Глава I. Общий очерк Смутного времени

Наше «Смутное время» — эпоха чрезвычайно любопытная и осо­бенно замечательная именно со стороны истории народа, как можно говорить, если ограничим понятие государства только государственной властью с ее органами и представителями.

В общих чертах «Смута» представляет явление весьма своеобыч­ное. Это не революция, не перестановка старых порядков по-новому. Это только глубокое потрясение, великое «шатание» именно государст­ва в сказанном смысле; ибо в это время всесторонним банкротом ока­зался не народ, а само правительство, сама правящая и владеющая власть, и в своей единице, и в общем составе своих представителей, между тем как народ-то именно обнаружил такое богатство нравствен­ных сил и такую прочность своих исторических и гражданских (именно гражданских) устоев, какой в нем и предполагать было невозможно.

Смута началась прежде всего во дворце, по видимости с того важно­го обстоятельства, что тамошняя среда поспособствовала преждевре­менному прекращению Рюриковой династии с тайным намерением са­мой начать опасную и азартную игру в цари. Темное это дело обозначилось именем Годунова. Но Годуновых было тогда много, полон двор, и настоящий Годунов, более других сильный, способный и дально­видный, по тем самым причинам выдвинулся только наиболее заметным их типом. В существенном же смысле историю нашей Смуты нельзя на­чинать со дня кончины последнего Рюриковича или с прекращения толь­ко династии, ибо и здесь последним Рюриковичем в сущности был Иван Грозный. Тем менее можно ее начинать с появления первого самозван­ца, который был уже прямым и непосредственным, вполне созрелым и сочным ее плодом. Смута издавна гнездилась в государевом дворе и всегда более или менее жарко вспыхивала, как скоро открывался ей выход на Божий свет, как скоро наготовлялись для нее горючие матери­алы. Еще за сто с лишком лет до появления самозванцев она уже впол­не ясно обозначила свои стремления и цели. Она и тогда уже пробовала начать дело тоже самозванцем '. Ее исторические корни уходят далеко в глубину прожитых веков и могут быть указаны чуть не на первых стра­ницах нашей истории. Ее корни скрывались всегда в мятежном, само­властном, своевольном и крамольном духе той среды боярства, которая крепко помнила свою первобытную старину. А этой стариной для бояр­ства в оное время было непререкаемое право княжеской дружины вла­деть землею, господствовать в земле заодно со своим князем; непрере­каемое право властвовать даже над самим князем, указывать ему, не выпускать его из своей воли — право очень древнее, которое в пер­вое время возникло естественно, было исторической необходимостью и, так сказать, исторической нравственностью, твердым и благим уставом самой жизни. Но с течением веков, по ходу истории, оно, если хотело быть добрым уставом жизни, должно было бы переродиться во что-либо новое, политически годное для дальнейшего развития народной истории. Между тем в течение этих веков, особенно в период княжеских междо­усобий, оно еще больше усиливало только свои старые, допотопные на­чала жизни и поддерживало в земле такую же нескончаемую смуту.

Началами дружинной жизни (если объяснять их одними только су­щественными, хотя и резкими чертами) были самоволие и самовластие, властолюбие и честолюбие, добывание высоких столов для своего князя, т. е. великих, старших волостей или княжений, следовательно, жадность к захвату новой власти и многого имения. Все это, конечно, утвержда­лось на первобытном историческом корне отношений дружины-боярст­ва к лицу своего князя и в первую пору вполне единило интересы дружи­ны с интересами князя по той причине, что в ту пору и сам князь, в собственных глазах, был столько же главою земли, сколько главою дружины, был сам только первым дружинником и в своих действиях пре­следовал лишь свои личные эгоистические цели. Очень понятно, что та­кие начала и даже задачи жизни должны были воспитывать дружинную боярскую среду особым образом, должны были вырабатывать ее нравы и обычаи по особому складу, свойственному тем началам. Она поэтому развила в себе нравы и инстинкты исключительно личного, своекоры­стного свойства, развила стремления только к личному благу и добру, нисколько не помня о благе и добре всей земли, которая не даром же ее кормила.

Но история шла вперед. В ней стали просыпаться идеи и об общих земских целях, об общем земском добре. Суздальские князья первые внятно заслышали добрые внушения таких идей и первые поворотили следом за ними; особенно знаменитый Всеволод Большое Гнездо, кото­рый, благодаря служению общим идеям, и тогда уже мог Волгу веслами раскропить, а Дон шеломами разлить. Дружина этого поворота истории не поняла и не последовала за новым движением. Ей предстояло устро­ить свое положение в земле на твердом каком-либо политическом осно­вании, связавши свои интересы с интересами земства, куда именно по­вернул сам князь. Она, напротив, осталась при своей старине, помнила только свою прежнюю волю и над землею, и над князем. Она осталась глухой на очень слышный зов истории. Но, не захотевши сделаться слу­гой земле, она за это самое должна была поневоле сделаться слугою князя. Ее общие с ним интересы стали расходиться все дальше, древняя дружба стала расстраиваться. Стремясь за общеземскими целями, князь в Москве вырос целою головою выше старых дружинных связей и отно­шений. Стремясь исключительно только за своими личными целями и интересами, дружина понизилась до значения холопства. Но, не выучив­шись ничему новому, она крепко держала в памяти свое старое, крепко жила своими старыми преданиями и не думала изменять своим древним нравам и обычаям. Собравшись в Москве около государя-самодержца, она все еще думала, что это только первый ее дружинник, и стала посто­янно заводить те же самые истории, какими была ознаменована междо­усобная жизнь прежних волостных и удельных князей2.

Главнейшим пунктом дружинного самоволия и властолюбия, как прежде, так и теперь, являлось наследование престола и вообще мало­летство или неспособность наследника. В эти времена с необыкновен­ной силой просыпались необузданные и ничем неукротимые стремления дружинников захватить господство над государем и землею в свои руки. Здесь в полной мере и обнаруживалось самое существо древне-дружин­ного обычая — это неизменное стремление властвовать над землею, а не служить земле. Само собою разумеется, что в глубине такого жиз­ненного начала лежали сами собою, как зародыши, и стремления ко вся­кой земской или государственной розни, какою обозначена наша исто­рия именно в тот ее период, когда дружинное начало было господствующим. Разносить землю розно заставлял именно интерес дружинного властолюбия, для которого удельное устройство земли было всегда торжеством всяких самовольных прав, вроде права перехода от князя к князю, и вообще торжеством своей воли, и, конечно, всегдаш­ним бедствием для земли. Поэтому и в государевой Москве древние дру­жинники долго старались тоже заводить эту рознь, поддерживая удель­ных, возбуждая споры и смуты о прямых наследниках, вообще же стремясь овладеть государевою властью. Однако идеи государственного единства, перешагнув чрез множество повинных и неповинных жертв, восторжествовали. Но в этой беспощадной борьбе за единодержавие и самодержавие государя династия, по весьма понятным причинам, все для того же единого самодержавного лица, уничтожая самое себя в по­бочных ветвях, должна была к концу истощить свои силы и совсем угас­нуть. Это был неотразимый трагический исход дела посреди тех стихий жизни, в которых велась эта борьба. Вместе с тем это был первый акт драмы, которую мы в особенности называем «Смутным временем». Главная роль здесь принадлежит Грозному. Как губитель, он является непосредственным произведением и воспитанником Смуты. Как сказа­но, он в сущности и был последним государем из династии Рюрика. Вто­рое действие драмы, где главную роль играл Годунов, началось в ночь то­го же дня, как умер главный герой первого действия, Грозный3. Тогда боярскому властолюбию открылась широкая, хотя и опасная дорога к постановке новой династии, и вместе с тем открылось широкое попри­ще показать всей земле, чем жили и на чем собственно стояли древне-дружинные стремления в нашей истории. Они и в это время не только не попомнили о земле-народе, но успели даже совсем закрепить крестьян себе в собственность.

Достигая в лице некоторых бояр царского престола, эти стремления, посреди собственной же зависти и ненависти соперников и в сокрушение им, стали делать всяческие подлоги и неслыханные по коварству преступ­ления. Вся правящая и владеющая среда в государстве утратила таким образом в глазах народа и малейшее нравственное значение. Она вся изолгалась, перессорилась, потянула в разные стороны, завела себе осо­бых царей, кто иноземных, кто доморощенных, преследуя, от первого и до последнего человека, лишь одни цели — захват власти, захват владения.

Известно, что русский материк-общество состоял в то время из трех пластов, кои отделялись друг от друга существом и характером своих интересов и задач жизни. С государевой, а, стало быть, и с государст­венной точки зрения, эти пласты именовали сами себя богомольцами  (духовенство), холопами (все служилые люди) и сиротами (все земство, народ). Смуту искони производил, а теперь распространил ее на всю землю именно пласт служилый, по-древнему — дружинный, а ныне уже холопий, или, еще точнее,— дворовый.

Когда, как мы сказали, государь — хозяин дома помер, не оставив прямого наследника, то слуги-холопы бросились к его сундукам, стали хватать имение, разумеется, без пощады уничтожая соперников... Иные осиливали всех (Годунов, Шуйский) и успевали всенародно записать все имение за одним своим лицом... Иные, желая отнять таким способом за­хваченное наследство, поставляли поддельного наследника-самозванца и для подмоги своему делу приводили в дом иноземные полки, собирали всяких безыменных гулящих людей... Иные, наконец, кто с желанием ус­покоить государство, а кто с желанием тоже половить в мутной воде ры­бу, отдались западным, как говорил в одной из своих грамот в Нижний Новгород знаменитый Прокопий Ляпунов, призвали на владение соседа (польского королевича или собственно поляков). Сосед, давнишний за­вистник покойника, был очень рад такому случаю и стал владеть и хозяй­ничать в дому по-свойски...

Однако все эти разновидные на взгляд стремления и действия тяну­ли к одному или обнаруживали одно: боярин подыскивался на царство, хотел быть царем; рядовой дворянин подыскивался на боярство, хотел боярского сана и боярских вотчин; низшая степень — холоп (не цар­ский, а боярский) — искал казачества, для него это был такой же бояр­ский сан и чин. Все искали и хватали себе побольше личного благополу­чия и вовсе забывали о том, что надо было всей земле.

Сирота-народ долго стоял перед домом покойника и все видел, и все слышал, что там творилось, и прямо назвал все это дело воровством, а всех заводчиков Смуты — ворами. Но он не знал, как помочь беде, как взяться за дело. Он было сначала и сам смешался с холопской толпой, вместе с боярскими людьми и под предводительством холопа Болотни­кова доходил даже до Москвы, а по городам стал было казнить по-свое­му, даже распинать на стенах воевод, отомщая боярскому сословию все старые его обиды и общую теперешнюю смуту4. Но скоро он понял, что все это было холопское дело, что ему здесь, кроме своих боков, отстаи­вать и защищать нечего.

Богомольцы в страхе и ужасе молили Бога о помощи, призывали всех к покаянию, проповедовали о грехах, благочестиво уверяли, что за грехи Бог всех и наказывает.

От взора богомольцев, однако, не утаилась та очевидность, что глав­ной силою Смуты были служилые люди, и потому крепкий адамант правды и прямоты патриарх Гермоген прямо к дворянам и обратил свои первые воззвания еще при Шуйском, прося и умоляя опомниться, не заводить царству погибели и христианству бесчестия. «А мир того не хочет да и не ведает»,— прибавлял святитель, останавливая боярскую и дворянскую затею ссадить Шуйского с престола. Но какое слово могло остановить взволнованные и помраченные умы!

Богомольцы особенно ужасались разорения православной веры от соседского латинства и, наконец, когда уже близился час этого разоре­ния, они первые, благословением и словом того же крепкого адаманта патриарха Гермогена, провозвестили всему народу, что настало время стать крепко и помереть за православие, а латынскую силу совсем из­гнать из государства. Это было дело досточудное и храброе, ибо все уже отчаялись. Ни заступающего, ни помогающего не было, ни делом, ни словом. Не токмо веру попрать, но хотя б на всех хохлы захотели (по­ляки) учинить, и за то б никто слова не смел молвить, боясь литвы-по-ляков и русских злодеев. Весь народ того только и ждал, чтоб укрепить­ся на чем-нибудь, и обрадовался слову патриарха как Божьей вести о спасении. Весь народ своими очами видел, что за то за все, чего ему на­делали поляки и воры, действительно настало время всем стать и поме­реть. Из города в город побежали бесстрашные гонцы с призывными грамотами, и вскоре многие люди собрались под Москву очищать землю от врагов.

Но это первое движение, ляпуновское, находилось исключительно в руках того же служилого разряда людей, который сам же и завел Сму­ту. Под Москву собрались те же их замыслы, как бы что захватить в свои руки, как бы самому чем завладеть. Господствовали здесь понятия, что очищать землю от злодеев значит собирать с нее дани и пошлины и вся­кие поборы, владеть всякими вотчинами, а там пока что Бог даст. Собра­лись сюда (главными воеводами по крайней мере здесь были) все люди той же Смуты, от которой иные из них (Трубецкой и Заруцкий) получи­ли даже боярские саны. Да и самый лучший, передовой человек из этого движения, Ляпунов, известным приговором всего ополчения о правиль­ной раздаче вотчин всенародно обличив своекорыстные цели своих това­рищей и за то погибший, тем именно сначала и прославился, что был ру­ководителем Смуты против Василия Шуйского, в пользу другого Шуйского — Михаила Скопина, а потом в пользу Василия Голицына, стало быть, в пользу тоже своих любимых людей и любимых целей5. Ко­нечно, его цели были истинно-патриотические, он желал в цари челове­ка достойного; но в этом желании было слишком много своего, ляпунов-ского, что и должно было оскорблять чувство общее, всенародное. Ведь и вся Смута исключительно двигалась только личными, своими, а не об­щеземскими, общественными побуждениями и интересами. Для борьбы с ней нужны были совсем другие люди. Ляпунов, вдобавок, подлил в огонь масла: он призвал под Москву в помощь своему ополчению бо­ярских холопов, которых и без того уже много бродило по земле, украд­кой, самозванно называясь казаками. Всенародным обещанием Ляпуно­ва, чтоб «шли они безо всякого сумнения и боязни, всем им воля и жалованье будет, как и иным казакам, и грамоты им на то от всей зем­ли дадут»6, холопы, прежние беглые и теперь побежавшие, получили за­конное освобождение и потянулись к Москве большими толпами. Кро­ме холопов, здесь были всякие воры, ерыжные и зернщики, и все это безыменное, гулящее, одним разом приобрело свободное имя казаков и наполнило таборы Заруцкого и Трубецкого. Ясно, какого рода была подмога со стороны таких полков. Ляпунов сам же первый и поплатился за свою ошибку.

Ополчение расстроилось от ненадежной, наполовину изменной и развращенной холопством среды. Лучшие, настоящие люди разбежа­лись по домам.

Сирота-народ и это все видел. Он хотя и помогал своим хребтом это­му движению, но не занимал в нем никакого самостоятельного места. Он видел, напротив, что самостоятельное место здесь было захвачено и от­дано его же разорителям, боярским холопам и всяким ворам. Дело было неладное, а помочь беде недоставало смысла. Но пришла, наконец, оче­редь совершить свой подвиг и сироте-народу, ибо настоящих защитни­ков и избавителей нигде уже не виделось.

Богомольцы сделали свое дело, подняли, возбудили народные умы изображением страданий и беззащитного положения Церкви; постави­ли этим умам ясную, определенную задачу — спасти православие. Слу­жилые люди тоже сделали свое дело, собрались спасать Отечество, но не с той стороны зашли. Своей неспособностью поставить общее де­ло земли выше своего личного дела разорили свой труд и оставили под Москвою преопасное зелье (таборы помянутых холопских казаков), ко­торое разъедало силы земли пуще поляков.

Оставалась очередь за «сиротами».

Они в то время, в лице своего старосты Козьмы, и кликнули свой знаменитый клич, что если помогать Отечеству, так не пожалеть ни жиз­ни и ничего: не то что думать о каком захвате или искать боярских чинов, боярских вотчин и всяких личных выгод, а отдать все свое, жен, детей, дворы, именье продавать, закладывать, да бить челом, чтоб кто вступил­ся за истинную православную веру и взял бы на себя воеводство. Этот клич знаменит и поистине велик, потому что он выразил нравственный, гражданский поворот общества с кривых дорог на прямой путь. Он ни­кем другим не мог быть и сказан, как именно достаточным посадским че­ловеком, который, конечно, не от бедной голытьбы, а от достаточных же и требовал упомянутых жертв. Он прямо ударял по кошелям богачей. Если выбрать хорошего воеводу было делом очень важным, то еще важ­нее было дело собрать денег, без которых нельзя было собрать и вести войско. Вот почему посадский ум прямо и остановился на этом пункте, а главное — дал ему в высшей степени правильное устройство.

Сироты посадские, взявшись задело, повели его по-своему, совсем иначе, чем водилось оно в дворянском кругу; повели его своим умом-разумом, как бывало у них искони веков в обычае на Посаде. Все у них делалось по выбору, да по мирскому совету, да и по всемирному приго­вору. Людей они выбирали своих, даже и в воеводы. У них сам никто не овладевал властью, будь то боярин или думный. Не по боярству они и людей выбирали, а по истинным заслугам, лишь были бы такие заслу­ги всему миру известны.

И вот здесь-то, в этот момент нашей истории, и представляется до крайности любопытное и назидательное зрелище: спокойный, вечно страдающий и бедствующий сирота-народ двинулся собранным на свои последние деньги ополчением усмирять буйство своего правительства; двинулся восстановлять в государстве тишину и спокойствие, нарушен­ное не им, народом, а его правительством, которое между тем всегда жа­ловалось только на бунты и неповиновение народа же; он пришел спа­сать, поднимать правительство, изнеможенное в крамолах и смутах, запродавшее родную землю в иноверные руки; пришел выручить из бе­ды свое правительство, сидевшее, по своей же вине и в том же Кремле, в плену у поляков.

Ясно, что все герои этого движения должны быть иные люди, чем ге­рои прежнего движения. Они не порывисты, как Ляпунов, степенны, до крайности осторожны и осмотрительны, а потому медлительны, и от того на театральный взгляд вовсе незамечательны и даже незаметны.

Но так всегда бывает со всеми, когда люди работают не для себя, а для общего дела, когда они вперед выставляют не свою личность, как Ляпу­нов, а прежде всего это общее дело. Общее дело, которое несли на сво­их плечах наши герои, Минин и Пожарский, совсем покрыло их личнос­ти: из-за него их вовсе не было видно, и они вовсе о том не думали, видно ли их или не видно. Напротив, личность Ляпунова сильно бросается в глаза по той причине, что много в ней театрального. Он тоже понес на своих плечах общее дело, но никак не мог схоронить в нем своей ляпу-новской «самости», если можно так выразиться. Вдобавок, по существу своих действий он является прямым революционером. Он низвергает Шуйского, объявляет волю боярским холопам, следовательно, пере­ставляет порядки. Такими делами можно было только еще больше раз­дражать общественные страсти и давать Смуте новый огонь, а не уми­рять ее. Теперешние герои всего этого довольно испытали и шли к своей цели уже другой стороной. Они шли не переставлять, а уставлять по-старому, уставлять покой и тишину и соединение государству, «как бы­ло доселе, как было при прежних государях». Так они сами говорили и писали. Понятно, что по этому пути ничего особенного, яркого, теат­рального сделать было невозможно. Герои принимают облики рядовых людей и, когда оканчивается их подвиг, на самом деле поступают в рядо­вые и ничем театральным не выказываются перед всенародными очами.

Тем не меньше, нижегородский подвиг в нашей истории дело вели­кое, величайшее из всех наших исторических дел, потому что оно в пол­ном смысле дело народное, созданное исключительно руками и жертва­ми самого сироты-народа, у которого все другие сословия явились на этот раз только помогателями.

Каков же был первый человек этого подвига, Козьма Минин? Иметь по возможности близкое к истине понятие о замечательных личностях своей истории по многим отношениям очень важно.