Глава III. Исторический характер князя Пожарского. Устройство Нижегородского ополчения. Истинные достоинства Минина

Когда, по вызову Минина, нижегородцы решились помочь Отечест­ву, по-своему, своим умом и обычаем, то первым их делом был выбор во­еводы. Летописцы свидетельствуют, что в этом случае выбор был свобод­ный, всем миром, хотя иные описывают вообще, что все устроил Минин, что он же «совосприподобил» и князя Пожарского. Но так говорят, с по­нятной симпатией к Минину, именно те летописцы, которые и все ниже­городское событие, по его внутреннему смыслу, сливают в одно имя Ми­нина. Здесь летописцы стоят на общей, высшей, идеальной точке зрения в изложении события и не вдаются ни в какие частные, реальные подроб­ности. Здесь несомненным фактом является не подробность, а смысл и значение всего дела. Но как скоро они сходят на землю и описывают, как на самом деле происходило событие, то касаются и подробностей, ко­торые и являются уже фактами. Они тут и говорят, что выбор воеводы происходил всем миром. Конечно, очень вероятно, что одним из первых на Пожарского указал Минин. Но по какой причине, с какой целью, по­чему именно указал на Пожарского, а не на кого другого? Историки-от­рицатели об этом ничего не знают. Они видят только, что Минин хотел Пожарского, а Пожарский потом хотел Минина: а откуда возникла такая взаимность, они не знают. По портрету Пожарского, ими же написанно­му, они допускают предположение, весьма вероятное по их замечанию, что Минин умышленно пригласил в воеводы такого князя, «чтобы удоб­нее было самому безусловно всем распоряжаться».

Посмотрим на этот портрет.

Лицо Пожарского, по начертанию отрицающих историков, не имело никаких признаков, возвышающих его личность над уровнем дюжинных личностей. «Это был человек малоспособный. Он не совершил ничего необыкновенного, действовал зауряд с другими, не показал ничего, об­личающего ум правителя и способности военачальника. Его не все лю­били и не все слушались. Он сам сознавал за собой духовную скудость. В звании главноначальствующего он делал поступки, которые совре­менники считали ошибками. Он шел к Москве чрезвычайно медленно, сворачивал с дороги, ездил в Суздаль кланяться гробам своих отцов; а между тем все умоляли его идти скорее, и он очень хорошо знал, в ка­кой опасности была Москва. В деле победы, одержанной под Москвой, он почти не показал своей личности. Быть может, не будучи особенно ве­ликим полководцем, он был великим гражданином и государственным человеком? К сожалению, тогдашние источники и в этом отношении не сообщают нам ничего. Мы знаем только, что под его предводительством происходили ссоры, несогласия, и он долго не мог с ними сладить. Ко­нечно, прямо возводить за это на него вину мы не можем, потому что ни­чего не знаем. Почему его выбрали в воеводы, мы находим себе удовле­творение в одном: мы полагаем, что этот человек заслужил уважение за безупречность поведения, за то, что не приставал, подобно многим, ни к полякам, ни к шведам, ни к русским ворам. Но если это и способст­вовало его выбору, то едва ли было единственной на то причиной. Были лица не менее его безупречные и более его заявившие о своих способно­стях. Современники и сам царь не считали за ним особых великих заслуг Отечеству, которые бы выводили его из ряда других; не считали его, по­добно тому, как считают в наше время, главным героем, освободителем Руси... Таким образом, держась строго источников, мы должны пред­ставить себе Пожарского совсем не таким лицом, каким мы привыкли представлять его себе; мы и не замечали, что образ его создан нашим во­ображением по скудости источников... Это не более как неясная тень, подобная множеству других теней, в виде которых наши источники пере­дали потомству исторических деятелей прошлого времени».

Однако в нарисованных чертах достаточно выясняется одно, что это был человек дюжинный, малоспособный. Оттого Минин и указал на это­го человека, руководясь своими целями. Но что же нижегородский народ! Этот умный, торговый, промышленный народ, умевший всякому делу дать счет и меру; народ самостоятельный, как сама Волга, на которой он жил и по которой хозяйничал своими промыслами; народ, который во всю Смутную эпоху ни разу не поколебался ни в какую сторону, первый же, в одно время с Ляпуновым и независимо от него, поднялся по призыву патриарха Гермогена; в течение всего времени постоянно сносился с па­триархом и на письме, и на словах посредством своих бесстрашных лю­дей, посадского человека свияженина Родиона Мосеева и боярского сы­на Романа Пахомова, проведывая, что творится в Москве, советуясь, как помочь беде; этот народ, который по своей окраине, во все Смутное время был самым живым побудителем на подвиг ко всякому доброму и прямому делу? Не говорим о тамошнем (нижегородском) воеводе, о самом Иване Биркине, о других служилых людях, совместниках и со­перниках Пожарскому по чину и по званию, которые ни за что не усту­пили бы Минину в выборе человека именно дюжинного, малоспособно­го, рядового. Но мы уже упомянули, что иные наши историки смотрят на историю, как на театральную сцену, где уже заранее известно, что со­вершится, и где, главное, народ ведет себя так, как написано историка­ми в пьесе: молчит и тупо смотрит, когда должны действовать герои. И вот Минин размахивает руками, повелевает печерскому архимандри­ту Феодосию и первому по старшинству дворянину Ждану Болтину идти к Пожарскому послами; повелевает, выбрав от всех чинов лучших лю­дей, послать их с послами как представителей мирского совета. Народ молчит, тупо смотрит и исполняет повеленное.

Точно так же поступает и Пожарский, когда посольство приходит к нему. Он требует, чтобы из посадских выбрали хорошего человека для сбора казны. Послы было замялись — кого же избрать? Но герой «не дал им долго ломать головы» и указал Минина. Народ, по-театральному, уже «естественно должен был выбрать того, кого желал приглашаемый начальник». Таков русский исторический народ! Сам он ни о чем не раз­мышляет и не рассуждает, а исполняет только повеленное: по приказу Минина выбирает Пожарского, по приказу Пожарского выбирает Ми­нина, а между тем все делает по мирскому совету, на мирской сходке, об­щим земским собранием, удерживая эту форму своих рассуждений в те­чение всей своей истории наперекор всем напастям и невзгодам!

Истина дела заключается в том, что нижегородцы выбрали Пожар­ского всенародно, помимо всех других и самого Биркина, присланного к ним для доброго совета еще Ляпуновым13; что все они Пожарскому би­ли челом, просили, чтоб был у них воеводой и пошел бы с ними очищать Москву. Пожарский сам пишет во всенародной же грамоте, что присы­лали к нему «многажды», следовательно, избрание его сделано не в один раз, а шли долгие переговоры. Он жил тогда, изнемогая от ран, в своей суздальской вотчине, около 120 верст от Нижнего14. Он не отказывался, а, напротив, изъявил радость и полную готовность идти с ними, положить голову, дабы очистить Москву; но многажды, вероятно, он толковал о том, как лучше устроить дело, ибо в виду были разные образцы, кото­рыми ничего доброго не совершено. Приходилось хорошо подумать — дело было великое. Он перед послами засвидетельствовал великое усер­дие нижегородцев к Отечеству, но вместе заявил, что боится измены и поворота вспять и что вообще горожане упрямы и к воеводам непо­слушны, что, следовательно, воеводству может случиться помеха, что дело надо чем-нибудь укрепить, чтобы было оно верно и несомненно. Козьма Минин, еще прежде прихода послов, дал ему совет одному не браться за дело, а просить о выборе из посадских доброго человека, с кем бы у такого великого дела быть и кому казну собирать15. Это было первое и утверждение, и укрепление дела, и самое разумное, какое толь­ко возможно было придумать в тех обстоятельствах.

Главная сила, конечно, была в деньгах, и с ними следовало вести се­бя осторожно. Выбор посадского для заведования казной, которая глав­ным образом от посадских же и поступала, совсем отделял денежную статью от ратной, отдавал ее на руки самим же жертвователям, чем и очищал ратную статью от всяких наветов и подозрений в неправильном и своекорыстном расходовании земской суммы. Под Москвой казна, привозимая из городов, поступала вся в руки Заруцкого; он ею пользо­вался как хотел и раздавал только своим единомышленникам, а другие помирали с голоду и брели со службы прочь. Так поступали или могли поступать и другие воеводы. Всегда они бывали полными распорядите­лями казны. Но такой образец теперь не годился. Теперь от воеводы для укрепления дела требовалось, чтобы он был чист, чтобы никому от него обиды не было. Только в таком случае возможно было устроить крепкое, единодушное ополчение. Пусть, кто дает деньги, кто их между себя соби­рает, пусть тот их и расходует, покупая сам запасы, выдавая сам жалова­нье. Деньги будут всегда у него на счету и налицо. Это было такое про­стое и обычное дело в тогдашних земских общинах, что стоило только ввести его в устройство ополчения, то и можно было этим одним вызвать в нем самое крепкое единодушие, и не в одном Нижнем Новгороде, но и во всех других городах, как вскоре и обнаружилось.

Вот о чем у Козьмы с Пожарским было «по слову», как замечает летописец, т. е. было полное соглашение на том, чтобы воеводство и все ратное дело совсем начисто вывести из мутной воды поборов, гра­бежей, насилий, хищничества и всех подобных действий, какими вообще отличалось всякое воеводство в то время. В этом же случае подле вое­воды становился выборный посадский человек, и не в подчиненном, а в равном к нему отношении. Сирота-посадский, на равной ноге, в рав­ных отношениях со служилым (собственно с дворянством и всяким вое­водством) берет общее дело в свои руки и руководит им в тесном союзе, в полном единении с воеводой, чего доселе не бывало. Пишут они в го­рода грамоты и в послах посылают в ряду с дворянами непременно и по­садского, который в городах должен делать свое денежное дело, как дво­рянин делает свое ратное дело.

Так было устроено, по новому образцу, воеводство нижегородского ополчения. Но нужна была и еще самая важная крепость. Нижегородцы в час своего воодушевления решили на мирском совете собрать между себя деньги; но требовалось, чтобы денег достало не только на подъем, но и на продолжение до конца этого патриотического движения; требо­валось обеспечить ратное дело со всех сторон; нужно было верное и крепкое ручательство, что деньги будут, и ратные не будут сами ходить по крестьянским избам собирать себе продовольствие, как водилось тог­да во всех других полках. Выборный земский человек, на которого ложи­лась тяжелая обязанность обеспечить во всем новую рать, по необходи­мости должен был заручиться полным доверием и полной властью для исполнения своего дела, чтоб не расстроить начатого подвига.

Тогда по указанию Пожарского,— что распорядителем этого дела мог бы быть Минин, что ему то дело за обычай, был он служилым чело­веком,— нижегородцы приступили к Минину с просьбами взяться заде­ло. Он долго отказывался, по совету с Пожарским же, и именно для той цели, чтобы выпросить мирской приговор или неподвижное заручное ут­верждение всего того, в чем была крайняя необходимость, дабы устано­вить ополчение на твердом, неколебимом основании. Приговор был дан, и в приговоре написано: «Стоять за истину всем безызменно, к началь­никам быть во всем послушными и покорливыми и не противиться им ни в чем; на жалованье ратным людям деньги давать, а денег не достанет — отбирать не только имущество, а и дворы, и жен, и детей закладывать, продавать, а ратным людям давать, чтоб ратным людям скудости не бы­ло». На том все нижегородцы дали Богу души свои, как потом они писа­ли в грамотах, не пощадили себя ни в чем.

Минин приговор этот тотчас послал к Пожарскому из боязни, чтобы не взяли его назад. Но из этого видно, что приговор не был дан на одно лицо Минина, а вероятнее всего был дан, так сказать, самому делу, столько же и на имя Пожарского, или вообще на имя всей рати, потому что главный его пункт состоял в том, чтобы ратным деньги давать. Иначе не было причины посылать его скорей к Пожарскому. Это же показыва­ет, что народ нижегородский вовсе не был народом театральным. Он с го­товностью соглашался на всякие жертвы, ибо видел безысходную гибель Отечества. Он желал одного — устроить крепкое и правильное ополче­ние и потому искренно радовался всякому доброму совету в выборе до­стойных к этому делу людей. Он обсуждал и эти выборы и самое дело без торопливости и не спеша, многажды примеривая, как будет лучше, ибо знал, что дело было великое, т. е. собственно, трудное, которое, чтобы поднять одним посадом, надобны были великие, последние силы. Но, как живая среда, он мог передумывать свои решения, особенно насчет де­нежных жертв, самого важного и чувствительного пункта в этом случае. Он мог подвергаться многочисленным влияниям, разным враждебным ветрам, ввиду общей бури, и вследствие того мог, как самостоятельная сила, расстроить доброе начинание. Необходимо было эту силу устано­вить неподвижно на одном. Для этого искони веков существовало в зем­стве одно средство — всемирный приговор, заручное утверждение своих решений всем миром. Очень хорошо понимая, что в людях всякое быва­ет, мир поэтому всегда в подобных случаях и утверждал над собой широ­кую власть избранного делать его мирское дело. Так утверждались в сво­их должностях даже земские старосты и другие чины, ходившие у мирских дел: «Нам, мирским людям, его старосты во всяких мирских делах слушати; а не учнем его слушати, и ему нас вольно и неволею к мирскому делу нудити; а ему нам (миру) ни которыя грубости не учинить...» Вот что пи­сывали в своих приговорах земские люди и в частных случаях. Таким об­разом, земский приговор на какое-либо общее дело всегда давал, да и должен давать известную степень диктатуры для исполнительной власти, без чего, конечно, и по тому же разуму земства, невозможно бы­ло делать никакое мирское дело. Ярославский посад еще при ляпуновском ополчении написал в такой приговор: «Если кто не пойдет [спасать Москву] или воротится, тем милости не дати...»16 Но, какая бы ни дава­лась диктатура, она всегда была ограничена, во-первых, целями общего дела, а потом обычаями и порядками земского юридического и общинно­го быта. Диктатор не мог ничего делать только по своей фантазии: иначе восстал бы на него весь мир. В такую фантазию г. Костомаров нарядил Минина, заставив его продавать бедных богатым, чтоб вытянуть у бога­тых запрятанные даже в земле деньги. Фантазия эта основывается на буквальном толковании известной речи Минина: «дворы, жен, детей за­кладывать и продавать», слова, которые он внес и в приговор. Историк говорит, что эти слова имели вовсе не риторический, а действительный, буквальный и притом тяжелый смысл, именно, что «Минин, для приоб­ретения денег, пустил в торг бедняков: за неимением у них денег, оцени­вали и продавали их имущество и отдавали их семьи и их самих в кабалу; что имущество и люди шли за бесценок, потому что в деньгах была нуж­да, а выставленного товара было много; да и требовалось, чтобы поку­пать и брать в кабалу богатым было очень выгодно, ибо только тогда они решатся пустить в обращение свои деньги».

Можно себе вообразить этих несчастных нижегородских богачей, накупивших себе в кабалу на этом африканском аукционе за бесценок по 50, по 100, по 200 дворов или хотя и меньше, но с бедными, голодны­ми семьями, которых поэтому следовало кормить, обувать, одевать, отапливать, и без малейшей от них пользы; ибо куда ж было их употреб­лять в осеннюю и зимнюю пору, когда именно и происходила эта досто­памятная торговля. Да и можно себе вообразить этих опять-таки теат­ральных бедняков, уныло и бессловно ожидавших на торгу своей участи: из свободного посадского сделаться навечно или на время (об этом исто­рик не говорит) кабальным холопом богача.

Но уважаемый историк так убежден в этом факте, что усиливается объяснить, какие от того случились для Руси зловредные последствия уже в позднее время, и указывает на множество беглых кабальных при царе Михаиле и на тесноту в посадах от «мужиков-горланов», которые почему-то подразумеваются богачами. Стало быть, бедняки, распродан­ные Мининым, впоследствии все разбежались, и Нижний должен был опустеть, остаться только с богатыми!

Нам думается, что так толковать приснопамятные слова Минина, внесенные им и в приговор, невозможно именно по той причине, что та­кого события, как повальная продажа свободных людей в рабство, в дей­ствительности никогда не могло случиться. В словах Минина вырази­лась только напряженная верховная мысль народного нижегородского воодушевления, мысль о том, что настало время всем идти на всякие жертвы для спасения Отечества, и народ, подписавший приговор о же­нах и детях, что их закладывать, продавать, стоял в этом решении на этой же одной крепкой мысли — на безграничном послушании относительно сбора денег, на сердечной готовности отдать на общее дело последнюю копейку, добыть денег всеми мерами, откапывая из сундуков и даже из земли (куда тоже хоронили) спрятанные сбережения и сокровища. Мы полагаем, что до заклада и продажи жен и детей дело не доходило и ни в каком случае не могло дойти. Об этом нет ни малейших намеков в тог­дашних свидетельствах. Напротив, все свидетельства прямо говорят, что Минин собирал деньги иным способом. Он «посадских, торговых и вся­ких людей вкладывал, с кого что денег взять, смотря по пожиткам и по промыслам...» Обычай был брать известный процент, известную долю или с капитала пожитков, или с капитала промыслов, например, пятую, третью долю. Так было при сборе денег и в этот раз. Кто, например, торговал на 300 руб., как Минин, с того брали 100 руб., которые Минин и внес; у кого было три копейки пожитков, с того брали копейку и т. д.; платили все равно, т. е. третью, пятую, десятую долю своего дохода или достатка, как назначалось по окладу. Если для кого было особенно больно такое равномерное собирание оклада, так, разумеется, для бога­чей. Они в этом случае должны были слишком много платить сравни­тельно с общим уровнем всяких житейских даяний. Имевший примерно три миллиона должен был отдать целый миллион. Это было до чрезвы­чайности тяжело, необычно и непривычно, ибо вообще богачи, хотя и много дают против ходячей цифры, но всегда дают очень и очень мало против своего достатка, сравнительно с тем, что дает бедный от своего достатка. Меньше полушки уже дать ничего нельзя, но полушка от руб­ля и рубль от тысячи, или сотня от ста тысяч рублей — жертва слишком различная. Чтобы таким образом уравнять плательщиков, земство и производило свои оклады по пожиткам и промыслам, кто что имел. Слово оклад не простой звук, который стоило произнести, и дело конче­но. Это была целая связь земских отношений. В окладчики выбирали миром людей честных и душою прямых, чтоб богатым не делали поно-ровки, а бедным неправедного утеснения. Они принимали присягу окла-дывать «в Божию правду, по Христовой Евангельской, непорочной запо­веди, еже ей ей...» По присяге они должны были определить в точности достаток каждого, кто что мог и должен был дать, следовательно, они должны были хорошо знать состояние капиталов в своей общине, за что и призывались в выборные. Кроме того, все их действия всегда были на глазах у всего мира, ибо складывание происходило на мирском собрании, в присутствии всех плательщиков, где очень трудно было и утаивать свои промыслы и достатки. Вот с какими порядками производились и оклады Минина. Они производились всей общиной; все должны были друг про друга сказывать правду — стоять за истину, как гласит общий приговор.

Впрочем, есть положительные официальные свидетельства, что никако­го диктаторства со стороны Минина в этом случае не было и быть не могло. Из нижегородской приходной книги этого времени узнаем, что сборы назначались не одним лицом Минина, а по приговору воеводы с дворянами, и дьяков, и Козьмы Минина с земскими старостами и все­ми посадскими; а в других случаях по такому же приговору, только без Козьмы17. Словом сказать, в старом нашем земстве всякий, даже и копе­ечный сбор и на всякий случай, всегда неотменно производился миром, по его разверсткам и разрубам, по самому возможно верному распреде­лению, кому что в силах платить. Плательщики могли сами продавать свое имущество или отдавать его натурой, чтобы уплатить по окладу свою долю; но по какому случаю должно было их самих продавать в ка­балу, этого мы никак понять не можем. Они должны были принести до­лю своего достатка; каков был достаток, такова была и доля; дело тем и кончалось. Клич Минина «жен, детей закладывать и продавать», обра­щался не столько к бедным, сколько, и главным образом, к богатым, по­казывая им меру жертвы, которую должны были все принести, т. е. выс­шую меру, какой не бывало. О богатых и достаточных и говорится в грамотах, что они не пощадили себя. Пожарский пишет, между про­чим, что в Нижнем и в иных городах, люди сами себя ни в чем не поща­дили, сбирая с себя деньги сверх окладных денег. Вот в чем собственно заключалась беспощадность сбора. Кто мог сбирать с себя деньги кроме денежных же людей, кроме тех, у кого они были?

Мы не стали бы долго останавливаться на измышленной продаже Мининым людей, если бы историк на этом основании не открывал у не­го измышленной же новой стороны характера: крутости его нрава, тя­жести его руки и того, что он действовал, не останавливаясь пред бед­ствиями других и пред тем, что произойдет после, т. е. был жесток, лишь была бы достигнута цель. Тяжесть его руки подтверждается, на­пример, тем, что он не жаловал ни попов, ни монастырей (хотя, как за­верял, ему и являлись святые, прибавляет историк). Все это нежалова­нье заключается в самом обычном в то время обстоятельстве, что Минин обложил сбором монастыри и церковников с их землями; а это всегда делывало и государство в подобных общих сборах, иногда по на­стоянию земских же выборных, и духовенство всегда с готовностью при­носило и свои жертвы. Само собой разумеется, что бывали и такие слу­чаи, когда плательщики по окладу всячески уклонялись от уплаты назначенного им сбора. Симон Азарьин по этому поводу замечает, что «иные же аще и не хотяще, скупости ради своея, но и с нужею [с понуж­дением] приносяще: Козма бо уже волю взем над ними по их приговору, с Божиею помощию и страх на ленивых налагая». Не крутой нрав Ми­нина налагал этот страх, а крутой порядок, определенный приговором, без которого ни в каком и малом деле успеха не бывает.

Таким образом, подумав хорошенько, мы можем оставить Минина свободным от взводимого на него историком тяжкого обвинения в тор­говле людьми.

Так как дела людей служат в действительности лучшей характерис­тикой их нравов, то посмотрим, как Минин исполнил земской приговор в той его статье, которая обозначена выражением: «а ратным людям деньги давать, чтоб ратным людям скудости не было».

Все летописцы единогласно свидетельствуют, что ратные люди ни­жегородского ополчения были во все время вполне и с довольством обеспечены и жалованьем, и кормом; что не только свои, но и чужих полков люди, именно подмосковных, от Заруцкого и Трубецкого, прихо­дившие в стан Пожарского, всегда получали довольное содержание и де­нежную подмогу; что Минин «жаждущия сердца ратных утолял, и наго­ту их прикрывал, и во всем их покоил, и сими делами собрал воинство немалое», прибавляет летописец. В этом и состояла главнейшая и вели­кая заслуга Минина; в этом и обнаруживался его дальновидный, практи­ческий ум. Он хорошо понимал, что никакие диктаторские приговоры и никакие патриотические воодушевления не собрали бы ратных, если бы нечего им было есть, или скудно бы им было жить; а если бы и собра­ли, то от скудости развратили бы ополчение, и оно снова рассыпалось бы от буйства и грабежей. Довольное содержание служило крепким ос­нованием для нравственного устройства полков. Жалованье он давал большое: первой статье по 50 р., второй по 45 р., третьей по 40 р. и мень­ше 30 р. не было. Так устроены были в начале самого дела смольняне, бо­лее 2000 человек, пришедшие в Нижний совсем разоренными18. С ними и начало собираться ополчение, они составили его основное ядро.

* * *

Как только промчалась молва о Нижегородском собрании и о таком устроении рати, то стали ратные съезжаться изо всех городов, а города по призыву Пожарского тоже обрадовались и стали присылать и людей на совет и многую казну на расходы; ибо одной нижегородской казны уже недоставало, о чем Пожарский и писал грамоты. И была в то время в Нижнем во всех людях тишина. Бог призрел на ту рать и дал между ни­ми совет и любовь, так что отнюдь не было у них никакой вражды и во всем была спорина: которые покупали лошадей за малую цену тощих, бессильных, тех же лошадей через месяц продавцы не узнавали; от хо­рошего корма и скотинка-худоба становилась доброй. Летописцы не пропустили этого малого случая и усердно занесли его в летопись нарав­не с большими делами, что вполне и обрисовывает всякие другие свой­ства нижегородского движения и дает немалое освещение его главным личностям 19.

За это, в высокой степени практическое и вместе гуманное устрое­ние рати, Минин с Пожарским приобрели, однако же, многие нарекания от известного Авраамия Палицына, который обвинял их за то, что в Яро­славле они все только учреждали — кормили, обеспечивали, покоили ратных жалованьем и трапезами, и за тем будто бы и поход очень мед-лился... Мы увидим, как был справедлив этот Палицын.

Таков был способ расходования Мининым собранной общественной казны. Он ее раздавал щедро, но разумно, ибо на ней держался весь этот достославный народный подвиг. Ни одного намека в летописях и в других актах о том, чтобы Минин обращался с этой казной нечестно. Ни одно­го летописного замечания о том, чтобы нижегородская рать была когда-либо оскорблена со стороны расходования казны, чтобы происходили в казне самовольные захваты со стороны начальников. Между тем лето­писцы никогда не молчат о таких делах, у кого бы они ни случились.

Историки недавно открыли новое свидетельство для биографии Ми­нина, которое дает указание, что он будто бы брал посулы-взятки, и, ста­ло быть, дает указание и о способах его обращения с общественной каз­ной, т. е., говоря яснее и просто, дает намек на то, что он, беря посулы, мог красть и казну. Свидетельство это состоит вот в чем. Был против Нижнего, за Волгой, монастырь, называемый Толоконцевский (теперь село Толоконцево), построенный бортниками при царе Василии, отце Грозного. Игумен этого монастыря, Каллист, проворовался и пропил всю монастырскую казну, и все грамоты и документы отдал Печерскому монастырю в Нижнем. Печерский и стал ими владеть, но незаконно буд­то бы. В Смутное время бортники жаловались на это в Приказ Большо­го Дворца Борису Салтыкову да Ивану Болотникову (дьяку), которые, надо сказать, стали заседать в этом приказе только с 1613 г., с прихода царя Михаила в Москву. Но (говорит свидетельство) 22 февраля 1612г., то есть когда Минин с нижегородцами шел к Ярославлю, назначено было произвести обыск. Оказалось, что бортники были правы, что нижего­родские посадские старосты Андрей Марков и Козьма Минин Сухорук, «норовя Феодосию архимандриту Печерскому, по дружбе и посулам, опять отдали Толоконцевский монастырь Печерскому». Вот и все! Све­дение невнятное и, к сожалению, неверное в указании чисел. Не ясно, по какому праву посадские старосты распоряжались монастырем как собственностью. Вообще это сведение ничего доказывать не может, ибо толоконцевцы могли легко и прибавить о посулах, как в подобных чело­битных обыкновенно прибавлялись всякие вещи для большего объясне­ния своей правды. Надо отыскать особое следствие об этих посулах, ко­торое непременно и разъясняло бы, кто прав и кто виноват; а в теперешнем виде это свидетельство представляется только сплетней, недостаточной для тяжких намеков о личности Минина. От сплетен ни­кто не избавлен. Что же касается «бортников» и их вражды с нижего­родским посадом, то надо заметить, что, вероятно, это была вражда ста­ринная и велась из-за каких-либо поземельных отношений, как видно и из приводимого спора о монастыре. Вместе с тем бортники усердно служили Смуте, и еще в 1607 г., когда соседние Арзамас и Алатырь с уездами отложились было от царя Василия, предавшись, разумеется, измышленному царю, то и бортники заодно с мордвою и русскими вора­ми тоже поднялись и осадили Нижний, который крепко стоял за настоя­щего царя и освободился от врагов лишь по случаю прихода царских войск к Арзамасу и Алатырю, чего бортники с дружиной испугались и разбежались прочь от города20. Ясно, таким образом, из какого стана люди взводили на Минина, то есть на нижегородский посад в лице его земских судей, обвинение во взятках и посулах. Впрочем, в изданных те­перь актах Печерского монастыря, из которых, вероятно, и почерпнуты сведения о взятках Минина, открывается, к удивлению, что в этих актах о Минине нет и речи, и все дело о тяжбе Толоконцевского монастыря представляется в ином виде21.

Авторитет Минина как человека высокой честности, высоких патри­отических добродетелей утвердился не фантазиями наших современни­ков, а правдивыми свидетельствами его современников, которые были в великом множестве распространены в хронографах в течение всего XVII столетия и не подвергались сомнениям. Да и записали эти свиде­тельства очевидцы событий, принадлежавшие к различным сторонам и партиям. У всех мы, напротив, находим особую симпатию к Минину, а у иных восторженные ему похвалы. Легенды же пошли, разумеется, еще дальше, и в одной присваивается ему же, помимо Пожарского, да­же и воеводство над ополчением и все победы под Москвой, с изображе­нием боярского высокомерия со стороны Трубецкого, говорившего: «Вот мужик нашу честь хочет взять на себя, а наша служба и раденье ни во что будет! Я стою под Москвой немалое время... Посмотрю, что будет у того мужика, увижу его промысл!»22

Об этом-то мужике вот что писали его современники: «Воздвизает Бог некоего мужа от христианского [крестьянского] благочестивого на­рода, не славного родом, но мудрого смыслом, который, видя многих насильствуемых, зело оскорбился и зоровавельски поболел душею за лю­дей Господних: принял на себя молву бесчисленных печалей, всегда носился бурями различных попечений, непрестанно о своем деле попе­чение имел; если и не искусен воинским стремлением, но смел [граждан­ским] дерзновением, собрал от народа многие сокровища серебра; ода­рил ратных людей оброками довольными и таким способом собрал многие полки. И военачальника, искусного во бранях, князя Д. М. По­жарского, совосприподобил; сам же никогда от полков не отлучался: как древний Гедеон, всех сердца укреплял на врагов: благим добронравием своим, как солнечным любовного луча светом, военачальников совоку­пил и всех храбрых воедино собрал...»23

Витиеватые фразы, изысканные слова бывали в то время особым выражением писательского восторга, о чем без риторики говорить было невозможно. Но поддельного восторга мы здесь не находим. Это только книжное выражение того, что другие летописцы обозначают словами простыми, деловыми, излагая дело.

Однакож какие черты личного характера мы можем раскрыть во всех этих словах? Первая и самая важнейшая черта, это то, что Минин способен был сильно, до глубины души, оскорбляться общественным злом; не мог он холодно и безучастно смотреть на насильство, которому подверглась вся земля от иноземцев, а еще больше от своих воров. Ду­ша его способна была заболеть зоровавельски, т. е. заболеть чувством народной свободы, как болела душа Зоровавеля, освободившего свой народ из персидского плена, восстановившего этому народу его храм Иерусалимский. Но душа Зоровавеля высилась также чувством исти­ны, правды. Он лучше всех растолковал значение истины персидскому Дарию. Сходство личности Минина с этой библейской личностью вспо­мянулось не без основания, ибо и Минин служил правде, занимая на­чальство «судных дел» у своей братии. Точно так же указано другое сходство, с личностью Гедеона, возставшего за свободу своего народа, сумевшего собрать воедино всех храбрых и достославно исполнившего дело народного освобождения. Можно понять, как современники смот­рели на подвиг Минина, когда приводили себе на память такие уподоб­ления. Затем из их свидетельств видно, что, взявшись за дело, Минин отдался ему всем сердцем, несмотря на молву, т. е. на гнет бесчислен­ных печалей и всевозможных затруднений и препон; и способен был до­вести дело до конца своим непрестанным попечением о нем со стороны денежного и материального обеспечения ратных, своим благим добро­нравием, т. е. своей гуманностью и любовью со стороны примирения враждующих интересов между начальниками рати, из которых сумнящийся Иван Биркин отставлен был от ополчения приговором всех же ратных. Вот за эти-то основные черты характера Минин естественно воспринял во всех людях своей нижегородской страны власть и силу, как выражается один летописатель, подавая повод к зачислению Мини­на и по этим словам к сонму народных демагогов. Но летописец выра­зился: «во [на] всех людях», а не «над всеми людьми», в чем есть зна­чительная разница в смысле самого дела24. Эта сила и власть, не говоря о заручном крепком мирском приговоре, здесь значат не иное что, как общее доверие, общее уважение к личности; это здесь значит, что Ми­нин сделался выборным человеком всей земли, исполнителем великого земского дела.

Быть выборным человеком в своем посаде, да еще на должность на­чальника судных дел — вещь немалая для любой личности; но стать вы­борным человеком от всей земли на подвиг освобождения Отечества — это тоже не простой звук, а весьма сложная связь жизненных земских отношений, для которых все это дело вовсе не было театральной игруш­кой, а требовало последних жертв, последних сил, и потому призывало или должно было призвать к себе людей чистых во всех отношениях и смыслах, крепких, прямых душой и в высокой степени честных, не го­воря о разных деловых способностях, какие были надобны уже непреложно. Конечно, если народ нижегородский и весь наш старинный народ в действительности был народ театральный, сценический пейзан, тогда подобные соображения не должны и в голову приходить. Но пока мы бу­дем искренне верить и веровать, что у нашего старинного народа было несравненно больше здравого смысла, чем в написанной нами о нем ис­тории, то придется по необходимости внимательнее взглянуть на то об­стоятельство, чем люди руководились, и руководились ли чем-нибудь, когда добровольно, без всякого гнета предержащих властей, избирали и выбирали людей в исполнители своего земского дела? Руководились ли они чем-нибудь, когда отдавали в полное распоряжение свои послед­ние деньги в руки, способные вообще к подлогам, чего на миру никак утаить было нельзя, и тот же Биркин постарался бы распространить ху­дую молву о подложном видении по всему народу? Руководились ли они чем-нибудь, когда на слово поверили Минину, что Пожарский человек порядочный и в воеводы годится, на слово поверили Пожарскому, что Минин человек хороший и способен справить дело? Много и очень мно­го вопросов прежде необходимо решить в этом направлении, а потом уже, для совершенной очистки дела, очень поможет этому делу и воз­буждение вопросов обвинительных, вопросов, оставляющих личность в подозрении.

По свидетельству наиболее достоверных летописей, Минин, начав­ший народный подвиг в Нижнем, был первым же его двигателем и в окончании дела, в Москве, в битве с Ходкевичем, о чем скажем ниже.

Царю Михаилу, в чине думного дворянина, он послужил недолго, всего три года, и скончался в 1616 году, возвращаясь с трудной и тяже­лой службы розысков в Казанских местах (с пытками и даже казнями) по случаю какого-то восстания татар и черемисов. Царь и, следовательно, весь двор питали к нему большое доверие, которое выразилось в 1615 г. поручением ему беречь Москву вместе с ближними боярами на время путешествия царя к Троице в Сергиев монастырь. Сын Минина, Нефед, начал службу во дворце, как и Пожарский, в чине стряпчего с платьем, но тоже пожил недолго25.

Сохранилась любопытная память (запись) Нефеда о предоставле­нии его отцом и им самим свободного жительства одному их крестьяни­ну, красноречиво свидетельствующая вообще о гуманных отношениях семьи Минина к своим крестьянам.

«Нынешнего году 123 [1615],— пишет Нефед,— бил нам челом хрестьянин села Богородцкова [пожалованного Минину за Московское очищение в том же году] Федка Колесник, что выпустил его Кузма Ми­нин из-за себя. И нынеча жити он на Богородском прикащика (?). И н.ы-неча ево матушка наша Татьяна Семеновна пожаловала велела ему жи­ти в Богородском, кто ево пожалует на подворье, без боязни со всеми ево животами, с животиной и с хлебом с молоченым и стоячим, оприш-но тово, что он здал пашню с хлебом. А память писал яз Нефедко Кузмин сын Минина по матушкину велению Татьяны Семеновны. А пойдет с Богородцкова, ино також ево выпустил совсем. А у памяти печать на­ша Кузмы Минина».

Печать из черного воска перстневая с изображением античного ха­рактера человеческой фигуры, сидящей в кресле, в правой руке высоко держащей чашу древней формы в роде блюдца на поддоне. Внизу с той же правой стороны от фигуры стоит кувшин античной формы.

Подлинник этой драгоценной памяти (правописание которой для удобства в чтении нами поновлено) хранится в Императорском Россий­ском Историческом Музее имени Императора Александра III, куда по­ступил в дар от М. А. и В. А. Осокиных при содействии профессора Ка­занского университета Д. А. Корсакова.

Поделиться: