ОГЛАВЛЕНИЕ

 

 

ОТДЕЛ VIII ЛАСКАРИ И ПАЛЕОЛОГИ

 

 

Глава I.      Разорение Константинополя

Глава II. Латинская империя и латинские государства Романии. Греки в XIII в.

Глава III.   Эпирское государство в XIII в.

Глава IV. Никейское царство Ласкарей. Трапезунтское царство в XIII в. Сельджукские султаны и нашествие монголов

Глава V.     Михаил Палеолог

Глава VI.    Андроник II Старший

Глава VII. Андроник III и Кантакузин. Движение против служилой знати

Глава VIII. Соседи Византии в XIV в.: сербы, османы, Трапезунт

Глава IX. Последние Палеологи. Падение Константинополя и остальных греческих государств

Источники и литература (приведенные Ф.И. Успенским)

 

 

Отдел VIII

ЛАСКАРИ И ПАЛЕОЛОГИ

 

 

Глава I

 

РАЗОРЕНИЕ КОНСТАНТИНОПОЛЯ

 

Выше было изложено, при каких обстоятельствах в па­схальный понедельник 1204 г. латиняне ворвались в Кон­стантинополь. Впервые пала гордая, богохранимая столи­ца преемников Константина Великого. Твердыня, некогда устоявшая перед полчищами персов и победоносного калифата, была захвачена сборною дружиною в 20 000 чело­век. Как только рыцари захватили стены, громадное грече­ское население до 400 000 человек было охвачено паниче­ским страхом, сопротивлялись немногие, без системы. Без боя были захвачены отчасти укрепленные великолепные дворцовые кварталы: Влахерны с остатками царской гвар­дии, Большой дворец верхний и нижний, приморский Ву-колеон. Богатые жители заперлись в своих домах; простой народ, женщины и дети при виде рыцарей складывали пальцы крестом, крича: «Да здравствует святой царь мар­киз», т. е. вождь крестоносцев Бонифаций Монферратский. Вооруженные греки толпой загородили улицы, тесня и да­вя друг друга, они спешили покинуть город; часть их, как Ф. Ласкарь, переправлялась на азиатскую сторону. Крово­пролитие было не так велико, как можно было ожидать от разъяренных рыцарей, погибло всего около 2000 греков. Притом убивали, по словам очевидца, преимущественно бывшие с крестоносцами латинские купцы, изгнанные греками из их кварталов во время осады. Рыцарей привле- кала неслыханная добыча. Убит был из них всего один, и тот случайно. Участник похода парижский каноник Гюнтер, прерывая свой рассказ лирическими отступлениями в стихах, сохранил нам во всей свежести настроение благо­честивых грабителей:

 

Вторгнись, доблестный воин Христов,

Вторгнись в город, Христом данный победителю.

Смотри: царь миролюбивый Христос на осляти

Предшествует тебе с радостным лицом.

Ты воюешь за Христа, исполняешь приговор

Судии Христа, твое желание впереди твоего оружия.

Вторгнись, грози, гони робких, наступай сильнее,

Голосом греми, потрясай оружием, но не проливай крови!

Вселяй страх, но помни, что братья

Те, кого ты теснишь, это они заслужили своею виною.

Христу угодно обогатить тебя добычею виновных,

Да не ограбит их иная победоносная нация.

Вот тебе палаты, полные вражеских богатств,

Издревле накопленное добро получит новых хозяев.

Ты же пока придержи дух свой и руки,

Отложи на время и презри грабеж,

Несись на трусов, жестоко тесни побежденных,

Не дай им вздохнуть и усталым собраться с силами.

Когда все враги будут выгнаны из города,

Тогда лишь настанет время для добычи и можно грабить побежденных!

 

Толпы отступавших греков в беспорядке запрудили улицы. Никита Хониат, сановник и историк, пережил с семьею эти мрачные дни в городе. Его рассказ изложен рито­рически, согласно вкусам эпохи, но полон глубокого горя и негодования.

«В день взятия города, — описывает он, — хищники расположились на ночлег повсюду и грабили все, что было внутри домов, не стесняясь с хозяевами, наделяя иных ударами; кого они уговаривали, кому грозили по всякому поводу. Все они получили или сами нашли: часть лежала на виду или была принесена хозяевами, часть разыскали сами латиняне, пощады у них не было никакой, и ничего они не отдавали собственникам обратно. Общий кров и стал не повели к сближению, наоборот — латиняне ока­зались подозрительными и необщительными, приводили или прогоняли своих хозяев с оскорблениями. Потому их начальники сочли за лучшее разрешить желающим уйти из города. Собираясь партиями, жители уходили, одетые в рубище, изнуренные бессонницей и осунувшиеся, видом мертвецы, с налитыми кровью глазами, будто плачущие кровью, а не слезами. Одни горевали о потере имущества, другие уже не удручались этим, но оплакивали похищен­ную и поруганную девицу-невесту или супругу, каждый шел со своим горем».

У Хониатов был родовой дом, «несравненный по кра­соте и величиною величайший», в квартале Сфоракия, в центре города. Он сгорел во время второго пожара при взятии города. Семья Хониата думала найти безопасное убежище в соседнем храме Софии, но латиняне у входа расставили стражу, перехватывали всех искавших в хра­ме спасение и уводили куда у них было постановлено. На семейном совете Хониатов было решено искать другого убежища. Был у них знакомый венецианец, некогда при­нятый у них в доме, а теперь он оказался им полезен. Об­лачившись в панцирь и переменив купеческую одежду на воинскую, он оттонял подходивших грабителей от дома, где приютились Хониаты, делая вид, что он их соратник и ранее захватил себе этот дом, говоря с ними на их язы­ке. Когда же они подошли толпою и ему было не под силу сдерживать их, особенно когда подступили французы, которые и храбростью и ростом превосходили прочих и хвастались, будто боятся лишь того, как бы на них не об­рушилось небо, венецианец предложил семье Хониата удалиться, чтобы они не попали в плен, угрожавший муж­чинам оковами, а женщинам надругательством и уводом на бесчестье. Под предводительством венецианца, быв­шего их домашнего человека и клиента, теперь же став­шего помощником и защитником, Хониат с семьею поодиночке перебрались в дом знакомых ему венецианцев как плененная добыча, влекомые за руку, удрученные и плохо одетые. Но так как и тот квартал попал в долю французов, Хониаты должны были снова искать себе убе­жища, причем все слуги бесчеловечно их покинули и раз­бежались. Знатным Хониатам пришлось самим нести ма­лолетних детей на плечах, и сам Никита нес на груди сво­его мальчика-сына, и так пришлось идти им по улицам. Проведя в городе пять дней при таких условиях, решили и они уйти из города. Была суббота, и наступила зима, а супруга Хониата была беременна, как сказано в Писании, «молитесь, да не придется вам бежать зимою и в субботу» и «горе носящим во чреве в дни те». Собралось несколько знакомых, родных и присоединившихся к уходящим, и пошли, как вереница муравьев. Навстречу попадались во­ины не в полных доспехах, но с длинными мечами, висев­шими у седла, и с кинжалами за поясом; одни были нагру­жены добычей, другие вели пленных и щупали их, не скрыта ли под лохмотьями ценная одежда, не спрятано ли на груди золото или серебро. Иные уже уставились глазами на женщин, выделявшихся красотою, как бы со­бираясь немедленно схватить их и совершить насилие. Опасаясь за своих женщин, Хониат их поместил посреди мужчин, а девушкам намазали щеки грязью вместо преж­них притираний, чтобы скрыть их румяные щеки и что­бы румянец не привлек, как огонь ночных путников, сна­чала зрителей, потом воспламененных любовью, затем и насильников, уверенных в безнаказанности. Поднявши молитвенно руки к небу, с бьющимися в груди сердцами и со слезами на глазах беглецы не знали, всем ли мужчи­нам и всем ли женщинам удастся миновать неистовых зверей-латинян. Путь шел на Золотые ворота. У храма ве­ликомученика Мокия некий насильник и безбожник-вар­вар вырвал из середины беглецов, как волк ягненка, при­гожую девицу, дочь одного судьи. Изнуренный болезнями старик отец упал на землю и, катаясь по грязи, простирал руки к Хониату, умоляя спасти дочь. Хониат побежал по следам похитителя, останавливая прохожих, хватая их руками и крича о помощи всем, кто мог понять его грече­ский язык. Нашлись участливые люди из латинян, погна­лись за бесстыдным плотоугодником и застали его у во­рот дома, куда он загнал девушку. Вы постановили, кри­чал Хониат, не допускать поругания замужних, девушек и монахинь! Умоляю о помощи именем семей ваших, Гроба Господня и заповедей Христа! Собравшиеся латиняне на­чали грозить похитителю виселицей и уже собрались пе­рейти от слов к делу, когда он отдал девушку, и Хониат от­вел ее к отцу. Выведя всех за городские стены, он бросил­ся на землю и зарыдал. Ему было что оплакивать! Стояли стены, но лучшая часть города погибла от огня и меча. Ему хотелось верить в ту минуту: стены ждут, когда вос­станет грозный мститель за народ свой, Господь на Запа­де, по пророчеству Давида. В развалинах дымился царст­венный град и чертог Всевышнего, хвала, честь и приют слуг Его; чудо из чудес мира стало долиной плача. Когда он восстанет вновь, окруженный поклонением унизив­ших его, когда будет пить молоко народов и по-прежнему насытится богатствами царей? Когда его дети совлекут с себя рубище и облекутся в светлые тканые хитоны? Свя­тейший город должен указать Богу на свои храмы и мощи мучеников, на все свое горе по слову: «Призови Меня в го­дину бедствия, и Я возвеличу тебя».

Таково было настроение у Хониата. Но, приехав с семьею в Силиврию, он встретил у местных крестьян вместо участия насмешки и злорадство. Они радовались, что бо­гатые византийцы разорены и попали на один с ними уровень; они даже разбогатели, скупая у латинян награбленное за бесценок. Столица далеко не заслужила любви провинциалов, и, повторяя самого Хониата, она слишком много «пила молоко народов». Народного восстания на выручку столицы не могло быть: простонародье, в том числе и столичное, видело в завоевании смену одних гос­под другими и даже надеялось на лучшее. Хониат понял и хорошо ответил: «Они еще познают латинян, съедающих разом по быку и изрыгающих вместе с чистым (неразбав­ленным) вином чистую желчь». Через полвека восстановитель Греческой империи встретил уже действительно иное отношение фракийских крестьян, но и последних осталось мало.

Тем временем в городе шел неслыханный грабеж, како­го Константинополь не видал ни раньше, ни позже. Тогда богатства, особенно святыни, были еще целы. Туркам в 1453 г. досталось несравненно меньше. Турки меньше на­грабили, но больше убивали; латиняне, как христиане, по­ступали наоборот. После латинского разорения Констан­тинополь никогда не оправился; обедневшему царству бы­ло не под силу восстановить тысячелетние несравненные богатства, накопленные с IV и V столетий. Памятники классического искусства и святыни апостольских времен погибли или рассеялись по всем углам Европы.

Перед грабежом огненная стихия сделала свое дело. Около трети всей площади столицы лежало в развалинах. В последние дни осады три громадных пожара уничтожи­ли центральные населенные кварталы. Некому было ту­шить, причиной были поджоги латинян. Еще перед свер­жением Алексея Ангела 17 июня 1203г. венецианцы, захва­тив нынешний Фанар, подожгли соседние дома. Огонь опустошил обширную долину от крутого холма, где был расположен монастырь Христа Евергета, на северо-запад до самого Влахернского дворца; выгорела часть Девтера, примыкавшая к Адрианопольским (Харсийским) воротам. Это были кварталы, наполненные частными, но богатыми домами; обнесенные стенами монастыри Евергета, Пантепопта, Старой Петры, Хоры не пострадали. Уцелели окру­жавшие храм Апостолов или расположенные на высоком холме Петрия еще более аристократические кварталы, ле­том прохладные, царящие над Золотым Рогом, полные дворцов цариц и женских монастырей; их, может быть, спасли гигантские открытые цистерны Аспара и Бона, ны­не вмещающие целые кварталы на своем высохшем дне. Все-таки панорама пожара, бушевавшего перед террасами Влахернского дворца, потрясла даже царя Алексея Ангела.

Менее чем через два месяца, 22 — 24 августа, случился несравненно более опустошительный пожар, настоящая катастрофа для города и его памятников. Толпы пизанцев, венецианцев и французов разграбили мусульманский квартал и, выбитые греками, подожгли соседние построй­ки в разных местах одновременно, «зная уже по опыту, что огнем всего легче уничтожить город». Некому было ту­шить огонь, а дул северный ветер. Пожар стих лишь вече­ром следующего дня, истребив всю середину города — от Золотого Рога до Мраморного моря. Пламя перекидыва­лось на отдаленные кварталы, возвращалось на уцелев­шие промежутки и сливалось в сплошное огненное море; снесенные в безопасные, казалось бы, места пожитки гиб­ли внезапно, и люди теряли голову. Горящие головни за­жигали даже корабли в гавани. Мраморные портики и па­мятники на площадях перегорали в известь, не спасали ни кирпичные стены, ни высокие террасы. Погибли лучшие кварталы. Мусульманская мечеть, с которой начался по­жар, находилась в квартале Митата, на спуске к Рогу, вбли­зи св. Ирины Морской, построенной в V в. на самом бере­гу, у нынешнего моста. Следовательно, пизанцы и венеци­анцы подожгли те улицы, которые прилегали к их договорным кварталам, отведенным Комнинами, за не­сколько дней ранее сожженным греками. Так как дул се­верный ветер, то он погнал пламя через форум Констан­тина к Мраморному морю, и действительно сгорели те лучшие, центральные кварталы, которые были располо­жены в этом направлении.

Выше итальянских кварталов были расположены кор­мившие столицу казенные хлебные склады еще с IV в. Вверх до самого Среднего проспекта (Месы), главной ар­терии города, пролегавшей по хребту константинополь­ских холмов, тянулись торговые кварталы, каждый со сво­ей физиономией. Тогда, как и теперь, мастера одного цеха располагались рядом, образуя кварталы с соответствен­ными именами: Халкопратии (Медный ряд), Аргиропратии (Серебряный ряд), Керополии (Свечной), Артополии (Хлебный), Влаттополии (Шелковый и Пурпурный) и т. д. Снаружи и, вероятно, с внутренней стороны торговые ря­ды представляли из себя портики или гостиные дворы, часто в два этажа, с открытыми комнатами без окон, закры­ваемыми лишь на ночь; шстера и купцы сидели со своими товарами почти на улице. Для производства [у] всех сосе­дей существовали общие шаблоны и нормы. В некоторой связи с организацией специальных рядов находилась ор­ганизация торгово-промышленных корпораций, извест­ных из устава епарха ок.900 г. Константинопольские тор­говые ряды были велики и обслуживали далеко не одну столицу. Здесь находились оптовые склады местных и привозных товаров, регулировавшие спрос и предложе­ние, господствовавшие над торговым обменом Востока и Запада; в этих товарах были помещены капиталы местных и иногородних купцов. Мастерские, особенно шелковых и шерстяных тканей, изделий из металлов, драгоценнос­тей и художественных произведений (эмаль, слоновая кость), работали на экспорт, для которого даже Англия и Кавказ не являлись крайними рынками сбыта. Потому пожар, истребивший эти кварталы со всеми товарами и богатствами, оказался настоящей катастрофой для всей восточной торговли, гибелью вложенных капиталов, на­копленных и унаследованных состояний. Разорение купе­чества порвало традиционные деловые связи и погубило личный кредит, т. е. самую возможность восстановить ут­раченное. Торговля стала искать иных путей, минуя Кон­стантинополь. Разорение целых корпораций мастеров вызвало упадок и даже прекращение производств, про­цветавших столетия и державшихся на унаследованных навыках и секретах; так, например, столь славные художе­ственные изделия из перегородчатой эмали исчезают, по-видимому, с XIII в.

Любопытно отметить, что нынешний район турецкого Большого Базара и в византийское время был базарным, и в нем так же, как и теперь, торговали преимущественно ма­нуфактурой; так что Магомет, устраивая знаменитый Безе-стен, в сущности, вновь отстроил портики и перекрыл сво­дами переулки между ними на пространстве целого квар­тала, но, конечно, лишь в части торговых районов XII в. Западная половина последних пересекалась большой улицей по имени Длинный Портик и спускалась от форума к Рогу, по ней ездили иногда цари из Большого дворца во Влахерны. И теперь по тому же приблизительно месту пролегает улица, полная магазинов, и носит также имя Узун Чарши, или Длинный Рынок.

Итак, за два дня пожар Константинополя нанес его торговле и промышленности такой удар, который уже не был залечен. Поднявшись на верх гряды, по которой проходила Средняя улица, пожар истреблял уже не только товары и магазины, но и лучшие памятники античного искусства, колоссальные статуи, привезенные из городов Ионии и Эллады, уничтожая монументальные постройки времен Константина Великого. Сдержанный на юго-за­паде площадью Тавра, огонь направился прямо на форум Константина, бывший центром и священным украшени­ем царственного града. Здесь сходились главнейшие пу­ти, почти все крестные ходы останавливались на форуме и служили литии; при торжественных выездах императо­ры принимали на форуме славословия городских димов и при триумфах попирали шею пленных варваров. На площади и дальше по Месе были расположены часть при­сутственных мест, суды, библиотека и академия, портики, где собирались адвокаты и дельцы, гостиницы для приез­жих и весьма близко ипподром — сборище всего населе­ния; имевшие дело в торговых кварталах и в гавани и, на­оборот, возвращавшиеся в жилые, тихие кварталы прохо­дили обыкновенно через форум. Со времен Константина Великого площадь была украшена со всею роскошью и величием, на какое была способна процветавшая миро­вая держава. Вымощенный большими плитами, как атрий храма, овальный форум открывался на восток и запад ап­сидами, или триумфальными арками; их украшали золо­ченые статуи Константина В. с семьею и при них двух ар­хангелов-стражей, а также кресты, символы торжества христианской империи («сим победиши»). Между арками площадь огибали двухэтажные портики из белого про-коннисского мрамора с античными статуями; на откры­том месте площади были расставлены монументальные кресты, двенадцать статуй из красного порфира и столь­ко же позолоченных сирен, изваяния животных и таин­ственные зодиаки мага Аполлония Тианского — средне­вековый музей. В центре высилась величественная колонна из громадных блоков красного порфира, скреп­ленных золочеными обедами, наверху стоял крест; в ос­новании гигантского цоколя с мраморною лестницею, где умещалась целая часовня, были зарыты христианские святыни и палладиум города, статуя божества Тυχη (Судь­бы). С севера примыкало второе здание сената, построен­ное Константином, как и первое, у Софии, — круглое и высокое, с высокой колоннадой из 4 массивных колонн в сторону площади — вроде большого мавзолея, здесь уже собраны бесценные памятники античного искусства: вход был украшен знаменитыми бронзовыми скульптур­ными дверьми из храма Дианы Эфесской, под портиком или рядом с ним стояли колоссальные бронзовые статуи Афины и Амфитриты с клешнями на голове, вывезенные с Родоса.

От арок форума в обе стороны тянулись казенные дву­хэтажные портики, несмотря на неоднократные пожары все еще роскошно украшенные. На запад, в сторону Тавра, по Хлебному рынку, стоял крест Константина, арка, Анемодулий — хитрый памятник александрийского искусст­ва — и другие; на восток Средняя улица продолжалась лишь с полверсты, расширяясь в площадь Милия и Августея. Здесь находились палаты Лавса, где помещался выс­ший царский суд по гражданским делам, преторий градо­начальника с полицейским судом и тюрьмою, немного вниз — знаменитый Халкопратийский храм с Ризою Бо­гоматери, к востоку от него — разукрашенная статуями по главному фасаду базилика с Октагоном — центр умст­венной и учебной жизни столицы, ближе к Милию был квартал Сфоракия с храмом Феодора. Здесь были уже и частные большие дома, как Хониата, но выходили уже и торговые ряды, заполняя промежутки между обществен­ными зданиями, составляя для них оживленнейший фон: упоминается Смирний, рынок ароматов и пряностей, назад к форуму — Четырехугольный портик, Кожевенный и Меховой ряд и ниже, доходя до Халкопратийского храма, Медный и Серебряный ряды. По другую сторону Средней улицы, в сторону ипподрома, был двор Антиоха с рядом гостиниц; для их потребностей служила цистерна Фи-локсена, сохранившаяся поныне; на площадь перед Со­фией выходили древние бани Зевксиппа, уже утратившие к XII в. свою былую роскошь и скульптуры; ближе к фору­му выходил на Месу ряд церквей: Юлиана Египтянина, Евфимии, Сорока Мучеников и на самом форуме — храм Богородицы.

Не перечисляя всех погибших построек, Хониат опре­деленно передает нам, что кругом форума Константина, и на север и юг от него все, от моря до моря, сделалось до­бычей пламени. Мраморные портики обратились в из­весть. Только порфировая колонна Константина на фору­ме высилась одиноко среди дымящихся смрадных разва­лин, и до наших дней стоит она обгорелая. Даже северная сторона ипподрома, его амфитеатра, террас и служебных пристроек пострадала, но огня к Большому дворцу не пропустила.

Через Зевксипповы бани и портики Милия пожар про­рвался до самой Софии, окруженной церковными и част­ными домами с тесными проулками, и дошел до патриар­ших палат «Длинного покоя» и «Синодов»; но здесь ка­менная масса св. Софии его остановила. Западнее ипподрома пожар дошел до Мраморного моря. Здесь, в Домниновых рядах на Мавриановом дворе, стоял — и теперь стоит — храм Анастасии V в., термы Дагистея с гро­мадным залом, где городские димы избирали своих стар­шин; в начале Девтера стоял храм Анны, богатая построй­ка Юстиниана, с другими, меньшими церквами. По морскому берегу пожар разошелся на несколько верст, так как достиг до квартала Елевферия. Эта местность, из­вестная во времена Аркадия под именем Нового Города, в отличие от старого Акрополя, была густо заселена с IV — V вв.; здесь стояли церкви, приписываемые Константину, имена позднейших известны десятками. Гавани Софианская (названная по соседнему дворцу и кварталу жены Юстина II) и Гептаскалон в XIII в. были еще не засорены и сосредоточивали около себя рабочее простонародье; вы­ше лежали бывшие дворы вельмож VI и V вв. Амантия, Да-рия, Нарзеса, давно превратившиеся в кварталы, застро­енные церквами, монастырями, частными и казенными зданиями. Все это погибло или пострадало от этого по­жара. Без преувеличения он уничтожил лучшую, сред­нюю часть столицы.

При самом взятии, 12—13 апреля, немецкие кресто­носцы подожгли ту часть прибрежья Золотого Рога, кото­рая уцелела между двумя описанными пожарищами — между монастырем Христа Евергета и воротами Друнгария, истреблены были кварталы Дексиократа и Арматия. По словам Вилльгардуэна, при этом третьем пожаре по­гибло больше домов, чем насчитывалось в трех самых крупных городах Франции. Были и другие пожары после взятия, так, знаменитейший в византийской истории Сту­дийский монастырь франками был не только разграблен, но и сожжен, и храм оставался без крыши до конца XIII в., когда был возобновлен Константином Палеологом, а по усадьбе монастыря в XIII в. паслись овцы. Следы пожара именно времени латинского разорения обнаружены при работах Русского Института. Тогда же погорел велико­лепно отстроенный Василием I храм Диомида в самом уг­лу между Золотыми воротами и морской стеной, так как при возобновлении соседнего Студийского храма в кон­це XIII в. были употреблены кирпичи с клеймом «св. Дио­мида»; очевидно, Диомидов храм лежал в развалинах, рав­но как и знаменитый храм Мокия поблизости, из разва­лин которого брали материал для укрепления башен у Золотых ворот.

Население Константинополя привыкло к пожарам и стихийным бедствиям, о них напоминали им ектений на каждой обедне; были и особые народные молебствия и крестные ходы. Но если горячая вера, а также привычка ко всяким несчастиям и помогли бы населению пережить, пе­ретерпеть и такое разорение, то неизбежные материальные последствия катастрофы города должны были ска­заться во всей силе. Половина народа осталась без имуще­ства, без крова, без занятий, а другая половина была ограб­лена латинянами. Все «законные дети Константинова гра­да» утратили при этом не только свое царство, но почти всю обстановку повседневной жизни, свой несравненный город, его удобства, чем привыкли любоваться и гордить­ся. Даже храмы со «вторым небосводом» Софией были от­няты, а в церквах была вся духовная жизнь греков, особен­но женщин. Оставался один исход — эмиграция для тех, кто мог уехать.

Такого планомерного грабежа, как в три дня 14—16 ап­реля 1204 г., византийцы еще не испытывали, но и после того, преимущественно до 1209г. (1), драгоценности и святы­ни переправлялись в Европу. Сами латиняне так и озаглав­ливали свои описания событий 1204 г.: «Гибель» или «Опу­стошение города». Для них взятие Константинополя было небывалая удача, славный подвиг, торжество, посланное Богом своим верным сынам. Для них Константинополь был городом чудес, святынь и несравненных богатств, сре­ди них ходила легенда о путешествии самого Великого Карла к святыням Константинополя и Иерусалима; расска­зы послов и папских легатов, паломников и особенно ита­льянских купцов, наживавшихся в греческой столице, вы­возивших на Запад частицы мощей и вещи церковного ис­кусства, разжигали воображение латинян, средневековых людей, у которых хищность уживалась с благочестием. Сам Алексей I Комнин в письме к Роберту Фландрскому, ес­ли письмо это подлинно, перечисляет святыни своей сто­лицы, приглашая крестоносцев на Восток против невер­ных. Рыцари четвертого похода явились с определенными расчетами на легкую добычу, но им пришлось ожидать ее столько времени и столько претерпеть при затянувшейся осаде, видя перед собою золоченые крыши; к лживым и трусливым грекам они относились с презрением, начиная с их союзника Алексея.

При вступлении в город дворцы Влахернский и Вуколеон были сразу заняты Балдуином и Бонифацием. Они нашли в дворцах «самых знатных в мире дам» — императриц, а также сокровища, к которым немедленно приставили стражу. Для прочих дворцов, храмов, казенных зданий не было принято мер охраны, хотя к Софии была поставлена стража, по известию Хониата.

Прочие крестоносцы, пишет Вилльгардуэн, рассеялись по городу и захватили столь замечательную добычу, что нельзя сказать, сколько они набрали золота, серебра, со­судов, драгоценных камней, бархату и других шелковых тканей, отборных мехов куницы, пеструшки, песца и горностая (эти меха шли на нарядные рыцарские ман­тии) и иных столь же драгоценных вещей. «И, — свиде­тельствует Жоффруа де Вилльгардуэн, маршал Шампа­ни, по совести, как правду, — с тех пор как стоит свет, никогда не было взято столько добычи ни в одном завое­ванном городе».

Среди крестоносцев и венецианцев господствовала ве­ликая радость из-за этой дарованной Богом победы, бла­годаря которой «находившиеся в крайней бедности и ни­щете сразу оказались среди изобилия всех благ и наслаж­дений». В таком «чрезвычайном веселии» прошло три дня, но случилось лунное затмение, испугавшее вождей, и они прекратили грабежи. Маркиз, бароны и дож приказали че­рез глашатаев, чтобы все немедленно под страхом отлуче­ния и согласно прежнему договору отнесли всю добычу в три церкви, отведенные для этого и поставленные под ох­рану 10 французов и 10 венецианцев. Но не все вели себя честно, за что, по словам Вилльгардуэна, Господь возлю­бил их менее, как прежде возвеличил. Граф Сен-Поль дол­жен был одного рыцаря повесить с утаенным золотом на шее. При разделе добычи договор 1204 г. не был соблюден в точности. Три восьмых досталось венецианцам сверх 50 000 марок серебра за провоз крестоносцев, две вось­мых досталось на долю императора, об избрании которо­го будет изложено ниже, а остальные три восьмых пошли на всех крестоносцев, причем конные получили вдвое против пеших, а рыцари — вдвое против всадников про­стого звания. Духовенству предполагалось дать лишь мощи, но они запротестовали, ссылаясь на свои подвиги при взятии, и граф Сен-Поль уговорил других вождей дать и духовенству часть денег; их приравняли, по известию Клари, к конным воинам простого звания, именно по десяти марок (40 иперпиров). Поступило в раздел не менее 300 000 марок серебра и 10 000 животных, но наверное были оставлены запасы на военные нужды. В эту сумму не вошли драгоценности и шелковые ткани и одежды: их че­рез несколько времени поделили между собою некоторые крестоносцы и венецианцы, воспользовавшись отсутст­вием Балдуина и Бонифация. Драгоценности были добы­ты не только грабежом населения — причем переплавили даже серебряные жаровни, употреблявшиеся гречанками в банях, — но главным образом в храмах, церковных риз­ницах и даже могилах. Несмотря на присутствие среди крестоносцев многочисленного латинского духовенства с просвещенными епископами и канониками, в погоне за добычей латиняне не отступили перед планомерным свя­тотатством и перед варварским истреблением памятни­ков искусства.

Первой чертой их нации, пишет Хониат, является сре­бролюбие, и для обирательства они придумали способ новый и никакими прежними грабителями не применяв­шийся. Открыв могилы императоров в усыпальнице при великом храме учеников Христовых, они ночью ограби­ли (саркофаги) и беззаконно присвоили все найденные золотые украшения, жемчужные нити и драгоценные камни, лежавшие нетронутыми и нетленными. Найдя и тело Юстиниана, несмотря на долгое время оставшееся целым, они подивились, но все убранство все-таки себе присвоили. Перечень драгоценных царских саркофагов из порфира, зеленого и белого мрамора, стоявших в усы­пальнице (ηρωον) и в самом храме Апостолов, дошел до нас; в позднейшее время, но уже со времен Македонской династии они погребались в своих царских монастырях или в тех, где они постригались перед кончиною. Ряды роскошных громадных саркофагов содержали драгоцен­ности, утрата которых невознаградима для археологии.

Из них самими греками был ранее разрушен саркофаг иконоборца Константина Копронима, причем и его труп был найден высохшим благодаря отверстиям в днище. Франки, вероятно, не уничтожили массивные саркофаги, но лишь пробили в их стенках отверстия, так что еще возможны новые находки их на месте доселе не раскопанной усыпальницы возле мечети Фатих; известные саркофаги у св. Ирины — порфировые глыбы почти без украшений и, вероятно, были прежде покрыты металлической облицовкой. О разграблении франками императорских гробниц в других пунктах города почти нет сведений; но яшмовые саркофаги Романа Аргира и Никифора Вотаниата стояли разграбленные латинянами еще в XIV в. в монастыре Перивлепта, возле которого впервые обнаружен [Русским] Институтом знаменитый мраморный рельеф Христа с двумя апостолами, ныне украшающий Берлинский музей. Царские саркофаги были и в монастырях Студийском (Исаак I Комнин с царицей Екатериной), Манганском, Пантократора (в обоих Комнины), Мирилее (Роман I Лакапин с семьей), в Космидии (М [ихаил ] Пафлагон). Из них могилы Пантократора наверное разграблены латинами, но один саркофаг сохранился. Не одна корысть привлекала латинян к царским могилам, но и надругательство с политическою целью. В храме Иоанна Богослова в предместье Евдоме был погребен Василий Болгаробойца, перед которым трепетала и Италия. Теперь латиняне вытащили высохшее старческое тело и, всунув в руки волынку, прислонили к стене разграбленной церкви. Лишь по изгнании латинян тело грозного царя было вновь похоронено Палеологом в Силиврии, в Спасовом монастыре.

В осквернении царских могил мог быть еще смысл помимо грабежа, но в уничтожении античных бронзовых статуй варварская корысть завоевателей проявилась в полной силе. Более культурные из них венецианцы увезли целыми четырех бронзовых коней, приписываемых Лизиппу, стоявших на ипподроме, и поставили на западном фасаде собора св. Марка, где они красуются и поныне. Но еще более ценные памятники классического искусства были разбиты или расплавлены впоследствии на монету. С памятников каменных, но покрытых позолоченными бронзовыми листами была содрана металлическая облицовка (напр., с четырехугольного столба на ипподроме, украшенного К [онстантином] Багрянородным). Образованный Хониат оставил — далеко не полный, впрочем, — перечень бронзовых статуй, стоявших на площадях и уничтоженных франками. Колоссальная статуя Геры на форуме была переплавлена на монету, причем одну ее голову везли на четырех парах волов. Статуя Париса там же была сброшена с базы. Расплавлена на монету стоявшая на Средней улице достопримечательность столицы, четырехугольная пирамида Анемодулий, весьма высокая. Наверху стояла жен¬ская статуя, легко поворачивавшаяся по ветру. Стороны были украшены рельефами птиц, группами жанрового содержания из земледельческой, пастушеской и рыбачьей жизни, а также играющими эротами, в виде эротов могли быть изображены двенадцать ветров; обрамления и, может быть, фон между группами были украшены орнаментом из лозы. Памятник был окружен суеверным почитанием, а его происхождение относили к иконоборцу Льву III, хотя он мог быть им лишь привезен. На площади Тавра стояла колоссальная медная статуя, вывезенная из Антиохии. Ее считали и за изображение Иисуса Навина, указывавшего на западную страну Гаваон, и за Беллерофонта на Пегасе; хотя, казалось бы, трудно смешать столь различные сюжеты. На пьедестале, по Кодину (поздняя редакция так наз. Пατρια, или «Древностей» города), были рельефные изображения будущих судеб города и русских, которые его опустошат. В копыте колоссального коня была заложена статуэтка варвара, но франки, разбив статую на мелкие куски, не позаботились, по словам Хониата, разобрать, что было написано на статуэтке, и ее также бросили в огонь. Эти не ценившие красоты варвары не пощадили бронзовых статуй, украшавших ипподром, и променяли великие и ценнейшие произведения искусства на ничтожную выгоду. Они разбили и расплавили на монету колоссальную статую Иракла, творение Лизиппа; герой в львиной шкуре сидел, склонив голову и погрузившись в печальные размышления о своей неволе; статуя была таких размеров, что окружность ее пальца была равной поясу человека. Та же участь постигла группу человека с ослом, воздвигнутую Августом после битвы при Акциуме в воспоминание о повстречавшемся ему погонщике Никоне («победителе») с ослом Никандром; не пощадили бронзовых волчицу и свинью, старинные святыни нации, группу человека со львом, гиппопотама и слона, крылатых сфинксов, буйного коня и «старинное зло» Скиллу, орла со змеей в когтях — солнечные часы, но, по преданию, памятник избавления Аполлонием Тианским города от нашествия змей. Не смягчила железные сердца латинян и белотелая стройная Елена, чудное изваяние, украшенное драгоценными камнями и своею красотою возбуждавшее в зрителях любовь. Хониат описывает это красноречиво. Заканчивая перечень погибших памятников на ипподроме, Хониат описывает группу схватившихся друг с другом гиппопотама и крокодила: так и варвары, враги ромэев, как бы ни были могучи, поедят друг друга и будут истреб¬лены Христом; праведный же, по Писанию, наступит на аспида и василиска, растопчет льва и дракона, утешает Хониат себя и своих читателей.

Не следует думать, что все эти бронзовые памятники — сколько между ними обличающих своими сюжетами александрийское влияние! — погибли сразу после взятия; переплавляли на монету латинские императоры, нуждавшиеся в деньгах.

Но франки «разбогатели», по выражению их же писателей, преимущественно расхищением несметных сокровищ в церковных ризницах и алтарях, богатств, накопленных веками; их не касалась еще ни рука чужеземца, ни алчность расточительных греческих царей. Императоры XI и XII вв. не щадили ни платежных сил населения, ни даже потребностей обороны на окраинах и на морях, но продолжали вновь строить и без того многочисленные монастыри, щедро оделяя их драгоценными вкладами. Теперь латиняне взяли все, что нашли. Наша Тверская летопись под 1204 г. упоминает: «...и паникадила и светилна сръебрьна, яко не можем числа исповедати с праздничными сосуды бесчисленны поимаша служебное все, Евангелия ж и кресты честныя» и т. д. Ведь в Константинополе были собраны святыни и мощи со всего Востока, из Палестины, Сирии и Александрии, причем главными собирательницами были царицы Елена и Пульхерия. Главнейшие святыни, связанные со Страстями, хранились в Софии и в Большом дворце, именно, в ризнице при храме Богородицы Фарской (рядом с Хрисотриклином).

Западными людьми ценились не столько художественные изделия, золото и драгоценные камни, сколько мощи («potiora labidibus pretiosis ossa»). Почитание мощей настолько вошло в жизнь западных народов, что обычной формой присяги являлось «jurer sur sains», без которой гражданские акты могли быть признаны недействительными. Для хранения мощей изготовлялись и на Западе ковчежцы из золота с камнями и слоновой кости, даже возводились нарочитые здания, как Ste Chapelle в Париже, Saint Chandelle в Аррасе, Spina в Пизе. Для хранителей и собственников мощей они представляли, впрочем, и реальную ценность. Каждый монастырь или церковь получали вместе с мощами и громадный доход от поклонников близких и дальних, от больных, искавших исцеления, пользовались при этом и феодальные владельцы соседних земель. Правда, среди самих грабителей в первые дни по взятии нашлись и такие, которые предпочитали золото мощам и даже выбрасывали последние из драгоценных мощехранительниц, но еще чаще было, что разбивались художественные ковчежцы, если они были не из золота, и брались лишь мощи и драгоценные камни. При этом особенно ценились мощи, принадлежность которых известному святому была известна, и принимались все меры — свидетельства, письменные протоколы и т. д., — чтобы удостоверить происхож­дение и наименование мощей; впрочем, посылались и различные без определения мощи в кошелях (bourse) и ящиках. Художественная ценность изделий менее всего принималась франками в расчет, из окладов Евангелий выламывались камни, ломались ценные по работе опра­вы и бросались, если они были не из золота и серебра, писанные на досках иконы выбрасывались в море. Впро­чем, неистовства первых дней скоро уступили место пла­номерному спокойному грабежу и экспорту.

Более всех увезли венецианцы, не только выговорив­шие себе три восьмых всей добычи, но вывозившие и по­том, будучи, как увидим, хозяевами в латинской патриар­хии Константинополя. Притом более всех они сумели и сберечь. Главное собрание византийских памятников церковного искусства хранится в ризнице собора св. Марка, несмотря на бывшие пожары, и вообще, чтобы видеть большой византийский собор в его великолеп­ном убранстве, следует ехать в Венецию. Венецианское государство святынь не продавало, но покупало, чего нельзя, впрочем, сказать о венецианских купцах, кото­рые продали, например, терновый венец Христа фран­цузскому королю Людовику Святому за 13 134 иперпира (170 000 фр.), сумму, громадную для того времени. В про­тивоположность республике латинские императоры Константинополя постоянно нуждались в деньгах для уплаты наемному войску и потому, овладев ризницами дворцов, продавали и дарили святыни различным государям и аббатствам на Западе, особенно француз­ским королям, которые лучше всех платили. То же самое делали епископы и бароны, так что Латеранский Собор 1215г. был должен запретить открытую торговлю святы­нями. Громадное собрание ценнейших царских святынь в казне французского короля было отчасти раздарено после 1239 г., а в революцию 1792 г. ценнейшие святыни были истреблены, как и в богатейших аббатствах Фран­ции. Наиболее константинопольской святыни сохрани­лось после Венеции в Ватикане (Sancta Sanctorum), Амальфи, Генуе, Лионе, в странах по Рейну, в Бельгии и в Париже, хотя остатки прежнего, отдельные частицы константинопольской добычи разбросаны, кажется, по всей Европе, кроме нашей России.

Разыскания графа Риана дают литературный и доку­ментальный материал о константинопольских святынях, перевезенных в Европу, особенно в течение ближайших лет по взятии. Но ряд памятников, хранящихся поныне, ут­ратили свои документы, однако сами свидетельствуют до­статочно о своем происхождении из константинополь­ской добычи.

Венецианские источники (Рамнузий) говорят о па­мятниках из храма Апостолов, которые погибли: цар­ские нагрудные кресты с мощами и короны, снятые, оче­видно, с самих царских тел, яшмовые и аметистовые ва­зы, точно не названные иконы и статуи (рельефы?); из этой посылки сохранились лишь драгоценности, вошед­шие в состав знаменитой запрестольной Раla d`oro в Сан-Марко. Сохранились упомянутые у Дандоло мощи и крест из Влахернского храма Б[ожией] Матери, ампула из Софии, Константинов крест из церкви Михаила во дворце, а крест Елены был похищен генуэзцами и хра­нится в Генуе. И отдельные венецианцы, как бы не желая отставать друг от друга, жертвовали в свои приходские церкви в Венеции мощи, по-видимому целые тела свя­тых, взяв их не только из занятых венецианцами монас­тырей Перивлепта и Пантепопта, но также из древней­ших приходских церквей. В то же время целый ряд бес­спорно византийских драгоценнейших крестов с эмалями окладов, дорогих ваз в ризнице Марка не упо­мянуты в старинных документах; и таких предметов прежде было больше. Великолепные вещи ризницы весь­ма известны. Соответственные документы о пожертвова­нии могли погибнуть, но возможно и то, что эти вещи были выкрадены и тайно же доставлены венецианскими канониками св. Софии. Для некоторых предметов в Ва­тиканской Sancta Sanctorum вероятно подобное проис­хождение. Известно, например, что папский легат Бенедикт послал папе целый транспорт художественных предметов: двенадцать одних ларчиков из слоновой кос­ти, книги, между ними два Евангелия в окладах, золотой ковчежец со св. Древом, а также перстни, жемчуг, доро­гие шелковые ткани, мешки с ароматами, — а все это бы­ло перехвачено венграми и пропало. Иннокентию в этом отношении не повезло: другой такой транспорт, посланный ему императором Балдуином, был также по­хищен генуэзцами, а содержал он иконы, кресты, чаши, драгоценные камни, между коими один рубин был оце­нен в 1000 марок серебра (4000 иперпиров). Если импе­ратор посылал из своей доли и из дворцовых сокровищ, то откуда черпал легат Бенедикт, как не из ризницы Ве­ликой церкви? Она ведь не осталась нетронутой, из нее увезены были священные предметы и в Германию, и во Францию, и тем более вероятно, что венецианский капи­тул и избранный им патриарх черпали из нее полною рукою для собора родного им города.

Судьба четвертой доли, доставшейся латинскому импе­ратору, гораздо лучше известна потому, что она вся или почти вся была распродана и раздарена. Главная часть со­средоточилась вновь в одних руках, у французского коро­ля, и хранилась в S. Denys, S. Сhapell и Notre Dame в Париже. Сохранилось мало: терновый венец Христа из дворца Вуколеона (ризницы церкви Богородицы Фарской), рим­ский скипетр, хранившийся в Хрисотриклине, и кусок камня от Гроба Господня. Погибли такие византийские святыни из дворца, как Риза Богородицы, копье, которым был прободен Христос, поданная Распятому губка с уксу­сом, ряд других святынь, связанных со Страстями; драго­ценные кресты с частями Древа; императорские облаче­ния; ряд мощей, главы Симеона, Климента, Власия, часть главы Предтечи, взятая, может быть, из обители Студия, и многие другие святыни.

Из монастырей Франции более других получило от им­ператора богатое Корбийское аббатство, часть святынь еще цела; но в Клерво как золотые кресты, так и мощи по­гибли; также и в Цистерсианском аббатстве, получившем из Вуколеона руку Иоанна. Фландрское духовенство со­хранило лучше свою константинопольскую добычу: в Лил­ле — ковчежец с Древом, в Валянсьене — мощи, в Намюре — частицы Древа, в Генте хранится дракон Сигурда Нор­вежского, взятый из Константинополя. Часть император­ской доли была похищена англичанином — каноником императора и увезена в Англию; один энколпий отвезен Филиппу Швабскому, частица Древа — Леопольду Авст­рийскому, последняя еще хранится.

Епископы получили на свою долю много самых доро­гих святынь и поспешили переправить их на родину. Влиятельный участник похода епископ Суассонский Ни-велон был щедро одарен из царской ризницы, особенно мощами, но увез на родину и пять крестов с частями Дре­ва, а также два золотых ларчика, и все это утрачено. Еще более вывез немецкий епископ Конрад Крозиг (Кrosigk) и обогатил собор своего Гальберштадта. Святыни эти, ча­стью уцелевшие, взяты из Софии и храма Апостолов. Кро­ме громадного количества мощей Крозиг вывез царские пурпурные мантии и знамена, целый серебряный киво­рий и алтарные украшения. Весьма много святынь было привезено в аббатство Раiris в Эльзасе. Амьен получил часть главы Предтечи; об этой святыне знаменитый Дюканж написал целый трактат. Знаменитый Лимбургский крест с эмалями был вывезен Генрихом Ульменом вместе с золотым потиром и крестами из Софии. В Гальберштадт попал диптих слоновой кости; в Кассель — золотой ков­чежец, в Аахен — оникс, оба с Древом; в Шаффгаузен в Швейцарии — деревянный резной крест; во французский Труа — золотой крест, Евангелие, ларчики слоновой кос­ти и т. д. В Венгрии и в Вене известен ряд бесспорно ви­зантийских регалий, и часть их может относиться к ла­тинской добыче.

О вывозе рукописей сведений мало. Кардинал Бенедикт посылал в Рим книги; в Париж была доставлена «Метафи­зика» Аристотеля, но скоро сгорела; во всяком случае, и до Ренессанса Аристотель на греческом языке мог быть до­ступен Западу. Однако больше всего и прежде всего ценились мощи. В Амальфи хранится ряд мощей, пожертвованных родному городу кардиналом Петром, и между ними глава св. Диомида, взятая из храма по соседству с монастырем Студия; и в последнем Русский Институт в К-ле нашел обезглавленных латинянами игуменов, среди коих, несомненно, сам Феодор Студит. Даже местных патриархов латиняне не оставили Греческой Церкви. Святых между ними нельзя было выбросить, как они сделали с телами царей. Мощи Григория Назианзина и Иоанна Златоуста попали в Ватикан, часть опять взял себе упомянутый Крозиг; а тело св. Германа-патриарха попало в какой-то Воrt (во Франции, в Bas-Limousin).

Все перечисленное не составляет и четверти вывезенных из Константинополя святынь и драгоценностей, для которых сохранились какие-либо сведения, но сколько их пропало безо всякого следа. Положительно целый поток святынь внезапно обогатил западные церкви, и все это вывезено из одного города. Присылаемые святыни встречались с радостью и торжеством, дни перенесения заносились в местные святцы, и из таких праздников можно составить целый календарь.

Чтобы себе представить, с какою радостью для одних и горем для других были связаны эти бесчисленные «перенесения» святынь, приведем в сокращении рассказ о том, как духовное лицо Валлон Дампьерр нашел и увез в свой родной Лангр хранящуюся там поныне голову св. Маманта из греческого монастыря на Босфоре. Аноним¬ный лингонский (лангрский) каноник сам подтверждает факты «слепой жадности» латинян, разбивавших даже сосуды (vascula) с мощами, чему положили конец вожди и легат, приказавшие сдать все мощи в руки епископа Гварнерия. Порицание автора относится к тому, что латиняне из-за золота пренебрегали мощами, но отнимать последние — подвиг благочестия, как поступил муж честной жизни и влиятельный среди крестоносцев Валлон Дампьерр, избранный скоро после того епископом в Македонии. Он узнал, что между мощами, сложенными у Гварнерия, находится глава славного мученика Маманта без оправы, но в серебряном обруче с надписью АΓΙΟΣ МАМАΣ. Несмотря на все свои просьбы, Валлон не мог добиться от Гварнерия этой святыни, потому что последний хотел сам отвезти ее своему другу, Лангрскому епископу. По смерти Гварнерия Валлон явился к кардиналу Петру и на коленях со слезами умолял отдать ему главу Маманта. Кардинал немедленно согласился, пошел в дом умершего Гварнерия и нашел скрытую там главу. Чтобы не было сомнения, он созвал греческих клириков и монахов, которые прочли письмена на обруче и засвидетельствовали подлинность святыни. Для еще большей верности кардинал послал Валлона с главой в греческий монастырь св. Маманта, вновь отстроенный царем Исааком. Увидя голову, игумен и монахи упали на свои лица, умоляя Валлона со слезами и стенаниями: «Вот глава нашего святого (патрона), привезенная вместе с другими мощами некиим калугером и положенная, по бывшему видению, в наш монастырь». Они предлагали за нее Валлону дать денег без числа, или обменять на что иное, или пожизненное владение монастырем (на правах харистикария), только бы он оставил им то, что они потрехам своим утратили. О всем том свидетельствует подлинный протокол, присланный в Лангр и хранимый в церковном архиве.

Но Валлон бережно охранял вверенное ему сокровище, возжигал каждую ночь перед главою не только лампаду, но и восковую свечу, горячо молясь, чтобы сам мученик засвидетельствовал, его ли это глава, и, лишь имев соответственное видение, Валлон успокоился как исполнивший весь свой христианский долг. Латинские клирики разыскивали мощи в монастырских тайниках и ломали стены; находили святыни, закопанные на дворах, как в Манганском монастыре голову св. Георгия, патрона обители, и вместе с нею главу Предтечи, святыню студитов, переселившихся, по-видимому, в Манганский монастырь; в погоне за святынями они устраивали вооруженные набеги на пригородные монастыри и, найдя окошечко подалтарной конфессии, с торжеством спешили унести свою добычу, а греческие монахи робкою толпою бежали вслед за ними, плача и прося напрасно (рассказ хроники Дандоло об увозе мощей патр. Тарасия). Следов жалости и уважения к христианской вере греков не встретим в этих сказаниях.

Дошло составленное греками перечисление преступ­лений, совершенных латинянами в святом Константи­нополе при взятии, помещенное в рукописи вслед за пе­речнем вероисповедных грехов латинян. Они, оказыва­ется, сожгли более 10 000 (!) церквей и остальные обратили в конюшни. В самый алтарь св. Софии они вве­ли мулов для нагрузки церковных богатств, загрязнив святое место; туда же впустили бесстыжую бабу, которая уселась на патриаршем месте и кощунственно благо­словляла; разбили престол, бесценный по художеству и материалу, божественный по святости, и расхитили его куски; их вожди въезжали в храм на конях; из священных сосудов ели вместе со своими псами, святые дары выбро­сили, как нечистоту; из другой церковной утвари сдела­ли пояса, шпоры и прочее, а своим блудницам — кольца, ожерелья вплоть до украшений на ногах; ризы стали одеждой мужской и женской, подстилкой на ложах и конскими чепраками; мраморные плиты из алтарей и колонны (кивориев) поставлены на перекрестках; мощи они выбросили из святых рак (саркофагов), как мер­зость. В госпитале св. Сампсона они взяли иконостас, расписанный священными изображениями, пробили в нем дыры и положили на «так наз. цементе», чтобы их больные отправляли на нем естественные потребности. Иконы они жгли, топтали, рубили топорами, клали вмес­то досок в конюшнях; даже во время службы в храмах их священники ходили по положенным на пол иконам. Ла­тиняне разграбили могилы царей и цариц и «обнаружи­ли тайны природы». В самых храмах они зарезали мно­гих греков, священнослужителей и мирян, искавших спасения, и их епископ с крестом ехал во главе латин­ской рати. Некий кардинал приехал в храм Михаила Ар­хангела на Босфоре и замазал иконы известью, а мощи выбросил в пучину. Сколько они обесчестили женщин, монахинь, скольких мужчин, притом благородных, они продали в рабство, притом, ради больших цен, даже са­рацинам. И таковые преступления совершены против ни в чем не виноватых христиан христианами же, напавши­ми на чужую землю, убивавшими и сжигавшими, сдирав­шими с умирающих последнюю рубашку!

Горе греков, поругание их святынь, отозвалось по все­му православному Востоку, включая и Русь, и залегло глу­боко, оставило глубокий след в душе греческого народа. Бесплодны были попытки примирения, вражда к латин­ству, доселе скорее литературная, стала стихийной. Горе греков имело для них благодетельные последствия. В са­мом горниле бедствий, в константинопольских обите­лях, среди ученого монашества с деятелями бывших выс­ших школ во главе, воспиталась пламенная, непреобори­мая ненависть к латинству; отвлеченные интересы сменились фанатическим служением народным идеа­лам, оскорбленным жестокою действительностью. Это оплодотворило литературное движение в Никейском царстве. Грубый материализм латинян вызвал в интелли­гентной среде откровенное презрение, которое уберег­ло в греках народную гордость, не дало развиться примирительному направлению, покорному силе, и тем способствовало восстановлению через несколько деся­тилетий утраченной политической независимости и единства.

В итоге вышеизложенного разоренный Константи­нополь надолго утратил свое мировое значение, и его история становится местною. Общеисторическую важность сохраняет политика Иннокентия ко вновь из­бранным латинским патриарху и императору, новый неожиданный фазис векового спора Рима с Константи­нополем.

Покидая грустную картину бедствий, упавших на ви­зантийскую столицу, переходим к изложению вызванных новыми событиями идей и планов главного, закулисного виновника этой трагедии.

 

Глава II

 

ЛАТИНСКАЯ ИМПЕРИЯ И ЛАТИНСКИЕ ГОСУДАРСТВА РОМАНИИ. ГРЕКИ В XIII в.

 

Первым актом завоевателей было избрание латин­ского императора, согласно договору 31 марта. Двенад­цать избирателей, по шести от франков и венецианцев — от первых одни духовные лица — имели перед собою трех главных вождей крестового похода: дожа Дандоло, Бонифация Монферратского и знатнейшего из франк­ских крестоносцев, Балдуина, графа Фландрии и Гено (Геннегау), потомка Карла Великого и родственника ко­роля Франции. Против двух первых кандидатов подали голос и венецианцы, для которых дож не мог быть кон­стантинопольским императором, а Бонифаций был не­желателен как сосед Венеции, который стал бы опасным. Единогласно был избран в начале мая 1204 г. Балдуин, за которого говорили и молодость, и храбрость, и благоче­стие. Бонифаций был разочарован, но первый принес присягу. Через три недели Балдуин был коронован пап­ским легатом.

На развалинах Византийской империи образовалась Латинская константинопольская, феодальное государст­во поверх греческого крестьянства, целая политическая система, включившая в свой состав самостоятельно осно­ванные государства, как Солунское королевство и княже­ство Ахейское. Осуществил и поддерживал феодальное единство Романии (так называлась в латинских источни­ках территория разрушенной Византийской империи), заставил и греческих подданных примириться со своей властью не первый император Балдуин, но второй — Ген­рих (1205—1216). При них обоих внутренняя история Романии заполнена церковными делами. На почве цер­ковных интересов прежде всего столкнулась западная культура с византийской. История латинской патриархии носит международный характер, и над ней доминирует воля Вселенского первосвященника Иннокентия, решают его идеи церковного, т. е. культурного, объедине­ния христианского мира под рукою преемника Петра. Ре­шают судьбы патриархии Иннокентий и венецианцы, лишь в конце правления Генриха императорская власть вступает в свои права[1].

Судьба, казалось, улыбалась молодому императору Балдуину. Фландрский граф сел на престол Константина, его окружал энтузиазм участников неслыханной удачи; он не нуждался в деньгах, сыпал подарками и писал в Европу вос­торженные письма. Двор свой он устроил по французско­му образцу, чины двора были сановниками государства и подписывались на важнейших актах.

Раздел земель, феодальная организация территории греческой империи — в латинских источниках «Романии», в восточных «Рум» — было делом более трудным, чем обра­зование константинопольского правительства; хотя и по­следнее не обошлось без трений и было проведено без плана, сколочено на скорую руку. Претензии отдельных лиц, хотя бы опиравшихся на сильную дружину, были ско­ропреходящими факторами. Прочные латинские княже­ства и баронии создались лишь там, где основатели-за­хватчики принадлежали к одной латинской нации и где были налицо сложившиеся местные интересы, города и гавани, к которым тяготели экономически их области. Тем не менее на первом плане при изложении событий прихо­дится, вслед за нашими источниками, поставить столкно­вения и ссоры вождей латинского похода.

Главный его руководитель, хитрый и властолюбивый Бонифаций, показался слишком талантливым и опасным для баронов, чтобы они подали за него свой голос при из­брании императора. Но в качестве второго кандидата он должен был по условию получить всю Малую Азию, по­скольку она была в христианских руках, затем Грецию и, по особому уговору с царевичем Алексеем Ангелом еще во время похода, остров Крит. Конечно, лучше было бы для латинян, если бы Бонифаций стал на передовом посту в Малой Азии. Со свежими еще силами крестоносцев он мог бы утвердить их положение и задавить в самом начале за­рождавшийся национальный центр греков в Вифинии, ко­торый со временем положил конец Латинской империи в Константинополе.

Бонифаций рассуждал иначе. В противоположность недальновидному Балдуину он искал создать прочное го­сударство на основе примирения греков с латинянами, но со всеми гарантиями для господствующего положения ла­тинского элемента. Ему нужна была территория с безопас­ным тылом, опирающимся на католическую страну, како­вой была Венгрия, и с центральным положением для всех земель, захваченных латинянами. Таковой была Македо­ния с Салониками, имея в виду покорение болгар и сербов. В этой провинции у Бонифация были фамильные связи, номинальные права. Брат его Райнер Монферратский по­лучил 35 лет тому назад титул короля Салоникского от им­ператора Мануила, выдавшего свою дочь за Райнера. У се­мьи Бонифация были связи и старое знакомство с Восто­ком. Он потребовал себе вместо М. Азии Салоники. Для него было выгоднее иметь свои земли, Македонию и Гре­цию, в одной меже. Чтобы привлечь к себе симпатии и на­дежды греков, он поспешил жениться на вдове царя Исаа­ка, Марии Венгерской, и держал в почете ее сына от Исаа­ка, царевича Мануила. Этот брак давал ему нужные связи и с Венгрией. Вообще Бонифаций хотел и умел ладить с гре­ками. Связи с Востоком были наследственны в семье этого итальянского графа. Балдуин, наоборот, не хотел и не по­нимал всей необходимости поддержки туземного элемен­та и как прямодушный рыцарь не скрывал своего презре­ния к грекам.

Бонифаций был настолько силен и опасен, что импе­ратору пришлось уступить нехотя и тем обречь свою неокрепшую империю на роль форпоста против греков и выносить удары болгар. С последними он рассчитывал жить в дружбе. Болгарский царь Калоянн (1197 — 1207) на первых порах делал шаги для сближения, не зная еще действительных сил завоевателей Константинополя и находясь в войне с венгерским королем. Он вел издавна персчоворы с папой о церковной унии, о вступлении в семью европейских народов через коронование его папой, о признании независимости Болгарской Церкви и в конце того же 1204 г., как увидим, добился полного успеха.

При такой обстановке Балдуину предстояло завоевы­вать провинции своего нового государства. Дандоло с Бо­нифацием и пятью вождями остались охранять столицу, прочие рыцари во главе с императором Балдуином и его братом Генрихом Фландрским выступили во Фракию, где держались греческие императоры Алексей III и Мурзуфл. Генрих выступил вперед и занял Адрианополь. Мурзуфл почувствовал себя не безопасным в Чорлу (Цуруле) и ус­какал и Мосинополь к своему тестю царю Алексею, кото­рый пригласил его и вероломно ослепил в бане, на глазах своей дочери, жены Мурзуфла, проклинавшей своего от­ца. // Оба соперника не доверяли друг другу и повели пе­реговоры один за стенами, другой перед стенами Мосинополя. Алексей пригласил Мурзуфла в город, и здесь гос­тю была предложена баня. Акрополит передает ужасную сцену со слов очевидца: Мурзуфла связывают, валят на пол и ослепляют. На пороге бани стоит его жена, дочь Алексея, и проклинает отца, тот называет ее бесстыжей...// Алексей взял с собою дочь и отправился в Салоники; Мурзуфл, по­теряв зрение и жену, остался без помощи, и войско его разбрелось.

Под Адрианополем франки встретились с болгар­ским царем Калоянном, прибывшим с целью заключить дружественное соглашение. Петр Брасье с тремя рыца­рями явился в стан Калоянна; царь его угощал, дивился коням и доспехам франков и осведомился, зачем они за­воевали Константинополь. Барон Брасье ему объяснил, что франки ведут происхождение из славного древнего города Трои и пришли отобрать свое наследство у гре­ков. Франки отнеслись к предложению Калоянна с над­менностью и дали понять, что он может быть лишь вас­салом их императора. // Генрих Фландрский оставил в Адрианополе гарнизон и, покоряя по пути фракийские города, двинулся к Мосинополю. Сюда прибыл и импе­ратор Балдуин.//

Между тем успехи императорских войск и движение их по направлению к Салоникам возбудили в Бонифа­ции подозрения. Он поспешил со своими рыцарями вслед за Балдуином, и под Мосинополем у них произош­ло бурное объяснение. Бонифаций требовал, чтобы им­ператор шел не на Салоники, но против болгар. Это же вовсе не входило в расчеты Балдуина, надеявшегося на дружбу болгарского царя. Не ему, но Бонифацию было выгодно помочь венгерскому королю, находившемуся в войне с болгарами. Отказ Балдуина был объяснен Бони­фацием как нарушение договора относительно Салоник. Он пришел в крайнее раздражение, осыпал Балдуина горькими упреками: он вероломнее греков и непостоян­нее, нежели игральная кость (1). Бонифаций ушел вместе с итальянскими и немецкими рыцарями и захватил город Дидимотих, собирая подати и сзывая греков, он клялся и божился, что он отрекся от франков и перешел на сторо­ну греков; он тщетно пытался овладеть Адрианополем, показывая осажденным своего греческого царевича: ему не поверили.

Балдуин продолжал свой путь на Салоники, огибая с юга предгорья Родоп. Под Ксанти греки местного дината Сеннакерима «напали на него храбро, а отступили трус­ливо». Заняв Серес и перейдя Стримон, Балдуин подошел к Салоникам и вступил в переговоры, чтобы овладеть ук­репленным городом. Он обязался не вводить войска в го­род, а население в его лагерь доставило продовольствие и пустило в свой город начальника, назначенного Балдуи­ном. Последний выдал горожанам грамоту за царской красной подписью, в которой подтверждал все обычаи, т.е. вольности Салоник, и выступил обратно в Константинополь.

Не замедлило сказаться, что этот его поход был необдуманным шагом. Не мог он не понимать, что разделение крестоносцев на два лагеря, почти равные по силам, давало венецианцам решающий голос, а те вели реальную политику. Известия о разрыве Бонифация с Балдуином достигли Константинополя и вызвали смятение среди вождей франков, особенно тех, кто был дальновиднее и не терял из вида общих интересов. Но они не решились без­заветно поддержать императора, пошли на уступки Бони­фацию и, ратуя за общее примирение, невольно сыграли на руку таким беззастенчивым и трезвым политикам, как Бонифаций и дож Дандоло. Главою средней партии при­мирения был, по-видимому, маршал Вилльгардуэн — судя главным образом по его истории похода.

Немедленно вожди похода собрались на совещание во Влахернском дворце, и Дандоло предложил послать Вилльгардуэна к Бонифацию улаживать дело. Вместе с ним отправились два венецианца, Марк Санудо и Раван из Вероны, которым Дандоло, понимая положение и не теряя момента, дал секретное поручение войти с Бони­фацием в соглашение за спиною Балдуина и его прямо­душных рыцарей. //Итальянцы, имевшие реальные, дав­нишние интересы на Востоке, устроились помимо французов.//

Пока Вилльгардуэн и сопровождавшие Бонифация французские рыцари, Шамплитт, Колиньи и другие, дер­жали гневные речи, Бонифаций, упрекая императора в ве­роломстве, подписал 12 августа 1204 г. договор с венеци­анцами, по которому он получал безвозбранно Салоники, а венецианцы — Крит.

Впрочем, договорившиеся стороны составили акт на­столько дипломатично, чтобы он явно не нарушал прав империи, которая еще могла бы получить поддержку на Западе. Даже вставлена фраза: «не нарушая прав и службы императору и империи». Бонифаций отрекается от всех прав на Крит, обещанный ему Алексеем Ангелом, равно каки на субсидию (которую не с кого было получать) и на вся­кое вассальное владение, пожалованное его отцу (или бра­ту) царем Мануилом Комнином[2]; далее он отказался от вся­ких претензий на земли в Фессалии и в константинополь­ской  империи  как на  Востоке, так и  на  Западе  // (последнее фактически не совместно со второй статьею договора).// Взамен уступок того, что не было в руках Бо­нифация, но было нужно для Венеции, он получал весьма реальное: 1000 марок серебра и из рук дожа с преемника­ми // — не на основании какого-либо устарелого права, но нового соглашения реальных политических сил // — столько земель на Западе империи, // которая, однако, не названа,// чтобы иметь 10 тыс. иперпиров годового дохо­да. Этими землями Бонифаций должен владеть на праве полной собственности с передачей по мужской и женской линии. Далее Бонифаций обязался защищать все владения Венеции на Леванте; о получении им земель и единовре­менной субсидии, согласно настоящему договору, будет составлен публичный акт (засвидетельствованный нота­риусами республики), возобновляемый преемниками Бо­нифация. С одной стороны, этим договором было полити­чески оформлено давнишнее преобладание Венеции на Крите, ее важнейшие торговые связи с богатым островом, положено начало главной и наиболее прочной колонии венецианцев на Востоке. В счеты Венеции с империей по дележу земель Бонифаций обязался не вступать. С этой стороны все было ясно. Выгоды Бонифация были не менее существенны, но язык договора в этом отношении умыш­ленно не называет вещей своими именами. О Салониках мы ничего не читаем, но какое другое владение «на Западе» могло доставить столько дохода? Не сказано, у кого возьмут, зато выговорено точно, кто даст и знает, что в состоянии это сделать (2).

Французские рыцари были настолько неприятно обойдены итальянцами, что Вилльгардуэн об этом дого­воре даже умолчал в своей истории. Ведь сами они доби­лись лишь того, что Бонифаций отступил от Адрианопо­ля к своей базе, Дидимотиху, а спор между ним и импера­тором должен быть разрешен судом из четырех вождей, в том числе Дандоло, — условия унизительные для импера­тора, который только что Салоники занял. Известия о пе­реговорах в его отсутствие с оскорбившим его Бонифа­цием, конечно, дошли до Балдуина. Он спешил назад уси­ленными переходами, невзирая на жестокие лихорадки, опустошавшие ряды его рыцарей и пехоты. На пути его встретили послы из Константинополя. Допуская, что о соглашении дожа с Бонифацием они не говорили и даже не знали, все-таки то, что они могли сообщить о миссии Вилльгардуэна, было тяжело выслушать Балдуину. Он уда­лился в свою палатку. Тщетно убеждал его энергичный Ге­нрих не уступать Бонифацию и партии примирения под­держать свое императорское достоинство: Балдуин не решился, хотя мог рассчитывать на свое войско. За это ему пришлось пойти на все уступки. По настоянию Дан­доло // он послал к Бонифацию трех рыцарей и двух ве­нецианцев //, пригласил его в К-поль. Бонифаций всту­пил в столицу торжественно, во главе многочисленной свиты и получил от Балдуина подтверждение уступки Салоник и территории от Марицы до Вардара. Добившись своего при очевидной помощи венецианцев, Бонифаций отправился в Салоники принимать или завоевывать свое новое государство. Балдуин напрасно совершил свой ус­пешный поход. Его войска, вернувшись в столицу, даже не нашли свободными своих квартир; и драгоценности бы­ли без них поделены.

Конфликт был улажен, и кровопролитие избегнуто. Но авторитет императора пострадал. Венецианцы заявили се­бя хозяевами положения и по окончании крестового по­хода. Если Балдуин мог с этим примириться, его брату и будущему преемнику Генриху пришлось заранее наметить себе иной образ действий.

Бонифаций получил первый свою долю, которая тем самым выделялась из массы, подлежащей разделу. Этот вопрос обсуждался латинянами, среди пиршеств и турни­ров. Остальная территория империи была разделена на три доли, впрочем далеко не равноценные, и каждая из трех долей состояла из двух частей — земель ближних и далеких[3].

Венецианцы получили лучшую часть Фракии от север­ного побережья Мраморного моря вглубь до Адрианополя — житницу Константинополя с ее богатыми портами Ро-досто, Силиврия, но без Херсонисского полуострова и бо­лотистых устьев Марицы. Еще ценнее для них была вторая часть их доли, обнимавшая нын[ешнюю] Албанию до Ох-риды, Эпир с Яниной и Артой, Ионические острова, Лаке-демон, Эгину и Кикладские острова. Вместе с Критом, по­лученным от Бонифация, все это образовывало целую им­перию и отдавало самую культурную и богатую часть Леванта венецианцам и в экономическом и в политичес­ком отношениях. Сам Бонифаций, видимо, охладел к вене­цианцам после этого раздела и далеко не соблюдал заклю­ченного с ними соглашения, по которому он был обязан всячески охранять венецианские владения. Император по­лучил на свою долю восточную часть Фракии, от стен сво­ей столицы до Черного моря, крепость Чорлу и г. Визу, т. е. область, покрытую лесами. Во втором поясе император получил все малоазиатские провинции, обширные и бога­тые, но оспариваемые греками. Их нужно было завоевать и удерживать непрерывною войною; и во всем объеме ла­тинские императоры никогда ими не владели. Номиналь­но азиатские земли Латинской империи простирались от Синопа к Мраморному морю, заходя далеко в глубь материка, но центром их был бассейн Мраморного моря и Троада, древние провинции Вифиния и Мизия, театр будущих войн с Никейским царством. Кроме того, Балдуин получил долину Меандра и ряд богатых и больших островов Архи­пелага, ближайших к Малой Азии: Митилену, Лимнос, Са­мос, Хиос и другие. Охрана этих границ была настолько затруднительна, что Балдуин поспешил образовать в отда­ленных пунктах крупные вассальные владения, которые имели задачей не только оберегать, но при случае и рас­ширить латинские земли. Ренье Три получил Филиппополь, форпост против болгар, и граф Гугон — город Дидимотих (Димотику), возвращенный Балдуину Бонифацием и отмеченный, впрочем, в доле баронов. В М. Азии брат им­ператора Генрих Фландрский получил Адрамиттий, оплот от греков со стороны Пергама и Смирны, и граф Блуа был поставлен герцогом Никеи, защищавшей с востока самую столицу. Уделы баронов — третья доля Романии — были в сумме менее значительны. Более 600 крестоносцев и при­соединившихся к ним франков были посвящены в рыцари и получили лены. Последние были разбросаны по Херсо-нисскому полуострову и нижней Марице (Энос, Вира) по окраине Фракии, но главным образом в Западной Македо­нии и Фессалии, до Афин. Мелкие бароны вклинились сво­ими ленами между королевством Бонифация и венециан­скими владениями с запада и с востока. Вероятно, это бы­ло сделано умышленно дожем Дандоло, который играл при разделе главную роль. Сам он не обязался ленной при­сягой императору и получил греческий титул деспота. Представитель Венеции на Леванте, константинополь­ский подеста, с 1205 г. именуется гордым именем Dei gratia Venetorum Potestas in Romania ejusdemque Imperii quartae parties et dimidiae dominator[4]. Территория самой столицы была также разделена. Акт раздела нам не известен, но, например, из позднейшего документа 1231 г. видно, что императору в это время принадлежали 5/8 города, остальное — венецианцам. Доля рыцарей и духовных, например итальянцев, если и была, то, видимо, скоро исчезла.

Раздел земель, пререкания рыцарей из-за ленов, цер­ковные дела занимали все внимание нового правительства в Константинополе. Со своей стороны дож Дандоло, устра­ивая новые венецианские колонии, видел в этом деле глав­ную свою задачу, интересами империи он дорожил лишь до тех пор, пока они совпадали с венецианскими, к усиле­нию императорской власти он относился со скрытым не­доброжелательством. Договор его с Бонифацием был ха­рактерен для его отношений к латинскому общему делу и увенчал вместе с актом раздела труды Дандоло на пользу родного города.

Франки К-ля потеряли в лице Бонифация деятеля с го­сударственным умом и знанием Востока. Оставшиеся вож­ди не понимали условий, требовавших не только сюзерен­ной, но и сильной фактической власти: это видно из обра­за действий настолько благонамеренных вождей, как Вилльгардуэн и другие примирители Бонифация с Балдуи-ном. Сам новый император был лишь первым между знат­ными вождями; задач местной политики он, видимо, не по­нимал. Своего канцлера Иоанна Нуайонского он лишился в салоникском походе, во время эпидемии. Греков он от­крыто презирал. Никита Акоминат — сам государствен­ный деятель, образованный писатель и патриот, живший в удалении, — Балдуина язвительно вышучивает: все-де ему казалось доступно, девизом для него могло быть древнее изречение: «куда пойду, копьем землю разворочу». Отправ­ляясь во Фракию и Салоники, чтобы принять приветствия своих новых подданных, Балдуин не удостоил взять с со­бою никого из греков воинского или гражданского звания и всем желающим отказал. В этом он сходился с латински­ми вождями и баронами, считавшими воинскую доблесть своим прирожденным свойством и не признававшими ее у других народов. Не было к ним доступа ни музам, ни харитам, представителям наук, греческой образованности и ис­кусств. Поэтому, заключает Никита, эти варвары были столь необузданны, и гнев у них перевешивал рассудок (3).

При таком отношении к грекам латинянам было трудно ассчитывать на их содействие. Его они и не искали, и не принимали в расчет. Легко захватив империю, они на первых порах надеялись легко ее и удержать, они рассматривали ее как Богом данную обетованную землю, которая могла устроить еще многих рыцарей. В то же время, озираясь на свои поредевшие ряды (смертность была велика от болез­ней), вожди видели недостаток людей. Балдуин неодно­кратно и официально писал на Запад, например в Герма­нию, вызывая оттуда рыцарей и ратников, и подкрепления бесспорно прибывали. Из одной Кремоны приехало 1000 человек. Успех имело и письмо Балдуина в Палестину. Известия о богатой добыче и неслыханной удаче франков при­влекли 100 рыцарей с оруженосцами, приехавших из Си­рии и Палестины вместе с папскими легатами Петром Ка-пуанским и Соффредом. Большинство их были участники четвертого крестового похода. Балдуин их принял с радос­тью и одарил ленами в малоазиатских областях, франками еще не занятых: Атталию он отдал тамплиерам, часть Неокастро — рыцарям ордена иоаннитов, Филадельфию — родственнику нового никейского герцога, графа Блуа.

Широко, щедро раздавая земли на окраинах, Балдуин не считался с теми местными динатами и соседями, чьи интересы могли быть нарушены, чья подозрительность могла быть с основанием возбуждена. Что завоевателям, новым господам, будет трудно и опасно, в Константинопо­ле, по-видимому, не рассчитывали. Если завоевана самая столица, то как не справиться с каким-либо Дидимотихом? Примирить с собой столицу после разорения ее святынь, духовенство и служилые, образованные классы после раз­рушения греческой империи и захвата св. Софии было трудно. Наоборот, латиняне предпочитали террор, и, схва­тив в провинции ослепленного Мурзуфла, они свергли его в Константинополе с Феодосиевой колонны. Вместо казни узурпатора убийцы закололи [?] государя, получилась в гла­зах населения предопределенная издревле гибель импера­тора: на рельефах колонны нашли изображение этой страшной сцены.

Не считаясь с верхними классами, новое правительст­во могло бы опереться на низшие, изнывавшие при Анге­лах от государственных и властельских налогов, нату­ральных повинностей, беззакония, экономического и торгового упадка страны. При умелой политике франки могли бы явиться избавителями простого народа, но они оказались не дальновиднее будущих хозяев страны — ту­рок. Рыцари не думали о народе у себя в Европе, тем более в покоренной иноверной Романии. Венецианцы, хотя и зная страну, но оставаясь купцами, эксплуатировали свои новые владения систематически и беспощадно, и на их землях народу жилось хуже, чем на императорских. О притеснениях баронов, грабежах и беззакониях про­скальзывают известия в западных же источниках. Лати­няне не использовали на первых же порах ни социаль­ных противоречий старого строя, как не применили к нуждам своего нового государства западных симпатий среди византийской аристократии, тяготения к рыцарст­ву со времен царя Мануила.

Игнорируя греков, латинское правительство ничего не сделало на первых порах, чтобы заключить союзы с исконными врагами греков. Сельджукский султан Кей-хозрев, изгнанный из Икония своим братом, прибыл в Константинополь, но франки не удостоили его своей поддержки. Между тем он скоро получил обратно свой престол, и франки упустили случай приобрести могуще­ственного союзника в тылу малоазиатских греков. В Ад-рамиттии местные армяне встретили брата императора с восторгом, помогая ему против греков, но латиняне ушли, армяне с семействами последовали, пока латиняне не бросили их во Фракии, и армяне (20 000) были выре­заны греками.

На северной границе отношения складывались пер­воначально в пользу константинопольских франков. Ро­допы были не заняты политически болгарами после ги­бели князя Иванко (ок. 1200 г.) (4). Калоянн был в войне с Венгрией, искал поддержки у папы и не думал о нападе­нии на латинский Константинополь.

В этом самом ноябре 1204 г. происходили важные события в его столице. В Тырнов прибыл папский кардинал-легат и привез Калоянну грамоту Иннокентия. Увенчались успехом многолетние хлопоты Калоянна о признании его царем и архиепископа Тырновского — патриархом, что знаменовало признание политической и церковной самоятельности от Византии. Правда, папа прислал ему знаки королевского достоинства и назначил главу Болгарской Церкви примасом, оговариваясь, что примас с предоставленными ему правами поставлять епископов, варить мυро и выезжать с выносным крестом равен патриарху. Калоянн в ответном письме называл себя, однако, императором и архиепископа Болгарии патриархом. Так как переговоры Калоянна с папой велись уже несколько лет еще при существовании Греческой империи, то и при  завершении их осенью в 1204 г. с обеих сторон были высказаны пожелания и взгляды, не вполне уместные после латинского завоевания. Папа даже послал Калоянну зна­мя, предназначенное для войны с теми, кто устами чтут крест, сердцем же далеки от него, т. е. имел в виду не венг­ров и не латинян, а греков.

Основание Латинской империи в Константинополе не замедлило отразиться на союзе болгар с папой. Кало­янн добился от курии всего, что она могла ему дать. Но ему мало было независимости от Византии, теперь к то­му же утратившей политическую самостоятельность; предпринятые перед курией шаги были скорее средст­вом к достижению высшей цели — утверждению Болгар­ского царства и по другую сторону Балкан. Гибель Грече­ской империи открывала перед ним новые горизонты. В сравнении с пришельцами-франками он увидел себя главою туземного населения Фракии. Постоянным стремлением болгар к югу объясняется старательное ус­воение ими греческой церковности и образования: уно­сились в Болгарию святыни, строились церкви, вызыва­лись мастера. Созидались царство и общественность, возможно равноценные греческим их прообразам. Те­перь наступил исключительно благоприятный момент сделать дальнейший шаг, и толчок был дан, по-видимому, самими греками. Греческая аристократия Фракии сама предложила Калоянну стать во главе движения против франков и венецианцев.

Никита Хониат настаивает, что не Калоянн явился ини­циатором движения против латинян, но греческая воен­ная знать, имевшая земли во Фракии. Тщетно греческие аристократы обращались и к Бонифацию, и к Балдуину с предложением своих услуг. Латиняне не сочли нужным предоставить им участие в делах их государства. Рыцар­ские дружины носили слишком замкнутый характер и не допускали в свой состав посторонние элементы. Получив безусловный отказ, греческие служилые люди отправи­лись к Калоянну, хотя он был исконный враг империи, не­однократно разорявший ее северные области.

Сверх того, оказывается из Акомината да и из латин­ских источников (5), что и сам Калоянн был не менее оскор­блен латинянами. Он отправил перед тем посольство к им­ператору с изъявлением дружбы, но получил в ответ, что они, франки, — наследники греческого царства, а он узур­патор и вассал, не имеющий права считать себя равным ла­тинскому императору. Они даже угрожали опустошить его страну и возвратить его в рабское состояние, из которого он вышел. В этом ответе отразилась и фикция перенесения на латинского императора прав константинопольских ца­рей, выраженная в усвоении титула Semper Augustus (по­слание Балдуина папе, составленное легистом, канцлером Иоанном Нуайонским), и высокомерие рыцарей по отно­шению к полуварвару, и, вероятно, сознание непримири­мости их политических интересов, ставшее ясным прежде всех у Бонифация.

Только что признанный и помазанный папой король или царь не мог помириться с тем, что ею ближайшие сосе­ди не считают его равноправным монархом, его нацию — членом европейской семьи народов. Он, может быть, по­чувствовал, что именно его успех перед Иннокентием по­влиял на резкость полученного ответа. Соглашения здесь не могло быть. Притом франки наступали, и Филиппополь был ими занят в том же месяце, когда Калоянн короновался в Тырнове.

Вместе с тем Калоянн чувствовал свою силу: малочисленность рыцарей была ему известна. Преемник древних болгарских царей мог смотреть на франков как на узурпаторов пришельцев. Не мог же он разделять точку зрения барона де Брасье, что франки — потомки троянцев и Константинополь — троянское наследство. Ему о его правах говорили греки. Он принимал посольства греков не только из Фракии, но и из Пелопонниса, от всех его городов, по известию самого Вилльгардуэна, объявлявших его своим императором и предававших греков его власти (6).

Калоянн не упустил момента. Явившихся к нему греков он отослал, по словам Никиты, в их города, приказав гото­вить восстание и ожидать его на Пасху.

Советники Балдуина лучше бы сделали, если бы по­слушали Бонифация и пошли совместно на Калоянна, с которым они тогда могли справиться при помощи венг­ров. Будь Бонифаций на константинопольском престо­ле, дела бы приняли иной оборот. Вместе того удаление Бонифация в Салоники и Грецию разбило силы латинян на две части. Опасности с севера они не замечали. Меж­ду тем состоялся фактически союз греков с болгарами, столь редкий в истории Балканского полуострова. Сно­шения Калоянна простирались и далее на Восток, веро­ятно, по мере успеха: латиняне перехватили его письма к туркам и малоазиатским грекам и копии отправили на Запад (7).

Не подозревая опасности, в том же ноябре латиняне по­сылают из Константинополя четыре партии лучших рыца­рей для овладения своими новыми землями. Уезжают хра­брецы Петр Брашейль и Пайен Орлеанский со 120 рыца­рями на юг Мраморного моря, где они занимают латинскую факторию Пиги и наносят грекам ряд пораже­ний. Брат императора Генрих с таким же отрядом отправ­ляется в свой отдаленный город Адрамиттий и по пути ос­танавливается в богатом Абидосе; затем при помощи армян и даже греческих крестьян овладевает Дцрамиттием. 100 рыцарей под начальством Макария Менегу занимают Никомидию, покинутую населением. Ренье де Три со 120 рыцарями занимает Филиппополь и, по словам Вилльгардуэна, был встречен греками с радостью, может быть притворной. Успехи рыцарей в Малой Азии будут изложены в иной связи, как эпизод в истории образования Никейского царства. Они были кратковременны, и центр событий 1205 г лежит во Фракии.

С уходом лучшей части рыцарей в столице остались, по словам Вилльгардуэна, император Балдуин, знатный граф Блуа (новый герцог никейский) и два старика: граф Гугон Сент-Поль, прикованный подагрой, и дож Дандоло, подагры никогда не знавший. В феврале 1205 г. умер граф Сент-Поль и похоронен в Манганском монастыре, в самой гробнице красавицы Склирены. Смерть его послужила сигналом к восстанию в Дидимотихе, отданном ему в лен. Люди его были избиты греками. Захвачена соседняя Орестиада и уделы мелких баронов, рассыпанные по окраине Фракии. Латиняне, только что водворившиеся в своих ленах, частью перебиты, частью бегут по направлению к столице. Весть о восстании быстро доходит до Греции, делая латинян более скромными, по словам Никиты. Бегут бароны. Венецианский гарнизон Адрианополя очистил этот главный пункт. Храбрый комендант Цурула на время остановил бегущих, выступил навстречу грекам и, заняв Аркадиополь, нанес неорганизованным грекам кровавое поражение, «никто из них не удостоился погребения»; все же и он не удержался и отступил в свою крепость. Случилось даже, по выражению Вилльгардуэна, «странное происшествие», рисующее деморализацию рыцарей. Ренье де Три в своем Филиппополе был оставлен сыном и родными, бежавшими в столицу; эти рыцари попались грекам и были пересланы Калоянну, в числе 30, который их казнил; и никто из франков о них не пожалел. Ушли и другие в большем числе, так что Ренье остался охранять Филиппополь и Стенимак всего с 25 рыцарями, но своего поста не оставил. Грозные вести с севера застали императора врасплох. Прибывающие беглецы увеличивали смятение. Посоветовавшись с Блуа и Дандоло, император решил идти на Адрианополь со всеми наличными силами, послав вперед Вилльгардуэна, и немедленно отозвать все отряды, высланные на Восток. Все достигнутые в М. Азии успехи были принесены в жертву. Вилльгардуэн всего с 80 рыцарями подошел к Адрианополю, но все население скрылось за стенами, на которых развевались знамена Калоянна.

Балдуин не дождался брата и рыцарей, //посланных на юг. Быть может, он рассчитывал предупредить Калоянна под Адрианополем; может быть, им овладела рыцарская ярость. С никомидийским отрядом у него оказалось всего 140 рыцарей.// И всего с 140 рыцарями выступил против болгарского царя и восставшего населения. За ним следовал Дандоло с таким же числом венецианцев. Под стенами Адрианополя они испытали нужду. Всю страну занимали греки в большом числе. Приближался Калоянн с валахами, болгарами и 14 000 куман (половцев), диких наездников (8).// На Вербное воскресенье сам граф Блуа отправился за провиантом с знатнейшими ры¬царями и большей частью латинян, но у одной крепости был отбит греками. Всю Страстную [неделю] // франки приготовляли стенобитные машины и вели подкопы и так встретили Пасху, «малые числом и в скудости». Армия Калоянна приблизилась. Вилльгардуэн был оставлен охранять лагерь, а император с главными силами выступил вперед и ждал нападения врагов. Калоянн сам остерегся напасть на строй рыцарей, но выслал вперед куман, которые нанесли франкам потери. На пасхальный четверг куманы опять напали и опять вызвали среди рыцарей беспорядок, на этот раз имевший роковой исход. Сам знатный граф Блуа кинулся за половцами и позвал за собою императора. Заведя франков за две мили, половцы обернулись и осыпали рыцарей стрелами. Тяжко раненный Блуа не оставил поля битвы. «Не дай Бог, меня упрекнут, — сказал Блуа, — что я убежал с битвы и оставил императора». Балдуин, окруженный врагами, приказывал своим отступить, но сам этого не сделал. Очевидцы пере­давали Вилльгардуэну, что ни один рыцарь не защищал­ся лучше в долгом бою, чем император Балдуин, пока не был захвачен живым. Граф Блуа остался убитым на месте. Пали епископ Вифлеемский Петр и ряд знатнейших ры­царей. // Спасшиеся прискакали в лагерь в полном бес­порядке, лишь Вилльгардуэн, выступив вперед со своим отрядом, сдержал беглецов. Армия Калоянна — половцы, влахи, греки, бывшие в передовых полках, — однако, не напала на лагерь. Ночью Вилльгардуэн и слепой Дандоло отступили на Родосто кратчайшим путем к морю, забрав всех раненых, Вилльгардуэн прикрывал отступление. Лишь // несколько рыцарей в панике ускакали прямо в Константинополь и своими известиями вызвали ужас: все полагали, что с императором погибло все войско. Отступавшие с Вилльгардуэном франки достигли г. Пам-фила, где застали значительный отряд рыцарей, спешив­ший из Анатолии на помощь, и не могли сообщить изве­стий более печальных, так как погибли сюзерены мно­гих рыцарей, опоздавших их выручить от смерти. Рыцари плакали горькими слезами и били себя в грудь. Заменив утомленный отряд Вилльгардуэна, рыцари из Анатолии охраняли отступавших, отбивая наседавших варваров, как добрые воины. Силы Калоянна следовали по пятам. Проведя еще ночь в отступлении, франки по­дошли к богатому Родосто, занятому греками, которые, однако, не сопротивлялись, и немедленно отправили гонца в столицу, извещая, что войско спасено. Гонец за­стал в Константинополе пять больших венецианских ко­раблей, наполненных крестоносцами, готовых отплыть в Европу. 100 рыцарей было между ними, и даже один знатный вассал убитого Блуа. Напрасно кардинал Капуа-но, начальник гарнизона, и другие лица умоляли уезжа­ющих пожалеть христианство и честь сюзеренов, остав­шихся на поле брани. // Беглецы остались глухи, и ко­рабли распустили паруса. Ветром их прибило к Родосто, и там вновь Вилльгардуэн и другие вожди со слезами просили пожалеть страну: никогда не представится им случая оказать большую помощь. Беглецы, по-видимому, колебались, но ночью к ним перебежал еще один вассал Блуа, притом из лучших рыцарей, и // все уехали в Европу, где их ожидало всеобщее порицание.

Франки ожидали брата императора. Брат императора Генрих спешил к Константинополю из отдаленного Адрамиттия, с нетерпением ожидаемый всеми; по пути он дол­ги был нехотя покинуть на произвол судьбы 20 000 малоазиатских армян, связавших свою судьбу с франками на свое несчастье: греки перерезали несчастных[5]. Не доходя Родосто, Генрих соединился с рыцарями из новых ленов в устье Марицы (между прочим, из монастыря севастократора Исаака в Вире) и с беглецами из Филиппополя, всего до 100 рыцарей и 500 легких всадников, так что он привел значительные силы в Родосто. На следующий день все со­брались и провозгласили Генриха правителем империи в отсутствие оплакиваемого всеми его брата, императора. Генриху не было еще 30 лет, но латинянам не пришлось раскаиваться в своем выборе.

Оставив гарнизоны в Родосто и Силиврии, Генрих с войском прибыл в столицу, под стенами которой уже пока­зались половцы Калоянна. Все было потеряно латинянами почти внезапно: остались кроме столицы Родосто и Силиврия во Фракии, а в М. Азии лишь латинская колония Лиги. Все прочее перешло в руки Калоянна и греков.

Настояло оповестить Запад о гибели императора и про­сить помощи людьми ввиду страшного урона и критичес­кого положения империи. // Послали епископа Суассонского Нивелона, известного участника крестового похода, и двух рыцарей с письмами прежде всего к папе. //

«Случилось, что греки, — писал Генрих Иннокентию III, — которые по прирожденному им вероломству после всяких клятв и ручательств являются всегда склонными к преда­тельству... открыто подняли восстание, которое и раньше замышляли».

//Следует рассказать о несчастии императора в битве с полчищами Иоанницы (Калоянна), вызванного теми же греками.//

«Не знаем, — пишет Генрих далее, — кто взят в плен, кто убит. Узнали от лазутчиков и по верным слухам, что государь мой император жив и здрав и довольно прилич­но содержится Иоанницей. Знайте, что с тех пор, как мы вступили в пределы греков, и до того несчастного сражения, сколько бы на нас ни нападало и как бы нас мало ни было, всегда мы уходили с торжеством и побе­дою. Такая неизмеримая утрата произошла по безрас­судной нашей смелости и по грехам нашим... Маркиз де (Бонифаций) и де Три (в Филиппополе) держатся в своих владениях невредимы».

Сам Генрих надеется на свои силы, но опасается союза Калоянна с турками, о чем свидетельствует перехваченное письмо Калоянна[6], посылаемое папе. //Сам Генрих «смело уверен», что выдержит козни и нападения врагов и может еще долго ждать подкреплений.

«Но вот, — пишет он, — случилось то, чего мы опаса­лись и о чем давно говорили открыто: это обнаружива­ется из письма этого влаха (Калоянна), содержащего со­юз его с турками и прочими врагами креста Христова, захваченного нами вместе с его посланным и посылаемого к вашему святейшеству на обоих языках».

Какие разумеются языки, не ясно, и самое письмо до нас не дошло.// Генрих не сомневается в поддержке папы ввиду интересов церковной унии с Востоком и ради Св. Земли. // Одно зависит от другого — таково общее мнение христиан на Востоке, в том числе рыцарей тамплиеров и госпиталитов, находящихся вместе с ним, Генрихом, в Константинополе. Преуспеяние Латинской империи озна­чает торжество над всеми язычниками и врагами Креста, а гибель ее заставит очистить и ту часть Св. Земли, которая находится в руках христиан. К папе обращаются как к отцу, пишет Генрих, находящиеся в великом утеснении его воины, поклявшиеся положить жизнь свою за Римскую Церковь. Генрих просит послать легатов во все западные страны и даровать тем, кто отправится в Константино­поль, такое же разрешение грехов, какое дано крестонос­цам в Св. Землю (9).//

Отношение Иннокентия к столкновению между лати­нянами и болгарами весьма характерно и далеко не сви­детельствует о том, чтобы он горячо принял к сердцу просьбу Генриха и рыцарей. Он пишет Калоянну почти льстивое письмо, ссылаясь на особую благодать (gratia), которой он, Римский Папа, отличил болгарского царя среди всех монархов христианских, и на свои заботы о его чести и интересах. Благодаря заслугам его матери Римской Церкви, которой Калоянн смиренно посвятил свое царство «как частное достояние св. Петра», он и до­стиг славного торжества над теми, кто старались его серь­езно обидеть. Папа послал ему венец и военное знамя и продолжает охранять его от опасностей. Пусть он знает, что на Западе собирается еще более многочисленное вой­ско, нежели то, которое уже прибыло в Константинополь. Пусть Калоянн остерегается попасть между латинянами с одной стороны и венграми — с другой. Поэтому Иннокен­тий советует Калоянну освободить Балдуина и заключить с латинянами прочный мир, о чем наказывает одновре­менно и Генриху. В том же самом смысле папа написал и примасу Болгарии. Ответ папы Генриху крайне лакони­чен. Своего впечатления от катастрофы латинян он не со­общает, и о мерах, которые он принял по ходатайству Генриха, он ничего не пишет. Никакой инициативы папа не терпел и от Балдуина. Он лишь официально предписыва­ет «знатному мужу Генриху, брату константинопольского императора» заключить прочный мир, для освобождения брата, со славнейшим царем болгар и влахов, ибо для обе­их сторон дружба принесет много пользы. Он пишет кратко, «так как нужнее дело, чем слова».

Рыцари, по-видимому, надеялись, что папа объявит Ио-анницу врагом христианства и поход против него — столь же богоугодным делом, как завоевание Св. Земли. Папа дал им понять, что он дорожит Калоянном, даже невзирая на его письмо к туркам, как новым членом семьи христиан­ских народов, а Болгарию рассматривает как лен апостола Петра. Быть может, Иннокентий рассчитывал в этой плос­кости отношений сделать больше для Балдуина и его им­перии. Рыцарям было очевидно, что интересы их и Кало-янна непримиримы и что болгарский хан, или «Влах», не замедлит показать и папе свое настоящее лицо. Рыцарям было горько читать холодные строки первосвященника, в своих высших соображениях как бы забывшего, что они на чужбине, пришли во имя Креста и только что многие из них с родным братом Генриха и венчанным императором после неслыханного подвига заплатили кровью за свою храбрость. Им, цвету французского и фландрского рыцар­ства, в ответ на просьбу о помощи советуют заключить мир с убийцей рыцарей, варваром, главою мятежных гре­ков и вонючих куман, приносивших пленных в жертву своим богам.

Положение молодого регента было тяжко. Венециан­цы — своекорыстные союзники. В первой половине ию­ня умер престарелый дож Генрих Дандоло и был похоро­нен в св. Софии. Его советы были незаменимы. Вновь из­бранный глава венецианцев на Востоке, подеста Зено, присвоил себе данный дожу титул деспота, подписывал­ся красными чернилами и претендовал на равенство; по­мощь оказывают венецианцы еще менее; и в 1205 г. при выступлении Генриха в поход не идут с ним, но разоряют побережье Мраморного моря из своих корыстных ви­дов. Еще тяжелее рука венецианцев в церковных делах, как увидим ниже. В то же время Зено подписывает запре­щение венецианцам отчуждать свои земли в руки не ве­нецианцев.

Но скоро Генрих урегулировал отношения импера­торской власти к венецианцам. Им пришлось пойти на уступки. Флот Генуи, их давнишней соперницы на Вос­токе, угрожал все еще не занятому Криту и Ионическим островам — самым ценным колониям Венеции. В самой республике обнаружились трения, недовольство чрезмерными претензиями венецианского «подеста Романии» в Константинополе. Последний стал во главе новой колониальной империи венецианцев на Востоке, возникла даже мысль перенести правительство республики из Венеции в Константинополь. Власти метрополии действовали энергично. Западное побережье Греции было изъято из компетенции подеста Романии, и в Диррахий (Дураццо) был послан особый губернатор с титулом дуки.

В самом Константинополе действовали более осто­рожно. Подеста Зено продолжал носить гордые титулы, которые, в сущности, принадлежали дожу; вместе со сво­им советом из шести членов он мог даже ограничивать права граждан Венеции в распоряжении их собственнос­тью, запретив отчуждать их недвижимость в чужие руки. Но права колонии в отношении выбора нового подеста были метрополией существенно ограничены, и преемник Зено, Яков Тьеполо, оказался настолько связанным, что прибавляет перед титулом слова «по поручению дожа» или «вместо дожа».

Генуэзская опасность, заставившая венецианцев осо­бенно дорожить доступом в гавани империи, и раздоры между Венецией и ее константинопольской колонией позволили Генриху заключить с венецианским подеста в октябре 1205 г. важный договор (10), которым гарантиро­валось единство власти в военных делах и упразднялось существовавшее со времени похода особое положение венецианцев. Императору предоставлялось начальство над всеми вооруженными силами как франков, так и живших в империи венецианцев. Ежегодно все рыцари (milites) обязаны являться по зову императора и быть под его знаменами с июня по Михайлов день, кроме по­рубежных вассалов, которым нужно защищать свои зем­ли. Но в случае вторжения чужого монарха (разумеется, конечно, в первую голову Калоянн) никому никаких льгот не полагалось. Все рыцари, имеющие лены в импе­рии, как франки, так и венецианцы, должны присягнуть в соблюдении ими их военной обязанности. Император является не только верховным военачальником, но и правителем империи. Он имеет право и обязанность принимать меры и производить расходы немедленно и во всякое время для обороны и поддержания государст­ва (11). Трудные времена заставили рыцарей и венециан­цев организовать верховную власть с правом инициати­вы и исполнения во всех внутренних и внешних делах империи.

Не над императором, но рядом с ним — формально при нем — поставлена другая власть, фактически суще­ствовавшая и прежде, ныне вводимая в рамки. При импе­раторе заседает совет, состоящий из подеста с его шес­тью советниками и из неопределенного числа магнатов, т. е. сюзеренов, франков. Духовенство как сословие и ры­цари в нем не представлены. Из двух союзных элемен­тов, венецианцев и франков, по крайней мере создан об­щий государственный орган, за которым оставлены дер­жавные функции, вытекавшие из совместной оккупации, из условий основания Латинской империи. Совет этот не только определял единодушным своим решением (consultum) вместе с императором необходимость, вре­мя и продолжительность созыва ополчения, но имел так­же право, как и император, инициативы в делах обороны и управления. Император обязан исполнить все, что по­становлено советом по собственному почину. Отнюдь не прикровенно объяснена обязанность императора тем, что он получил на свою долю четверть территории империи именно для того. В этом случае представителем учредителей империи является совет, император же — крупнейший дольщик, несущий обязанности главы ис­полнительной власти. Император не имеет права отнять лен у кого-либо из рыцарей, равно как рыцари не могут нарушать прав императора: обе стороны сопоставлены на равных договорных началах. В случае конфликта де­ло переходит на суд особо для того избранного жюри, назначенного как франками, так и венецианцами, и им­ператор обязан явиться на суд лично и исполнить постановление суда, обязательного для обеих сторон[7]. Призывается он к суду «увещанием» вышеозначенного своего совета[8], которому таким образом принадлежит не только свободная инициатива в делах гражданских и решаю­щий голос в вопросах объявления войны и созыва опол­чения, но и контроль за действиями императора.

Акт 1205 г. как основанный на равновесии договарива­ющихся сторон, опирающихся на реальные силы, мог бы быть настоящей конституцией, какой не знала почва Ви­зантии со времен автономной греческой колонии; он за­ключал в себе начала новые, вытекающие из недавней ок­купации страны теми же силами, которые им регулируют свои отношения — каковы бы ни были аналогии в органи­зации франкских государств Леванта. Вполне чуждые ви­зантийским традициям, эти договорные начала были спо­собны к здоровому развитию и могли выработать при бла­гоприятных условиях средневековый парламент. Но сам акт краток и полон несовершенств. Его составляли не юри­сты, не церковники, но военные люди под влиянием ост­рой нужды охранить государство. Начал представительст­ва ни высших, ни низших сословий в совете нет вовсе. «Магнаты», хотя и украшенные придворными титулами, заседают по личному праву. Советники подеста вместе с ним не представляют, но составляют правительство вене­цианских колоний Романии и могут своим несогласием не только формально, но и фактически остановить военные планы императора. Акт лишь формулирует реальное соот­ношение сил, вскрывая недостаточность организации, на­поминающей Польшу. Конфликт между императором и советом разрешается всегда в пользу совета, а между импе­ратором и вассалом — судом, для избрания которого нуж­но созвать рыцарей, т. е. сейм. Составленный на скорую ру­ку договор 1205 г. важен был для нужд момента, давая Ген­риху возможность организовать оборону империи всеми наличными силами латинян.

Для того он не поскупился на уступки и гарантии вене­цианцам. Он обязался не допускать в пределы империи всех, кто находится в войне с Венецией (т. е. генуэзцев), и гарантировал венецианцам свободный доступ и прожива-тельство во всех своих владениях, равно как неприкосно­венность недвижимой собственности всякого гражданина республики, хотя бы не имевшего на свою недвижимость письменного документа. Все содержание акта Генрих ут­вердил своей присягой, и акт скреплен подписями членов его совета, о котором шла речь в тексте.- он уже фактичес­ки существовал. Реальных новых ограничений император­ской власти договор 1205 г. вряд ли вводил. Наоборот, энергичный император имел основание рассчитывать на естественное усиление власти: вымирали старые влиятель­ные вожди, открывалась возможность опереться на рядо­вое рыцарство и низшие классы населения пришлого и ту­земного. Ведь почва Византии была пропитана традиция­ми самодержавной власти.

Военные дела тем временем неожиданно изменились к лучшему. Летние жары заставили половцев вернуться за Дунай. Калоянн с частью восставших греков ушел на запад против Бонифация. По дороге он осадил Серее, и латинский гарнизон, потеряв начальника, капитулиро­вал под условием свободного пропуска; но новое чадо Римской Церкви Калоянн не замедлил нарушить слово: рыцарей раздели донага и в оковах погнали в Болгарию, где главнейших обезглавили. Салоники Калоянну взять не удалось, он к этому и не приступал, но разорял страну. Бонифаций, отсиживаясь за крепкими стенами города, «много печалился». Франки не замедлили выступить во Фракию, покоряя вновь возмутившихся греков. Расправа была жестокая. Вперед был выслан особый конный полк, который, по Никите, назывался ротой (ρουτα). //Венецианский флот отправился отдельно берегом Мраморного моря и в Пании и Галлиполи действовал с греками образом, «чуждым христианским нравам». Вслед за ним выступил Генрих с главными силами.// Взяты венецианский удел Аркадиополь, Цурул, Виза, Апр. Особенно в последнем городе рыцари, недостаточно дисциплинированные, устроили резню и гнали пленных, как скот, прикалывая отстающих и слабых. Подошли к главному городу и цели похода — Адрианополю (Орестиаде). Сильно укрепленный двойным рвом и высокими стенами Адрианополь был занят греками, которые наотрез от­казались сдаться. Несмотря на храбрость рыцарей, их штурм был отбит, и болезни заставили снять осаду. Осень войска Генриха провели в области Родосто. Пыта­лись взять Дидимотих, но наводнение Марицы размета­ло их осадные машины. Между тем де Три, все еще дер­жавшийся в Филоппополе с несколькими рыцарями, уз­нал, что многочисленные в его городе павликиане или манихеи, по-видимому, вернее армяне (12), передались на сторону Калоянна. Теперь на развалинах греческого цар­ства заявляет себя армянский элемент, самостоятельная роль которого не сыграна до сих пор в бассейне Мра­морного моря. Религиозные и племенные враги греков, армяне при проходе крестоносцев поспешили выска­зать свои чувства и приветствовали Барбаруссу. Мы уже упоминали, что малоазиатские греки[9] передались на сто­рону Генриха и заплатили за то своею кровью. Может быть, этот последний факт, а еще вернее — признаки по­ворота греков в сторону латинян после разорения болга­рами Фракии побудили «павликиан» предать свой город Калоянну. Три ночью оставил Филиппополь, поджег ар­мянский квартал и занял твердыню Стенимак с горстью своих храбрецов. Генрих же, заняв гарнизонами Русий, Визу и Аркадиополь, отдал город Апр фракийскому ари­стократу Феодору Врана, единственному, по словам Вилльярдуэна, греку, державшему сторону франков. Он и женился на Агнессе Французской, сестре короля Фи­липпа Августа и юной вдове двух греческих царей. Врана выделялся из той фракийской аристократии, которая хотела служить латинскому императору, и заставил с со­бою считаться. Его род происходил из Адрианополя, из­вестен и в XIV и в XV в. Между греческими крупными землевладельцами-властелями, наложившими свою руку на судьбы монархии Комнинов и Ангелов, выделился ряд мелких динатов, на развалинах греческого царства ут­вердивших свое благополучие и новую политическую роль. Одни из них, как упомянутый Врана, действовали через латинян и под их флагом. Прочнее оказалось, но труднее на первых порах было положение тех, кто опи­рался на свой народ, как Ласкарь.

Незначительные успехи франков сменились в 1206 г. страшным вторжением балканских горцев, кочевников Калоянна, истребивших всякую культуру во Фракии. По­следствия этой катастрофы не изгладились до наших дней, и, путешествуя по стране, мы видим руины на мес­те многих цветущих городов. На Рождество показались под столицею стаи половцев, следовали горцы влахи и болгаре, их новые подданные греки. Отборный отряд рыцарей в Русии с сенешалом и маршалом де Лос во гла­ве погиб, окруженный врагами; богатый и укрепленный Родосто был оставлен латинским гарнизоном, и город, один из лучших в империи, был сровнен с землею, а жи­тели уведены на Дунай. Та же участь постигла соседний Паний, родину Приска, историка Атиллы; Даоний, при­морскую Ираклию, взятый штурмом Апр (Врана спасся) и крепость Цурул (Чорлу). Везде и планомерно все насе­ление угонялось в Болгарию на Дунай, стены же и пост­ройки городов разрушались до основания. Не соблюда­лись никакие условия, на которых сдавались местные греки. С клятвами и обязательствами Калоянн вообще не считался. Страшные вести произвели панику в Кон­стантинополе, где думали, что все погибло. Действи­тельно, они были бессильны перед стихийным нашествием северных варварских элементов на Фракию, разорение которой Калоянн вряд ли мог остановить. Но он этого и не хотел, истребляя греческие города и уводя их население к Дунаю, где возник ряд греческих поселений с именами фракийских городов. Кроме Визы, Силиврии и столицы, занятых рыцарями, а также укрепленных Адрианополя и Дидимотиха, удержавшихся в руках греческого населения, все во Фракии погибло, рыскали лишь дикие звери.

Катастрофа Фракии явилась поворотным моментом в настроении греков. Они опомнились — хотя и поздно, — увидев настоящее лицо Калоянна, ими нареченного желанного императора, на сторону которого склонился сам старый патриарх Иоанн Каматир, скрывшийся в Дидимотих. Калоянн теперь хвалился именем Грекобойцы, припомнив царя Василия II Болгаробойцу. Греки толпами начали покидать лагерь Иоанницы. Уцелевшие их архонты (крупные землевладельцы) снарядили Михаила Костомира с товарищами в Константинополь к Ф. Врана, прося его стать посредником между ними и Генрихом. Они уже сами предлагали латинскому императору Адрианополь и Дидимотих, прося лишь не отдавать эти города венецианцам: настолько последние угнетали население. Генрих вошел с греками в соглашение и отдал на ленном праве оба города Феодору Врана и его супруге Агнессе Французской. Точнее, Генрих заставил сделать это самих венецианцев. В венецианских архивах сохранилась грамота (13), по которой подеста венецианцев Зено назначает капитаном Адрианополя и всего округа до реки Кавротома[10] счастливейшего кесаря и благороднейшего Комнина Феодора Врана, под условием платить ежегодно 25 фунтов мануиловских червонцев и выставлять, по требованию подеста, 500 всадников, из коих 200 панцирных, не при¬теснять венецианцев, живущих в Адрианополе; всякие новые приобретения земель делить с венецианцами полюбовно. В действительности этот акт был последствием соглашения между императором, верховным сюзереном венецианцев в Романии, и новым политическим главою фракийских греков; иногда Врана называется даже коро­лем адрианопольским, по крайней мере на Западе; его положение приравнивалось к таковому Бонифация. В од­ном недавно изданном письме (14) папы Иннокентия ла­тинскому патриарху предписывается лично совершать миропомазание всех королей в константинопольской империи: разумелись вассалы на положении монархов. Таковым был кроме Бонифация лишь Врана. Королевство этого латинского ставленника было непрочно и по смер­ти его перешло к одному из героев четвертого крестово­го похода, Конону Бетюнскому.

Фракийские греки получили от императора более, чем просили, — по крайней мере явно — монарха-грека, из фракийских архонтов. Теперь они могли дать отпор Калоянну. Другого выбора не было. Северная Фракия трепетала перед полчищами Калоянна. Ранее разорения Южной Фракии та же участь постигла Филиппополь, ос­тавленный Три. Жители только что провозгласили царем архонта Алексея Аспиета, одного из местной служилой знати, бывшего губернатора Филиппополя, как под сте­нами показалась армия Калоянна. Не помогли грекам лесть и унижение, они сдались на капитуляцию. Калоянн и его болгарский патриарх поклялись оставить греков живыми, что не помешало им немедленно казнить Аспи­ета, архиепископа и архонтов, жителей увести в Болга­рию, город сровнять с землею. Когда теперь Калоянн по­дошел к Дидимотиху, греки, не переставая величать его своим императором, не впустили его в город. Калоянн повел правильную осаду — у него были мастера и опыт брать крепости. Греки отбивались храбро, но слали гон­цов за гонцами к Генриху, донося, что едва могут дер­жаться. При этом случае обнаружилось несовершенство военной и государственной организации Латинской им­перии, и после акта 1205 г. Генрих и совет требуют похо­да, рыцари долго не идут, указывая на то, что их осталось всего 400 рыцарей во всей империи Генриха. // Наконец выступают, но на каждом этапе остановки. Только получив ­известие, что город накануне сдачи, франки двинулись, но не на Дидимотих, а на Адрианополь, угрожая сообщению Калоянна с Болгарией. Вероятно, // это обходное движение франков испугало Калоянна, и он, сняв осаду, отступил через горы. Франки не могли его на­гнать. Генрих приказал освободить герцога Три, отрезан­ного в Стенимаке с горстью рыцарей от всякого сообще­ния с Константинополем более года. Лишь лучшие рыца­ри отважились на поход через вражескую страну. Рыцари Три, осажденные греками, уже ели своих лоша­дей и не верили глазам, видя своих. Встреча была радост­ная, но Стенимак пришлось латинянам очистить. Север Фракии остался в руках греков.

Три сообщил Генриху известие о гибели Балдуина в плену. Обстоятельства смерти его остались темными, на Западе сложились легенды, и даже появился самозванец в родовых владениях Балдуина. Вероятнее связывать вслед за Никитой Хониатом смерть первого латинского императора с катастрофой Филиппополя, когда казни следовали за казнями. Балдуину отрубили руки и ноги и сбросили тело его в пропасть; из черепа Калоянн сделал себе чашу — таковы греческие известия. Достоверные известия о смерти Балдуина внесли ясность в положение регента. Поход был удачен, Генрих оправдал ожидания, оставалось оформить его положение коронацией. Ар­мия немедленно и с торжеством вернулась в столицу. Ко­ронация энергичного Генриха означала усиление импе­раторской власти. Венецианцы делали поэтому затруд­нения. Но у них была война с Генуей и конфликт с папой, а Генрих опирался на легатов Иннокентия и единодуш­ное желание франков. Венецианцам пришлось удоволь­ствоваться немногим. Император перед коронацией был должен подтвердить присягой договоры 1204 и 1205 гг. с венецианцами; границы их доли были несколько урегу­лированы; Генрих отдал патриарху Морозини знамени­тую икону Богородицы Одигитрии, которую тот не уступил, однако, своим землякам венецианцам, но поместил в св. Софии[11].

После коронации в св. Софии среди всеобщего ликова­ния в конце августа 1206 г. Генрих имел случай выступить против болгар с еще большим успехом, военным и политическим. Узнав о назначении Врана, Калоянн не замедлил отомстить грекам, захватил и разрушил дотла Дидимотих. Жителей он приказал отправить в Болгарию. Греки немед­ленно обратились к Генриху и получили на этот раз ско­рую помощь. При приближении Генриха болгары уже бе­жали. Он гонится за ними, переходит их границу, берет их города Веррию (Старую Загору), Крину и Влисимо и в до­лине Тунджи отнимает 20 000 пленных греков с богатой добычей. // Пленники с их пожитками в целости доставля­ются в Адрианополь, причем в войске Генриха оказывается дисциплина, нет насилия, ни грабежа.// Теперь греки уже уповали на Генриха как на своего государя. Им была предо­ставлена честь отбивать их родичей в авангарде Генриха.

//Пришлось отказаться от мысли восстановить стены Дидимотиха, так основательно они были разрушены болгарами. Но // попутно Генрих уладил личное дело, обещавшее, впрочем, большую пользу для империи, — брак с дочерью Бонифация. Порешили с послом салоникского короля, что невеста прибудет в Константино­поль зимою. Генрих же не терял времени. Он отправил во Фландрию письма, прося прислать 600 рыцарей и 10 000 воинов, — в такой цифре он оценивал нужные им­перии новые силы. Затем в третий раз за этот 1206 г. он выступил против болгар. Несмотря на осень, он перенес войну в Восточную Болгарию, разоряя в свою очередь страну Калоянна. Города Агафополь, Анхиал и Фермы, теплые воды у Бургаса, которым равных нет во всей вселенной, по словам Вилльгардуэна, — все было разорено франками дотла. С наступлением зимы Генрих вернулся в столицу и в феврале с большою пышностью в Вуколеонском дворце отпраздновал свою свадьбу с юной дочерью Бонифация.

Успехи Генриха заставили сплотиться его врагов. На­падения Калоянна и Ласкаря в 1207 г. были, несомненно, согласованы, и месяца не прошло со свадьбы Генриха, как Калоянн двинулся на Адрианополь. Защищавшим свой город грекам пришлось очень круто, так как импе­ратор, занятый борьбою с Ласкарем, не мог подать им помощи. Снова хищные всадники Калоянна разоряли Фракию; но болезни и недостатки провианта заставили болгар отступить в свои горы. Генрих лишь тогда осво­бодился, когда заключил с Ласкарем двухлетнее переми­рие на невыгодных условиях (малоазиатские дела будут изложены в иной связи). Для императора всегда была важнее плодородная Фракия, уже занятая и поделенная, чем его земли на азиатском берегу, которые предстояло еще завоевывать.

Летом 1207 г. войска Генриха со свежими силами втор­глись через долину Тунджи в горную порубежную об­ласть к востоку, заселенную влахами. Скот и хлеб были в изобилии, и франки взяли богатую добычу; но после од­ной опасной схватки в горах Генрих отвел войско обрат­но в долину Марицы. Прибыли послы Бонифация, стояв­шего недалеко в Македонии, и предлагали личное свида­ние монархов. Впервые после разрыва Бонифация с Балдуином представился случай урегулировать отноше­ния между императором и королем, ставшими недавно зятем и тестем. // Почва была подготовлена. Осуществля­лись хлопоты маршала Вилльгардуэна и его единомыш­ленников, старавшихся об единении латинян; но главной причиной события было усиление императорской влас­ти, политические успехи Генриха.//

Бросим взгляд на судьбы государства Бонифация до этого момента. При вступлении в Салоники «маркиз», как его называют обыкновенно источники, был принят жителями без сопротивления, так как он, по словам Н [икиты ] Хониата, умел использовать обстоятельства и скрывать свой злокозненный и двуличный характер. По Вилльгардуэну, город был вручен Бонифацию рыцаря­ми, оставленными Балдуином. Во всяком случае, Бони­фаций хотя обложил богатых горожан денежными взыс­каниями и отдал лучшие дома своим рыцарям, но широ­ко применял в своих новых владениях ту политику единения с греческой знатью, которую он тщетно ста­рался внушить императору Балдуину. Выступая в поход, он брал с собою царевича Мануила Ангела, сына жены своей Марии Венгерской //(которой пришлось все-таки снова быть присоединенной к латинству кардиналом Соффредом)//. Впереди храброй, но разноплеменной дружины Бонифация, в которой преобладали ломбардс­кий и немецкий элементы, «расчищали дорогу», по выра­жению Никиты, многочисленные греческие аристокра­ты. В такой политике Бонифаций видел залог успеха. В тех же, вероятно, видах он принял бывшего царя Алек­сея III Ангела, того самого, который изменнически осле­пил во Фракии своего зятя и соперника Мурзуфла // — «бродяга бродягу», по выражению Никиты//. Он ведь был свойственник жены Бонифация. // Знаки царского до­стоинства были у него отобраны и отосланы в Констан­тинополь.// Но этот представитель худших свойств семьи Ангелов завел немедленно интриги при дворе Бо­нифация, и тогда ему было указано проживать в фессалийском торговом городе Алмире, где у его жены Евфросинии были богатые имения. Но он и здесь не успокоил­ся и продолжал интриги сначала с владетелем Коринфа Сгуром, за коего выдал дочь, вдову Мурзуфла, затем с Ми­хаилом Эпирским. Потеряв терпение, Бонифаций от­правил его с женой, присоединив и своего пасынка Ма­нуила, на Запад. // Он предназначал Алексея императору Филиппу и его супруге Ирине Ангел, отца которой Исаака этот Алексей некогда свергнул с престола; но Филипп отказался от такого гостя. Тогда Алексея отправили во владения Бонифация.// Впоследствии Алексей бежал сначала к Михаилу Эпирскому, затем, похоронив свою жену в Арте, к султану в М. Азию.

Политика Бонифация могла привлечь часть архонтов, торые вообще не были способны к патриотическому Рединению перед лицом врага и, усвоив себе еще со времен Комнинов западную роскошь и рыцарские вкусы, были готовы служить франкским сюзеренам до тех пор, пока последние в своей латинской гордости не отталки­вали их открыто. Патриот Никита не щадит горьких слов по их адресу. Но он преувеличивает их значение. С Бони­фацием выступили осенью  1204 г. добывать славную Ахею и Морею (Пелопоннис) крупные вассалы из Ита­лии, Германии и Франции. // Итальянцы Гвидо Паллавичини из Пармы, Гильельмо из Ломбардии, Равано из Ве­роны; между немцами выделялся граф Каценелленбоген с Рейна, видный участник крестового похода, первый под­жегший столицу; фламандский барон Яков д'Авен с двумя племянниками из Сент-Омер, плеяда французских васса­лов, из коих славнейшими были виконт Шамплитт, внук графа Шампани, прозванный Le Сhampenois (15), и Оттон де ла Рош из Бургундии. Сопровождал дружину трубадур Вакейрас, прославивший поход в своих военных песнях, до нас дошедших.// Такой дружине не страшны были греки, в открытом поле. Бонифация ожидал ряд блестящих, но нетрудных успехов. Не считая засады у переправы через Пеней, греки лишь у Фермопил пытались оказать сопро­тивление, но и то был собственно Лев Сгур, мрачный ге­рой албанского происхождения; а в Средней Греции, в промышленной Виотии Бонифация встретили как изба­вителя: может быть, отчасти потому, что города были за­полнены евреями, не меньшими врагами греков, чем на Востоке армяне. Не столько война, сколько раздача круп­ных ленов занимала Бонифация в Северной Греции. К се­веру от Фермопил, ближе к Салоникам, основались италь­янцы. //Упомянутый Гильельмо из Ломбардии получилЛариссу и торговый Алмир, с его итальянскими фактори­ями, Гвидо Паллавичини стал маркизом Водоницы и зе­мель до самых Фермопил, и этот крупный лен, «маркизопула», существовал два века. Граф Каценелленбоген получил Велистино с горной областью Великой Влахией.// К югу от Фермопил основались, как увидим ниже, француз­ские и фламандские вассалы.

Чтобы объяснить дальнейшие успехи латинян, бро­сим взгляд на состояние Греции в начале XIII в. Разделен­ная на три фемы (Эллада, средняя часть Греции с югом Фессалии, островами Евбеей и Эгиной; Пелопоннис, со­единенный с Элладой под властью одного протопретора; Никополь, фема, обнимавшая Эпир, Этолию, Акарнанию), Греция и до прихода рыцарей не вся была во влас­ти константинопольского правительства. Не говоря о бо­гатых Ионических островах, захваченных Маргаритоне, адмиралом норманнского королевства в Сицилии, и его зятем графом Маттео Орсини, внутри материка не все об­ласти пускали к себе византийских чиновников. В сере­дине XII в. горные области Северной и Средней Греции были заняты влахами, которые спускались зимою со сво­ими стадами с отрогов Пинда в области Ламии и в самую Виотию, жили там и наводили ужас на греков. Конец XII в. и начало XIII в. являются временем большого движения среди этих романских горцев, составлявших — судя по латинским и греческим известиям — главную силу Кало-янна, называемого кратко Влахом. В Северной Греции образовалась Великая Влахия без прочной политической организации. При помощи Хриза Просекского, извест­ного из войн греков с болгарами, и его влахов честолю­бивый протостратор Мануил Камица пытался основать независимое государство в Фессалии. Императору Алек­сею Ангелу удалось справиться с ним, лишь переманив на свою сторону Хриза.

В Пелопоннисе, в горах Аркадии и Лаконии, уцелели независимые славяне, вернее, вернувшие себе независи­мость с ослаблением империи в конце XII в. Хребет Тайгета именуется в латинских источниках горою славян. Здесь обитали племена мелингов и езеритов, которые играли, как увидим, большую роль в судьбах латинских мелких государств в Морее. Их внутреннюю организацию следует представлять себе в виде племенных волостей с родона­чальниками-старейшинами во главе[12]; в соответствии с их преимущественно пастушеским бытом должен был сохраняться исконный славянский семейно-родовой строй. Горный хребет славян-мелингов представлялся грекам большой волостью, или дронгом, с неприступными ущельями и большими землями внутри, на верху гор, населен­ных людьми, «дерзкими» и не признающими над собою господина. Кроме мелингов упоминаются езериты, жив­шие в болотной местности по лаконской реке Эвроту, кривичи в Мессении и скортины на плоскогорий Арка­дии. Крепость Скорта (ср. Скодру в Албании) оказала ла­тинянам отчаянное сопротивление. Что касается цако-нов, живущих в глухих углах юго-восточного Пелопонниса до сих пор, то они являются потомками лаконян, как указывает их огрубевшее дорийское наречие и даже самое имя. Греческое и огреченное население Морей жило под властью архонтов, или крупных собственников. Борьба императоров Македонского дома с крупным землевладе­нием была безнадежна, что видно даже из тона импера­торских  новелл.  XII   в.  характеризуется  торжеством крупной земельной аристократии и церковного земле­владения. Всегда провинциальные магнаты стремились захватить в свои руки правительственные функции, начи­ная со сбора податей. Слабость центральной власти при Ангелах сопровождалась политическим усилением мест­ной земельной аристократии, особенно в отдаленных провинциях. К приходу латинян Эллада находилась в со­стоянии дезорганизации в руках архонтов, враждовавших между собою. Картина эта распространяется не только на села, но и на укрепленные города: противоположности между деревней и городом не было на чисто греческих землях, и крупные властели жили не только в своих зам­ках, но и в городах. В Монемвасии, например, жили три семьи служилых архонтов, Софиано, Мамона и Евдемоноянни, и являлись опорою вольностей Монемвасии. Стратиотов-архонтов мы видим и в вольной Янине. Конечно, богатство этих патрициев могло быть основано столько же на торговле, сколько на земельной собственности. В составе греческих архонтов были члены фамилий, близких к престолу. В Мессении и Фессалии известны крупные, упоминаемые в договорах с венецианцами зем­ли Кантакузинов, Врана, Мелиссинов, семьи Алексея III Ангела. Но выделяются личною энергией мелкие динаты, бесспорно, с тенденциями политической самостоятель­ности: люди, опиравшиеся на свою дружину, личную энергию, переходившую в жестокость и вероломство: ти­пы еще менее культурные, чем рыцари Бонифация, не ме­нее храбрые и могшие стать народными героями, если бы они не были столь корыстны. Таков владетель земли в Ла­конии Лев Хамарет, герой исторического романа Рангави; утверждавшиеся на Истме Петралифы выводили свой род даже с Запада. Знаменитейшим представителем этих по­лумонархов, полуразбойников, потомков по духу антич­ных тиранов, был Лев Сгур, называвший себя севастои-пертатом на своих печатях с изображением Феодора Стратилата. Сын архонта Навплии, он усилился во время мятежа Камицы. В 1202 г. он захватил Аргос обманом, за­тем напал на Коринф, взял его, а митрополита Николая, пригласив на обед, приказа;: ослепить и сбросить со ска­лы. Он распространил свою власть и на Аттику и даже взы­скивал с афинского населения корабельный налог, как властели взыскивали казенные подати со своих крестьян. Сгур даже открыто напал на Афины. Красноречивые уве­щания митрополита пропали даром. Но Сгур не мог взять скалу Акрополя и, разорив все кругом нее (1203), двинул­ся на Виотию, овладел страной и городом Фивами и через Фермопилы подступил к Лариссе. Казалось, что ему суждено было сделаться независимым государем Греции. Проживавший в фессалийском городе Алмире удаленный от двора Бонифация бывший царь Алексей Ангел поспешил войти в сношения со Сгуром и выдал за него дочь, вдову Мурзуфла. Успехи Сгура не были продолжительны. Его корыстолюбие и жестокость были страшны самим грекам. Мы видели, что Афинский митрополит Михаил  Акоминат дал ему отпор. Брат митрополита историк Никита называет Льва Сгура «звероименным» (θηριωνομος), как некогда звали иконоборца Льва V Армянина. Греческие патриоты, интеллигенция в лице деятелей Церкви была глубоко враждебна Сгуру после предательского убийства им Коринфского митрополита. При наступлении рыцарей Сгуру не сплотить было греков. Жестокость его доходила до того, что ему ничего не стоило убить мальчика, заложника из Афин, своей разбойнической дубиной за разлитый кубок вина. Стоя в Фермопилах, он знал, что в тылу его Виотия предпочтет рыцарей его разбойничьей власти. При приближении рыцарей он бежал из Фермопил в свою твердыню Акрокоринф, «самый красивый и царственный замок в Романии». Франки, обложившие его под начальством Якова д'Авен, не только не могли взять этого «зверя, укрывшегося в свое логово», но сами страдали от его вылазок. Скорее для собственной защиты они выстроили напротив Акрокоринфа свой замок Монтексье («гордость горы»). Таков был Сгур, архонт Навплии.

У греков были еще духовные пастыри, но что могли противопоставить франкам образованнейшие, лучшие из них, кроме слова, не подействовавшего и на Сгура? Жизнь знаменитого Афинского митрополита и церковного писателя Михаила Акомината (Хониата), его переписка и проповеди ярко рисуют обстоятельства, при которых латиняне могли легко овладеть страною, не боясь народного восстания.

Старший брат историка и государственного деятеля Никиты Акомината Михаил получил наилучшее образование в столице, под руководством самого Евстафия, впоследствии митрополита Солунского, знаменитейшего византийского эллиниста и автора схолий к Гомеру; в доме Евстафия он даже жил. Михаил вращался в высших образо­ванных кругах столицы, близких к патриархии и ко двору Комнинов; перед ним прошла целая галерея фигур писате­лей и ученых, начиная с самого Евстафия и комментатора Аристотеля Евстратия до жалких, хотя и плодовитых, сти­хоплетов Цецы и Птохопродрома. Проведя в такой среде свою юность, наполненную ученым филологическим тру­дом, Михаил попал в афинские митрополиты (1182?). При­быв в город, дорогой для эллиниста, и поселившись на са­мом Акрополе в Пропилеях, Михаил произнес свою пер­вую   проповедь   в   Парфеноне,   обращенном   в   храм Богородицы Афинской, потомкам славных афинян. Речь была в литературном отношении блестящей, но ее, кажет­ся, никто не понял. Присмотревшись, он увидел перед со­бою полунищих и невежественных провинциалов. Что значили эллинские идеалы и примеры Перикла или Демо­сфена для людей, кто не всегда имел кусок хлеба? Судя по известиям самого Михаила, афиняне обнищали, вероятно, особенно после нашествия Рожера Сицилийского, увед­шего с собою последних мастеров. В городе не осталось ни слесарей, ни медников, некому сделать повозку получ­ше простой телеги. Не осталось ткачей, еще обогащавших соседнюю Виотию. Земледелие было в упадке, тощая земля не родила хлеба. На первых же порах он был свидетелем голода в стране, когда пшеничный хлеб ели два-три чело­века, и то «вместе со слезами бедняков» (т. е. крестьян). Прочие довольствовались ячменным, но и тот был не у всех. Близость моря была не в помощь, но на гибель: на со­седних островах утвердились пираты, которые грабили даже церковные имения безвозбранно. Еще были в Аттике старые маслины, варилось мыло, делалось терпкое вино, ловились возле пурпурные раковины, но все это не выво­зилось морем, все лучшее шло в Виотию. Город и область обезлюдели, взрослые поразбрелись, остались больше ста­рики, женщины и дети.

Такой пастве было не до филологии и проповедей. По­томки афинян даже отвыкли от правильной греческой ре­чи; у них появились слова, дико звучавшие для уха Михаила. Лишь на третий год он научился их наречию. Не пришлось ему поддерживать неугасимым светоч просвеще­ния, как он обещал в своей первой воскресной проповеди. Духовенство было невежественно; рядом с собою он дол­жен был терпеть безграмотного келлария. Нравы духовен­ства были грубы, приходилось разбирать постоянное су­тяжничество, горько жалуется митрополит на «поповскую негодность». Нравы паствы были дики, сообразно невеже­ству. Приходилось разбирать дела о том, что накануне свадьбы жених сошелся с матерью невесты, и оба просят повенчать их, забыв первую помолвку.

Состояние самого города было плачевное.

«Вижу я, — говорил митрополит претору Дрими, — что и ты смотришь не без слез на Афины, утратившие не только древний блеск... но и самый вид города. Ты видишь стены поврежденные или совсем уничтоженные, дома ра­зобранные и самыеместа их распаханные... Обширный го­род представляет почти необитаемую пустыню. В таком варварском состоянии город не был и после персидского на­шествия. Ты не увидишь даже развалин Гелиэн, ни Перипата, ни Ликея, сколько бы ни старался; лишь разве на холме Ареопага голую вершину узнаешь только по ее имени. От Разноцветной Стои есть еще малые остатки, на них па­сется скот, и самые кирпичи изъедены временем».

Противоречие между блестящим прошлым и мрачною действительностью особенно остро чувствовалось в Афи­нах того времени и наполняло душу Михаила горечью ежедневно, чем дальше, тем больше. Оно вылилось в его стихах, эпиграмме «На картину древних Афин», содержа­ние которых заключено в одной фразе: «Живя в Афинах, я нигде Афин не вижу» (16).

Краски несколько сгущены. Еще существовало несколь­ко античных зданий, превращенных в церкви (Ники Бес­крылой, Эрехфей[13] в Акрополе, Фисион, ставший церковью св. Георгия в Керамике); византийские церкви в античных Пропилеях и Парфеноне украшены были фресками и мозаиками; византийской постройки церкви Капникарея и Горгопико и посейчас украшают Афины. До Акомината ок­рестности изобиловали монастырями: Кесарианы на скло­не Гиметта с царственным видом на острова и целый ряд других, перечисленных в акте передачи латинскому архи­епископу. Местные святые (Мелетий) оживили монашес­кую жизнь. В Грецию ездили учиться, и иерархи выставили ряд славных в свое время литературных имен. Но все это относится ко временам Комнинов, когда и сама страна бы­ла богата и даже могла хлебом помогать Константинопо­лю. Во времена же Акомината монастыри запустели, и мо­нахи на Гиметте забросили свои пчелиные улья; в Афинах не у кого было учиться, известия о западных и грузинских студентах в Афинах — плод исторического недоразуме­ния, смешение Афин с Афоном, и даже ложь, плод былой славы афинских школ.

Само правительство во многом было виновато в поло­жении Греции, упразднив со времен Иоанна Комнина по­стоянный флот, защищавший от пиратов, и возложив еще во времена Македонской династии содержание чиновни­ков западных провинций на местные средства. Поэтому «законнейшая и спасительная власть», обращается митро­полит к претору Дрими, являлась фабрикою беззакония от фессалийских Темп до самой Спарты и, исходя из Фесса­лии, славившейся лекарственными травами со времен вол­шебницы Медеи, изливала на Элладу и землю Пелопса вся­кое беззаконие, как некие яды. Так отзывается митрополит Афинский о деятельности протопреторов Эллады и Пело-понниса. Хуже вымогали заместители преторов и второ­степенные чиновники, «как дикие звери, пожиравшие це­лые села со всеми людьми». Среди преторов были лица с добрыми намерениями и старавшиеся урегулировать на­логи. Так, претор Просух удостоился панегирика от митро­полита. При нем были сложены казенные недоимки и пе­ресмотрены кадастры для предупреждения излишних по­боров с крестьян («бедных»); но и после Просуха афинским плательщикам приходилось хуже, нежели фиванцам и коринфянам. Принимал меры и претор Дрими, также восхваляемый Михаилом. Когда этот претор предпочел перейти на службу в Константинополь, митрополит осыпал его упреками, как врача, покинувшего трудного больного. Сам Михаил имел на это право, оставаясь на своем посту, где ему было тяжелее, чем кому-либо, в безнадеж­ной борьбе с грубой действительностью. Михаил, наобо­рот, настолько сжился с паствой, что от лица обездолен­ной провинции обвинял столичных жителей в недостатке патриотизма и центр империи — в бедствиях окраин.

«Вы, изнеженные константинополъцы, — пишет он, — даже не хотите высунуться за городские стены и воро­та, ни посетить своих ближайших соседей, но лишь по­сылаете сборщиков податей и «звериные зубы», по слову Моисея. В чем вы, нуждаетесь? Разве хлебородные Фракия, Македония и Фессалия сеют не для вас? Не на вас ли идет евбейское, хиосское иродосское вино? Не для вас ли ткут одежды фиванские и коринфские руки? Разве не все бо­гатства многими реками сливаются в одно море — сто­лицу? Чего же ради вам выезжать куда-либо и менять привычный образ жизни, если возможно не мокнуть на дожде, не жариться на солнце, но сидеть дома и пользо­ваться без труда всякими благами?»

Акоминат, конечно, не о церковных имуществах хлопо­тал. И с ними было, правда, много неприятностей, к ним протягивали руки даже его свойственники Велиссариоты. Митрополит защищает всю страну. Ее разоряют пираты, но меры правительства против пиратов обходятся стране до­роже. Против грозного пирата, генуэзца Каффаро, посыла­ется перешедший на царскую службу бывший пират, калабриец Стирион. Для постройки кораблей взыскивают с афи­нян деньги сам Стирион, затем претор и даже упомянутый Лев Сгур, причем не считаются с нормами, установленны­ми надлежащим ведомством. Более богатые Фивы смогли выхлопотать хрисовул, освобождавший их от корабельной подати. Более бедные афиняне платят больше всех. Хотя бы деньги пошли на дело, но адмирал Стрифн не только вошел с пиратами в долю, но и распродал корабельные материалы им же. Таково было управление на море.

Для суши приведем отрывок из прошения митрополита самому царю (так как письма к различным сановникам ма­ло помогали). Некогда населенная область наша, доклады­вает митрополит (17), обратилась почти в скифскую пустыню по причине многих притеснений, тяготящих на ней более, чем на остальных западных провинциях (катшттн). Много раз измерялись наши песчаные и бесплодные участки поч­ти шагами блохи, чуть не пересчитывались волоса на голо­вах наших, тем более каждый лист лозы или иного расте­ния. Далее, жалуется митрополит, все подати взыскиваются в Афинах беспощаднее, чем где-либо, а в частности кора­бельный налог, которого не заплатили ни Фивы, ни Эврип. Самые привилегии Афин оказались им во зло.

«Мы не будем жаловаться на взыскание поземельной подати, на разбой морских разбойников. Но как могли бы мы без слез рассказать о преторском вымогательстве и насилии! Так как претор не имеет никакого отношения к нашей маленькой области — ни по взиманию податей, ни по отправлению преторской юрисдикции, — ибо царская золотая грамота воспрещает ему самый вход в Афины, то как бы из уважения к золотым грамотам он придумы­вает посетить нас ради «поклонения» (святыне, ради бо­гомолья). Он является во всеоружии, с целым сонмом своих слуг, привлекая и местных трутней, разных продажных людишек, как будто собравшись сделать вторжение в землю неприятельскую и варварскую, он добывает себе пропитание ежедневным грабежом и хищением. Впереди его, говоря словами Писания, бежит гибель, так назы­ваемые «приемщики», они требуют на каждый день по 500 медимнов жита для людей и лошадей, им нужны це­лые стада овец, целые стаи птиц и все виды морской ры­бы, а вина такое количество, что столько и не наберет­ся на наших виноградниках... Сверх того, они еще требу­ют за это платы себе, как будто какие благодетели, и платы не плохой какой-нибудь и маловесной, но такое количество тяжелого золота, которое могло бы удовле­творить желания ненасытной души их. Затем является сам претор, и, прежде чем совершить свое поклонение Богоматери, на одного он накладывает руки за то, что тот будто бы не вышел ему навстречу, другого запирает в тюрьму и подвергает пене по другой причине. Таким образом, угощавшись нами столько дней, сколько ему заблагорассудится, он требует себе челобитья (буквально: поклонного) — не знаем, потому ли, что мы ему поклонились, или потому, что он сам поклонился Богородице, — и не только он сам того требует, но и казначей, и протовестиарий, и протокентарх, и далее вся его свита. Он за­являет нам, что не прежде поднимется отсюда, как соб­ственными руками получив, что следует. Мы усердно просим и клянемся, что не иначе можем внести это, как сделав общую складчину. Он мало-помалу смягчается и, оставив сборщика, долженствующего взыскать деньги, собирается в дальнейший путь. Но потом — редкое вьюч­ное животное уйдет от повоза (ямской повинности). А еще хуже — иное, будучи взято под предлогом ямской по­винности, продается потом собственному хозяину, да не один раз, а часто и дважды. И всякая скотина, какого бы то ни было рода, похищается и потом продается (своему же хозяину) или взятая совсем уходит» (18).

В письме (19) к своим родственникам Велиссаристам, близким к правительству, Михаил умоляет пощадить Афи­ны, как ромэйское владение, и оказать милость, безвред­ную для казны.

«В Афинах сколько наберет претор? Ясно, что почти ничего. Чего ради взыскивать с нас почти 10 фунтов зо­лота, а в действительности мы разоряемся вконец, пла­тя во много раз больше?»

Видя такое бедствие Афин, такую безотрадную картину, добрый пастырь готов был бежать со своего поста, и дру­гие на месте Акомината так и поступили бы. Правда, его прошение царю вызвало ревизию. Присланы были слепой логофет Каматир и слишком зрячий упомянутый адмирал Стрифн, который и в Афинах присматривался к золотому голубю над алтарем в храме Богородицы, так что митропо­лит в проповеди указывал Стрифну, что он может обога­тить себя в других местах, а с Афин ему взять нечего.

Стоило ли проливать кровь за византийские порядки в безнадежной борьбе с Бонифацием? Виотия с ее промыш­ленным населением приветствовала рыцарей. Митропо­лит Афинский, по словам его брата, мог бы защитить го­род, как он отразил Сгура, но он не пожелал, зная про паде­ние Константинополя. Вероятно также, что, защищаясь от иноземцев во что бы то ни стало, митрополит не встретил бы поддержки в своей разоренной пастве, которая, наобо­рот, могла надеяться на известный порядок под властью латинян. Михаил сдал Акрополь — все, что осталось от Афин, — Бонифацию без борьбы. Бонифаций отдал город в лен своему французскому вассалу Оттону де ла Рош, по­лучившему уже Виотию. Афинская митрополия не была пощажена. Храм был ограблен, как и константинополь­ские святыни. Богатую библиотеку митрополита постигла та же участь. Назначен был латинский епископ. Михаил, занимавший кафедру 23 года, удалился сначала в резиден­цию Бонифация Салоники, потом на остров Кеос, где окончил свои дни в бедности. Он пробовал вернуться в Афины, но увидел, что там ему уже нечего делать. Все его надежды были обращены на национального никейского царя. Однако на предложения переехать в Никею он отве­чал отказом: разбитый болезнями, пережив своих родных, он предпочитал умереть, видя перед собой, хотя на гори­зонте, свои любимые, несчастные Афины.

Другие местности Греции имели некоторый, местами еще значительный достаток, и простой народ, привыкший к вымогательствам чиновников и властелей, жил своими мелкими интересами, не обременяя себя идеями былого величия, которые так тяжко лежали на душе просвещенно­го Акомината. В Виотии и после норманнского вторжения, когда Рожер увлек с собою лучших мастеров в Сицилию, все еще сугцествовало шелковое производство, на месте же выделывались дорогие ткани, продававшиеся, между про­чим, в Константинополе. Равнина около населенных ук­репленных Фив была засажена тутовыми плантациями и доселе слывет под именем Морокампо (тутовое поле). Плодоносная Фессалия снабжала столицу хлебом и вином; из торговых пунктов важен был особенно Алмир, упоминаемый путешественниками арабом Едризи и евреем Бе­ньямином Тудельским. Последний обстоятельно исчисляет еврейские колонии в городах Греции; они были многочисленны и, по-видимому, богаты. На острове Евбее город Халкида описывается как полный купцов со всего света. В Пелопоннисе, или Морее, франки нашли 12 укрепленных городов. У подножия твердыни Акрокоринфа лежал торговый город с шелковыми мануфактурами; богат был еще и Патрас, но его торговля находилась в руках евреев и венецианцев. Укрепленные города обыкновенно были расположены на скалах, но кругом были плодородные равнины. Наибольшую роль в истории латинского завоевания имела Монемвасия («город с одним входом»); в этом городе был торговый флот, богатые церкви и чтимая икона Христа Влекомого (на распятие). Плодородная Мессения через ее порты Модон (Мефона) и Корон вывозила оливковое мас­ло, и с Короном в этом отношении не мог сравниться ни один город в свете, передают венецианские известия. За­менивший древнюю Спарту средневековый город Лакедемония был обнесен прочными стенами с башнями. В Арка­дии упоминается крепость Никли и к югу от древнего Ме-галополя город со славянским именем Велигости.

Жемчужиной Греции были Ионические острова. Из них Корфу еще в 1191 г. внес в царскую казну 1500 фунтов золо­та, или 9 миллионов нынешних драхм, больше, чем дают со­временному королевству все острова. Ко времени четверто­го крестового похода Ионические острова уже не принадле­жали империи. Корфу было захвачено генуэзцем Ветрано; в Кефаллонии в 1204 г. правил граф Маттео Орсини, вассал си­цилийского короля и зять адмирала Маргаритоне.

На материке Греции внешняя торговля находилась в ве­нецианских руках, хотя мы имеем сведения о кораблях из Монемвасии и с острова Евбеи. Торговому и экономичес­кому господству Венеции в греческих гаванях положили начала привилегии, данные еще Алексеем I Комнином; его второй преемник Мануил, в противовес Венеции, покро­вительствовал генуэзским купцам. Но Венеция умела бороться за свои рынки, ив 1199 г. Алексей Ангел (со стран­ствованиями которого мы познакомились выше) даровал венецианцам право свободной торговли и жительства не только на островах и в портах, но и в ряде городов внутри Морей, Средней и Северной Греции. По договору между участниками похода 1204 г. Греция должна была достаться Венеции. В экономическом отношении переход Морей к Венеции был вполне подготовлен; но в настоящий момент республика не имела достаточно вооруженных сил, чтобы осуществить завоевание полуострова.

Бонифаций не имел перед собою равносильного врага. Его шествие по Северной и Средней Греции было победо­носно. Его придворный трубадур воспевал рать рыцарей, переходившую реки, горы, бравшую города и крепости. Скромные вассалы становились полунезависимыми госу­дарями с гордыми титулами исторических, издревле слав­ных городов. Сын простого бургундского рыцаря Оттон де ла Рош, оказавший Бонифацию личные услуги в перегово­рах с императорами Балдуином и Генрихом, стал «как бы чудом» герцогом афинян и фиванцев; греки звали его Μεγας κυρ, «великий господин». На первых порах афиняне пробовали передаться венецианцам, но вскоре примири­лись с владычеством франкских государей. Бургундский государь Афин пересаживал на почву Аттики феодальные порядки. Но в то время как в Морее князь был сначала лишь первым между равными среди нескольких крупных вассалов, при дворе Оттона мог претендовать на самосто­ятельное положение один лишь Сент-Омер, а прочие бургундцы были рядовые рыцари и выходцы простого звания. Ни в Виотии, ни в Аттике нет великолепных замков силь­ных баннеретов. Род самого де ла Роша разросся и пустил корни в Греции; в Афинах образовался многочисленный двор. Не осталось в Аттике и сильной греческой знати, об архонтах не слышно и ранее Оттона. Владения его обни­мали и Мегариду и часть Локриды, Аргос и Навплию; с се­вера его владения граничили с маркизатом Водоницы. Со стороны эпирских греков владения Оттона бьши безопас­ны, но на море по-прежнему господствовали пирагы, и поездка в Коринф считалась путешествием в Ахеронт, загробное царсгво.

У подножия Парнасса рыцарь Сгромонкур, пожалованный г. Салоною, выстроил гордый замок — его развалины еще существуют — и, присоединив г. Галаксиди, положил начало династии сеньоров, чеканивших собственную монету. Фландрский рыцарь д'Авен получил Евбею, которая, впро­чем, скоро перешла в руки грех веронских рыцарей, а потом одного из них, Равано Далле Карчери, владевшего и Эгиной.

Успехи Бонифация в Средней Греции были остановле­ны осадой Коринфа, где Сгур успешно отбивался ог Оттона де ла Рош Афинского и д'Авена Евбейского и в одной вылазке даже последнего ранил. Сам король Бонифаций осадил Навплию, и здесь при его благосклонном участии было решено самое блестящее предприятие франков — завоевание Пелопонниса, или Мореи, как он стал называться. Термин прилагался первоначально к Элиде, сосе­дившей с поселениями славян, и если его не выводигь от славянского Поморья, он остается загадочным.

Знаменитая Морейская хроника, дошедшая на разных языках, передает краски, но путает события и хронологию. История Вилльгардуэна, переписка Иннокенгия, венецианские докуменгы позволяют восстановить действитель­ную нить событий.

Племянник маршала Романии и историка, носивший то же имя Годефруа Вилльгардуэна, отправился в Палести­ну и там услышал о взятии Константинополя. Поспешив туда за славой и добычей, молодой Вилльгардуэн был при­бит бурею к берегам Пелопонниса, к гавани Модону (древ­няя Мефона в Мессении). Там пришлось ему перезимовать. Сами греки побудили предприимчивого рыцаря основать­ся на полуострове. Некий знатный архонт, в когором Гопф угадал Иоанна Кантакузина, зятя царя Исаака Ангела, заме­шанного в интригах около царского престола, явился к Вилльгардуэну и предложил ему вместе завоевать себе зем­ли в Морее. Не первый и не последний из греческих арис­тократов призывал чужестранных воинов из личной ко­рысти; анархия по падении столицы казалась законной.

Хитрый старый архонт рассчитывал нанять себе рыцарей на счет чужих земель, других архонтов и императорских, но оказалось, что он положил начало чужеземному гос­подству в своей стране.

Первые успехи союзников были быстры в Элиде и Ахее; богатая Андравида и Патры достались почти без сопротив­ления. Но в начале 1205 г. старый Кантакузин умер, и его сын Михаил, увидя опасность, отказался от договора, так что Вилльгардуэн остался один с горстью рыцарей. Страна восстала; Михаил Кантакузин вошел в сношения и со Сгуром, и с Михаилом Эпирским (о нем см. ниже); угрожала национальная лига доселе враждовавших архонтов. Но Вилльгардуэн разобрался в политических условиях стра­ны, увидел ее богатство и военную слабость греков и, буду­чи по природе храбрым рыцарем, не задумался проехать через вражескую страну к Бонифацию, стоявшему лагерем у Навплии. Король звал его в свою дружину, но Вилльгарду­эн уклонился: у него было свое крупное дело. Он пришел к вассалу Бонифация Гильому Шамплитту (Le Champenois), внуку графа Шампани. Его Вилльгардуэн считал своим сю­зереном, будучи родом из Шампани.

«Государь! — сказал Вилльгардуэн Шамплитту. — Я пришел из страны весьма богатой по имени Морея, и если вы желаете взять с собою всех людей, которыми распола­гаете, и покинуть лагерь, то отправимся сБожией помо­щью добывать в ней земли: и ту часть, которую вам бу­дет угодно дать, я буду держать в качестве вассала и слу­жилого человека».

Так началось завоевание Пелопонниса. Шамплитт не замедлил согласиться, и король Бонифаций охотно отпус­тил своего вассала на подвиг, обещавший франкам новую славу. Шамплитт и Вилльгардуэн выехали из лагеря с сот­ней рыцарей и многими воинами простого звания, конны­ми и пешими. Теперь греческие архонты Морей и Месареи (Элиды и Аркадии) должны были заплатить за свою изме­ну, не будучи в состоянии справиться с рыцарями в откры­том поле. Открытая Элида была вновь завоевана; в Аркадии горные крепости еще оказывали упорное сопротивление. В руках греков еще оставалась юго-восточная часть полуострова. Все они теперь поднялись против франков из Лакедемонии, Никли, Велигости; в помощь к ним спустились с гор независимые славяне-мелинги и прибыл с северного берега Коринфского залива эпирский деспот Михаил. Ры­царей вместе с конными сержантами было 500 — 700 че­ловек, против них собралась масса в 4000 — 5000 конного и пешего ополчения. Но искусство и храбрость победили число и на этот раз. Оставив обоз в Модоне, рыцари напа­ли на врагов в маслинной роще у Кундура и разбили их на­голову; сам деспот позорно спасся бегством в Эпир. После этой битвы греки уже не выступали против франков в от­крытом поле. Их города сдавались на капитуляцию один за другим, и рыцари держали слово, оставляя за туземцами их имущество. Они не разоряли страну, как хозяева не унич­тожают свое достояние. Пала крепость Скорта в Аркадских горах, гнездо героя Доксопатра, оставшегося легендарным богатырем в памяти латинян: его кираса весила четыре пу­да, передает арагонская редакция Хроники. И дочь его ос­талась в памяти как героиня, убившая себя, чтобы избежать бесчестия. Держались еще укрепленные города Никли (Амиклы), Велигости, Лакедемония, Акрокоринф, гнездо Сгура, и неприступная Монемвасия. Но страна была уже во власти франков. Король Бонифаций был отозван на север известиями о вторжении болгар, и господином положения в Пелопоннисе остался Шамплитт, которого папа уже на­зывает князем Ахеи (1205 — 1209).

Правда, господство над побережьем пришлось разде­лить с венецианцами, к которым полуостров должен был отойти по договору между участниками крестового похо­да. Гавани Пелопонниса были решительно необходимы для Венеции не только ради местного значительного вы­воза, но и как морские станции для торговли со всем Ле­вантом. Тогда корабли плавали месяцами, придерживались берега и часто имели остановки для снабжения провиан­том и водою. Поэтому в 1206 г. республика послала флот под начальством Премарини и Реньера Дандоло. Модон был взят, и стены были срыты венецианцами; а Корон, также отнятый ими у слабого франкскою гарнизона, был за­нят венецианским отрядом и стал цветущею важною коло­нией республики.

Успехи франков объясняются отчасти их военной доблестью и искусством, хотя личная храбрость была и у греков, выставивших Сгура и Доксопатра и других на­циональных героев. Возможность утвердиться в стране для немногочисленных франков объясняется прежде все­го равнодушием масс к перемене режима. Архонты и чи­новники слишком угнетали народ, чтобы он жалел о них, по крайней мере на первых порах. Была одна большая битва, в которой масса не устояла, были защиты крепос­тей, где гнездились архонты, но не было упорной народ­ной войны. Жители не жгли своих домов и не уходили в горы. И Шамплитт со своим маршалом Вилльгардуэном могли начать устраивать новое государство.

Организация франков в Морее была чисто военная: они должны были держаться постоянно наготове. Раздача ленов и определение сроков службы, равно как выставляе­мого каждым вассалом контингента, были первыми забо­тами правительства. Все это было урегулировано не сразу, и Морейская хроника опять смешивает события, сообщая притом ценные реальные детали. Мы уже знаем, что фран­ки не лишали архонтов их земель, но взяли себе импера­торские, казенные территории как «излишек»; и архонтам, и сдававшимся жителям городов, и крестьянам-парикам оставлены их земли и последним — прежние повинности. Уезжая во Францию в 1209 г. для принятия бургундского наследства после брата, первый князь Ахеи Шамплитт ос­тавил своим наместником племянника Гюи де Шам, но предварительно составил для распределения ленов комис­сию под руководством маршала Ахеи, инициатора занятия Морей, Вилльгардуэна. Комиссия была составлена из двух bannerets (вассалов с правом отдельного знамени), двух латинских епископов и 4—5 греческих архонтов. Вырабо­танный комиссией акт был утвержден Шамплиттом, при­чем Вилльгардуэн получил Аркадию и Каламату взамен Ко­рона, отошедшего к Венеции. Наместник (баил) Гюи де Шам скоро умер, и его место занял Вилльгардуэн. Его пление окружено в Морейской хронике легендой, как он перехитрил посланного из Франции баила, и Иеруса­лимские ассизы подтверждают, что Вилльгардуэн овладел престолом хитростью и обманом. Но он был способен править, и новое государство нуждалось в его опыте и дарованиях. В 1209 г. Вилльгардуэн созвал парламент в Андравиде, на котором был прочтен и утвержден реестр, или книга ленов. Крупнейшие лены находились не в городах, но в стратегических пунктах горных областей, на славян­ском рубеже. Там были выстроены заново замки, предназ­наченные держать в страхе окрестную страну. Первым в книге ленов был записан мисер Готье де Розьер, барон Аковы в Аркадии, и его замок назывался Мата-грифон, или «Грекобор». Ему были даны 24 рыцарских лена. Второй ба­рон построил себе замок Каритену в «дронге» Скорты, бывшей твердыне героя Доксопатра, с 22 рыцарскими ле­нами, и сеньоры Каритены играли большую роль в исто­рии франков. Эти два замка господствовали в долине р. Ал­фея. Прочие вассалы были значительно менее крупными, от 4 до 8 рыцарских ленов, и они защищали преимущест­венно ущелья и дороги с гор. Вместе с двумя ленами само­го Вилльгардуэна получилось 12 крупных вассалов, по числу баронов Карла Великого. Сверх того, получили лены духовные вассалы: архиепископ Патр и примас Ахеи Антельм де Клюни — по 8 рыцарских ленов и 6 латинских епископов по 4; три рыцарских ордена получили также по 4 рыцарских лена, расположенных отчасти на землях кня­зя ахейского в Элиде и Вилльгардуэна под Каламатой. На­конец, большое число рыцарей и сержантов (sergeants de la conqueste) получили по одному лену.

Утвердив раздел земель, парламент в Андравиде занялся организацией военной службы. Морейские франки дали более власти князю, чем в Константинополе вассалы импе­ратору на первых порах. Время созыва на службу опреде­лял в Ахее князь, что было в Константинополе предостав­лено императору лишь в случае вторжения «чужого монар­ха». Все ахейские франки были обязаны служить ежегодно по 4 месяца в походе и по 4 месяца в гарнизоне; лишь до­стигшие известного возраста (60, по другому известию — 40 лет) могли ставить вместо себя сына или другого замес­тителя. Баннереты с 4 рыцарскими ленами ставили по 10 рыцарей и 12 сержантов, а за каждый лен сверх 4 ставили по рыцарю или по 2 сержанта.

Судебная организация была основана на обычном фео­дальном праве. В княжество был доставлен экземпляр зна­менитых Ассизов Иерусалимского королевства; и сохра­нилась позднейшая, XIV в., редакция «Книги обычаев им­перии Романии». При князе было две палаты — высшая и низшая. В высшей, кроме 12 баннеретов (φλαμποιραριοι) и других вассалов, заседали латинские епископы (кроме дел о смертоубийстве) под председательством епископа Оленского, ближайшего к княжеской резиденции Андравиде. Кроме того, не раз упоминаются в Морейской хронике го­рожане (βουργησαιοι), под председательством «виконта»; впрочем, состав и организация этой низшей курии в Ахее менее ясны, и иногда «горожане» являются представителя­ми населения, призываемыми в дополнение к епископам, баннеретам и рыцарям в важнейших случаях. При дворах главнейших вассалов, бесспорно творивших суд в своих владениях, были какие-то старейшины, и у них были пис­цовые книги, или, по-гречески, практики. Так было в баронии Аковы, крупнейшей и отчасти обнимавшей заселен­ные славянами области[14].

Князь, держа в руках скипетр, председательствовал на высшем суде. В случае отсутствия его замещал канцлер, на­чальник делопроизводства княжества. Князя окружали: маршал — первым из них был сам Вилльгардуэн, как его дядя в Константинополе; шамбелян (πρωτοβεστι?ρος), казна­чей, коннетабль (κοντ?σταυλος), чины феодального двора и начальник крепостей (προβεο?ρης των κ?στρων).

Судя по «Книге обычаев» XIV в. и по фактам истории латинской Ахеи, власть князя была сильно ограничена феодальными обычаями, хранителями которых являлись могущественные вассалы. Состав последних в XIV в. изменился с расширением границ княжества, и вместо более мелких в состав «коллегии 12 баронов» вошли новые, бо­лее крупные и самостоятельные вассалы. Власть князя была ограничена не только интересами нового военного государства, которому ложный шаг правителя мог стоить до­рого, но и личными, основанными на феодальном праве интересами баронов, товарищей по завоеванию страны. Поэтому по крайней мере не в походе, но в мирных усло­виях полнота государственной власти сосредоточена бы­ла в коллегии 12 перов и в распространенном составе Выс­шей палаты. Как среди своих 12 баронов князь подчас ка­зался лишь первым между равными, хотя и имел скипетр и хотя сановники его двора являлись высшими чинами госу­дарства; но и Высшая палата в имущественных делах явля­лась судьей между князем и вассалами. Вместе с 12 барона­ми (и Высшей палатой) князь мог осудить на смерть фран­ка, не говоря о греке; но без согласия баронов князь мог арестовать вассала только в случае убийства и измены; он не мог лишить вассала лена, не мог срыть пограничной крепости без согласия баннеретов; он не мог облагать по­датями и сборами ни вассалов, ни свободных людей, ни их крепостных без согласия вассалов и свободных. Прерога­тивы князя определялись, в сущности, интересами воен­ной службы. Поэтому без его разрешения никто не смел строить укрепленных замков, кроме 12 баронов; никто, да­же крупнейший вассал, не мог оставить самовольно свой лен и уехать за пределы княжества, но для свадьбы или по­клонения Св. Местам все отпускались князем на 2 года. Ни­кто не мог вообще передавать своего лена, особенно Церк­ви, без разрешения князя — главы военной организации. Несмотря на громадную личную роль Вилльгардуэна в гражданском устройстве княжества и на богатство его и его рода по присоединении владений Шамплитта в Элиде и Лакедемонии, князь как сюзерен и глава дружины конквистадоров заслонял, по крайней мере судя по «Книге обычаев», судью и хозяина, а дела Церкви были вовсе не его делом. На византийскую почву пересаживались иные начала государственного права и устройства. Сила нового княжества была обусловлена верностью князю его васса­лов, согласием решающих факторов государства. Ему уг­рожало столкновение между интересами политическими, воплощаемыми княжеской властью, и интересами фео­дальной собственности, или владения. Таковое имело мес­то при выходе наследниц замуж, что на беду бывало часто в Ахее, так как в семьях вассалов странным образом оста­вались редко наследники мужского пола. Наследницы рас­полагали всеми правами и владениями отцов, а вдовы — половиною земель мужей. И так как они выбирали себе му­жей свободно, то государство оказывалось бессильным помешать переходу важнейших ленов в слабые и ненадеж­ные руки, что было прямо гибельно для военной организа­ции, каковой было Ахейское княжество.

Низшие слои населения Ахеи, свободные и крепостные (парики), состояли в громадном большинстве из греков. Число мелких самостоятельных рыцарей и «сержантов» бы­ло сравнительно невелико. Постоянные войны не давали франкам размножаться. Среди греков пользовались всеми прежними правами архонты Элиды и Аркадии, выговорив­шие себе полноту гражданских прав, неприкосновенность земель их, населенных париками, и имевшие доступ к уп­равлению: они участвовали в лице 6 и 5 представителей в обеих комиссиях для распределения ленов при Шамплитте, и греки являются постоянными советниками Вилльгардуэна при дальнейшем завоевании страны. Перед завоеванием последних греческих городов архонты просили и получили от Вилльгардуэна подтверждение их имущественных прав и свободу религии, несмотря на захват латинским духовенст­вом главнейших епископий и монастырей.

Положение горожан, сдавшихся франкам на условиях, было без существенных изменений, так как франки со­блюдали условия и большинство рыцарей жило не в ста­рых городах, но в замках собственной постройки на своих ленах. Горожане составляли, вероятно, большинство свободных людей, о которых говорит «Книга обычаев».

Ухудшилось положение массы крепостных париков, смотря на обещание Шамплитта. Личные и имущественные права крепостных на рыцарских землях всецело определялись интересами прокормления сеньоров, несших военную службу. Недвижимость крепостного по феодальному праву принадлежала сеньору, который мог отобрать его во всякое время и отдать другому и всегда наследовал крепостному, не имевшему наследников. Браки крепостных разрешаются сеньором, как того требовали интересы хозяйства. Переход из крепостного состояния в свободное не был возможен иначе как по воле князя или при выходе крепостных женщин замуж за свободного; наоборот, свободная женщина при выходе за крепостного теряла прежнее состояние. Показание крепостною грека против рыцаря не принималось во внимание в уголовных делах. Известные имущественные гарантии остались за париками Ахейского княжества и по феодальному праву. Их на практике не сгоняли с их участков, но поощряли их хозяйство. Они могли продавать свой скот, пасти его на горах, рубить лес. К сожалению, мы не знаем, были ли крепостные записаны во франкских практиках, содержавших распределение ленов, вроде тех, которые были в руках «старейшин» баронии Аковы; не знаем, сколько крепостных дворов входило в состав нормального рыцарского лена. По позднейшим документам о церковных ленах Патрской архиепископии видно, что «вилланы» упоминались при уступке рыцарского участка наряду с виноградниками, мельницами и другими доходными статьями недвижимости. Судя по тому, что франками при Шамплитте были захвачены царские и казенные земли, то, поскольку таковые были вообще возделаны, они были заселены париками, записанными в казенных практиках, и Шамплитт подтвердил за ними прежние нормы податей и повинностей. Хотя крупные бароны имели свой суд, но права жизни и смерти над крепостными не получил ни один барон Ахейского княжества; он мог арестовать парика лишь на одну ночь по закону. В гражданских делах принимались показания крепостных против вассалов.

В области церковной организации латинских госу­дарств в Греции светская власть являлась не менее сущест­венным фактором, чем папская курия. Папа освящал, ут­верждал своей первосвященнической властью основание новых церквей, рассылал архиепископские мантии и изда­вал канонические определения; но князья с баронами рас­поряжались весьма самоуправно церковными имуществами и доходами и даже определяли их на первых порах, да­леко не уступая латинской Церкви все то, чем владела Греческая. Далее, по отношению к покоренному населе­нию новая церковная организация была поверхностной и сразу же безнадежно индифферентной. Если Иннокентий с торжеством заявлял, что Греческая Церковь приведена к поклонению или подчинению Церкви Римской, то захват церквей не означал их соединения и распространялся на церковную иерархию, управление и имущество, но не на паству: население, даже лишенное своих архипастырей, осталось в массе своей вне новых латинских церквей и при своем старом обряде; но в высших классах наблюда­ются конфликты, даже семейные драмы на почве симпа­тии к латинству части родичей, как было в семье героя Хамарета (20). Папа Иннокентий рекомендовал и непосредст­венно, и через доверенного своего легата Бенедикта поступать с греческим духовенством и с греческим обря­дом возможно мягко, довольствуясь внешними формами унии и подчинения; но и в этих скромных рамках католи­ческая миссия в Греции оказалась настолько малосильной, что уже в 1209 г. Вилльгардуэн торжественно, почти в усло­виях договора с греками, подтвердил за ними свободу ве­ры и обряда. Вообще светские мелкие государи и вассалы в Греции даже при личном благочестии были далеки от мис­сионерских тенденций, были не расположены к умноже­нию церковных богатств и даже не боялись отлучения, раз дело шло о государственных интересах. В Греции они бы­ли не крестоносцами, но приобретателями земель; и на новой для них почве Леванта вырастал — может быть, раньше, чем где-либо, — новый тип Principе, опирающегося на свою дружину и далекого от средневекового поклонения Церкви.

Подобно тому как организация Константинопольской латинской Церкви началась с учреждения венецианского капитула святой Софии, так в Ахейском княжестве Шамплитт еще в 1205 г. создал франкский капитул собора св. Андрея в Патрах, и новые каноники избрали архиепископом, главою Церкви княжества, клюнийского монаха Антельма, который впоследствии не оставил своего ордена дарами и пожертвованием земель. Таким образом, Патрасская архиепископия при прямом вмешательстве светской власти ока­залась исключительно во французских руках, и Иннокен­тий не сразу утвердил каноников и примаса Ахеи. Быстро сорганизовались и другие епархии; при разделе земель шесть епископов получили по четыре рыцарских лена. Из них сохранили некоторое значение епископы портовых городов Корона и Модона, хотя и занятых венецианцами, и главным образом епископ Оленский, живший в главной ре­зиденции князя Андравиде (в древней области Элиде) и иг­равший роль в управлении страны. Архиепископ Патрасский зависел в иерархическом отношении от Константино­польского латинского патриарха; но француз Антельм не желал подчиняться ставленнику венецианцев Морозини, вступившему в пределы Романии во главе венецианской эс­кадры. Получение Антельмом архиепископского паллия за­медлилось и потребовало вмешательства Иннокентия.

Отношения архиепископа к князю на первых же порах сложились для первого из них неблагоприятно. Вилльгар­дуэн не пожелал предоставить архиепископу большой ро­ли в государстве. В Верхней палате замещал князя Олен­ский епископ или канцлер. В самих Патрах был посажен, не в пример другим старым городам, светский вассал, при­том, по-видимому, немецкого происхождения (Алеман). Последний начал с того, что обратил в крепость старую митрополию и монастырь св. Феодора, заложив в стенах нового замка много византийских колонн и рельефов. Его род лишь во второй половине XIII в. был все-таки выжит духовенством и, продав свой лен архиепископу, удалился в Германию. Вилльгардуэн далее полагал, что для архиепис­копа вполне достаточно восьми рыцарских ленов, предо­ставленных ему парламентом в Андравиде, и никак не до­пускал Антельма овладеть землями и доходами изгнанного греческого архиерея. Хотя латинское завоевание в Морее оказалось сравнительно прочным, положение примаса Ахеи было с самого начала безотрадным. Масса греческо­го населения осталась враждебной латинской Церкви, и в этом отношении прелаты и каноники скоро оставили вся­кие надежды. Будущности у внутренней миссии не было, и со стороны князя нельзя было ожидать поощрения безна­дежному делу. Сам Вилльгардуэн, окруженный советчика­ми греками, не оставлял в этом отношении никакого со­мнения. Уровень интересов среди французского духовен­ства, может быть по этой причине, оказался довольно низменным, оно думало лишь о том, чтобы хорошо по­жить. Между прелатами, канониками и рыцарскими орде­нами из Св. Земли постоянно возникали дрязги из-за вы­годных пребенд.

«Из твоего донесения, — пишет папа Антелъму, — мы усматриваем, что при занятии латинянами Ахейской об­ласти некоторые греческие епископы, твои суффраганы, убежав от страха из своих мест, оставили свои церкви и не желают вернуться, а с некоторыми нельзя и сообгцатъ-ся через верных гонцов вследствие военных опасностей».

Папа приказал поэтому призывать их трижды и лишь в случае упорного отказа отлучать и лишать права священнослужения; полномочия лишать их кафедр предоставле­ны лишь доверенному для всей Романии кардиналу Бене­дикту, но в вопросе о лишении их сана и легат должен по­ступать с возможным милосердием. Тех же латинских клириков, которые являются в Ахею за приходами, папа приказал принимать лишь в том случае, если они распола­гают документами или свидетельством верных людей об их духовном сане.

Князь справедливо полагал, что увеличение церковных земель мало принесло бы пользы его военному государству, так как духовные вассалы не несли гарнизонной службы, особенно тяжелой в Морее, и лишь были обязаны проводить в походе по четыре месяца в году. Церковной десятины франки также не хотели платить. Папа Иннокентий горько жалуется, что франки, т. е. Вилльгардуэн и его бароны, когда выступали под Коринф, то, причастившись Св. Таин, торжественно обещали платить десятину и обязать к тому своих подданных латинян и греков, но потом своего обещания не исполнили. Вместо церковной десятины со­бралась поземельная подать, или акростих, поступавшая княжескую (государственную) казну, как прежде в цар­скую. Эта основная византийская подать была оставлена за париками одним из первых актов князя Шамплитта. Заве­щать недвижимости в пользу Церкви было воспрещено в Ахейском княжестве, дабы земля не выходила из рук воен­ного сословия. Церковного суда в гражданских делах Вилльгардуэн не признавал, хотя бы дело шло об имениях латинской Церкви; в разборе уголовных дел не участвова­ли духовные члены верхней палаты. Ко всем делам, касаю­щимся Греческой Церкви и греческого духовенства, Патрасский примас и его клир ни в коем случае не допуска­лись и напрасно жаловались на это папе. Все греческие церковные дела восходили на суд князя и, вероятно, его ба­ронов. Отношения между князем, опиравшимся на своих баронов, и латинскими епископами обострялись более и более; и в 1213 г. архиепископ отлучил князя от Церкви, на что Вилльгардуэн не обратил особого внимания, и также сын его, будучи лично благочестивым, продолжал полити­ку отца. В Морейской хронике нашли отражение жалобы баронов на духовных вассалов, спокойно проживавших на своих землях, тогда как светские вассалы несли на себе всю тяжесть гарнизонной службы; баннереты даже требовали от князя отнять лены у духовенства. Князь был вынужден обратить все доходы с церковных ленов в течение трех лет на постройку важной крепости. Лишь в 1223 г. был заклю­чен договор, по которому секвестрованные капиталы и движимость церквей латинских оставалась в руках захва­тивших, но государство взамен того обязалось выплачивать епископиям ежегодную денежную субсидию. Так об­стояли церковные дела в Патрасской архиепископии.

В Коринфе латинская архиепископия была основана позднее, в 1212 в., по взятии этого города у наследника Сгура, Михаила Эпирского (о чем ниже). Первому латинскому архиепископу апостольской Коринфской Церкви Гвалтеру папа дал целый ряд епархий: Аргос, Монемвасию (бывшую еще в греческих руках), Майну и Велигости на полуславян­ском юге полуострова, а в Ионическом архипелаге — ост­рова Закинф и Кефаллонию. Но и у него дела пошли плохо: с ним ссорился ею капитул, его казну забрали князья ахей­ский и афинский; и на Гвалтера лично сыпались жалобы, пока он не был смещен папой за дурное поведение.

Ученый канонист, каковым был папа Иннокентий, с особенной любовью и торжеством отнесся к новой латин­ской кафедре в Афинах, которые и для него являлись «ма­терью искусств и городом наук», средоточием языческой философии и толкования пророков, где крепость Паллады обращена в кафедру истинного Бога. Посылая архиепис­копу Берарду паллий, Иннокентий подтвердил за архиепископией в составе 11 епархий все ее прежние владения и будущие приобретения, предусматривая дары монархов и верных чад Церкви. Папа перечисляет поименно много­численные церковные имения и более 20 монастырей, разбросанные не только по всей Аттике, но и в Виотии, и на острове Евбее. Все права греческого митрополита были перенесены папою на латинского архиепископа Афин. Для руководства дан ему устав Парижской Церкви, считав­шийся образцовым, но рекомендовано осуществлять его, не вызывая ущерба Церкви и законной обиды (scandalum) местного государя, клира и народа. Число каноников бьшо установлено легатом Бенедиктом. Таким образом, органи­зация Афинской Церкви была осуществлена папой поми­мо местного государя, притом на основаниях иных, чем в Ахейском княжестве: церковное имущество определялось церковным правом, наследованием после греческой мит­рополии, как будто иерархическая и каноническая тради­ции не прерывались захватом кафедры, как будто воспоследовала уния; тогда как в княжестве Ахейском церковное имущество было определено государственным феодальным правом и учреждение капитула явилось делом князя. Размеры церковных земель были иные, в Афинах гораздо большие, тогда как в Патрасе было дано восемь рыцарских ненов на условиях военной службы. Немедленно и начались внутри Афинской Церкви конфликты между канонами и феодальным обычаем. Члены капитула предпочитали рассматривать себя как церковных вассалов и, отказываясь служить в церквах, проживали в своих пребендах. Важнейшая должность казначея капитула с соответственной : пребендой даже действительно стала леном, притом свет­ским: «местный государь» Оттон де ла Рош, оказывается, за­ставил архиепископа предоставить ему эту пребенду. Мало того, он стал взимать с церковных земель акростих, т. е. стал рассматривать бывшие имения митрополии как госу­дарственные, становясь на ту же точку зрения, на которую встал в своем княжестве Вилльгардуэн. Если вслед за тем Оттон предложил папе для большего успеха унии основы­вать латинские приходы во всех местечках, где могло про­кормиться 12 латинских семейств, обязуя содержать их ла­тинский клир и предлагая помощь из своих личных средств, то это предложение было лишь по видимости вы­годно архиепископии, так как Оттон собирался взять уст­ройство Церкви в свои руки на тех же началах, каковые бы­ли применены в Ахейском княжестве. Папа вскоре убедил­ся, что и афинский «мегас кир» стремится секуляризовать церковные земли, чего добивались светские государи по всей Романии, начиная с императора Генриха.// Дафнийский монастырь Оттон огдал брагии бургундского монас­тыря Bellevaux цистерсианского ордена. // Положение Афинского архиепископа усложнялось тем, что его об­ласть, сголь широко определенная Иннокентием, распро­странялась не только на греческую Монемвасию, но и на земли других государей: Равано Евбейского и Паллавичи-ни в Южной Фессалии.

В Фиванской архиепископии те же отношения между светской и церковной властями приняли более грубые формы. Архиепископия и ее суффраганы терпели насилия со стороны светских владетелей страны, а также и со сто­роны рыцарей духовных орденов, имевших в Виотии и Фокиде большие владения (между прочим, доселе сохра­нившийся, известный своею росписью монастырь св. Луки принадлежал ордену Св. Гроба, а тамплиерам — церковь св. Луки возле Фив). О распространенности монашеских ор­денов в феодальной Греции в ущерб епархиальным дохо­дам свидетельствует хотя бы тот факт, что к концу XIV в. минориты имели в Греции 12 своих монастырей. Доходы архиепископии спустились с 900 иперпиров до 200, так как с большей части церковных земель стал взиматься ак­ростих в пользу светской власти. Обедневшие суффраганы даже бывали биты кастеляном Фив и его друзьями.

На островах Ионического архипелага дело унии шло медленно и мало успешно, особенно на Корфу, где долго еще был в силе греческий обряд. Кефаллония лишь в 1213 г. получила самостоятельного латинского епископа (неко­торое время она была причислена к Коринфской архи­епископии), местный государь Маттео, вассал Фридриха Гогенштауфена, не сразу подчинился желаниям папы.

Едва ли не хуже всего пришлось латинской Церкви в Са-лоникском королевстве по смерти Бонифация, который старался привлечь в свое государство французское, вооб­ще не венецианское духовенство. Привлекал он и духов­ные рыцарские ордена, имея в виду военную службу рыца­рей. Со смертью его латинская Церковь королевства лишилась своего организатора и защитника. Первый ар­хиепископ, известный участник крестового похода Нивелон, епископ Суассонский, скончался в 1207 г. во время пу­тешествия на Запад, и лишь в 1212 г. на Солунской кафедре был утвержден и посвящен его первый преемник Гварин. За этот пятилетний промежуток, совпавший со смутами по смерти Бонифация и с регентством королевы Марии, цер­ковные земли безвозбранно расхищались крупнейшими вассалами, рыцарскими орденами и самой королевой, не говоря о том, что никто не думал уплачивать церковную десятину. Низшее духовенство, в большинстве случаев греческое, принявшее унию, т. е. семейное, было обязано посылать на службу сыновей. Смежные епархии соединялись в одну, чтобы церковные земли, оставшиеся свободными, могли быть отданы несшим военную службу. Новый архи­епископ застал главную святыню Салоник, храм и раку Ди­митрия Солунского, в руках рыцарей Св. Гроба. Худо при­шлось некоторое время и греческому Афону. Монастыри Св. горы были отданы легатом Бенедиктом под начало латинскому прелату, который нещадно грабил монастыр­ские сокровища, золотую утварь и прочее, подвергая мона­хов пыткам до смерти. Грузины Иверского монастыря пе­решли в латинскую унию. Только вмешательство констан­тинопольского императора Генриха и папская булла 1214г. (Св. гора чтилась и на Западе как обитель благочес­тия) облегчили положение афонских монахов, и в лавре, по одному известию, около половины XIX в. существовала фреска, изображавшая Генриха в виде ктитора, ныне, по-видимому, исчезнувшая (21). Защищала монахов и оделяла да­рами также сама королева Мария, оставившая на Афоне добрую память (Кαλι Μαρια).

При организации латинской Церкви королевства, на­чатой папскими кардиналами, было принято греческое распределение епархий с тремя митрополиями в Македо­нии (Салоники, Филиппы, Серры) и двумя в Фессалии (Ла­рисса и Новые Патры). Низшего латинского духовенства никогда не хватало для массы греческих приходов. Орга­низация латинской Церкви никогда не была завершена по грандиозной схеме, преподанной Иннокентием, по кото­рой уния должна была распространиться на все население. Не хватало пастырей, не было и паствы. Со стороны свет­ской власти было настолько мало поддержки, что рыцари иоанниты завладели даже резиденцией одного епископа. Важная епархия Лариссы переходила из рук в руки, и Цер­ковь при этом сильно страдала. В 1208 г. папа Иннокентий писал примасу Патрасскому и другим прелатам Греции, чтобы они (за вакантностью Солунской кафедры) обрати­ли внимание регентши Марии на ее насилия над архиепи­скопом Лариссы и подчиненным ему духовенством, а особенно на то, что до курии дошли известия, которые, если верны, глубоко оскорбляют папу, — будто Мария поддер­живает греческих епископов в их оппозиции латинской Церкви. Этим, по словам папы, нарушается церковная сво­бода, т. е. права Церкви. Даже не все прелаты были свобод­ны от обвинений в неверности латинской Церкви. На ар­хиепископа Новых Патр (в Фессалии же) папе доносили его каноники, будто он до назначения архиепископом, но уже нося священный сан, участвовал с пресловутым Сгуром в войне против латинян и собственноручно несколь­ких убил; их же, доносящих каноников, обижал и лишил доходов; наконец, приказал пятерых церковников пове­сить, причем собственноручно держал веревку. Такая кар­тина нравов не только показывает, насколько дела Солунской Церкви были далеки от мира и спокойствия, но и на существование в рядах высшего латинского духовенства людей, тяготевших к грекам и, вероятно, лишь ради поли­тики перешедших в унию.

С другой стороны, ни в одной из западных областей Романии, кроме земель деспота эпирского, не было так упор­но и организованно греческое духовенство, ободряемое соседством православных государств. Переписка и кано­нические определения Болгарского архиепископа Димит­рия Хоматиана (1216—1234? — но переписка захватывает и несколько предшествующих лет) свидетельствуют о не­прерывности сношений между греческими иерархами. Правда, и в Солунском королевстве греческие архиереи были согнаны с кафедр, как было и в Греции, и в Констан­тинополе. Преемство греческой иерархии было прервано надолго. Как в Морее две епархии оказались в XIV в. в под­чинении у Монемвасийского митрополита вместо Ко­ринфского, как бы следовало по канонам, так и в Солунской Греческой Церкви наступил беспорядок. А 1223 г. архиепископу  Болгарскому,  упомянутому  Хоматиану, пришлось посвятить епископа в один из городов Солунской митрополии, завоеванный эпирским деспотом, пото­му что Солунский митрополит находился в чужой стране и не явился на зов деспота, а «остатки изгнания», т. е. оставшиеся в королевстве греческие архиереи, по Писанию, из­брали мрак своим убежищем и прятались в салоникских тайниках, глухих углах королевства, скрываясь от сущест­вующего зла (22).

Однако и показание Хоматиана было не вполне точно для времени Марии, хотя достаточно доказывает, что не все архиереи покинули пределы латинского королевства. В официальных бумагах того же Хоматиана сохранилось частное дело, тяжба, тянувшаяся не один десяток лет. Один из тяжущихся дал такое показание:

«Ясно, как говорится, и слепому, что в то время Солунским королевством управляла государыня Мария, вдова Бонифация Монферратского, бывшая раньше женою блаженно почившего царя Исаака Ангела. В Солуни губер­наторствовал тогда по ее назначению Георгий Франкопул, муж греческий, которому было приказано занимать­ся разбирательством жалоб совместно с тамошними (греческими) архиереями Китрским, его братом Веррийским, а также Кассандрским Стримваконом, Кампанийским и Адрамонским Филагрием. Они ежедневно собира­лись в Великой церкви Св. Богородицы для производства суда. При таком положении дел, — показывал тяжущий­ся, — никто в Солуни не мог терпеть обиды и страшить­ся за свою судьбу».

Таким образом, и по смерти Бонифация, желавшего ла­дить с греками, Кαλι Μαρια держала при дворе своем грече­ских архиереев, и они даже разбирали вместе с губернато­ром дела греков в столице латинского королевства. Перед нашими глазами оказывается в Солуни род постоянного церковного представительства для дел покоренной грече­ской нации, развившегося в целую систему при турецком режиме в Константинополе.

Анархия в латинской Церкви королевства соответство­вала положению политических дел. Мы оставили Бонифа­ция на свидании его с молодым императором Генрихом, его зятем, в 1207 г. Казалось тогда, что судьба сулила Салоникскому королевству в союзе с империей годы хотя внешних политических успехов, военных удач под счастливой и опытной рукой Бонифация. Но скоро смерть по­стигла этого «лучшего из баронов, самого щедрого и храб­рого из рыцарей, какого видел свет»: возвращаясь со свида­ния в свою резиденцию, он попал возле Мосинополя в за­саду и был смертельно ранен болгарскою стрелою. На этом событии Вилльгардуэн заканчивает свою историю: погиб главный участник эпопеи четвертого крестового похода. Голова его была принесена Калоянну, приказавше­му сделать из нее кубок по варварскому обычаю.

Корона Бонифация досталась не его пасынку царевичу Мануилу, сосланному в Италию, не его малолетнему брату, неизвестному по имени, но двухлетнему сыну короля Бо­нифация от царицы Марии (Маргариты), получившему по­пулярное в Салониках имя Димитрия. Но у Бонифация еще был старший сын Гильельмо от первого брака, проживав­ший в Монферратских своих землях. Регентшей стала ко­ролева Мария, как мать малолетнего короля; но ее полити­ческое значение было на первых порах весьма невелико и раскрывается преимущественно греческими источниками. Военные силы и политика королевства оказались в руках двух сильнейших ломбардских вассалов, королевского на­местника (баила) графа Биандрате, распоряжавшеюся в Са­лониках, и вождя фессалийского ломбардского рыцарства Буффа, носившего звание коннетабля королевского вой­ска. Бароны эти, отличавшиеся, особенно первый, энерги­ей и беззастенчивостью в средствах, стояли во главе массы итальянских вассалов королевства, которая знать не хотела о подчинении константинопольскому императору, хотя Бонифаций с ним только что восстановил дружественные отношения и принес ленную присягу. Ломбардцы смотре­ли на свои новые владения как на личную военную добычу под знаменами Бонифация и не желали получить их вто­рично как лен из рук императора. Еще более враждебно они были расположены к полугреческому двору королевы Марии. Не желали видеть на троне ее сына Димитрия. Они неоднократно приглашали упомянутого Гильельмо Монферратского занять салоникский престол, но тщетно: тот предпочитал спокойную долю некрупного барона блестящему, но далекому и опасному трону салоникскою короля. Трубадуры сложили о нем насмешливую песню:

«Постричься бы тебе в клюнийские монахи или стать цистерсианским аббатом, нету тебя силы. За пару волов и телегу в Монферрате ты отказался от царства. Вида­но ли, чтобы сын барса прятался в дыру, как лисица?»

Между тем Калоянн, ободренный смертью Бонифация, двинулся на его королевство. Оно казалось легкой добычей. Но это был его последний поход. Греки, заманившие Бони­фация в засаду, покончили и с Калоянном. Со времени юж­ных походов царя влахов и болгар греки начинают играть большую, хотя еще мало разъясненную роль в его военных предприятиях. В лагере под Салониками у Калоянна оказы­вается «архистратиг» из греческих архонтов по имени Монастра. Он убил Калоянна. Конечно, не подговор жены уби­того царя является причиною этого события, но оно дело греков, боявшихся за участь Салоник, населенных греками, хотя под властью латинян, второй столицы Романии. По известиям хотя бы Хоматиана, мы видели, насколько живуч был греческий элемент в Салониках, и грекам было ясно, какая участь угрожает городу и его святыням от Иоанницы. Во всяком случае, его внезапная смерть — он был поражен копьем в живот — была приписана всеми, начиная с убий­цы Монастра, чуду великомученика Димитрия, патрона Са­лоник, и немедленно сложившаяся легенда записана и в русских летописях, впрочем в виде краткого известия.

Смерть Калоянна (1207) оказалась настоящей катаст­рофой для его царства. Законный малолетний наследник Иван Асень, сын Асеня I, был спасен от гибели верными бо­ярами; они увезли ребенка сначала к дунайским куманам, потом на Русь. Престолом овладел племянник Калоянна Борил, женившийся на его вдове, которую обвиняли в за­говоре против мужа. Но управление наследством Калоянна оказалось не по плечу Борилу, хотя он занимал престол до­вольно долго (1207 — 1218). Его царство вышло бесслав­ное, слабое, для поддержания своего престола Борил при­зывал в свою страну то одних, то других из ее исконных врагов. Он являлся к тому же узурпатором престола. Не- медленно после убийства Калоянна деспот Святослав, или Слав, владетель Мельника в Родопских горах, провозгла­сил себя независимым и, будучи родственником Асеней, стал добиваться болгарского престола при помощи латин­ского императора. Севастократор Стрез, славный князь крепости Просека, захватил большую часть Западной Бол­гарии, т. е. Македонии, не без помощи сербов. Внутренние враги Борила, бояре, поддержавшие законного наследни­ка, представители национальной партии, засели в дунай­ской крепости Видине, ставшей очагом движения против узурпатора. Венгры вновь завладели областями Белград­ской и Браничевской, которые у них отнял Калоянн в 1203 г., и царь Борил не только примирился с этой утратой, но призывал короля венгерского Андрея против бояр в Ви­дине. Венгры действительно завоевали ему Видин, опусто­шив Северную Болгарию.

Те же самые черты — сначала поражение, потом союз на неравных началах — имели отношения Борила к Генриху.

На Троицу 1208 г. император Генрих получил в своей столице известие о вторжении половцев и влахов Борила. Созвав немедленно войско, Генрих выступил к Адрианопо­лю и решил вместе со своим советом, что надлежит фран­кам идти разорять страну Борила, чтобы отомстить нако­нец за смерть императора Балдуина, «бывшую большой бе­дой для рода Фландрии и Геннегау». Под Веррией у подножия Балкан франки встретились с силами Борила. Влахи напали на рассвете, когда у франков были под ору­жием лишь передовой и тыловой отряды. Все войско едва не погибло, а под знаменами Генриха были собраны все рыцари Романии и новые, прибывшие из Фландрии, Франции и Нормандии. Рыцарь Лионар по безрассудной гордости бросился один на влахов и погиб бы, но импера­тор «по великому благородству сердца и большой храбро­сти» бросился на своем черном коне один выручать своего человека. Пробившись к нему, он сказал: «Лионар, Лионар! Бог меня да простит, но, кто бы ни считал вас разумным, я считаю вас за безумца и хорошо знаю, что и сам из-за вас подвергнусь порицанию». И император поскакал в одних  наножниках, и, когда он возвратился с Лионаром весь окровавленный, дружина была смущена. Старик Петр Дуэ подошел к нему прямо и сказал:

«Государь! Такой человек, как вы, поставленный во главе обороны и управления, не должен удаляться столь без­рассудно от своих, как вы поступили на этот раз. Смот­рите, государь, если бы вы были, по несчастью, убиты или взяты в плен, то разве смерть и бесчестие не ожидали бы всех нас? Бог меня да простит! У нас нет другой опоры и знамени, кроме Бога и вас. Скажу вам, чтобы вы хоро­шенько знали. Если вы еще раз увлечетесь, то да хранит Бог вас и нас! мы тут же отдалим вам все лены, которые от вас получили». Генрих выслушал и ответил: «Верно, Петр, знаю хорошо, что поступил неразумно, прошу вас простить. Но это виноват Лионар, если бы он остался среди врагов, то было бы нам скверно, ибо потеря добро­го человека невознаградима. Теперь оставим влахов и пой­дем на Филиппополь».

Когда войско пришло туда, то оказалось, что на 12 дней кругом нельзя было найти ни хлеба и вина, ни ячменя и ов­са. Трое старых баронов отправились за провиантом и фу­ражом, но их окружили влахи. Тогда император собрал войско и стал говорить о Господе Боге:

«Бог сотворил вас по своему образу и подобию и не ос­тавит вас ради такой сволочи (canaille). Возложите упо­вание на Бога и вашу надежду (девиз), и не сомневаюсь, что враги не устоят. Пусть каждый будет соколом, а враги наши подлым вороньем!»

Болгаре заметили знамя (орифламму) императора и отступили в горы. На следующий день каноник Филипп го­ворил проповедь:

«У вас здесь нет ни замков, ниубежищ, с вами лишь ору­жие и ваши кони. Все причастились самым благочести­вым образом, стоя в рядах».

Рать была так велика, что от стука оружия и ржания ко­ней не услыхать бы и грома. День выдался ясный, поле бы­ло ровное; Генрих объезжал ряды и просил быть братьями в бою, забыв обиды. «Род Борилов» уже налетел тучею с великим ревом, а Генрих все еще увещевал войска сохранять порядок и радовался, что болгары на этот раз не бегут, по­ка старый Дуэ не сказал ему:

«Государь! Что вы все говорите? Идите вперед смело и знайте, что, если не приключится смерть, не отстану от вас и на четыре шага».

Тогда император поскакал на «род Борилов». А в это ут­ро птицы так сладко пели на разные голоса, что веселили душу, и Анри де Валянсьен утверждает, что никогда в жиз­ни он не видел более прекрасного дня.

Борил выстроил свои тридцать три тысячи в тридцать шесть полков; болгары держали длинные богемские мечи и гордо наступали, думая захватить и этого императора. Первую линию франков вели Петр Брашейль, Мальи и ста­рый маршал Вилльгардуэн, рыцарь брабантский и другие; императора просили быть в резерве. Вожди еще держали речи, мудрый Вилльгардуэн припоминал славу древних, о коих известно из книг; каноник Филипп поднял крест и дал отпущение грехов. Тогда все взяли копья наперевес и с криком «Святой Гроб!» поскакали на подступавшего врага. Сбитые с лошадей первые ряды болгар уже не могли под­няться, их добивали следующие ряды рыцарей, и войска Борила обратились в беспорядочное бегство. Брашейль и Мальи с 20 рыцарями ударили на самого Борила, при кото­ром было 1600 человек; император Генрих в пурпурной мантии, усеянной золотыми крестами, скакал впереди сво­его отряда. Болгары рассыпались, как жаворонки от кор­шуна, хотя их было 33 тысячи; рыцари гнали их целых пять часов, «как безгрешные дьяволов», хотя их было 15 дружин по 20 человек, лишь у императора было 50 рыца­рей. Сверх того, с франками было три дружины, составлен­ных исключительно из греков (de purs Griffons). Так на гре­ческой земле сражались чужестранцы, а греки были в тени. Франки ликовали, овладев громадной добычей и про­виантом, в котором сильно нуждались. Вскоре к императо­ру явился Слав (Еsclas) Родопский (23), поцеловал у него руку, как у сюзерена, и получил в лен свои и вновь отнятые у болгар земли; император обещал ему и Великую Влахию (конечно, не Эпирскую, но Средние Балканы). Сговорились отдать за Слава внебрачную дочь императора, и свадьба была отпразднована в Константинополе; но на всякий случай у нового зятя, получившего и титул деспота, был оставлен брат императора Евстахий с дружиной франков и дружиной греков.

Генрих мог теперь хвалиться в письмах на Запад, что увеличил свою империю на 15 дней пути. По ту сторону Родоп начинались лены ломбардских вассалов Салоникс-кого королевства. Сплоченные единством интересов, не сдерживаемые более рукою Бонифация, они не желали принести ленную присягу императору и претендовали на полную независимость Салоникского королевства, кото­рое считали собственным завоеванием. Они относились враждебно вообще к французскому элементу. Француз­ские вассалы Морей и Средней Греции были, наоборот, на­строены лояльно к императору, по крайней мере теорети­чески, пока их интересы не страдали. Ломбардцы вели се­бя вызывающим образом. Один из них, Альбертино из Каноссы, даже напал на афинского «мегаскира» Оттона де ла Рош и отнял у него Фивы.

Генрих принял вызов и немедленно решил идти на Са­лоники, чтобы требовать ленной присяги. Поход подроб­но описан очевидцем Валянсьеном. Несмотря на зимнюю стужу, Генрих повел войско через Фракию, как бы направ­ляясь против болгар. По льду перешли Марицу и за Мосинополем, леном Вилльгардуэна, вступили в пределы коро­левства. Генрих шел спешно, через горы и минуя берег, где были ломбардские замки. Первый же встреченный лом­бардский вассал отказался впустить императора в свой го­род и не дал провианта голодному войску. В Драме прове­ли Рождество; отсюда император потребовал к себе салоникского баила Биандрате, но тот наотрез отказался приехать. Приближение Генриха вызвало в Салониках бур­ные сцены. Французские вассалы должны были удалиться из города и поспешили в лагерь Генриха. Остановившись в Хортаитском монастыре, Генрих опять послал в Салоники, на этот раз трех героев: Конона Бетюнского, старого Дуэ и Мальи. Он требовал лишь ленной присяги и пропуска в го­род войску, не имевшему ни приюта, ни пропитания. Он обещал при этом подтвердить пределы королевства мало­летнего Димитрия на основе договора с Бонифацием. Мы видели, что последний расширил свое государство далеко за пределы области между реками Стримоном и Вардаром, предусмотренные еще договором 1204 г. между участника­ми крестового похода. Именно он завоевал часть Западной Македонии, Фессалию и Грецию; Морея была захвачена Шамплиттом с согласия Бонифация. Все это было молча­ливо признано при встрече 1207 г. Бонифация с Генрихом. Со смертью Бонифация между французскими вассалами в Греции и ломбардскими хозяевами королевства дело до­шло до открытого столкновения: были захвачены Фивы. И теперь ломбардцы решили не уступать Генриху, императо­ру враждебной национальности, ни в чем, чтобы не под­вергнуть спору свои завоевания на западе и на юге, осо­бенно в Фессалии, где были их лучшие владения. Они отка­зались  поэтому даже впустить Генриха  в  Салоники. Предвидя этот ответ, император дал своим послам инст­рукции потребовать третейского суда из четырех выбор­ных или же просить разобрать их дело папу, французского короля или западного императора. Ломбардцы на это предъявили требование расширить их королевство: в та­ком случае они согласны признать и впустить императора; и пожелания ломбардцев были так велики, что вряд ли бы­ли серьезны: сверх всего ранее ими завоеванного они хо­тели получить на западе Дураццо и земли эпирского дес­пота, а на востоке — всю полосу от Филиппополя через Веррию до Черного моря, т. е. новые завоевания Генриха от болгар, которыми так гордился Генрих. Они хотели, чтобы Генрих поссорился с Венецией, хозяйкой на берегах Адри­атики, и выдал им своих верных франков в Морее. Напрас­но послы Генриха указывали на их обязанности в отноше­нии к сюзерену их покойного короля, на нужду его рыца­рей. «Должны ли мы мерзнуть, как собаки?» — говорили они. «Как хотите», — был ответ Биандрате. Генриху при­шлось пережить тяжелые минуты. Войско не могло оставаться долее в Хортаитском монастыре и его окрестнос­тях, не хватало ни хлеба, ни квартир; нельзя было ожидать помощи, ни отступить без риска погубить войско, ни взять сильно укрепленные Салоники. Все советовали Генриху уступить. Он долго думал, гордость рыцаря и государя бо­ролись в его честной душе с необходимостью дипломати­ческого обмана для спасения войска; наконец он объявил, что согласен присягнуть в соблюдении условий, предло­женных ломбардцами, но требует утверждения их короле­вой Марией. Тогда и Биандрате не мог в свою очередь отка­зать Генриху в его законном требовании уважать права ре­гентши, приехал в Хортаитский монастырь, где Генрих с баронами принес требуемую присягу. На следующий день Генрих с 40 рыцарями въехал в Салоники, был встречен с подобающими почестями и приведен в храм Димитрия. Императорские войска начали входить в город мелкими отрядами; приехали немецкие бароны и объявили себя на стороне императора; Генрих повел тайные переговоры с королевой Марией. Положение ломбардцев ухудшалось, почва ускользала у них под ногами. В довершение всего ар­хиепископ Гварин перешел на сторону императора и тем привлек к себе симпатии всех ненавидевших ломбардскую партию, именно греков и самой королевы Марии; архи­епископ получил значение не меньше самого Биандрате. Видя опасность, ломбардцы требовали, чтобы Генрих под­твердил свою присягу. Император тогда созвал парламент и на нем уже открыто выступил против ломбардцев. Каж­дому было предложено высказаться, одобряет ли он усло­вия, на которых императору предстоит присягнуть. Поло­жение сторон настолько изменилось, что только три лом­бардских барона отважились настаивать на условиях, все же прочие, духовенство и немцы подали голоса против них. Тогда Генрих разразился упреками против ломбард­цев, он сказал, что дикие куманы и влахи поняли бы инте­ресы империи не хуже их. Он потребовал узнать мнение королевы и, лично поехав к ней, уговорил не оставить его, императора, своей поддержкой в эту важную минуту, уве­рил Марию, что она может доверить ему судьбу своего сына. Тогда ломбардцы прибегли к последнему средству, тре­буя третейского суда, от которого прежде сами отказались, но и суд не состоялся. Таким образом присяга Генриха в Хортаитском монастыре стала недействительной. Он лич­но короновал малолетнего Димитрия, посвятив его пред­варительно в рыцари. Биандрате же принес присягу импе­ратору, королю и регентше и был оставлен в должности баила королевства. Регентша Мария получила от Генриха богатые владения царицы Евфросинии в Фессалии; был одарен и доверенный Марии — грек Мануил.

Ломбардцы далеко не примирились со своим положе­нием. Милости грекам раздражили их еще больше. Они за­мыслили опять вызвать Гильельмо Монферратского и уст­ранить Марию; Генриха они собрались погубить при от­ступлении через горные переходы, для чего Биандрате занял верными ломбардцами Серры и Христополь. Это до­шло до Марии, и в кремле Салоник был созван новый пар­ламент в присутствии Генриха и его баронов. Биандрате был изобличен и заключен во дворце королевы; лены лом­бардских рыцарей под Серрами и Христополем, замешан­ных в заговоре, были отданы французам, чтобы обеспе­чить путь в Константинополь. Но ломбардцы не смири­лись и теперь: предупредив рыцарей Генриха, они не пустили их в Серры и даже вступили в соглашение с Борилом, царем влахов и болгар, завоевавшим за это время Мельник у деспота Слава. Однако в этих областях, видимо, решали дело греки: Генрих их к себе расположил своей по­литикой согласия, и они тайно впустили французов в Сер­ры. Тем временем Генрих, желая получить пропуск через Серры во что бы то ни стало, даже выпустил Биандрате и послал его под эскортом, так как бывший баил взялся до­быть Генриху и Серры, и Христополь. Но ломбардцы были, по-видимому, прирожденными изменниками; имели мес­то стычки и изменнические нападения на послов. Тогда Серры были отданы немецкому графу Каценелленбогену, променявшему Великую Влахию Эпирскую на таковую у Средних Балкан. Он увез с собою Биандрате и держал его крепко. Замок Христополя французам не удалось взять, //хотя они захватили самого кастелляна, памятного им по зимнему походу на Салоники//. Чтобы обеспечить подвоз провианта морем, Генрих утвердился на Афоне, занял за­мок, выстроенный посреди Св. горы латинским еписко­пом. Последнего папа отозвал по просьбе Генриха.

Между тем ломбардские бароны подняли мятеж в Фес­салии, и Генрих решил двинуться на юг. В Салониках рядом с королевой был оставлен архиепископ Гварин, не замед­ливший занять цитадель своими людьми. Ломбардцы под начальством коннетабля Буффа собрались под Лариссой и даже предлагали Генриху очистить Салоники и отступить в Хортаитский монастырь. Генрих прошел окольными путя­ми, через проходы, не занятые ломбардцами, и появился под Лариссой. Желая покончить миром, он предлагал лом­бардцам даже увеличить их лены, но в ответ опять получил оскорбительное предложение уйти в Константинополь. Оставалось сломить ломбардцев оружием, проливать ла­тинскую кровь на глазах покоренного греческого населе­ния. Франки перешли р. Пеней, разбили ломбардский от­ряд и обложили Лариссу. Тогда 700 ломбардских рыцарей, бывшие в городе, во главе с коннетаблем Буффа и кастелля-ном города Гильельмо, сдались на капитуляцию, и Генрих отпустил их, не желая усугублять вражду между нациями, оставил даже в Лариссе прежнего сеньора. Он мог быть до­волен своими успехами. Ненавидевшие ломбардцев греки встречали императора с энтузиазмом. Казалось, облекалась в реальную форму идея державной власти, стоявшей выше и латинян и греков, способной восстановить правосудие и навести порядок. Греки видимо волновались и на Евбее, где итальянский сеньор Равано поспешил заключить союз с Венецией, причем венецианцы обязали его не раздражать греческих архонтов. Договор этот был направлен, конечно, против Генриха. Зато он получил из Франции деньги, выру­ченные за продажу святынь из Константинополя. Теперь он мог расплатиться с солдатами. В его войске все большее и большее значение приобретают наемники, и между ними было много греков. Впрочем, в продолжении войны не бы­ло надобности. В Морее и Средней Греции императора ожидали лояльные французские вассалы, жаждавшие изба­виться от своих ломбардских соседей. Крупнейший из французских государей Греции Вилльгардуэн Ахейский осаждал в это время Коринф, занятый отрядом войск эпирского деспота, и немедленно отозвался на призыв Генриха принести ему ленную присягу. Только узнав о переговорах Генриха с французами Греции, ломбардцы поняли безна­дежность дальнейшего сопротивления императору и с сво­ей стороны завязали с ним переговоры.

Всегда предпочитая мир, хотя бы и невыгодный, ссоре между латинянами на Востоке, Генрих созвал парламент в Равеннике, замке недалеко от фессалийского города Зейтуна (Ламии). Незадолго перед тем он отобрал эту мест­ность от тамплиеров и отдал ее итальянскому вассалу. Ра­нее других прибыли немецкие вассалы и глава ломбардцев Буффа. Последний был обласкан Генрихом и назначен коннетаблем всей Романии. Лишь небольшая часть италь­янцев уклонилась от соглашения, между ними граф Паллавичини из Водоницы и владетель Евбеи Равано. Но идея са­мостоятельности Салоникского королевства от констан­тинопольской империи была погребена. Не суждено было итальянским феодалам образовать крупное национальное государство в Романии; руководство итальянским движе­нием на Леванте сосредоточилось в руках купеческой Ве­неции, и договор Равано с республикой хорошо иллюст­рирует этот процесс. На парламенте в Равеннике ломбард­ские бароны уже не опираются на свои права завоевания под знаменами Бонифация, но присягают императору как получившие лены от него непосредственно.

Национальное государство наследников Бонифация должно бы быть прочнее, нежели сама империя; его идея, казалось бы, более нова и жизненна в сравнении с книж­ным идеалом канцлера епископа Нуайонского, изображен­ным в послании Балдуина на Запад; и реальные элементы для основания сильного государства на Востоке были в Италии налицо более чем где-либо: близость страны, мно­голюдное рыцарство, давнишнее знакомство и связи с Вос­током, как, например, в семье Бонифация. Но если в Константинополе вся сила империи заключалась в дружине искателей земель, то в Греции положение Генриха получилось иное благодаря его личной политике: он явился здесь верховным государем страны, организатором отношений между завоевавшим и покоренным элементами. В этом, по-видимому, кроется причина успехов Генриха и в королевст­ве, и в Греции. Раздоры между итальянскими и французски­ми вассалами королевства Бонифация имели также важное значение для распространения Генрихом своей власти.

Ярким фактом Равенникского парламента был приезд Вилльгардуэна Ахейского вместе с Оттоном Афинским и 60 французскими баронами из Греции. Вилльгардуэн, фак­тически суверенный государь, получил из рук императора свои земли и вместе с тем титул сенешала Романии, от ко­торого скоро отказался, когда получил титул князя. Пер­вый парламент в Равеннике, бывший в 1209 г. в присутст­вии Генриха, по-видимому, был посвящен лишь изложен­ным крупнейшим политическим вопросам, и других известий о его занятиях мы не имеем.

Распустив парламент, Генрих пошел на Фивы, захвачен­ные ломбардцами. По пути греки приветствовали его как своего избавителя, как своего царя. Перед Фивами ею встретило греческое духовенство, архонты и народ; в во­ротах стоял латинский архиепископ. Цитадель была заня­та ломбардцами, и они отказались сдаться. Первый при­ступ был неудачен. Построены были длинные лестницы, тогда итальянцы сдались на капитуляцию. Генрих оставил ломбардцам их лены, даже обещал освободить Биандрате и послал за ним; но бывший регент по пути сбежал и скрылся на Евбею. Но после взятия Фив и сам владетель Ев­беи, присягнувший Венеции, счел за нужное присягнуть и императору и даже его пригласил посетить Евбею и чест­но охранял безопасность Генриха от козней Биандрате, который тогда убежал к Борилу Болгарскому; впоследст­вии он еще раз передался Генриху, и император, щадя за­клятого врага, даже вернул ему звание баила и земли; но Биандрате убедился, что его политическая роль сыграна, и, не стерпев, уехал на свою родину.

Главнейшим вопросом внутреннего управления явля­лось устройство церковных земель и привлечение их к участию в государственных податях и повинностях, к службе государству. Этим делам был посвящен второй пар­ламент в Равеннике, состоявшийся в следующем, 1210 г. Текст его постановлений сообщен в письме папы Гонория к духовенству Ахейского княжества, но они касаются соб­ственно церквей, лежащих к северу от Коринфа. Договари­вающимися сторонами являются не император и его вас­салы, но с одной стороны — Церковь, представленная уполномоченными  Константинопольского  патриарха Морозини, канониками императора Генриха, архиеписко­пами Афин, Лариссы и Новых Патр (в Фессалии), за вакантностью Салоникской кафедры; с другой стороны до­говаривались члены Ломбардской лиги баронов во главе с коннетаблем Буффа, Гвидо Паллавичини, маркизом Водоницы, Равано Евбейским, а из французских вассалов на первом месте стоял Оттон де ла Рош Афинский. Прочие сословия и на этом парламенте не были представлены. Са­мого Морозини не было на парламенте; по дороге в Сало­ники он заболел и умер. Присутствие Генриха не следует из текста постановлений.

По первому пункту соглашения бароны обязались пе­редать патриарху Константинопольскому, представляю­щему в своем лице латинскую Церковь Романии, все хра­мы и монастыри с имуществом и доходами последних; ба­роны обещались за себя, своих наследников, вассалов и людей освободить церковных людей и церковные имуще­ства от всяких повинностей в их, баронов, пользу. Исклю­чение сделано для поземельной подати, акростиха, кото­рый обязаны платить все латиняне и греки высшего и низ­шего звания с земель, полученных от баронов, сообразно тем нормам, по каковым акростих уплачивался греками в год взятия Константинополя. Другими словами, церков­ные земли теперь были обложены акростихом в пользу светской власти и в Солунском королевстве. В случае отка­за церковных людей платить акростих баронам последние могли взыскать его собственною властью; однако не имели права лишать недоимщиков ни свободы, ни остального имущества. Нельзя арестовывать наследников латинских клириков, жен и детей греческих «попов», если движимость недоимщика превышает недобор.

Дети греков светского и духовного состояния должны служить баронам по установленному обычаю, если не по­шли священного сана. Если же кто из греческих «попов», монахов или «баронов» (архонтов) захватит (т. е. распашет) земли не церковные, то будет отвечать перед собственниками земель на тех же основаниях, как всякие светские захватчики земель.

Ослушники предыдущих постановлений предаются церковному покаянию и отлучению; постановления утверждены императором и патриархом и скреплены печатями духовенства и баронов.

Содержание акта далеко выходит за рамки устройства церковных имуществ и касается греческого (униатского) духовенства и греков-мирян.

Папа утвердил акты Равенникского парламента, но остался ими недоволен. Церковные интересы пострадали, так как было распространено на королевство обложение акростихом церковных земель. Пострадали и интересы за­хватчиков церковных земель, во главе их стояли тамплие­ры. У них были отобраны земли в Фессалии, напр. самый округ Равенники, на Евбее, в Фивах и вслед за тем в Ахей­ском княжестве. В этом отношении, как и многих других, молодые государства Леванта предупредили старую Евро­пу. Наконец и некоторые епископы из противников Генри­ха были теперь выжиты своими политическими врагам; другие терпели поражения на выборах, как случилось при замещении кафедры в Фивах.

Особенно выиграли от церковной политики Генриха греческие монастыри, ставшие формально униатскими. Постановлениями Равенникского парламента их земли взяты под защиту. В этом отношении Генрих шел рука об руку с Каλη Μαρια, королевой салоникской, и папа Инно­кентий утверждал их пожалования монастырям тем охот­нее, что он принял Марию (формально перешедшую снова в католичество) под особое покровительство. При тяж­бах Марии с латинской Церковью из-за земель Иннокен­тий становился на ее сторону, дал ей по ее просьбе двух епископов в качестве постоянных защитников, приказы­вал меняться землями с королевой, если она просила. По желанию Марии Иннокентий принял под свое непосред­ственное покровительство греческий монастырь Акапно, т.е. повторил то, что делали греческие патриархи в ущерб местной епархиальной власти.

Из постановлений Равенникского парламента ясно на­мерение светских государей подчинить себе большие гре­ческие, бывшие царские, монастыри. Хортаитский монастырь, где Генрих стоял перед вступлением в Салоники, по­лучил от него льготы в благодарность за гостеприимство. Афонские монастыри по ходатайству Генриха были под­чинены папой непосредственно королеве Марии, хотя лишь на время, до приезда папского легата. При этом Генрих имел в виду и вышеупомянутые стратегические це­ли — обеспечить себе дорогу в Константинополь. Не при­нята была мера и более общегс значения. В 1209 г. папа подтвердил своим уполномоченным епископам, что сво­бодные греческие монастыри Салоникского королевства, называемые царскими и не бывшие при греках подчинен­ными никому из архиепископов и епископов, должны за­висеть лишь от королевы Марии, «бывшей царицы кон­стантинопольской», а латинские архиепископы и еписко­пы  не имеют на них никаких прав.  Одновременно Иннокентий предписал двум другим уполномоченным епископам оказывать законную поддержку греческому ду­ховенству Салоникской митрополии, возвратившемуся к послушанию Римской Церкви (Сглоникская Церковь зави­села от римской курии до иконэборцев). Перешедшая в унию часть греческого духовенства просила дать им права и доходы, которыми они располагали при греческой им­перии и которые были признаны за ними кардиналом Бе­недиктом; папа их просьбу повелел исполнить.

Успехи Генриха сплотили против него врагов. Главным между ними оказался не славный князь Просека Стрез, ни даже Борил, царь влахов и болгар, но деспот эпирский Ми­хаил, создавший, как увидим в следующей главе, в несколь­ко лет сильное государство. Быстрое наступление Генриха в 1209 г. заставило и Михаила предложить мир. Возле Са-лоник съехались оба государя. Не достигнув соглашения относительно церемониала, они не встретились лично, но, оставаясь в своих лагерях, вели переговоры через сво­их уполномоченных. Михаил наотрез отказался включить свое национальное государство в политическую систему латинской Романии и не пожелал стать вассалом Генриха, но предложил выдать дочь за брата императора, Евстахия, так как брак являлся в то время обычной формой дружест­венных отношений между чуждыми, друг от друга незави­симыми государствами. Брак Евстахия состоялся, однако же не помешал Михаилу на следующий же год напасть на Генриха. Миролюбивый конец был возможен лишь по от­ношению к латинским антагонистам; с такими же нацио­нальными образованиями, каковы были царства Эпирское и Никейское, прочного мира не могло быть, а перемирия, если бывали, обыкновенно не соблюдались. При ведении войны врагов не щадили. Такую ожесточенную войну при­шлось перенести Салоникскому королевству в 1210г. Сам ломбардский коннетабль всей Романии Буффа, попавшись в плен к Михаилу, был распят вместе со своим капелланом. Православные греки и албанцы эпирского деспота не ща­дили латинского духовенства и охотились за ним, как за зверьми. Сам же Михаил, уступая Генриху в открытом поле, оставался неуязвим, и напрасно Генрих гонялся за ним по горной Албании.

В марте 1211 г. Генрих наконец выступил обратно в свою столицу, оставив в Салониках в помощь королеве своего брата Евстахия и графа Каценелленбогена. Крат­чайший путь оказался занятым отрядами болгарского ца­ря. Не имея значительных сил под рукою, Генрих предпо­чел уклониться к морю. По дороге его встретила помощь из Константинополя, и Генрих со свежими силами обра­тился против Борила, который предпочел скрыться в горы. Когда же Генрих прибыл в Константинополь, Борил в союзе со Стрезом, князем неприступного Просека на Вардаре (изгнанный Калоянном из Просека, он по смерти послед­него прогнал в свою очередь болгарского наместника Шишмана) и Скопья, напал на Салоникское королевство. Евстахий, упомянутый Каценелленбоген, на этот раз в со­юзе с греками эпирского деспота, отбили северных врагов поодиночке. Сначала они разбили Стреза. Последний ушел в сербские земли, где его приютил Стефан Первовенчанный (1196—1228) и не выдал Генриху; Стрез отплатил черной неблагодарностью и передался на сторону фран­ков. Напрасно св. Савва убеждал Стреза не изменять сопле­менникам, он не послушался монаха — и в ту же ночь вне­запно умер (около 1215). Княжество Стреза досталось не славянам, но греческому эпирскому деспоту: Скопье непо­средственно, а крепость Просек побывала и в руках фран­ков. Борил же показался в Салоникской области лишь осе­нью 1211 г. и был разбит франками наголову. Слабость Борила   объясняется   междоусобиями   внутри   Болгарии. Подрос законный наследник Иван Асень и вернулся с Руси добывать престол свой. Акрополит пишет о семилетней осаде Асенем столицы Тырнова. Борил, прежде искавший помощи у венгров, теперь не задумался войти в союз с Ген­рихом, от войск которого Борил не раз спасался бегством. Болгарский царь завел переговоры и об унии. Союз чуж­дых стран должен был увенчаться, по обычаю, браком. Так рассудили бароны Генриха. Император оставался вдов и без наследника. В руке дочери германского императора Филиппа Генриху было отказано в обидной форме, как будто он был авантюрист, а не император древнего Кон­стантинополя. Борил же, конечно, с радостью готов был выдать свою дочь за Генриха. Брак с дочерью варвара, к то­му же многократно пораженного, не подходил не только императору, но и графу Фландрии и Геннегау; однако Ген­рих поборол врожденную гордость ради политических интересов. Свадьба была отпразднована в Константинопо­ле с большою пышностью. Союз франков и болгар был не­ожиданной и страшной комбинацией для греков и осо­бенно «деспота» Слава Родопского, заклятого врага Борила (хотя и двоюродного брата). Он также был вдов по смерти вышеупомянутой дочери Генриха и поспешил жениться на дочери эпирского деспота (уже не Михаила, а Феодора). К этому союзу присоединился, по-видимому, и сербский великий князь (жупан); и, по-видимому, партия Ивана Асеня. Получилась коалиция православных, греческих и славян­ских элементов. Сербия выступает партнером в политическую игру из-за Македонии. Может быть, она считала себя наследницею Стреза, вероятнее же — поддерживала Ивана Асеня. Нам неизвестны подробности этой интересной борьбы. Генрих и Борил проникли в Сербию, но благодаря чудесному содействию св. Симеона Немани передает жи­тие, франки  и  болгары  были вынуждены отступить. Смерть ожидала обоих союзников. Борил в 1218 г. был схвачен и ослеплен сторонниками Ивана Асеня, который и занял болгарский престол. Генрих же был должен еще раз свести счеты с ломбардцами, поднявшими голову по­сле неудачного похода Генриха в Сербию. Королева Мария жаловалась на них и просила помощи как у Генриха, так и у папы. Во время второго похода на ломбардцев, в июне 1216 г., Генрих скончался, не дожив и до 40 лет. Говорили об отравлении, указывали и на жену, и на Биандрате.

Симпатичная фигура Генриха, беззаветно преданного долгу монарха, доблестного рыцаря, ставшего на своем трудном пути осторожным и умеренным государем, — [по­теря его] была большим несчастием для Латинской импе­рии. В сущности, он ее и выковал в боях и походах; он по­мешал ей погибнуть на первых же порах по основании, и после него она лишь влачила свое существование. Все свое царствование Генрих отдыха не имел, а он любил жизнь и веселые празднества, недаром он был почти француз. Но одна война сменяла другую, из Европы нужно было спе­шить в Азию (его азиатские войны будут изложены в связи с историей Никейского царства). Походы его были быст­ры, обыкновенно с горстью рыцарей, еще опаснее было вести большое войско через враждебную страну, не имея провианта, ни верной базы. А он не стеснялся временем года и ночевал в лесу в мороз. Лично он был храбр до без- рассудства, как мы видели в бою под Филиппополем. До­стойный вождь таких сказочных героев, как Брашейль и Три, он стал в политике партнером Иннокентия и венеци­анцев. Но никогда он с Запада не получал поддержки, не­смотря на просьбы, а унижения, упреки и скрытая вражда были им не раз испытаны. Ласкарь и Калоянн временами были папе дороже, чем константинопольский латинский император. По натуре прежде всего рыцарь, он усвоил в управлении более широкие взгляды. Мы видели плоды его греческой политики в Солуни и Греции.

«Генрих хотя родом был франк, но к ромэям и закон­ным детям Константинова града относился добродушно и многих принял в число вельмож, многих — в свое войско, а простой народ любил как собственный», — отзывается Акрополит.

Воин стал миролюбцем, он щадит даже такого врага, как Биандрате, ради мира между латинянами; он женится на дочери Борила опять ради государства. Его жизнь была настоящее служение государству, и при самых трудных обстоятельствах он не высказывал желания покинуть свой пост.

Константинопольские бароны были потрясены смер­тью Генриха. Их испытанный вождь скончался во цвете лет и не оставил наследников. Брат его Евстахий был храбрый барон, но не принес бы с собою ни новых богатств, ни но­вой армии. В том же году умер и могущественный покро­витель франков, папа Иннокентий; впрочем, его преемник Гонорий III (1216—1227) обещал свою поддержку и сдер­жал свое слово.

Предстояло избрать императора. Одна партия предлага­ла короля венгерского Андрея, могущественного соседа им­перии. Этот выбор мог бы поставить государство кресто­носцев на новые пути, спасти его от врагов, но он бы обез­личил Франкскую империю, каковой она сложилась: не только хозяйничанью баронов, но и преобладанию франк­ского и венецианского элементов был бы положен конец. Этого правители Константинополя не желали, их самомне­ние оставалось велико, а кругозор недостаточно широк

Продолжить старые порядки и занять трон Генриха был эиглашен его зять и кузен короля Франции Филиппа Августа Петр Куртенэ, знатный, пожилой и многосемейный граф оксеррский. Он принял предложение и отправился в Рим, где был коронован самим папой и встречен депутацией от константинопольских баронов. Цвет французского рыцарства сопровождал нового императора. Венеция настояла, чтобы он осадил Дураццо, захваченный государем эпирским Феодором, преемником Михаила. Петр не мог взять города и рискнул идти сушей через Эпир в Салоники. В горах возле нын[ешнего] Эльбассана он встретил Феодора, который сначала изъявил покорность, а затем вероломно схватил императора и перебил его отборное войско, в котором было 160 рыцарей и 5500 сержантов. В числе погибших был и Евстахий, брат императора Генриха. Схвачен был и папский легат кардинал Колонна. Император Петр Куртенэ умер в плену от ран, так и не увидав свою столицу. Императрица Иоланта, выехавшая морем, прибыла в Кон­стантинополь уже вдовою и вскоре родила сына Балдуина, будущего и последнего императора франков в Романии.

Катастрофа, постигшая императора Петра и француз­скую его армию, была поражением идеи «Новой Франции», которую думали создать на византийских землях. Это уда­лось Западу не на Леванте, но гораздо позже на пустынном материке Америки. Безнадежность этого плана, лелеемого и папой Гонорием, скоро стала очевидной и для него, и для фактических хозяев Леванта — венецианцев. Оставалось ограждать уже достигнутое, по возможности спасать свое достояние путем договоров с туземными государями.

Против Феодора Эпирского собиралась гроза. Из Франции пришло большое ополчение под начальством одного из сыновей императора Петра для его освобожде­ния; венецианцы поспешили выставить большой флот. Па­па призывал всех: и короля венгерского, и Вилльгардуэна Ахейского, и западных государей; но хлопотал он не об императоре — он для него умер, — но о своем кардинале. Как только Феодор, испугавшись прибывшего к Эпиру ве­нецианского флота и западных рыцарей, освободил лега- та и заявил покорность Риму, Гонорий не только прими­рился с ним, но и запретил венецианцам и рыцарям напа­дать на земли Феодора под страхом отлучения. Венециан­цы последовали примеру папы и заключили пятилетний мир с убийцей императора Петра.

Латиняне ищут мира по всей линии. Венецианцы за­ключают также пятилетнее перемирие и с Ласкарем Ни-кейским, и с султаном Ала ад-дином Кейкубадом I в Конии (1220). Венецианской политике следует константино­польское правительство регентши императрицы Иоланты; одна из семи ее дочерей (Мария) выдана за Ласкаря. Не о завоевании, но о status quo теперь хлопочут франки. Это было уже признанием слабости, началом конца Латинской империи, созданной захватом и существовавшей благода­ря перевесу франкского оружия при Генрихе.

Экономическая жизнь, реальные выгоды и интересы империи сосредоточены в руках венецианцев. Они имеют монополию торговли, содержат торговую полицию, хра­нят образцы мер и весов, Венеция не разрешает констан­тинопольской империи чеканить собственную золотую монету, но лишь медную; ходили венецианское и старое византийское золото и серебро. Венецианцы одни богате­ли при обеднении франков. Они строят в Константинопо­ле для своих купцов роскошный гостиный двор (1220). Они собирают в своих руках и громадные земельные бо­гатства, о чем свидетельствует дошедшая доверенность вдовы венецианца Градениго. Даже возник проект перене­сти столицу республики из Венеции в Константинополь, как центр торговли Леванта и средоточие оборота венеци­анских капиталов. Венецианцы не платили никаких пош­лин за свои товары, тогда как генуэзцы и пизанцы были об­ложены в тех же размерах, как было при греческих импе­раторах. Сверх того, в 1223 г. венецианцы заключили с императором Робертом договор, по которому они получа­ли 3/8 всех пошлин и сборов с купеческих кварталов Кон­стантинополя. Кроме торговых привилегий у венецианцев были земли и политические права, выговоренные при ос­новании Латинской империи.

Франки денег не наживали, новых земель не искали, но проживали доходы со своих земель, сами ничего не производя. Обострились старые распри между духовенством и светскими владельцами не на почве каких-либо идей или политической борьбы, но из-за корысти, церковных земель, их десятины и иммунитета. Кардиналу Колонне оказалось немало дела. Духовенство жаловалось на баронов, бароны — на духовенство. Особенно резки были столкно­вения в Элладе, на почве исполнения актов Равенникского парламента.

Распри между баронами и духовенством осложнились столкновением между патриархом и папским легатом, когда патриарх Гервасий наложил интердикт на земли гла­вы греческих баронов Вилльгардуэна Ахейского. Папа уг­рожал Гервасию даже лишением сана, так как признавал право интердикта лишь за собою и за своим легатом. По­вторялись времена Иннокентия и Морозини.

Среди подобных обстоятельств скончалась императри­ца Иоланта (1219), правившая за младенца Балдуина II. Кардинал-легат Колонна, латинский патриарх Гервасий, венецианский подеста Тьеполо, Конон Бетюнский, один из героев крестового похода и фактический регент со смерти Генриха, и бароны собрались на парламент в Родо-сто для разбора дел политических и церковных. От имени папы кардинал предъявил баронам требование выдать за­хваченные церковные имения и 1/12 всех земель империи и доходы с них за три года, по расчету 1 меры пшеницы и меры ячменя с каждого виллана (крепостного); сверх того, рыцари и вилланы должны платить церковную десятину. На уступке 1/12 земель империи он, впрочем, не настаи­вал. Требования легата не встретили согласия баронов, и парламент был перенесен в Силиврию. Там бароны пред­ложили кардиналу уплачивать ему 3000 иперпиров еже­годно за все доходы с церковных земель, которыми они за­владели. Они просили написать папе, чтобы он большего с них не требовал, иначе они не будут в состоянии нести во­енную службу империи. Кардинал должен был уступить. Затем и венецианский подеста заключил с кардиналом договор на ту же сумму за церковные земли, захваченные ве­нецианцами.

Парламент в Силиврии разрешил и другое важное дело, утвердив в качестве регента (bailus) империи Конона Бе-тюнского, «короля» адрианопольского. Сохранился доку­мент, характеризующий преобладание венецианцев. Севастократор и баил империи Романии в присутствии баро­нов и духовных властей поклялся, что не посягнет на права венецианцев в империи и не хочет быть баилом помимо их согласия. Венецианский подеста заявил в свою очередь, что хочет [иметь] Конона на таковом посту, и в свою оче­редь дал присягу соблюдать справедливость в отношении венецианцев и франков в империи.

Скончался и патриарх Гервасий. Подеста доносил до­жу, что с разрешением вопросов о новых императоре и патриархе связаны все интересы Венеции в Романии, и рекомендовал принять все соответственные меры для обеспечения венецианских прав; бароны же присягнули Иоланте в том, что изберут на престол ее старшего сына Филиппа, оставшегося в Намюре (Фландрия), и теперь ожидали его прибытия.

Но Филипп предпочел остаться на родине. Константи­нопольская корона не прельстила владетельного графа. Он рекомендовал своего младшего брата Роберта, и у депу­тации константинопольских баронов не было лучшего кандидата. Роберт выехал сухим путем через Венгрию. Ко­роль Андрей, женатый на его сестре, принял в нем участие. Чтобы обеспечить ему путь через Болгарию, король Анд­рей даже выдал свою дочь за Иоанна Асеня Болгарского, он дал Роберту своих сыновей в спутники. Казалось, вен­герская и французская партии заключили союз с участием болгарского царя; новые силы окружили Роберта. На Бла­говещение 1221 г. он был коронован новым патриархом Матвеем, избранным из венецианцев, как старался подеста Тьеполо. Еще в Риме новый патриарх предоставил венеци­анским церквам Романии полный иммунитет, обязавшись в случае его нарушения внести крупную сумму венециан­скому патриарху Градо, главе духовенства Венеции. Эти обязательства были скреплены подписями избравших Матвея венецианских каноников св. Софии. Против Матвея не умолкали жалобы французского духовенства в Константинополе. Жаловались, что он общается с отлученны­ми от Церкви и заключил с венецианцами соглашение, направленное против других наций. Новый император хотя подтвердил венецианцам привилегии, данные Балдуином, но старался поступать независимо и поддерживал пизанцев. Он содействовал папскому легату против пристрастного Матвея и заслужил от папы Гонория благодарность и пожелания счастливого правления.

И со стороны Никейского царства опасность не угрожала Роберту на первых порах. Ласкарь был женат на его сестре Марии. Желая теснее связать себя с домом Куртенэ и через него усилить свои шансы на константинопольский престол, Ласкарь в ущерб церковным канонам предложил Роберту свою дочь Евдокию и большие земли в приданое. Смерть Ласкаря и его супруги Марии Куртенэ (1222) поло­жила конец этим планам. Роберт имел неосторожность поддержать братьев Ласкаря против занявшего никейский престол Иоанна Дуки Ватаци. Борьба с этим лучшим по­мощником Ласкаря была не под силу малоспособному и трусливому, не по заслугам чванному Роберту, и началась для него полоса несчастий, не покидавших его до смерти. Ранее того, уже в 1222 г., пало латинское королевство в Салониках под ударами Феодора Эпирского. Создание Бо­нифация Монферратского оказалось еще менее прочным. Хотя папа Гонорий взял под свое покровительство юного сына Бонифация, Димитрия, и назначил ему опекуном его сводного брата Гильельмо Монферратского, вслед за чем примирился со двором и старый Биандрате; хотя сильней­ший из вассалов королевства, Гвидо Паллавичини, маркиз Водоницы, стоял во главе управления; хотя сам Димитрий был отправлен к Фридриху II Гогенштауфену просить его мощной поддержки, — Феодор Эпирский без труда занял Салоники. Подробности этого события относятся к исто­рии Эпирского царства. Экспедиция Гильельмо Монфер­ратского кончилась с его смертью в Греции. Сам Димитрий умер в Италии бездетным (1227); права его были к конце концов переуступлены Палеологам, когда те в них уже не нуждались. Падение Салоник повлекло за собою утрату франками Македонии и Фракии. Посланные против греков войска Роберта были разбиты под Сересом и бежали в Константинополь, вызванные известием о еще большем несчастии латинян в Малой Азии.

Роберт принял бежавших к нему братьев Ласкаря, Алексея и Исаака, и отправил их во главе большей части франков в М. Азию, в те порубежные области, которые были устроены императором Генрихом на началах самоуправления греков. Сначала братья Ласкаря действовали успешно и заняли часть страны; но, встретившись с самим Ватаци при Пиманиноне, они были разбиты, схвачены и ослеплены. Цвет франков погиб в этой битве, пал старый барон Макарий Менегу, герой войн с Ласкарем.

Эти события 1224 г. похоронили для франков всякую надежду. Ватаци завладел азиатскими владениями императора Роберта так же быстро, как Феодор Эпирский — европейскими. У Роберта остался лишь Константинополь. Защищаться он не думал и не мог. Вымерли сподвижники Генриха, скончался и Конон Бетюн. Вся надежда оставалась на Запад. Роберт посылает послов к папе Гонорию, умоляет помочь; папа в свою очередь просит французскую королеву Бланку спасти «Новую Францию». Пока могла прийти помощь, нужно было мириться с греками во что бы то ни стало. Роберт уступил Ватаци все владения в Азии, даже Пиги, оставив за собою только округ Никомидии (1225). Ватаци в свою очередь отпустил к Роберту его невесту Евдокию, дочь Ласкаря, которую задерживал несколько лет. Роберт за это время увлекся дочерью одного рыцаря и отнял ее у жениха, поместив ее с матерью в своем дворце. Приехавшая Евдокия предпочла выйти за одного из крупных вассалов Роберта. Составилась партия рыцарей, возмущенных поведением императора; они ворвались во дворец, утопили мать и изуродовали дочь. Роберт уехал к папе жаловаться на своих вассалов и на пути оттуда умер (1228), оставив по себе бесславную память.

Малолетний брат Роберта Балдуин остался законным наследником престола. Но положение империи требовало авторитетною правителя, облеченного всею полнотою власти, какой мог располагать в Романии император. Часть часть баронов обращала взоры на север. Они предлагали на этот раз не венгерского короля, но болгарского Иоанна Асеня, зятя венгерского короля, притом в качестве не императора, но опекуна Балдуина, предполагая обручить его с дочерью Асеня. Другая часть баронов, между ними прикосновенные к оскорблению Роберта, предпочитали лицо, ничем не связанное с домом Куртенэ, и указывали, что опасно доверяться варвару. Хотя могущественный Асень обещал очистить Романию от греческих войск, получила перевес, к вреду для франков, враждебная ему партия. Была выдвинута кандидатура бывшего иерусалимского короля Иоанна Бриеня, изгнанного Фридрихом Гогенштауфеном и служившего начальником папских войск против Фридриха; это был старик громадного роста и с репутацией храброго и опытного воина. Папа был, конечно, на его стороне, и Бриень был избран не регентом, но императором-соправителем, и было условлено обручение его дочери с юным Балдуином. До совершеннолетия последнего Бриень должен был править империей в качестве соправителя на время, как было обычно во французском феодальном праве, а затем получить или Никейское царство от Никомидии до Архипелага, или европейскую Романию, владения Феодора и Асеня, уже в качестве вассала Балдуина. Так далеко шли мечты и надежды франков и курии, таков был ореол воинской славы Бриеня. Он привел с собою значительное войско и был встречен в Константинополе как избавитель (1231). Бриень, однако, не оправдал надежд. Старость взяла свое, он был осторожен и так скуп, что солдаты переходили от него к Асеню. Два года Бриень провел без дела, не было ни мира, ни войны, такое домоседство было необычным для французов.

Ватаци не подавал повода к разрыву и вел с папой переговоры о соединении Церквей. В 1233 г. наконец Бриень собрался в поход, выждав удобного момента, когда флот Ватаци был занят на Родосе (против кесаря Леонтия Гавалы, местного дината). Бриень высадился в Лампсаке, но подви­гался медленно, придерживаясь берега, взял одну крепост­цу возле Кизика и случайно г. Лиги (ныне Бига), с тем и вер­нулся в свою столицу. Ватаци нанес ему более чувствитель­ный удар. Он заключил союз с Асенем и обручил сына Феодора с дочерью Асеня Еленой, хотя оба были еще дети. Союз могущественных соседей поставил франков в опас­ное положение. Бриень, забыв свою гордость, просит по­мощи у Венеции, Вилльгардуэна Ахейского, у преемника Гонория папы Григория IX (1227— 1241). Все они откликну­лись горячо. Весною 1235 г Ватаци осадил и разорил вене­цианский укрепленный город Галлиполи и встретился с Асенем; они отпраздновали свадьбу своих детей (11 и 9 лет!). Во главе громадного, до 100 000, войска союзники двинулись двумя колоннами, опустошив Фракию до самой Марицы, и обложили Константинополь с суши и с моря.

При этом случае Бриень показал свою прежнюю до­блесть. Имея под рукой всего 160 рыцарей и нескольких сержантов, он сделал вылазку и в открытом бою погнал полчища варваров. Таково было превосходство вооруже­ния и личная доблесть франков. Выйдя за приморские во­рота, латинская пехота напала на высадившихся греков и при помощи подоспевшего венецианского флота захвати­ла 24 греческих корабля. Союзники были отбиты с боль­шим уроном, но решили вернуться, подготовившись еще лучше. Положение Константинополя, почти отрезанного с суши и с моря, продолжало быть опасным. Папа энергично готовил помощь; особенно рассчитывал он на Венгрию. Первым явился Вилльгардуэн Ахейский на 6 кораблях, на­полненных отборным войском; он пробился сквозь флот греков; купеческие корабли итальянцев Константинополя ударили на греков со стороны Рога, и флоты Ватаци и Асе­ня были разбиты.

Эти успехи не изменили дела. События последних лет ослабили Латинскую империю. У нее не осталось владе­ний, кроме окрестностей столицы. Не было доходов ни у правительства, ни у баронов, ни у духовенства. Они лишились своих крепостных и впали в крайнюю нужду. Выгоды от транзитной торговли обогащали преимущественно ве­нецианцев, свободных от обложения на содержание двора и войска. Возвратить доходные провинции из рук Ватаци и Асеня не было никакой надежды. С тех пор правительство и сам император были обречены на нищенство при дворе у государей Европы и у курии; несмотря на щедрые дары из Европы и на громадную ежегодную субсидию от Вилльгардуэна Ахейского (22 тыс. иперпиров), должны были продавать или закладывать драгоценности и святы­ни. Из такого положения был один выход — ликвидация империи, однако она продержалась еще четверть века.

В 1236 г. молодой Балдуин впервые отправился в Европу просить денег и войска. В Риме папа Григорий его при­нял с почетом, написал государям и епископам Франции, Англии, Венгрии послания, прося помочь константино­польской империи. Папа предложил епископам, баронам и рыцарям, давшим обет паломничества, обратить свое оружие сначала на врагов Константинополя, объявив от­пущение грехов всем желающим служить константино­польской империи, и снабдил этими буллами Балдуина. Во Франции молодой император явился ко двору Людовика Святого и его матери Бланки, с которыми он состоял в родстве и лично, и по жене, дочери Бриеня. Французский двор был самый богатый в Европе. Людовик обласкал Бал­дуина и отдал ему родовую вотчину Куртенэ. Затем Балду­ин отправился во Фландрию, где занялся собиранием сво­их наследственных земель, захваченных его родными; с собственной сестрой он даже воевал из-за Намюра. За всем тем проходило время, тратились деньги, собранные в пользу Константинополя. Собиралось, однако, большое войско. Часть его отправилась в Св. Землю, несмотря на уг­розы Фридриха Гогенштауфена. Снаряжали дружины ко­роль наваррский Тьерри, графы бретанский и суассон-ский, в сочувствии недостатка не было; между тем Балдуин все не ехал. Наконец приехали послы из Константинополя с известием о смерти Бриеня (1237) и просьбою не задер­живаться в Европе. Нужда в Константинополе дошла до того, что регент де Кайе (Сауеих) с согласия баронов зало­жил терновый венец Христа венецианцам. Эта святыня была выкуплена Людовиком Св[ятым] и перевезена в Па­риж. Лишь Вилльгардуэн Ахейский и венецианцы поддер­живали изнемогавшее правительство империи. Сопровож­давший Балдуина Иоанн Бетюнский, оставшись в Италии, собрал было войско и выступил на Восток, но умер в Гре­ции, и войско его разбрелось. Германский император Фри­дрих относился враждебно ко всякому предприятию, под­держиваемому папой. Он даже вступил в сношения с Ватаци. Греческий царь обещал признать Фридриха своим сюзереном. Он настолько чувствовал себя сильным в отно­шении к константинопольским баронам, что даже предла­гал им уйти из столицы и обещал их выпустить беспрепят­ственно со всеми их сокровищами. Между тем Балдуин все мешкал, проживая то в родной Фландрии, то при различ­ных дворах. Лишь в 1240 г. он выступил в Константино­поль во главе громадных по тому времени сил: 700 баро­нов и рыцарей, 30 000 конных, большого числа пехоты. По ходатайству Людовика Французского, которого одного бо­ялся Фридрих, армия Балдуина была пропущена через юж­ные провинции Германской империи, прошла беспрепят­ственно через Венгрию и Болгарию и прибыла в Констан­тинополь, где Балдуин был коронован латинским патриархом Николаем (1240).

Независимо от этой крупной помощи, оказанной и на этот раз Европой, положение империи несколько улучши­лось после смерти Бриеня. Царь болгарский Иоанн Асень резко переменил свою политику в отношении к грекам и франкам. Он разорвал с Ватаци, вытребовав у него свою дочь, и завязал сношения с папой, прося послать ему лега­та, что Григорий исполнил с радостью. Асень даже заклю­чил союз с франками, которых Ватаци держал в осаде. Франки уже не гнушались северными варварами и брата­лись даже с половцами, соблюдая их дикие обычаи. Сам регент де Туей женился на дочери половецкого князя, язычника, перекочевавшего с севера за Дунай, спасаясь от татар, и, когда этот тесть умер в Константинополе, население наблюдало зрелище тризны и заклания рабов и коней на его могиле за городскими стенами. Асень во главе большого войска соединился с франками и осадил занятую войсками Ватаци крепость Цурул (ныне Чорлу), но встретил храбрый отпор со стороны начальника гарнизона Никифора Тарханиота, впоследствии великого доместика войск Ватаци. В то же время Асень получил известие о внезапной смерти своей жены (Анны Венгерской, дочери архиепископа Тырновского) от моровой язвы и поспешно отступил в свою столицу. Он даже примирился с Ватаци и послал ему свою дочь, юную жену наследника Ватаци. Франкам пришлось снять осаду.

В это время и прибыл Балдуин со своим большим войском. Осада Цурула была немедленно возобновлена. Новый комендант Петралифа сдался и был уведен в Константинополь. Такого успеха франки не имели давно, но он был последний. Ватаци методически отнимал последние владения франков на азиатской стороне, взял область Никомидии, занял Даскилий в юго-восточном углу Мрамор­ного моря, воспользовавшись отъездом его владельца де Мери во Францию: бароны покидали Восток, как только им открывалось более спокойное наследство во Франции. Теперь все берега Мраморного моря оказались в руках гре­ков, хотя в 1241 г. венецианцы разбили флот Ватаци.

Смерть Асеня (1241) и малолетство его наследника Коломана изменили планы Ватаци, ему казалось возможным и более верным сначала овладеть владениями болгар во Фракии и Македонии. Для облегчения себе этой задачи и задуманного им завоевания Салоник Ватаци заключил мирный договор с франками. Правительству Балдуина бы­ло ясно, что это перемирие — не более как отсрочка заво­евания Константинополя греками. Не надеясь уже на соб­ственные средства, Балдуин, ранее имевший помощь по­ловцев и болгар, ныне ищет союза у турок.

Султан Гиас ад-дин Кейхозрев II охотно пошел навстре­чу желанию Балдуина и предложил наступательный и обо­ронительный союз, скрепив его, по обычаю, браком. Он га­рантировал своей будущей невесте свободное исповедание христианской веры (сам Гиас ад-дин был сыном гре­чанки). Он обещал выстроить и содержать христианские церкви в городах своего государства и подчинить Римско­му престолу всех живущих в султанате греческих и армян­ских епископов. Балдуин уже начал сватать султану одну из принцесс Франции, когда Ватаци расстроил его планы, за­ключив мир с тем же султаном (1243). Для последнего Ва­таци был полезнее на случай нападения татар, чем франки. Действительно, татары отступили, прослышав о союзе сул­тана Рум в Иконии и греческого царя в Никее.

Но положение франков стало безнадежным. Из Европы Балдуин привел большую армию, но содержать ее было не­чем, и она немедленно начала таять. Как ни изыскивал па­па доходные статьи для императора и патриарха в Кон­стантинополе, как ни щедры были западные государи с французским королем во главе, константинопольское правительство не могло существовать субсидиями, подач­ками и финансовыми ухищрениями, несовместимыми с его достоинством. Собственных доходов почти не было после захвата греками всех земель и крепостных как баро­нов, так и прелатов.

Но даже при подобных обстоятельствах константино­польское правительство не думало опереться на немногих греков, оставшихся ему верными. Балдуин пишет королеве Бланке Французской, что, повинуясь ее настояниям, он не намерен следовать советам двух своих греческих сановни­ков, но будет доверяться исключительно французам: пол­ная противоположность политике Генриха, который укре­пил франкскую монархию не только своими победами, но и терпимостью к грекам. Впрочем, во времена Баддуина II и Ватаци не оставалось никаких надежд на примирение греков, имевших за собою сильное национальное царство Ласкаридов, с оскудевшим латинским правительством; по­следнее не могло прокормить ни себя, ни армию, ни ла­тинский клир, будучи лишено земель и крестьян, которые на него работали прежде.

Международное положение империи Балдуина ухуд­шилось. Исконный враг римской курии Фридрих II Гогенштауфен завязал сношения с Ватаци и выдал за него дочь свою от морганатического брака с Бианкой. Отношения Фридриха к Балдуину были полны подозрительности. Гер­манский император требовал от константинопольского ленной присяги, считая лишь себя законным преемником римских цесарей. Фридрих препятствовал отъезду кресто­носцев из гаваней Южной Италии, мы видели выше, что сам Балдуин мог получить пропуск через земли Фридриха лишь благодаря французскому королю. С другой стороны, Венеция не высылала военной помощи Балдуину; являлись регулярно лишь караваны ее купеческих судов. Для респуб­лики имели важность лишь торговая монополия, интере­сы венецианских колоний и церквей.

Балдуин вторично едет на Запад. Только оттуда он ожи­дает спасения, прежде всего денежной помощи. Его мар­шал уже находился во Франции, посланный с той же це­лью. Правда, Балдуин благодаря громкому своему званию и связям играет еще политическую роль и на Западе. Он яв­ляется примирителем Фридриха с папой, но его хлопоты сопровождались кратковременным успехом. В 1245 г. папа отбыл в Лион и созвал церковный Собор для разрешения конфликта с Фридрихом и для устройства восточных дел. На Соборе Балдуин занимал место справа от папы. Присут­ствовал и Константинопольский патриарх Николай. Он жаловался на Соборе, что у него из 30 викарных епархий осталось всего три. Остальные отняты греками, которые подступили к стенам Константинополя и жестоко пресле­довали верных папскому престолу. Собор отлучил Фрид­риха от Церкви и поставил ему в вину союз с Ватаци. На во-способление империи Балдуина были назначены доходы с вакантных, особенно богатых, церковных бенефиций, де­сятая доля жертвуемых курии сумм и некоторые другие поступления в пользу Церкви. Патриарх Николай получил звание легата и связанную с ним крупную долю доходов с церковных имуществ в Ахейском княжестве. Римская Цер­ковь, холодно относившаяся к константинопольской им­перии при ее блестящих первых шагах, кончила тем, что отожествила свои интересы с сохранением константинопольского правительства, когда уже и курия не могла его спасти. Вместе с папой Балдуин отправился в Клюни, затем прожил при дворе Людовика целых два года. В Константи­нополе оставались императрица Мария и регент де Туей; правительство терпело уже такую нужду, что снимало с церквей и дворцов свинцовые крыши. Папа изощрялся в способах помочь Балдуину. Францисканцам было предпи­сано отбирать в его пользу имущества, добытые ростовщи­чеством и другими незаконными путями. Уступлены были даже суммы, оставленные по завещаниям на благотвори­тельные цели. Продавались индульгенции, но всего этого было недостаточно. Балдуину хотелось проживать в Евро­пе по-царски. Пышный французский двор манил его бо­лее, чем обнищавшая столица на краю Европы. Балдуин начал занимать деньги и под мощи, и под векселя у италь­янских купцов. То же самое делала его жена в Константи­нополе, умоляя свою тетку, королеву Бланку, уплатить сде­ланные ею долги. Балдуин был еще во Франции, когда царь Ватаци напал на крепость Цурул. Ее франки уже не пыта­лись защищать. Ватаци взял и Визу, так что у константино­польского правительства не осталось во Фракии ничего, кроме ближайших окрестностей столицы. Сам Константи­нополь Ватаци не осаждал, зная, что он попадет в руки гре­ков, и занялся завоеванием Архипелага. А Балдуин II все еще устраивал свои личные дела и отчуждал последние святыни византийского дворца, скрепляя грамотами за зо­лотой печатью их передачу французскому королю, своему покровителю. Несмотря на все подобные операции, Балду­ин немедленно по возвращении в Константинополь занял у купцов крупную сумму и послал императрицу во Фран­цию, чтобы просить ее родственницу, королеву Бланку, уп­латить за них этот долг. Балдуин смотрел на французский двор как на свое последнее прибежище. Он последовал за Людовиком Святым, отправившимся в крестовый поход, оставался в его лагере в Египте и Сирии, прося денежной помощи. Новый латинский патриарх Константинополя, знатный венецианец Пантолеон Джустиниани, отдает в за­лог с разрешения папы церковные имущества и занимает у правительства венецианской республики крупные суммы на уплату неотложных долгов. Даже цветущая, казалось бы, венецианская колония в Константинополе стала занимать у своей метрополии на свои настоятельные потребности. Республика недостаточно оценила угрожавшую латиня­нам опасность в Константинополе и сосредоточила свои силы на ожесточенной борьбе с Генуей на побережье Си­рии. Впрочем, венецианцы предпринимали некрупные экспедиции и отвоевали у болгар Месимврию на Черном море и обрели там главу великомученика Феодора. Серьез­ные меры были приняты Венецией тогда, когда никейский император Михаил Палеолог разбил латинян в Греции, за­ключил союз с Генуей и, подступив к Константинополю, угрожал Галате.

В Константинополе царила нужда и отчаяние. Забыты были празднества и турниры, когда стало ясно, что жить нечем и предстоит уходить. Снимали медные крыши с церквей или дворцов и переплавляли в монету. Ломали по­толки и полы ценных построек на дрова. Украшения церк­вей распродавались открыто. Население города таяло, тор­говля прекратилась. Не стало покупателей для заморских товаров. Не только высшие классы, но и население окрест­ностей, разоренное войнами и грабежами диких куман, выселилось во владения Ватаци. Продукты, которыми ок­рестности кормили столицу, исчезли с рынка. Следствием нищеты явились беззаконие и грабежи; шайки «добро­вольцев» бродили под городом и грабили, не щадя ни франков, ни греков. Общая деморализация перешла на высшие классы, и не было среди правительства и духовен­ства лиц, способных поднять дух. Не говоря о скандальном царствовании Роберта, и Балдуин, только и мечтавший о сладкой жизни в Европе, подавал баронам дурной пример. Эмигрировали в Европу те, кто могли устроиться, получа­ли наследство. Длившееся годами отчаяние перешло в апа­тию, и латиняне ждали неизбежного конца своей власти в греческой столице, утратив все средства и надежды.

Среди баронов были люди, предпочитавшие сдать го­род грекам. Один из них, Ансельм (де Кайе или де Туей), бывший в свойстве с никейской династией, вступил в тай­ное соглашение с царем Михаилом Палеологом и соби­рался впустить греков в город, владея усадьбой у город­ской стены, но этот план стал известен Балдуину. Измен­ника даже не предали суду: у императора оставалось уже одно имя.

Таково было состояние Латинской империи перед воз­вращением Константинополя в руки греков. Это событие мы относим к истории Никейского царства как ее завер­шение, осуществление политических идеалов никейских царей, начиная с Ласкаря.

Слабый Балдуин как сдал свою столицу без боя, так и не пытался возвратить ее с оружием в руках. Вместе с венеци­анцами, их подеста Градениго и патриархом Джустиниани он отплыл сначала на Евбею и в Афины, где принимал еще дары вассалов и посвящал в рыцари, затем в Европу. Разо­ренный, распродавший родовые земли во Фландрии, он проживал при различных дворах, продавая государям и баронам грамоты на земли, которые более ему не принад­лежали. Наиболее важным его актом была уступка неапо­литанскому королю Карлу Анжуйскому прав на Грецию, Эпир, Македонию и западную часть Архипелага за возвра­щение ему, Балдуину, Константинополя (1267); в случае бездетной смерти сына Балдуина, Филиппа, Карл Анжуй­ский получила все права на империю Романии. Но ликви­дация последней произошла без деятельного участия Бал­дуина. Ее судьбу решали греки и венецианцы.

Латинская империя погибала от внутреннего бессилия и под ударами сильнейших врагов, не оставив по себе ни одного культурного памятника в столице. Процесс закончился быстро, всего в течение полувека.

В Греции франкские государства в течение XIII в. были цветущими и богатыми. Они счастливо справились с гре­ческим населением и примирили с собою громадное его большинство. Они значительно пережили Латинскую им­перию в Константинополе и приютили у себя изгнанных ее баронов. Франки Греции привили архонтам свои нра­вы, усвоили их язык, не оставляя собственного, и породнились с греками настолько, что образовалось смешанное население. К нему принадлежал автор знаменитой Морейской хроники, посвященной описанию подвигов Вилльгардуэнов, написанной по-гречески и рано переведенной на романские языки: феодальное обычное право, Ассизы Ахеи, управляло политическими и гражданскими отноше­ниями не только франкского, но и подвластного греческо­го населения. Прочность власти, культурная и предприим­чивая аристократия и богатство страны развили строи­тельство, возникают аббатства и замки с Мистрой во главе.

Центром политической и культурной жизни Греции был двор князей морейских Вилльгардуэнов. Первый из них, Готофред, или Жоффруа I, умер в 1218г. «Плач пошел по всей Морее, так народу был он дорог за хорошее правленье и за правду и за ум», — отзывается Морейская хроника.

Время его сыновей Готофреда II (1218 — 1245) и Гильома II (1245 — 1278) было апогеем франкского культурного и политического влияния в Греции. Бароны Ахеи слави­лись по всей Европе. Знатнейшие рыцари всего мира были в Морее, по словам хроники Мунтанера, все они были са­мой знаменитой крови. Они выбирали себе жен из знат­нейших домов Франции, и у них говорили столь же хоро­шим французским языком, как в Париже. Одни из баронов выстроили себе укрепленные замки на утесах, другие жили в помещичьих усадьбах, разбросанных по плодородным долинам. Сохранившиеся в Морее развалины замков сви­детельствуют о великолепии жизни баннеретов, крупных вассалов, имевших право на собственное знамя. Иные из них, как бароны Аковы или Каритены, выставляли сотни воинов и десятки рыцарей. При дворе Жоффруа Вилльгардуэна жило постоянно 80 рыцарей с золотыми шпорами, выходцы из Иль-де-Франса, Бургундии и особенно Шам­пани, откуда родом была сама княжеская семья. Одни из этих рыцарей явились на Восток из любви к приключени­ям, другие — спасаясь от долгов, третьи — от суда за пре­ступления на родине. Все они жили на полном содержа­нии и получали жалованье от князя. Доверенные князя по­сылались ко дворам баронов для наблюдения, как они живут и управляют своими подданными. Так поступал Жоффруа II, по словам венецианца Санудо. Греческие ар­хонты, присягнувшие князю, вошли в феодальную систему и стояли на равной ноге с латинскими вассалами. Города сохранили выборные власти, местные обычаи, льготы и привилегии времен византийских царей и, главное, изба­вились от византийских чиновников. Благосостояние воз­росло. Доверие и законность были так велики, что купцы ездили по стране без наличных денег, выдавая расписки, которым верили продавцы. Обычное право и патриар­хальный быт заменили крючкотворство византийских су­дов. Крестьяне судились у баронов, что при рыцарском ха­рактере первых завоевателей страны было благодетельно. Примером был барон Каритены, от которого никто не уходил с пустыми руками. Бароны судились у князя и в па­лате его баронов. Повинности, возложенные на каждый лен, и утвержденные князем решения его палаты, сообраз­ные с феодальным правом различных областей Франции, заносились в особый регистр, или кодекс. Так было в коро­левствах Кипрском и Иерусалимском. Их Ассизы были ру­ководством для судов Ахеи. Материал, относящийся к Ахее, т. е. список повинностей и решения судов, был редактиро­ван в один кодекс позднее, в XV в., венецианским прави­тельством под именем Ассизов Романии и Ахеи и присое­динен к Ассизам Кипрского и Иерусалимского королевств. Старший сын основателя династии Готофред, или Жоффруа II, не был особенно даровит, но лично был до­стоин уважения, которым пользовался, и родился под сча­стливою звездою. От отца он получил большие владения и прочную власть. Морейское княжество при основании об­нимало собственную Морею, т. е. Элиду и Мессению, и об­ласть Патр; Готофреду II достался почти весь полуостров, кроме Монемвасии и горцев юго-западной части. Франк­ская Ахея — имя, означавшее совокупность земель на полу­острове и островах. От отца он унаследовал признанное Равенникским парламентом право объявлять войну и за­ключать мир, высшую и низшую юстицию, т. е. право раз­бирать уголовные и гражданские дела и налагать наказания до смертной казни включительно, также право чека­нить монету, которое имели, впрочем, и вассалы меньшего значения. Сам Жоффруа получил титул князя (вместе с званием великого доместика), и притом в начале своего счастливого правления, без всякой политической борьбы.

Связано это было с его романтической женитьбой. Морейская хроника рассказывает о сестре императора Ро­берта Агнесе, посланной с блестящей свитой к жениху, ко­ролю арагонскому; корабли пристали к Понтикокастро в Элиде; юный князь, бывший поблизости, пригласил прин­цессу погостить и по совету окружающих предложил ей руку и сердце, так как во всей Морее не было для него неве­сты, подходившей к нему по знатности. Корабли Роберта отсылаются обратно с извинениями счастливых ново­брачных. Роберт разгневался, но вскоре рассудил, что луч­шего зятя, более полезного для Константинопольской им­перии, не было. Встретившись с Жоффруа в Лариссе, им­ператор пожаловал ему звание великого доместика Романии и сюзеренные права над Наксосом и прочими Кикладами — владениями венецианца Санудо. Такова ле­генда; ее историческое зерно проще. Жена и дочь погиб­шего в Эпире императора Петра Куртенэ на пути в Константинополь высадились в Морее, и брак был заключен по взаимному желанию. Вслед за тем Жоффруа получил от императора титул князя.

Столицей Морейского княжества или, точнее, резиден­цией Жоффруа была Андравида, расположенная среди плодородной равнины и открытая со всех сторон. Воля от­ца и экономическое значение, местности привязывали мо­лодого Жоффруа к области Андравиды. Для целей оборо­ны он строит великолепный замок Клермон, носивший у греков имя Хлемуци, возле Гларенцы и Андравиды. Белые стены и постройки Клермона были видны со всех пунктов Элиды. Сохранились его величественные развалины, гале­реи, отчасти высеченные в скале, большой зал с полуци­линдрическим, ныне провалившимся сводом; все было выстроено из тесаного камня. При княжеском замке был устроен позднее монетный двор, где чеканились французские серебряные tornois, отчего замок получил название у венецианцев Castel Tornese.

Для его постройки были нужны большие средства, и князь не задумался наложить руки на церковные доходы. Только что с Морей был снят интердикт, наложенный на его отца. С 1220 г. воспоследовал новый, распространен­ный и на владения афинского «мегаскира» Оттона де ла Рош. Напрасно прелаты и сам папа называли его «худшим фараона». Жоффруа на эти деньги строил свой замок, пока не окончил, и тогда объяснил духовенству, что иначе не мог поступить ради нужд обороны государства от греков.

Жоффруа II был менее даровит и предприимчив, неже­ли его отец и младший брат. Ему не пришлось бороться с такими трудностями, какие встретились и отцу и преемни­ку, брату Гильому. Благодаря богатству и прочной власти, унаследованной от отца, и своему достойному характеру Жоффруа пользовался почетом и правил счастливо. Он имел дело с дружиной западных рыцарей, пересаженной на чужеземную почву. Туземцы были одной веры с завоева­телями, так как большинство их приняло унию, а прочие отличались лишь обрядами и церковным строем; одно ду­ховенство было непримиримо и опреснокам придавало значение почти догмата. Культурный уровень покоренно­го населения был не ниже, чем у завоевателей. В Греции был ряд цветущих промышленных и торговых городов, как Фивы и Монемвасия. Завоеватели заключили с города­ми полюбовные соглашения, уважали вольности и обычаи, становились на место греческого правительства в отноше­нии к различным классам населения, избавив их от вымо­гательств византийских чиновников и установив безопас­ность в стране. Главной обязанностью князя оставалась организация военного класса на основании феодального обычного права. Для надзора за жизнью вассалов и их об­ращением с подвластными свободными и крепостными людьми князь Жоффруа посылал время от времени своих доверенных людей; верхняя палата в Андравиде пользова­лась таким весом, опять-таки на основании феодального права, что при конфликте княжеской власти с частными интересами князь слагал с себя председательство и защищал свои интересы как частное лицо. Такой случай известен при Гильоме.

Морейское, или Ахейское, княжество процветало при Жоффруа, и отношения ко второму по силе государю франкской Греции, именно к афинскому «великому господину», были дружественные, как ни старались венецианцы поселить между франками раздор. Жоффруа имел ежегодный доход в 100 000 золотых иперпиров, мог содержать блестящий двор, даже на французский взгляд, и вместе с тем щедрою рукою помогать погибающей, истощенной Константинопольской империи. Ежегодно посылал он императору 22 000 золотых иперпиров, доставлял 100 рыца­рей и содержал их на свой счет. Неоднократно он снаряжал корабли и являлся лично на помощь осажденному Кон­стантинополю. Богатое духовенство Морей со своей сто­роны по приказанию римской курии помогало латинскому патриарху. Император Балдуин пожаловал сюзеренные права над Евбеей и графством Водоницей, т. е. и над Сред­ней Грецией, и даже подарил ахейскому князю свою родо­вую вотчину Куртенэ в отплату за оказанную помощь. Ко­роль Франции Людовик Святой не утвердил этой сделки. Балдуин показал себя в невыгодном свете, оправдываясь перед Людовиком тем, что в момент приезда князя ахей­ского в Константинополь в столице царил голод и он, Бал­дуин, не знал, куда идти и что делать; неудивительно, что он уступил требованию Жоффруа; и если бы князь потребовал больше, то Балдуин не мог бы ему отказать; а теперь он рад приговору короля, как будто получил другое равноценное имущество. Жоффруа после этого продолжал посылать Балдуину деньги и людей, но сам более к нему не ездил.

Жоффруа II скончался в 1245 г. и, будучи бездетным, ос­тавил престол младшему брату Гильому; по воле умершего была выстроена в Андравиде базилика св. Иакова над гроб­ницами Жоффруа II и его отца Жоффруа I; аббатство его было отдано тамплиерам.

Гильом (1245—1278) был даровитым представителем поколения, родившегося уже в Греции. У него были качества государя организатора страны. Немедленно он пред­принял и выполнил крупнейшие государственные дела: покорение последней греческой твердыни, подчинение горцев Тайгета, создание ряда укрепленных замков с Мистрой во главе. В умиротворенную Восточную Морею Гильом перенес свою столицу. Но к концу его правления на­чался неизбежный, ускоренный неосторожным походом в Пелагонию, упадок государства пришельцев, когда гре­ческая нация сплотилась вокруг своего царя на древнем троне Константинополя. Несмотря на энергию Гильома, франкское княжество было изгнано из созданной им Мистры и продолжало существование без надежд, будучи за­ключено в старые границы собственной Морей. Судьбы этого княжества увлекали в свое время читателей Морейской хроники, современников, переведших ее на роман­ские языки, и занимают исследователей ныне, со времен Бюшона. Для Европы, особенно Франции, Морейское кня­жество — блестящий эпизод колонизации Западом евро­пейского Востока, в тех формах и с таким успехом, кото­рые не повторялись, выключая разве историю герман­ских восточных марок. Недаром Гете во II части «Фауста» избрал обстановку французского Пелопонниса для по­этической картины сочетания эллинской красоты с гер­манской силою. С XIII в. Восток, сначала под знаменем ту­рок, завоевывает свои права, и наш XX в. сулит в этом от­ношении новые перемены.

Укрепив женитьбой на одной представительнице рода Dalle Carceri права на Евбею, Гильом приступил к главному делу своей жизни — покорению Юго-Восточного Пело­понниса. Здесь оставалась свободной от франкской власти греческая Монемвасия, торговый приморский город на неприступной скале с единственным подступом с суши (отсюда имя города, от слов μονη εμβασις). Чтобы получить флот, необходимый для осады Монемвасии, Гильом заклю­чил договор с Венецией, подтвердив права собственности республики на гавани Корон и Модон и также обязавшись содержать венецианскую флотилию для охраны берегов Морей. Затем Монемвасия была обложена с суши и с моря. Богатый город купцов и капитанов, суда которых ездили , по всему Леванту, был обильно снабжен припасами и за­щищен неприступною своею твердынею. Три года отси­живались монемвасийцы, пока не пришлось есть кошек и крыс, и тогда лишь решились отдать свою независимость в руки Гильома. Условия сдачи были самые льготные: монем­васийцы остались свободными от всяких податей, лишь обязались служить во флоте, и то за плату. Когда в цитаде­ли Монемвасии поселился франкский кастелян, подчини­лись и соседние цаконы, в диких ущельях покорились гор­цы, славяне-мелинги, стесненные новыми замками, созда­нием Гильома: Beaufort (Левтрон) и Великой Майной, вблизи старых Пассавы и Герака. Старшины мелингов предпочитали бороться за независимость до конца, но на­род не пошел за ними; тем более что Гильом предложил им выгодные условия: мелинги были освобождены от всяких податей и привлечены лишь к военной службе в качестве легкой цаконской пехоты, как было в византийское время. Полвека длилось покорение Морей.

Чтобы держать покоренную Восточную Морею в креп­ких руках, Гильом замыслил перенести резиденцию из Андравиды, Клермона, в область Лакедемона. Поблизости этого средневекового греческого города, заменившего ан­тичную Спарту, он отыскал на предгорье дикого хребта, имеющего форму усеченного конуса и прозывавшегося Мизитрой (козий сыр), удобное место для царственного замка и выстроил знаменитую Мистру (по-французски слово звучит иначе и имеет смысл «государев город»). С любовью он обстраивал новую резиденцию в течение ря­да лет. Но постройки первого франкского периода погло­щены позднейшими византийскими времени деспотата Мистры, и до истории последнего отложим их описание.

К 1250 г. Гильом Вилльгардуэн был наверху своего могу­щества. Его двор славился по всему латинскому Востоку и был богаче иных королевских. При нем жило до тысячи конных воинов, и знатные молодые люди не только из кня­жества, но даже из чужих стран проходили науку рыцар­ского воспитания. Подолгу гостили знатнейшие бароны и монархи, тем охотнее, что Гильом выписал из Франции трех своих племянниц и выдал их за государей Греции.

Политическое ослабление Ахейского княжества нача­лось с раздоров между самими франками, а также между ними и венецианцами. Могущество Гильома сплотило его противников. Поводом к враждебным действиям послужи­ло вмешательство Гильома в дела Евбеи, опиравшегося на свое наследственное право сюзерена острова и на права по второму браку с одной из Dalle Carceri. В 1255 г. умерла Каритена Dalle Carceri, имевшая право на одну треть ост­рова, и Гильом пожелал вступить в ее права.

Между тем еще при брате Гильома Венеция утвердилась на Евбее и смотрела на остров как на ценную свою коло­нию. Бывший при императоре Генрихе мятеж ломбардс­ких баронов имел последствием утверждение венециан­ского господства на Евбее. Стесненный Генрихом владелец острова, веронец Равано Далле Карчери, ходатайствовал о принятии его в подданство Венеции. Это дало республике повод вмешаться в дела острова. В 1209 г. Равано признал республику своим сюзереном, обязавшись ежегодно пла­тить 2100 иперпиров, также посылать златотканую одежду для дожа и такой же покров на престол храма св. Марка. Ве­нецианцам были предоставлены право повсеместной тор­говли, церкви и гостиные дворы во всех городах острова. Грекам были гарантированы по ходатайству тех же вене­цианцев церкви и привилегии, которыми они пользова­лись при императоре Мануиле Комнине. Для управления венецианскими колониями был назначен баил, или наме­стник, в помощь ему приданы три советника и двое судей. Венецианское влияние господствовало на Евбее до самого турецкого завоевания. По смерти Равано баил является по­средником между его вдовою и дочерью, двумя усыновлен­ными племянниками и двумя сыновьями Гвоберто, другого государя на Евбее. Баил разделил каждую треть острова по­полам и предоставил две половины трети соответствен­ной паре наследников, с тем чтобы в случае смерти одного из сонаследников принадлежавшая ему шестая доля ост­рова переходила к его сонаследнику. Столица оставалась общей для всех. Сам баил поселился во дворце Равано. Он получал от республики большое жалованье, сначала 450, а в конце XIII в. —1000 иперпиров (11 300 фр.). Венецианские меры и весы вошли в употребление на острове. Вене­цианская церковь в Халкиде получала 2 1/2 % с наследств умиравших на острове венецианцев. Евбея превратилась в цветущую итальянскую колонию, отнюдь не французскую. Таково было в общих чертах состояние Евбеи ко време­ни конфликта с Гильомом Вилльгардуэном. В Аттике и Виотии после отъезда на родину первого «мегаскира» Оттона де ла Рош правил его племянник Гюи или Гвидон I (1225 — 1263). Жил он в Фивах, центре шелковых мануфактур, раз­деляя власть над городом с фамилией баронов Сент-Омер. Генуэзцы вели в Фивах большую торговлю и держали свое­го консула. Бароны Сент-Омер славились своим богатст­вом во всей Греции, и, конечно, де ла Рош не уступали им в богатстве. Опираясь на союз с Генуей, окруженный тремя испытанными в бою братьями и цветущим потомством, опираясь на фамилии Сент-Омер и маркиза Водоницы, который не считался с номинальной зависимостью от морейского князя, — Гвидон де ла Рош к середине XIII в. нахо­дился наверху могущества и счастья, как и Гильом Ахей­ский. Он был вассалом Гильома лишь по тем своим владе­ниям, которые находились в Греции, и во всяком случае ленной присяги Гильому он не приносил.

Со своей стороны Гильом был одиноким и последним представителем своего славного рода. Зато он мог рассчи­тывать на ряд крупных вассалов, с частью которых состоял в свойстве. В Акове владели де Розьеры; в Каритене де Брюйеры; в Велигости де Валенкуры; в Гераке де Нивелеты; в Калаврите де Турнэ; в Пассаве де Шарпиньи. Вся эта кров­ная французская знать была богата и вела, по словам Морейской хроники, самую прекрасную жизнь, какую может иметь человек на всей земле. Таково было вкратце соотно­шение главных сил франков к середине XIII в.

Морейский, или ахейский, князь был сюзереном Евбеи, получив эти права от константинопольского императора. По смерти названной бездетной Каритены Далле Карчери Гильом предъявил свои права на оставленную ею треть, именно баронию Ореос, в качестве сюзерена. Он даже от­чеканил у себя в Хлемуци монету с титулом «терциария Негропонта». Произошел конфликт с правами других терциариев, отпрысков того же итальянского рода, за которыми стояла и Венеция. Гильом жаловался правительству рес­публики на евбейского баила, однако из этого ничего не вышло. При посредстве баила составилась целая лига ба­ронов и государей Средней Греции против морейского князя. Оба евбейских терциария объявили себя вассалами Венеции, уступили республике таможни острова, большие земли и укрепленные пункты. Оба они обязались начать vivam guerram против Гильома в случае нарушения им ми­ра и не заключать с ним перемирия без участия Венеции (1256, 1258). Брат афинского государя, будучи вассалом Вилльгардуэна, изменил ему за богатые земли на Евбее, данные ему венецианцами. Наконец присоединился к лиге и сам мегаскир Гюи, оскорбленный надменностью Гильо­ма Вилльгардуэна; он опасался к тому же, что ахейский князь, смотря на себя как на наследника прав салоникских королей, поставит и его, Гюи, в действительные вассаль­ные отношения.

Первый период войны окончился благополучно для Вилльгардуэна. Враждебные действия начались на Евбее и сосредоточились у столицы острова. После 13 месяцев осады венецианцы взяли Негропонт у Гильома, но далее успехов не имели, и Гильом утвердился в захваченной тре­ти. Когда же противники переманили к себе храброго Жоффруа де Брюйера, барона Каритены и племянника князя Гильома, последний напряг все силы и у горы Кари-ды в Аттике разбил Гюи Афинского. Тот скрылся в Фивах и был осажден победителем. Бароны Морей явились посред­никами, и мир был восстановлен на предварительных ус­ловиях, оставляя окончательный приговор королю фран­цузскому Людовику Святому. Гюи вместе с союзниками явился с повинною в лагерь Гильома и затем уехал к Людо­вику в сопровождении представителя противной стороны. Людовик и его легисты оправдали Гюи, так как он никогда не давал ленной присяги Гильому, и даже пожаловали афинскому мегаскиру титул duх Афин. В лагере под Фива­ми привели к Гильому и барона Каритены с веревкой на шее как нарушителя ленной присяги; все умоляли Гильома пощадить храбрейшего рыцаря и племянника, пока Гиль­ом не смягчился; он оставил Жоффруа де Брюйеру его лен Каритену в качестве личного владения и без права переда­чи по наследству в род Брюйеров. Мир, отпразднованный турнирами в Никли, дорого обошелся Евбее и Средней Греции. Война велась с напряжением сил и без пощады стране. Венеция уполномочила нового баила примкнуть к миру, заключенному между франками, и послала чрезвы­чайных послов ко двору Гильома.

Пора было латинянам мириться и подумать о защите общих интересов. Константинополь был накануне сдачи грекам. Дож призывал всех латинян Греции послать хотя бы одну тысячу воинов для защиты столицы Балдуина. Все латинские государи и бароны Греции, а также островов призывались к такому священному делу.

Грозившая опасность не укрылась от Гильома. Для отра­жения Палеолога и для обуздания баронов Средней Гре­ции у него не было лучшего союзника, как эпирский дес­пот Михаил II. Будучи бездетным, Гильом просил руки до­чери деспота Анны, вступая через этот новый брак в свойство и с королем Сицилии, могущественным Манфредом из рода Гогенштауфенов, женатым на другой дочери эпирского деспота.

Вместо помощи Гильом был втянут в войну между гре­ками, двумя Михаилами — Комнином Эпирским и импера­тором Палеологом. Последний послал в Македонию ар­мию, составленную из греков, турок, сербов, венгров, куман, и отряд немецких наемников. Манфред послал на помощь деспоту 400 немцев. Вилльгардуэн явился лично во главе знатнейшего французского рыцарства. В Пелагонии произошло решительное сражение, имевшее гибель­ные последствия для морейских франков (1259).

Подробности, передаваемые Морейской хроникой, характеризуют общество того времени живыми красками. Рядом с деспотом Михаилом II играл большую роль среди греков его незаконный сын Иоанн, женатый на красивой дочери вождя Великой Влахии, выводившего свой род от мирмидонян Гомера. Чары красавицы вскру­жили голову молодым рыцарям Вилльгардуэна, они но­сили ее цвета, бились на турнирах и слагали стихи в ее честь. Греки на это посмотрели косо, и сам Иоанн явился с жалобой к Вилльгардуэну, который с французской над­менностью дал ему понять, что он «несчастный бастард, недостойный биться с людьми знатного рода». Иоанн за­таил злобу. При приближении вражеской армии во главе с севастократором Иоанном и кесарем Константином, братьями императора Михаила Палеолога, Иоанн дал им знать, что франки будут в сражении покинуты союзными греками, и в то же время убедил своего отца не вступать в бой против громадных сил Палеолога. Деспот Михаил испугался, пригласил Вилльгардуэна и его братьев и усло­вился ночью тайно уйти от врагов, покинув лагерь и лю­дей простого звания.

Храбрый барон Каритены был возмущен. Придя в свой шатер, ударил жезлом по столбу своего шатра и стал гром­ко жаловаться:

«Ты мне служил верою и правдою до сего дня, и если я тебя брошу, то я тебе изменю и утрачу твою службу. Хо­чу оправдать себя перед тобою и желаю, чтобы ты знал, что деспот, наш князь и мы, бароны Востока, поклялись и уговорились бежать нынче ночью, покинув наши ставки и людей. Я этого не могу сказать никому по данной мною клятве, но ты не человек, и я тебе подтверждаю, что это так, как я говорю».

Весь лагерь услышал слова барона Каритены и пришел в смятение. Князь призвал своего племянника, барона Ка­ритены, и начал его бранить, но тот ответил весьма гордо: «Я не сделал большого преступления и готов биться со всяким, кто будет меня порицать, кроме вас, моего сюзе­рена, которому я обязан повиновением. А советовавших бежать и бросить людей считаю подлецами, и если они желают называться рыцарями, то пусть возьмут оружие, как настоящие воины, звание которых они недо­стойно носят».

Благородная речь барона Каритены заставила Вилль­гардуэна одуматься, и через маршала отдан был приказ го­товиться к битве. Ночью греки ушли, и франки остались одни, хотя не имели сами войны с Палеологом, но явились на помощь к эпирскому деспоту. Франков было один на пятнадцать врагов. Передовой полк был дан барону Кари­тены, и он бросился на врагов, — по Морейской хронике, на немцев герцога Ульриха, которого убил. Севастократор послал на помощь венгров и куман, которые стрелами пе­ребили коней франков. Упал и барон Каритены. Севасто­кратор подскакал к нему со словами: «Сдавайтесь, сеньор Каритены, брат мой!» — и поднял собственноручно знамя пленного барона. Сам князь Гильом попал в плен, его при­знали по выдающемуся зубу. Вся знать французской Морей попала в плен к сборной армии Палеолога или погибла, и Гильом со знатнейшими баронами был отвезен в Лампсак к Михаилу Палеологу. Они томились в плену три года, на­прасно предлагая выкуп. Михаил отвечал, что столь знат­ная добыча не может быть уступлена за золото, и требовал отдать ему Морею.

Тем временем пал латинский Константинополь, и оп­равданный мегаскир афинский, ставший герцогом, вернул­ся в Грецию. В Морее правила княгиня Анна с баронами. Яв­ляется отпущенный из плена Жоффруа Каритенский с по­ручением передать уполномоченным Палеолога крепость Монемвасию, Мистру и Майну. Так договорился князь Гиль­ом с императором за освобождение свое и бывших с ним. Он поклялся не воевать с Палеологом и даже крестил цар­ского сына. Впрочем, в качестве заложниц должны отпра­виться в Константинополь две знатные дамы.

На парламенте, созванном в Никли, афинский герцог, по Морейской хронике, и ахейские вассалы, по венециан­цу Санудо, восстали против уступки Палеологу хотя пяди территории полуострова, предвидя гибель франкского де­ла (Согщиезга). Они находили, что князю лучше погибнуть в константинопольской тюрьме. Герцог де ла Рош даже предлагал лично заместить Гильома в Константинополе. Однако одержала верх партия мира, во главе которой сто­яла супруга пленного Гильома Анна Комнина, регентша Морей. Сторонники мира указали, что уступаются Палеологу личные завоевания Гильома.

Однако грекам был отдан кроме Монемвасии и выстро­енных Гильомом Мистры и Великой Майны также и ста­рый французский замок Герак. Брат императора севасто-кратор Константин Палеолог был назначен наместником греческой Мореи. Сверх того, оказалось, что Гильом при­нес Палеологу ленную присягу и был утвержден им в зва­нии сенешала Романии. Ахейский князь стал не только ку­мом, но и вассалом греческого царя. Событие это, случив­шееся вслед за возвращением Константинополя греками, знаменует конец франкского натиска на Восток и франк­ской независимости в Романии. История Морейского кня­жества получает лишь местный интерес. Мистра, главный памятник франкского творчества в Морее, становится гре­ческой. Культурная роль франков была сыграна. Но долго еще длилось вымирание и разорение франкской Греции. Сам Гильом дал еще грекам почувствовать свою силу. Вер­нувшись из плена, он добился от папы разрешения от дан­ной им присяги Палеологу. С Венецией было заключено мирное соглашение относительно Евбеи, в общем под­твердившее status quo до нападения Гильома на остров, причем сюзеренные права ахейского князя были призна­ны и Венецией. Особенно дружественные отношения между Гильомом и Венецией установились при доже Тьеполо. Общие интересы защиты против Палеолога сплоти­ли недавних врагов.

Уже весною 1263 г. началась в Морее война между франками и греками. Гильом привел в порядок свои крепо­сти и занял Лакедемон, жители которого уведены были греками в соседнюю Мистру. Положение франков быстро изменилось, и в недавно принадлежавшей им Восточной Морее они оказались врагами. Восстали не только греки, но и горные славяне-мелинги. В Монемвасии высадился царский родственник Макрин с 5000 иконийских турок под начальством Салиха и Мелика. Греческими силами ру­ководили наместник севастократор Константин Палеолог, храбрый Михаил Кантакузин, великий доместик Алексей Фил. Одновременно эскадра под начальством Алексея Фи-лантропина была послана в Архипелаг; экипаж был набран из монемвасиотов, цаконов и гасмулов (помесь франков с греками). Армии севастократора и Макрина было поруче­но покончить с франками в Морее. Гильом таких вражес­ких сил не ожидал, помощи из Средней Греции не получил и отошел к Коринфу, собирая все свои силы. Греки же на­ступали на самое ядро франкского княжества, в собствен­ную Морею, древнюю Элиду, направляясь к столице Вилльгардуэнов Андравиде. Греки и турки разорили Скорту (Ар­кадию), сожгли богатое аббатство в Исове, перейдя через Хелм, заняли Велигости, Приницу и Калавриту. Старый храбрый рыцарь Карабас был оставлен защищать Морею. Он был вассалом Жоффруа, барона Каритены, и заместил своего сюзерена на почетном посту по распоряжению Ги­льома. Легкомысленный герой Жоффруа незадолго перед тем бежал в Апулию вместе с красавицей женою Карабаса. Жестокая подагра не помешала старику покрыть себя сла­вою. Во главе 300 всадников, привязанный к седлу, он на­пал под Приницей на греков, смял их авангард и обратил всю армию в бегство; севастократор едва ускакал в Мистру. Настала зима, и греки отложили поход на Андравиду. Тем временем в течение 1263 г. папа Урбан IV уговаривал Пале­олога прекратить войну. Весною армия севастократора, составленная из турок, греков и местных славянских и гре­ческих горцев, наступала вновь на Андравиду. Кантакузин был убит в стычке, и севастократор вновь отступил и под впечатлением двух неудач уехал в Константинополь. Не получив жалованья, турецкий отряд покинул греков и пе­решел на службу к франкам; среди последних был один из константинопольских де Туей и, зная по-турецки, явился посредником. В последовавшем сражении при Фанеромене Ансельм де Туси играл главную роль и разбил авангард греков. Последними овладела паника, турки гнали их и убивали беспощадно. Три главных начальника — доместик Фил, Макрин и Алексей Кавалларий — спрятались в пеще­ре и были взяты де Туей. Полтораста архонтов и множест­во греков простого звания были приведены к Гильому в Велигости. Храбрый Фил упрекал Гильома в нарушении клят­вы и скоро скончался в одном из франкских замков; Макрин был выменен на брата Туей, баила при Балдуине. Население Скорты заявило покорность франкам, но по уходе Гильома и турок вновь восстало; Гильом опять на­слал на них турок, и они жестоко разорили Скорту. Эта об­ласть принадлежала барону Каритены, которого не было на своем посту. Скоро он вернулся в Морею с повинной. Король Манфред, во владениях которого Жоффруа ски­тался со своей красавицей, предложил ему немедленно уе­хать, разъяснив позор его поведения. Жоффруа не пред­ставлял себе в таком свете свой поступок, привыкши ско­рее действовать, чем рассуждать. Неизвестно, что он сделал с дамой. Нужны были просьбы всего рыцарства, во­енные заслуги Жоффруа, любовь к племяннику, чтобы смягчить Гильома; но он отдал Каритену Жоффруа в каче­стве нового личного пожалования. Сжалившись над земля­ми Жоффруа, он отозвал турок и отпустил их с подарками на родину. Часть их, впрочем, осталась в Морее и переже­нилась на француженках, среди которых оказалось слиш­ком много вдов за это время; потомство турок дало здоро­вое, крепкое племя.

При неаполитанском дворе Гильом имел своего пред­ставителя и получал через его посредство деньги, оружие и хлеб, так как подвоз с Черного моря был прекращен грека­ми. В последние годы жизни Гильом возобновил строи­тельство; экономическое состояние княжества было хоро­шо, но политическая роль, независимость были утрачены. Лично Гильом занимал еще видное место среди государей Греции и Италии, являлся посредником в спорах. Но он пе­режил крушение своих планов, невозможность вернуть свое детище Мистру и подчинение хищному неаполитан­скому королю. Как только Карл узнал о предсмертной бо­лезни старого князя, он поспешил послать наместника и принять власть над Мореей (1278).

Сотрудники Гильома сошли в могилу ранее его. Его племянник Жоффруа де Брюйер, барон Каритены, скон­чался тремя годами ранее во время похода на горных сла­вян, и вся страна оплакивала этого доблестного рыцаря и щедрого сеньора. Умер богатый барон Аковы, и его пле­мянница оспаривала наследство у самого князя Вилльгар-дуэна. Из одиннадцати фамилий баннеретов (баронов, имевших свое знамя) большая часть вымерла, лены дру­гих были захвачены греками, как Калаврита и Герак. Сыно­вей у князя не было, остались две дочери (Изабелла и Маргарита), безвременно сошел в могилу зять Филипп. Вместе с последним представителем славного рода Вилльгардуэнов сошло в могилу, можно сказать, племя франкских завоевателей Морей.

В дальнейшей истории полуострова творческая роль переходит к греческому деспотату Морей. Франкские зем­ли представляют безотрадную картину борьбы претенден­тов и разбойничьих банд, которая не имела никакого по­ложительного значения и разорила страну, процветавшую при Вилльгардуэнах.

 

Не менее планомерно, но другими путями развивалась венецианская колонизация на Леванте, и ее результаты бы­ли не столь блестящи, но более прочны.

В Греции французские рыцари, за которыми стоял французский двор и временами римская курия, носились с мыслью создать Новую Францию и устраивали себе весе­лую жизнь французских феодалов. Избыток сил, несрав­ненная воинская доблесть рыцарей и осторожная, благо­желательная к подвластному населению политика Вилль­гардуэнов осуществили то, что не удалось ни самому императору Генриху, ни Бонифацию Монферрату. Созда­лось на греческой почве устойчивое феодальное франко-греческое государство, способное к культурной работе, строительству и экономическому процветанию. Блестя­щий двор Вилльгардуэнов мог бы, вероятно, не будь ката­строфы в Пелагонии, сделаться политическим центром латинской Греции, могло образоваться французское королевство на чужой земле и на чужих костях, не менее жизне­способное, чем Австрийская и Бранденбургская марки.

Венеция имела в виду прежде всего обеспечить торго­вые пути в Египет, Сирию и Македонию[15]. Соответственно тому она заняла Корфу, морейские гавани Корон и Модон, Крит и Евбею. Венецианская оккупация не заходила вглубь на материк, и единственный опыт в этом направлении (Адрианопольская область при Генрихе) оказался неудачным. О создании новых государств республика не помышляла, наоборот, крепко держала в своих руках свои новые владе­ния и не позволила константинопольскому подеста стать политическим центром для новых венецианских колоний на Леванте. Управление ими велось через назначаемых не­посредственно республикою и на короткий срок губерна­торов и высших чиновников, и на Крите губернатор не мог даже взять с собой свою семью.

Тогда как на поддержание латинских государств Леван­та — выключая Грецию ХШ в. — Запад нес громадные жертвы людьми и деньгами, купеческая Венеция извлекала из своих колоний неисчислимые выгоды и богатела с каж­дым годом. Щедро вознаграждая своих сограждан, посыла­емых управлять колониями, и давая им нажиться, респуб­лика не входила в непроизводительные траты и там, где выгоды были не столь велики и верны, предоставляла дей­ствовать частной инициативе, позволяла своим богатым нобилям (nobili) основывать маленькие монархии и даже мирилась с их самостоятельной политикой.

Основой для венецианской колонизации был рыцар­ский (на первых порах также и сержантский) лен, сущест­вовавший крепостным трудом и повинностями греческо­го населения. Другого способа привлечь колонистов не существовало, тем более что нужна была местная воору­женная сила; гарнизоны постоянных войск в крепостях были возможно малы, ибо стоили дорого. Но так как над поселенными рыцарями не было никаких сюзеренов и ими управляли назначенные республикой власти, то венецианская колонизация воспроизводила не феодальную, но римскую организацию оккупированных земель и имела известное сходство с русской поместной системой. Кре­постные греки заменяли рабов.

Так как Венеция заключила с Палеологом мир (1265), по которому уступила Евбею, то Гильому приходилось од­ному обороняться от греков. Палеолог предложил женить своего наследника Андроника на наследнице Гильома Иза­белле, с тем чтобы по смерти обоих отцов Морея вошла в состав Византийской империи. Бароны воспротивились этому проекту, и, к несчастью для страны, не состоялось мирное слияние франкского и греческого элементов — цель всех трех Вилльгардуэнов.

Политика Морейского княжества приняла другое на­правление. В 1267 г. по договору в Витербо Гильом при­знал своим сюзереном Карла Анжуйского, брата француз­ского короля Людовика Святого. Новый государь Южной Италии, погубивший последних Гогенштауфенов — Манфреда (1266) и Конрадина (1268), — был ближе французам Морей, нежели Палеолог. Апулия снабжала Морею хлебом, в Неаполь переселяются французские рыцари, которым пришлось оставить Константинополь и вообще Романию. Туда переселились де Туей, д'Онуа, де Турнэ, бароны захва­ченной греками Калавриты. В Неаполе зародился гранди­озный план изгнать Палеолога из Константинополя под знаменами Карла Анжуйского и вновь осуществить идею «Новой Франции» на Леванте. Друг Гильома дож Тьеполо примкнул к этому плану. В 1268 г. Гильом Вилльгардуэн. во главе 400 лучших рыцарей Морей явился на помощь к Кар­лу Анжуйскому и со славою участвовал в битве при Талья-коццо (23 августа 1268 г.) против несчастного юноши Кон­радина. В 1269 — 1270 гг. подготовлялась неаполитанская эскадра для отправления в греческие воды. В то же время был обсужден и оформлен брачный договор между Ан­жуйским домом и Вилльгардуэном, именно между наслед­ницей Морей Изабеллой и вторым сыном Карла Филип­пом Анжуйским. При этом бароны Морей и княгиня Анна должны были подписать обязательство, по которому Морея переходила беспрепятственно к Филиппу, в род Карла Анжуйского, по смерти Гильома. Брак был отпразднован с торжеством, для новобрачных были еще куплены у бывше­го императора Балдуина права на Салоникское королевст­во; но Филипп скоро умер.

Между тем с 1270 г. Михаил Палеолог энергично при­нялся за устройство Восточной Морей, разоренной в по­следнюю войну. Прибыло из Азии значительное войско, состоявшее опять преимущественно из турок и половцев. Гильом подготовлял оборону в замке Хлемуци (Клермоне) и Андравиде. К нему на помощь прибыл (1272) первый ан­жуйский генерал-капитан, собственно начальник послан­ного с ним отряда в 700 рыцарей, сержантов и стрелков. Барон Каритены и барон Аковы явились со 150 рыцарями. Было предположено наступление на Мистру, но до реши­тельных действий не дошло, вероятно вследствие созыва Лионского Собора для заключения унии с греками; обес­печив гарнизоном свои крепости, Вилльгардуэн уехал на Евбею устраивать дела между терциариями и венецианца­ми. Вскоре Гильом сам был назначен капитаном анжуйско­го отряда, и тем более была подчеркнута зависимость Мо­рей от Карла Анжуйского.

Тогда как на Корфу и на Евбее политическая власть Ве­неции продержалась недолго (а на последнем острове не была основана на планомерной колонизации всей терри­тории, наоборот, лишь пристроилась к уже существовав­шей феодальной и подчинила последнюю своим целям), на Крите она пережила греческую империю. Последняя ве­нецианская крепость была завоевана турками лишь в [1669] г. На Крите лучше, чем где-либо, можно изучать по­этому венецианскую систему управления греческими зем­лями, и на этом острове созрели ее плоды. Хотя и старин­ные (XIV — XV, XVIII ст.), венецианские историки давали много материала, извлеченного из официальных источ­ников, лишь за последние годы стал доступен архив вене­цианского дуки (воеводы) на Крите, а также систематичес­ки сфотографированы и изданы обильные памятники ве­нецианского строительства на острове.

Ко времени утверждения венецианцев едва четыре населенных города оставалось на острове вместо 90 гомеровских городов, именно Кандия (Хандак), Хания или Канея, Ретимно и Гиерапитна. Население их было смешан­ное: греческое, латинское, сарацинское. На острове были указаны и следы славян. Большинство земель принадлежало Церкви и многочисленным греческим архонтам, служилому военному сословию. При венецианцах население острова достигло 270 000 человек, а к началу XIII в. было значительно менее. В горах южной части оно было дико и с трудом могло быть покорено.

Венецианская оккупация была подготовлена дожем Дандоло, купившим права на остров у Бонифация Монферратского за 1000 марок серебра и за помощь при заво­евании Салоник. Планомерное покорение начато было при энергичном доже Зиани (1207). Кроме греческих ар­хонтов, приходилось считаться с соперничеством Генуи. Началась 10-летняя война, но уже в 1210 г. генуэзцам при­шлось очистить остров, на котором венецианцы стали распоряжаться свободно. Было отмежевано 132 лена для рыцарей и 48 для сержантов. Лены были отданы венециан­ским рыцарям и горожанам в наследственное владение без права передачи в руки невенецианцев (1211). Земли были отведены бесплатно, тогда как на Корфу обладатели ленов вносили в казну республики ежегодно 500 золотых оброка. Через год число рыцарских ленов было доведено до 200, впоследствии до 260, причем сержантские лены исчезли. Правительство республики оставило за собою лишь Кан-дию и крепость Темено, а также права на рудные богатства. Однако значительная часть земель продолжала оставаться в руках греческих архонтов. Покорение горных округов требовало времени. Греческое духовенство, именно выс­шее, было заменено венецианским, низшее приняло унию. Церкви и епархии остались прежние шесть (архиепископия Кандия, епархии Милопотамо, Иерапетра, Ретимно, Сития, Хирона). Земли и доходы церквей были обращены в казну, и духовенство было обложено сбором на военные нужды. Остров был разделен на шесть округов по числу кварталов Венеции, и внутри каждой шестой доли были поселены по возможности люди из одного и того же квар­тала. Во главе каждого округа был поставлен капитан, во главе всего острова — дука (воевода).

Колонизация была осуществлена в грандиозных по то­му времени размерах и должна была утвердить господство Венеции на самых прочных основаниях. Оно и оказалось прочным. Многие из переселившихся семейств существу­ют доселе на Леванте, став греками католического и даже православного исповедания. Ряд греческих купцов в Кон стантинополе носит чисто венецианские фамилии.

Но на первых порах поселение венецианцев, забравших лучшие земли и выстроивших немедленно крепости и зам­ки, вызвало открытое восстание греческих архонтов под предводительством семьи Агиостефанитов. Пока подоспе­ла бы помощь из метрополии, все венецианское дело могло быть проиграно. Дуке Тьеполо пришлось обратиться к бли­жайшему представителю константинопольской колонии, завоевателю Кикладских островов Марко Санудо.

Завоевание Киклад не было делом правительства рес­публики. Оно лишь не мешало нобилям из константино­польской колонии утверждаться там, где оно само не име­ло притязаний. Вооруженных сил, дорогостоящих солдат у республики было ограниченное число. Не столько мет­рополия, сколько константинопольская колония выделяла из своей среды знатных и предприимчивых искателей зе­мель на собственный страх. Были ранее подобные попыт­ки, притом удачные, на берегах Дарданелльского пролива в Галлиполи, в Лампсаке, где захватчики даже раздавали рыцарские лены от себя. Но крупнейшее предприятие бы­ло выполнено племянником и спутником старого дожа Дандоло Марком Санудо. Этот богатый аристократ рано выделился умом и предприимчивостью и занимал в кон­стантинопольской колонии почетное место судьи. Он по­добрал себе компанию венецианских рыцарей, связал их с собою ленным договором насчет будущих завоеваний, снарядил на свои средства целых 8 галер и пустился в Ар­хипелаг, где господствовали греческие и генуэзские корсары. В короткое время он завоевал 18 островов; лишь на Наксосе генуэзская крепость оказала сильное сопротивление, и Санудо даже сжег свои корабли, чтобы его спутники не вздумали бежать. Взяв Наксос, жемчужину Киклад, древний остров Диониса, Санудо сделал его своей резиденци­ей, а прочие острова роздал в лен главным своим товарищам. Андрос достался Дандоло, Астипалея — Квирини, Бароцци получил Санторин, Ферасию, Фосколо — Анафу, два брата Гизи — Тинос, Миконос, Скирос и еще два острова; один из Гизи, Иеремия, освободился от вассального подчи­нения Санудо и умножил свои владения, получив Аморгос от никейского царя. Оба брата Гизи с двумя Джустиниани захватили Кеос и Серифос. Лишь остров Патмос остался в независимом владении греческой братии обители апосто­ла Иоанна Богослова отчасти из уважения к святыне, отча­сти потому, что голая скала не давала дохода. На Лимносе утвердился Навигайозо. Он от Санудо не зависел и, прине­ся присягу императору Генриху, получил от него титул ве­ликого дуки флота Романии. Сам Марк Санудо принес при­сягу не правительству республики, но императору Генриху и получил звание воеводы (дуки) Додеканиса (Двенадцать Островов) на правах самого свободного из баронов Рома­нии, хотя Санудо в то же время остался гражданином Вене­цианской республики. Он выстроил себе на Наксосе, над греческим городом, укрепленный кремль с дворцом и ла­тинским собором, развалины которого видны до сих пор. Санудо уживался с греками и чувствовал себя настолько са­мостоятельным от Генриха, что даже породнился с никейским царем. Попав к нему в плен, он вернулся его зятем; нужно думать, что не способности и красота Санудо по­действовали на царя, но серьезные политические интере­сы, благожелательность власти Санудо для греческого Ар­хипелага и для безопасности торговых сношений.

К такому лицу обратились критские венецианцы за по­мощью; дука Тьеполо обещал ему значительную часть ост­рова, целых тридцать рыцарских ленов. Санудо немедлен­но явился и подавил восстание, но дука Тьеполо не сдер­жал своего обещания и даже не платил жалованья людям Санудо. Греческие архонты завязали сношения с Санудо, надеясь под его покровительством, избавиться от венеци­анцев. Санудо вошел в их планы, и дуке Тьеполо пришлось спасаться в крепость Темено, переодевшись в женское пла­тье; Санудо приступил к систематическому покорению ос­трова. Однако прибывший из Венеции флот высадил зна­чительные силы, стали строиться венецианцами новые твердыни. Тьеполо снова занял Кандию и настолько стес­нил Санудо, что тот рад был уехать, выговорив себе значи­тельное вознаграждение деньгами и хлебом, а также амни­стию архонтам.

Кроме греков приходилось бороться и с генуэзцами. В 1217 г. венецианцы захватили главного генуэзского корса­ра графа Алеманна Сиракузского и стали готовиться к большой экспедиции против Генуи. Последняя была утом­лена войною и заключила мир (в Парме, 1218 г.) на услови­ях: платить те же торговые пошлины, какими генуэзцы бы­ли обложены при византийских императорах. Таким обра­зом, Венеция обеспечила себе Крит и стала госпожою положения на торговом пути в Сирию и Египет; она гос­подствовала на водах Леванта и была влиятельна на бере­гах. Создано было неслыханное колониальное царство, прообраз английской империи, и осуществлены все идеа­лы Дандоло. Крит оставался вне всякого подчинения Ла­тинской империи, тем более что по смерти Генриха Кон­стантинополь сам держался преимущественно торговлею и отчасти помощью Венеции. Господство Венеции на Ле­ванте никем не оспаривалось до падения Латинской импе­рии и до Нимфейского договора Михаила Палеолога с ге­нуэзцами (1261). Перипетии отношений Михаила к Генуе и Венеции будут изложены в своем месте; упомянем лишь, что новый мир с Генуей и последний из договоров с Пале-ологом обеспечили за Венецией Крит, обе морейские гава­ни и Киклады, поскольку на последние распространилась венецианская власть.

Тем не менее в течение всего XIII в., даже до середины XIV в., часто случались восстания греков в их недоступных горах. Борьба стоила венецианцам больших жертв людьми, и не раз республика высылала отряды новых колонис­тов на пополнение поредевших рядов. Скоро было позво­лено соединить по 3 и по 6 сержантских ленов в рыцар­ские, так как мелкие лены не находили себе хозяев-вене­цианцев, и к середине XIV в. критскому дуке было предоставлено соединять по нескольку ленов в одних ру­ках. Если венецианских рыцарей-помещиков было не бо­лее 300, а население острова достигало в XIII в. 270 000 душ, то венецианцы могли держаться лишь в крепостях, которые они поэтому так усиливали и строго охраняли. В открытом поле, особенно в ущельях южной части острова, венецианцы должны были считаться с греками.

И на первых же порах они приняли в свои ряды не­сколько греческих архонтов, участвовавших в восстании 1217г. Упорная борьба с братьями Хортаци (1271) и Алек­сеем Калиерги (1282) показала венецианцам, что только привлечением на свою сторону знатных греческих се­мейств возможно им сохранить внутренний мир на Крите. Сохранился договор с Калиерги (1299), по которому он и его партизаны не только были восстановлены в своих пра­вах, но Калиерги и все греки выговорили себе новые при­вилегии и гарантии. Калиерги является признанным пред­ставителем греков и получил такие выгоды лично и за сво­их наследников, что с тех пор стал оплотом венецианской власти на острове (24).

Он получил ряд ленов, принадлежавших другим вос­ставшим грекам, впрочем за выкуп, и выговорил себе право раздавать свои земли в лен по своему усмотрению. Он и его наследники получили право договариваться с духовными властями помимо венецианской «сеньории» на острове, и Калиерги проводил своих кандидатов гре­ков на епископские кафедры. Епископии Милопотамо и Каламон сдаются ему на откуп, притом на двойной срок против предусмотренных византийским правом 29 лет. Он и его наследники могли не являться в венецианские крепости лично, но сноситься с губернатором через сво­их посланцев. Подтверждаются личные права по состоя­нию латинских помещиков, греческих вотчинников (архонтов), архонтопулов (боярских детей), гасмулок (происходивших от смешанных браков), латинских и франкских свободных выходцев. В договоре с Калиерги подтверждены права греческого духовенства, права всех восставших вместе с ним, а также иудеев и «ремесленни­ков» (цыган?). Сотне греческих вилланов Калиерги мог даровать права свободных франков. Даже аграрные отношения регулируются договором с Калиерги: собст­венникам земель гарантирована половина доходов с ви­ноградников, плантаций и мельниц, устроенных на их землях посторонними лицами. Судебные решения, вы­несенные самим Калиерги или его судьями, утверждены венецианцами, и он получил право взимать сборы с «же­лающего» населения. Неудивительно, что архонт Кали­ерги поместил в свой герб византийского император­ского двуглавого орла (25).

 

Глава III

 

ЭПИРСКОЕ ГОСУДАРСТВО В XIII в.

 

Новые латинские государства Романии не встретили ни народного восстания греческого крестьянства, ни со­противления союза городов, ни вообще организованной обороны греков, опиравшейся на обломки византийской администрации. Византийская империя, казалось, не ос­тавила по себе живых общественных сил. С крушением константинопольского правительства в западных про­винциях была анархия властелей-аристократов, часть ко­торых приветствовала латинян, другая не могла соргани­зоваться и потерпела в Пелопоннисе полный разгром, несмотря на то что не было недостатка в случаях героиче­ского сопротивления со стороны отдельных архонтов и укрепленных городов.

Но завоевателей было мало, и они не принесли с со­бой государственных идей, кроме устарелых феодаль­ных. Латинское духовенство Романии — может быть, потому, что увидело безнадежность культурной роли латин-; ства, или же по своему невысокому уровню — погрязло в корыстолюбии, лени и утехах жизни. Между тем культур­ное противоречие между завоевателями и покоренными было настолько велико, что и политическое господство латинян не могло быть прочно. Духовные интересы гре­ков воплощались в православной вере, носителями их яв­лялись иерархи и образованные монахи. В этой среде примирения с латинством быть не могло. Под руководст­вом духовных пастырей должно было произойти в умах греков прояснение, оживление национальной идеи, со­знание единства перед лицом врага; религиозные идеа­лы, бывшие народными, не замедлили принять полити­ческую окраску. Иерархи сберегли и утвердили в гречес­ком народе идею национального царства и подготовили политическое объединение греков. На крайнем западе, благодаря географическим и этническим условиям, ско­ро выдвинулось над уровнем безначалия архонтов круп­ное национальное Эпирское государство, многим обя­занное способностям своих первых деспотов; из них вто­рой уже принял титул царя.

Основатель Эпирского государства Михаил I Ангел Комнин Дука был, несмотря на свой громкий титул, лишь незаконным сыном севастократора Иоанна, брата царя Андроника Ангела, но выдвинулся перед своими законны­ми братьями благодаря своим способностям. В молодости он был отдан в заложники германскому императору Фри­дриху Барбаруссе при его походе в Азию (1190); затем служил по финансовому управлению в М. Азии; но насто­ящую политическую карьеру начал обычным образом среди честолюбцев — изменой. Убежав к иконийскому султану, он начал во главе турок опустошать богатую до­лину Меандра, притом столь сильно, что сам царь высту­пил против него (1201). На некоторое время история те­ряет его из виду, но житие Иова передает, что Михаил былправителем в Пелопоннисе и по жене из рода Мелисси-нов, владевших громадными землями в Северной Греции, оказался в свойстве с Сеннакеримом, губернатором фемы Этолии и Никополя (т. е. всего Эпира). Не входя в разбор последнего известия, мы знаем, что Михаил уже по отцу, бывшему в той же феме губернатором, имел обширные связи в тех областях.

После взятия столицы латинянами Михаил оказался в числе греческих архонтов при дворе Бонифация. С ведо­ма короля он уехал в Эпир с целью овладеть фемою Сен-накерима, против которого восстали архонты Никополя. Бонифаций послал его в Эпир, как Шамплитта в Пелопон-нис, но не разобрал, с кем имел дело. Михаил быстро со­здал себе положение в Эпире, чему помогло убийство Сеннакерима, вероятно, не без ведома Михаила. Послед­ний взял за себя жену Сеннакерима, хотя брак этот не мог быть законным по свойству. Власть Михаила быстро рас­пространилась на весь Эпир, заселенный греками, албан­цами и влахами, включая и Акарнанию, до Коринфского залива, на остров Керкиру, заселенный в середине албан­цами, на Диррахий и Западную Македонию до Охриды. Главными городами были Янина, Диррахий, Арта и На-впакт. Скоро понял Бонифаций, что в лице Михаила он получил не вассала, нужного ему со стороны венециан­цев, но опасного и непримиримого врага, объединившего местные элементы, связанные православной верой и гре­ческой культурой. «Кир Михали» сумел понять, что населе­ние жаждало вождя для борьбы с латинянами. Слабость последних он мог видеть лично при дворе Бонифация. Военная опытность и энергия соединялись в нем с качест­вами неустанного и непримиримого борца за свой народ, осторожного и неразборчивого в средствах.

По происхождению власти Михаил немногим отличал­ся от Сгура, но он был счастливее Сгура. Владения послед­него были оцеплены франками, и не было ему надежды от­стоять их. В распоряжении Михаила была Албания, страна малодоступная для латинского завоевания, и венецианцы, которым страна была обещана по разделу, не думали подниматься от побережья в ущелья, на Химарру, и не имели выгоды. Дикое население доставляло Михаилу иной бое­вой материал, чем мирные парики Греции, занятые свои­ми масличными и тутовыми плантациями. Иной характер имело богатое греческое побережье у Диррахия, Арты и плодородная Керкира. Здесь власть Михаила была уязвима, и ему приходилось применять все свое дипломатическое искусство, чтобы получить в свои руки культурную при­брежную полосу и торговые гавани.

По просьбе Михаила Ласкарь отпустил к нему брата Феодора Ангела, единокровного брата Михаила, со сла­вою сражавшегося под знаменами никейского царя (1205). Получив себе достойного помощника, Михаил немедленно стал во главе движения против латинян в Греции. Поход Михаила в Морею кончился полной не­удачей, разгромом греков под Кундуром (1205), но также, как и в М. Азии, греки, разбитые в открытом поле, получи­ли в лице эпирского деспота свое общее знамя, вождя, к которому обращены были надежды в отдаленном буду­щем, — что не помешало им возлагать ближайшие надеж­ды на императора Генриха. Михаил стал наследником и погибшего Сгура; его брат Феодор, в качестве наместни­ка деспота Михаила, отстаивал некоторое время Акрокоринф и затем Аргос. За неудачами в Морее последовало завоевание венецианским флотом, везшим патриарха Морозини, острова Керкиры и Диррахия. Территория о. Керкиры была роздана венецианским нобилям, обязав­шимся платить республике 500 золотых за свои лены. Ко­лонизация была задумана планомерная, но греков оста­вили жить по-прежнему, обязав лишь присягой венеци­анским сеньорам. В Диррахий венецианскому дуке Валарессо пришлось считаться с албанским князем Ди­митрием, жившим в Арбаноне (ныне Эльбассан) и купив­шим покровительство папы Иннокентия присоединени­ем к латинской Церкви. Эпирский деспот тайно помогал албанцам против Валарессо, который в свою очередь за­ключил союз с сербским королем Георгием, его братом Младином и Петром Славом. Нанесенный утверждением подтвердив соперникам венецианцев, гражданам торго­вой Рагузы, привилегии, данные им некогда его отцом се-вастократором Иоанном, и выдал им грамоту за серебря­ной печатью деспота: купцы Рагузы могли торговать во владениях Михаила, платя всего 3% пошлин, причем дес­пот взял под свою защиту имущество умерших купцов и груз разбившихся кораблей из Рагузы. Тем не менее гос­подство Венеции на море угрожало его государству, ду­шило его торговлю. Положение Михаила было трудное. Окруженный врагами и не имея помощи, Михаил должен был пробить себе дорогу, опираясь на одних соседей против других, он и вступает в соглашения, идя от менее выгодных к лучшим, имея в виду выгоды своего государ­ства. Его дипломатия ни с чем другим не считалась; то, что латиняне считали клятвопреступничеством, было для него необходимостью: он был сжат, как в тисках, и при случае прорывалась в его действиях непримиримая, жес­токая ненависть к латинству.

Первые шаги его были тяжелы: он начинает с униже­ния. В 1209 г. он ищет помощи у папы против венециан­цев, пользуясь тем, что последние прогнали из Диррахия нового прелата. Иннокентий требует от «знатного мужа Михалицы Комнина в Романии», чтобы он охранял иму­щества архиепископа в своих владениях, так как он при­знал себя «слугою Римского первосвященника». Формаль­ное подчинение папе было для Михаила первым шагом. Вслед за тем он шлет послов к Генриху, бывшему в Греции, желая вступить в переговоры. Государи съехались, но лич­ного свидания не было, переговаривались через послов: нельзя было столковаться о формах этикета. Михаил не хотел и не мог вступить в политическую систему латин­ской Романии, не мог встретиться с Генрихом как вассал с сюзереном, а император Романии не мог признать иной формы встречи, требовал от Михаила ленной присяги. Вместо того эпирский деспот предложил выдать дочь за брата императора, Евстахия, и не преминул вежливо ука­зать, что он один из греков имеет значение и может быть полезен на суше и на море императору. Реальная полити­ка одержала верх над феодальными идеями, и Генрих со­гласился на предложенную форму дружбы независимых, чуждых государств.

Обезопасив себя со стороны суши, Михаил вошел в пе­реговоры с венецианцами и счел выгодным предоставить Венеции то, в чем отказал Генриху: от республики зависело материальное благополучие Эпира. Михаил признал Вене­цию своим сюзереном, но обеспечил себе реальные выго­ды: Венеция за ним признала не только побережье от Дал­мации до Коринфского залива, но и внутренние области, отступившись от своих прав. Теперь Михаил имел за со­бою Венецию в борьбе с противником со стороны матери­ка, т. е. договор был направлен против императора Рома­нии. Для такой крупной цели Михаил мог уступить Вене­ции многое: платить дань в 42 фунта золота и посылать златотканые одежды, охранять венецианских купцов в своих владениях, не взимая пошлин; отказался поддержи­вать керкирцев в случае их возмущения против венециан­ского гарнизона, клялся иметь с Венецией общих врагов и присягнул во всем и за себя, и за своего наследника. Первая уступка обеспечивала торговое процветание страны, по­следнее что значило для Михаила?

Немедленно он учел выгоды нового договора и высту­пил против Генриха, невзирая на родственные связи и клятвы. Открылась война и приняла беспощадный харак­тер. Михаил, как и никейский царь, имел в своем войске ла­тинских наемников. Вскоре все латинство содрогнулось от известий, шедших из Эпира. Потерял душевное равно­весие сам папа Иннокентий, узнав от «дражайшего во Хри­сте сына» Генриха, что

«Михалица, презрев данную императору присягу в верности (которую Михаил на самом деле не давал), равно как клятву, данную императору и его брату Евстахию при браке дочери, захватил хитростью Амедея, коннетабля империи (Буффа, ломбардского магната и главу фессалийских вассалов), вместе с рыцарями и дру­гими (воинами) числом около ста, некоторых из них подвергнул избиению плетьми, иных заключил в темни­цу, некоторых подлым образом умертвил, а самого кон­нетабля с тремя рыцарями и с его капелланом — страшно сказать! — распял на кресте. Ободренный этимуспехам к дальнейшей подлости и полагаясь на латинян, которые сбежались к нему в ослеплении корыс­тью, осадил укрепленные города императора, жег села и приказал обезглавить всех латинских священников, кого о мог схватить, и даже одного вновь поставленно­го епископа».

В подобных фактах Иннокентий справедливо усмотрел грозный симптом положения латинян на Востоке: беспо­щадную, неискоренимую вражду греков и изменническую помощь западных наемников (может быть, венецианцев), т. е. крушение идеалов и надежд руководителей крестовых походов, прежде всего своих собственных; тем более, что и из М. Азии дошли такие же вести.

«Если греки, — пишет папа латинскому патриарху, — возвратили бы себе империю Романии, то они совсем за­держат помощь Св. Земле, чтобы вновь не потерять свою страну и народ; да и прежде греки, несмотря на неодно­кратные наши увещания, ни разу не пожелали прийти на помощь Св. Земле, а царь Исаак в угоду Саладину даже вы­строил в Константинополе мечеть. Если бы греки могли искоренить латинян (в Романии), то они в своем грехов­ном отступничестве еще сильнее укрепились бы в своей ненависти к латинянам, которых и теперь называют собаками. Тогда будет для Церкви ущерб худший первого, так как и ныне греки не перестают нашептывать, буд­то политика папского престола склонила латинское войско к завоеванию Константинополя».

Папа требует от патриарха и всех прелатов Романии отлучать от Церкви всякого латинянина, который вздумал бы служить грекам, особенно Михалице, против импера­тора и его вассалов.

Михаил Эпирский стоял в авангарде противолатинского движения и явился для своих врагов traditor potentissimus. В своих горах он был неуязвим, и напрасно гонялся за ним сам Генрих. Подробности походов Михаила мало известны, никейские писатели о них умалчивают. Из циркулярного письма Генриха на Запад (1212 г., из Пергама) видно, что Михаил заключил союз со Стрезом, выше­упомянутым князем Просека на р. Вардаре, причем пер­вый нарушил клятвы четвертый раз, а Стрез — третий раз. Они не имели успеха в открытом поле против франков, потеряли свои лучшие земли, и если бы Генрих не был отозван на Восток, то у Михаила со Стрезом не осталось бы «ни одного домика в Романии». Под влиянием неудач Михаил счел нужным помириться с франками и при отра­жении Отреза, заключившего союз с Борилом Болгар­ским, помог им разбить Отреза на Пелагонийском поле. Таким образом, Михаил продолжал лавировать между сво­ими врагами и, вероятно, достаточно себя обеспечил и на этот раз. Действительно, между 1212 и 1214 гг. он был уже в состоянии отнять у венецианцев сначала Диррахий, за­тем и Керкиру. На последней он выстроил, по преданию, крепость «св. Ангела».

Недолго пришлось Михаилу воспользоваться плодами своих трудов. В 1216 г. он был зарезан в своей постели. На­следовал ему второй из его (законнорожденных) братьев, известный нам Феодор, бывший наместник в Греции.

Внутреннее состояние Эпирского государства за вре­мя Михаила менее известно сравнительно с временем его преемника; но деятельность Михаила и в этом отно­шении сопровождалась прочными результатами, судя по громадной популярности «Кир Михали» среди западных греков и по блестящим успехам его преемника. Договор с Венецией и завоевание побережья обеспечивали тор­говлю; сильная власть внесла в страну порядок, держала в страхе албанцев и греческих архонтов, делавших при Ангелах все, что хотели. Осторожный Михаил избегал новшеств и довольствовался титулом деспота. Поэтому он не возбуждал подозрительности никейского двора и не доводил соперничества до открытого разрыва. С крупными архонтами он умел ладить. Так, он поддержи­вал своего отдаленного родственника Константина Мелиссина, владельца земель около монастыря Макрини-тиссы в Фессалии, и, выдав за него дочь, пожаловал и ему звание деспота. Сестра Михаила, бывшая замужем за гра­фом о. Кефаллонии Матвеем, также подарила жене Кон­стантина монастырь св. Илариона. Между тем земли Мелиссина лежали в латинской Фессалии, в империи Ген­риха; документы Макринитиссы латинского господства в себе не отражают.

Обеспеченная Михаилом политическая независимость Эпира сделала его западным центром для эмиграции гре­ков, не примирившихся с латинским господством. Михаил собирал вокруг себя обломки греческого царства и Церк­ви. В этом его вторая важная заслуга. Он отнесся с уважени­ем к скитавшемуся царю, старому интригану Алексею, вы­купил его у пиратов и содержал у себя в Арте, пока тот не отправился к иконийскому султану. Жена Алексея, царица Евфросинья, скончалась и была погребена в Арте. Важнее было покровительство иерархам, которые, по латинским источникам, оставляя свои кафедры, переправлялись че­рез Коринфский залив к Михаилу. С XIII в. видим в Эпире ряд выдающихся ученых иерархов, врагов латинства, авто­ритетов в глазах западных греков. Первым из них по вре­мени был митрополит Керкиры Василий Педиадит. Дошло его послание Иннокентию, в котором он возражает про­тив намерения созвать Латеранский Собор: таковой, по мнению митрополита, немыслим без участия Константи­нопольского греческого патриарха и греческих архиере­ев, насильно удаленных с их кафедр. Голос Эпирского ми­трополита звучит непримиримо. Он был в сношениях и с Никейским патриархом и с ученым Хоматианом, послед­ний обращался к Педиадиту по каноническим вопросам. Дошло письмо Керкирского митрополита к ученому К. Стильби, автору стихов на разорение Константинополя. Два года прошло, пишет Педиадит, как он облекся в свя­щенный сан и переселился из столицы, города наук, на окраину, в это мужицкое место; как Одиссея, его пригнал ветер из Илиона к Киконам и Харибдам. Пишет он о керкирцах или корифейцах (Кορυφους — Корфу, впервые у Лиутпранда). Климат суровый, больниц нет, пятидесятилет­ние люди выглядят стариками. Хаты дымные, похожи на шалаши на виноградниках и бахчах, для крыши связывают камыши попарно травою и на них кладут черепицы, не­плотно приложенные; фруктов нет ни своих, ни привоз­ных. Доходы митрополии меньше, чем в бедной епископии. Население не понимает и не выносит евангельских слов, книг нет, и народу нет пользы от митрополита, и он обречен терпеть крайнее невежество Корфу. Бесспорно преувеличение в словах ученого византийца, но и жизнь на Керкире, видимо, стала иная после норманнских набе­гов и поселения албанцев. А этот остров был лучшей час­тью владений деспота Михаила.

Ему наследовал брат Феодор Ангел Комнин Дука (1216— 1230), в источниках называемый обыкновенно Феодором Дукой или Комнином, с супругой Марией.

В судьбе этого даровитого государя много общего с судьбой Гильома Вилльгардуэна. Оба они получили от своих предшественников большое политическое и мате­риальное наследство, оба использовали его блестящим образом на первых же порах их правления и оба кончили непоправимой катастрофой при встрече с большими чуждыми силами.

Первым неслыханным успехом Феодора Эпирского было поражение и плен латинского императора Петра Куртенэ у нынешнего Эльбассана (июнь 1217 г.). Об этом событии было сказано в главе о династии Куртенэ.

Гибель латинского императора поразила Запад, кото­рый не мог объяснить ее иначе как вероломством Феодо­ра. У греков она вызвала всеобщее ликование. Даже никей-ский историк Акрополит отозвался об этом событии как о победе, поднявшей дух эллинской нации. Открылись на­дежды на изгнание франков из Константинополя и всей Романии.

Папа призвал венецианцев, венгров и франков Греции для освобождения легата, кардинала Колонны, попавше­го в плен, и послал к деспоту латинского Кротонского ар­хиепископа с той же целью. Видя опасность, Феодор не только отпустил легата на свободу, но и заявил себя по­корным святейшему престолу. Для папы Гонория этого было достаточно. Он не только отменил уже собравший­ся крестовый поход против Эпира, но категорически за­претил венецианцам отнять у Феодора бывшее венеци­анское владение — приморский город Дураццо, славян­ский Драч, который безуспешно осаждал погибший император Петр. Венецианцы заключили с Феодором мир на пять лет.

Обеспечив себя со стороны Запада, Феодор приступил к главному делу своей жизни — изгнанию из Македонии латинян и болгар. Солунское латинское королевство пред­ставляло из себя печальное зрелище. Политический вождь итальянских баронов, пресловутый Биандрате, только о том и думал, как изгнать из Салоник вдову и сына Бонифа­ция, заменив полугреческий двор чисто итальянским и возведя на престол Гильельмо Монферрата. Между тем только ассимиляция немногочисленных «италов» с грече­ским населением страны — политика Бонифация Мон­феррата, императора Генриха и Вилльгардуэнов — могла спасти королевство Биандрате.

Феодор захватил, и, по-видимому, без упорной борь­бы, ряд укрепленных городов Македонии и Фессалии: Охриду, Прилеп, неприступный Просек на Вардаре, Платамон и Новые Патры. Опубликованные В. Г. Васильевским письма митрополита Иоанна Навпактского отража­ют восхищение греческих националистов перед подви­гами и успехами «могучего Комнина», «свершителя великих дел», «как солнце хворост, сожигающего италов, оскорбителей Бога и веры, освещающего нас братьев и родных его по плоти».

«Ты лишаешь жизни всех италов, носящих оружие, и тела их повергаешь в прах, — пишет митрополит по взятии Платамона. — Ты обращаегиъ в прах и вырываешь с основаниями их твердыни, выстроенные ими для безо­пасности. Они не выдерживают твоего нападения и принимают ярмо рабства. Иные из богоненавистных италов, уподобляясь птицам, выросшим и вылетевшим из своих гнезд, сами просят тебя прийти к ним, чтобы жить под твоею рукою и выращивать своих птенцов; а в разрушенных тобою городах плодиться могли бы одни воробьи. Заоблачная твердыня Платамон тобою взята вместе с окружающим ее посадом, и ты сокрушил этих нечестивцев, укрывшихся в ее стенах. Взятие Платамо­на есть разрешение уз (πλατυσμος — игра слов). И говорит тебе Бог: разрешу узы твои и распространю (πλατυνω) на­следство твое. Всемогущий Бог и венец мучеников вели­кий Димитрий, отдав тебе Фессалию, предписывают тебе войти в соседний великий град Фессалонику. Когда же, о мученик Димитрий, не в мыслях только, но в дейст­вительности устремлюсь я насладиться обонянием ис­точаемого тобою м?ра и взойду в святилище твое, обой­ду кругом гробницы твоей...»

Уподобляя Феодора рыбаку, митрополит сравнивает с морем Салоники, раскинувшийся, как море, знатный град, подобающий знатному Комнину, и уподобляет рыбам жи­телей, схвативших уду ревности о национальном благе, да­бы упокоиться на лоне эпирского деспота.

Впрочем, в письмах современников и в собственных грамотах Феодор не называется деспотом. Он подписыва­ется «Ф. Дука» или «Комнин Дука»; его подданные, как Ио­анн Навпактский, величают его самым различным образом: «государствующим у нас», «победоносным», «могучим», «славнейшим», «богоспасаемым», «великим борцом»; Ни-кейский патриарх называет и Феодора, и предшественника его Михаила просто «славнейшим» или «знатнейшим».

Если не было титула, то быстро выросли в глазах запад­ных греков авторитет и слава победоносного вождя. Стра­ны с преобладающим греческим населением сами шли ему в руки, иначе трудно объяснить столь быстрые успехи. По­дробности походов Феодора остаются темными, но, судя по именам главнейших завоеванных городов, Феодор не только весьма скоро разгромил итальянцев Салоникского королевства, но отвоевал и Македонию у болгар. Дочь свою он выдал за сына сербского короля Стефана Первовенчанного, Стефана Радослава; сохранилось их обручальное кольцо (1). Не продвинулся он лишь в сторону фран­ков Средней Греции (куда его призывал Иоанн Навпакт ский), вероятно, потому, что греки Ахейского княжества и его вассалов были довольны своим положением благодаря порядку и экономическому процветанию во франкской Греции.

Папа Гонорий скоро увидел, что держава Феодора стала национальным центром православной Греции, средото­чием и защитою непримиримых и ученых вождей право­славия в Греции, а не мостом к подчинению православной Церкви папству, и отлучил Феодора от Церкви, упразднил акт унии эпирского деспота с католической Церковью, мо­тивируя отлучение враждою Феодора к Латинской импе­рии, насколько можно судить по посланию папы к импера­тору Роберту.

Разрыв с папой был неизбежен не только вследствие политических причин, войны с латинянами, но и вследст­вие непримиримого положения, занятого виднейшим и старейшим из иерархов Эпирской Церкви, митрополитом Навпактским, по отношению к попытке никейского царя положить конец церковной схизме и послать для того де­путацию в Рим.

Так как святой наш самодержец, пишет Никейский патриарх митрополиту, пожелал созвать восточных патриархов и сообщи отправить послов к папе старей­шего Рима для прекращения церковного соблазна и для единомыслия впредь всех христиан, то он созвал Собор на Пасху, а наше смирение (т. е. патриарх, а не царь) писа­ло, между прочим, и благороднейшему Дуке, господину Феодору, о духе сыну нашего смирения. Следовательно, пора и твоему священству всячески подвигаться о таковом благолюбезном деле, и прежде всего благороднейшему Дуке, сыну могущественнейшего нашего самодержца, и по­слать одного или двух архиереев на предстоящий съезд, а если бы ты пожелал приехать лично, мы были бы неска­занно обязаны.

Старый митрополит Навпактский взглянул на дело ина­че и ответил длинным посланием следующего содержания. Он принял честное письмо патриарха с должным смирением и благодарит за память о времени их совместного ученья под руководством философа Пселла, но упрекает, почему патриарх не известил его о своем избрании.

«Италийская тирания вырыла материально пропасть между Церквами (Никеи и Эпира), но патриарх, стоящий во главе Восточной Церкви, которая занимает более высокое место в сравнении с Западной, не должен был бы оставить без письменного извещения нас, худых, пренебрегши, как завалящим рубищем или негодной посудиной, нами, заброшенными в этом западном углу... Из письма твоего усмотрел с удивлением, что вы ради брач­ных уз с латинянами присоединились к ним и заключили с ними мирное соглашение и стали заодно, так что ла­тиняне могут безбоязненно и закрывать церкви наши, где они и начальствуют, и причинять тысячи бед под­властным христианам; и теперь дивлюсь, что вы жела­ете отправить посольство к наместнику старейшего Рима (т. е. к папскому легату) о тех делах, по которым он, будучи лично злокозненным по отношению к нам, ны­не получил от вас прибавление к своему неистовству и всяческому ущербу наших соплеменников. И никто не скажет, чтобы одного хотели утвердившиеся в Романии латиняне, а другого папа теперь или вследствие предпо­лагаемой миссии. Мы бы первые воздали хвалу Богу, если бы вам удалось то, чего не смогли сделать древние цари, обладатели всей Романии, когда и церковное просвеще­ние процветало, и монахи, жившие в одиночестве или же в общежитиях, блистали добродетелью и образованием. Мне, нижайшему, все это кажется безнадежным. Но так как силу Божию познаем в немощи, то следует присту­пить к делу». Митрополит считает, однако, более удоб­ным, чтобы «апостол» Эпирской Церкви примкнул к «апостолам» никейским во владениях «нашего подвижни­ка Комнина».

«Если же, — продолжает Иоанн Навпактский, — ты считаешь меня другом, то другу нечего скрывать от лю­бимого. Знай же, владыка, что вы причинили душам всех здешних христиан великое огорчение, связавшись слати-нянами и прекратив с ними борьбу. Следовало бы и твоей святости и тамошним собратьям епископскими увеща­ниями и каноническими разъяснениями предотвратить это дело, ибо не постыдно сложить с себя тяжкое бремя и развязаться с вредным для всех делом. При настоящем положении мы рискуем вовсе отстать от вас, чего не дай Бог, или же примем участие лишь для вида, и то только, чтобы не разделилась Церковь Христова. О сем приложи все старание, за сие отдай тело, отдай душу. Как же это погибать от латинян и с ними водиться, бояться убийц и гонителей верных Троице и ублажать, пытаться скло­нить их, чего не смогли прежние времена, когда эти об­щие наши враги держались в своих пределах и не вышли в ширь, которую мы сами открыли шириною грехов наших. Как не умножить нам своих молитв? Как не воздевать нам руки ко Всевышнему, молясь днем и ночью за государ­ствующего у нас подвижника Комнина? Ни навязываемое ему латинянами свойство, ни предложения земель и денег не избавили общих этих врагов от его энергии. Ни множе­ство колесниц, ни бесчисленные благородные кони, ни зо­лото и серебро — приобретенная им только что (при пленении императора Петра) военная добыча — не при­вели его к надменности и не побудили завязать сношения с этими проклятыми. Но днем и ночью, уповая на Бога, он с жаром нападает на них, имея хорошие сведения и хоро­ший план, истребляет общих тиранов и часто с Божьей помощью крушит им головы. Если не сразу уничтожит весь их зловредный легион, то мало-помалу мелкими поражениями он доведет этот легион до погибели и ослаб­ления, так что они или совершенно не будут выступать (в поле), или же с уменьшенными силами и с оглядкой. Ес­ли же один совершил такие подвиги, прославившие его у большинства людей, то что могли бы сделать двое (эпирский и никейский государи), во имя Божие став друг другу спутниками и соратниками? Да сбудется сие твои­ми советами, ты ведь добрый пастырь и радетель цер­ковного единения...»

Таким образом, по делу о депутации в Рим впервые ишулись духовные представители никейских и западных греков в лице патриарха Мануила и Навпактского митрополита Иоанна Апокавка. Первый сначала игнорировал другого. И никейский царь не лично написал эпирскому государю, но поручил это сделать патриарху, даже по такому делу, где Эпир миновать было нельзя. Феодор Эпирский является знатнейшим сыном как для никейского царя, так и для Никейского патриарха. Представитель Эпирской Церкви дал ответ, сообразный с местными церковны­ми и государственными интересами. Они не только фактически сложились на почве борьбы с итальянцами и латинством, но были ясно сознаны и впервые высказаны Никее. Дальнейшими необходимыми шагами было объяв­ление политической самостоятельности и церковной ав­тономии.

Совершенной, полной формой для политической са­мостоятельности было провозглашение царства. Мы виде­ли это и в Трапезунте. И в том, и в другом случае много по­могло имя Комнинов, прямое или побочное происхожде­ние от славной царской династии. Иоанн Навпактский еще до взятия Салоник призывал Феодора Комнина надеть «царскую и отеческую» пурпурную обувь. Для Феодора Эпирского имя Комнина было нелишним козырем даже по взятии царственных Салоник, когда он создал себе импе­рию большую, чем Никейская, и окружил престол свой восхищением западных греческих националистов, более пламенных в своих чувствах в сравнении с восточными, потому что они больше терпели от латинского ига.

Слова восхищения в устах подданных нового царя да­леко не звучат одной лестью. Митрополит Иоанн Апокавк стоял одною ногою в гробу и по своему значению и заслугам вряд ли имел нужду заискивать у своего госуда­ря; однако он называет Феодора солнцем, общение с ним и самый вид его озаряет все встречное, он Богом послан­ный чудотворец; он пишет Феодору: «Когда тебя нет пе­редо мною, я умираю, но, подумав о тебе, я собираюсь с духом и оживаю». Не меньшим энтузиастом новой державы является митрополит Керкирский Георгий Вардан, ученик Афинского Акомината: «прославилась десница Всевышнего, и рука Господня проявилась» на подвигах «Великокомнинадуки», «прославленного почти по всей вселенной». Димитрий Хоматиан, греческий митропо­лит болгарской Македонии, а после побед Феодора — греческой Македонии, венчавший Феодора на царство, не только прославляет его знаменитый древний род, но называет его «мечом Сильного» и рисует в своих пись­мах в Никею как бескорыстного патриота и народолюб­ца, ставшего освободителем родины благодаря своим трудам, терпению, заботам и бессонным ночам. Совер­шенно не зависевший от Феодора изгнанный Афинский митрополит Михаил Акоминат, которого напрасно при­глашали и в Никею, и в Салоники, называет Феодора «Бо­жьим доверенным для сохранения подвластных ему от италианской тирании».

«Напряги свои силы, — пишет Акоминат Феодору, — имей успех и окажись превыше всего враждебного явно­го и неявного, о украшение Комнинов, слава Дук, по­хвальба ромэев!»

Провозглашение Феодором самостоятельной империи в Салониках было естественным последствием его исто­рической роли среди западных греков. Быть может даже, оно столько же было ему навязано армией и духовенством, сколько отвечало честолюбию Комнина.

Никейские писатели не скрывают, конечно, своего раз­дражения. Никогда Никея не признала за эпирскими деспо­тами законных политических прав. Для Хониата даже Ми­хаил Эпирский, отбивавшийся от латинян в скромных пре­делах эпирской области, являлся незаконнорожденным и захватчиком. Никифор Григора отзывается о Феодоре как о незаконнорожденном (имя Комнинов не давало покоя никейцам), человеке, хотя и ловком, но своекорыстном и все­гда замышлявшем политические перемены. Забывая наци­ональную роль Феодора в борьбе с кровными врагами греков, именует его «новым злом, восставшим из фессалийских пропастей»; все, что уцелело на Западе от латинян, болгар и скифов (куман), было уничтожено Феодором, по мнению Григоры не щадившим своих соплеменников, изнывавших под игом франков и болгар. Акрополит высказался умнее. Вообще он замалчивает успехи государя запад­ных греков сколько возможно и не скрывает, что Феодор «оказал немалое сопротивление» никейскому царю Ватаци,  который требовал от Феодора лишь второстепенной роли и не покушался на самостоятельность Эпирского государ­ства. Едко высмеял Акрополит новый царский двор. Феодор Комнин, по словам Акрополита, надев порфиру и красные сапоги, стал распоряжаться по-царски, назначал деспотов, севастократоров, великих доместиков, протовесгиариев и прочих царских чинов. Но он оказался тупоумным насчет царских уставов и относился к делам скорее по-болгарски или, лучше сказать, по-варварски, не зная ни устава, ни рас­порядка, ни древних обычаев царей.

Сохранились медные монеты Феодора, но на них он назван деспотом и изображен в одеянии деспота и без labarum. Возможно, впрочем, что Феодору Комнину следу­ет приписать некоторые монеты, относимые к Феодору Дуке Ватаци, например серебряную с фигурою св. Димит­рия рядом с царем в полном облачении византийского им­ператора.

Синодальное постановление всех архиереев Запада о венчании Феодора на царство мотивирует этот акт поли­тическими заслугами, сопровождавшимися освобождени­ем от латинян и скифов православной Церкви и ее устрое­нием, а также происхождением «державного и святого го­сударя и царя нашего господина Феодора Дуки»; но не дает ему титула самодержец (αυτοκρατωρ).

Венчание Феодора на царство привело к дальнейшему обострению отношений между Никейской и Эпирской Церквами. И ранее, после отказа эпирских архиереев при­сутствовать на Никейском Соборе, созванном в 1220 г. для унии с латинянами, возникал конфликт чуть не при каж­дом самостоятельном поставлении архиереев во владени­ях Феодора Дуки. Константинопольские патриархи Мануил и Герман нападали резко, но не всегда удачно, и их западные антагонисты Иоанн Навпактский и архиепископ Болгарии (Охриды) Димитрий Хоматиан (на кафедре с 1219 по 1235 г.) видимо превосходили никейцев как пи­сатели и полемисты, и тон их был более достойный и спо­койный. Напрасно патриарх называл себя необычным в подписях того времени титулом «Вселенский патриарх»; его, «вифинского архипастыря», тонко вышучивали и да­вали понять, что он может вызвать «священную войну». Крупнейшими из самостоятельно поставленных архиере­ев при Феодоре Дуке были преемник Педиадита на Кер-кирской митрополичьей кафедре ученик Акомината Афинского Георгий Вардан (с 1220 г., пережил 1235 г. и скончался в Италии, ведя полемику с латинянами) и упо­мянутый Хоматиан, ставший по смерти престарелого Ио­анна Апокавка Навпактскою главою всей Церкви во владе­ниях Феодора Дуки. Он был посвящен Иоанном Навпакт-ским по решению Собора архиереев и по желанию Феодора Дуки, «которого, — пишет Апокавк в Никею, — мы признаем посланным от Бога царем». Выбор был весь­ма удачен: Хоматиан — один из крупнейших юристов и ученик пастырей Византии, сильный особенно в области гражданского права и обладавший ясным, при случае ост­рым пером. От него остался большой том канонических разъяснений и ответов.

Вследствие отказа тогдашнего Салоникского митропо­лита (Константина Месопотамита) венчать Феодора на царство короновал нового царя Хоматиан, носивший громкий титул архиепископа Первой Юстинианы (Охри­ды) и всей Болгарии (Западной Македонии). Этому титулу политическая независимость страны и блестящая лич­ность Хоматиана придали небывалый блеск, сделавший Хоматиана особенно ненавистным Никейской Церкви; его называли чужестранцем и даже малообразованным, что было совсем неверно. Он чувствовал себя как патриарх Западной Церкви без титула, и тем чувствительнее для не­го было поспешное признание никейским царем и патри­архом самостоятельности Сербской Церкви, притом в са­мых широких границах до Адриатики и Венгрии; эти области до того имели архиереев, поставленных «архиепис­копом Болгарии». Об этом событии, равно как о самостоя­тельности Болгарской Церкви, провозглашенной помимо Никеи, будет речь ниже.

Возвращаясь к последствиям коронования для отноше­ний между Никейскою и Эпирскою Церквами, мы приве­дем значительные выдержки из возникшей переписки между Хоматианом и патриархом Германом; полемика эта ярко рисует взаимные отношения и тесную связь между политикой и Церковью в этот век тяжелой борьбы греков за национальность и свободу.

Хоматиан пишет патриарху письмо, образец учтивости и велеречия.

Знаем, что ты по присущей тебе заботе об апостоль­ских Церквах желаешь узнать, что сталось с нами. По твоим святым молитвам все пока хорошо. По закону бла­гочестия и разума державнейший и благовенчанный наш самодержец выдвинулся наперед великими трудами во­инскими... изгнал латинских лисиц из их нор и устроил Церковь. Мы страстно желаем, чтобы восточная поло­вина (греческой нации) присоединилась к западной и что­бы их государи связали себя узами единомыслия...

Хоматиан не удержался таким образом от слова «само­держец» и далек от мысли как-либо извиняться в том, что никейцы рассматривали как узурпацию.

«Блаженнейший архиепископ всей Болгарии, — отве­чает емуНикейский патриарх, — не вытягивай свое рас­плывшееся от удовольствия лицо в печальное и брови свои, с важностью приподнятые, ты не опускай, если мы заговорим с тобою необычно и своеобразно... не наша в том вина, но твоего, нужно высказать, незнания или не­победимой забывчивости... Слово нашего ответа... разо­драло, как бумагу, твой образ мыслей, водворилось по все­му священному братству (т. е. архиереев) Запада, чтобы изобличить и поставить лицом к лицу с ним все, что сде­лано противозаконного, и не устрашится оно побиения камнями за изобличение: ибо разумное слово камнями не побивается.

Скажи, священнейший муж, от каких отцов тебе пре­доставлен жребий венчания на царство? Какими из архи­епископов Болгарии были коронованы когда-либо импера­торы авзонов (римлян)? Когда архипастырь Охриды про­стирал   десницу  в  качестве  патриарха  и   освящал царственную главу? Укажи нам отца Церкви, и с нас до­вольно. Вытерпи обличение, ибо ты мудр, и возлюби будучи бием. Не сердись. Ибо действительно нововведенное тобою царское помазание не есть для нас елей восхищения, но не­годное от дикоймаслины масло. Откуда ты купил сие дра­гоценное мVро (которое, как известно, варят в патриар­хии), так как прежние запасы пожрало время», и т. д.

Издевательства в этом патриаршем послании сменяют­ся пастырскими молитвами о единении Церкви Христо­вой, а о признании Феодора царем и вообще о нем не ска­зано ни слова.

Хоматиан отвечал пространно и в тоне более достойном.

Мы оказали, — пишет он, — братское уважение, подо­бающее твоему сану, а ты ответил бранью и поношени­ем, свойственным извозчикам. Нет между нами общего, кроме правой веры. Ты нас оскорбил и счел достойными церковного наказания за венчание на царство нашего са­модержца господина Феодора Дуки и счел это за величай­шую дерзость, так какмы будто бы захватили твое пра­во и так как никогда не получались венцы из рук святите­лей Болгарии... Твое письмо не есть продукт патриаршего суждения, мнения и соглашения. Разве лишь предполо­жим, как писано о патриархе Иакове, что говорила над­лежащая власть, а писала рука помощника секретаря твоей святости. Мы не разрушители основ. Но так как в светских делах произошел такой беспорядок, какой, ду­маю, никогда еще, даже в настоящий век, не гулял с нагло­стью по земле ромэев, — так что находится в опасности и изувечена непорочная вера наша учением и обычаями народов, осквернивших великую Ромэйскую империю, — уцелевшие на Западе члены синклита и иерархи, да и все бесчисленное войско возбудили вопрос о возведении в цар­ское достоинство названного государя Феодора Дуки и о венчании его теми средствами, и которые были под рукою, так как на содействие извне надежды не было. Ибо восточныйудел едваможет справиться со своими делами и окружающими его затруднениями, и было нужно, что­бы окружающие нас недруги уступили царскому имени и сану, будучи прогнаны бесчисленными трудами держав­ного и святого царя нашего; и нужно было это для поддер­жания дисциплины в подданных и особенно в войске. Ибо вызываемый царским саном страх и стыд не только бод­рят и радуют подданных, но и сдерживают враждебные настроения.

Мы совершили помазание не по собственному почину, но по решению всех, ради старшинства нашей кафедры. Греческий Запад, кроме того, поступил по примеру Вос­тока; ведь в обход древних константинопольских обыча­ев провозглашен царь и избран патриарх в епархии Вифинской по нужде обстоятельств; и когда было слышно, чтобы один и тот же архиерей правил в Никее и назы­вался Константинопольским патриархом? И это состо­ялось не по постановлению всего синклита и всех архи­ереев, так как после взятия столицы и сенат, и архиереи бежали и на Восток, и на Запад. И я думаю, — пишет Хо­матиан, — что на Западе находится большая их часть.

И кого мы венчали на царство? Бесславного ли Саула, погонщика ослов, или безродного Иеровоама? Того, чьи по­двиги знамениты не только у соседей, но прослыли на всю вселенную, и слава эта не льстива, но уступает его заслу­гам; он предает себя всем лишениям, бессонным ночам, голоду, зимней стуже с бурями, летнему зною в непрохо­димых и безводных горах, и ради чего? чтобы изгнать этих зверей (латинян) и вызволить эту частьромэйской земли от их злодейств. Что нового и странного, если вен­чается на царство лицо царской крови, сын севастокра-тора, внук порфирородной царевны, правнук достохвалъ-ного и великого царя Алексея Комнина?

ОсвящениемVра неизвестно почему присвоил ты одно­му себе, а оно — одно из совершаемых всеми иерархами священнодействий (по Дионисию Ареопагиту). Если ты разрешаешь каждому иерею крещение, то помазание на царство, второстепенное в сравнении с крещением, осуждается тобою; а оно по нужде времени совершается непосредственно следующим за патриархом, притом по непреложным обычаям и учению благочестия. Впрочем, призываемый на царство по обычаю помазывается не мVром, но освященным молитвами елеем, и почему обви­нять нас за то, чего не было, и называть мVроточивыми Димитриями Солунскими?А нам не нужно было бы приго­товленного МVра, ноу нас рака великомученика Димит­рия ручьями источает мVро.

Далее, в обоснование своих прав Хоматиан опирается на принятую в его время местную традицию фальсифика­ции истории. Сам-де Юстиниан происходил из Охриды, даровал ей не только имя Юстинианы Первой, завоевав ее якобы у болгар, но и предоставил ее архиепископу третье место после Римского и Константинопольского патриар­хов, а также права в отношении к подвластным епископиям, тожественные с правами Карфагенской архиепископии над диоцезом Африки.

«Если же мы, — пишет Хоматиан, — обладаем права­ми пап в своей области, то отчего нам не помазать и ца­ря, как папа, хотя бы кто-либо при этом, по-юношески, громовым голосом Стентора вопиял о беззаконии».

Одинаково решительно Хоматиан отстаивал перед Гер­маном право посвящать епископов на греческом Западе, раз того требовали нужды паствы, оставшейся без призре­ния и увлеченной «италами» в латинскую унию. В этих цер­ковных делах для нас интересна их политическая подклад­ка, проступающая весьма ясно. Патриарх Герман не только писал, но и действовал, посылал назначенных им еписко­пов в Эпир, а их там не принимали. Переписка принимала резкий характер, причем обыкновенно перевес был на стороне западных антагонистов. Митрополит Керкирский, вышеупомянутый Георгий Вардан, должен был отве­чать на обвинения патриарха, направленные против эпирского царя. Глава Никейской Церкви обвинял царя Феодора в нарушении клятвенных обещаний, данных царю Ласкарю, когда последний отпускал Феодора к его брату Михаилу в Эпир. Феодору Комнину ставились в вину сношения с агарянами, как будто он был вассал, а царь никейский — сюзерен. Вообще никейская точка зрения была та, что эпирский государь является вторым, или второстепен­ным (δευτερευων), после никейского, причем неоднократно была речь о клятвенных обязательствах, т. е. о присяге, со­ответствующей вассальной присяге латинских государей; и нужно помнить, что латинские феодальные воззрения пересаживались на греческую почву еще со времени Ком-нинов. Ниже мы увидим, что никейский царь осуществил свою точку зрения при преемниках Феодора. Царский сан был с нею несовместим, и теперь, во времена могущества Феодора, патриарх Герман высказывал в послании на За­пад, что Феодор не имел права именовать себя царем и что Западная Церковь не могла считать себя автокефальною.

Вардан ответил Герману пространно, хитроумно и с иронией.

Получили мы, — писал он, — от заоблачного твоего до­стоинства государево твое письмо, которое, прибыв с Вос­тока, было, однако, писано от имени «правящего Западно­го Церковью» нашей. Как птенцы, спешим под крылья ма­тери нашей Церкви. Но, к общему несчастью и против природы, присланное из Вифинии в Македонию твое пись­мо не созывает родных детей под крыло общейматери, на­против того, их разгоняет. Это не лидийская нежная ме­лодия, но фригийская, раздражающая наш слух; и наше ар­хиерейское собрание, выслушав его, ответило: удали от меня голос песен твоих, и звука органов (музыкальных ин­струментов) твоих я не услышу. На каком основании вы бросаете нам хулу и поношения, растравляя наши раны, вместо того чтобы положить на них елей? На что без ос­нования поносите благочестивого и боговенчанного само­держца нашего? Воздав красноречивую, но довольно шаб­лонную похвалу Феодору Комнину, митрополит Вардан продолжает: впрочем, вычеркнем если не все, то некото­рое из написанного в письме твоем, и пусть имеет место терпение. Епископ Сапоникский (Константин Месопотамит) сам ушел скитаться, никто его не изгонял (за отказ короновать Феодора), наоборот, царь лично его упраши­вал остаться на своей кафедре. Не только епископ, при­сланный вами в Диррахий, завоеванный столькими труда­ми нашего царя и его предшественника, но и никто из по­священных в Никее не получит епархии в землях, над которыми господствует на правах самодержца царь наш. Только свои, священнодействовавшие вместе с нами на За­паде, могут быть приняты. А это мы считаем не новше­ством, но результатом обстоятельств. И мы отстаива­ем свое право, чтобы не оторваться от всего сродного те­ла (т. е. Вселенской Церкви) и не сделаться особым племенем; ибо кто мог бы снова соединить Церковь, прила­дить ее кость к кости? О том мы вас предупреждали, а вы стоите на своем без уступки, чтобы помешать силе ве­щей, как будто это возможно. Ваши права также незакон­ны. Столица Византии многократно прелюбодействова­ла с насильниками-варварами, а считаемого ею законного супруга (т. е. Вселенского патриарха) в Константинополе не признают и союз считают незаконным. Хочешь ли по­ступить подобно Иксиону, возлюбившему Геру и соединив­шемуся с ее туманным подобием? От такого союза роди­лось ведь чудище кентавр. А если вы окажетесь законным отцом, соединившимся законным браком со столицей Константина, то с нас сего будет достаточно, мы поко­римся. Иначе должны мы пойти на взаимные уступки и тогда — да помилует нас Бог — вернуться (в Константи­нополь), как из вавилонского пленения. Молитва ангелов, бывшая о возвращении из Вавилона, уместна и о некогда счастливой Византии, дабы увидела детей своих с восто­ка и запада, с южного моря и с севера, собравшихся воеди­но. И тогда, только тогда, мы, живущие и уцелевшие, ны­не из чуждых чуждые, приписанные и захребетные, поне­сем на себе живые знаки отечества иматеринства, будем признанными детьми отцов и матерей наших.

Что касается державнейшего царя, — продолжает Вардан, — то да слышит небо и земля, однако же да скро­ет солнце свои лучи! протестуем против вашей о нем клеветы. Видел ли ты, когда-либо благороднейшего и храбрейшего государя Феодора Дуку якшающимся с агарянами и приобщившимся к их мерзкому обиходу? Разве тебе известно, чтобы его вызвал от агарян Феодор Ласкарь, державший его в такой ласке? И правивший тогда в Азии Ласкарь еще не надевал царского венца и не носил порфи­ры, но беспрерывно скитался с места на место, окружен­ный недругами, отвергавшими его начальство. И мы зна­ем, что Феодор Комнинодука весьма много помог Ласкарю и много вражьих твердынь ему приобрел, проявив чрезвы­чайное мужество. Ныне же в воздаяние за расположение Ласкаря наш царь призрел его родню (гонимую царем Ватаци; и преданному патриарху никейского царя было особенно неприятно прочесть это в ответе Вардана).

Если же вы пишете, что «самовольно царствующий» у нас связал себя присягою с родом Ласкаря, то это есть со­ображение человека нерассудительного, ибо какое согла­шение может быть между львом и ползучим львом (хаме­леоном)? Наше западное царство — сад, полный роз и ки­парисов, куда каждому не возбраняется войти, наслаждаться видом, гулять, рвать цветы и отдыхать под тенью. Восточное же царство — одинаково рай, но первым пользовщикам его (узуфруктуариям, намек на родню и сподвижников Ласкаря) он не послужил на добро, но скорее присудил их к смерти; а вход в него оказался мрачным и неприветливым. Кто же пойдет в такой рай, кто устремит свои очи на Восток, откуда исходят тучи угроз и доносятся громовые раскаты? Он предпочтет это западное государство, потому что узнал солнце сво­его царства. Посланный вами Амастридский митропо­лит здесь никого не убедил и предпочел уехать ни с чем, нежели получить от нас определенное соборное решение, которое было бы принято и твоею святостью, под­тверждая всеобщее признание тебя и ежедневное поми­нание на церковной службе.

Таков был отпор, данный западными иерархами. Все складывалось счастливо для нового царя. Но, видимо, он был скорее неутомимым и доблестным полководцем из школы Ласкаря и достиг более блестящих успехов, чем Ласкарь; но также он был способен поставить судьбу го­сударства на карту в рукопашной схватке, и если он досе­ле не знал неудач, то потому, что в пределах западного эл­линизма все было подготовлено его предшественником Михаилом: и материальная сила, и признание греческих масс и духовенства. Ослепили ли его неслыханные удачи, или же по природе он не был осторожным и системати­ческим организатором, но Феодор Дука не остановился, не укреплял и не устраивал свою новую державу в тече­ние ряда лет, как того требовала осторожность. Вместо того он вторгся во Фракию, бесспорно лелея мысль вос­становить престол Комнинов в их прежней столице Кон­стантинополе. Впрочем, и сербские и болгарские царства на Балканах, быстро распустившись пышным цветом, гибли, не принеся плодов.

Не довольствуясь Македонией, Феодор вторгся во Фра­кию. Города сдавались один за другим, но беспрерывные по­ходы и содержание войск должны были тяжело отразиться на населении. «Труды и бессонные ночи» честолюбивого Комнина означали для населения разрушение домов и опу­стошение полей; по крайней мере, никейские историки (Григора) полагают, что Феодор уничтожил в Македонии и Фракии все, что уцелело от болгар и скифов (куман), и гово­рят о «хороводе или праздничном собрании всяких и раз­нообразных бедствий», обрушившихся на население.

Перед триумфальным шествием Феодора уцелели лишь владения старого князя Слава в Родопских горах, который спасся женитьбой на родственнице Феодора.

Беспрепятственно были взяты Дидимотих и самый Ад­рианополь; последний сдан был военачальниками никейского царя, и не подумавшими о сопротивлении, тем более что Феодор обещал горожанам блага и вольности (1225). Феодор двинулся и к Константинополю, взял Визу и побы­вал в окрестностях столицы; в одной из стычек ранен был барон Ансельм де Кайе, зять никейского царя Ватаци.

Образовалось большое государство — от Адриатики до Марицы, от Коринфского залива до главного хребта Балкан. И казалось несомненным, что Феодор мог завоевать Константинополь, предупредив никейцев; и, стеснив латинян, Феодор показал дорогу восточным грекам.

Находясь на верху могущества, Феодор именовал себя в грамотах полным титулом византийского императора: «Феодор во Христе Боге верный царь и самодержец ромэев Комнин Дука». В 1228 г. он возобновил договор с Вене­цией и заключил перемирие на год с регентом Латинской империи. В 1229 г. он завязал дружественные сношения с Фридрихом Гогенштауфеном, и это показалось столь опасным папе, что он поспешил отлучить их обоих от Церкви.

Организация его царства мало известна. Выше упомя­нуты были никейские известия о том, что Феодор образо­вал при себе пышный двор и раздавал чины и титулы вплоть до самых высших. В разные области им назнача­лись воеводы и наместники с различными, по-видимому, полномочиями, сообразно их личному положению; так Эпир и Фессалия были отданы в удел брату царя деспоту Константину, вызвавшему жалобы Навпактского митропо­лита Апокавка. Функции наместников и воевод были все­объемлющи. Им была вверена военная и полицейская ох­рана, надзор за отправлением правосудия, защита вдов и сирот. Против них самих оставалась одна защита — архи­ерей и жалоба его царю. Решения Хоматиана и его синода дают понятие о громадной роли духовенства в области гражданского права и семейных отношений. Светским властям оставались дела уголовные, политические и аграр­ные, взыскание податей и пошлин.

Единственной грозной силой для Феодора был могу­щественный царь болгар Иоанн Асень. Феодор поспешил предложить ему, по обычаю времени, брачный союз меж­ду их домами, и побочная дочь Асеня Мария была выдана за брата Феодора — деспота Мануила. Неясно, по какой причине Феодор сам же нарушил наладившуюся дружбу, обеспечивавшую ему тыл в случае похода на Константи­нополь. Можно догадываться, что Асень сам имел те же ви­ды и стал поперек дороги Феодору. Трудно согласиться с никейским историком Акрополитом, объяснявшим такой крупный и опасный шаг непостоянством характера царя, сделавшего столь много и упразднившего латинское гос­подство в Румелии. Феодор двинулся вверх по течению Марицы в болгарские владения. Асень пошел ему навстре­чу, имея с собою, кроме болгар, около тысячи половцен (куман); на знамени была прибита нарушенная Феодором договорная грамота. При селе Клокотнице (ныне Семидже) Феодор был разбит наголову и взят в плен вместе со своими архонтами; пленных простого звания Асень отпу­стил по домам, желая приобрести любовь населения (вес­ною 1230 г.). Царь Феодор вместе со старшими начальни­ками остался в плену у Асеня и впоследствии за интриги был им ослеплен. Таков был поворот в судьбе победонос­ного Комнина Дуки.

Царство его потеряло разом почти все, что Феодором было приобретено. Правда, брат его, упомянутый деспот Мануил, спасся и укрылся в Салониках, где Асень его не трогал, как зятя. Именуясь лишь деспотом, может быть, по­тому, что царь Феодор был еще жив, Мануил говорил в пе­реписке о своем «царстве» и предъявлял притязания на царские прерогативы, красную обувь и прочее; увидя его подпись красными чернилами, болгарский посол не по­стеснялся вышутить Мануила. «К тебе, — сказал он, — при­менимо то, что поется о Христе: тебя царя и государя (δεσποτην)».

Вся Фракия и Македония, Северная Фессалия, Великая Влахия, часть Албании до Драча достались Асеню без со­противления со стороны народа. Болгарский царь оставил на местах греческих чиновников и обращался с населени­ем бережно и милостиво, чем упрочил свою власть и заслу­жил, по отзыву никейского историка Акрополита, любовь греков. Деспот Слав Родопский окончил свою жизнь, по-видимому, при дворе Асеня, потому что его имя стоит в болгарском официальном поменнике. Сербский король Стефан Владислав был так же зятем Асеня, как и деспот са-лоникский Мануил. Латинская империя имела на престоле ребенка Балдуина, и Асеню предлагали над ним опеку. К этому году относится гордая надпись[16] Асеня на колонне тырновской церкви Свети Четиредесяти:

«В лето 6748 (1230) III индикта. Я, Иоанн Асень, во Христе Боге благоверный царь и самодержец болгар, сын старого Асеня, создал с самого основания этот святей­ший храм и вполне украсил его живописью в честь святых Сорока Мучеников, с помощью которых я на 12-м году сво­его царствования, когда уже храм был разукрашен, пошел войною на Романию, разбил греческое войско и взял в плен самого царя кир Тодора Комнина со всеми его болярами. Я завоевал все земли от Одрана (Адрианополя) до Драча (Дураццо), греческую, затем албанскую и сербскую стра­ну. Фрязи удержали только города около Царяграда; но и фрязи покорились деснице моего царства, так как они не имели, кроме меня, ни одного царя (Асень рассматривал себя как опекуна малолетнего Балдуина) и жили в моей власти по повелению Божию. Ибо без него ничто не дела­ется и не говорится ни слова. Слава Ему вовеки. Аминь».

Одновременно в грамоте (2) «любовным и всеверным гос­тем» — купцам далматинского Дубровника (подлинник ее хранится в Петербурге) Иоанн Асень перечисляет области своего царства, в коих они могли торговать и ездить «без печали»: Бдын (Видин на Дунае), Браничев (в Сербии, у Пожаревца), Белград, Тырнов, Загорье (Северная Фракия), Преслава (прежняя болгарская столица), Карвунская об­ласть (к с[еверу] от Варны), Крънская область (В[осточная] Фракия от Тунджи), Боруйская (Веррия, Эски-Загра), Одрин, Димотика, области Скопльская (Скопле, Ускюб), При-лепская, Деволская, Арбанасская (Албанская, Эльбассан) и Солунь, где, очевидно, Асень распоряжался как дома. Под­писался он на этой грамоте «Асен цар Б[лъгаром] и Гръком». Царство его касалось трех морей, и со времен Си­меона болгарская история не достигала такого блеска.

Его столице Тырнову на высотах по обоим берегам Ян-тры болгарские памятники присваивают имена Цареграда Тырнова, царственного преславного града, второго после Константинополя. Еще в XVII в. посредине Тырнова возвы­шался шестиугольный замок (Царевец) с пятью воротами, на утесе, с трех сторон охваченном рекою. Здесь был дво­рец царей XIII и XIV вв., и рядом с ним — патриархия с хра­мом во имя Вознесения; это ныне сглажено с землею; цер­ковь св. Параскевы Пятницы (Петки) уступила место мече­ти XV в.; нынешняя митрополия, древняя церковь Петра и Павла, находится внизу Царевца; здесь же, у реки, стоит бесценный памятник болгарской древности — церковь св. Четыредесяти Мучеников с гробницами святых и царей, с историческими надписями на колоннах (надпись Омортага и Иоанна Асеня), с фресками на стенах времени Асеня. На правом берегу Янтры возвышается скала Трапезица, где недавние раскопки, наспех производившиеся, открыли фундамент до 20 церквей с частями стен, покрытых фрес­ковой росписью. Город и окрестности были полны церк­вей и монастырей. Тырнов был центром политической и культурной жизни Болгарии в XII и XIV вв. Мир и кроткое управление обогатили Болгарию и примирили население покоренных областей. О преследовании богомилов, за­лившем страну кровью при трусливом Бориле, не было ре­чи при могущественном Асене, которого оружие было страшно для греков, франков и венгров. Богатые приноше­ния Асеня обогатили болгарские и афонские монастыри, особенно Зограф. Важнейшим событием мирной полити­ки Асеня было признание болгарской Тырновской патри­архии Константинопольским (Никейским) патриархом Германом с согласия трех восточных патриархов. То, чего не мог добиться Калоянн, получил Иоанн Асень в 1235 г. благодаря союзу с никейским царем Ватаци, закрепленно­му браком наследника Ватаци на дочери Асеня. Перипетии войн Асеня с франками и греками излагаются в истории последних, так как и известны нам преимущественно из греческих и франкских источников. При преемнике его, малолетнем Калимане (1241 — 1246), завоевания во Фракии и Македонии были утрачены Болгарией в течение трех месяцев войны.

Возвращаясь к эпирскому государству, — этот западный центр эллинизма был сокрушен Асенем в бою под Клокотницей. Пламенные надежды патриотов, столь быстро окру­жившие Феодора Комнина Дуку, столь же быстро должны были перейти сначала на никейского царя и эпирского[17] дес­пота, потом на одного первого. Гибель и падение сопровож­дались унынием и мраком; плеяда блестящих писателей ли­бо вымерла, либо рассеялась в Италию и Никею. Эпирские источники почти прекращаются, остаются известия врагов. Салоникский деспот Мануил правил спокойно с 1230 по 1237 г. Он заключил союз с Жоффруа Вилльгардуэном, князем Ахеи, даровал рагузцам (Дубровнику) привилегии за их дружбу не только к царству Салоникскому, но и к ца­рю Стефану Сербскому, его зятю и союзнику. Рагузцы мог­ли торговать свободно, не будучи подсудными местным судам, и имущество их было обеспечено, в случае их смер­ти, наследникам; в голодные годы был воспрещен вывоз жизненных припасов. Деспот Мануил желал было всту­пить в сношения и с римской курией, но, по-видимому, по­мешало духовенство, настроенное особенно враждебно к Римской Церкви на греческом Западе, на рубеже латин­ской пропаганды, часто насильственной.

Катастрофа царя Феодора, смерть Хоматиана и отъезд Вардана в Италию изменили отношения Эпирской Церкви к Никейскому патриарху, и инициатива на этот раз откры­то исходила от западного двора. Не могло быть уже речи об отпоре требованиям патриарха Германа, канонически и ранее обоснованным, так как за эпирскими архиереями не стояло более политической силы западного «царя и са­модержца». Сам деспот Мануил обращается к патриарху как непреложному вождю христиан во всей вселенной, прося об устранении разногласий и о добром посредниче­стве перед светлым государем царем Иоанном Ватаци. Умоляя забыть прошлое, Мануил сам просил патриарха прислать ему архиерея для посвящения епископов, так как морские переезды для них небезопасны от пиратов. Пат­риарх Герман похвалил деспота Комнина Дуку, пожелал ему не только доброго здоровья, но даже и приращения зе­мель; митрополита он ему послал. Однако приращения зе­мель не воспоследовало. Остатки царства Феодора распа­лись на три или четыре удела, и самому Мануилу достался наименьший, несмотря на помощь из Никеи.

Лишь только весть о пленении Феодора распространи­лась по Эпиру, там появился незаконный сын его брата и предшественника Михаила, носивший то же имя, как его отец. Юный претендент овладел, кроме Акарнании, городом Сервией (на севере Фессалии) и там женился на дочери знат­ного и богатейшего севастократора Петралифы. Она отли­чалась христианскими добродетелями; будучи прогнана му­жем в угоду любовнице и перенеся это достойно, она окон­чила жизнь в добром сожительстве с мужем, строила церкви в Арте и перешла в потомство с именем преподобной Фео­досии. Из ее краткого жития почерпаются некоторые сведе­ния о судьбах эпирского деспотата. О Михаиле II известно, что он уже в 1236 г. освободил керкирцев от податей, возоб­новил дарованные отцом его привилегии рагузским купцам и сносился с императором Фридрихом II Гогенштауфеном. Он был едва ли не сильнее Мануила Салоникского.

В 1237 г. Асень по смерти жены Марии Венгерской же­нился на дочери ослепленного царя Феодора, томившегося в болгарском плену. Ирина сумела очаровать старого царя и выхлопотала освобождение своему отцу. Слепой Феодор явился, переодетый, в Салоники к своим друзьям, которых он некогда облагодетельствовал, захватил власть, провоз­гласил царем своего сына Иоанна, а брата, деспота Мануи­ла, он отослал к мусульманам в малоазиатский город Адалию. Мусульмане обошлись с Мануилом хорошо и отпусти­ли его к царю Ватаци. Последний принял деспота по его сану и, обязав его присягой, отпустил с шестью кораблями и крупной суммой в Фессалию. Мануил добыл себе неболь­шой удел в богатой Димитриаде, овладел и городами Фар-салом, Лариссой, крепостью Платамоном и вскоре завязал сношения и с Михаилом II Эпирским, и со слепым Феодором, изгнавшим его из Салоник. Три деспота из рода Комнинов Дук образовали лигу или, вернее, царство Феодора, которое распалось на три удела, сохраняя культурные связи. Если припомним, что и в дни могущества царя Феодора в Эпире и Акарнании правил, с саном деспота, его брат Константин, что и у слепого Феодора оказался впоследствии собственный удел в Македонии, что кругом в Албании и Сербии существовал родовой быт, переходивший для княжеских семей в удельный, то можно думать, что и в эпиро-македонских княжествах семьи Комнинов Дук допусти­мы и даже наблюдаются неслучайные аналогичные явле­ния. Мануил даже отрекся от Ватаци и при смерти (1241) завещал свои земли Михаилу Эпирскому, а не Ватаци.

Объединение греческих земель могло иметь место только силою оружия, так как попытки никейского царя установить вассальные отношения окончились неудачею. Семейный союз Комнинов олицетворял единство запад­ного греческого царства, созданного на развалинах Сало­никского латинского королевства. Вскоре состоялся пер­вый поход восточных греков против западных. Ватаци за­манил к себе слепого Феодора Комнина Дуку и задержал его в своей свите. Собрав большие силы, пользуясь смер­тью грозного Асеня в 1241 г. и малолетством его преемни­ка Калимана, Ватаци вторгся в Македонию и появился пе­ред крепкими стенами Салоник. Взять города он, однако, не смог, и царь Иоанн Комнин Дука, сын Феодора, отбивал­ся успешно. К тому же Ватаци получил грозную весть о вторжении татар в Анатолию и поспешил домой. Предва­рительно он заключил с Иоанном мир, по которому по­следний отказался от царского сана, сложил с себя регалии и вступил в подчиненные отношения к Ватаци (1243). Не­ясно, насколько эти отношения отвечали латинскому вас­салитету под формою византийских придворных отноше­ний царя к деспоту. Слепой Феодор был оставлен в Сало­никах. Благочестивый Иоанн вскоре скончался (1244), и его заменил на престоле брат его Димитрий. Этот был иных нравов и даже охромел, спасаясь от мужа своей любовницы. Он поспешил исхлопотать у Ватаци утвержде­ние в сане деспота Салоникского царства или, точнее, час­ти, принадлежавшей Иоанну; но не прошло двух лет, как против него поднялись знатнейшие жители Салоник и от­рядили с жалобой на него депутацию к царю Ватаци, вое­вавшему тогда в Македонии против болгар. Так быстро ис­чезло обаяние Комнинов Дук и лояльность населения, признавшего верховную власть никейского царя. Впро­чем, Димитрий и сам не уберег ни своего суверенитета, ни личного достоинства.

Ватаци не замедлил появиться под стенами Салоник и потребовал к себе Димитрия. Тот не послушался, но заго­ворщики открыли ворота города отряду никейских войск. Захватив Димитрия, царь Ватаци присоединил Са­лоники к своим владениям (1246). Сестра Димитрия Ири­на, вдова Асеня Болгарского, выхлопотала брату проще­ние, и юный деспот лишь был отослан в малоазиатскую крепость. Столь жалкий конец имело государство Бони­фация Монферратского и Феодора Комнина Дуки, просу­ществовав лишь 40 лет. Но этим событием был сделан ре­шительный шаг к объединению греческого народа. Оста­лось на западе Эпирское государство деспота Михаила II, обнимавшее Этолию, Эпир, Фессалию, Пелагонию (ныне Монастырь) и Прилеп; слепой Феодор сохранил неболь­шой удел в славянской Македонии с городами Воденой, Старидолом и Островом.

Деспот Михаил II Эпирский Комнин Дука Ангел (1237— 1266) сначала поддержал дружественные отношения с никейским царем, предоставил свободный пропуск через свои земли отряду никейских войск, посланных в Италию на помощь Фридриху II Гогеншгауфену, и даже женил сына на внучке Ватаци.

Тем не менее и Михаил, подстрекаемый своим дядею, слепым Феодором, лелеял планы овладеть Константино­полем и провозгласить себя самодержцем ромэев. В 1250 г. он вторгся во Фракию с многочисленным войском. Со сво­ей стороны Ватаци решил положить конец попыткам воз­родить царство Феодора. Перейдя Дарданеллы во главе  больших сил, Ватаци далее отправился морем, высадился в Салониках и взял Водену, город слепого Феодора; послед­ний убежал к Михаилу (1251). Таким образом Ватаци нанес удар в самый центр направленных против него интриг, и эпирский деспот думал уже не о Фракии, а отбивался в соб­ственных владениях в Эпире. Против него было послано войско, но Михаил успешно защищался в родных горах.

Главные силы Ватаци, оставшиеся с ним в Салониках, терпели лишения и голод, хотя Ватаци и учредил впервые особую должность интенданта. Затянувшаяся война разо­ряла Македонию и была бесцельной, так как перевес сил Ватаци стал очевидным. Непостоянные симпатии македон­ских патриотов перенеслись на никейского царя, который один был в состоянии объединить нацию и возвратить ей древнюю столицу Константинополь. Собственники земель и горожане в Македонии привыкли быстро переходить на сторону сильнейшего, надеясь охранить покорностью свое достояние и безопасность. В стан Ватаци явились знатные перебежчики, между ними богач Петралифа, брат жены де­спота Эпира и вместе с тем зять никейского вельможи Тор-ника; в его лице перешла нейтральная, колеблющаяся часть македонской земельной аристократии. Вслед за архонтами начали и города переходить под царскую руку: Преспа, оба Девола, Костур (Кастория) с их славянским крестьянством; приехал и албанский князь Гулам (Голем) из Эльбассана. Ва­таци принимал всех с честью, и положение Михаила Эпирского стало опасным. Он прислал послов к Ватаци и согла­сился уступить сверх захваченного Прилеп, Белее, албан­ский город Крою. За Михаилом осталась Фессалия и Эпир. Македония и Средняя Албания были утрачены. Для безо­пасности от дальнейших выступлений Комнинов Дук Вата­ци настоял на выдаче ему слепого Феодора и отослал его в Малую Азию. Отношения по этому договору, заключенному в Лариссе, установились не равные, но почти вассальные. Никейский царь пожаловал сыну Михаила Никифору зва­ние деспота как жениху царской внучки.

Но идеи и реальные силы, вызвавшие в свое время бле­стящие успехи Феодора, еще были живы при эпирском дворе. По смерти Ватаци (1254) воцарился молодой Феодор. При нем в никейских правящих кругах возобладало настолько непримиримое отношение к западному деспо-тату, что он не признавал Михаила государем и, желая воз­мутить его народ, поручил патриарху Арсению наложить анафему на все западное царство. Преданный никейской династии патриарх и его покорный синод не замедлили составить нужный соборный акт и уже огласили в царской резиденции Магниссии анафему, воспретив совершать та­инства всему греческому Западу. Эта безумная и незакон­ная мера, характеризующая Феодора II и его двор, была предотвращена престарелым ученым Влеммидом, кото­рый убедил царя разорвать уже подписанное им соборное постановление.

Феодор II не стеснялся в отношении к эпирскому дес­поту. На пути в Салоники во время похода в Болгарию (1257) он встретил жену эпирского деспота с сыном Никифором, который при Ватаци был обручен с царской внуч­кой и получил звание деспота. Теперь они приехали за не­вестою, чтобы сыграть свадьбу. Царь Феодор задержал их и тогда лишь разрешил венчаться, когда жена деспота, желая вернуть свободу, обязалась за своего мужа и от его имени уступить восточному царю города Сервию (н[ыне] Серфи-дже) и Диррахий (Драч). Феодору нужно было обеспечить южную и адриатическую границы своих владений на запа­де, и, добившись утверждения соглашения деспотом Миха­илом, царь Феодор торжественно отпраздновал свадьбу в Салониках, куда был для того вызван патриарх. После Ларисского договора это соглашение и брак, казалось, за­крепляли отношения на основах почти вассальной зави­симости.

Однако деспот Михаил II, или Михалица, как его звали в простой речи, не примирился ни с утратою двух окраин, ни с зависимою ролью, навязанной молодым царем так грубо. Он стал готовить восстание или войну, заручившись на этот раз содействием лишь ближайших и православных соседей — сербов, албанцев и, вероятно, влахов, с князем коих он породнился. Когда известие о бегстве Михаила Палеолога к туркам заставило царя Феодора поспешить домой, он оставил на западе своим наместником (прето­ром) историка и верного своего вельможу Акрополита и некрупные гарнизоны в главных городах. В течение трех зимних месяцев Акрополит объехал кругом Албанию и За­падную Македонию, ревнуя о службе своему царю. Прибыв в Прилеп, он узнал об измене Хаварона, губернатора в Эльбассане, увлеченного якобы чарами и письмами родствен­ницы эпирского деспота. Вслед за восстанием в Эльбасса-не деспот Михаил объявил открыто о своей независимос­ти от никейского царя. Наместник Акрополит созвал в Пелагонию (н[ыне] Монастырь или Битоль) подчиненных ему начальников. Узнав о грозящей потере всей Албании, Акрополит послал в Эльбассан знатного Нестонга, но тот немедленно был осажден в Эльбассане албанцами и с тру­дом был вызволен оттуда самим наместником. Последнему пришлось отступить при тяжелых условиях; Нестонга ос­тавили в Охриде, а сам Акрополит был рад добраться до ук­репленного Прилепа, как в верную гавань. Но и там он был осажден сербами Уроша. И от Акрополита, и из Диррахия (куда был послан из Никеи архиепископом Халкуци, ро­дом из евбейских землевладельцев) понеслись в Никею мольбы о помощи. Царь Феодор поспешил примириться с Михаилом Палеологом и вручил главное начальство на за­паде, а войско дал самое плохое. Несмотря на это, Палеолог одержал несколько побед, усилившись служившими в македонском гарнизоне лазами (пафлагонами) и турками, разбил наголову под Воденой отборный конный полк эпирцев и, лично подавая пример храбрости, сбил с коня побочного сына деспота, который был тут же зарезан. Не­смотря на успехи Палеолога, восстание разгоралось, и са­ми жители Прилепа впустили в город эпирские войска, хо­тя так еще недавно славянская Македония добровольно поддалась царю Ватаци... Сам наместник Акрополит был схвачен и закован в кандалы (1258).

Вся Македония, кроме Салоник, была завоевана деспо­том Михаилом II. Никейских войск не хватало для охраны завоеваний Ватаци; среди полководцев Феодора  выдавался один Палеолог. В настроении западных греков опять на­ступил поворот в пользу эпирского деспота. Даже несколь­ко никейских военачальников перешли на его сторону, между ними — малоазиатский магнат Нестонг. Царю Фео-дору донесли даже, будто ему изменил и Акрополит, в око­вах перевозимый с места на место. В союзе с эпирским де­спотом, находившимся на верху своего могущества, дейст­вовали не только сербы, но и король Тарента и Сицилии Манфред из рода Гогенштауфенов, уже в 1258 г. овладев­ший побережьем Албании от Диррахия до конца Керкир-ского пролива и островом Керкирой (Корфу), как видно из одного греческого документа.

Вскоре смерть царя Феодора II (август 1258 г.) и захват престола Михаилом Палеологом поставили эпирского де­спота лицом к лицу с его опаснейшим врагом. Михаил Па­леолог не замедлил снарядить против Михаила II Эпирско­го большую армию. Нужно было разгромить соперника, претендента на константинопольский престол. Во главе всех сил он поставил своего брата, великого доместика Иоанна Палеолога, с двумя знатными и опытными воена­чальниками Стратигопулом и Раулем. Побочный сын дес­пота, способный Иоанн, надолго задержал никейскую ар­мию в проходах под Веррией.

Тем временем Михаил Эпирский поспешил заключить союз не только с Манфредом, но и с Гильомом Вилльгарду-эном, князем ахейским, и по обычаю времени оба союза были немедленно оформлены и закреплены брачными узами. Дочь деспота Елена была выдана за Манфреда и принесла супругу подтверждение прав на Керкиру Авлону (Валлону), Химарру и несколько соседних городов. Эти права на столь нужное для итальянцев побережье, господ­ствующее над выходом из Адриатики, явились грозным оружием в руках Анжуйского Карла, разрушившего госу­дарство Манфреда; при Карле управлял Драчем одно время русский Суляк (Souliaco). Союз эпирского государя с юж­ноитальянским Гогенштауфеном, хотя нисколько не вре­дил православию, так как оба контрагента являлись злей­шими врагами папы, сопровождался утверждением итальянцев, адмирала Киннарда с 100 галерами, на полугречес­ком побережье, из-за которого было пролито столько гре­ческой крови. Диррахий (Драч) являлся греческим форпо­стом правительства Ватаци и его преемника; а теперь Никейский архиепископ был изгнан из Диррахия. Утрата Адриатического побережья являлась в глазах восточных греков новым поводом к войне с Михалицею для воссое­динения греческих земель. Эпир был крепок, как передо­вой оплот эллинизма, теперь же он изменял общему делу и пускал итальянцев на издавна греческие земли.

Одновременно другая дочь деспота Михаила, Анна, вы­дана была за Гильома Вилльгардуэна Ахейского и принес­ла с собою небольшие земли в Фессалии, но крупное при­даное деньгами (60 000 золотых), свидетельствующее о богатстве эпирского государя. Притом этот брак ставил гордого франкского князя в зависимость если не от деспо­та, то от его политики. В случае войны с восточным грече­ским царством Вилльгардуэн обязался выставить большое число рыцарей и иных воинов. Таким образом, Михаил яв­ляется во главе целой лиги или коалиции, составленной, однако, из чуждых этнически элементов. Немцам Манфре­да, французам Вилльгардуэна, грекам, влахам и албанцам Михаила трудно было сражаться рядом. Палеолог не был уверен в успехе и желал избегнуть кровопролития между греками. Он прислал к деспоту слепого архонта Фили, предлагая со своей стороны даже уступки. Деспот полагал­ся на иностранную помощь, верил в звезду Комнинов Дук и отвергнул предложения Палеолога. Фили ему ответил: «...знаю, что безумствуешь и потому говоришь не должное; знай же ты, что вскоре попробуешь царской силы и ромэйской мощи и раскаешься, но поздно». Грозя деспоту ро-мэйской мощью, т. е. силами объединенного греко-визан­тийского мира, посол Палеолога считал деспота отступни­ком, как его и называл Акрополит в своей истории. Таков был взгляд на эпирского государя при восточном дворе. Союз с латинскими государями являлся прямой изменой греческому делу, будучи заключен накануне взятия Кон­стантинополя, и Михалица, по-видимому, мечтал повторить опыт объединения в одном государстве столь враж­дебных друг другу латинского и греческого элементов. Этот опыт не удался Генриху, а Михалица желал повторить его при ином распределении сил. Он был заведомо обре­чен на неудачу. Обстоятельства катастрофы 1259 г., по­стигшей западную коалицию под Костуром у урочища Борилов Луг, не вполне ясны и отчасти были изложены выше в истории Вилльгардуэна. Бесспорно лишь то, что столк­новение, предположенное между греками, обратилось в избиение латинских союзников Михаила Эпирского.

Тогда как для франков Греции костурская катастрофа привела к утрате Восточной Морей, в качестве выкупа за Вилльгардуэна, и скомпрометировала судьбу их цветущего княжества, для греков она, казалось бы, должна была при­вести к желанному политическому объединению. На пер­вых порах последнее являлось неминуемым. Даровитый побочный сын деспота Иоанн, начальник влахов, сказался вассалом Палеолога. Никейская армия заняла болгарскую и албанскую Македонию, греческий Юг, отряды Стратигопула и Рауля вторглись в Эпир, осадили Янину, взяли сто­лицу деспота, цветущую Арту, проникли до Коринфского залива — и все в течение нескольких месяцев и недель... Разгром государства Комнинов Дук был полный, и сам ста­рый деспот с семьей скитался на кораблях, не имея проч­ного пристанища. Вскоре, однако же, грабежи восточной армии, состоявшей наполовину из тюркских полков, за­ставили туземное население пожалеть о своем прирож­денном государе. Инициатором движения опять явился Иоанн, побочный сын деспота. Он освободил Арту, куда немедленно явился деспот, и прогнал отряд, осаждавший Янину. Восстание имело тем больший успех, что царские начальники Иоанн Палеолог, Торник и Стратигопул верну­лись уже к царскому двору в Азию.

Так верность населения сохранила Эпирское государ­ство. Много значила упорная энергия, наследственная в роде Комнинов Дук. Жизнь Михаила II замечательна. Смут­ное время рождает такие характеры, как оба Михаила и Феодор, деспоты эпирские, или как Феодор Ласкарь, основатель Никейского царства. Борьба за свою державу — де­ло их жизни, их не останавливают неудачи, и они сами не останавливаются в выборе средств, прибегая к вероломст­ву и обращаясь к иностранцам, когда нужно.

Уже через полгода после костурской катастрофы Миха­ил и его наследник Никифор, получив помощь от Манфреда, не только разбили в Фессалии посланного против них Стратигопула, но и захватили его в плен. Был заключен мир, и никейский генерал был отпущен на свободу. «Сквер­ный корень эпирских Комнинов опять пустил скверные, колючие ростки», — отзываются никейские историки. И влахи, и албанцы встали под знамена деспота. Одновремен­но Манфред укрепился на побережье Южной Албании, за­нятом им за год до Костурской битвы. Царь Палеолог вы­слал свои войска и против войск Манфреда, и против дес­пота. Против последнего был послан все тот же Стратигопул. По дороге он имел неслыханную удачу — за­хватил Константинополь, а поход в Эпир задержался на год. Прибыв в Эпир, прославленный генерал опять был пойман в горах эпирцами, и на этот раз он был отослан к Манфреду, который взамен Стратигопула выручил свою се­стру Анну, вдову Ватаци, томившуюся в заточении при дво­ре Палеолога. При посредстве жены деспота Феодоры был заключен мир между царем и деспотом, причем сын по­следнего, молодой Иоанн, был оставлен заложником и же­нат на дочери севастократора Торника. И это соглашение (1262) было непрочным. Деспот продолжал отвоевывать земли, которые считал родовыми. Тогда был послан против него царский брат Иоанн Палеолог, возведенный после Ко­стурской битвы в сан деспота, и при нем большое войско (1263). Начались безуспешные переговоры. Деспот настаи­вал на сохранении за ним земель, завоеванных потом и кровью его предков. Лишь весною 1264 г. Михаил уступил, не имея уже помощи со стороны Манфреда, стесненного на родине сильнейшими врагами. Состоялось личное сви­дание, и был заключен новый договор. Но как только вой­ско Палеолога удалилось, старый деспот тотчас принялся за набеги на царские владения. Очевидно, отношения были таковы, борьба настолько задевала жизненные интересы и унаследованные традиции Комнинов Дук, что Михаил не мог не нарушить договора, коль скоро его отпускал силь­нейший враг, схвативший его за горло. Царь Палеолог ре­шил выступить самолично и навсегда сломить упорного врага. И на этот раз он предпочитал покончить дело, избе­жав кровопролития. Палеолог был не разоритель, но госу­дарь, он щадил греческие силы и знал страну, которая не выносила насильственного ига. Ее трудно было бы удер­жать в подчинении надолго. Со своей стороны деспот не мог более рассчитывать ни на чужую помощь, ни на собст­венные силы; он уступил Янину и признал себя подвласт­ным самодержцу ромэев (нач. 1265 г.). Его наследник Ники-фор получил в жены царскую родственницу, был пригла­шен в Константинополь, обласкан и пожалован саном деспота. С тех пор отношения между обоими греческими государями оставались дружескими. В последние годы сво­ей бурной жизни деспот Михаил добывал себе эпирское наследство зятя короля Манфреда, погибшего в борьбе с Карлом Анжуйским (под Беневентом, 1266 г.). Земли на ма­терике он забрал легко. Чтобы овладеть Корфу, где утвер­дился адмирал Манфреда Киннард, деспот прибег к веро­ломству, заманив его в сети той самой своей родственницы, которая погубила никейского стратига Хаварона, женил его на ней и изменнически убил. Это, впрочем, не помогло: на острове остались латиняне, не желавшие его власти. Де­спот Михаил II, или Михалица, умер (1266) среди военных приготовлений против латинян у эпирского побережья, работая над тем же делом, которое возвеличило Михаила I и Феодора. Получив отпор на востоке, он возвратился к на­циональному строительству на западном рубеже.

Пятью годами он пережил объединение Византийской империи, точнее, греческих областей империи Комнинов под скипетром Палеологов. Он должен был, после отчаян­ной борьбы, признать последствия этого события. Гордые планы Комнинов Дук были навсегда похоронены. Преж­нее соперничество стало национальной изменой. Эпирская история получила с тех пор местное значение.

 

Глава IV

 

НИКЕЙСКОЕ ЦАРСТВО ЛАСКАРЕЙ. ТРАПЕЗУНТСКОЕ ЦАРСТВО В XIII в. СЕЛЬДЖУКСКИЕ СУЛТАНЫ И НАШЕСТВИЕ МОНГОЛОВ

 

В один из последних дней осады Константинополя, когда царь Мурзуфл уже бежал, толпа молодых аристо­кратов и их людей собралась в храме св. Софии и провоз­гласила царем молодого Феодора Ласкаря, зятя царя Алексея Ангела. Был и другой кандидат — Феодор Дука, но жребий пал на Ласкаря. Он [Ф. Дука] пытался организо­вать сопротивление, выстроил даже царских телохрани­телей с их секирами на площади у Софии, но приближе­ние франков обратило всех в бегство. Бежал и Ласкарь с женою Анною и тремя дочерьми, переправившись на азиатский берег.

В этих известиях, записанных никейскими истори­ками, есть, по-видимому, доля легенды, составленной для оправдания прав первого никейского царя. Как мы ни привыкли к дворцовым переворотам и роли в них воен­ной аристократии в конце XII в. наряду с чернью, акт кучки молодежи и самое необычное метание жребия мо­гут быть оправданы анархией последних дней, нр при существовании законного царя Алексея, тестя Ласкаря, они не создавали для последнего никаких законных прав; тем более что о помазании патриархом на царство не могло быть речи. Происхождение власти Ласкаря бы­ло такое же, как у всех многочисленных архонтов, утвер­дивших на развалинах империи свою политическую власть. Но потребности непокоренного народа, могуще­ственная поддержка духовенства и уцелевших патрио­тов, личные достоинства Ласкаря и, наконец, счастье не замедлили сделать из молодого аристократа народного царя греков Вифинии и Мизии. Духовенство и старые патриоты сосредоточили на нем свои упования, сам Ла-скарь проникся ими, и уже через два-три года в его стане шла речь об объединении всех греков и изгнании лати­нян из древней столицы. Мечты были шире и впереди действительности, но идеалы воспитали политическое возрождение.

На первых порах Ласкарь являлся непризнанным претендентом, имевшим за собою кучку знатных военных и небольшую конную дружину. Страна была к нему равно­душна. В ней имели значение, во-первых, укрепленные старые города, которые во времена анархии при Ангелах вели самостоятельную политику. Первым из них в Вифинии была богатая Никея с ее римскими укреплениями. Там были живы воспоминания о резне, которую учинил Анд­роник Комнин за поддержку возмутившихся аристокра­тов. Поэтому горожане не впустили к себе Ласкаря, насилу приютили его жену и дочерей. К голосу старых городов, бывших в то же время и церковными митрополиями, и главными рынками, прислушивалось деревенское населе­ние, собранное, как и теперь, в больших неукрепленных селах. Их население было в социальном отношении пест­рое, хотя менее, чем в городах. Рядом с часто богатыми жителями-домохозяевами, занятыми своим земледелием и торговлею, жило духовенство и служилые люди, обык­новенно из самих жителей села, часто и соседние земле­владельцы-архонты, и здесь же ютилось обедневшее и за­висимое большинство населения различных категорий. Села жили местной жизнью, и для них важнее всего была безопасность имущества. Гостеприимством они и ныне не отличаются, каково же было их отношение к политичес­кому претенденту с его вооруженными людьми? Населен­ные пункты были редки, и дороги между ними обыкно­венно являлись горными тропами, по которым трудно проехать всаднику; часто приходилось дружине конных, одетых в тяжелые латы воинов, прорубать себе дорогу че­рез буйную растительность южных холмов. Такая жизнь предстояла Ласкарю, и блестящий молодой царедворец от нее не отступил.

«Знайте все вы, — писал впоследствии Никита Хониат от лица Ласкаря для прочтения в его стане в торжественном силенции, — знайте труды мои и бес­сонные ночи, переезды из одних мест в другие, козни и злые умыслы кое-кого, неоднократные поездки к сосед­ним жителям и соглашения, потоки пота на потоках Геллеспонта (намек на сопротивление Пиги); все при­шлось вынести и совершить моему царству не из личной корысти — не настолько я честолюбив, сколько люблю родину, — но чтобы выгнать из восточных городов за­падную проклятую рать, безвозбранно вторгшуюся в Ромэйскую державу, истреблявшую ее и опустошавшую, как туча саранчи; чтобы отразить наступающее ла­тинское войско, которое всегда захватывает ближай­шее, как гангрена. С таким намерением и убеждением мое царство странствовало вперед и назад подобно прибою». «Ты объезжаешь восточные города, — обраща­ется Хониат к Ласкарю в другом слове, относящемся к году вторжения Калоянна во Фракию, — ты вступаешь в переговоры с жителями; ты указываешь им, каким они подвергнутся несчастиям, если не будут повиноваться тебе немедленно, одних бранишь, других упрекаешь; то ты говоришь в открытом собрании перед народом, то принимаешь у себя видных лиц и созываешь их на обед, будучи весьма выдержанного характера и умея разнооб­разно высказать свой взгляд, так что ты возродил уже угасший дух ромэев, так как большинство взирало на латинское копье, как на небесные знамения... ты часто выносил даже проклятия, а иногда, пригрозив палкою, протягивал жезл примирения, и, превозмогши вражду, тыутверждал дружбу, не из личной выгоды, но неся вер­ховное начальство, спасительное для всех городов, не для того, чтобы надеть порфиру и обуться в пурпурную обувь, но чтобы изгнать смертоносного варвара и по­мочь родине...» Походы и схватки закалили дружину Ласкаря. «В наших рядах, — продолжает Хониат похва­лу, — иные не любили и вида вражеского шлема и на деле Арея были негоднеемуравьев... ты же их изменил, из трусов сделал бойцами, из легковооруженных — гоплитами, из домоседов — живущими в палатках, непривычных к коням научил ездить и на арабских и (знаменитых из­древле) виотийских...»

Ласкарю приходилось вновь создавать единую нацио­нальную власть. Состояние Малой Азии было хаотическим уже при Ангелах. Авторитет византийского правительства почти не существовал даже в тех прибрежных областях, которые еще не были захвачены турками. Последние прочно утвердились на плоскогорьях полуострова и неу­клонно, разбойническими набегами пробивались к Эгей­скому морю. В Троаде при приближении латинян подняли голову многочисленные армяне, всегда ненавидевшие гре­ков. Целый ряд земельных магнатов не признавали над со­бою власти константинопольского правительства и, ут­вердившись в старых укрепленных городах, воскресили древнюю тиранию благодаря своему богатству и наемной челяди. При плохих сообщениях и отсутствии безопасно­сти властели заменили правительство. Так, в черномор­ском Самсуне правил Феодор II Гавра, которого предки — по-видимому, из армянских таронских князей — уже при Комнинах были полунезависимыми государями в Трапезунте и, сохраняя византийские титулы, воевали не только с мусульманами и грузинами, но и с византийскими вой­сками. На Родосе утверждается критский архонт Лев Гавала, носивший титул кесаря, имевший свой флот и чеканив­ший свою монету, а в 1240 г. ему наследует брат Иоанн. Самыми крупными местными государями, не стремивши­мися утвердиться в Константинополе, были трапезунтские Комнины, наполовину грузины, во главе своих греков и ла­зов даже пережившие несколькими годами взятие турками Константинополя. Богатая приморская Атталия в Памфилии, ныне Адалия, подчинялась огреченному левантинцу Альдобрандино, может быть, из пизанских купцов, извест­ных в Константинополе. Не менее богатая Филадельфия и область реки Ерма признавали власть Феодора Манкафы, называвшего себя царем и чеканившего монету. Он был изгнан из своих владений за 15 лет до латинского взятия, но появился снова. Плодородную долину Меандра опусто­шал Михаил Маврозоми (которого он приютил во время изгнания, после ухода из Константинополя), выдавший дочь за султана Гиас ад-дина Кейхозрева, и во главе турок грабил греков, как это делал ранее его Михаил Ангел, впос­ледствии первый эпирский деспот. Бывший царский удельный округ Сампсон, возле Милета (его отнюдь нельзя смешивать с Самсуном, древним Амисом на Черном море), был захвачен архонтом Саввой. По словам Акрополита, повсеместно бывшие в различных местах начальники или просто выдающиеся (по богатству и знатности) лица при­своили себе подчиненные им области как свои владения, или по собственной инициативе, или приглашенные жи­телями для защиты страны.

Первые шаги Ласкаря в области внутреннего управле­ния и организации обороны против латинян нам недоста­точно известны, и даже неясно, при каких условиях он ов­ладел независимой Никеей. По-видимому, он опирался на архонтов из партии Ангелов, и бегство законного царя Алексея на Запад сделало Ласкаря признанным главою сторонников последней царской династии. Потому при­знала его и Никея. Еще более возвысила Ласкаря его роль национального вождя в борьбе с франками. Подробности последней достаточно ясны из латинских и греческих ис­точников.

Колыбелью царства Ласкаря была не Северная Ви-финия с ее городами Никомидией и Никеей — они были близки к столице и отданы Балдуином в лен своим.круп-нейшим вассалам, — но Южная Вифиния и Мизия, обла­сти, прилегавшие к неприступному лесистому Олимпу; на его предгорьях жили многочисленные монахи, хра­нители древних традиций православного царства; в этой области лежали богатые земли св. Софии. В одном из прибрежных монастырей (св. Аверкия в Куршумлу) со­хранилось надгробие сподвижника Ласкаря, знатного Андроника Контостефана (умершего в 1209 г.), из семьи, игравшей видную роль при никейском дворе. Со сторо­ны Константинополя область Олимпа и самая Никея отделены непроходимыми горами и лесными дебрями, там легко заградить и узкую римско-византийскую дорогу. Франки и не шли далее Никомидийского залива, но пе­реправлялись через море и Геллеспонт, нападая на гре­ков со стороны Троады. Там в г. Пиги (ныне Бига, на р. Гранике) процветала фактория венецианских купцов, вывозивших хлеб и кожи с плодородного плоскогорья Мизии, как ныне Пандерма вывозит хлеб в Марсель. На этих купцов работали греческие крестьяне, как ныне ту­рецкие.

Пока Ласкарь, переезжая с места на место, организо­вывал оборону, правительство Балдуина упустило мо­мент раздавить его в самом начале. Рыцари были заняты дележом добычи и устройством своих ленов во Фракии. Они не подумали вступить в соглашение с сельджукским султаном, хотя изгнанный братом Рукн ад-дином Гиас ад-дин Кейхозрев проживал у Алексея Трапезунтского и затем у франков в Константинополе и даже был готов креститься. Он тщетно добивался поддержки у франков, пока смерть брата не позволила ему занять престол без их содействия. По Сельджукской хронике (Сельджук-наме), Гиас ад-дин проживал у царя в Константинополе в большом почете, но после поединка с франком должен был уехать к Маврозоми на некий остров, где его извес­тили о смерти брата.

Рыцари глубоко презирали греков, которые не мог­ли устоять против них в открытом поле. Балдуин смот­рел на Малую Азию как на свой удел, который он завою­ет, когда захочет, и для большей легкости он раздавал вассалам крупнейшие отдаленные города. Он не только отдал Никомидию и Никею своим знатным вассалам, Адрамиттий — брату Генриху, но и приезжим сирийским баронам он рассудил отдать незавоеванные владения Манкафы и Альдобрандино, побудив тем Манкафу всту­пить в союз с Ласкарем.

Осенью 1204 г. франки выступили в Азию тремя не­большими отрядами. Один из них, Макария, занял Нико­мидию. Другой был послан графом Блуа для завоевания его лена Никеи. Стоявшие во главе его Петр Брашейль и Пайен Орлеанский, оба известные герои, не пошли сушей на Ни­кею, но предпочли избрать базою упомянутую венециан­скую колонию Пиги возле Дарданелл. Брат императора Ге­нрих переправился через Дарданеллы и, пройдя через Троаду, занял Адрамиттий. Таким образом Пиги с Пандермою, которую Брашейль немедленно занял, и Адрамиттий со­ставили первый фронт латинян против Ласкаря, отрезав его от Троады и от моря. Ласкарь опирался на Олимп, меж­ду противниками лежала Мизия.

Брашейль перешел в наступление. По плоскогорью Мизии, минуя нависший над морем лесистый хребет Кара-дага, он вторгся в плодородную долину Риндака. Целью его была крепость Лопадий на переправе через судоходный Риндак, протекающий через Аполлониадское озеро. В Лопадии скрещиваются водные и сухопутные сообщения бо­гатейшей области (ныне Михалич и Суссурлу). Древний мост сохранился и поныне. Местность была издревле засе­лена и богата. На озере стоит еще акрополь Аполлониады с ее башнями Траяна и остатками большого римского горо­да и даже храма Аполлона на островке. Население Мизии рослое, красивое, среди мусульман нередок античный гре­ческий тип, знакомый по вазам.

Ласкарь находился в глубине Мизии и, не желая допу­стить утрату Лопадия, ударил на франков во фланг; на равнине под крепостью Пиманинон (сохранились ее жи­вописные руины у озера Майнос, на противоположном берегу которого живут русские казаки-староверы) состо­ялось первое крупное сражение Ласкаря, в котором мно­гочисленные греки были разбиты сотней рыцарей. Пан­цирные всадники Ласкаря на их некрупных, частью араб­ских конях не могли выдержать тяжелого сомкнутого строя рыцарей, испытанных в бою сподвижников Бра-шейля, а легкая пехота в открытом поле не шла в расчет. Ласкарь скрылся в лесах, а крепость Пиманинон сдалась франкам. Им был теперь открыт путь в Лопадий и даже на Бруссу. По дороге население многочисленных сел встре­чало франков с крестами и евангелиями. Победители щадили покорный им народ, хотя, прибавляет Хониат, слу­жить им плохо: язык их непонятен, их ум расположен к корысти, глаз — к распутству, чрево ненасытное, нрав сердитый и суровый и рука схватывается за меч по всяко­му поводу. Сдался Милетополь (Михалич), Лопадий и рас­положенная на озере живописная Полихна (Аполлониада). Франки дошли до Прусы (Бруссы), но оказалось, что брать города труднее, чем разбить архонтов в открытом поле. Расположенная у подошвы Олимпа Брусса имеет неприступный акрополь. Жители старого большого го­рода не только франкам не сдались, но делали против них вылазки, и франки отступили. Это ободрило народ, разобравший, что дело идет не о борьбе между архонта­ми и претендентами, но о подчинении чуждому, иновер­ному врагу. Война принимает народный характер, присо­единившиеся к франкам греки покидают их; рыцарей тревожат с тыла и вовлекают в засады, в которых погиб и один баннерет (барон со своим знаменем); но Брашейль, уклонившись от засады, пробился к берегу. Скоро он опять появился в Лопадий.

Генрих со своей стороны разбил Манкафу, с которым был брат Ласкаря. Греки думали уже, что все потеряно и в М. Азии; народ стал платить франкам подати в занятых ими областях. Дело Ласкаря казалось проигранным.

Спасла его катастрофа франков во Фракии. Нет изве­стий о соглашении Калоянна с Ласкарем для 1205 г., но вторжение болгар, гибель войска Балдуина и плен самого императора заставили франков поспешно очистить М. Азию. Осталась за ними лишь латинская колония Пиги. Конец 1205 и 1206 г. положили начало царству Ласкаря, тогда как во Фракии греки, наоборот, встали на сторону франков под впечатлением ужасов нашествия влахов и болгар.

По уходе латинян греческий претендент Ласкарь ос­тался вершителем судеб Вифинии и Мизии, «властителем ромэйских восточных областей», как он назван в заглавии составленного Хониатом официального «силенция». Оче­редь была за старыми городами, как Никея и Брусса, подчиниться Ласкарю. Законный царь Алексей скитался на За­паде и был лично ненавистен всем, кто его знал. Популяр­ность Ласкаря возросла. Он не только показал себя вождем дружины, энергичным и неутомимым воином, воодушев­лявшим других, но он соблюдал, как указывает Хониат, строго обычаи царя и полководца, чтил святыню Церкви. При его дворе или в его лагере провозглашались суровые идеалы служения народу постом и молитвою; настоящим же постником, поясняет Хониат от лица Ласкаря, является тот, кто обуздывает свой дух, не обижает и не оскорбляет ближнего, а, наоборот, насыщает голодного, дает кров бес­приютному, одевает не имеющего рубахи.

Самосохранение требовало признать Ласкаря немед­ленно, объединиться под его знаменем. Со стороны севера угрожал Вифинии полководец партии Комнинов, брат трапезунтского царя Давид, с его золотою молодежью и войсками из чуждых лазов и грузин; со стороны суши все­гда угрожали сельджуки, хищные массы, пробивавшиеся к морю, и теперь у них был новый султан Кейхозрев, знако­мый с греческой культурой, зять Маврозоми; со стороны франков, несомненно, следовало ожидать энергичного наступления при новом императоре Генрихе.

При таких условиях граждане Никеи не замедлили признать власть Ласкаря. В этом событии должны были участвовать духовенство и эмигрировавшие в Никею ар­хонты. Признание претендента Никеей имело решающее значение для основания греческого царства. Никея Ласка­ря не замедлила привлечь к себе оставшихся в столице па­триотов, как, напр., Николая Месарита. Эмиграция духо­венства и ученых сделала Никею духовным центром неза­висимых греков. Здесь они имели многочисленные храмы и монастыри, нетронутые церковные ризницы и книжные богатства, часть которых была перевезена в Константинополь с восстановлением древнего царства Палеологом. Сохранилось похвальное слово Никее, со­ставленное в конце XIII в. Феодором Метохитом. Он опи­сывает мощные римские стены, окружавшие Никею, с их высокими многочисленными башнями, периволом (второй внешней стеной) и илистым рвом; громадный город с рядами пристроенных друг к другу высоких разукра­шенных домов, многочисленные бани, больницы и бога­дельни, часть которых, впрочем, выстроена позднее никейскими царями. Ласкарь еще не имел в Никее ее фи­лософской и богословской академии, хранительницы православного просвещения в XIII в., но его встретили подготовившие эту академию деятели, ученые монахи, спасшиеся из Константинополя; существовал также тот монастырь, в котором была устроена школа. Метохит его не называет, но мы узнаем по его описанию обитель Иакинфа, храм которой в честь Успения Божьей Матери со­хранил свои мозаики. Церкви были рассеяны по всему го­роду, из них назван Метохитом храм мученика Трифона, особо чтимого в Мизии и Вифинии; он «являлся» ежегод­но на весеннем празднике горожан Никеи; были в городе подворья вифинских монастырей, по крайней мере изве­стен один, приютивший Н [иколая] Месарита. В развали­нах находилась, по-видимому, уже в XIII в., судя по отсутст­вию описания у Метохита, главная святыня — св. София, митрополия, в которой заседали Вселенские Соборы; од­нако она еще в XIV в. могла быть приспособлена султаном Орханом под мечеть.

Постройкам и древнему культурному значению Никеи соответствовали природные богатства ее окрестностей: рыба, овощи, хлеб и скот поступали на рынок в изобилии. Теперь Ласкарь имел под рукою значительные материаль­ные средства, и из «властителя восточных областей» хозя­ин Никеи не замедлил стать «царем восточных ромэйских городов».

Остановка была за патриархом. Он был нужен для по­мазания на царство и был вообще необходим при царском дворе для церемоний и для управления, церковного и гражданского. Старый патриарх Иоанн Каматир жил во Фракии, в г. Дидимотихе, и отказался переехать в Никею, вероятно, потому, что был родственником супруги закон­ного царя Алексея. Отказался приехать и знаменитый мит­рополит Афинский Михаил Акоминат. Собравшееся в Никее духовенство избрало патриархом Михаила Авториана, который через несколько дней, в марте 1206 г., помазал Ласкаря на царство, через два года по взятии Константино­поля франками. Новому царю было 30 лет.

Является вопрос, каким титулом был коронован Лас­карь? Как могли его сделать самодержцем всех ромэев при жизни царя Алексея, тогда как нужно было избегать всяко­го ложного шага, опасного для слабого еще царства, кото­рое рассчитывало прежде всего на идейную поддержку па­триотов-легитимистов? Исход был найден, по-видимому, в том, что Ласкарь был венчан на царство восточных греков. Так его называет в своем письме митрополит Акоминат, так он назван в заглавии официальной речи Хониата: «кир Ласкарь Феодор, царствующий над восточными ромэйскими городами, когда латиняне владели Константинопо­лем и Иоанн болгарский (мисийский) опустошал запад­ные ромэйские области». Из пяти ктиторских надписей Ласкаря на крепостных стенах лишь на одной никейской он назван «самодержцем ромэев», и она может относиться к концу его царствования. На другой никейской и на брусской он именуется «нашим господином» и «нашим царем», на ираклийской просто самодержцем, на обломке третьей никейской — по-видимому, без титула при имени. В ада-лийской надписи 1216 г. не сохранилось ни имени, ни ти­тула царя. Титул царя восточных ромэев соответствовал бы фактическому положению дел, но с точки зрения ви­зантийского государственного права он мог лишь озна­чать временное состояние впредь до изгнания франков из Константинополя и объединения греков. Эти цели долж­ны быть поставлены с самого начала для осуществления идеи византийского царства. Но и до того в управлении Ласкарь стал царем над всеми, на кого распространялась его державная власть, и с момента венчания его слово по­лучило силу, освященную религией. С этой точки зрения интересно проследить ход мыслей Н [икиты] Хониата в его придворном «силенции».

За труды Ласкаря на пользу нации (γενος) Бог возвысил его на царство ромэйских городов на Востоке, и теперь на нем покоится десница Господа. Никто не смеет ослушаться помазанника. Перед ним великая цель. Если столица со­жжена за грехи народа, то Бог оставил семя — царство Ласкаря. Божеству желательно, чтобы подданные без при­нуждения повиновались царям, ибо и в природе существу­ет необходимый порядок. За справедливым и послушным царством обеспечена помощь Божия. «Если мы будем со­блюдать такой порядок в управлении, — пишет Хониат, — то сможем сказать: «восстань и ввергнись в море» горе сей, племени италов (франков), у которого каменное сердце и гордость выше холмов и гор, которое, переправившись по морю, вторглось в нашу землю и широко разинуло на нее свою пасть; и снова возвратим себе родные земли, кото­рых мы лишились, — древнее, исконное наше обиталище, рай и град Господа сил у Геллеспонта, град Бога нашего, знаменитая и желанная для всех народов, исконная утеха вселенной. И сподоби, Христе... нас, проведших четыредесятницу, воспеть тебе воскресную песнь и в будущем по­бедные на врагов гимны; если же удастся Ласкарю, как но­вому Моисею, отпраздновать и вход свой в град, из которо­го был изгнан, то это будет чудо из чудес Твоих. Тогда и прочая паства, услыша голос царя, соберется воедино в од­ну овчарню, не будучи доселе от двора сего, и будет едино стадо и един пастырь...»[18]

Вскоре по венчании на царство Ласкарь заключил пе­ремирие с Генрихом, которому было не до Азии, и отпра­вился на юг собирать греческие земли. Он выгнал из Фила­дельфии Манкафу, из округа Сампсона — архонта Савву; затем он напал на Маврозоми, владевшего долиною Меан­дра под покровительством своего зятя султана Кейхозрева. Ласкарь разбил его турецкий отряд, но ссориться с Кей-хозревом было опасно, и Ласкарь предпочел оставить Ма­врозоми верхнюю часть долины с городами Хонами и Ла-одикеей. Царство Ласкаря в короткое время увеличилось чрезвычайно, охватив почти все «восточные ромэйские города». Ему было подвластно сверх Вифинии и Мизии все богатое побережье Эгейского моря до Меандра с городами Смирной, Филадельфией, Ефесом и многими меньшими; его царство доходило до Галатии и Каппадокии, внутри по­луострова со стороны Икония оно доходило до Филоми-лия, крепости во Фригии. На части земель Ласкаря сущест­вовали в древности такие царства, как Прусия и Аттала, но в XIII в. страна была разорена и население немногочислен­но. Тем не менее в руках Ласкаря оказались значительные средства, обогащавшие прежде местных архонтов. Утвер­див на местах поколебленную государственную власть, Ла­скарь мог теперь располагать достаточными суммами для возобновления крепостей: на башнях Никеи, в Прусе и Ираклии Понтийской, которой он овладел несколько поз­же, впрочем, эти надписи могут относиться и к концу его царствования. У него является свой флот. Бывший корсар итальянцев Стирион поступил к нему на службу со своими кораблями, как прежде служил константинопольским ца­рям. Опаснейшим врагом с греческой стороны был для Ла­скаря представитель партии Комнинов, молодой Давид, «царский потомок», как он называл себя на своей печати, или «отрок с Понта», как его именовал никейский писатель Хониат. Его имя звучало громче, чем имя Ласкаря, и с ним также была византийская знатная молодежь. Через не­сколько месяцев по взятии Константинополя Давид вторг­ся из Пафлагонии с войсками из грузин и лазов и дошел до Никомидии, приводя население под руку своего брата Алексея Трапезунтского; но Ласкарь, тогда еще не венчан­ный на царство, наказал его немедленно. Стороною, про­рубая дорогу в лесной чаще, сам впереди с топором в руке, спуская на горных стремнинах коней на веревках, Ласкарь напал на авангард Давида внезапно, разбил и захватил в плен его начальника, знатного Синадина. Давид был ото­гнан до самой Ираклии Понтийской. Неуспех «отроков с Понта» объясняется не только военными талантами Ласка­ря, но и союзом последнего с турками. Последние под Амисом (Самсуном) задержали войска Алексея Трапезунт­ского, и Давид не мог получить помощи от брата. Коали­ции Ласкаря с турками была противопоставлена другая. В1206 г., заключив союз с франками, Давид выступил опять и захватил Прусиаду (в Сев. Вифинии, ныне Ускюб). Ласкарь опять прогнал Давида в Ираклию и взял бы ее тогда же, если бы не франки, которые заняли у него в тылу Нико-мидию; Ласкарь должен был отступить окольными путями, теряя людей при переправе через разлившиеся зимою гор­ные потоки. Давид мог бы успокоиться, но вместо того он в третий раз (1207) напал на владения Ласкаря, опустошил область Прусиады, изгоняя ставших на сторону Ласкаря крестьян. Получив от франков помощь людьми и провиан­том, он дошел до Никомидии. Ласкарь послал против ла­тинского отряда своего полководца Андроника Гида, кото­рый при местечке Трахее истребил франкский отряд в 300 человек; сам Ласкарь ударил на Давида и гнал его до Синопа. Вся область к западу от р. Галиса с городами Ираклией и Амастридой досталась победителю. Давид более не беспо­коил Ласкаря, ему пришлось отбиваться от турок, решив­ших взять Синоп. Крепость была ими взята в 1214 г., и Да­вид пал при ее защите[19].

Помощь франков Давиду была нарушением переми­рия Генриха с Ласкарем, но и латиняне жаловались на гра­бежи никейского адмирала. Впрочем, между энергичным устроителем империи Генрихом и новым греческим царем в Никее, франками не признанным в таком звании, не мог­ло быть прочного мира. В конце 1206 г. Генрих отправил в Пиги Петра Брашейля с братом своим Евстахием, двумя другими баронами и с 140 лучшими рыцарями. Брашейль занял бывший в руинах Кизик, назначенный ему в лен, ук­репил его со стороны перешейка двумя фортами и начал грабить владения Ласкаря. Произошел ряд стычек с пере­менным успехом. С другой стороны Тьерри де Лос занял свой лен Никомидию, укрепил ее акрополь и соседний «монастырь» св. Софии, откуда нападал на область Никеи, отстоявшую всего на один день пути. Макарий Сен-Менегу выстроил на берегу Никомидийского залива замок Харакс (ныне Херекс), развалины которого существуют и поныне. Гильом де Сане овладел Киосом, у которого вливаются в море воды Никейского озера. Латиняне оцепили Ласкаря со стороны моря и собирались утвердиться прочно, как во Фракии и Пелопоннисе. Царство Ласкаря оказалось в тисках между франками и турками (сельджуками), пробивавшимися и к Черному морю (у Синопа), и к Эгейскому (у Атталии, которую и взяли (1207), одолев Альдобрандино). Ласкарь не мог держаться один и завязал или возобновил сношения с Калоянном Болгарским, разорителем грече­ской Фракии, который, вероятно, и по собственной ини­циативе обложил Адрианополь. Это заставило императора Генриха отозвать из Малой Азии большую часть своих сил, оставив в Кизике достаточный гарнизон, а в Киосе — всего 40 рыцарей под начальством Макария Сен-Менегу. Немед­ленно Ласкарь отрядил часть войска наблюдать за Кизиком, а с главными силами обложил Киос. У него были и сте­нобитные машины, и флот. Рыцари защищались как герои, но, сражаясь врукопашную вследствие неисправности го­родских стен, все были переранены и погибли бы, если бы сам Генрих не явился к ним на помощь на итальянских ку­печеских судах. Латинский флот заставил греческий вы­броситься на берег, где Ласкарь его сжег и затем отступил от Киоса. Но Генрих предпочел увести своих рыцарей из полуразрушенной крепости, и Ласкарь, несмотря на пора­жение, добился своей цели. Уже через месяц он осаждал Кизик, и у него опять явился флот с соседнего острова Мармары (Проконнис), сохранившего независимость от франков. Встревоженные латиняне опять отправились вы­ручать своих на венецианских судах. Адмирал Ласкаря Стирион спасся бегством в Дарданеллы, и венецианцы бе­зуспешно за ним гнались. Сам Ласкарь также отступил в глубь страны. И на суше и на море греки не могли еще дер­жаться против латинян, тем не менее начали иметь успех, опираясь на родную страну и имея энергичного царя. Не­утомимый Ласкарь напал на Никомидию, и опять его отра­зил Генрих. Но по уходе императора и благодаря перебеж­чику франку Ласкарь захватил в плен самого барона Никомидии Тьерри, вышедшего за провиантом. Пленные рыца­ри были отведены в Никею. Это был крупный козырь в ру­ках греков, так как латиняне, особенно сам Генрих, счита­ли позором не выручить своих во что бы то ни стало. И когда Генрих явился перед Никомидией, нещадно разоряя греческих крестьян за их верность никейскому царю, Лас-карь мог предложить Генриху перемирие на самых выгод­ных для себя условиях. За своих пленных франки отдали и Никомидию, и даже Кизик, лен храброго Брашейля. Пере­мирие было заключено на два года (1207). Невероятно, чтобы третий поход против Давида и истребление франк­ского отряда имели место после этого перемирия, а не до него; наоборот, возможно, что после перемирия Бра-шейль, действуя самостоятельно, захватил Пиги при помо­щи некоего славянина Барина (из села Вари).

Но Ласкарь хотел вступить в ряды признанных Евро­пой государей. Первым шагом для этого было, по примеру Калоянна, обращение к папе Иннокентию. Сохранился лишь ответ папы. Послание Ласкаря было длинное и со­держало перечисление всех злых дел латинян в Констан­тинополе. Вероятно, оно было составлено духовными со­ветниками никейского царя и материал этого послания был заимствован из обличительной литературы. В письме Ласкаря была и другая часть. Не довольствуясь разорением Константинополя, жаловался он папе, франки нарушают перемирие и упорно не хотят согласия между христиана­ми. Обращаясь к посредничеству папы, Ласкарь просил прислать легата, который устроил бы прочный мир на тех условиях, чтобы море было признано естественной грани­цей между владениями франков и греков, другими слова­ми — чтобы вся азиатская Романия была признана за Лас-карем. За то он обещался содействовать крестовому похо­ду против измаилитов, а в противном случае он угрожал вступить в союз с чужеродными язычниками влахами, т. е. с Борилом. Не видно из ответа Иннокентия, требовал ли Ласкарь признания за ним царского достоинства. Во всяком случае, папа на такую точку зрения не встал и обра­щается к никейскому царю как к «знатному мужу Феодору Ласкарю». Он даже советовал «его знатности» смириться и пред лицом возлюбленного во Христе сына, константинопольского императора Генриха, принести ему ленную присягу на верность и службу. Некогда Иеремия советовал евреям покориться неверному Навуходоносору: тем скорее Ласкарь должен подчиниться католическому и верно­му Церкви государю, которому дал империю Всевышний, в неисповедимых путях своих передающий царства и изме­няющий времена. Латинских насилий папа не извиняет и перемену направления крестового похода приписывает интригам царевича Алексея Ангела, но греки потеряли царство за грехи, за то, что разодрали ризу Христа — Цер­ковь. На этих условиях подчинения Генриху Иннокентий готов дать инструкции своему легату, и Ласкарю надлежит выслать своих уполномоченных в Константинополь.

Ласкарь был далек от согласия последовать советам Иннокентия. Казалось, ему не было настоятельной нужды вступать в союз с Борилом, добившись ухода франков из Никомидии и Кизика. Перед ним открывалось благополуч­ное царствование над всеми греками Малой Азии, кроме Трапезунта. Многочисленные и отборные франкские наемники находились в рядах его панцирной конницы, и да­же сам Брашейль, захватив самостоятельно Пиги, был го­тов служить Ласкарю против Генриха, заставившего Брашейля отказаться от лена Кизика, который защищался им так храбро. В позднейшем (1212) письме Генриха на Запад находится указание на замышлявшийся Ласкарем и Бра-шейлем поход против Константинополя. Но их дружба не была прочной, и в следующем году Генрих сообщил папе, что Ласкарь захватил Брашейля и греки содрали кожу с прославленного витязя.

Время перемирия было для Ласкаря затишьем перед большою бурею, в которой он едва не погиб и спасся с большими потерями. Его новое, столь обширное царство должно было испытать натиск сильных врагов: турок и Ге­нриха после объединения им под своею властью европей­ской Романии. Болгары при слабом Бориле не могли выру­чить Ласкаря в критическую минуту.

Султан Кейхозрев на первых порах не воевал с Ласки рем и даже величал царицу Анну своей сестрою, так как во дни своего изгнания был усыновлен ее отцом царем Алек­сеем. Кейхозрев был знаком с греческой культурой и уси­ленно пробивался к морю. В этом стремлении он встре­тился с новой сильной державой Ласкаря и стал относить­ся к ней подозрительно. Впрочем, и Ласкарь задержал Кейхозрева и его сыновей, когда он ехал занять престол. Обычных подарков, которые у турок назывались данью (харадж), он не давал, по крайней мере регулярно. Предлог к разрыву дал ему блуждавший старый царь Алексей. Он тайком пробрался из Эпира к султану и умолял своего на­реченного сына помочь ему как законному царю против узурпатора Ласкаря; он не постеснялся стать орудием ту­рок против национального царства своего зятя, надежды греков. Кейхозрев был рад случаю подчинить своему влия­нию земли Ласкаря с их гаванями, потребовал от никей-ского царя отречения в пользу Алексея (1210) и вторгся в долину Меандра, обложив г. Антиохию во главе 20-тысяч­ного войска. Ласкарь поспешил к Антиохии усиленными переходами, имея с собою 800 франкских наемников и своих греков, всего до 2000 всадников, надеясь напасть на султана врасплох. В кровопролитной битве франкская дружина, лучшая часть сил Ласкаря, была перебита окру­жившими ее турками; сам султан подскакал к Ласкарю и палицею сбил его с коня и велел уже людям схватить его. Лично храбрый Ласкарь подсек ноги коню Кейхозрева и, отрубив голову упавшему султану, поднял ее на копье. По турецким источникам, убил султана не Ласкарь, но один из франков, состоявших у него на службе (1). Турки обратились в бегство и просили мира. Атталия уступлена была Ласка­рю. В ореоле героя Ласкарь вернулся в Никею, и весть о его подвиге разнеслась по всему греческому миру. Хониат со­ставил пышную речь, и его брат, изгнанный митрополит Афинский, прислал с острова Кеос поздравительное пись­мо; и тот и другой ожидали похода на Константинополь. Старый Алексей был привезен в Никею и пострижен в мо­настыре Иакинфа, где и окончил свою грешную жизнь. Его, кажется, ослепили. Родственник его Мануил также был привезен в Никею; в одной из церквей цела его эпитафия.

Удача Ласкаря лишь ускорила наступление Генриха. Ему следовало предупредить всеобщее восстание греков. Из Никеи были разосланы во все области воззвания, кото­рыми никейский царь приглашал на помощь в предстоя­щем походе для освобождения Константинополя от «со­бак латинян». С другой стороны, выгоднее было напасть на Ласкаря, пока он не оправился от понесенных потерь в битве с турками. Генрих заявил, что Ласкарь не победил в ней, но был разбит, намекая на гибель латинских наемни­ков Ласкаря. Ведь и в собственном войске Генриха наемни­ки составляли уже главную силу. Оба противника хотели предупредить друг друга, и оба располагали такими сила­ми, каких не имели прежде. Ласкарь напал на Пиги, латин­скую базу в Мизии, но Генрих разбил его в первом же сра­жении, и греки были загнаны в горы, понеся большие по­тери. Войско Генриха беспрепятственно опустошало Мизию, греки не шли дальше мелких засад. Население бы­ло в отчаянии, не зная, как спастись от разорения и гибели. Теперь франки уже не щадили крестьян. Ласкарь собрал все силы, девяносто конных и пеших полков, из коих во­семь состояли из новых латинских наемников. Они шли к щедрому Ласкарю, невзирая на папские проклятия. Осе­нью 1211 г. произошла решительная битва на р. Риндаке (Луперке— латинский источник), т. е. около Лопадия: Ген­рих шел путем Брашейля в первую большую кампанию франков против Ласкаря. Никейский царь был разбит на­голову и на этот раз, хотя у него, по словам Генриха, в од­ном полку было больше людей, чем во всем войске Генри­ха. Судя по описаниям битвы, сражались латиняне против латинян, а греки стояли на лесистых холмах.

Битва на Риндаке казалась катастрофой для Никейского царства. Ласкарь нигде не показывался, по словам Ген­риха в его письме на Запад. Но еще раз обнаружилось, что судьба национальных государств решается не битвами на открытом поле, но силою народного сопротивления. Франки покорили крестьянское население до турецких пределов и заставили платить им подати, но о взятии ими не только Никеи, но и других укрепленных старых горо­дов не слышно. Как только франки уходили, власть Ласка-ря восстанавливалась, а гарнизонов Генрих оставлять не мог по неимению людей. Через два года Генрих прошел Мизию до Нимфея (недалеко от Смирны), но повсюду за­ставал села, покинутые жителями. Война стала народной. При защите крепостей франки встречали ожесточенное сопротивление. Генрих взял Лентианы и Пиманинон. Обе крепости находились в Мизии недалеко друг от друга, пер­вая — ближе к Кизику и к Лопадию. В Лентиане греки дер­жались 40 дней, ели кожу щитов и седел. Генрих поступил с храбрыми врагами так же мягко и осторожно, как с лом­бардскими баронами в Фессалии. Брата царя Феодора, Константина Ласкаря, а также царского зятя Андроника Палеолога и главного начальника Дермоканта он отпра­вил к никейскому царю. Всех прочих сдавшихся ему слу­жилых людей он, по словам Акрополита, распределил по полкам под начальством соплеменных им командиров. Во главе всех покорных греков он поставил Георгия Феофи-лопула и вверил им охрану восточных пределов. Генрих таким образом принял на свою службу местных греческих архонтов, военную и владетельную аристократию, орга­низовав ее, как акритов, для защиты границ, и отдал им страну, крестьянство. Так же, как во Фракии, Генрих имел в виду создать баронии второго разряда, греческой нацио­нальности. В областях старых больших городов и крупных свободных сел такая полуфеодальная организация не име­ла бы успеха, и эти земли остались за Ласкарем; но и в по­коренных франкским оружием областях аристократия из­жила свой век и уже при Комнинах и Ангелах была ненави­стна народу. При встрече с национальным правительством преемника Ласкаря, популярным среди крестьянства, го­рожан и духовенства, организация Генриха не устояла.

Чувствуя недостаточность своих сил, Генрих заклю­чил с никейским царем прочный договор, по которому границей их владений были реки Риндак и впадающий в него Макест, далее хребет Кимина (между нын. Балакессером и Адрамиттием на Эгейском море). Самый хребет с пунктом Каламоном на римской дороге в Иконий, по кото­рой Фридрих Барбарусса шел от Геллеспонта, должен ос­таваться незаселенной нейтральной полосою. Другими словами, за латинянами оставалась Троада и Мизия, а за Ла­скарем — область больших старых городов от Адрамиттия, Пергама и Смирны до Лопадия, Бруссы, Никем и Ираклии на севере, а также все не занятые турками области к восто­ку от этих городов.

Договором Генриха с Ласкарем было признано фран­ками самостоятельное от Романии Никейское царство. На­тиск латинян был остановлен, точнее, сам остановился по недостатку сил. Впоследствии наступают уже греки.

С турками-сельджуками у Ласкаря продолжались столкновения из-за Атталии (Адалин), важного примор­ского города, бывшего владения дината Альдобрандино. В 1207 г. Атталия была взята Гиас ад-дином Кейхозревом по­сле двухмесячной осады, причем жители были перебиты и церкви обращены в мечети; но после катастрофы под Ан-тиохией на Меандре (1210) она перешла в руки Ласкаря. В 1215 г. она была вновь завоевана турками при сыне Кейхозрева I султане Изз ад-дине Кейкавусе, а в 1216 г. она опять была в руках Ласкаря, оставившего на городских сте­нах ктиторскую надпись. При следующем султане Кейкубаде Атталия перешла опять к туркам. Сведения «Сельджук-наме» об отношениях Кейхозрева и его преемника к Ласкарю полны интереса и содержат ценные дополнения (пребывание Кейхозрева у Маврозоми и в Никее, перевезе­ние его праха в Конию), но не всегда достоверны, как хва­стливая легенда.

Но важно, что в «Сельджук-наме», источнике совре­менном и носящем характер официальной хроники иконийских султанов, нет известия о таком событии, как пле­нение царя Ласкаря туркменами Кейкавуса в 1214— 1215 гг., отпустившего убийцу отца за выкуп и земельные уступки. Это известие находится в хронике Абульфеды, в греческих источниках о подобном факте не упоминается. Вероятно, предположение Фалльмерайера, что Абульфеда смешал Ласкаря с Алексеем Трапезунтским, действительно попавшим в плен к Кейкавусу.

Кризис, наступивший в Латинской империи со смер­тью Генриха, оживил надежды никейского двора на изгна­ние франков из Константинополя. Возникли брачные про­екты. Первая супруга Ласкаря, царица Анна, умерла, оставив трех дочерей, из коих старшая выдана была за венгерского короля Белу, младшая — за французского барона де Кайе, а средняя была за Андроником Палеологом и, овдовев, была выдана за знатного сподвижника царя Феодора, Иоанна Дуку Ватаци. Затем Ласкарь просил руки дочери армянского короля Левона II, но тот обманул Ласкаря, прислав ему вме­сто дочери племянницу Филиппу, и даже требовал, чтобы царь до брака не вступал с нею в сожительство (по этому поводу было дошедшее до нас синодальное постановле­ние); так как вслед за тем Левой выдал свою родную дочь за иерусалимского латинского короля Иоанна Бриеня, то ос­корбленный Ласкарь отослал Филиппу обратно (1215), а прижитого от нее сына не признал наследником престола. В 1218 г. состоялся брак Ласкаря с Марией, сестрой кон­стантинопольского императора Роберта де Куртенэ. Этот брак имел очевидное политическое значение. Ласкарь же­лал усилить еще более родственные связи с латинской ди­настией в Константинополе браком своей младшей дочери Евдокии с императором Робертом, на сестре которого был сам женат, и, несмотря на все противодействия духовен­ства такому нарушению канонов, осуществил бы свой план, если бы ему не помешала смерть.

Не только путем фамильных связей Ласкарь добывал себе права на константинопольский престол. У него был определенный план воспользоваться слабостью империи для открытого нападения. Имея в виду те же политические обстоятельства, венецианцы заключили договоры с свои­ми соперниками генуэзцами и в 1219 г. — с иконийским султаном Ала ад-дином Кейкубадом и с Ласкарем; оба дого­вора были временные и были подписаны не дожем, но по­деста в Константинополе Тьеполо. Ласкарь назван в догово­ре полным царским титулом: «Феодор во Христе Боге верный (т. е. православный) царь и самодержец ромэев и присно Август Комнин Ласкарь». Венецианцы получали право беспошлинной торговли не только в гаванях, но и внутри Никейского царства; а греческие купцы, прибывавшие в Константинополь и подвластные Венеции земли Романии, были обязаны платить коммеркий (таможенную пошлину). Следовали обычные в венецианских договорах постанов­ления, охранявшие товары и имущество потерпевших кру­шение и умерших купцов. Сверх того Ласкарь обещал не посылать свой флот в воды Константинополя и не вербо­вать солдат в венецианских владениях; ни одна из догова­ривавшихся держав не должна подделывать монеты другой, золотые (иперпиры, манослаты) и медные (stamina).

Обеспечив себя несколько с венецианской стороны, Ласкарь замыслил захватить Константинополь врасплох, пользуясь отсутствием императора Роберта. Подобный за­хват он замышлял и при Генрихе. Но регент, старый крес­тоносец Конон де Бетюн, предупредил Ласкаря, выслав в Малую Азию отряд. До войны дело не дошло, так как Ро­берт приехал и франки вернулись в столицу. Вместо того был заключен мирный договор с разменом пленных (1221) при деятельном посредничестве Марии, супруги Ласкаря и сестры Роберта. В следующем, 1222 г. Ласкарь умер и был погребен в никейском монастыре Иакинфа, ря­дом с царицей Анной. Наследовал царю Феодору, по его воле, зять Иоанн Дука Ватаци, муж царской дочери Ирины. Феодор Ласкарь был прежде всего воин, представи­тель греческой служилой аристократии, но из него вышел народный царь. В походах он провел, кажется, не меньше времени, чем в Никее. Смелость и неутомимость вместе с преданностью национальному делу были коренными чер­тами его характера с юности. Часты были его военные не­удачи, неоднократно его царство было на краю гибели, но нельзя это ставить ему в вину одному: он делал, что мог, из своего материала, закалил свои полки, лично подавая при­мер и заботясь об обороне, нанимал латинян, имел флот и машины, возобновлял крепости и, главное, не падал духом. С другой стороны, нельзя ставить ему одному в заслугу устроение нового царства: его окружали такие опытные в де¬лах патриоты, как Хониат, за ним была поддержка духовенства, в него уверовали, видя его энергию, горожане и крестьянство. Храбрый и щедрый, жизнерадостный и даже женолюбивый, этот смуглый, небольшого роста человек сумел приобрести популярность и заставил верить в себя. Церемониал и царские обычаи он соблюдал свято, но не терпел богословских споров.

Его историческое значение переросло его личность: он явился даже в глазах современников «Божьим семенем», «родоначальником нации», «новым Моисеем»; возвращение Константинополя его двору казалось достижимым. Плоды трудов Ласкаря пожали его преемники, прежде все¬го ближайший царь Иоанн Ватаци.

По смерти Феодора Ласкаря за неимением прямого наследника (малолетний сын от армянки был устранен самим отцом) и несмотря на наличность взрослых братьев, Алексея и Исаака, престол перешел — и, по-видимому, беспрепятственно — к зятю Ласкаря, протовестиарию Иоанну Дуке Ватаци, родом из фракийских архонтов из Дидимотиха (Димотики), внуку прославленного в боях губернатора фемы Фракисийской в М. Азии. В сказании, составленном в XIV в., Ватаци называется Иоанном Фракийцем. При занятии им престола большую роль сыграла его супруга Ирина, унаследовавшая энергию и честолюбие ее отца Феодора Ласкаря. Без замедления Ватаци был помазан на царство патриархом Мануилом.

Продолжительное, свыше 30 лет (1222 — 1254), правление Ватаци доставило Никейскому царству большое благополучие и силу. По природе он был расчетлив, обладал упорством и осторожностью, особенно в военных делах, — качествами самыми необходимыми для укрепления юных государств. Хозяином он был превосходным, накопил большие богатства, вел постоянные войны при помощи наемников, и притом не разорил народ, но облегчил его судьбу, обеспечив порядок и безопасность и защищая от произвола властелей. По отношению к Церкви царь Иоанн мог быть и был весьма щедрым. В памяти народа и Церкви он остался с ореолом святого царя, отца и устроителя государства. Сохранилась даже посвященная его памяти церковная служба с кратким житием, изобилующим,  впрочем, историческими неточностями. Святостью жизни Ватаци, однако, не отличался. Его главными достоинствами были, как сказано, цепкое упорство, система и осторожность. Приближенный к нему Акрополит дает своему государю следующую характеристику: «Он умел искусно находить способы сохранить свое, чем дорожил, и в то же время справиться с враждебным ему, чтобы этими двумя способами соблюсти свои интересы». Хотя Ватаци отнюдь не любил подвергать себя и свое государство риску сражений и прежде всего имел в виду культурные задачи и успехи своей страны, он должен был вести войну и лично быть в походах в течение всего своего долгого правления. Умело пользуясь политическими обстоятельствами и силами своего народа, он достиг крупных успехов и смог избегнуть крупных катастроф.

В отношении к аристократам, служилой и земельной знати, царь Иоанн был или же стал подозрителен и суров. В этих кругах его не любили и могли предпочитать двор Комнинов Дук. Характерен выше приведенный отзыв Македонского архиепископа Хоматиана. На первых же порах царю Ватаци пришлось столкнуться с заговором аристократов. Во главе стоял знатный богач Андроник Нестонг, метивший в цари, соучастниками были его брат и несколько вельмож никейского двора, между ними начальник гвардии. Царя предполагалось изменнически убить. Заговор был раскрыт во время похода против франков. Сжегши только что отстроенный флот, дабы он не достался франкам, Ватаци быстро вернулся и схватил заговорщиков. Только двоих царь ослепил и изувечил, остальные отделались заключением; самого же претендента Нестонга, который приходился ему родственником, Ватаци посадил в крепость и сам доставил ему случай бежать к туркам. После этих событий Ватаци, по известию Акрополита, стал осмотрительнее и не придерживался прежней свободы в обращении, окружил себя стражей и телохранителями, дежурившими день и ночь. Особенно повлияла на него, по словам Акрополита, жена его, царица Ирина, мужествен­ная по характеру и со всеми обращавшаяся по-царски.

Обойденные братья Ласкаря, севастократоры Алексей и Исаак, убежали к франкам, неудачно попытавшись захва­тить с собой племянницу Евдокию, дочь царя Феодора и невесту латинского императора Роберта. Севастократоры были не одни, но стояли, по-видимому, во главе той служи­лой аристократии, которая предпочитала стать полула­тинскими вольными баронами и ненавидела дисциплину национального государства, двора Ватаци. Столкновение разыгралось в той же части Мизии и Троады, которая была организована императором Генрихом как автономная ок­раина под управлением греческих архонтов. Сюда явились оба Ласкаря с франкским отрядом. Они не рассчитали сво­их сил, и дело Генриха погибло в одном сражении под Пиманиноном, у храма Михаила Архангела (1224). Оба Лас­каря попали в плен к царю Иоанну, лично командовавпте-му своими войсками. Вслед за тем были взяты все крепости франков в Малой Азии, частью после упорного сопротив­ления и с применением осадных машин, частью без со­противления. Важнейшими из них были Пиманинон и Лентиана. Схваченных архонтов царь Иоанн казнил, обо­их Ласкарей ослепил. Восстание ласкаридов и их партии было подавлено круто, раз навсегда; и франко-греческая, организованная Генрихом, окраина превратилась в рядо­вую провинцию Никейского царства.

Битва при Пиманиноне означала конец господства франков в Малой Азии. Одновременно войска императора Роберта были разбиты западными греками под Сересом. Флот царя Иоанна Ватаци завладел ближайшими к мало­азиатскому побережью большими и богатыми островами Самосом, Хиосом, Митиленою (Лесбосом) и другими, при­надлежавшими к доле латинского императора по разделу. Ватаци отнял у князя наксосского Санудо о. Аморгос и пе­редал его Гизи; добился номинального подчинения родосского кесаря Льва Гавалы. Появившись в Дарданеллах, флот Ватаци стал грабить венецианские колонии на северном берегу пролива; без сопротивления он овладел Галлиполи, Мадитом (ныне Маидос), Систем. В 1225 г. Ватаци, занятый вышеупомянутым заговором Нестонга, заключил с Робертом мир, по которому получил Пиги (н[ыне] Бига), последнюю опору франков к югу от Мраморного моря, старую венецианскую факторию по торговле хлебом и скотом, и завладел территорией, прославленной подвигами императора Генриха Фландрского и барона Петра Брашейля. Область Никомидии Ватаци подтвердил за Латинской империей и возобновил помолвку императора Роберта с Евдокией, дочерью царя Ласкаря.

События влекли Ватаци на север, за Дарданеллы. Адрианополь призвал его войска (1224), и небольшой никейский отряд под начальством Ней и Камицы занял крепость Адрианополя, но вскоре сдал ее без боя Феодору Комнинодуке.

В продолжение нескольких лет Ватаци, остановленный этой неудачей, не предпринимал походов на север. Его удерживали силы царя Феодора, находившегося в апогее могущества. В своей новой резиденции Нимфее возле Смирны Ватаци был занят церковными и хозяйственными делами. К этому времени относится полемика Никейской патриархии с эпирским духовенством и переговоры с папской курией. Около 1231 г. никейский двор посещен Саввой Сербским проездом из Иерусалима на Афон. Он был принят с большими почестями царем Иоанном и царицей Ириной, помнившей дружбу ее отца Ласкаря с Сербским архипастырем. Савва получил в дар драгоценный крест с частицею Животворящего Древа, церковную утварь, облачения, богатые дары и все нужное для путешествия на Афон вплоть до царского корабля. Выше было изложено, что в последние годы царствования Феодора Ласкаря и при патриархе Мануиле Сарантине Харитопуле в 8-й индикат (1219—1220) Савва добился признания Сербской Церкви автокефальной, а для себя — права ставить епископов не только в нынешней Сербии, но и Боснии и Южной Венгрии. Этот акт Никейской патриархии был направлен против главы западного греческого духовенства архиепископа Охридского, «всея Болгарии».

 После катастрофы Феодора под Клскотницей могу­щество болгарского царя Асеня удерживало осторожного Ватаци от походов во Фракию, родину царя Иоанна.

Предварительно последний искал обеспечить свой тьш, свою власть в Архипелаге. Родосом и ближайшими ос­тровами при Феодоре Ласкаре правил вполне самостоя­тельно, как вотчиною, кесарь Лев Гавала, из знатного крит­ского рода. Около 1225 г. Гавала должен был признать но­минальную власть никейского царя. При Ватаци наступило решительное столкновение. Официальные никейские ис­торики, как Акрополит, считали Гавалу изменником. Более беспристрастный ученый Влеммид, который при проезде ко святым Местам был ласково удержан Гавалою в одном из родосских монастырей, наоборот, подчеркивает, что ке­сарь Гавала не подал повода к разрыву. Причина проста: Ро­дос лежит на торговых путях в Сирию, Египет, на Кипр и на Крит, и обладание им было заманчиво. Сам Ватаци лично выступил против Гавалы во главе всего флота и большого войска, но потерпел неудачу. Вернувшись на материк, он снарядил вторую экспедицию под начальством Андроника Палеолога, но и тот был отбит при попытке взять столицу Гавалы. Палеолог за то разграбил весь остров, кроме крепо­сти Родоса, увез с собою и Влеммида.

Гавала не замедлил вступить в союз с венецианцами (1234), которые боялись за свой Крит. Кесарь признал при этом вассальную зависимость от дожа Тьеполо, в знак чего он обязался посылать ежегодно ризу на престол св. Марка в Венеции. Договор был выгоден для обеих сторон, обеспе­чивая не только взаимную помощь в случае нападения Ва­таци на Родос или на Крит, но также и свободу торговли и личные привилегии купцов в гаванях обеих договорив­шихся сторон. Ватаци здесь ничего не мог поделать. Лев Га-вала продолжал править Родосом как самостоятельный го­сударь и чеканил монету, как и его брат Иоанн и их потом­ки. Для борьбы с Венецией Ватаци был слаб, несмотря на попытки завязать дружбу с ее вековечными соперниками генуэзцами. Ватаци пытался перенести войну на венециан­ский Крит, воспользовавшись восстанием местных архонтов, и послал флот из 33 судов. Помогавший венецианцам наксосский князь Санудо поспешил оставить остров, и гре­ки завоевали Ретимно, Милопотамо, Кастельнуово; но прибытие сильного венецианского флота заставило их искать мира, и греческий флот погиб от бури на возвратном пути.

Ватаци обратился в другую сторону. Положение Латинской империи после 1224 г. становилось безнадежнее с каждым годом. Император Роберт за свое беспутство был опозорен своими баронами и умер в Греции (1228). Пре­стол был занят малолетним Балдуином II, и к активной по­литике Латинская империя была, казалось, не способна. Крайне стесненная территориально, Латинская империя обеднела. С севера ей угрожал Феодор Комнинодука, а по­сле 1230 г. — Асень Болгарский; со стороны Азии франки еще располагали областью Никомидии, но в Дарданеллах хозяевами уже стали греки. Прибывший в 1231 г. Иоанн Бриень, новый император-соправитель и старый прослав­ленный герой, лишь в 1233 г. собрался отнимать у Ватаци прежние латинские владения и высадился в той гавани Лампсака ('Оλκος), которая служила для Ватаци морской ба­зою. Силы никейского царя были истощены неудачными походами на Родос, и Ватаци отступил в Сигрианские леса, где на морском берегу стояла обитель Феофана Исповед­ника (на полпути между нынешними гаванями Пандермой и Мудонией). Бриень наступал, придерживаясь берега Мра­морного моря, дошел до Кизика, свернул в глубь материка и осадил бывшую венецианскую факторию Пиги. Ватаци держался в лесистых горах, собрав скот и хлеб в недоступ­ных местах. Греческий гарнизон Пиги защищался храбро, но измена открыла франкам доступ внутрь крепости. Одна­ко Бриень там удержаться не был в состоянии, так как Вата­ци, будучи хозяином страны, прекратил подвоз провианта, и франки ни с чем вернулись в Константинополь.

С другой стороны, неудачи Ватаци под Родосом и на Крите, гибель его флота утвердили венецианское господ­ство на море, и без того решительное. Теперь венецианцы угрожали греческим приобретениям на Дарданеллах, опять заняли Галлиполи и, обеспечив торговый путь в Константинополь, поддерживали правительство Латинской империи. Приезд Бриеня оживил баронов, и, хотя первый поход в Троаду был малоуспешным, следовало ожидать дальнейших шагов.

Прибытие в 1231 г. в Константинополь знаменитого старого рыцаря Бриеня в качестве императора-соправите­ля встревожило царя Ватаци. Ему было известно горячее участие курии в кандидатуре Бриеня. Одновременно и са-лоникский деспот Мануил признал Римскую Церковь сво­ей матерью, желая сохранить свои владения от Ватаци под покровительством апостольского престола. Мануил даже принес ленную присягу Вилльгардуэну Ахейскому. В водах Архипелага никейским силам угрожали венецианцы и ро-досский деспот Гавала. Союз греков с Асенем Болгарским еще только намечался.

При таких условиях Ватаци пошатнулся на своем ис­торическом и национальном пути, усомнился в возможно­сти бороться с Западом или, вернее, уберечь от Запада свою веру и свои предания. Он предложил своему верному патриарху Герману обратиться к папе с предложением вступить в переговоры о церковной унии (1232). Длинное письмо было послано с проезжими францисканцами. Это первое обращение главы православия к «святейшему» папе написано в крайне почтительных и дружелюбных выраже­ниях, как бы от имени идеалов церковного единства, но в то же время содержит горькие жалобы на новшества в цер­ковном учении, на несоблюдение канонов, на уклонение от старинных обычаев. Все это привело к продолжитель­ным и опустошительным войнам, к закрытию церквей. Во многих местах запрещена греческая служба, а на Кипре для греков наступило время мученичества. Патриарх разу­меет требование латинян Кипра о подчинении их Церкви православного духовенства во главе с архиепископом Не­офитом, о заключении и сожжении 13 кипрских монахов за отказ допустить опресноки на литургии (2). Папа должен найти утраченную драхму — церковное единство, — и гре­ки искренно готовы в том ему помочь. И греки и латиняне уверены в своей правоте. Никто не видит изъяна на своем лице без помощи зеркала. Таковым являются для греков Писание, апостольские каноны, святоотеческие писания. Одновременно патриарх писал и кардиналам:

«Много великих народов мыслят с нами заодно, а все греки согласны с нами во всем. Первые (из православных) занимающие первую часть Востока эфиопы, потом сирийцы и другие, еще их повнушительнее, — ивиры (грузи­ны), лазы, аланы, готфы, хазары, и множество сверх чис­ла русских, и великопобедный народ болгар».

Замечательно в письмах Германа, что он не называет себя и своих ни ромэями, ни православными, но греками (Гραικοι), следуя, может быть; словоупотреблению в посла­ниях курии. Церковь стала национальной.

Папа так ему и отвечает, как «патриарху греков (Graecorum)». Константинопольским или вселенским па­па, конечно, признать его не мог. Но все-таки титул при­знает Германа главою национальной Греческой Церкви, а не Восточной, или Ромэйской.

Папа ответил Герману в общем следующее. Все церков­ные дела разрешаются в последней инстанции папой, ибо Церковь не может быть ни многоглавой, ни безглавой. Петр получил первенство над всеми апостолами, в том числе и над Павлом, который похоронен ведь в Риме. За нарушение церковного единства Греческая Церковь осуж­дена на служение светской власти и на упадок: вера ваша не развита и охладела любовь; священнический сан у вас находится в небрежении. Латинская же Церковь, не находя на себе изъяна в зеркале Писания, стала для всех всем и воздвигла стену против еретиков для охраны церковной свободы.

С такими любезностями были отправлены в Никею два доминиканца и два францисканца. Вслед за ними было послано второе письмо папы: Христова Церковь получила духовный и светский меч, из коих второй отдан в руки светской власти для действия по указаниям Церкви. По во­просу об опресноках разница лишь та, что греки поспеши­ли вместе с Иоанном ко Гробу Христа и убедились в разло­жении тела до момента воскресения и потому употребляют прокисший хлеб; а латиняне пришли с Петром ко Гробу позже, убедились в воскресении и потому чтут в опрес­ноках нетленное начало.

Нунции приехали в Никею в самом начале 1234 г., бы­ли встречены с честью и имели семь собеседований во дворце и в патриархии. Спор начался с Filioque. Греки на­стаивали на неизменности Никейского символа. Спор в те­чение пяти первых заседаний обострился до того, что при­сутствовавший царь снял с обсуждения поданное латиня­нами письменное заявление. На седьмом заседании перешли к опреснокам. Патриарх Герман, видя заранее бесплодность прений (в коих, по словам Влеммида, ипат философов Карик не имел успеха), предложил созвать Со­бор восточных патриархов, чтобы оставить латинян в меньшинстве. Нунции ответили, что папа прислал их к не­му одному, и уехали в Константинополь. На прощанье они заявили царю, что если греки в догмате согласятся с Ри­мом, то папа не потребует петь на службе Filioque; и если греки будут послушны Римскому престолу, как было до схизмы, то церковный мир будет нерушимым. Патриарх же, покорный матери-Церкви, встретит более милости, чем может ожидать, т. е., вероятно, намекалось на Констан­тинополь и святую Софию.

На Пасху нунции опять были приглашены, на этот раз в царскую резиденцию Нимфей возле Смирны. Туда уже приехал и Антиохийский патриарх. Герман опять начал с Filioque, а нунции желали предварительно разрешить обрядово-литургический вопрос об опресноках как более легкий и ближе ведущий к единению масс на почве обряда. А тут еще один из греческих архиереев поставил новый во­прос: не разумел ли папа в своем втором письме, что от Пе­тра и от Иоанна идут два различных предания? Латиняне на это рассердились и начали обвинять греков в ереси: греки-де обмывают алтарь, на котором служил латинский священник, и не поминают папу на литургии. В ответ гре­ки указали на осквернение крестоносцами святынь в Кон­стантинополе, анафеме же папу они не подвергают. И сам патриарх сказал: «Папа первый меня исключил из своих диптихов», на что получил в ответ: «Твоего имени никогда в них не стояло, а о предшественниках сам смотри, кто то­му виною». Кончилось тем, что греки составили акт о недо­пустимости опресноков, а латиняне тоже написали акт о том, что не признающие Filioque суть сыны погибели. Царь пытался спасти положение путем компромисса: греки-де должны допустить опресноки, а латиняне — отказаться от Filioque; но компромиссы, обычные в делах политики, не­применимы в делах веры. Латиняне формулировали оба спорных вопроса и потребовали категорического ответа. Получив отрицательный, они объявили греков еретиками и покинули Собор. Греки же кричали им вслед: «Сами вы еретики!» Когда нунции отказались вернуться, несмотря на просьбу посланцев царя и патриарха, у них отобрали про­водников и караван, и нунции, оставив багаж, пошли в Константинополь пешком; обыскав их вещи, греки взяли свои письменные уступки обратно. Последним письмен­ным заявлением греков было полное отрицание Filioque.

Затеянная из политических видов уния не состоялась, и противоречия лишь обострились. Скоро отпала и поли­тическая потребность в переговорах с папой.

При таких условиях Ватаци стал искать союза с Асенем Болгарским, хозяином Фракии. По обычаю того вре­мени нужно было скрепить союз браком. Ватаци предло­жил женить своего 11-летнего наследника Феодора на 9-летней дочери Асеня и заключить союз против франков, нарушив мир между болгарами и франками. Предложение было охотно принято Асенем, влияние которого в Кон­стантинополе было утрачено с приездом Бриеня. Ватаци переправился через пролив и осадил Галлиполи, занятое венецианским гарнизоном (1234). Сюда же прибыл Асень с женой и дочерью, и помолвка состоялась; затем невеста с матерью была отвезена в Лампсак, где патриарх в присут­ствии царицы Ирины совершил бракосочетание. Договор между Ватаци и Асенем знаменовал союз между болгар­ским и греческим элементами против пришлых латинян и должен был привести к изгнанию последних. Неоднократ­но со времен Калоянна и Феодора Ласкаря делались шаги в этом направлении, причем инициатива принадлежала болгарскому царю, рассчитывавшему утвердиться на бере­гах Мраморного моря и Босфора после первоначальной попытки истребить греков Фракии. Теперь отношения бы­ли иные, и брак дочери Асеня означал уступку Константи­нополя греческому царю. За то Иоанн Асень добился осу­ществления заветного желания болгарских царей — неза­висимости национальной Церкви, на этот раз не через папу и латинство, как сделал Калоянн, но законным путем, не изменяя веры и с согласия четырех патриархов, Кон­стантинопольского (Никейского) и трех восточных. Фор­мою признания независимости было учреждение патри­архии, хотя и не равнозначной по рангу древним апос­тольским. Царская и соборная грамота провозгласила Тырновского архиепископа Иоакима патриархом Болга­рии (1235), и он был посвящен торжественно в Лампсаке, в присутствии многочисленного духовенства. Конечно, этим шагом наносился удар главе греческого западного духовенства, архиепископу Юстинианы Первой (Охриды) и всей Болгарии, кафедре ненавистного Никее Хоматиана. Что касается положения Тырновского «патриарха Болга­рии», то позднейшая грамота Никейского патриарха Кал-листа духовенству Тырнова (1355) определяет, что звание патриарха дано епископу Тырнова «из снисхождения», но он «не сопричислен» к числу святейших патриархов и не должен в сем звании значиться в святых диптихах; а патри­арх Герман был того мнения, что Тырновская Церковь не получила полной автокефалии, но должна и впредь вно­сить пошлины и сборы Константинопольскому патриарху.

После этого события соединенные силы Ватаци и Асе­ня выступили против константинопольской Латинской империи. Их силы имели решительный перевес, и насле­дию Генриха грозила гибель. Ватаци занял Фракийский Херсонес и прилегавшую область от Марины до Ганоса (на полпути от Родосто до Дарданелл). В этом пункте он выст­роил крепость, сохранившуюся доныне среди бедного по­сада. Фракийская Святая гора, во времена Юстиниана по­крытая монастырями, отделяла владения Ватаци от франкской крепости Цурула (ныне Чорлу, перед Чаталджей). Фракия на север от этой полосы была захвачена Асенем. Союзники пошли и дальше, подступили к стенам Констан­тинополя. Старый Бриень сделал удачную вылазку. Латин­ские источники преувеличивают его победу и силы союз­ников. Трудно поверить, чтобы 160 рыцарей с двойным-тройным числом сержантов разбили бы 100 000 греков и болгар, среди коих были и тяжеловооруженные, не раз ме­рившиеся с франками в рукопашном бою. Преувеличены известия латинян и о 300 кораблях Ватаци. Приближение зимы и отсутствие средств для штурма заставили болгар и греков снять осаду, к великой славе Бриеня (1235). На сле­дующий год они вернулись и снова обложили столицу с су­ши и с моря. Но тогда как у Ватаци, по-видимому, было все­го 25 крупных военных судов, латиняне собрали большие силы на море с приходом 6 галер ахейского князя и 16 ве­нецианских; кое-что выставили пизанские и генуэзские купцы. При столкновении латиняне захватили почти по­ловину флота Ватаци, море оказалось в их руках, и осада стала безуспешной (1236).

На этот раз латинский Константинополь справился с угрожавшей ему гибелью. И константинопольское прави­тельство, и его друзья на Западе отлично видели, что опас­ность велика. Все меры были приняты, все пружины пуще­ны в ход. По выражению Акрополита, дела латинян тогда весьма сократились и вследствие свойства двух самодерж­цев дух латинян упал до чрезмерной приниженности. Юный Балдуин II был отправлен к папе и к западным госу­дарям умолять о помощи. Погибающей Латинской импе­рии решено было оказать поддержку и на этот раз. Папа Григорий IX призывал венгерского короля Белу и ахейско­го князя Вилльгардуэна выступить на помощь. Вместе с тем он сам отлучил Асеня от Церкви и послал Ватаци (с ко­торым отношения ухудшились после краха переговоров об унии в 1234 г.) письмо, лишь недавно изданное (3).

«Полагали, что среди греков царит премудрость, и от них, как от источника, исходили и отдаленные ручьи на­уки, — пишет папа. — Тебя считали мы за судящего зрело и осмотрительно. Княжество апостольского престола основала не земная сипа, но Единый Бог воздвиг на камне рождающейся веры, даровав блаженному Петру, вечной жизни ключеносиу, власть земную и небесную». Во внима­ние к сему Ватаци должен признать Церковь матерью и сохранять ее расположение. Она может быть ему плодо­носной, хотя и не им, Ватаци, держится. В выспренных словах папа извещает о новом крестовом походе, кото­рый разрушит все тщания противящихся, и простертая рука крестоносцев пособит Латинской империи. «Твою знатность сочли мы нужным подвергнуть настоятельно­му увещанию и указать тебе, ради твоей же пользы и бе­зопасности в будущем и для устранения бедствий войны, чтобы ты не замышлял никакой опасности или ущерба названной империи и дражайшему во Христе сыну нашему Иоанну (Бриеню, о смерти коего папа еще не узнал), импе­ратору константинопольскому и его преемникам». На­оборот, Ватаци должен оказать императору совет, рас­положение и помощь, чтобы проявить на деле верность Римской Церкви. Папа сопровождал бы такие действия Ватаци благословениями и сладостными молебствиями. Если же «увещание не без отеческой угрозы» не побудит Ватаци, в предвидении собственной опасности, избе­жать затруднения («illum articulum difficultatis»), то из не­го нелегко ему будет выбраться.

Таким образом, папа угрозами требовал вассальной верности константинопольскому императору и называл его полным титулом. На заголовке же письма стояло: «Знатному мужу Ватаци дух более здравого рассуждения». На таковое письмо ответ не мог быть иной, как резкий со стороны могущественного на Востоке, гордого перед врагами и перед своими вельможами, венчанного царя. Его письмо отыскано и использовано греками (Сакеллионом и Милиараки) и западными учеными (Гейзенбергом, Норденом) и без особых доказательств, на основании яко­бы оскорбительного тона, объявлено плоской подделкой фанатиков XVII в. Такая критика сама отзывается средни­ми веками. Оскорбительности мало, нужна была бы и помощь филологии. Заподозренное письмо, наоборот, напи­сано хорошим и простым литературным языком, облича­ет знание обстоятельств, отвечает на содержание папского послания, ныне лишь извлеченного из папского архива, содержит обороты мысли, встречаемые в полемике Никеи с Эпиром, в которой обычны резкости, именно со сторо­ны Никеи.

Самодержец ромэев прежде всего был оскорблен не­признанием за ним царского титула. Папа официально об­ращается к нему как к «знатному мужу Ватаци». Это было оскорбление и ему и его державе. Царский титул не только отвечал его достоинству коронованного самодержца и его фактическому могуществу, но также означал права на Кон­стантинополь и власть над греками. И папа и Ватаци пре­красно понимали, что связано с царским титулом, и пото­му ответ Ватаци был резок.

Проставив в заголовке свой полный царский титул, Ватаци с того и начал, что указал папе на неуместность по­добного к нему обращения.

«Царству моему подали твое письмо, но царство мое ввиду нелепости написанного полагало, что таковое ис­ходит не от тебя, но от «сожительствующего с крайним безумием» и с душою, полною надменности и дерзновения. Таков тот, кто обратился к царству моему, как к како­му-то не имеющему имени и бесславному, неизвестному и незнатному, не будучи научен должному ни опытом дей­ствительности, ни величием державы нашей. Твое же святейшество и разумом украшено, и рассудительнос­тью выделяется из большинства людей.

Ты пишешь, что в нации (γενος) греков царствует пре­мудрость. Как же нам поэтому не знать древность твое­го престола? Хотя какая нам в том нужда знать, кто ты и каков твой престол? Если бы он был на облаках, то бы­ло бы нам нужно знакомство с метеорологией, с вихрями и громами. А так как он утвержден на земле и ни в чем не отличается от прочих архиерейских, то почему было бы недоступно всем его познание. Что от нашей нации исхо­дит премудрость, правильно сказано. Но отчего умолчано, что вместе с царствующей премудростью и земное сие царство присоединено к нашей нации великим Кон­стантином? Кому же не известно, что его наследство пе­решло к нашему народу и мы его наследники.

Требуешь признать права твоего престола. Отчего нам не потребовать от тебя признания прав тысяче­летней империи Константина и его преемников, бывших из нашей нации, вплоть до нас. Родоначальники царства (т. е. величества) моего из рода Дук и Комнинов, не упоми­ная о других царях из эллинских родов, много сотен лет обладали Константинополем, и тогдашние римские ие­рархи называли их самодержцами ромэев.

По-твоему, мы нигде не царствуем и не правим, а Ио­анн из Бриеня тобою рукоположен в цари. По какому пра­ву? Разве твоя честная глава также одобряет преступ­ную, корыстную мысль и руку, считает правильным раз­бойничий и злодейский захват, благодаря которому латиняне вкрались в Константинополь и с такой свирепо­стью ополчились на нас, с какой не нападали измаилътяне (арабы) на Сирию и Финикию. Если мы, принужденные на­силием, переменили место пребывания, то наши права на империю и державу мы неизменно и неотступно удержи­ваем за собою, по милости Божией: царем ведь считается господствующий над племенем, народом, населением, а не над камнями и бревнами, составляющими стены и башни.

Извещаешь нас о грозном сборе крестоносцев. Мы да­же возрадовались, сообразив, что эти заступники свя­тых Мест начнут с нашей отчизны и подвергнут ее по­работителей законному отмщению как осквернителей святых храмов и священных сосудов, как виновников вся­кого беззакония против христиан. Но далее твое письмо назвало Иоанна константинопольским императором и наименовало его милым сыном твоей чести. Он уже умер, но на помощь ему собираются новые крестоносцы. По­смеялись мы над подобными потугами и заявлениями, со­чтя их за насмешку над святыми Местами и за издева­тельство над святым Крестом. Благовидным предлогом прикрывается, как всегда, жажда власти и золота.

Твоя честь нас наставляет не докучать императору Иоанну, для моей же пользы. Нужно тебе знать, что мое царское величество не разумеет, где на суше или на море расположены владения означенного Иоанна, и потому-никогда не покушалось на то, что ему принадлежит. Ес­ли же речь идет о Константинополе, который мы жела­ем у него взять, то мы заверяем и объявляем тебе и всем христианам, что никогда не перестанем сражаться и воевать с захватчиками Константинополя. Мы были бы преступниками перед законами природы, уставами ро­дины, могилами отцов и Божьими святыми храмами, ес­ли бы из всех сил не боролись за это. Против же недоволь­ных есть у нас, чем обороняться. Имеются у нас и колес­ницы, и кони, и множество воинов и бойцов, которые много раз мерились силами с крестоносцами этими и ока­зались не хуже кого-либо. И Бог справедливости помогает обиженным. Ты же как подражатель Христу и преемник главного из апостолов... одобришънас, воюющих за роди­ну и за благородную ее свободу. Можем ли мы смотреть спокойно на нее, поруганную, лишенную прежней славы и обращенную в очаг убийц и логово разбойников? Все это кончится, как будет у годно Богу. Мое же царство (величе­ство) старается и желает сохранить должное почте­ние к святой Римской Церкви и сыновние отношения к твоему святейшеству, разве только твое святейшество не захочешь не признавать права, подобающего нашему царскому величеству, и не будешь обращаться ко мне с письмами столь безалаберно и неучтиво».

Таков был ответ греческого царя. Сознание своих ис­торических прав и силы высказано резко и категорически перед лицом духовного главы Запада. Следует отметить также в этом ответе идею национальной греческой импе­рии, идею греческой нации (γενος), созревшей среди тяж­кой борьбы за существование с народами чуждыми и ино­верными. С этой идеей встречаемся и в письменности эпирских греков. Чувство и сознание национальности раз­вилось, но соответствующее новой истории националь­ное государство оказалось преждевременным для греков XIII в. Средневековый Константинополь, как старые мехи, не замедлил испортить новое вино.

Резкость переписки папы и Ватаци имела не одну идейную подкладку, но и реальную. Против Ватаци соста­вилась коалиция с участием Асеня. Болгарский царь не только вытребовал свою малолетнюю дочь из семьи Вата­ци, но замыслил новый поворот своей политики со всей присущей болгарам вероломной прямолинейностью. По смерти Бриеня и за отъездом молодого императора Балду-ина в Европу среди константинопольских баронов усили­лась партия приверженцев Асеня, и болгарскому царю улыбалась мысль утвердиться на константинопольском престоле хотя бы в роли регента-соправителя. Ближай­шим к тому средством представлялась уния с Римской Церковью, хотя так недавно Тырновский архиепископ по­лучил сан независимого патриарха от представителей Восточных Церквей под эгидою никейского царя. Асень написал папе, и Григорий IX ответил ему за неделю до при­веденного письма к Ватаци. Из папского письма ясно, что Асень не только поддался Римской Церкви, но предложил сговориться относительно «положения империи и города Константинополя». Такова была причина разрыва Асеня с Ватаци — его виды на Константинополь, на регентство или соправительство. Посылая к Асеню для переговоров епископа Перуджии, папа поставил вопрос шире, включив в него обсуждение судьбы Св. Земли и «других вопросов» — вероятно, церковных и об обращении Ватаци в унию; но в то же время он потребовал оказать совет и поддержку его возлюбленному сыну императору Бриеню, в тех же самых выражениях, как одновременно папа написал Ватаци. По­сланному епископу были вручены и письма к венгерскому королю Беле и к болгарскому духовенству, в которых цель миссии указана ясно: чтобы Асень защитил империю и со­действовал обращению Ватаци в лоно Римской Церкви. Асень обманулся в своей надежде получить от папы по­мощь для овладения Константинополем. Он выступил все-таки в поход совместно с франками против занятой грека­ми крепости Цурула, но, воспользовавшись известием о смерти жены, сына и патриарха от чумы, прервал осаду и не только сам ушел, но и не оставил отряда в помощь франкам, вновь заключил союз с Ватаци и вернул послед­нему свою дочь, малолетнюю жену никейского наследни­ка Феодора.

Ватаци пытался найти себе союзников на Западе и вступил в переговоры с генуэзцами, всегдашними сопер­никами хозяйничавших в Константинополе венецианцев; но из переговоров ничего не вышло (1239). Генуэзцы пред­почли согласиться с Венецией по интересовавшим их воп­росам. Узнав о приближении крестоносцев с Балдуином II во главе, Ватаци писал венгерскому королю Беле, заявляя, что готов подчиниться папе; но из Рима отсоветовали Беле вступить с Ватаци в соглашение.

Но теперь Ватаци был более уверен в своих силах, чем при прибытии Бриеня. Тогда как франки и болгары осаж­дали Цурул во Фракии, Ватаци перешел в наступление из Никомидии и, взяв Харакс (н[ыне] Херекс), Дакивизу (Гебзе) и Никитиат (Тузла?), он показался верстах в десяти от Принцевых островов. Как всегда, его атаки шли с суши и с моря, его достаточно сильный флот (30 кораблей) сопро­вождал сухопутные войска и был предназначен нанести удар латинской столице. Однако начальник флота, опыт­ный Контофре (судя по имени, из латинян), предупреждал Ватаци об опасности нападения на столицу с моря и о пре­восходстве военного искусства итальянцев. Царь Ватаци, будучи горд за своих греков и доступен придворным льстецам, уволил Контофре и назначил адмиралом не зна­ющего дела армянина Исфре, который был разбит латиня­нами наголову, притом всего лишь 13 галерами; на каждую свою галеру итальянцы захватили по одной греческой вместе с экипажем.

В 1241 г. последовала кончина царицы Ирины, доста­вившей Ватаци права на престол и создавшей ему двор с хорошими традициями строгого этикета, благочестия и просвещенности. Одновременно умер и страшный Асень Болгарский; его царство перешло к малолетнему Коломану (Калиману). Пользуясь наступившей слабостью болгарского правительства и переманив на свою службу отряды скифов (половцев), превосходную конницу, ранее служив­шую в Македонии, по известию Акрополита, т. е. франкам и болгарам, Ватаци немедля взялся за осуществление сво­их всегдашних планов о подчинении западных греков, о собирании воедино разрозненных греческих земель и вы­ступил в поход на Салоники против царя Иоанна, сына ца­ря Феодора Ангела, ослепленного Асенем Болгарским. Ва­таци имел все основания не откладывать этого похода, так как, без сомнения, со смертью Асеня воспрянула бы вновь держава Феодора Ангела.

Об этом походе 1242 г., окончившемся договором, по которому Иоанн сложил с себя знаки царского достоинст­ва и стал деспотом, подчинившись верховной власти Вата­ци, было изложено в главе о западном царстве Ангелов Дук. Но поход 1242 г. мог закончиться уничтожением Салоникского государства и присоединением Македонии к царству Ватаци, если бы не были получены грозные известия с Вос­тока. Оставленный регентом юный Феодор Ласкарь, сын Ватаци, с его советниками (по хозяйственным делам — Музалоном, по военным — Ливадарием) доносил, что мон­голы напали на сельджукское мусульманское государство. Последним правил с 1237 г. малодушный, преданный пьянству и разврату Гиас ад-дин Кейхозрев II, сын могуще­ственного Ала ад-дина, при котором было отбито первое нападение монгольского тумана (корпуса в 10 000 всадни­ков). Всегда превосходно осведомленные монголы, видя слабое правление Гиас ад-дина, осмелели, сначала напали на область Эрзерума (1240), а затем в 1243 г. полководец великого хана Угедея Яртагунойон с 30 000 всадников вторгся в пределы сельджукского Иконийского султаната. Гиас ад-дин в ужасе сзывал под свои знамена турок и наем­ных франков; последних у него было до 2000 под началь­ством Иоанна из Кипра и Бонифация из Генуи. Ко всем вас­салам султаната Иконии (Рум) были разосланы гонцы с требованием прислать их контингента, но князь Малой Армении отделался обещаниями, сирийские и месопотамские эмиры не пришли, кроме алеппского; лишь Мануил Трапезунтский, кажется, прислал своих грузин и лазов. Под Сивасом (Севастией) 40 000 монголов разбили наголову Гиас ад-дина (1243), хотя у последнего было тысяч шесть­десят; сельджуки и франки должны были биться храбро, но тактика монголов была первая в свете. Начался разгром султаната Рум. Эрзерум к тому времени уже пал (1241— 1242); жители Сиваса выдали все имущество и срыли го­родские стены; Кесария, вторая столица султанатов Конии, была сровнена с землею, и население ее перебито. Ги­ас ад-дин в отчаянии обратился к Ватаци за помощью против врага, грозного для них обоих, и в Триполисе на Меандре состоялось их свидание. Благоразумный Ватаци ограничился дружескими уверениями, и хорошо сделал, иначе мог бы навлечь на свою державу судьбу, которая по­стигла Русь за помощь половцам. Вернувшись в свою Конию, Гиас ад-дин послал послов к монголам, прося о мире, стал данником великого хана Угедея и скоро умер (1245). При его малолетних детях некогда грозный султанат Рум стал управляться монгольскими перванами и баскаками.

Ватаци уберег свои владения от монголов и сохранил свою независимость в тот момент, когда монгольские пол­ки дошли до Чехии, Фриуля и до сирийской Сайды. Для ох­раны границы он организовал сеть пограничных крепос­тей и складов провианта и оружия. Все хранилось на стро­гом учете за царскими печатями, и самое место складов держалось в секрете от врага.

Интересно, что превосходно о всем осведомленные монголы были в сношениях с папою и присылали послов, предлагая союз против Ватаци; но так как последний завел переговоры об унии, папа отделался подарками.

Для Ватаци главные интересы были не на Востоке (как для его предшественника, боровшегося с сельджуками), но на Западе. Политика Ватаци из местной становится евро­пейской благодаря союзу с Фридрихом II Гогенштауфеном, величайшим врагом папской политики. Интерес Фридриха сосредоточивался на полном красок юге, на его Неаполитанском королевстве, где он основал университет, куда вызывал сарацинских мастеров, где он собирался реформировать управление по плану и с размахом, достой­ным нового времени. Ватаци и Фридрих были естествен­ными союзниками, когда греческий царь не нуждался в па­пе. Хотя Фридрих не иначе смотрел на Ватаци, как на сво­его зятя и вассала, он высоко ценил его помощь и со своей стороны был готов помочь всякому монарху против нена­вистной римской курии.

Как ни величественна и ни сильна во многом выдаю­щаяся фигура Фридриха, в отношении к западному латин­скому делу на Востоке он сыграл роковую, даже предатель­скую роль в тот критический момент, когда решалась судь­ба «Новой Франции». Не было монарха, более призванного по своему положению к тому, чтобы поддержать и оградить Латинскую империю в Константинополе. Он не только об­ладал авторитетом, связанным с титулом римского импера­тора, и не только мог его усугубить, благодаря своей лич­ной мощи и дарованиям, — он был непосредственным и полновластным монархом мощного военного государства, наиболее близкого к Леванту, связанного с последним эко­номическими интересами и проникнутого восточными влияниями, начиная с этнографического состава населе­ния и кончая высшими проявлениями культурной жизни. Но вместо того чтобы сдержать греков мощною рукою, Фридрих вступал в соглашения с греческими государями в Никее, Салониках и Эпире и в роковое для константино­польской империи время вступил в ожесточенную борьбу с духовным главою латинского дела на Леванте. В продолже­ние своего долгого правления Фридрих губил на Востоке латинское дело, и притом большею частью не питая такого намерения. После его смерти (1250) судьба Латинской им­перии в Константинополе была решена.

До смерти Бриеня император Фридрих II держался бо­лее или менее пассивно в отношении к империи Балдуина. Помощи он ей не оказывал никакой, так как она была со­здана помимо западных императоров силами, враждебны­ми Гогенштауфенам. При коронации в Риме Петра Куртенэ представитель Фридриха протестовал, не признавая иного императора, кроме своего государя, и добился лишь того, что коронация состоялась вне стен собственного Рима в загородной базилике. Затем Фридрих, приняв завещанный ему Димитрием Монферратом титул салоникского короля, не сделал, однако, ни шага, чтобы овладеть своим наслед­ством, попавшим в греческие руки. Наконец, Бриеню он хотел помочь как своему тестю, но не успел за смертью последнего (1237). Балдуину Фридрих не хотел помочь. Мало того, он открыто выступил врагом Латинской империи. Разразилась борьба Фридриха с папой Григорием IX, и, так как последний верховодил в Константинополе, Фридрих заключил союз с Ватаци, врагом и папы, и Латинской им­перии в Константинополе.

Поступая так, Фридрих шел по пути своих предков, Конрада III и Генриха IV, друживших с Комнинами, Мануилом и Алексеем I. В те поры союз двух империй был на­правлен против Норманнского королевства в Южной Ита­лии, теперь он имел своим объектом латинские форпосты, новые политические образования в самой Романии. Уже в 1238 г. греки служили под знаменами Фридриха. Состав­лен был даже план, по которому Ватаци давал ленную при­сягу Фридриху и получал из его рук латинский Константи­нополь. Ленная зависимость взамен подтверждения владе­ний предположена была также для болгарского Асеня и для салоникского Феодора Комнина Дуки. Балдуин был по­ставлен в известность о воле Фридриха уступить Констан­тинополь своему будущему зятю. Гавани Южной Италии были закрыты для крестоносцев; армия Балдуина задержа­на была в Ломбардии, и главный вождь ее был брошен по приказу Фридриха в тюрьму и по освобождении не мог оп­равиться от последствий заключения. Папа за это отлучил Фридриха, вместе с Феодором Салоникским (1238). Людо­вик Французский заставил Фридриха пропустить через его владения Балдуина с армией. При новом папе Инно­кентии IV отношения Фридриха к курии приняли сначала мирный характер, но от грекофильской политики Фрид­рих отнюдь не отказался и около 1244 г. выдал свою дочь за Ватаци, который явно угрожал Константинополю. Это опять было поставлено в вину Фридриху, и он опять был отлучен от Церкви на Лионском Соборе, на этот раз окон­чательно (1245). Отлучение привело к теснейшему союзу германского и греческого императоров. Ватаци посылает помощь Фридриху в Италию сначала деньгами (1248), по­том людьми (1250). Последний просит Михаила Эпирского пропустить вспомогательный отряд, посланный царем Ватаци, через эпирские владения. В год своей смерти (1250) Фридрих в письме к эпирскому деспоту делает ха­рактернейшие заявления и явно становится на сторону восточного православия, по крайности в письмах к грече­ским государям.

«Имея в виду полное истребление врагов наших, вос­ставших на нас по папскому злоумышлению, — пишет он эпирскому деспоту, — мы собираем помощь от всех род­ных наших и друзей. Мы охраняем не одно наше право, но и право друзей и возлюбленных наших соседей, коих объе­диняет чистая и искренняя любовь во Христе, особенно греков, свойственников и друзей наших. Так называемый папа за наши отношения и любовь к ним, христианней­шим и самым благочестивым образом расположенным к Христовой вере, возбудил против нас свой необузданный язык, называя благочестивейших греков нечестивейшими и православных еретиками».

Воздавая хвалу греческому благочестию, впрочем в момент решительной борьбы с папой, когда греки были очень нужны, Фридрих ревниво следил за сношениями Ва­таци с папою и незадолго до смерти горько жаловался на посылку никейских уполномоченных в Рим.

«Как это, — пишет Фридрих никейскому царю, — как это папа послал к твоему царскому величеству монахов — миноритов и доминиканцев, что не только моей пресвет-лости, но даже ребятам покажется чудным и странным? Как этотрекомый архиерей архиереев, при всех ежеднев­но отлучающий тебя и твоихромэев, бесстыдно называя еретиками православнейших ромэев, от коих вера хрис­тиан разошлась до концов вселенной, как он не устыдился посылать своих духовных лиц к твоему царскому вели­честву?.. Как это исстари врожденную, по диавольскому наваждению, у римских архиереев злобу против ромэев, которую не удалось искоренить многим великим архиере­ям и служителям Христа ни словом, ни делом, ни постоян­ной молитвой за долгое прошедшее время, — как это папа обещает исправить в одно мгновение несерьезными слова­ми и лукавыми толкованиями простецов, после того как вновь выразил (свою злобу) на всякий лад?»

Царь Ватаци, имевший в виду постоянно свою глав­ную цель — завоевание Константинополя, находил в этот момент полезной благосклонность папы и не посмотрел бы на протесты Фридриха. Они звучали по-ребячески, а не переговоры Ватаци с папой. Смерть (в декабре 1250 г.) из­бавила Фридриха от дальнейших огорчений со стороны Ватаци. До того их отношения были отменно вежливыми. Фридрих сообщал никейскому царю о своих победах в Италии с помощью контингентов, доставленных итальян­скими городами (между прочим, Веrgamo, которого не следует смешивать с малоазиатским Пергамом, как склон­на miss Gardiner (4)), а Ватаци в свою очередь сообщил Фрид­риху о взятии им Родоса. По смерти Фридриха наследник никейскою престола написал надгробное слово, состав­ленное из риторических фраз. Преемник Фридриха Кон­рад IV был занят внутренними делами; тем не менее он снарядил к Ватаци посольство маркиза Гогенбурга с просьбою изгнать фамилию Ланчия, родных Манфреда Тарентского и Анны, супруги Ватаци, нашедших себе при­ют при никейском дворе; и Ватаци исполнил это, разуме­ется, за обещания и выгоды для себя.

Дружественные отношения не были поколеблены скандальной связью престарелого Ватаци с одной дамой из итальянской свиты юной царицы Анны, дочери Фрид­риха. Чары этой «маркезины» (кажется, звали ее della Fricca) оказали на царя такое влияние, что маркезина при­своила себе некоторые внешние знаки царского достоин­ства и оттерла свою госпожу на задний план. Авторитет­ный ученый Никифор Влеммид, в своей юности далеко не бывший врагом женщин, восстал на маркезину открыто и выгнал ее со свитой из своего монастыря, прекратив при ее появлении богослужение. Слезы и ярость маркезины, угрозы и наветы ее спутников привели лишь к тому, что Ва-таци сознал свой позор, и с тех пор о маркезине ничего не было слышно; но и Влеммид стал ненавистным царю.

Старые планы, легкие успехи увлекли царя Ватаци на греческий Запад. Времени он никогда не терял, энергия бы­ла направлена к одной постоянной цели — объединению Романии под его властью, воссоединению частей разроз­ненного целого. В Македонии теперь уже все трепетало при его приближении. Государем Салоник был беспутный юноша Димитрий. В Болгарии трон был занят после смер­ти Калимана — несчастного малолетнего сына Иоанна Асеня от венгерки Анны, отравленного братом (1246), —еще более юным Михаилом, сыном Асеня и Ирины, дочери Феодора Комнина Дуки, ставшей по устранении Калимана ре­гентшей. Смерть Калимана и переход власти в руки эпир-ской партии в Тырнове застали Ватаци на берегах Марицы, и он немедля предложил военному совету обсудить, следу­ет ли захватить у болгар Серее. Присоединившись к голосу Андроника Палеолога против большинства, царь решил рискнуть, хотя не имел осадных машин. Государство Бол­гарское так ослабело, что важный Серее был взят присту­пом войсковою челядью цулуконами, наскоро вооружен­ными. Измена греческих архонтов доставила Ватаци и Мельник. «Мы прирожденные ромэи и вышли из Филиппо-поля», — говорил один из архонтов горожанам Мельника. В течение нескольких недель вся Македония досталась Вата­ци с такой же легкостью, как некогда Феодору Ангелу и да­же Асеню, царю влахов и болгар. Подчинились Стенимах, Чепена и все села в Родопах, севернее — нынешние Иштип и Кюстендиль (Вельбужд), Средняя, Западная и Южная Ма­кедония с городами Скопле, Белее, Прилеп, Пелагония (Мо­настырь), Просек, Веррия. И все это болгары уступили без большой войны и подписали мирный договор.

Почти бескровное подчинение Македонии поставило никейского царя во главе греческого мира. Ему столь же легко достались и Салоники. Сами горожане выдали Димитрия и предали свой город (1246). Никейские источники объясняют этот факт беспутством юного деспота; но, бес­спорно, успех и деньги Ватаци сыграли свою роль.

Ватаци организовал управление Македонией. С одной стороны, он подтвердил льготы городов: так, Мельнику он выдал за покорность грамоту за золотой печатью. С другой стороны, он оставил в крае объединенную военную власть в лице наместника великого доместика Андроника Палео­лога. Ему были подчинены губернаторы отдельных горо­дов. Среди них был сын наместника, выдающийся своими способностями Михаил, будущий император константи­нопольский; ему достались Серее и Мельник, т. е. западная часть Македонии. Независимыми от Никеи остались эпирские и фессалийские владения деспота Михаила II и не­большой славянский удел слепого Феодора с городами Во-деной, Старидолом и Островом.

Достаточно определилась будущая судьба и этих кус­ков Романии. Греческие земли должны быть собраны под одной рукою; о федерации, о союзе греков востока и запа­да не могло быть речи. Ватаци это знал и, удовлетворив­шись формальным примирением, оставил эпиротов в по­кое. Перед ним была высшая, постоянная цель — Констан­тинополь. Путь к нему был открыт, и на этот раз без стеснительного и опасного участия болгар.

И не успел Ватаци вернуться домой после дальнего по­хода, как он выступил вновь во Фракию и осадил Цурул (Чорлу), семь лет бывший в латинских руках. Начальник крепости, знатный барон Ансельм де Кайе, женатый на до­чери Феодора Ласкаря, следовательно, свояк царю Ватаци, предпочел уйти в Константинополь и оставить город под защитою своей жены. Однако Ватаци особых рыцарских чувств не обнаружил и, взяв город, посадил свою родствен­ницу на лошадь и отправил ее к мужу. Завоевав и Визу, Ва­таци отрезал франков с суши, овладев ныне прославлен­ной Чаталджинской линией.

Никейский царь располагал уже такими силами, что мог успешно бороться с латинянами на двух отдаленных друг от друга театрах военных действий: во Фракии и на Родосе. Остров был захвачен генуэзцами (1248) в отсутствие родосского деспота Иоанна Гавалы, стоявшего около Измида, вероятно, с греческим флотом. Получив о том из­вестие, Ватаци обеспечил занятую линию Цурул — Виза гарнизонами и поспешил в свою резиденцию Нимфей. В соседней Смирне он снарядил флот и большое число транспортов для десанта. Генуэзцы получили от Вилльгардуэна Ахейского сотню французских рыцарей, грабивших остров, а сами устроились в крепости Родоса, располагая обильными запасами и красивыми женами греческих го­рожан. Экспедиция Ватаци увенчалась успехом; послан­ные им военачальники перебили французских рыцарей до единого, и генуэзцы предпочли сдаться на условиях (1250). Их доставили в Нимфей, где Ватаци обошелся с ни­ми хорошо, всегда добиваясь дружбы исконных соперни­ков хозяйничавших в Константинополе венецианцев. Никейские писатели считали Родос присоединенным к импе­рии Ватаци, однако монеты Иоанна Гавалы называют его государем и показывают, наоборот, что он даже пользовал­ся большею самостоятельностью, нежели его брат и пред­шественник Лев, носивший звание кесаря, но именовав­ший себя на монетах «рабом царя».

Осмотрительный и умудренный опытом Ватаци под­готовлял дипломатическими переговорами почву для пе­рехода Константинополя в руки греков. Он был бы, вероят­но, в силах взять город и тогда же, но опасался вызвать про­тив себя бурю в Европе и новый крестовый поход с участием Венеции и Вилльгардуэна. Фридрих сам нуждался в помощи и не мог бы защитить Ватаци. Переговоры с па­пою были поэтому необходимы, и греческий царь, невзи­рая на протесты Фридриха, сумел поставить дело так, что сам папа Иннокентий IV, отличавшийся новыми и широки­ми взглядами, начал видеть помеху для соединения Церк­вей не в греческом царстве, но в константинопольской Ла­тинской империи, безнадежно бессильной и препятство­вавшей святому делу самим своим существованием.

Так как соименный ему Иннокентий III на Латеранском Соборе провозгласил соединение Церквей (оставше­еся, впрочем, мертвой буквой), то латинские современники Ватаци официально считали существование схизмы порождением и виною их поколения. Сам папа Иннокен­тий IV высказал это на Лионском Соборе 1245 г. Гигантская борьба с Фридрихом, которая разгорелась после этого Со­бора, поглотила все силы и средства курии, так что папа видел всю невозможность спасти латинский Константи­нополь и всю выгоду отдать его греческому царю за унию.

Папа начал столь же осторожно, как и Ватаци, именно, окольными путями через венгерскую королеву, своячени­цу Ватаци, и через болгарского царя Калимана. В 1249 г. па­па отправил к Ватаци генерала ордена миноритов Иоанна Пармского с тайным поручением расстроить политичес­кий союз Фридриха с Ватаци, явно же — для переговоров о церковной унии. Политическая часть миссии минорита не удалась, Ватаци остался верен союзу, но в вопросе о соеди­нении Церквей он охотно пошел навстречу желанию па­пы, рассчитывая получить Константинополь без труда и опасности для себя.

Но Фридрих увидел в этом шаге своего зятя измену и с горечью предупреждал его против папского коварства. В вышецитированном письме он пенял ему за то, что Ватаци не обратился за советом, и грозил, что сумеет расстроить соглашение. Действительно, греческих послов Фридрих задержал в Южной Италии, а сопровождавших папских пропустил в Рим. Миссия Ватаци увидела папу лишь после смерти Фридриха и получила в Риме заманчивые предло­жения. Но в этот момент (конец 1251 г.) Ватаци уже не до­рожил союзом с папой, по крайней мере он прервал пере­говоры и в скором времени приступил к осаде Константи­нополя. В свою очередь папа тогда пообещал субсидию защитникам столицы, если они выдержат осаду в течение года, и послал проповедников в Венецию и в Романию призывать к крестовому походу против греков. Тогда Вата­ци возобновил переговоры об унии, которые завершились миссией митрополитов Кизикского и Сардского в сопро­вождении Арсения Авториана, будущего патриарха, и дру­гих духовных лиц; посольство было снаряжено с большою пышностью (1254).

Ватаци ставил вопрос прямо и категорически. Со сво­ей стороны он предлагал подчинение папе. За это он тре­бовал: 1) удалить латинскою императора из Константино­поля и передать ему, Ватаци, древнюю столицу; 2) удалить латинского патриарха и латинский клир не только из Кон­стантинополя, но и из других патриархий Востока и воз­вратить греческий клир на его прежние места; но в Анти-охии латинский патриарх мог оставаться пожизненно. Та­ким образом, никейский царь защищал все восточное православие и выступал от его имени.

И предложения Ватаци были предварительно одобре­ны высшими церковными властями. Недавно извлечено из одной оксфордской рукописи письмо Никейского пат­риарха Мануила к папе (конца 1253г.?) (5). «Архиепископ Константинополя, Нового Рима, и Вселенский патриарх» со своим синодом хвалит папу за его усилия восстановить единство Церкви и благодарит за присылку нунциев, с ко­торыми переговоры шли успешно; потому и патриарх по­сылает святых мужей, поручив им расследовать и выяс­нить вопросы о Вселенском Соборе, о чести (т. е. о пер­венстве)   папского  святейшества  и  о  справедливых требованиях Греческой Церкви. «То, что по этим с статьям будет утверждено тобою с ними, — писал патриарх, — бу­дет принято ими и всеми нами». Было приложено к пись­му, по-видимому, особое послание об исхождении Св. Ду­ха не иначе, как через Сына (δι' υιυο), и в этом вопросе Гре­ческая Церковь не признавала иного решения, как этот компромисс. Далее, патриарх Мануил со своим синодом предлагал папе признать его первенство и занести его имя в церковные диптихи, предлагал присягу Греческой Церкви в повиновении папе, исполнение отдельных рас­поряжений папы, если таковые не противоречат канонам древних Соборов; далее, патриарх предлагал признать ку­рию апелляционной инстанцией; признать за папой пра­во председательствовать на Соборах к первым формули­ровать свое мнение в догматических вопросах, причем оно, если не противоречит канонам, принимается всеми; с той же самой оговоркой обязательно принимаются на Соборах решения папы по делам церковного устройства и дисциплины.

Эти уступки, сделанные в последний год правления Ватаци, являются самыми большими, на какие когда-либо шла Греческая Церковь, кроме разве игнатиевского Собо­ра 8б9 г. Папе уступалась не только почетная, но и юриди­ческая власть над всею Церковью.

Можно предполагать, что Ватаци убедил патриарха сделать такой неслыханный шаг, пообещав, что по дости­жении желанной цели — по овладении древнею столи­цею — уступки осуществлены не будут. В те поры греки играли с курией не хуже болгар. На то были рассчитаны многократные оговорки о соответствии с канонами в тексте греческих предложений.

Впрочем, на никейских греков могла подействовать примирительная и уступчивая церковная политика папы Иннокентия IV, как в отношении к грекам на Кипре, так и в патриархатах Иерусалимском и Антиохийском. Чтобы ог­радить греков от притеснений местного латинского духо­венства, папа даже послал особого нунция и был готов признать греческую униатскую Церковь в Антиохии как независимую от местного латинского патриарха. В этом отношении папа Иннокентий действовал как современ­ное нам католичество в Сирии, признающее несколько на­циональных Церквей различного обряда, подчиненных непосредственно святому престолу. Иннокентий предо­пределил попытку Льва XIII порвать с традициями.

И в ответ на предложения никейской духовной и свет­ской власти Иннокентий IV заявил готовность устроить компромисс между Ватаци и Балдуином. Если же таковой не состоялся бы вследствие неуступчивости латинского императора, то папа обещал Ватаци «требуемое дополни­тельное признание его прав (exactum justitiae complementum)» и со своей стороны всяческое содействие к осуще­ствлению его желания. Римская Церковь, прибавил папа, настолько будет защищать дело Ватаци, насколько послед­ний будет ей предан больше, нежели латинский импера­тор. Таким образом, папа стал на чисто церковную точку зрения, отказавшись от роли защитника западной культу­ры и политики на Леванте, от идеи «Новой Франции», по­тускневшей от недостатка реальных сил.

В вопросе об организации униатской Церкви в самом Константинополе Иннокентий IV также стал на новый путь. В противоположность строгому канонисту Иннокен­тию III он допускал существование двух самостоятельных национальных патриархатов в одном и том же городе, за­висящих непосредственно от Рима. Ватаци получал разре­шение немедленно объявить своего патриарха Констан­тинопольским (т. е. папа подтверждал то, что фактически существовало и помимо него). Завладев же древнею столи­цею, Ватаци мог перевести туда своего патриарха, причем за латинским оставалось управление латинской паствой и ее приходами. Новые идеи Иннокентия, осуществленные в Антиохии, послужили впоследствии базою для перегово­ров об унии при Михаиле Палеологе.

И в догматической области Иннокентий IV оказался новатором с широкими взглядами. Он не требовал петь РИкхцае на церковной службе и признал греческий символ, как он был установлен первыми двумя Вселенскими Собо­рами. Он лишь поставил условием, чтобы греки со своей стороны признавали латинскую веру правою.

На таких условиях могло бы состояться великое дело примирения католической и православной Церквей. Предположен был и созыв Вселенского Собора. Иннокен­тий IV, покончивший с Гогенштауфенами в Италии, мог также добиться на Востоке более прочного триумфа, чем Иннокентий III. Иннокентий IV менее считался с канона­ми и свободнее творил новое дело. Преждевременная его смерть (1254) погубила его планы.

В том же году умер и Ватаци; при никейском дворе во­зобладало, как увидим, иное направление церковной по­литики. Новый царь Феодор II надеялся взять Константи­нополь помимо папы и в отношении к курии признавал не подчинение, но равноправие. Лично для себя он требовал прерогативы созывать Собор и утверждать соборные по­становления.

За время описанных переговоров с Фридрихом и с па­пою Иоанн Дука Ватаци упрочил свою власть в Македонии и подавил (1250—1252) опасное движение Комнинов Дук Ангелов, именно Михаила II Эпирского, руководимого сле­пым Феодором, некогда царем Салоник. Стеснив эпирского деспота и получив от него по Ларисскому договору (см. выше, гл. III [с. 421]) ряд укрепленных городов, захватив с собою старого подстрекателя Феодора, царь Ватаци вы­ступил весной 1252г. домой. По пути состоялся суд над мо­лодым Михаилом Палеологом, будущим основателем по­следней царской династии, и обстановка этого политиче­ского процесса крайне любопытна для характеристики понятий и нравов эпохи. Вместе с тем она бросает яркий свет на отношения при нимфейском дворе, который пред­ставлялся эпирским архиереям в столь мрачных красках, как чуждый радости и свободы. Патриотический интриган Николай Манглавит (или манглавит Николай), тот самый, который уговорил жителей Мельника изменить болгарам, донес Ватаци на своего губернатора Михаила Палеолога, что он жаждет захватить царский престол. Доля правды могла быть в этом доносе. Двадцатисемилетний Михаил был честолюбив и талантлив, очень знатен и богат (первая жена Ватаци, царская дочь, доставившая ему престол, до­сталась ему вдовою после одного из Палеологов); он был сын наместника Запада; он был любим войском и народом за приветливость и такт. Если бы у него и не было первона­чально столь честолюбивых планов, все окружающие — друзья своими советами и враги клеветою при дворе — толкали Михаила на опасный путь. Ватаци и его сын были популярны в народных массах, но ненавистны аристокра­тии. Ватаци знал своих врагов по горькому опыту, и харак­тер его стал подозрительным. Ему легко было внушить, что молодой Палеолог является соперником престолонаслед­ника Феодора, и интрига македонского патриота попала в цель. Михаилу доносчик ставил в вину чрезмерную печаль при известии о смерти его родственника и якобы едино­мышленника Торника; подслушаны были разговоры между горожанами Мельника, из которых один выразился, что нечего опасаться внутреннего переворота, раз Андроник Палеолог в Солуни, а сын его Михаил у них в Мельнике и раз сестра болгарского царя могла бы выйти замуж за Ми­хаила. Ватаци следствие отложил до возвращения на роди­ну и на пути остановился, велел заковать Михаила, бросить его в тюрьму и снарядил торжественный суд под своим председательством при участии и Акрополита. Передавае­мые им подробности рисуют понятия и нравы того време­ни. Мельникского болтуна допрашивали с пристрастием, но он отрицал всякую вину Михаила; тогда его заставили биться на поединке с донесшим на него собеседником (за­падные судебные обычаи в никейской армии!); он был сбит с коня, но опять не оговорил Палеолога; тогда его, ра­ненного, пытали «смертью» и палач занес над ним свой меч, но и в этот момент несчастный остался верен себе; тогда его бросили в тюрьму. Взялись за самого Михаила и предложили ему испытание раскаленным железом, но он заявил, что он не чудотворец и руки у него не мраморные, как у статуи Фидия или Праксителя. Подослали к нему для уговоров митрополита Фоку, «любимого царем не за доб­родетель, а за бесстыдство», но Михаил Палеолог предло­жил ему самому, буде он считает такое испытание священ­ным, надеть облачение и раскалить железо в собственных руках, привыкших совершать таинства. Фока на это поспе­шил ответить, что и он считает испытание железом за вар­варский и западный обычай, не свойственный римским законам. Палеолог поймал митрополита на слове и заявил, что ему, Палеологу, как ромэю и рожденному от ромэев не подобает таковая пытка. Царь Ватаци ничего таким обра­зом не мог поделать с Палеологом и отвел душу на судьях, обозвав их дубинами. Призвав Михаила, царь сказал ему: «Несчастный, какой ты лишился славы» (так как ранее хо­тел женить его на своей внучке), приказал патриарху взять с Михаила присягу в верности царю и женил его в конце концов на Феодоре Дукене, внучке севастократора Исаака, царского брата (1253).

Весною 1254 г. Ватаци заболел в Никее и, предчувствуя смерть, приказал везти его в любимый Нимфей и скончался в палатке, которую приказал поставить в дворцовом са­ду, после 33 лет царствования, на 62-м году от роду. На пре­стол вступил его сын Феодор II Ласкарь, родившийся в день воцарения его отца. Похоронен был Ватаци в постро­енном им монастыре Спасителя в Сосандрах[20], возле Магнисии (6). При приближении турок в начале XIV в. тело Вата­ци было перенесено в Магнисию по приказанию местного тирана Атталиоты (1307); при осаде этого города турками сложилась легенда о чудесной охране его призраком Вата­ци, чтившегося уже за святого жителями; при взятии Маг-нисии турки сбросили его тело из акрополя в овраг.

Весьма замечательна финансовая политика царя Ио­анна Ватаци. Только богатая казна могла дать ему возмож­ность содержать большое наемное войско из латинян и половцев, предпринимать с ними отдаленные походы, оборудовать склады на восточной границе. Только деньги и наемники могли утвердить его самодержавие среди сво­евольной, могущественной аристократии, опиравшейся на доходы с богатых земель. Следовало привязать духовен­ство пожертвованиями и народ щедрой благотворитель­ностью на царские деньги, происхождение которых не связано с выколачиванием податей. Царь Иоанн своих по­литических целей достиг, остался в народной памяти от­цом ромэев, и о щедрости его сложились легенды. Во вре­мя болезни царицы Ирины золото вывозили из казны мешками на многих мулах, и каждому бедняку дано было якобы по 36 червонцев полноценной монетой, не считая щедрот церквам.

Ватаци понял, что только тем путем, каким добыва­лось богатство его врагов — властелей, именно организа­цией доходного хозяйства в громадных размерах, никому другому не доступных, он мог достигнуть своих политиче­ских целей. Новое национальное государство должно бы­ло получить и новые финансы. Старый бюрократический финансовый строй с его выжиманием последних грошей из населения должен был уступить место отеческому по­печению доброго вотчинника-хозяина. Нет, к сожалению, специальной работы о финансах при Ватаци, нет для это­го достаточного связного материала, историки сохранили анекдоты, впрочем, характерные. Все-таки видно, что царь Иоанн прежде всего расширил запашки и виноградники настолько, что все расходы на содержание двора и на бла­готворительность покрывались доходами с царских име­ний; во главе последних он поставил не знатных чиновни­ков, но знающих дело практиков, вероятно, из своих слу­жащих. Затем Ватаци развел громадные стада коней, быков, овец, свиней и домашней птицы. С продажи яиц он в короткое время собрал столько, что купил царице Ирине корону, усыпанную драгоценнейшими жемчужинами и камнями, и назвал эту корону «яичной». Развивая свое хо­зяйство, Ватаци (по словам историка Григоры) побудил и властелей жить доходами с их имений и не притеснять крестьян. Поэтому при этом царе житницы ломились от зерна и скот не вмещался в стойлах.

Конечно, не воля Ватаци, но благоприятные экономи­ческие условия, мир и безопасность в стране, столь бога­той от природы, каков запад Малой Азии, вызвали нараста­ние богатств, распашку земель и процветание крупного и крестьянского хозяйства.

Еще менее следует предполагать, что «отец народа» от­казался от податей. У нас под руками богатейший сборник документов монастыря Лемвиотиссы под Смирной, отно­сящихся преимущественно к XIII в., и мы видим, что и по­дати взимаются аккуратно и совершаются точные переписи населения. Но разоряют крестьян чрезвычайные и не­предвиденные сборы, а в них Ватаци не нуждался.

Пахимер сохранил ценное известие: отец ромэев на­столько предусмотрительно относился ко всему народу, что, считая собственной пронией (поместьем) царской власти все зевгелатии, расположенные возле каждого го­рода и каждой крепости, устроил на них деревни, чтобы доходами натурою и сборами с крестьян прокармливать соседнюю крепость, оставляя доходы и для царского дво­ра. Под зевгелатиями мы понимаем на основании доку­ментов не выгоны, но фермы, часто с барскими усадьбами; в данном, однако, случае ясно, что разумеются земли, не бывшие заселенными, на коих царь поселил целые дерев­ни крестьян; доходы с них были столь значительны, что на них можно было содержать соседний гарнизон и частич­но подкреплять царскую казну, составлялись эти доходы из поступлений натурою с крупного помещичьего хозяй­ства, зевгелатия, и с оброков поселенных в нем крестьян. Ватаци, таким образом, начал с обращения городских и ка­зенных земель в царские пронии, заселил их крестьянами и завел на них доходное хозяйство, покрывавшее государ­ственные и царские расходы. Римские императоры начи­ная с Августа и все зиждители самодержавной власти по­ступали не иначе.

Источники указывают и на другую категорию дохо­дов, одинаково не обременительную для народа: пошлины с ввозимых товаров; и эти «коммеркии» существовали из­древле, а Ватаци лишь смог извлечь из них больший доход. Особенно обогатились царь и ромэи, по известию Григо­ры, во время голода в сельджукском султанате, когда под­данные султанов Рума переселялись массами в ромэйскую державу; и среди них было, конечно, много христиан. При­ходили столь нужные новые парики, продавались за бес­ценок, за рабочий скот, дорогие восточные вещи, напол­нившие дома подданных Ватаци. За анекдотическою фор­мою этого известия мы видим не только привлечение пришлого населения благодаря расцвету хозяйства, но и переход торговли с внутренними рынками полуострова вруки греческого капитала, для которого Ватаци сумел вос­пользоваться разгромом сельджуков монголами и заклю­чить выгодные торговые договоры. Таким путем действи­тельно обогащалась его страна. Иное — торговля с Запа­дом: являлись иноземные купцы, рассчитывавшие на крупный барыш, привозили предметы роскоши и увозили деньги в Италию.

Предшественник Ватаци Феодор I Ласкарь из полити­ческих соображений заключил (1219) с венецианцами не­выгодный договор, по которому венецианские купцы могли торговать в его владениях чем угодно безданно и беспош­линно, причем царская власть гарантировала сохранность имуществ умерших в Никейском царстве венецианцев; ни-кейские же купцы не пользовались этими правами в латин­ском Константинополе. Ватаци же, столь заботившийся о флоте и о своем влиянии в Архипелаге, по-видимому, круто начал охранительную таможенную политику, граничившую с запрещением ввоза мануфактур.

«Так как царь увидел, — сообщает Никифор Григора, — что ромэйское богатство всуе расточается на иноземные одежды, которые изготовляются из шелка вавилонскими и ассирийскими (т. е. персидскими и арабскими) мастерски­ми и которые искусно ткутся итальянскими руками, то он издал постановление, чтобы никто из его подданных не употреблял таковых, если не желает, кто бы он ни был, чтобы он сам и его род подвергся лишению гражданских прав («бесчестью»), но употреблять всем лишь то, что производитромэйская земля и что вырабатывают ромэйские руки».

Если знатные люди желают отличаться по одежде от незнатных, то следует довольствоваться им туземными произведениями промышленности, и таким образом, при­бавляет Григора, богатство оставалось внутри страны, пе­реходя лишь из одного дома в другой. Известно, что Вата­ци, встретив своего наследника в пышной одежде, сделал ему суровый выговор; вероятно, он увидел итальянскую парчу. Впрочем, из известий Григоры не видно, чтобы бы­ли отменены торговые договоры, но мы имеем дело с актом внутренней политики, с запрещением подданным по­купать иностранную мануфактуру. Экономические по­следствия запретительных мер Ватаци неизвестны, но во всяком случае итальянские купцы продолжали ездить в его владения хотя бы для покупки греческих товаров; известен случай — правда, несколько позже смерти Ватаци — арес­та купцов из Лукки, привезших с собою много денег.

Результаты долгого и счастливого правления Ватаци громадны. То, что он унаследовал от Феодора Ласкаря, бы­ло сильно в идее и скорее слабо в действительности. Буду­чи вполне реальным политиком и неуклонно, хотя и осто­рожно, идя по верному пути укрепления национального греческого, вместе с тем самодержавного и народолюби-вого царства, Ватаци положил конец Салоникскому грече­скому государству, смирил эпирского деспота, собрал большинство греческих земель, притом наиболее богатых, под свою державу, вконец обессилил Латинскую империю и вполне подготовил восстановление Греческой империи в Константинополе. Скорее случайность, что он не овла­дел древней столицей. Сил у него было достаточно и не ме­нее, чем у Михаила Палеолога, которому приходилось на первых порах бороться с сильной партией Ласкаридов. Внутри своего царства Ватаци справился с аристократией, и его воля была законом во всех делах, кроме вероисповед­ных. Народ встретил в нем отца и защитника. Он умел вы­бирать средства, выжидать или не медлить, смотря по об­стоятельствам. Цель у него была одна: держать царское имя грозно и честно по старине, а для того восстановить древ­нюю Ромэйскую державу в ее исконной столице. Для до­стижения этой цели он не только провел в походах свое долгое правление, содержал большую армию с наемной латинской и тюркской конницей, превосходящую в от­крытом поле силы каждого из соседей, строил, притом не­однократно, многочисленный флот, но и готов был идти на серьезные уступки папе, Греческой Церкви в делах лич­ной жизни (инцидент с маркезиной) и в управлении по­ступался интересами своей казны, заставляя все-таки никейский синод служить его политическим целям. В начале правления на него влияла энергичная царица Ирина, дочь Феодора Ласкаря, доставившая своему мужу права на пре­стол и создавшая ему строгий и просвещенный двор. Ха­рактерно для влияния царского рода Ласкаридов, что сын Ватаци назвался по вступлении на престол не Дукою Ватаци, но, по матери, Феодором II Ласкарем и вернул ко двору ее родню, бывшую при Ватаци в опале. Характер царя Иоанна был не без слабостей. Он был доступен лести, жен­ским чарам, подозрителен и жесток с аристократами. При нем последние жили в страхе, хотя Ватаци назначал их на главные посты при дворе, в армии и управлении, не выдви­гая незнатных демонстративно, как делал его преемник.

Когда и по какому поводу Ватаци покинул Никею, «го­род с широкими, полными народа улицами и повсюду хо­рошо укрепленный» (Влеммид), в точности неизвестно; но его резиденцией стал Нимфей, недалеко от Смирны, и при­чины переезда были, бесспорно, политические. Тесно было самодержавному царю Иоанну в старом большом городе с влиятельными архонтами и богатыми горожанами, и Никея не подходила для того, чтобы устраивать царство, как хотел Ватаци. И личная подозрительность, воспитанная за­говорами Ласкаридов и аристократии, манила его в Ним­фей, большую усадьбу, где все вокруг питалось от царских щедрот. Там у него был дворец среди садов, сохранивший­ся в развалинах; Влеммид упоминает и богадельню; конеч­но, были также дома придворных и казармы для войска. Свою богатейшую казну, тратившуюся на государственные надобности, Вагаци хранил в близкой к Нимфею Магни-сии, которая им была сильно укреплена, и возле Магнисии был им же построен любимый монастырь Спасителя в Со-сандрах, где царь был похоронен, как упомянуто выше.

В этом районе, по Меандру, сложилась легенда о мило­стивом царе Иоанне. В Магнисии чтили его как святого, тогда как в Никее, по-видимому, этого не случилось, и в Константинополе Палеологи гнали воспоминания о Лас-каридах. Новогреческое житие и византийское (XIV в.) пе­редают простонародную местную легенду, чем и объясня­ются их исторические неточности. Характерно, что на осторожного Ватаци перенесены некоторые подвиги перво­го Ласкаря, жизнь которого была несравненно более дра­матичной и подходящей для народной легенды.

Сыну своему Ватаци дал самое широкое и философ­ское образование под руководством Акрополита и лучших учителей. Вместе с тем он рано посвятил своего наследни­ка в государственные дела, вверяя ему на время своих про­должительных походов на Запад управление государством при содействии доверенных советников. От природы Феодор получил блестящие способности, вкус к наукам при­вился легко, но развился он слишком рано, характер его с юности был надменный, насмешливый, увлекающийся и неуравновешенный. То в нем наблюдалась любовь к пыш­ности, которую приходилось останавливать его отцу, то подвергался он неудержной, черной меланхолии, напр, по смерти юной супруги Феодор не мылся, не стригся долгое время, его приходилось уговаривать знать меру и в скорби. В этой богатой натуре развилось преувеличенное понятие о царской власти под впечатлением славы и богатства его отца Ватаци, под влиянием приставленных к нему незнат­ных сверстников вроде Музалона, под влиянием почерп­нутых из книг идеальных представлений об ответственно­сти и обязанностях монарха. О себе Феодор был высокого мнения и осуждал придворных иногда весьма грубо, меж­ду прочим собственных учителей. Когда Феодор получил полноту власти на престоле, недостаток сдержанности пе­решел в проявления деспотизма, в бешеные вспышки гне­ва. Или его организм был подорван ранним развитием, или был какой-либо наследственный недуг — у молодого монарха открылась тяжкая болезнь и преждевременно свела его в могилу. Несмотря на свои положительные, бле­стящие качества — неутомимость, энергию, работоспо­собность, преданность царственному долгу, на обаятель­ный ум и образование, Феодор II сумел возбудить к себе ненависть даже в своем воспитателе Акрополите, верном и умном слуге никейских государей.

«У всeх ромэев, — пишет Акрополите своей истории, — особенно в армии и при дворе, явилась надежда получить много благ от нового царя; и если кто-либо был обижен его отцом или был лишен капитала и имений, тот надеялся избавиться от своих бедствий. Все таким образом надеялись. Ведь молодость нового царя, его приятность и вежливость в обращении, умение поддерживать веселую беседу вызывали подобные мечты; но все это оказалось личиной и обманом. Тот, кто надеялся, своего не получил, и, по пословице, вместо сокровищ оказались угли. Он стал так обращаться с подданными и подвластными, что все прославляли его царственного отца; и если кто потерпел от последнего, теперь предпочел бы умереть ранее его кончины».

Эта характеристика сгущает краски, исходя от представителя партии старых вельмож, заслоненных при Феодоре незнатными Музалонами. Отклики отрицательных суждений о Феодоре наблюдаются у историков, писавших при Палеологах. Блестящие успехи Феодора считались подготовленными правлением его отца, ошибки же и по¬тери относились всецело за счет сына. Феодор знал, что он окружен врагами, о собственных знатных генералах отзывался как об изменниках, представлял себе положение мрачнее, чем на самом деле было, и тем его более портил. Наследство сыну-ребенку он оставил плохое.

После торжественных похорон царя Иоанна в Сосандрах Феодор II был поднят знатью и духовенством на щит, по древнему обычаю. Отправившись в Никею, он занялся избранием патриарха на место умершего Мануила; затем новый патриарх должен был короновать нового царя. Собралось до 40 архиереев, и просили в патриархи ученого Влеммида, который, однако, был неприятен двору за свою самостоятельность. Царь Иоанн Ватаци уже раз отклонил его кандидатуру, заявив открыто, что Влеммид не будет слушаться царя, у которого могут быть не те виды, что у Церкви. Новый царь Феодор не решился выступить открыто против Влеммида, даже уговаривал его, обещая всякие почести, но Влеммид сам наотрез отказался, зная вспыльчивость и настойчивость молодого царя. Уговоры окончились размолвкою, и Влеммид уехал из Никеи в свой монастырь. Так рассказывает дело сам Влеммид, но по Анониму Сафы против Влеммида была сильная партия среди архиереев. Далее царь предложил избрать патриарха жребием. Провозглашая имя кандидата, открывали Евангелие наугад и читали первые слова страницы. Одному попались слова «им не удается», другому — «потонули», сосандрскому игумену вышло даже «осел и цыпленок». Наконец Арсению Авториану посчастливилось: при его имени было прочтено «он и его ученики», и он был избран. Монах Арсений, из родовитой чиновничьей семьи, уже встречался нам в составе духовной миссии, посланной царем Ватаци к папе. Это был человек новый, с сильным характером, искренне преданный царствующему дому, и его избрание было неприятно старым деятелям вроде Влеммида и Акрополита. На Рождество 1254 г. патриарх Арсений торжественно венчал Феодора II императором ромэев.

Вскоре новый царь выступил в поход против болгарского царя Михаила, захватившего Северную Македонию и Западную Фракию, кроме Сереса и двух других крепостей. Феодор созвал военный совет; его дядья по матери, Михаил и Мануил Ласкари, братья Феодора I, возвращенные племянником из ссылки, стали во главе старых деятелей, советовавших отложить поход; а незнатный царский сверстник Музалон советовал поспешить; царь принял его мнение и оставил Музалона регентом. Ему он одному доверял. Быстрый поход Феодора увенчался успехом; болгарский авангард за Адрианополем был разбит наголову, болгарский царь бежал. Взяв Старую Загору (Веррию), Феодор с большой добычей вернулся в Адрианополь и не преминул расхвалить в письме к Влеммиду успех «эллинской доблести». Охридский округ и Родопы, кроме крепости Чепены, были завоеваны греками. Но в армии Феодора очевидно были нелады. Два полководца — Стратигопул и Торник (из родни М[ихаила] Палеолога) — бежали с поля битвы и отказались выступить вторично. Царь был вне себя и в письмах к друзьям обвинял своих полководцев в измене.

«Говорят потихоньку, — писал он, — что в государстве будет возмущение, и уверяют, что уже начались беспорядки. А мы вынуждены идти на Филиппополъ и испытывать столько тягот и бессонных ночей... Ослушание этих пре­ступников погубило наше войско и позволило собакам-бол­гарам опустошать нашу страну. Поэтому мы смотрим на настоящие события как на начало наших бедствий. Оста­вить западные области означало бы погубить все».

Вслед за бегством Стратигопула и Торника восстало болгарское население крепости Мельника в Родопах и за­хватило греческий гарнизон. Феодор выказал недюжин­ную энергию и усиленными переходами в десять дней привел свою армию из Адрианополя в Серее. В Ропельском дефиле на Струме он разбил болгар в ночной атаке, при­чем погиб Драгота, бывший начальник Мельника, передав­шийся болгарам. Феодор перешел в Македонию, взял Водену. Белее, Прилеп. На возвратном пути в Родопы греческая армия терпела лишения и потери среди безводных скал. Царь Феодор показал себя полководцем решительным и упорным в преследовании своих целей. Только крепость Целина, или Чепена, в Родопах оставалась в болгарских ру­ках. Эта крепость у Книшавы в западных Родопах, среди гор и трясин, господствовала над долиною нынешнего Татар-Пазарджика и над путями из Софии и Филиппополя в Македонию через Вельбужд (н[ыне] Кюстандиль) (7). Высту­пив против нее зимою, Феодор едва не погубил свое вой­ско среди снежной равнины. Его военачальники греки, а также вожди наемных латинян и половцев советовали вер­нуться в Адрианополь, но царь настоял на походе к крепо­сти Стенимаху, поближе к Чепене. Из Стенимаха он еще раз пошел на Чепену и опять едва не погубил войско в снежных горах и дремучих лесах. Тогда только он уехал в Малую Азию. Из осторожности или по недоверию к своим полководцам из архонтов Феодор запретил в свое отсутст­вие вступать в бой с болгарами.

На родине Феодор немедленно стал систематически замещать арист�