Том V. Период VIII. Ласкари и Палеологи





ОГЛАВЛЕНИЕ

 

 

ОТДЕЛ VIII ЛАСКАРИ И ПАЛЕОЛОГИ

 

 

Глава I.      Разорение Константинополя

Глава II. Латинская империя и латинские государства Романии. Греки в XIII в.

Глава III.   Эпирское государство в XIII в.

Глава IV. Никейское царство Ласкарей. Трапезунтское царство в XIII в. Сельджукские султаны и нашествие монголов

Глава V.     Михаил Палеолог

Глава VI.    Андроник II Старший

Глава VII. Андроник III и Кантакузин. Движение против служилой знати

Глава VIII. Соседи Византии в XIV в.: сербы, османы, Трапезунт

Глава IX. Последние Палеологи. Падение Константинополя и остальных греческих государств

Источники и литература (приведенные Ф.И. Успенским)

 

 

Отдел VIII

ЛАСКАРИ И ПАЛЕОЛОГИ

 

 

Глава I

 

РАЗОРЕНИЕ КОНСТАНТИНОПОЛЯ

 

Выше было изложено, при каких обстоятельствах в па­схальный понедельник 1204 г. латиняне ворвались в Кон­стантинополь. Впервые пала гордая, богохранимая столи­ца преемников Константина Великого. Твердыня, некогда устоявшая перед полчищами персов и победоносного калифата, была захвачена сборною дружиною в 20 000 чело­век. Как только рыцари захватили стены, громадное грече­ское население до 400 000 человек было охвачено паниче­ским страхом, сопротивлялись немногие, без системы. Без боя были захвачены отчасти укрепленные великолепные дворцовые кварталы: Влахерны с остатками царской гвар­дии, Большой дворец верхний и нижний, приморский Ву-колеон. Богатые жители заперлись в своих домах; простой народ, женщины и дети при виде рыцарей складывали пальцы крестом, крича: «Да здравствует святой царь мар­киз», т. е. вождь крестоносцев Бонифаций Монферратский. Вооруженные греки толпой загородили улицы, тесня и да­вя друг друга, они спешили покинуть город; часть их, как Ф. Ласкарь, переправлялась на азиатскую сторону. Крово­пролитие было не так велико, как можно было ожидать от разъяренных рыцарей, погибло всего около 2000 греков. Притом убивали, по словам очевидца, преимущественно бывшие с крестоносцами латинские купцы, изгнанные греками из их кварталов во время осады. Рыцарей привле- кала неслыханная добыча. Убит был из них всего один, и тот случайно. Участник похода парижский каноник Гюнтер, прерывая свой рассказ лирическими отступлениями в стихах, сохранил нам во всей свежести настроение благо­честивых грабителей:

 

Вторгнись, доблестный воин Христов,

Вторгнись в город, Христом данный победителю.

Смотри: царь миролюбивый Христос на осляти

Предшествует тебе с радостным лицом.

Ты воюешь за Христа, исполняешь приговор

Судии Христа, твое желание впереди твоего оружия.

Вторгнись, грози, гони робких, наступай сильнее,

Голосом греми, потрясай оружием, но не проливай крови!

Вселяй страх, но помни, что братья

Те, кого ты теснишь, это они заслужили своею виною.

Христу угодно обогатить тебя добычею виновных,

Да не ограбит их иная победоносная нация.

Вот тебе палаты, полные вражеских богатств,

Издревле накопленное добро получит новых хозяев.

Ты же пока придержи дух свой и руки,

Отложи на время и презри грабеж,

Несись на трусов, жестоко тесни побежденных,

Не дай им вздохнуть и усталым собраться с силами.

Когда все враги будут выгнаны из города,

Тогда лишь настанет время для добычи и можно грабить побежденных!

 

Толпы отступавших греков в беспорядке запрудили улицы. Никита Хониат, сановник и историк, пережил с семьею эти мрачные дни в городе. Его рассказ изложен рито­рически, согласно вкусам эпохи, но полон глубокого горя и негодования.

«В день взятия города, — описывает он, — хищники расположились на ночлег повсюду и грабили все, что было внутри домов, не стесняясь с хозяевами, наделяя иных ударами; кого они уговаривали, кому грозили по всякому поводу. Все они получили или сами нашли: часть лежала на виду или была принесена хозяевами, часть разыскали сами латиняне, пощады у них не было никакой, и ничего они не отдавали собственникам обратно. Общий кров и стал не повели к сближению, наоборот — латиняне ока­зались подозрительными и необщительными, приводили или прогоняли своих хозяев с оскорблениями. Потому их начальники сочли за лучшее разрешить желающим уйти из города. Собираясь партиями, жители уходили, одетые в рубище, изнуренные бессонницей и осунувшиеся, видом мертвецы, с налитыми кровью глазами, будто плачущие кровью, а не слезами. Одни горевали о потере имущества, другие уже не удручались этим, но оплакивали похищен­ную и поруганную девицу-невесту или супругу, каждый шел со своим горем».

У Хониатов был родовой дом, «несравненный по кра­соте и величиною величайший», в квартале Сфоракия, в центре города. Он сгорел во время второго пожара при взятии города. Семья Хониата думала найти безопасное убежище в соседнем храме Софии, но латиняне у входа расставили стражу, перехватывали всех искавших в хра­ме спасение и уводили куда у них было постановлено. На семейном совете Хониатов было решено искать другого убежища. Был у них знакомый венецианец, некогда при­нятый у них в доме, а теперь он оказался им полезен. Об­лачившись в панцирь и переменив купеческую одежду на воинскую, он оттонял подходивших грабителей от дома, где приютились Хониаты, делая вид, что он их соратник и ранее захватил себе этот дом, говоря с ними на их язы­ке. Когда же они подошли толпою и ему было не под силу сдерживать их, особенно когда подступили французы, которые и храбростью и ростом превосходили прочих и хвастались, будто боятся лишь того, как бы на них не об­рушилось небо, венецианец предложил семье Хониата удалиться, чтобы они не попали в плен, угрожавший муж­чинам оковами, а женщинам надругательством и уводом на бесчестье. Под предводительством венецианца, быв­шего их домашнего человека и клиента, теперь же став­шего помощником и защитником, Хониат с семьею поодиночке перебрались в дом знакомых ему венецианцев как плененная добыча, влекомые за руку, удрученные и плохо одетые. Но так как и тот квартал попал в долю французов, Хониаты должны были снова искать себе убе­жища, причем все слуги бесчеловечно их покинули и раз­бежались. Знатным Хониатам пришлось самим нести ма­лолетних детей на плечах, и сам Никита нес на груди сво­его мальчика-сына, и так пришлось идти им по улицам. Проведя в городе пять дней при таких условиях, решили и они уйти из города. Была суббота, и наступила зима, а супруга Хониата была беременна, как сказано в Писании, «молитесь, да не придется вам бежать зимою и в субботу» и «горе носящим во чреве в дни те». Собралось несколько знакомых, родных и присоединившихся к уходящим, и пошли, как вереница муравьев. Навстречу попадались во­ины не в полных доспехах, но с длинными мечами, висев­шими у седла, и с кинжалами за поясом; одни были нагру­жены добычей, другие вели пленных и щупали их, не скрыта ли под лохмотьями ценная одежда, не спрятано ли на груди золото или серебро. Иные уже уставились глазами на женщин, выделявшихся красотою, как бы со­бираясь немедленно схватить их и совершить насилие. Опасаясь за своих женщин, Хониат их поместил посреди мужчин, а девушкам намазали щеки грязью вместо преж­них притираний, чтобы скрыть их румяные щеки и что­бы румянец не привлек, как огонь ночных путников, сна­чала зрителей, потом воспламененных любовью, затем и насильников, уверенных в безнаказанности. Поднявши молитвенно руки к небу, с бьющимися в груди сердцами и со слезами на глазах беглецы не знали, всем ли мужчи­нам и всем ли женщинам удастся миновать неистовых зверей-латинян. Путь шел на Золотые ворота. У храма ве­ликомученика Мокия некий насильник и безбожник-вар­вар вырвал из середины беглецов, как волк ягненка, при­гожую девицу, дочь одного судьи. Изнуренный болезнями старик отец упал на землю и, катаясь по грязи, простирал руки к Хониату, умоляя спасти дочь. Хониат побежал по следам похитителя, останавливая прохожих, хватая их руками и крича о помощи всем, кто мог понять его грече­ский язык. Нашлись участливые люди из латинян, погна­лись за бесстыдным плотоугодником и застали его у во­рот дома, куда он загнал девушку. Вы постановили, кри­чал Хониат, не допускать поругания замужних, девушек и монахинь! Умоляю о помощи именем семей ваших, Гроба Господня и заповедей Христа! Собравшиеся латиняне на­чали грозить похитителю виселицей и уже собрались пе­рейти от слов к делу, когда он отдал девушку, и Хониат от­вел ее к отцу. Выведя всех за городские стены, он бросил­ся на землю и зарыдал. Ему было что оплакивать! Стояли стены, но лучшая часть города погибла от огня и меча. Ему хотелось верить в ту минуту: стены ждут, когда вос­станет грозный мститель за народ свой, Господь на Запа­де, по пророчеству Давида. В развалинах дымился царст­венный град и чертог Всевышнего, хвала, честь и приют слуг Его; чудо из чудес мира стало долиной плача. Когда он восстанет вновь, окруженный поклонением унизив­ших его, когда будет пить молоко народов и по-прежнему насытится богатствами царей? Когда его дети совлекут с себя рубище и облекутся в светлые тканые хитоны? Свя­тейший город должен указать Богу на свои храмы и мощи мучеников, на все свое горе по слову: «Призови Меня в го­дину бедствия, и Я возвеличу тебя».

Таково было настроение у Хониата. Но, приехав с семьею в Силиврию, он встретил у местных крестьян вместо участия насмешки и злорадство. Они радовались, что бо­гатые византийцы разорены и попали на один с ними уровень; они даже разбогатели, скупая у латинян награбленное за бесценок. Столица далеко не заслужила любви провинциалов, и, повторяя самого Хониата, она слишком много «пила молоко народов». Народного восстания на выручку столицы не могло быть: простонародье, в том числе и столичное, видело в завоевании смену одних гос­под другими и даже надеялось на лучшее. Хониат понял и хорошо ответил: «Они еще познают латинян, съедающих разом по быку и изрыгающих вместе с чистым (неразбав­ленным) вином чистую желчь». Через полвека восстановитель Греческой империи встретил уже действительно иное отношение фракийских крестьян, но и последних осталось мало.

Тем временем в городе шел неслыханный грабеж, како­го Константинополь не видал ни раньше, ни позже. Тогда богатства, особенно святыни, были еще целы. Туркам в 1453 г. досталось несравненно меньше. Турки меньше на­грабили, но больше убивали; латиняне, как христиане, по­ступали наоборот. После латинского разорения Констан­тинополь никогда не оправился; обедневшему царству бы­ло не под силу восстановить тысячелетние несравненные богатства, накопленные с IV и V столетий. Памятники классического искусства и святыни апостольских времен погибли или рассеялись по всем углам Европы.

Перед грабежом огненная стихия сделала свое дело. Около трети всей площади столицы лежало в развалинах. В последние дни осады три громадных пожара уничтожи­ли центральные населенные кварталы. Некому было ту­шить, причиной были поджоги латинян. Еще перед свер­жением Алексея Ангела 17 июня 1203г. венецианцы, захва­тив нынешний Фанар, подожгли соседние дома. Огонь опустошил обширную долину от крутого холма, где был расположен монастырь Христа Евергета, на северо-запад до самого Влахернского дворца; выгорела часть Девтера, примыкавшая к Адрианопольским (Харсийским) воротам. Это были кварталы, наполненные частными, но богатыми домами; обнесенные стенами монастыри Евергета, Пантепопта, Старой Петры, Хоры не пострадали. Уцелели окру­жавшие храм Апостолов или расположенные на высоком холме Петрия еще более аристократические кварталы, ле­том прохладные, царящие над Золотым Рогом, полные дворцов цариц и женских монастырей; их, может быть, спасли гигантские открытые цистерны Аспара и Бона, ны­не вмещающие целые кварталы на своем высохшем дне. Все-таки панорама пожара, бушевавшего перед террасами Влахернского дворца, потрясла даже царя Алексея Ангела.

Менее чем через два месяца, 22 — 24 августа, случился несравненно более опустошительный пожар, настоящая катастрофа для города и его памятников. Толпы пизанцев, венецианцев и французов разграбили мусульманский квартал и, выбитые греками, подожгли соседние построй­ки в разных местах одновременно, «зная уже по опыту, что огнем всего легче уничтожить город». Некому было ту­шить огонь, а дул северный ветер. Пожар стих лишь вече­ром следующего дня, истребив всю середину города — от Золотого Рога до Мраморного моря. Пламя перекидыва­лось на отдаленные кварталы, возвращалось на уцелев­шие промежутки и сливалось в сплошное огненное море; снесенные в безопасные, казалось бы, места пожитки гиб­ли внезапно, и люди теряли голову. Горящие головни за­жигали даже корабли в гавани. Мраморные портики и па­мятники на площадях перегорали в известь, не спасали ни кирпичные стены, ни высокие террасы. Погибли лучшие кварталы. Мусульманская мечеть, с которой начался по­жар, находилась в квартале Митата, на спуске к Рогу, вбли­зи св. Ирины Морской, построенной в V в. на самом бере­гу, у нынешнего моста. Следовательно, пизанцы и венеци­анцы подожгли те улицы, которые прилегали к их договорным кварталам, отведенным Комнинами, за не­сколько дней ранее сожженным греками. Так как дул се­верный ветер, то он погнал пламя через форум Констан­тина к Мраморному морю, и действительно сгорели те лучшие, центральные кварталы, которые были располо­жены в этом направлении.

Выше итальянских кварталов были расположены кор­мившие столицу казенные хлебные склады еще с IV в. Вверх до самого Среднего проспекта (Месы), главной ар­терии города, пролегавшей по хребту константинополь­ских холмов, тянулись торговые кварталы, каждый со сво­ей физиономией. Тогда, как и теперь, мастера одного цеха располагались рядом, образуя кварталы с соответствен­ными именами: Халкопратии (Медный ряд), Аргиропратии (Серебряный ряд), Керополии (Свечной), Артополии (Хлебный), Влаттополии (Шелковый и Пурпурный) и т. д. Снаружи и, вероятно, с внутренней стороны торговые ря­ды представляли из себя портики или гостиные дворы, часто в два этажа, с открытыми комнатами без окон, закры­ваемыми лишь на ночь; шстера и купцы сидели со своими товарами почти на улице. Для производства [у] всех сосе­дей существовали общие шаблоны и нормы. В некоторой связи с организацией специальных рядов находилась ор­ганизация торгово-промышленных корпораций, извест­ных из устава епарха ок.900 г. Константинопольские тор­говые ряды были велики и обслуживали далеко не одну столицу. Здесь находились оптовые склады местных и привозных товаров, регулировавшие спрос и предложе­ние, господствовавшие над торговым обменом Востока и Запада; в этих товарах были помещены капиталы местных и иногородних купцов. Мастерские, особенно шелковых и шерстяных тканей, изделий из металлов, драгоценнос­тей и художественных произведений (эмаль, слоновая кость), работали на экспорт, для которого даже Англия и Кавказ не являлись крайними рынками сбыта. Потому пожар, истребивший эти кварталы со всеми товарами и богатствами, оказался настоящей катастрофой для всей восточной торговли, гибелью вложенных капиталов, на­копленных и унаследованных состояний. Разорение купе­чества порвало традиционные деловые связи и погубило личный кредит, т. е. самую возможность восстановить ут­раченное. Торговля стала искать иных путей, минуя Кон­стантинополь. Разорение целых корпораций мастеров вызвало упадок и даже прекращение производств, про­цветавших столетия и державшихся на унаследованных навыках и секретах; так, например, столь славные художе­ственные изделия из перегородчатой эмали исчезают, по-видимому, с XIII в.

Любопытно отметить, что нынешний район турецкого Большого Базара и в византийское время был базарным, и в нем так же, как и теперь, торговали преимущественно ма­нуфактурой; так что Магомет, устраивая знаменитый Безе-стен, в сущности, вновь отстроил портики и перекрыл сво­дами переулки между ними на пространстве целого квар­тала, но, конечно, лишь в части торговых районов XII в. Западная половина последних пересекалась большой улицей по имени Длинный Портик и спускалась от форума к Рогу, по ней ездили иногда цари из Большого дворца во Влахерны. И теперь по тому же приблизительно месту пролегает улица, полная магазинов, и носит также имя Узун Чарши, или Длинный Рынок.

Итак, за два дня пожар Константинополя нанес его торговле и промышленности такой удар, который уже не был залечен. Поднявшись на верх гряды, по которой проходила Средняя улица, пожар истреблял уже не только товары и магазины, но и лучшие памятники античного искусства, колоссальные статуи, привезенные из городов Ионии и Эллады, уничтожая монументальные постройки времен Константина Великого. Сдержанный на юго-за­паде площадью Тавра, огонь направился прямо на форум Константина, бывший центром и священным украшени­ем царственного града. Здесь сходились главнейшие пу­ти, почти все крестные ходы останавливались на форуме и служили литии; при торжественных выездах императо­ры принимали на форуме славословия городских димов и при триумфах попирали шею пленных варваров. На площади и дальше по Месе были расположены часть при­сутственных мест, суды, библиотека и академия, портики, где собирались адвокаты и дельцы, гостиницы для приез­жих и весьма близко ипподром — сборище всего населе­ния; имевшие дело в торговых кварталах и в гавани и, на­оборот, возвращавшиеся в жилые, тихие кварталы прохо­дили обыкновенно через форум. Со времен Константина Великого площадь была украшена со всею роскошью и величием, на какое была способна процветавшая миро­вая держава. Вымощенный большими плитами, как атрий храма, овальный форум открывался на восток и запад ап­сидами, или триумфальными арками; их украшали золо­ченые статуи Константина В. с семьею и при них двух ар­хангелов-стражей, а также кресты, символы торжества христианской империи («сим победиши»). Между арками площадь огибали двухэтажные портики из белого про-коннисского мрамора с античными статуями; на откры­том месте площади были расставлены монументальные кресты, двенадцать статуй из красного порфира и столь­ко же позолоченных сирен, изваяния животных и таин­ственные зодиаки мага Аполлония Тианского — средне­вековый музей. В центре высилась величественная колонна из громадных блоков красного порфира, скреп­ленных золочеными обедами, наверху стоял крест; в ос­новании гигантского цоколя с мраморною лестницею, где умещалась целая часовня, были зарыты христианские святыни и палладиум города, статуя божества Тυχη (Судь­бы). С севера примыкало второе здание сената, построен­ное Константином, как и первое, у Софии, — круглое и высокое, с высокой колоннадой из 4 массивных колонн в сторону площади — вроде большого мавзолея, здесь уже собраны бесценные памятники античного искусства: вход был украшен знаменитыми бронзовыми скульптур­ными дверьми из храма Дианы Эфесской, под портиком или рядом с ним стояли колоссальные бронзовые статуи Афины и Амфитриты с клешнями на голове, вывезенные с Родоса.

От арок форума в обе стороны тянулись казенные дву­хэтажные портики, несмотря на неоднократные пожары все еще роскошно украшенные. На запад, в сторону Тавра, по Хлебному рынку, стоял крест Константина, арка, Анемодулий — хитрый памятник александрийского искусст­ва — и другие; на восток Средняя улица продолжалась лишь с полверсты, расширяясь в площадь Милия и Августея. Здесь находились палаты Лавса, где помещался выс­ший царский суд по гражданским делам, преторий градо­начальника с полицейским судом и тюрьмою, немного вниз — знаменитый Халкопратийский храм с Ризою Бо­гоматери, к востоку от него — разукрашенная статуями по главному фасаду базилика с Октагоном — центр умст­венной и учебной жизни столицы, ближе к Милию был квартал Сфоракия с храмом Феодора. Здесь были уже и частные большие дома, как Хониата, но выходили уже и торговые ряды, заполняя промежутки между обществен­ными зданиями, составляя для них оживленнейший фон: упоминается Смирний, рынок ароматов и пряностей, назад к форуму — Четырехугольный портик, Кожевенный и Меховой ряд и ниже, доходя до Халкопратийского храма, Медный и Серебряный ряды. По другую сторону Средней улицы, в сторону ипподрома, был двор Антиоха с рядом гостиниц; для их потребностей служила цистерна Фи-локсена, сохранившаяся поныне; на площадь перед Со­фией выходили древние бани Зевксиппа, уже утратившие к XII в. свою былую роскошь и скульптуры; ближе к фору­му выходил на Месу ряд церквей: Юлиана Египтянина, Евфимии, Сорока Мучеников и на самом форуме — храм Богородицы.

Не перечисляя всех погибших построек, Хониат опре­деленно передает нам, что кругом форума Константина, и на север и юг от него все, от моря до моря, сделалось до­бычей пламени. Мраморные портики обратились в из­весть. Только порфировая колонна Константина на фору­ме высилась одиноко среди дымящихся смрадных разва­лин, и до наших дней стоит она обгорелая. Даже северная сторона ипподрома, его амфитеатра, террас и служебных пристроек пострадала, но огня к Большому дворцу не пропустила.

Через Зевксипповы бани и портики Милия пожар про­рвался до самой Софии, окруженной церковными и част­ными домами с тесными проулками, и дошел до патриар­ших палат «Длинного покоя» и «Синодов»; но здесь ка­менная масса св. Софии его остановила. Западнее ипподрома пожар дошел до Мраморного моря. Здесь, в Домниновых рядах на Мавриановом дворе, стоял — и теперь стоит — храм Анастасии V в., термы Дагистея с гро­мадным залом, где городские димы избирали своих стар­шин; в начале Девтера стоял храм Анны, богатая построй­ка Юстиниана, с другими, меньшими церквами. По морскому берегу пожар разошелся на несколько верст, так как достиг до квартала Елевферия. Эта местность, из­вестная во времена Аркадия под именем Нового Города, в отличие от старого Акрополя, была густо заселена с IV — V вв.; здесь стояли церкви, приписываемые Константину, имена позднейших известны десятками. Гавани Софианская (названная по соседнему дворцу и кварталу жены Юстина II) и Гептаскалон в XIII в. были еще не засорены и сосредоточивали около себя рабочее простонародье; вы­ше лежали бывшие дворы вельмож VI и V вв. Амантия, Да-рия, Нарзеса, давно превратившиеся в кварталы, застро­енные церквами, монастырями, частными и казенными зданиями. Все это погибло или пострадало от этого по­жара. Без преувеличения он уничтожил лучшую, сред­нюю часть столицы.

При самом взятии, 12—13 апреля, немецкие кресто­носцы подожгли ту часть прибрежья Золотого Рога, кото­рая уцелела между двумя описанными пожарищами — между монастырем Христа Евергета и воротами Друнгария, истреблены были кварталы Дексиократа и Арматия. По словам Вилльгардуэна, при этом третьем пожаре по­гибло больше домов, чем насчитывалось в трех самых крупных городах Франции. Были и другие пожары после взятия, так, знаменитейший в византийской истории Сту­дийский монастырь франками был не только разграблен, но и сожжен, и храм оставался без крыши до конца XIII в., когда был возобновлен Константином Палеологом, а по усадьбе монастыря в XIII в. паслись овцы. Следы пожара именно времени латинского разорения обнаружены при работах Русского Института. Тогда же погорел велико­лепно отстроенный Василием I храм Диомида в самом уг­лу между Золотыми воротами и морской стеной, так как при возобновлении соседнего Студийского храма в кон­це XIII в. были употреблены кирпичи с клеймом «св. Дио­мида»; очевидно, Диомидов храм лежал в развалинах, рав­но как и знаменитый храм Мокия поблизости, из разва­лин которого брали материал для укрепления башен у Золотых ворот.

Население Константинополя привыкло к пожарам и стихийным бедствиям, о них напоминали им ектений на каждой обедне; были и особые народные молебствия и крестные ходы. Но если горячая вера, а также привычка ко всяким несчастиям и помогли бы населению пережить, пе­ретерпеть и такое разорение, то неизбежные материальные последствия катастрофы города должны были ска­заться во всей силе. Половина народа осталась без имуще­ства, без крова, без занятий, а другая половина была ограб­лена латинянами. Все «законные дети Константинова гра­да» утратили при этом не только свое царство, но почти всю обстановку повседневной жизни, свой несравненный город, его удобства, чем привыкли любоваться и гордить­ся. Даже храмы со «вторым небосводом» Софией были от­няты, а в церквах была вся духовная жизнь греков, особен­но женщин. Оставался один исход — эмиграция для тех, кто мог уехать.

Такого планомерного грабежа, как в три дня 14—16 ап­реля 1204 г., византийцы еще не испытывали, но и после того, преимущественно до 1209г. (1), драгоценности и святы­ни переправлялись в Европу. Сами латиняне так и озаглав­ливали свои описания событий 1204 г.: «Гибель» или «Опу­стошение города». Для них взятие Константинополя было небывалая удача, славный подвиг, торжество, посланное Богом своим верным сынам. Для них Константинополь был городом чудес, святынь и несравненных богатств, сре­ди них ходила легенда о путешествии самого Великого Карла к святыням Константинополя и Иерусалима; расска­зы послов и папских легатов, паломников и особенно ита­льянских купцов, наживавшихся в греческой столице, вы­возивших на Запад частицы мощей и вещи церковного ис­кусства, разжигали воображение латинян, средневековых людей, у которых хищность уживалась с благочестием. Сам Алексей I Комнин в письме к Роберту Фландрскому, ес­ли письмо это подлинно, перечисляет святыни своей сто­лицы, приглашая крестоносцев на Восток против невер­ных. Рыцари четвертого похода явились с определенными расчетами на легкую добычу, но им пришлось ожидать ее столько времени и столько претерпеть при затянувшейся осаде, видя перед собою золоченые крыши; к лживым и трусливым грекам они относились с презрением, начиная с их союзника Алексея.

При вступлении в город дворцы Влахернский и Вуколеон были сразу заняты Балдуином и Бонифацием. Они нашли в дворцах «самых знатных в мире дам» — императриц, а также сокровища, к которым немедленно приставили стражу. Для прочих дворцов, храмов, казенных зданий не было принято мер охраны, хотя к Софии была поставлена стража, по известию Хониата.

Прочие крестоносцы, пишет Вилльгардуэн, рассеялись по городу и захватили столь замечательную добычу, что нельзя сказать, сколько они набрали золота, серебра, со­судов, драгоценных камней, бархату и других шелковых тканей, отборных мехов куницы, пеструшки, песца и горностая (эти меха шли на нарядные рыцарские ман­тии) и иных столь же драгоценных вещей. «И, — свиде­тельствует Жоффруа де Вилльгардуэн, маршал Шампа­ни, по совести, как правду, — с тех пор как стоит свет, никогда не было взято столько добычи ни в одном завое­ванном городе».

Среди крестоносцев и венецианцев господствовала ве­ликая радость из-за этой дарованной Богом победы, бла­годаря которой «находившиеся в крайней бедности и ни­щете сразу оказались среди изобилия всех благ и наслаж­дений». В таком «чрезвычайном веселии» прошло три дня, но случилось лунное затмение, испугавшее вождей, и они прекратили грабежи. Маркиз, бароны и дож приказали че­рез глашатаев, чтобы все немедленно под страхом отлуче­ния и согласно прежнему договору отнесли всю добычу в три церкви, отведенные для этого и поставленные под ох­рану 10 французов и 10 венецианцев. Но не все вели себя честно, за что, по словам Вилльгардуэна, Господь возлю­бил их менее, как прежде возвеличил. Граф Сен-Поль дол­жен был одного рыцаря повесить с утаенным золотом на шее. При разделе добычи договор 1204 г. не был соблюден в точности. Три восьмых досталось венецианцам сверх 50 000 марок серебра за провоз крестоносцев, две вось­мых досталось на долю императора, об избрании которо­го будет изложено ниже, а остальные три восьмых пошли на всех крестоносцев, причем конные получили вдвое против пеших, а рыцари — вдвое против всадников про­стого звания. Духовенству предполагалось дать лишь мощи, но они запротестовали, ссылаясь на свои подвиги при взятии, и граф Сен-Поль уговорил других вождей дать и духовенству часть денег; их приравняли, по известию Клари, к конным воинам простого звания, именно по десяти марок (40 иперпиров). Поступило в раздел не менее 300 000 марок серебра и 10 000 животных, но наверное были оставлены запасы на военные нужды. В эту сумму не вошли драгоценности и шелковые ткани и одежды: их че­рез несколько времени поделили между собою некоторые крестоносцы и венецианцы, воспользовавшись отсутст­вием Балдуина и Бонифация. Драгоценности были добы­ты не только грабежом населения — причем переплавили даже серебряные жаровни, употреблявшиеся гречанками в банях, — но главным образом в храмах, церковных риз­ницах и даже могилах. Несмотря на присутствие среди крестоносцев многочисленного латинского духовенства с просвещенными епископами и канониками, в погоне за добычей латиняне не отступили перед планомерным свя­тотатством и перед варварским истреблением памятни­ков искусства.

Первой чертой их нации, пишет Хониат, является сре­бролюбие, и для обирательства они придумали способ новый и никакими прежними грабителями не применяв­шийся. Открыв могилы императоров в усыпальнице при великом храме учеников Христовых, они ночью ограби­ли (саркофаги) и беззаконно присвоили все найденные золотые украшения, жемчужные нити и драгоценные камни, лежавшие нетронутыми и нетленными. Найдя и тело Юстиниана, несмотря на долгое время оставшееся целым, они подивились, но все убранство все-таки себе присвоили. Перечень драгоценных царских саркофагов из порфира, зеленого и белого мрамора, стоявших в усы­пальнице (ηρωον) и в самом храме Апостолов, дошел до нас; в позднейшее время, но уже со времен Македонской династии они погребались в своих царских монастырях или в тех, где они постригались перед кончиною. Ряды роскошных громадных саркофагов содержали драгоцен­ности, утрата которых невознаградима для археологии.

Из них самими греками был ранее разрушен саркофаг иконоборца Константина Копронима, причем и его труп был найден высохшим благодаря отверстиям в днище. Франки, вероятно, не уничтожили массивные саркофаги, но лишь пробили в их стенках отверстия, так что еще возможны новые находки их на месте доселе не раскопанной усыпальницы возле мечети Фатих; известные саркофаги у св. Ирины — порфировые глыбы почти без украшений и, вероятно, были прежде покрыты металлической облицовкой. О разграблении франками императорских гробниц в других пунктах города почти нет сведений; но яшмовые саркофаги Романа Аргира и Никифора Вотаниата стояли разграбленные латинянами еще в XIV в. в монастыре Перивлепта, возле которого впервые обнаружен [Русским] Институтом знаменитый мраморный рельеф Христа с двумя апостолами, ныне украшающий Берлинский музей. Царские саркофаги были и в монастырях Студийском (Исаак I Комнин с царицей Екатериной), Манганском, Пантократора (в обоих Комнины), Мирилее (Роман I Лакапин с семьей), в Космидии (М [ихаил ] Пафлагон). Из них могилы Пантократора наверное разграблены латинами, но один саркофаг сохранился. Не одна корысть привлекала латинян к царским могилам, но и надругательство с политическою целью. В храме Иоанна Богослова в предместье Евдоме был погребен Василий Болгаробойца, перед которым трепетала и Италия. Теперь латиняне вытащили высохшее старческое тело и, всунув в руки волынку, прислонили к стене разграбленной церкви. Лишь по изгнании латинян тело грозного царя было вновь похоронено Палеологом в Силиврии, в Спасовом монастыре.

В осквернении царских могил мог быть еще смысл помимо грабежа, но в уничтожении античных бронзовых статуй варварская корысть завоевателей проявилась в полной силе. Более культурные из них венецианцы увезли целыми четырех бронзовых коней, приписываемых Лизиппу, стоявших на ипподроме, и поставили на западном фасаде собора св. Марка, где они красуются и поныне. Но еще более ценные памятники классического искусства были разбиты или расплавлены впоследствии на монету. С памятников каменных, но покрытых позолоченными бронзовыми листами была содрана металлическая облицовка (напр., с четырехугольного столба на ипподроме, украшенного К [онстантином] Багрянородным). Образованный Хониат оставил — далеко не полный, впрочем, — перечень бронзовых статуй, стоявших на площадях и уничтоженных франками. Колоссальная статуя Геры на форуме была переплавлена на монету, причем одну ее голову везли на четырех парах волов. Статуя Париса там же была сброшена с базы. Расплавлена на монету стоявшая на Средней улице достопримечательность столицы, четырехугольная пирамида Анемодулий, весьма высокая. Наверху стояла жен¬ская статуя, легко поворачивавшаяся по ветру. Стороны были украшены рельефами птиц, группами жанрового содержания из земледельческой, пастушеской и рыбачьей жизни, а также играющими эротами, в виде эротов могли быть изображены двенадцать ветров; обрамления и, может быть, фон между группами были украшены орнаментом из лозы. Памятник был окружен суеверным почитанием, а его происхождение относили к иконоборцу Льву III, хотя он мог быть им лишь привезен. На площади Тавра стояла колоссальная медная статуя, вывезенная из Антиохии. Ее считали и за изображение Иисуса Навина, указывавшего на западную страну Гаваон, и за Беллерофонта на Пегасе; хотя, казалось бы, трудно смешать столь различные сюжеты. На пьедестале, по Кодину (поздняя редакция так наз. Пατρια, или «Древностей» города), были рельефные изображения будущих судеб города и русских, которые его опустошат. В копыте колоссального коня была заложена статуэтка варвара, но франки, разбив статую на мелкие куски, не позаботились, по словам Хониата, разобрать, что было написано на статуэтке, и ее также бросили в огонь. Эти не ценившие красоты варвары не пощадили бронзовых статуй, украшавших ипподром, и променяли великие и ценнейшие произведения искусства на ничтожную выгоду. Они разбили и расплавили на монету колоссальную статую Иракла, творение Лизиппа; герой в львиной шкуре сидел, склонив голову и погрузившись в печальные размышления о своей неволе; статуя была таких размеров, что окружность ее пальца была равной поясу человека. Та же участь постигла группу человека с ослом, воздвигнутую Августом после битвы при Акциуме в воспоминание о повстречавшемся ему погонщике Никоне («победителе») с ослом Никандром; не пощадили бронзовых волчицу и свинью, старинные святыни нации, группу человека со львом, гиппопотама и слона, крылатых сфинксов, буйного коня и «старинное зло» Скиллу, орла со змеей в когтях — солнечные часы, но, по преданию, памятник избавления Аполлонием Тианским города от нашествия змей. Не смягчила железные сердца латинян и белотелая стройная Елена, чудное изваяние, украшенное драгоценными камнями и своею красотою возбуждавшее в зрителях любовь. Хониат описывает это красноречиво. Заканчивая перечень погибших памятников на ипподроме, Хониат описывает группу схватившихся друг с другом гиппопотама и крокодила: так и варвары, враги ромэев, как бы ни были могучи, поедят друг друга и будут истреб¬лены Христом; праведный же, по Писанию, наступит на аспида и василиска, растопчет льва и дракона, утешает Хониат себя и своих читателей.

Не следует думать, что все эти бронзовые памятники — сколько между ними обличающих своими сюжетами александрийское влияние! — погибли сразу после взятия; переплавляли на монету латинские императоры, нуждавшиеся в деньгах.

Но франки «разбогатели», по выражению их же писателей, преимущественно расхищением несметных сокровищ в церковных ризницах и алтарях, богатств, накопленных веками; их не касалась еще ни рука чужеземца, ни алчность расточительных греческих царей. Императоры XI и XII вв. не щадили ни платежных сил населения, ни даже потребностей обороны на окраинах и на морях, но продолжали вновь строить и без того многочисленные монастыри, щедро оделяя их драгоценными вкладами. Теперь латиняне взяли все, что нашли. Наша Тверская летопись под 1204 г. упоминает: «...и паникадила и светилна сръебрьна, яко не можем числа исповедати с праздничными сосуды бесчисленны поимаша служебное все, Евангелия ж и кресты честныя» и т. д. Ведь в Константинополе были собраны святыни и мощи со всего Востока, из Палестины, Сирии и Александрии, причем главными собирательницами были царицы Елена и Пульхерия. Главнейшие святыни, связанные со Страстями, хранились в Софии и в Большом дворце, именно, в ризнице при храме Богородицы Фарской (рядом с Хрисотриклином).

Западными людьми ценились не столько художественные изделия, золото и драгоценные камни, сколько мощи («potiora labidibus pretiosis ossa»). Почитание мощей настолько вошло в жизнь западных народов, что обычной формой присяги являлось «jurer sur sains», без которой гражданские акты могли быть признаны недействительными. Для хранения мощей изготовлялись и на Западе ковчежцы из золота с камнями и слоновой кости, даже возводились нарочитые здания, как Ste Chapelle в Париже, Saint Chandelle в Аррасе, Spina в Пизе. Для хранителей и собственников мощей они представляли, впрочем, и реальную ценность. Каждый монастырь или церковь получали вместе с мощами и громадный доход от поклонников близких и дальних, от больных, искавших исцеления, пользовались при этом и феодальные владельцы соседних земель. Правда, среди самих грабителей в первые дни по взятии нашлись и такие, которые предпочитали золото мощам и даже выбрасывали последние из драгоценных мощехранительниц, но еще чаще было, что разбивались художественные ковчежцы, если они были не из золота, и брались лишь мощи и драгоценные камни. При этом особенно ценились мощи, принадлежность которых известному святому была известна, и принимались все меры — свидетельства, письменные протоколы и т. д., — чтобы удостоверить происхож­дение и наименование мощей; впрочем, посылались и различные без определения мощи в кошелях (bourse) и ящиках. Художественная ценность изделий менее всего принималась франками в расчет, из окладов Евангелий выламывались камни, ломались ценные по работе опра­вы и бросались, если они были не из золота и серебра, писанные на досках иконы выбрасывались в море. Впро­чем, неистовства первых дней скоро уступили место пла­номерному спокойному грабежу и экспорту.

Более всех увезли венецианцы, не только выговорив­шие себе три восьмых всей добычи, но вывозившие и по­том, будучи, как увидим, хозяевами в латинской патриар­хии Константинополя. Притом более всех они сумели и сберечь. Главное собрание византийских памятников церковного искусства хранится в ризнице собора св. Марка, несмотря на бывшие пожары, и вообще, чтобы видеть большой византийский собор в его великолеп­ном убранстве, следует ехать в Венецию. Венецианское государство святынь не продавало, но покупало, чего нельзя, впрочем, сказать о венецианских купцах, кото­рые продали, например, терновый венец Христа фран­цузскому королю Людовику Святому за 13 134 иперпира (170 000 фр.), сумму, громадную для того времени. В про­тивоположность республике латинские императоры Константинополя постоянно нуждались в деньгах для уплаты наемному войску и потому, овладев ризницами дворцов, продавали и дарили святыни различным государям и аббатствам на Западе, особенно француз­ским королям, которые лучше всех платили. То же самое делали епископы и бароны, так что Латеранский Собор 1215г. был должен запретить открытую торговлю святы­нями. Громадное собрание ценнейших царских святынь в казне французского короля было отчасти раздарено после 1239 г., а в революцию 1792 г. ценнейшие святыни были истреблены, как и в богатейших аббатствах Фран­ции. Наиболее константинопольской святыни сохрани­лось после Венеции в Ватикане (Sancta Sanctorum), Амальфи, Генуе, Лионе, в странах по Рейну, в Бельгии и в Париже, хотя остатки прежнего, отдельные частицы константинопольской добычи разбросаны, кажется, по всей Европе, кроме нашей России.

Разыскания графа Риана дают литературный и доку­ментальный материал о константинопольских святынях, перевезенных в Европу, особенно в течение ближайших лет по взятии. Но ряд памятников, хранящихся поныне, ут­ратили свои документы, однако сами свидетельствуют до­статочно о своем происхождении из константинополь­ской добычи.

Венецианские источники (Рамнузий) говорят о па­мятниках из храма Апостолов, которые погибли: цар­ские нагрудные кресты с мощами и короны, снятые, оче­видно, с самих царских тел, яшмовые и аметистовые ва­зы, точно не названные иконы и статуи (рельефы?); из этой посылки сохранились лишь драгоценности, вошед­шие в состав знаменитой запрестольной Раla d`oro в Сан-Марко. Сохранились упомянутые у Дандоло мощи и крест из Влахернского храма Б[ожией] Матери, ампула из Софии, Константинов крест из церкви Михаила во дворце, а крест Елены был похищен генуэзцами и хра­нится в Генуе. И отдельные венецианцы, как бы не желая отставать друг от друга, жертвовали в свои приходские церкви в Венеции мощи, по-видимому целые тела свя­тых, взяв их не только из занятых венецианцами монас­тырей Перивлепта и Пантепопта, но также из древней­ших приходских церквей. В то же время целый ряд бес­спорно византийских драгоценнейших крестов с эмалями окладов, дорогих ваз в ризнице Марка не упо­мянуты в старинных документах; и таких предметов прежде было больше. Великолепные вещи ризницы весь­ма известны. Соответственные документы о пожертвова­нии могли погибнуть, но возможно и то, что эти вещи были выкрадены и тайно же доставлены венецианскими канониками св. Софии. Для некоторых предметов в Ва­тиканской Sancta Sanctorum вероятно подобное проис­хождение. Известно, например, что папский легат Бенедикт послал папе целый транспорт художественных предметов: двенадцать одних ларчиков из слоновой кос­ти, книги, между ними два Евангелия в окладах, золотой ковчежец со св. Древом, а также перстни, жемчуг, доро­гие шелковые ткани, мешки с ароматами, — а все это бы­ло перехвачено венграми и пропало. Иннокентию в этом отношении не повезло: другой такой транспорт, посланный ему императором Балдуином, был также по­хищен генуэзцами, а содержал он иконы, кресты, чаши, драгоценные камни, между коими один рубин был оце­нен в 1000 марок серебра (4000 иперпиров). Если импе­ратор посылал из своей доли и из дворцовых сокровищ, то откуда черпал легат Бенедикт, как не из ризницы Ве­ликой церкви? Она ведь не осталась нетронутой, из нее увезены были священные предметы и в Германию, и во Францию, и тем более вероятно, что венецианский капи­тул и избранный им патриарх черпали из нее полною рукою для собора родного им города.

Судьба четвертой доли, доставшейся латинскому импе­ратору, гораздо лучше известна потому, что она вся или почти вся была распродана и раздарена. Главная часть со­средоточилась вновь в одних руках, у французского коро­ля, и хранилась в S. Denys, S. Сhapell и Notre Dame в Париже. Сохранилось мало: терновый венец Христа из дворца Вуколеона (ризницы церкви Богородицы Фарской), рим­ский скипетр, хранившийся в Хрисотриклине, и кусок камня от Гроба Господня. Погибли такие византийские святыни из дворца, как Риза Богородицы, копье, которым был прободен Христос, поданная Распятому губка с уксу­сом, ряд других святынь, связанных со Страстями; драго­ценные кресты с частями Древа; императорские облаче­ния; ряд мощей, главы Симеона, Климента, Власия, часть главы Предтечи, взятая, может быть, из обители Студия, и многие другие святыни.

Из монастырей Франции более других получило от им­ператора богатое Корбийское аббатство, часть святынь еще цела; но в Клерво как золотые кресты, так и мощи по­гибли; также и в Цистерсианском аббатстве, получившем из Вуколеона руку Иоанна. Фландрское духовенство со­хранило лучше свою константинопольскую добычу: в Лил­ле — ковчежец с Древом, в Валянсьене — мощи, в Намюре — частицы Древа, в Генте хранится дракон Сигурда Нор­вежского, взятый из Константинополя. Часть император­ской доли была похищена англичанином — каноником императора и увезена в Англию; один энколпий отвезен Филиппу Швабскому, частица Древа — Леопольду Авст­рийскому, последняя еще хранится.

Епископы получили на свою долю много самых доро­гих святынь и поспешили переправить их на родину. Влиятельный участник похода епископ Суассонский Ни-велон был щедро одарен из царской ризницы, особенно мощами, но увез на родину и пять крестов с частями Дре­ва, а также два золотых ларчика, и все это утрачено. Еще более вывез немецкий епископ Конрад Крозиг (Кrosigk) и обогатил собор своего Гальберштадта. Святыни эти, ча­стью уцелевшие, взяты из Софии и храма Апостолов. Кро­ме громадного количества мощей Крозиг вывез царские пурпурные мантии и знамена, целый серебряный киво­рий и алтарные украшения. Весьма много святынь было привезено в аббатство Раiris в Эльзасе. Амьен получил часть главы Предтечи; об этой святыне знаменитый Дюканж написал целый трактат. Знаменитый Лимбургский крест с эмалями был вывезен Генрихом Ульменом вместе с золотым потиром и крестами из Софии. В Гальберштадт попал диптих слоновой кости; в Кассель — золотой ков­чежец, в Аахен — оникс, оба с Древом; в Шаффгаузен в Швейцарии — деревянный резной крест; во французский Труа — золотой крест, Евангелие, ларчики слоновой кос­ти и т. д. В Венгрии и в Вене известен ряд бесспорно ви­зантийских регалий, и часть их может относиться к ла­тинской добыче.

О вывозе рукописей сведений мало. Кардинал Бенедикт посылал в Рим книги; в Париж была доставлена «Метафи­зика» Аристотеля, но скоро сгорела; во всяком случае, и до Ренессанса Аристотель на греческом языке мог быть до­ступен Западу. Однако больше всего и прежде всего ценились мощи. В Амальфи хранится ряд мощей, пожертвованных родному городу кардиналом Петром, и между ними глава св. Диомида, взятая из храма по соседству с монастырем Студия; и в последнем Русский Институт в К-ле нашел обезглавленных латинянами игуменов, среди коих, несомненно, сам Феодор Студит. Даже местных патриархов латиняне не оставили Греческой Церкви. Святых между ними нельзя было выбросить, как они сделали с телами царей. Мощи Григория Назианзина и Иоанна Златоуста попали в Ватикан, часть опять взял себе упомянутый Крозиг; а тело св. Германа-патриарха попало в какой-то Воrt (во Франции, в Bas-Limousin).

Все перечисленное не составляет и четверти вывезенных из Константинополя святынь и драгоценностей, для которых сохранились какие-либо сведения, но сколько их пропало безо всякого следа. Положительно целый поток святынь внезапно обогатил западные церкви, и все это вывезено из одного города. Присылаемые святыни встречались с радостью и торжеством, дни перенесения заносились в местные святцы, и из таких праздников можно составить целый календарь.

Чтобы себе представить, с какою радостью для одних и горем для других были связаны эти бесчисленные «перенесения» святынь, приведем в сокращении рассказ о том, как духовное лицо Валлон Дампьерр нашел и увез в свой родной Лангр хранящуюся там поныне голову св. Маманта из греческого монастыря на Босфоре. Аноним¬ный лингонский (лангрский) каноник сам подтверждает факты «слепой жадности» латинян, разбивавших даже сосуды (vascula) с мощами, чему положили конец вожди и легат, приказавшие сдать все мощи в руки епископа Гварнерия. Порицание автора относится к тому, что латиняне из-за золота пренебрегали мощами, но отнимать последние — подвиг благочестия, как поступил муж честной жизни и влиятельный среди крестоносцев Валлон Дампьерр, избранный скоро после того епископом в Македонии. Он узнал, что между мощами, сложенными у Гварнерия, находится глава славного мученика Маманта без оправы, но в серебряном обруче с надписью АΓΙΟΣ МАМАΣ. Несмотря на все свои просьбы, Валлон не мог добиться от Гварнерия этой святыни, потому что последний хотел сам отвезти ее своему другу, Лангрскому епископу. По смерти Гварнерия Валлон явился к кардиналу Петру и на коленях со слезами умолял отдать ему главу Маманта. Кардинал немедленно согласился, пошел в дом умершего Гварнерия и нашел скрытую там главу. Чтобы не было сомнения, он созвал греческих клириков и монахов, которые прочли письмена на обруче и засвидетельствовали подлинность святыни. Для еще большей верности кардинал послал Валлона с главой в греческий монастырь св. Маманта, вновь отстроенный царем Исааком. Увидя голову, игумен и монахи упали на свои лица, умоляя Валлона со слезами и стенаниями: «Вот глава нашего святого (патрона), привезенная вместе с другими мощами некиим калугером и положенная, по бывшему видению, в наш монастырь». Они предлагали за нее Валлону дать денег без числа, или обменять на что иное, или пожизненное владение монастырем (на правах харистикария), только бы он оставил им то, что они потрехам своим утратили. О всем том свидетельствует подлинный протокол, присланный в Лангр и хранимый в церковном архиве.

Но Валлон бережно охранял вверенное ему сокровище, возжигал каждую ночь перед главою не только лампаду, но и восковую свечу, горячо молясь, чтобы сам мученик засвидетельствовал, его ли это глава, и, лишь имев соответственное видение, Валлон успокоился как исполнивший весь свой христианский долг. Латинские клирики разыскивали мощи в монастырских тайниках и ломали стены; находили святыни, закопанные на дворах, как в Манганском монастыре голову св. Георгия, патрона обители, и вместе с нею главу Предтечи, святыню студитов, переселившихся, по-видимому, в Манганский монастырь; в погоне за святынями они устраивали вооруженные набеги на пригородные монастыри и, найдя окошечко подалтарной конфессии, с торжеством спешили унести свою добычу, а греческие монахи робкою толпою бежали вслед за ними, плача и прося напрасно (рассказ хроники Дандоло об увозе мощей патр. Тарасия). Следов жалости и уважения к христианской вере греков не встретим в этих сказаниях.

Дошло составленное греками перечисление преступ­лений, совершенных латинянами в святом Константи­нополе при взятии, помещенное в рукописи вслед за пе­речнем вероисповедных грехов латинян. Они, оказыва­ется, сожгли более 10 000 (!) церквей и остальные обратили в конюшни. В самый алтарь св. Софии они вве­ли мулов для нагрузки церковных богатств, загрязнив святое место; туда же впустили бесстыжую бабу, которая уселась на патриаршем месте и кощунственно благо­словляла; разбили престол, бесценный по художеству и материалу, божественный по святости, и расхитили его куски; их вожди въезжали в храм на конях; из священных сосудов ели вместе со своими псами, святые дары выбро­сили, как нечистоту; из другой церковной утвари сдела­ли пояса, шпоры и прочее, а своим блудницам — кольца, ожерелья вплоть до украшений на ногах; ризы стали одеждой мужской и женской, подстилкой на ложах и конскими чепраками; мраморные плиты из алтарей и колонны (кивориев) поставлены на перекрестках; мощи они выбросили из святых рак (саркофагов), как мер­зость. В госпитале св. Сампсона они взяли иконостас, расписанный священными изображениями, пробили в нем дыры и положили на «так наз. цементе», чтобы их больные отправляли на нем естественные потребности. Иконы они жгли, топтали, рубили топорами, клали вмес­то досок в конюшнях; даже во время службы в храмах их священники ходили по положенным на пол иконам. Ла­тиняне разграбили могилы царей и цариц и «обнаружи­ли тайны природы». В самых храмах они зарезали мно­гих греков, священнослужителей и мирян, искавших спасения, и их епископ с крестом ехал во главе латин­ской рати. Некий кардинал приехал в храм Михаила Ар­хангела на Босфоре и замазал иконы известью, а мощи выбросил в пучину. Сколько они обесчестили женщин, монахинь, скольких мужчин, притом благородных, они продали в рабство, притом, ради больших цен, даже са­рацинам. И таковые преступления совершены против ни в чем не виноватых христиан христианами же, напавши­ми на чужую землю, убивавшими и сжигавшими, сдирав­шими с умирающих последнюю рубашку!

Горе греков, поругание их святынь, отозвалось по все­му православному Востоку, включая и Русь, и залегло глу­боко, оставило глубокий след в душе греческого народа. Бесплодны были попытки примирения, вражда к латин­ству, доселе скорее литературная, стала стихийной. Горе греков имело для них благодетельные последствия. В са­мом горниле бедствий, в константинопольских обите­лях, среди ученого монашества с деятелями бывших выс­ших школ во главе, воспиталась пламенная, непреобори­мая ненависть к латинству; отвлеченные интересы сменились фанатическим служением народным идеа­лам, оскорбленным жестокою действительностью. Это оплодотворило литературное движение в Никейском царстве. Грубый материализм латинян вызвал в интелли­гентной среде откровенное презрение, которое уберег­ло в греках народную гордость, не дало развиться примирительному направлению, покорному силе, и тем способствовало восстановлению через несколько деся­тилетий утраченной политической независимости и единства.

В итоге вышеизложенного разоренный Константи­нополь надолго утратил свое мировое значение, и его история становится местною. Общеисторическую важность сохраняет политика Иннокентия ко вновь из­бранным латинским патриарху и императору, новый неожиданный фазис векового спора Рима с Константи­нополем.

Покидая грустную картину бедствий, упавших на ви­зантийскую столицу, переходим к изложению вызванных новыми событиями идей и планов главного, закулисного виновника этой трагедии.

 

Глава II

 

ЛАТИНСКАЯ ИМПЕРИЯ И ЛАТИНСКИЕ ГОСУДАРСТВА РОМАНИИ. ГРЕКИ В XIII в.

 

Первым актом завоевателей было избрание латин­ского императора, согласно договору 31 марта. Двенад­цать избирателей, по шести от франков и венецианцев — от первых одни духовные лица — имели перед собою трех главных вождей крестового похода: дожа Дандоло, Бонифация Монферратского и знатнейшего из франк­ских крестоносцев, Балдуина, графа Фландрии и Гено (Геннегау), потомка Карла Великого и родственника ко­роля Франции. Против двух первых кандидатов подали голос и венецианцы, для которых дож не мог быть кон­стантинопольским императором, а Бонифаций был не­желателен как сосед Венеции, который стал бы опасным. Единогласно был избран в начале мая 1204 г. Балдуин, за которого говорили и молодость, и храбрость, и благоче­стие. Бонифаций был разочарован, но первый принес присягу. Через три недели Балдуин был коронован пап­ским легатом.

На развалинах Византийской империи образовалась Латинская константинопольская, феодальное государст­во поверх греческого крестьянства, целая политическая система, включившая в свой состав самостоятельно осно­ванные государства, как Солунское королевство и княже­ство Ахейское. Осуществил и поддерживал феодальное единство Романии (так называлась в латинских источни­ках территория разрушенной Византийской империи), заставил и греческих подданных примириться со своей властью не первый император Балдуин, но второй — Ген­рих (1205—1216). При них обоих внутренняя история Романии заполнена церковными делами. На почве цер­ковных интересов прежде всего столкнулась западная культура с византийской. История латинской патриархии носит международный характер, и над ней доминирует воля Вселенского первосвященника Иннокентия, решают его идеи церковного, т. е. культурного, объедине­ния христианского мира под рукою преемника Петра. Ре­шают судьбы патриархии Иннокентий и венецианцы, лишь в конце правления Генриха императорская власть вступает в свои права[1].

Судьба, казалось, улыбалась молодому императору Балдуину. Фландрский граф сел на престол Константина, его окружал энтузиазм участников неслыханной удачи; он не нуждался в деньгах, сыпал подарками и писал в Европу вос­торженные письма. Двор свой он устроил по французско­му образцу, чины двора были сановниками государства и подписывались на важнейших актах.

Раздел земель, феодальная организация территории греческой империи — в латинских источниках «Романии», в восточных «Рум» — было делом более трудным, чем обра­зование константинопольского правительства; хотя и по­следнее не обошлось без трений и было проведено без плана, сколочено на скорую руку. Претензии отдельных лиц, хотя бы опиравшихся на сильную дружину, были ско­ропреходящими факторами. Прочные латинские княже­ства и баронии создались лишь там, где основатели-за­хватчики принадлежали к одной латинской нации и где были налицо сложившиеся местные интересы, города и гавани, к которым тяготели экономически их области. Тем не менее на первом плане при изложении событий прихо­дится, вслед за нашими источниками, поставить столкно­вения и ссоры вождей латинского похода.

Главный его руководитель, хитрый и властолюбивый Бонифаций, показался слишком талантливым и опасным для баронов, чтобы они подали за него свой голос при из­брании императора. Но в качестве второго кандидата он должен был по условию получить всю Малую Азию, по­скольку она была в христианских руках, затем Грецию и, по особому уговору с царевичем Алексеем Ангелом еще во время похода, остров Крит. Конечно, лучше было бы для латинян, если бы Бонифаций стал на передовом посту в Малой Азии. Со свежими еще силами крестоносцев он мог бы утвердить их положение и задавить в самом начале за­рождавшийся национальный центр греков в Вифинии, ко­торый со временем положил конец Латинской империи в Константинополе.

Бонифаций рассуждал иначе. В противоположность недальновидному Балдуину он искал создать прочное го­сударство на основе примирения греков с латинянами, но со всеми гарантиями для господствующего положения ла­тинского элемента. Ему нужна была территория с безопас­ным тылом, опирающимся на католическую страну, како­вой была Венгрия, и с центральным положением для всех земель, захваченных латинянами. Таковой была Македо­ния с Салониками, имея в виду покорение болгар и сербов. В этой провинции у Бонифация были фамильные связи, номинальные права. Брат его Райнер Монферратский по­лучил 35 лет тому назад титул короля Салоникского от им­ператора Мануила, выдавшего свою дочь за Райнера. У се­мьи Бонифация были связи и старое знакомство с Восто­ком. Он потребовал себе вместо М. Азии Салоники. Для него было выгоднее иметь свои земли, Македонию и Гре­цию, в одной меже. Чтобы привлечь к себе симпатии и на­дежды греков, он поспешил жениться на вдове царя Исаа­ка, Марии Венгерской, и держал в почете ее сына от Исаа­ка, царевича Мануила. Этот брак давал ему нужные связи и с Венгрией. Вообще Бонифаций хотел и умел ладить с гре­ками. Связи с Востоком были наследственны в семье этого итальянского графа. Балдуин, наоборот, не хотел и не по­нимал всей необходимости поддержки туземного элемен­та и как прямодушный рыцарь не скрывал своего презре­ния к грекам.

Бонифаций был настолько силен и опасен, что импе­ратору пришлось уступить нехотя и тем обречь свою неокрепшую империю на роль форпоста против греков и выносить удары болгар. С последними он рассчитывал жить в дружбе. Болгарский царь Калоянн (1197 — 1207) на первых порах делал шаги для сближения, не зная еще действительных сил завоевателей Константинополя и находясь в войне с венгерским королем. Он вел издавна персчоворы с папой о церковной унии, о вступлении в семью европейских народов через коронование его папой, о признании независимости Болгарской Церкви и в конце того же 1204 г., как увидим, добился полного успеха.

При такой обстановке Балдуину предстояло завоевы­вать провинции своего нового государства. Дандоло с Бо­нифацием и пятью вождями остались охранять столицу, прочие рыцари во главе с императором Балдуином и его братом Генрихом Фландрским выступили во Фракию, где держались греческие императоры Алексей III и Мурзуфл. Генрих выступил вперед и занял Адрианополь. Мурзуфл почувствовал себя не безопасным в Чорлу (Цуруле) и ус­какал и Мосинополь к своему тестю царю Алексею, кото­рый пригласил его и вероломно ослепил в бане, на глазах своей дочери, жены Мурзуфла, проклинавшей своего от­ца. // Оба соперника не доверяли друг другу и повели пе­реговоры один за стенами, другой перед стенами Мосинополя. Алексей пригласил Мурзуфла в город, и здесь гос­тю была предложена баня. Акрополит передает ужасную сцену со слов очевидца: Мурзуфла связывают, валят на пол и ослепляют. На пороге бани стоит его жена, дочь Алексея, и проклинает отца, тот называет ее бесстыжей...// Алексей взял с собою дочь и отправился в Салоники; Мурзуфл, по­теряв зрение и жену, остался без помощи, и войско его разбрелось.

Под Адрианополем франки встретились с болгар­ским царем Калоянном, прибывшим с целью заключить дружественное соглашение. Петр Брасье с тремя рыца­рями явился в стан Калоянна; царь его угощал, дивился коням и доспехам франков и осведомился, зачем они за­воевали Константинополь. Барон Брасье ему объяснил, что франки ведут происхождение из славного древнего города Трои и пришли отобрать свое наследство у гре­ков. Франки отнеслись к предложению Калоянна с над­менностью и дали понять, что он может быть лишь вас­салом их императора. // Генрих Фландрский оставил в Адрианополе гарнизон и, покоряя по пути фракийские города, двинулся к Мосинополю. Сюда прибыл и импе­ратор Балдуин.//

Между тем успехи императорских войск и движение их по направлению к Салоникам возбудили в Бонифа­ции подозрения. Он поспешил со своими рыцарями вслед за Балдуином, и под Мосинополем у них произош­ло бурное объяснение. Бонифаций требовал, чтобы им­ператор шел не на Салоники, но против болгар. Это же вовсе не входило в расчеты Балдуина, надеявшегося на дружбу болгарского царя. Не ему, но Бонифацию было выгодно помочь венгерскому королю, находившемуся в войне с болгарами. Отказ Балдуина был объяснен Бони­фацием как нарушение договора относительно Салоник. Он пришел в крайнее раздражение, осыпал Балдуина горькими упреками: он вероломнее греков и непостоян­нее, нежели игральная кость (1). Бонифаций ушел вместе с итальянскими и немецкими рыцарями и захватил город Дидимотих, собирая подати и сзывая греков, он клялся и божился, что он отрекся от франков и перешел на сторо­ну греков; он тщетно пытался овладеть Адрианополем, показывая осажденным своего греческого царевича: ему не поверили.

Балдуин продолжал свой путь на Салоники, огибая с юга предгорья Родоп. Под Ксанти греки местного дината Сеннакерима «напали на него храбро, а отступили трус­ливо». Заняв Серес и перейдя Стримон, Балдуин подошел к Салоникам и вступил в переговоры, чтобы овладеть ук­репленным городом. Он обязался не вводить войска в го­род, а население в его лагерь доставило продовольствие и пустило в свой город начальника, назначенного Балдуи­ном. Последний выдал горожанам грамоту за царской красной подписью, в которой подтверждал все обычаи, т.е. вольности Салоник, и выступил обратно в Константинополь.

Не замедлило сказаться, что этот его поход был необдуманным шагом. Не мог он не понимать, что разделение крестоносцев на два лагеря, почти равные по силам, давало венецианцам решающий голос, а те вели реальную политику. Известия о разрыве Бонифация с Балдуином достигли Константинополя и вызвали смятение среди вождей франков, особенно тех, кто был дальновиднее и не терял из вида общих интересов. Но они не решились без­заветно поддержать императора, пошли на уступки Бони­фацию и, ратуя за общее примирение, невольно сыграли на руку таким беззастенчивым и трезвым политикам, как Бонифаций и дож Дандоло. Главою средней партии при­мирения был, по-видимому, маршал Вилльгардуэн — судя главным образом по его истории похода.

Немедленно вожди похода собрались на совещание во Влахернском дворце, и Дандоло предложил послать Вилльгардуэна к Бонифацию улаживать дело. Вместе с ним отправились два венецианца, Марк Санудо и Раван из Вероны, которым Дандоло, понимая положение и не теряя момента, дал секретное поручение войти с Бони­фацием в соглашение за спиною Балдуина и его прямо­душных рыцарей. //Итальянцы, имевшие реальные, дав­нишние интересы на Востоке, устроились помимо французов.//

Пока Вилльгардуэн и сопровождавшие Бонифация французские рыцари, Шамплитт, Колиньи и другие, дер­жали гневные речи, Бонифаций, упрекая императора в ве­роломстве, подписал 12 августа 1204 г. договор с венеци­анцами, по которому он получал безвозбранно Салоники, а венецианцы — Крит.

Впрочем, договорившиеся стороны составили акт на­столько дипломатично, чтобы он явно не нарушал прав империи, которая еще могла бы получить поддержку на Западе. Даже вставлена фраза: «не нарушая прав и службы императору и империи». Бонифаций отрекается от всех прав на Крит, обещанный ему Алексеем Ангелом, равно каки на субсидию (которую не с кого было получать) и на вся­кое вассальное владение, пожалованное его отцу (или бра­ту) царем Мануилом Комнином[2]; далее он отказался от вся­ких претензий на земли в Фессалии и в константинополь­ской  империи  как на  Востоке, так и  на  Западе  // (последнее фактически не совместно со второй статьею договора).// Взамен уступок того, что не было в руках Бо­нифация, но было нужно для Венеции, он получал весьма реальное: 1000 марок серебра и из рук дожа с преемника­ми // — не на основании какого-либо устарелого права, но нового соглашения реальных политических сил // — столько земель на Западе империи, // которая, однако, не названа,// чтобы иметь 10 тыс. иперпиров годового дохо­да. Этими землями Бонифаций должен владеть на праве полной собственности с передачей по мужской и женской линии. Далее Бонифаций обязался защищать все владения Венеции на Леванте; о получении им земель и единовре­менной субсидии, согласно настоящему договору, будет составлен публичный акт (засвидетельствованный нота­риусами республики), возобновляемый преемниками Бо­нифация. С одной стороны, этим договором было полити­чески оформлено давнишнее преобладание Венеции на Крите, ее важнейшие торговые связи с богатым островом, положено начало главной и наиболее прочной колонии венецианцев на Востоке. В счеты Венеции с империей по дележу земель Бонифаций обязался не вступать. С этой стороны все было ясно. Выгоды Бонифация были не менее существенны, но язык договора в этом отношении умыш­ленно не называет вещей своими именами. О Салониках мы ничего не читаем, но какое другое владение «на Западе» могло доставить столько дохода? Не сказано, у кого возьмут, зато выговорено точно, кто даст и знает, что в состоянии это сделать (2).

Французские рыцари были настолько неприятно обойдены итальянцами, что Вилльгардуэн об этом дого­воре даже умолчал в своей истории. Ведь сами они доби­лись лишь того, что Бонифаций отступил от Адрианопо­ля к своей базе, Дидимотиху, а спор между ним и импера­тором должен быть разрешен судом из четырех вождей, в том числе Дандоло, — условия унизительные для импера­тора, который только что Салоники занял. Известия о пе­реговорах в его отсутствие с оскорбившим его Бонифа­цием, конечно, дошли до Балдуина. Он спешил назад уси­ленными переходами, невзирая на жестокие лихорадки, опустошавшие ряды его рыцарей и пехоты. На пути его встретили послы из Константинополя. Допуская, что о соглашении дожа с Бонифацием они не говорили и даже не знали, все-таки то, что они могли сообщить о миссии Вилльгардуэна, было тяжело выслушать Балдуину. Он уда­лился в свою палатку. Тщетно убеждал его энергичный Ге­нрих не уступать Бонифацию и партии примирения под­держать свое императорское достоинство: Балдуин не решился, хотя мог рассчитывать на свое войско. За это ему пришлось пойти на все уступки. По настоянию Дан­доло // он послал к Бонифацию трех рыцарей и двух ве­нецианцев //, пригласил его в К-поль. Бонифаций всту­пил в столицу торжественно, во главе многочисленной свиты и получил от Балдуина подтверждение уступки Салоник и территории от Марицы до Вардара. Добившись своего при очевидной помощи венецианцев, Бонифаций отправился в Салоники принимать или завоевывать свое новое государство. Балдуин напрасно совершил свой ус­пешный поход. Его войска, вернувшись в столицу, даже не нашли свободными своих квартир; и драгоценности бы­ли без них поделены.

Конфликт был улажен, и кровопролитие избегнуто. Но авторитет императора пострадал. Венецианцы заявили се­бя хозяевами положения и по окончании крестового по­хода. Если Балдуин мог с этим примириться, его брату и будущему преемнику Генриху пришлось заранее наметить себе иной образ действий.

Бонифаций получил первый свою долю, которая тем самым выделялась из массы, подлежащей разделу. Этот вопрос обсуждался латинянами, среди пиршеств и турни­ров. Остальная территория империи была разделена на три доли, впрочем далеко не равноценные, и каждая из трех долей состояла из двух частей — земель ближних и далеких[3].

Венецианцы получили лучшую часть Фракии от север­ного побережья Мраморного моря вглубь до Адрианополя — житницу Константинополя с ее богатыми портами Ро-досто, Силиврия, но без Херсонисского полуострова и бо­лотистых устьев Марицы. Еще ценнее для них была вторая часть их доли, обнимавшая нын[ешнюю] Албанию до Ох-риды, Эпир с Яниной и Артой, Ионические острова, Лаке-демон, Эгину и Кикладские острова. Вместе с Критом, по­лученным от Бонифация, все это образовывало целую им­перию и отдавало самую культурную и богатую часть Леванта венецианцам и в экономическом и в политичес­ком отношениях. Сам Бонифаций, видимо, охладел к вене­цианцам после этого раздела и далеко не соблюдал заклю­ченного с ними соглашения, по которому он был обязан всячески охранять венецианские владения. Император по­лучил на свою долю восточную часть Фракии, от стен сво­ей столицы до Черного моря, крепость Чорлу и г. Визу, т. е. область, покрытую лесами. Во втором поясе император получил все малоазиатские провинции, обширные и бога­тые, но оспариваемые греками. Их нужно было завоевать и удерживать непрерывною войною; и во всем объеме ла­тинские императоры никогда ими не владели. Номиналь­но азиатские земли Латинской империи простирались от Синопа к Мраморному морю, заходя далеко в глубь материка, но центром их был бассейн Мраморного моря и Троада, древние провинции Вифиния и Мизия, театр будущих войн с Никейским царством. Кроме того, Балдуин получил долину Меандра и ряд богатых и больших островов Архи­пелага, ближайших к Малой Азии: Митилену, Лимнос, Са­мос, Хиос и другие. Охрана этих границ была настолько затруднительна, что Балдуин поспешил образовать в отда­ленных пунктах крупные вассальные владения, которые имели задачей не только оберегать, но при случае и рас­ширить латинские земли. Ренье Три получил Филиппополь, форпост против болгар, и граф Гугон — город Дидимотих (Димотику), возвращенный Балдуину Бонифацием и отмеченный, впрочем, в доле баронов. В М. Азии брат им­ператора Генрих Фландрский получил Адрамиттий, оплот от греков со стороны Пергама и Смирны, и граф Блуа был поставлен герцогом Никеи, защищавшей с востока самую столицу. Уделы баронов — третья доля Романии — были в сумме менее значительны. Более 600 крестоносцев и при­соединившихся к ним франков были посвящены в рыцари и получили лены. Последние были разбросаны по Херсо-нисскому полуострову и нижней Марице (Энос, Вира) по окраине Фракии, но главным образом в Западной Македо­нии и Фессалии, до Афин. Мелкие бароны вклинились сво­ими ленами между королевством Бонифация и венециан­скими владениями с запада и с востока. Вероятно, это бы­ло сделано умышленно дожем Дандоло, который играл при разделе главную роль. Сам он не обязался ленной при­сягой императору и получил греческий титул деспота. Представитель Венеции на Леванте, константинополь­ский подеста, с 1205 г. именуется гордым именем Dei gratia Venetorum Potestas in Romania ejusdemque Imperii quartae parties et dimidiae dominator[4]. Территория самой столицы была также разделена. Акт раздела нам не известен, но, например, из позднейшего документа 1231 г. видно, что императору в это время принадлежали 5/8 города, остальное — венецианцам. Доля рыцарей и духовных, например итальянцев, если и была, то, видимо, скоро исчезла.

Раздел земель, пререкания рыцарей из-за ленов, цер­ковные дела занимали все внимание нового правительства в Константинополе. Со своей стороны дож Дандоло, устра­ивая новые венецианские колонии, видел в этом деле глав­ную свою задачу, интересами империи он дорожил лишь до тех пор, пока они совпадали с венецианскими, к усиле­нию императорской власти он относился со скрытым не­доброжелательством. Договор его с Бонифацием был ха­рактерен для его отношений к латинскому общему делу и увенчал вместе с актом раздела труды Дандоло на пользу родного города.

Франки К-ля потеряли в лице Бонифация деятеля с го­сударственным умом и знанием Востока. Оставшиеся вож­ди не понимали условий, требовавших не только сюзерен­ной, но и сильной фактической власти: это видно из обра­за действий настолько благонамеренных вождей, как Вилльгардуэн и другие примирители Бонифация с Балдуи-ном. Сам новый император был лишь первым между знат­ными вождями; задач местной политики он, видимо, не по­нимал. Своего канцлера Иоанна Нуайонского он лишился в салоникском походе, во время эпидемии. Греков он от­крыто презирал. Никита Акоминат — сам государствен­ный деятель, образованный писатель и патриот, живший в удалении, — Балдуина язвительно вышучивает: все-де ему казалось доступно, девизом для него могло быть древнее изречение: «куда пойду, копьем землю разворочу». Отправ­ляясь во Фракию и Салоники, чтобы принять приветствия своих новых подданных, Балдуин не удостоил взять с со­бою никого из греков воинского или гражданского звания и всем желающим отказал. В этом он сходился с латински­ми вождями и баронами, считавшими воинскую доблесть своим прирожденным свойством и не признававшими ее у других народов. Не было к ним доступа ни музам, ни харитам, представителям наук, греческой образованности и ис­кусств. Поэтому, заключает Никита, эти варвары были столь необузданны, и гнев у них перевешивал рассудок (3).

При таком отношении к грекам латинянам было трудно ассчитывать на их содействие. Его они и не искали, и не принимали в расчет. Легко захватив империю, они на первых порах надеялись легко ее и удержать, они рассматривали ее как Богом данную обетованную землю, которая могла устроить еще многих рыцарей. В то же время, озираясь на свои поредевшие ряды (смертность была велика от болез­ней), вожди видели недостаток людей. Балдуин неодно­кратно и официально писал на Запад, например в Герма­нию, вызывая оттуда рыцарей и ратников, и подкрепления бесспорно прибывали. Из одной Кремоны приехало 1000 человек. Успех имело и письмо Балдуина в Палестину. Известия о богатой добыче и неслыханной удаче франков при­влекли 100 рыцарей с оруженосцами, приехавших из Си­рии и Палестины вместе с папскими легатами Петром Ка-пуанским и Соффредом. Большинство их были участники четвертого крестового похода. Балдуин их принял с радос­тью и одарил ленами в малоазиатских областях, франками еще не занятых: Атталию он отдал тамплиерам, часть Неокастро — рыцарям ордена иоаннитов, Филадельфию — родственнику нового никейского герцога, графа Блуа.

Широко, щедро раздавая земли на окраинах, Балдуин не считался с теми местными динатами и соседями, чьи интересы могли быть нарушены, чья подозрительность могла быть с основанием возбуждена. Что завоевателям, новым господам, будет трудно и опасно, в Константинопо­ле, по-видимому, не рассчитывали. Если завоевана самая столица, то как не справиться с каким-либо Дидимотихом? Примирить с собой столицу после разорения ее святынь, духовенство и служилые, образованные классы после раз­рушения греческой империи и захвата св. Софии было трудно. Наоборот, латиняне предпочитали террор, и, схва­тив в провинции ослепленного Мурзуфла, они свергли его в Константинополе с Феодосиевой колонны. Вместо казни узурпатора убийцы закололи [?] государя, получилась в гла­зах населения предопределенная издревле гибель импера­тора: на рельефах колонны нашли изображение этой страшной сцены.

Не считаясь с верхними классами, новое правительст­во могло бы опереться на низшие, изнывавшие при Анге­лах от государственных и властельских налогов, нату­ральных повинностей, беззакония, экономического и торгового упадка страны. При умелой политике франки могли бы явиться избавителями простого народа, но они оказались не дальновиднее будущих хозяев страны — ту­рок. Рыцари не думали о народе у себя в Европе, тем более в покоренной иноверной Романии. Венецианцы, хотя и зная страну, но оставаясь купцами, эксплуатировали свои новые владения систематически и беспощадно, и на их землях народу жилось хуже, чем на императорских. О притеснениях баронов, грабежах и беззакониях про­скальзывают известия в западных же источниках. Лати­няне не использовали на первых же порах ни социаль­ных противоречий старого строя, как не применили к нуждам своего нового государства западных симпатий среди византийской аристократии, тяготения к рыцарст­ву со времен царя Мануила.

Игнорируя греков, латинское правительство ничего не сделало на первых порах, чтобы заключить союзы с исконными врагами греков. Сельджукский султан Кей-хозрев, изгнанный из Икония своим братом, прибыл в Константинополь, но франки не удостоили его своей поддержки. Между тем он скоро получил обратно свой престол, и франки упустили случай приобрести могуще­ственного союзника в тылу малоазиатских греков. В Ад-рамиттии местные армяне встретили брата императора с восторгом, помогая ему против греков, но латиняне ушли, армяне с семействами последовали, пока латиняне не бросили их во Фракии, и армяне (20 000) были выре­заны греками.

На северной границе отношения складывались пер­воначально в пользу константинопольских франков. Ро­допы были не заняты политически болгарами после ги­бели князя Иванко (ок. 1200 г.) (4). Калоянн был в войне с Венгрией, искал поддержки у папы и не думал о нападе­нии на латинский Константинополь.

В этом самом ноябре 1204 г. происходили важные события в его столице. В Тырнов прибыл папский кардинал-легат и привез Калоянну грамоту Иннокентия. Увенчались успехом многолетние хлопоты Калоянна о признании его царем и архиепископа Тырновского — патриархом, что знаменовало признание политической и церковной самоятельности от Византии. Правда, папа прислал ему знаки королевского достоинства и назначил главу Болгарской Церкви примасом, оговариваясь, что примас с предоставленными ему правами поставлять епископов, варить мυро и выезжать с выносным крестом равен патриарху. Калоянн в ответном письме называл себя, однако, императором и архиепископа Болгарии патриархом. Так как переговоры Калоянна с папой велись уже несколько лет еще при существовании Греческой империи, то и при  завершении их осенью в 1204 г. с обеих сторон были высказаны пожелания и взгляды, не вполне уместные после латинского завоевания. Папа даже послал Калоянну зна­мя, предназначенное для войны с теми, кто устами чтут крест, сердцем же далеки от него, т. е. имел в виду не венг­ров и не латинян, а греков.

Основание Латинской империи в Константинополе не замедлило отразиться на союзе болгар с папой. Кало­янн добился от курии всего, что она могла ему дать. Но ему мало было независимости от Византии, теперь к то­му же утратившей политическую самостоятельность; предпринятые перед курией шаги были скорее средст­вом к достижению высшей цели — утверждению Болгар­ского царства и по другую сторону Балкан. Гибель Грече­ской империи открывала перед ним новые горизонты. В сравнении с пришельцами-франками он увидел себя главою туземного населения Фракии. Постоянным стремлением болгар к югу объясняется старательное ус­воение ими греческой церковности и образования: уно­сились в Болгарию святыни, строились церкви, вызыва­лись мастера. Созидались царство и общественность, возможно равноценные греческим их прообразам. Те­перь наступил исключительно благоприятный момент сделать дальнейший шаг, и толчок был дан, по-видимому, самими греками. Греческая аристократия Фракии сама предложила Калоянну стать во главе движения против франков и венецианцев.

Никита Хониат настаивает, что не Калоянн явился ини­циатором движения против латинян, но греческая воен­ная знать, имевшая земли во Фракии. Тщетно греческие аристократы обращались и к Бонифацию, и к Балдуину с предложением своих услуг. Латиняне не сочли нужным предоставить им участие в делах их государства. Рыцар­ские дружины носили слишком замкнутый характер и не допускали в свой состав посторонние элементы. Получив безусловный отказ, греческие служилые люди отправи­лись к Калоянну, хотя он был исконный враг империи, не­однократно разорявший ее северные области.

Сверх того, оказывается из Акомината да и из латин­ских источников (5), что и сам Калоянн был не менее оскор­блен латинянами. Он отправил перед тем посольство к им­ператору с изъявлением дружбы, но получил в ответ, что они, франки, — наследники греческого царства, а он узур­патор и вассал, не имеющий права считать себя равным ла­тинскому императору. Они даже угрожали опустошить его страну и возвратить его в рабское состояние, из которого он вышел. В этом ответе отразилась и фикция перенесения на латинского императора прав константинопольских ца­рей, выраженная в усвоении титула Semper Augustus (по­слание Балдуина папе, составленное легистом, канцлером Иоанном Нуайонским), и высокомерие рыцарей по отно­шению к полуварвару, и, вероятно, сознание непримири­мости их политических интересов, ставшее ясным прежде всех у Бонифация.

Только что признанный и помазанный папой король или царь не мог помириться с тем, что ею ближайшие сосе­ди не считают его равноправным монархом, его нацию — членом европейской семьи народов. Он, может быть, по­чувствовал, что именно его успех перед Иннокентием по­влиял на резкость полученного ответа. Соглашения здесь не могло быть. Притом франки наступали, и Филиппополь был ими занят в том же месяце, когда Калоянн короновался в Тырнове.

Вместе с тем Калоянн чувствовал свою силу: малочисленность рыцарей была ему известна. Преемник древних болгарских царей мог смотреть на франков как на узурпаторов пришельцев. Не мог же он разделять точку зрения барона де Брасье, что франки — потомки троянцев и Константинополь — троянское наследство. Ему о его правах говорили греки. Он принимал посольства греков не только из Фракии, но и из Пелопонниса, от всех его городов, по известию самого Вилльгардуэна, объявлявших его своим императором и предававших греков его власти (6).

Калоянн не упустил момента. Явившихся к нему греков он отослал, по словам Никиты, в их города, приказав гото­вить восстание и ожидать его на Пасху.

Советники Балдуина лучше бы сделали, если бы по­слушали Бонифация и пошли совместно на Калоянна, с которым они тогда могли справиться при помощи венг­ров. Будь Бонифаций на константинопольском престо­ле, дела бы приняли иной оборот. Вместе того удаление Бонифация в Салоники и Грецию разбило силы латинян на две части. Опасности с севера они не замечали. Меж­ду тем состоялся фактически союз греков с болгарами, столь редкий в истории Балканского полуострова. Сно­шения Калоянна простирались и далее на Восток, веро­ятно, по мере успеха: латиняне перехватили его письма к туркам и малоазиатским грекам и копии отправили на Запад (7).

Не подозревая опасности, в том же ноябре латиняне по­сылают из Константинополя четыре партии лучших рыца­рей для овладения своими новыми землями. Уезжают хра­брецы Петр Брашейль и Пайен Орлеанский со 120 рыца­рями на юг Мраморного моря, где они занимают латинскую факторию Пиги и наносят грекам ряд пораже­ний. Брат императора Генрих с таким же отрядом отправ­ляется в свой отдаленный город Адрамиттий и по пути ос­танавливается в богатом Абидосе; затем при помощи армян и даже греческих крестьян овладевает Дцрамиттием. 100 рыцарей под начальством Макария Менегу занимают Никомидию, покинутую населением. Ренье де Три со 120 рыцарями занимает Филиппополь и, по словам Вилльгардуэна, был встречен греками с радостью, может быть притворной. Успехи рыцарей в Малой Азии будут изложены в иной связи, как эпизод в истории образования Никейского царства. Они были кратковременны, и центр событий 1205 г лежит во Фракии.

С уходом лучшей части рыцарей в столице остались, по словам Вилльгардуэна, император Балдуин, знатный граф Блуа (новый герцог никейский) и два старика: граф Гугон Сент-Поль, прикованный подагрой, и дож Дандоло, подагры никогда не знавший. В феврале 1205 г. умер граф Сент-Поль и похоронен в Манганском монастыре, в самой гробнице красавицы Склирены. Смерть его послужила сигналом к восстанию в Дидимотихе, отданном ему в лен. Люди его были избиты греками. Захвачена соседняя Орестиада и уделы мелких баронов, рассыпанные по окраине Фракии. Латиняне, только что водворившиеся в своих ленах, частью перебиты, частью бегут по направлению к столице. Весть о восстании быстро доходит до Греции, делая латинян более скромными, по словам Никиты. Бегут бароны. Венецианский гарнизон Адрианополя очистил этот главный пункт. Храбрый комендант Цурула на время остановил бегущих, выступил навстречу грекам и, заняв Аркадиополь, нанес неорганизованным грекам кровавое поражение, «никто из них не удостоился погребения»; все же и он не удержался и отступил в свою крепость. Случилось даже, по выражению Вилльгардуэна, «странное происшествие», рисующее деморализацию рыцарей. Ренье де Три в своем Филиппополе был оставлен сыном и родными, бежавшими в столицу; эти рыцари попались грекам и были пересланы Калоянну, в числе 30, который их казнил; и никто из франков о них не пожалел. Ушли и другие в большем числе, так что Ренье остался охранять Филиппополь и Стенимак всего с 25 рыцарями, но своего поста не оставил. Грозные вести с севера застали императора врасплох. Прибывающие беглецы увеличивали смятение. Посоветовавшись с Блуа и Дандоло, император решил идти на Адрианополь со всеми наличными силами, послав вперед Вилльгардуэна, и немедленно отозвать все отряды, высланные на Восток. Все достигнутые в М. Азии успехи были принесены в жертву. Вилльгардуэн всего с 80 рыцарями подошел к Адрианополю, но все население скрылось за стенами, на которых развевались знамена Калоянна.

Балдуин не дождался брата и рыцарей, //посланных на юг. Быть может, он рассчитывал предупредить Калоянна под Адрианополем; может быть, им овладела рыцарская ярость. С никомидийским отрядом у него оказалось всего 140 рыцарей.// И всего с 140 рыцарями выступил против болгарского царя и восставшего населения. За ним следовал Дандоло с таким же числом венецианцев. Под стенами Адрианополя они испытали нужду. Всю страну занимали греки в большом числе. Приближался Калоянн с валахами, болгарами и 14 000 куман (половцев), диких наездников (8).// На Вербное воскресенье сам граф Блуа отправился за провиантом с знатнейшими ры¬царями и большей частью латинян, но у одной крепости был отбит греками. Всю Страстную [неделю] // франки приготовляли стенобитные машины и вели подкопы и так встретили Пасху, «малые числом и в скудости». Армия Калоянна приблизилась. Вилльгардуэн был оставлен охранять лагерь, а император с главными силами выступил вперед и ждал нападения врагов. Калоянн сам остерегся напасть на строй рыцарей, но выслал вперед куман, которые нанесли франкам потери. На пасхальный четверг куманы опять напали и опять вызвали среди рыцарей беспорядок, на этот раз имевший роковой исход. Сам знатный граф Блуа кинулся за половцами и позвал за собою императора. Заведя франков за две мили, половцы обернулись и осыпали рыцарей стрелами. Тяжко раненный Блуа не оставил поля битвы. «Не дай Бог, меня упрекнут, — сказал Блуа, — что я убежал с битвы и оставил императора». Балдуин, окруженный врагами, приказывал своим отступить, но сам этого не сделал. Очевидцы пере­давали Вилльгардуэну, что ни один рыцарь не защищал­ся лучше в долгом бою, чем император Балдуин, пока не был захвачен живым. Граф Блуа остался убитым на месте. Пали епископ Вифлеемский Петр и ряд знатнейших ры­царей. // Спасшиеся прискакали в лагерь в полном бес­порядке, лишь Вилльгардуэн, выступив вперед со своим отрядом, сдержал беглецов. Армия Калоянна — половцы, влахи, греки, бывшие в передовых полках, — однако, не напала на лагерь. Ночью Вилльгардуэн и слепой Дандоло отступили на Родосто кратчайшим путем к морю, забрав всех раненых, Вилльгардуэн прикрывал отступление. Лишь // несколько рыцарей в панике ускакали прямо в Константинополь и своими известиями вызвали ужас: все полагали, что с императором погибло все войско. Отступавшие с Вилльгардуэном франки достигли г. Пам-фила, где застали значительный отряд рыцарей, спешив­ший из Анатолии на помощь, и не могли сообщить изве­стий более печальных, так как погибли сюзерены мно­гих рыцарей, опоздавших их выручить от смерти. Рыцари плакали горькими слезами и били себя в грудь. Заменив утомленный отряд Вилльгардуэна, рыцари из Анатолии охраняли отступавших, отбивая наседавших варваров, как добрые воины. Силы Калоянна следовали по пятам. Проведя еще ночь в отступлении, франки по­дошли к богатому Родосто, занятому греками, которые, однако, не сопротивлялись, и немедленно отправили гонца в столицу, извещая, что войско спасено. Гонец за­стал в Константинополе пять больших венецианских ко­раблей, наполненных крестоносцами, готовых отплыть в Европу. 100 рыцарей было между ними, и даже один знатный вассал убитого Блуа. Напрасно кардинал Капуа-но, начальник гарнизона, и другие лица умоляли уезжа­ющих пожалеть христианство и честь сюзеренов, остав­шихся на поле брани. // Беглецы остались глухи, и ко­рабли распустили паруса. Ветром их прибило к Родосто, и там вновь Вилльгардуэн и другие вожди со слезами просили пожалеть страну: никогда не представится им случая оказать большую помощь. Беглецы, по-видимому, колебались, но ночью к ним перебежал еще один вассал Блуа, притом из лучших рыцарей, и // все уехали в Европу, где их ожидало всеобщее порицание.

Франки ожидали брата императора. Брат императора Генрих спешил к Константинополю из отдаленного Адрамиттия, с нетерпением ожидаемый всеми; по пути он дол­ги был нехотя покинуть на произвол судьбы 20 000 малоазиатских армян, связавших свою судьбу с франками на свое несчастье: греки перерезали несчастных[5]. Не доходя Родосто, Генрих соединился с рыцарями из новых ленов в устье Марицы (между прочим, из монастыря севастократора Исаака в Вире) и с беглецами из Филиппополя, всего до 100 рыцарей и 500 легких всадников, так что он привел значительные силы в Родосто. На следующий день все со­брались и провозгласили Генриха правителем империи в отсутствие оплакиваемого всеми его брата, императора. Генриху не было еще 30 лет, но латинянам не пришлось раскаиваться в своем выборе.

Оставив гарнизоны в Родосто и Силиврии, Генрих с войском прибыл в столицу, под стенами которой уже пока­зались половцы Калоянна. Все было потеряно латинянами почти внезапно: остались кроме столицы Родосто и Силиврия во Фракии, а в М. Азии лишь латинская колония Лиги. Все прочее перешло в руки Калоянна и греков.

Настояло оповестить Запад о гибели императора и про­сить помощи людьми ввиду страшного урона и критичес­кого положения империи. // Послали епископа Суассонского Нивелона, известного участника крестового похода, и двух рыцарей с письмами прежде всего к папе. //

«Случилось, что греки, — писал Генрих Иннокентию III, — которые по прирожденному им вероломству после всяких клятв и ручательств являются всегда склонными к преда­тельству... открыто подняли восстание, которое и раньше замышляли».

//Следует рассказать о несчастии императора в битве с полчищами Иоанницы (Калоянна), вызванного теми же греками.//

«Не знаем, — пишет Генрих далее, — кто взят в плен, кто убит. Узнали от лазутчиков и по верным слухам, что государь мой император жив и здрав и довольно прилич­но содержится Иоанницей. Знайте, что с тех пор, как мы вступили в пределы греков, и до того несчастного сражения, сколько бы на нас ни нападало и как бы нас мало ни было, всегда мы уходили с торжеством и побе­дою. Такая неизмеримая утрата произошла по безрас­судной нашей смелости и по грехам нашим... Маркиз де (Бонифаций) и де Три (в Филиппополе) держатся в своих владениях невредимы».

Сам Генрих надеется на свои силы, но опасается союза Калоянна с турками, о чем свидетельствует перехваченное письмо Калоянна[6], посылаемое папе. //Сам Генрих «смело уверен», что выдержит козни и нападения врагов и может еще долго ждать подкреплений.

«Но вот, — пишет он, — случилось то, чего мы опаса­лись и о чем давно говорили открыто: это обнаружива­ется из письма этого влаха (Калоянна), содержащего со­юз его с турками и прочими врагами креста Христова, захваченного нами вместе с его посланным и посылаемого к вашему святейшеству на обоих языках».

Какие разумеются языки, не ясно, и самое письмо до нас не дошло.// Генрих не сомневается в поддержке папы ввиду интересов церковной унии с Востоком и ради Св. Земли. // Одно зависит от другого — таково общее мнение христиан на Востоке, в том числе рыцарей тамплиеров и госпиталитов, находящихся вместе с ним, Генрихом, в Константинополе. Преуспеяние Латинской империи озна­чает торжество над всеми язычниками и врагами Креста, а гибель ее заставит очистить и ту часть Св. Земли, которая находится в руках христиан. К папе обращаются как к отцу, пишет Генрих, находящиеся в великом утеснении его воины, поклявшиеся положить жизнь свою за Римскую Церковь. Генрих просит послать легатов во все западные страны и даровать тем, кто отправится в Константино­поль, такое же разрешение грехов, какое дано крестонос­цам в Св. Землю (9).//

Отношение Иннокентия к столкновению между лати­нянами и болгарами весьма характерно и далеко не сви­детельствует о том, чтобы он горячо принял к сердцу просьбу Генриха и рыцарей. Он пишет Калоянну почти льстивое письмо, ссылаясь на особую благодать (gratia), которой он, Римский Папа, отличил болгарского царя среди всех монархов христианских, и на свои заботы о его чести и интересах. Благодаря заслугам его матери Римской Церкви, которой Калоянн смиренно посвятил свое царство «как частное достояние св. Петра», он и до­стиг славного торжества над теми, кто старались его серь­езно обидеть. Папа послал ему венец и военное знамя и продолжает охранять его от опасностей. Пусть он знает, что на Западе собирается еще более многочисленное вой­ско, нежели то, которое уже прибыло в Константинополь. Пусть Калоянн остерегается попасть между латинянами с одной стороны и венграми — с другой. Поэтому Иннокен­тий советует Калоянну освободить Балдуина и заключить с латинянами прочный мир, о чем наказывает одновре­менно и Генриху. В том же самом смысле папа написал и примасу Болгарии. Ответ папы Генриху крайне лакони­чен. Своего впечатления от катастрофы латинян он не со­общает, и о мерах, которые он принял по ходатайству Генриха, он ничего не пишет. Никакой инициативы папа не терпел и от Балдуина. Он лишь официально предписыва­ет «знатному мужу Генриху, брату константинопольского императора» заключить прочный мир, для освобождения брата, со славнейшим царем болгар и влахов, ибо для обе­их сторон дружба принесет много пользы. Он пишет кратко, «так как нужнее дело, чем слова».

Рыцари, по-видимому, надеялись, что папа объявит Ио-анницу врагом христианства и поход против него — столь же богоугодным делом, как завоевание Св. Земли. Папа дал им понять, что он дорожит Калоянном, даже невзирая на его письмо к туркам, как новым членом семьи христиан­ских народов, а Болгарию рассматривает как лен апостола Петра. Быть может, Иннокентий рассчитывал в этой плос­кости отношений сделать больше для Балдуина и его им­перии. Рыцарям было очевидно, что интересы их и Кало-янна непримиримы и что болгарский хан, или «Влах», не замедлит показать и папе свое настоящее лицо. Рыцарям было горько читать холодные строки первосвященника, в своих высших соображениях как бы забывшего, что они на чужбине, пришли во имя Креста и только что многие из них с родным братом Генриха и венчанным императором после неслыханного подвига заплатили кровью за свою храбрость. Им, цвету французского и фландрского рыцар­ства, в ответ на просьбу о помощи советуют заключить мир с убийцей рыцарей, варваром, главою мятежных гре­ков и вонючих куман, приносивших пленных в жертву своим богам.

Положение молодого регента было тяжко. Венециан­цы — своекорыстные союзники. В первой половине ию­ня умер престарелый дож Генрих Дандоло и был похоро­нен в св. Софии. Его советы были незаменимы. Вновь из­бранный глава венецианцев на Востоке, подеста Зено, присвоил себе данный дожу титул деспота, подписывал­ся красными чернилами и претендовал на равенство; по­мощь оказывают венецианцы еще менее; и в 1205 г. при выступлении Генриха в поход не идут с ним, но разоряют побережье Мраморного моря из своих корыстных ви­дов. Еще тяжелее рука венецианцев в церковных делах, как увидим ниже. В то же время Зено подписывает запре­щение венецианцам отчуждать свои земли в руки не ве­нецианцев.

Но скоро Генрих урегулировал отношения импера­торской власти к венецианцам. Им пришлось пойти на уступки. Флот Генуи, их давнишней соперницы на Вос­токе, угрожал все еще не занятому Криту и Ионическим островам — самым ценным колониям Венеции. В самой республике обнаружились трения, недовольство чрезмерными претензиями венецианского «подеста Романии» в Константинополе. Последний стал во главе новой колониальной империи венецианцев на Востоке, возникла даже мысль перенести правительство республики из Венеции в Константинополь. Власти метрополии действовали энергично. Западное побережье Греции было изъято из компетенции подеста Романии, и в Диррахий (Дураццо) был послан особый губернатор с титулом дуки.

В самом Константинополе действовали более осто­рожно. Подеста Зено продолжал носить гордые титулы, которые, в сущности, принадлежали дожу; вместе со сво­им советом из шести членов он мог даже ограничивать права граждан Венеции в распоряжении их собственнос­тью, запретив отчуждать их недвижимость в чужие руки. Но права колонии в отношении выбора нового подеста были метрополией существенно ограничены, и преемник Зено, Яков Тьеполо, оказался настолько связанным, что прибавляет перед титулом слова «по поручению дожа» или «вместо дожа».

Генуэзская опасность, заставившая венецианцев осо­бенно дорожить доступом в гавани империи, и раздоры между Венецией и ее константинопольской колонией позволили Генриху заключить с венецианским подеста в октябре 1205 г. важный договор (10), которым гарантиро­валось единство власти в военных делах и упразднялось существовавшее со времени похода особое положение венецианцев. Императору предоставлялось начальство над всеми вооруженными силами как франков, так и живших в империи венецианцев. Ежегодно все рыцари (milites) обязаны являться по зову императора и быть под его знаменами с июня по Михайлов день, кроме по­рубежных вассалов, которым нужно защищать свои зем­ли. Но в случае вторжения чужого монарха (разумеется, конечно, в первую голову Калоянн) никому никаких льгот не полагалось. Все рыцари, имеющие лены в импе­рии, как франки, так и венецианцы, должны присягнуть в соблюдении ими их военной обязанности. Император является не только верховным военачальником, но и правителем империи. Он имеет право и обязанность принимать меры и производить расходы немедленно и во всякое время для обороны и поддержания государст­ва (11). Трудные времена заставили рыцарей и венециан­цев организовать верховную власть с правом инициати­вы и исполнения во всех внутренних и внешних делах империи.

Не над императором, но рядом с ним — формально при нем — поставлена другая власть, фактически суще­ствовавшая и прежде, ныне вводимая в рамки. При импе­раторе заседает совет, состоящий из подеста с его шес­тью советниками и из неопределенного числа магнатов, т. е. сюзеренов, франков. Духовенство как сословие и ры­цари в нем не представлены. Из двух союзных элемен­тов, венецианцев и франков, по крайней мере создан об­щий государственный орган, за которым оставлены дер­жавные функции, вытекавшие из совместной оккупации, из условий основания Латинской империи. Совет этот не только определял единодушным своим решением (consultum) вместе с императором необходимость, вре­мя и продолжительность созыва ополчения, но имел так­же право, как и император, инициативы в делах обороны и управления. Император обязан исполнить все, что по­становлено советом по собственному почину. Отнюдь не прикровенно объяснена обязанность императора тем, что он получил на свою долю четверть территории империи именно для того. В этом случае представителем учредителей империи является совет, император же — крупнейший дольщик, несущий обязанности главы ис­полнительной власти. Император не имеет права отнять лен у кого-либо из рыцарей, равно как рыцари не могут нарушать прав императора: обе стороны сопоставлены на равных договорных началах. В случае конфликта де­ло переходит на суд особо для того избранного жюри, назначенного как франками, так и венецианцами, и им­ператор обязан явиться на суд лично и исполнить постановление суда, обязательного для обеих сторон[7]. Призывается он к суду «увещанием» вышеозначенного своего совета[8], которому таким образом принадлежит не только свободная инициатива в делах гражданских и решаю­щий голос в вопросах объявления войны и созыва опол­чения, но и контроль за действиями императора.

Акт 1205 г. как основанный на равновесии договарива­ющихся сторон, опирающихся на реальные силы, мог бы быть настоящей конституцией, какой не знала почва Ви­зантии со времен автономной греческой колонии; он за­ключал в себе начала новые, вытекающие из недавней ок­купации страны теми же силами, которые им регулируют свои отношения — каковы бы ни были аналогии в органи­зации франкских государств Леванта. Вполне чуждые ви­зантийским традициям, эти договорные начала были спо­собны к здоровому развитию и могли выработать при бла­гоприятных условиях средневековый парламент. Но сам акт краток и полон несовершенств. Его составляли не юри­сты, не церковники, но военные люди под влиянием ост­рой нужды охранить государство. Начал представительст­ва ни высших, ни низших сословий в совете нет вовсе. «Магнаты», хотя и украшенные придворными титулами, заседают по личному праву. Советники подеста вместе с ним не представляют, но составляют правительство вене­цианских колоний Романии и могут своим несогласием не только формально, но и фактически остановить военные планы императора. Акт лишь формулирует реальное соот­ношение сил, вскрывая недостаточность организации, на­поминающей Польшу. Конфликт между императором и советом разрешается всегда в пользу совета, а между импе­ратором и вассалом — судом, для избрания которого нуж­но созвать рыцарей, т. е. сейм. Составленный на скорую ру­ку договор 1205 г. важен был для нужд момента, давая Ген­риху возможность организовать оборону империи всеми наличными силами латинян.

Для того он не поскупился на уступки и гарантии вене­цианцам. Он обязался не допускать в пределы империи всех, кто находится в войне с Венецией (т. е. генуэзцев), и гарантировал венецианцам свободный доступ и прожива-тельство во всех своих владениях, равно как неприкосно­венность недвижимой собственности всякого гражданина республики, хотя бы не имевшего на свою недвижимость письменного документа. Все содержание акта Генрих ут­вердил своей присягой, и акт скреплен подписями членов его совета, о котором шла речь в тексте.- он уже фактичес­ки существовал. Реальных новых ограничений император­ской власти договор 1205 г. вряд ли вводил. Наоборот, энергичный император имел основание рассчитывать на естественное усиление власти: вымирали старые влиятель­ные вожди, открывалась возможность опереться на рядо­вое рыцарство и низшие классы населения пришлого и ту­земного. Ведь почва Византии была пропитана традиция­ми самодержавной власти.

Военные дела тем временем неожиданно изменились к лучшему. Летние жары заставили половцев вернуться за Дунай. Калоянн с частью восставших греков ушел на запад против Бонифация. По дороге он осадил Серее, и латинский гарнизон, потеряв начальника, капитулиро­вал под условием свободного пропуска; но новое чадо Римской Церкви Калоянн не замедлил нарушить слово: рыцарей раздели донага и в оковах погнали в Болгарию, где главнейших обезглавили. Салоники Калоянну взять не удалось, он к этому и не приступал, но разорял страну. Бонифаций, отсиживаясь за крепкими стенами города, «много печалился». Франки не замедлили выступить во Фракию, покоряя вновь возмутившихся греков. Расправа была жестокая. Вперед был выслан особый конный полк, который, по Никите, назывался ротой (ρουτα). //Венецианский флот отправился отдельно берегом Мраморного моря и в Пании и Галлиполи действовал с греками образом, «чуждым христианским нравам». Вслед за ним выступил Генрих с главными силами.// Взяты венецианский удел Аркадиополь, Цурул, Виза, Апр. Особенно в последнем городе рыцари, недостаточно дисциплинированные, устроили резню и гнали пленных, как скот, прикалывая отстающих и слабых. Подошли к главному городу и цели похода — Адрианополю (Орестиаде). Сильно укрепленный двойным рвом и высокими стенами Адрианополь был занят греками, которые наотрез от­казались сдаться. Несмотря на храбрость рыцарей, их штурм был отбит, и болезни заставили снять осаду. Осень войска Генриха провели в области Родосто. Пыта­лись взять Дидимотих, но наводнение Марицы размета­ло их осадные машины. Между тем де Три, все еще дер­жавшийся в Филоппополе с несколькими рыцарями, уз­нал, что многочисленные в его городе павликиане или манихеи, по-видимому, вернее армяне (12), передались на сторону Калоянна. Теперь на развалинах греческого цар­ства заявляет себя армянский элемент, самостоятельная роль которого не сыграна до сих пор в бассейне Мра­морного моря. Религиозные и племенные враги греков, армяне при проходе крестоносцев поспешили выска­зать свои чувства и приветствовали Барбаруссу. Мы уже упоминали, что малоазиатские греки[9] передались на сто­рону Генриха и заплатили за то своею кровью. Может быть, этот последний факт, а еще вернее — признаки по­ворота греков в сторону латинян после разорения болга­рами Фракии побудили «павликиан» предать свой город Калоянну. Три ночью оставил Филиппополь, поджег ар­мянский квартал и занял твердыню Стенимак с горстью своих храбрецов. Генрих же, заняв гарнизонами Русий, Визу и Аркадиополь, отдал город Апр фракийскому ари­стократу Феодору Врана, единственному, по словам Вилльярдуэна, греку, державшему сторону франков. Он и женился на Агнессе Французской, сестре короля Фи­липпа Августа и юной вдове двух греческих царей. Врана выделялся из той фракийской аристократии, которая хотела служить латинскому императору, и заставил с со­бою считаться. Его род происходил из Адрианополя, из­вестен и в XIV и в XV в. Между греческими крупными землевладельцами-властелями, наложившими свою руку на судьбы монархии Комнинов и Ангелов, выделился ряд мелких динатов, на развалинах греческого царства ут­вердивших свое благополучие и новую политическую роль. Одни из них, как упомянутый Врана, действовали через латинян и под их флагом. Прочнее оказалось, но труднее на первых порах было положение тех, кто опи­рался на свой народ, как Ласкарь.

Незначительные успехи франков сменились в 1206 г. страшным вторжением балканских горцев, кочевников Калоянна, истребивших всякую культуру во Фракии. По­следствия этой катастрофы не изгладились до наших дней, и, путешествуя по стране, мы видим руины на мес­те многих цветущих городов. На Рождество показались под столицею стаи половцев, следовали горцы влахи и болгаре, их новые подданные греки. Отборный отряд рыцарей в Русии с сенешалом и маршалом де Лос во гла­ве погиб, окруженный врагами; богатый и укрепленный Родосто был оставлен латинским гарнизоном, и город, один из лучших в империи, был сровнен с землею, а жи­тели уведены на Дунай. Та же участь постигла соседний Паний, родину Приска, историка Атиллы; Даоний, при­морскую Ираклию, взятый штурмом Апр (Врана спасся) и крепость Цурул (Чорлу). Везде и планомерно все насе­ление угонялось в Болгарию на Дунай, стены же и пост­ройки городов разрушались до основания. Не соблюда­лись никакие условия, на которых сдавались местные греки. С клятвами и обязательствами Калоянн вообще не считался. Страшные вести произвели панику в Кон­стантинополе, где думали, что все погибло. Действи­тельно, они были бессильны перед стихийным нашествием северных варварских элементов на Фракию, разорение которой Калоянн вряд ли мог остановить. Но он этого и не хотел, истребляя греческие города и уводя их население к Дунаю, где возник ряд греческих поселений с именами фракийских городов. Кроме Визы, Силиврии и столицы, занятых рыцарями, а также укрепленных Адрианополя и Дидимотиха, удержавшихся в руках греческого населения, все во Фракии погибло, рыскали лишь дикие звери.

Катастрофа Фракии явилась поворотным моментом в настроении греков. Они опомнились — хотя и поздно, — увидев настоящее лицо Калоянна, ими нареченного желанного императора, на сторону которого склонился сам старый патриарх Иоанн Каматир, скрывшийся в Дидимотих. Калоянн теперь хвалился именем Грекобойцы, припомнив царя Василия II Болгаробойцу. Греки толпами начали покидать лагерь Иоанницы. Уцелевшие их архонты (крупные землевладельцы) снарядили Михаила Костомира с товарищами в Константинополь к Ф. Врана, прося его стать посредником между ними и Генрихом. Они уже сами предлагали латинскому императору Адрианополь и Дидимотих, прося лишь не отдавать эти города венецианцам: настолько последние угнетали население. Генрих вошел с греками в соглашение и отдал на ленном праве оба города Феодору Врана и его супруге Агнессе Французской. Точнее, Генрих заставил сделать это самих венецианцев. В венецианских архивах сохранилась грамота (13), по которой подеста венецианцев Зено назначает капитаном Адрианополя и всего округа до реки Кавротома[10] счастливейшего кесаря и благороднейшего Комнина Феодора Врана, под условием платить ежегодно 25 фунтов мануиловских червонцев и выставлять, по требованию подеста, 500 всадников, из коих 200 панцирных, не при¬теснять венецианцев, живущих в Адрианополе; всякие новые приобретения земель делить с венецианцами полюбовно. В действительности этот акт был последствием соглашения между императором, верховным сюзереном венецианцев в Романии, и новым политическим главою фракийских греков; иногда Врана называется даже коро­лем адрианопольским, по крайней мере на Западе; его положение приравнивалось к таковому Бонифация. В од­ном недавно изданном письме (14) папы Иннокентия ла­тинскому патриарху предписывается лично совершать миропомазание всех королей в константинопольской империи: разумелись вассалы на положении монархов. Таковым был кроме Бонифация лишь Врана. Королевство этого латинского ставленника было непрочно и по смер­ти его перешло к одному из героев четвертого крестово­го похода, Конону Бетюнскому.

Фракийские греки получили от императора более, чем просили, — по крайней мере явно — монарха-грека, из фракийских архонтов. Теперь они могли дать отпор Калоянну. Другого выбора не было. Северная Фракия трепетала перед полчищами Калоянна. Ранее разорения Южной Фракии та же участь постигла Филиппополь, ос­тавленный Три. Жители только что провозгласили царем архонта Алексея Аспиета, одного из местной служилой знати, бывшего губернатора Филиппополя, как под сте­нами показалась армия Калоянна. Не помогли грекам лесть и унижение, они сдались на капитуляцию. Калоянн и его болгарский патриарх поклялись оставить греков живыми, что не помешало им немедленно казнить Аспи­ета, архиепископа и архонтов, жителей увести в Болга­рию, город сровнять с землею. Когда теперь Калоянн по­дошел к Дидимотиху, греки, не переставая величать его своим императором, не впустили его в город. Калоянн повел правильную осаду — у него были мастера и опыт брать крепости. Греки отбивались храбро, но слали гон­цов за гонцами к Генриху, донося, что едва могут дер­жаться. При этом случае обнаружилось несовершенство военной и государственной организации Латинской им­перии, и после акта 1205 г. Генрих и совет требуют похо­да, рыцари долго не идут, указывая на то, что их осталось всего 400 рыцарей во всей империи Генриха. // Наконец выступают, но на каждом этапе остановки. Только получив ­известие, что город накануне сдачи, франки двинулись, но не на Дидимотих, а на Адрианополь, угрожая сообщению Калоянна с Болгарией. Вероятно, // это обходное движение франков испугало Калоянна, и он, сняв осаду, отступил через горы. Франки не могли его на­гнать. Генрих приказал освободить герцога Три, отрезан­ного в Стенимаке с горстью рыцарей от всякого сообще­ния с Константинополем более года. Лишь лучшие рыца­ри отважились на поход через вражескую страну. Рыцари Три, осажденные греками, уже ели своих лоша­дей и не верили глазам, видя своих. Встреча была радост­ная, но Стенимак пришлось латинянам очистить. Север Фракии остался в руках греков.

Три сообщил Генриху известие о гибели Балдуина в плену. Обстоятельства смерти его остались темными, на Западе сложились легенды, и даже появился самозванец в родовых владениях Балдуина. Вероятнее связывать вслед за Никитой Хониатом смерть первого латинского императора с катастрофой Филиппополя, когда казни следовали за казнями. Балдуину отрубили руки и ноги и сбросили тело его в пропасть; из черепа Калоянн сделал себе чашу — таковы греческие известия. Достоверные известия о смерти Балдуина внесли ясность в положение регента. Поход был удачен, Генрих оправдал ожидания, оставалось оформить его положение коронацией. Ар­мия немедленно и с торжеством вернулась в столицу. Ко­ронация энергичного Генриха означала усиление импе­раторской власти. Венецианцы делали поэтому затруд­нения. Но у них была война с Генуей и конфликт с папой, а Генрих опирался на легатов Иннокентия и единодуш­ное желание франков. Венецианцам пришлось удоволь­ствоваться немногим. Император перед коронацией был должен подтвердить присягой договоры 1204 и 1205 гг. с венецианцами; границы их доли были несколько урегу­лированы; Генрих отдал патриарху Морозини знамени­тую икону Богородицы Одигитрии, которую тот не уступил, однако, своим землякам венецианцам, но поместил в св. Софии[11].

После коронации в св. Софии среди всеобщего ликова­ния в конце августа 1206 г. Генрих имел случай выступить против болгар с еще большим успехом, военным и политическим. Узнав о назначении Врана, Калоянн не замедлил отомстить грекам, захватил и разрушил дотла Дидимотих. Жителей он приказал отправить в Болгарию. Греки немед­ленно обратились к Генриху и получили на этот раз ско­рую помощь. При приближении Генриха болгары уже бе­жали. Он гонится за ними, переходит их границу, берет их города Веррию (Старую Загору), Крину и Влисимо и в до­лине Тунджи отнимает 20 000 пленных греков с богатой добычей. // Пленники с их пожитками в целости доставля­ются в Адрианополь, причем в войске Генриха оказывается дисциплина, нет насилия, ни грабежа.// Теперь греки уже уповали на Генриха как на своего государя. Им была предо­ставлена честь отбивать их родичей в авангарде Генриха.

//Пришлось отказаться от мысли восстановить стены Дидимотиха, так основательно они были разрушены болгарами. Но // попутно Генрих уладил личное дело, обещавшее, впрочем, большую пользу для империи, — брак с дочерью Бонифация. Порешили с послом салоникского короля, что невеста прибудет в Константино­поль зимою. Генрих же не терял времени. Он отправил во Фландрию письма, прося прислать 600 рыцарей и 10 000 воинов, — в такой цифре он оценивал нужные им­перии новые силы. Затем в третий раз за этот 1206 г. он выступил против болгар. Несмотря на осень, он перенес войну в Восточную Болгарию, разоряя в свою очередь страну Калоянна. Города Агафополь, Анхиал и Фермы, теплые воды у Бургаса, которым равных нет во всей вселенной, по словам Вилльгардуэна, — все было разорено франками дотла. С наступлением зимы Генрих вернулся в столицу и в феврале с большою пышностью в Вуколеонском дворце отпраздновал свою свадьбу с юной дочерью Бонифация.

Успехи Генриха заставили сплотиться его врагов. На­падения Калоянна и Ласкаря в 1207 г. были, несомненно, согласованы, и месяца не прошло со свадьбы Генриха, как Калоянн двинулся на Адрианополь. Защищавшим свой город грекам пришлось очень круто, так как импе­ратор, занятый борьбою с Ласкарем, не мог подать им помощи. Снова хищные всадники Калоянна разоряли Фракию; но болезни и недостатки провианта заставили болгар отступить в свои горы. Генрих лишь тогда осво­бодился, когда заключил с Ласкарем двухлетнее переми­рие на невыгодных условиях (малоазиатские дела будут изложены в иной связи). Для императора всегда была важнее плодородная Фракия, уже занятая и поделенная, чем его земли на азиатском берегу, которые предстояло еще завоевывать.

Летом 1207 г. войска Генриха со свежими силами втор­глись через долину Тунджи в горную порубежную об­ласть к востоку, заселенную влахами. Скот и хлеб были в изобилии, и франки взяли богатую добычу; но после од­ной опасной схватки в горах Генрих отвел войско обрат­но в долину Марицы. Прибыли послы Бонифация, стояв­шего недалеко в Македонии, и предлагали личное свида­ние монархов. Впервые после разрыва Бонифация с Балдуином представился случай урегулировать отноше­ния между императором и королем, ставшими недавно зятем и тестем. // Почва была подготовлена. Осуществля­лись хлопоты маршала Вилльгардуэна и его единомыш­ленников, старавшихся об единении латинян; но главной причиной события было усиление императорской влас­ти, политические успехи Генриха.//

Бросим взгляд на судьбы государства Бонифация до этого момента. При вступлении в Салоники «маркиз», как его называют обыкновенно источники, был принят жителями без сопротивления, так как он, по словам Н [икиты ] Хониата, умел использовать обстоятельства и скрывать свой злокозненный и двуличный характер. По Вилльгардуэну, город был вручен Бонифацию рыцаря­ми, оставленными Балдуином. Во всяком случае, Бони­фаций хотя обложил богатых горожан денежными взыс­каниями и отдал лучшие дома своим рыцарям, но широ­ко применял в своих новых владениях ту политику единения с греческой знатью, которую он тщетно ста­рался внушить императору Балдуину. Выступая в поход, он брал с собою царевича Мануила Ангела, сына жены своей Марии Венгерской //(которой пришлось все-таки снова быть присоединенной к латинству кардиналом Соффредом)//. Впереди храброй, но разноплеменной дружины Бонифация, в которой преобладали ломбардс­кий и немецкий элементы, «расчищали дорогу», по выра­жению Никиты, многочисленные греческие аристокра­ты. В такой политике Бонифаций видел залог успеха. В тех же, вероятно, видах он принял бывшего царя Алек­сея III Ангела, того самого, который изменнически осле­пил во Фракии своего зятя и соперника Мурзуфла // — «бродяга бродягу», по выражению Никиты//. Он ведь был свойственник жены Бонифация. // Знаки царского до­стоинства были у него отобраны и отосланы в Констан­тинополь.// Но этот представитель худших свойств семьи Ангелов завел немедленно интриги при дворе Бо­нифация, и тогда ему было указано проживать в фессалийском торговом городе Алмире, где у его жены Евфросинии были богатые имения. Но он и здесь не успокоил­ся и продолжал интриги сначала с владетелем Коринфа Сгуром, за коего выдал дочь, вдову Мурзуфла, затем с Ми­хаилом Эпирским. Потеряв терпение, Бонифаций от­правил его с женой, присоединив и своего пасынка Ма­нуила, на Запад. // Он предназначал Алексея императору Филиппу и его супруге Ирине Ангел, отца которой Исаака этот Алексей некогда свергнул с престола; но Филипп отказался от такого гостя. Тогда Алексея отправили во владения Бонифация.// Впоследствии Алексей бежал сначала к Михаилу Эпирскому, затем, похоронив свою жену в Арте, к султану в М. Азию.

Политика Бонифация могла привлечь часть архонтов, торые вообще не были способны к патриотическому Рединению перед лицом врага и, усвоив себе еще со времен Комнинов западную роскошь и рыцарские вкусы, были готовы служить франкским сюзеренам до тех пор, пока последние в своей латинской гордости не отталки­вали их открыто. Патриот Никита не щадит горьких слов по их адресу. Но он преувеличивает их значение. С Бони­фацием выступили осенью  1204 г. добывать славную Ахею и Морею (Пелопоннис) крупные вассалы из Ита­лии, Германии и Франции. // Итальянцы Гвидо Паллавичини из Пармы, Гильельмо из Ломбардии, Равано из Ве­роны; между немцами выделялся граф Каценелленбоген с Рейна, видный участник крестового похода, первый под­жегший столицу; фламандский барон Яков д'Авен с двумя племянниками из Сент-Омер, плеяда французских васса­лов, из коих славнейшими были виконт Шамплитт, внук графа Шампани, прозванный Le Сhampenois (15), и Оттон де ла Рош из Бургундии. Сопровождал дружину трубадур Вакейрас, прославивший поход в своих военных песнях, до нас дошедших.// Такой дружине не страшны были греки, в открытом поле. Бонифация ожидал ряд блестящих, но нетрудных успехов. Не считая засады у переправы через Пеней, греки лишь у Фермопил пытались оказать сопро­тивление, но и то был собственно Лев Сгур, мрачный ге­рой албанского происхождения; а в Средней Греции, в промышленной Виотии Бонифация встретили как изба­вителя: может быть, отчасти потому, что города были за­полнены евреями, не меньшими врагами греков, чем на Востоке армяне. Не столько война, сколько раздача круп­ных ленов занимала Бонифация в Северной Греции. К се­веру от Фермопил, ближе к Салоникам, основались италь­янцы. //Упомянутый Гильельмо из Ломбардии получилЛариссу и торговый Алмир, с его итальянскими фактори­ями, Гвидо Паллавичини стал маркизом Водоницы и зе­мель до самых Фермопил, и этот крупный лен, «маркизопула», существовал два века. Граф Каценелленбоген получил Велистино с горной областью Великой Влахией.// К югу от Фермопил основались, как увидим ниже, француз­ские и фламандские вассалы.

Чтобы объяснить дальнейшие успехи латинян, бро­сим взгляд на состояние Греции в начале XIII в. Разделен­ная на три фемы (Эллада, средняя часть Греции с югом Фессалии, островами Евбеей и Эгиной; Пелопоннис, со­единенный с Элладой под властью одного протопретора; Никополь, фема, обнимавшая Эпир, Этолию, Акарнанию), Греция и до прихода рыцарей не вся была во влас­ти константинопольского правительства. Не говоря о бо­гатых Ионических островах, захваченных Маргаритоне, адмиралом норманнского королевства в Сицилии, и его зятем графом Маттео Орсини, внутри материка не все об­ласти пускали к себе византийских чиновников. В сере­дине XII в. горные области Северной и Средней Греции были заняты влахами, которые спускались зимою со сво­ими стадами с отрогов Пинда в области Ламии и в самую Виотию, жили там и наводили ужас на греков. Конец XII в. и начало XIII в. являются временем большого движения среди этих романских горцев, составлявших — судя по латинским и греческим известиям — главную силу Кало-янна, называемого кратко Влахом. В Северной Греции образовалась Великая Влахия без прочной политической организации. При помощи Хриза Просекского, извест­ного из войн греков с болгарами, и его влахов честолю­бивый протостратор Мануил Камица пытался основать независимое государство в Фессалии. Императору Алек­сею Ангелу удалось справиться с ним, лишь переманив на свою сторону Хриза.

В Пелопоннисе, в горах Аркадии и Лаконии, уцелели независимые славяне, вернее, вернувшие себе независи­мость с ослаблением империи в конце XII в. Хребет Тайгета именуется в латинских источниках горою славян. Здесь обитали племена мелингов и езеритов, которые играли, как увидим, большую роль в судьбах латинских мелких государств в Морее. Их внутреннюю организацию следует представлять себе в виде племенных волостей с родона­чальниками-старейшинами во главе[12]; в соответствии с их преимущественно пастушеским бытом должен был сохраняться исконный славянский семейно-родовой строй. Горный хребет славян-мелингов представлялся грекам большой волостью, или дронгом, с неприступными ущельями и большими землями внутри, на верху гор, населен­ных людьми, «дерзкими» и не признающими над собою господина. Кроме мелингов упоминаются езериты, жив­шие в болотной местности по лаконской реке Эвроту, кривичи в Мессении и скортины на плоскогорий Арка­дии. Крепость Скорта (ср. Скодру в Албании) оказала ла­тинянам отчаянное сопротивление. Что касается цако-нов, живущих в глухих углах юго-восточного Пелопонниса до сих пор, то они являются потомками лаконян, как указывает их огрубевшее дорийское наречие и даже самое имя. Греческое и огреченное население Морей жило под властью архонтов, или крупных собственников. Борьба императоров Македонского дома с крупным землевладе­нием была безнадежна, что видно даже из тона импера­торских  новелл.  XII   в.  характеризуется  торжеством крупной земельной аристократии и церковного земле­владения. Всегда провинциальные магнаты стремились захватить в свои руки правительственные функции, начи­ная со сбора податей. Слабость центральной власти при Ангелах сопровождалась политическим усилением мест­ной земельной аристократии, особенно в отдаленных провинциях. К приходу латинян Эллада находилась в со­стоянии дезорганизации в руках архонтов, враждовавших между собою. Картина эта распространяется не только на села, но и на укрепленные города: противоположности между деревней и городом не было на чисто греческих землях, и крупные властели жили не только в своих зам­ках, но и в городах. В Монемвасии, например, жили три семьи служилых архонтов, Софиано, Мамона и Евдемоноянни, и являлись опорою вольностей Монемвасии. Стратиотов-архонтов мы видим и в вольной Янине. Конечно, богатство этих патрициев могло быть основано столько же на торговле, сколько на земельной собственности. В составе греческих архонтов были члены фамилий, близких к престолу. В Мессении и Фессалии известны крупные, упоминаемые в договорах с венецианцами зем­ли Кантакузинов, Врана, Мелиссинов, семьи Алексея III Ангела. Но выделяются личною энергией мелкие динаты, бесспорно, с тенденциями политической самостоятель­ности: люди, опиравшиеся на свою дружину, личную энергию, переходившую в жестокость и вероломство: ти­пы еще менее культурные, чем рыцари Бонифация, не ме­нее храбрые и могшие стать народными героями, если бы они не были столь корыстны. Таков владетель земли в Ла­конии Лев Хамарет, герой исторического романа Рангави; утверждавшиеся на Истме Петралифы выводили свой род даже с Запада. Знаменитейшим представителем этих по­лумонархов, полуразбойников, потомков по духу антич­ных тиранов, был Лев Сгур, называвший себя севастои-пертатом на своих печатях с изображением Феодора Стратилата. Сын архонта Навплии, он усилился во время мятежа Камицы. В 1202 г. он захватил Аргос обманом, за­тем напал на Коринф, взял его, а митрополита Николая, пригласив на обед, приказа;: ослепить и сбросить со ска­лы. Он распространил свою власть и на Аттику и даже взы­скивал с афинского населения корабельный налог, как властели взыскивали казенные подати со своих крестьян. Сгур даже открыто напал на Афины. Красноречивые уве­щания митрополита пропали даром. Но Сгур не мог взять скалу Акрополя и, разорив все кругом нее (1203), двинул­ся на Виотию, овладел страной и городом Фивами и через Фермопилы подступил к Лариссе. Казалось, что ему суждено было сделаться независимым государем Греции. Проживавший в фессалийском городе Алмире удаленный от двора Бонифация бывший царь Алексей Ангел поспешил войти в сношения со Сгуром и выдал за него дочь, вдову Мурзуфла. Успехи Сгура не были продолжительны. Его корыстолюбие и жестокость были страшны самим грекам. Мы видели, что Афинский митрополит Михаил  Акоминат дал ему отпор. Брат митрополита историк Никита называет Льва Сгура «звероименным» (θηριωνομος), как некогда звали иконоборца Льва V Армянина. Греческие патриоты, интеллигенция в лице деятелей Церкви была глубоко враждебна Сгуру после предательского убийства им Коринфского митрополита. При наступлении рыцарей Сгуру не сплотить было греков. Жестокость его доходила до того, что ему ничего не стоило убить мальчика, заложника из Афин, своей разбойнической дубиной за разлитый кубок вина. Стоя в Фермопилах, он знал, что в тылу его Виотия предпочтет рыцарей его разбойничьей власти. При приближении рыцарей он бежал из Фермопил в свою твердыню Акрокоринф, «самый красивый и царственный замок в Романии». Франки, обложившие его под начальством Якова д'Авен, не только не могли взять этого «зверя, укрывшегося в свое логово», но сами страдали от его вылазок. Скорее для собственной защиты они выстроили напротив Акрокоринфа свой замок Монтексье («гордость горы»). Таков был Сгур, архонт Навплии.

У греков были еще духовные пастыри, но что могли противопоставить франкам образованнейшие, лучшие из них, кроме слова, не подействовавшего и на Сгура? Жизнь знаменитого Афинского митрополита и церковного писателя Михаила Акомината (Хониата), его переписка и проповеди ярко рисуют обстоятельства, при которых латиняне могли легко овладеть страною, не боясь народного восстания.

Старший брат историка и государственного деятеля Никиты Акомината Михаил получил наилучшее образование в столице, под руководством самого Евстафия, впоследствии митрополита Солунского, знаменитейшего византийского эллиниста и автора схолий к Гомеру; в доме Евстафия он даже жил. Михаил вращался в высших образо­ванных кругах столицы, близких к патриархии и ко двору Комнинов; перед ним прошла целая галерея фигур писате­лей и ученых, начиная с самого Евстафия и комментатора Аристотеля Евстратия до жалких, хотя и плодовитых, сти­хоплетов Цецы и Птохопродрома. Проведя в такой среде свою юность, наполненную ученым филологическим тру­дом, Михаил попал в афинские митрополиты (1182?). При­быв в город, дорогой для эллиниста, и поселившись на са­мом Акрополе в Пропилеях, Михаил произнес свою пер­вую   проповедь   в   Парфеноне,   обращенном   в   храм Богородицы Афинской, потомкам славных афинян. Речь была в литературном отношении блестящей, но ее, кажет­ся, никто не понял. Присмотревшись, он увидел перед со­бою полунищих и невежественных провинциалов. Что значили эллинские идеалы и примеры Перикла или Демо­сфена для людей, кто не всегда имел кусок хлеба? Судя по известиям самого Михаила, афиняне обнищали, вероятно, особенно после нашествия Рожера Сицилийского, увед­шего с собою последних мастеров. В городе не осталось ни слесарей, ни медников, некому сделать повозку получ­ше простой телеги. Не осталось ткачей, еще обогащавших соседнюю Виотию. Земледелие было в упадке, тощая земля не родила хлеба. На первых же порах он был свидетелем голода в стране, когда пшеничный хлеб ели два-три чело­века, и то «вместе со слезами бедняков» (т. е. крестьян). Прочие довольствовались ячменным, но и тот был не у всех. Близость моря была не в помощь, но на гибель: на со­седних островах утвердились пираты, которые грабили даже церковные имения безвозбранно. Еще были в Аттике старые маслины, варилось мыло, делалось терпкое вино, ловились возле пурпурные раковины, но все это не выво­зилось морем, все лучшее шло в Виотию. Город и область обезлюдели, взрослые поразбрелись, остались больше ста­рики, женщины и дети.

Такой пастве было не до филологии и проповедей. По­томки афинян даже отвыкли от правильной греческой ре­чи; у них появились слова, дико звучавшие для уха Михаила. Лишь на третий год он научился их наречию. Не пришлось ему поддерживать неугасимым светоч просвеще­ния, как он обещал в своей первой воскресной проповеди. Духовенство было невежественно; рядом с собою он дол­жен был терпеть безграмотного келлария. Нравы духовен­ства были грубы, приходилось разбирать постоянное су­тяжничество, горько жалуется митрополит на «поповскую негодность». Нравы паствы были дики, сообразно невеже­ству. Приходилось разбирать дела о том, что накануне свадьбы жених сошелся с матерью невесты, и оба просят повенчать их, забыв первую помолвку.

Состояние самого города было плачевное.

«Вижу я, — говорил митрополит претору Дрими, — что и ты смотришь не без слез на Афины, утратившие не только древний блеск... но и самый вид города. Ты видишь стены поврежденные или совсем уничтоженные, дома ра­зобранные и самыеместа их распаханные... Обширный го­род представляет почти необитаемую пустыню. В таком варварском состоянии город не был и после персидского на­шествия. Ты не увидишь даже развалин Гелиэн, ни Перипата, ни Ликея, сколько бы ни старался; лишь разве на холме Ареопага голую вершину узнаешь только по ее имени. От Разноцветной Стои есть еще малые остатки, на них па­сется скот, и самые кирпичи изъедены временем».

Противоречие между блестящим прошлым и мрачною действительностью особенно остро чувствовалось в Афи­нах того времени и наполняло душу Михаила горечью ежедневно, чем дальше, тем больше. Оно вылилось в его стихах, эпиграмме «На картину древних Афин», содержа­ние которых заключено в одной фразе: «Живя в Афинах, я нигде Афин не вижу» (16).

Краски несколько сгущены. Еще существовало несколь­ко античных зданий, превращенных в церкви (Ники Бес­крылой, Эрехфей[13] в Акрополе, Фисион, ставший церковью св. Георгия в Керамике); византийские церкви в античных Пропилеях и Парфеноне украшены были фресками и мозаиками; византийской постройки церкви Капникарея и Горгопико и посейчас украшают Афины. До Акомината ок­рестности изобиловали монастырями: Кесарианы на скло­не Гиметта с царственным видом на острова и целый ряд других, перечисленных в акте передачи латинскому архи­епископу. Местные святые (Мелетий) оживили монашес­кую жизнь. В Грецию ездили учиться, и иерархи выставили ряд славных в свое время литературных имен. Но все это относится ко временам Комнинов, когда и сама страна бы­ла богата и даже могла хлебом помогать Константинопо­лю. Во времена же Акомината монастыри запустели, и мо­нахи на Гиметте забросили свои пчелиные улья; в Афинах не у кого было учиться, известия о западных и грузинских студентах в Афинах — плод исторического недоразуме­ния, смешение Афин с Афоном, и даже ложь, плод былой славы афинских школ.

Само правительство во многом было виновато в поло­жении Греции, упразднив со времен Иоанна Комнина по­стоянный флот, защищавший от пиратов, и возложив еще во времена Македонской династии содержание чиновни­ков западных провинций на местные средства. Поэтому «законнейшая и спасительная власть», обращается митро­полит к претору Дрими, являлась фабрикою беззакония от фессалийских Темп до самой Спарты и, исходя из Фесса­лии, славившейся лекарственными травами со времен вол­шебницы Медеи, изливала на Элладу и землю Пелопса вся­кое беззаконие, как некие яды. Так отзывается митрополит Афинский о деятельности протопреторов Эллады и Пело-понниса. Хуже вымогали заместители преторов и второ­степенные чиновники, «как дикие звери, пожиравшие це­лые села со всеми людьми». Среди преторов были лица с добрыми намерениями и старавшиеся урегулировать на­логи. Так, претор Просух удостоился панегирика от митро­полита. При нем были сложены казенные недоимки и пе­ресмотрены кадастры для предупреждения излишних по­боров с крестьян («бедных»); но и после Просуха афинским плательщикам приходилось хуже, нежели фиванцам и коринфянам. Принимал меры и претор Дрими, также восхваляемый Михаилом. Когда этот претор предпочел перейти на службу в Константинополь, митрополит осыпал его упреками, как врача, покинувшего трудного больного. Сам Михаил имел на это право, оставаясь на своем посту, где ему было тяжелее, чем кому-либо, в безнадеж­ной борьбе с грубой действительностью. Михаил, наобо­рот, настолько сжился с паствой, что от лица обездолен­ной провинции обвинял столичных жителей в недостатке патриотизма и центр империи — в бедствиях окраин.

«Вы, изнеженные константинополъцы, — пишет он, — даже не хотите высунуться за городские стены и воро­та, ни посетить своих ближайших соседей, но лишь по­сылаете сборщиков податей и «звериные зубы», по слову Моисея. В чем вы, нуждаетесь? Разве хлебородные Фракия, Македония и Фессалия сеют не для вас? Не на вас ли идет евбейское, хиосское иродосское вино? Не для вас ли ткут одежды фиванские и коринфские руки? Разве не все бо­гатства многими реками сливаются в одно море — сто­лицу? Чего же ради вам выезжать куда-либо и менять привычный образ жизни, если возможно не мокнуть на дожде, не жариться на солнце, но сидеть дома и пользо­ваться без труда всякими благами?»

Акоминат, конечно, не о церковных имуществах хлопо­тал. И с ними было, правда, много неприятностей, к ним протягивали руки даже его свойственники Велиссариоты. Митрополит защищает всю страну. Ее разоряют пираты, но меры правительства против пиратов обходятся стране до­роже. Против грозного пирата, генуэзца Каффаро, посыла­ется перешедший на царскую службу бывший пират, калабриец Стирион. Для постройки кораблей взыскивают с афи­нян деньги сам Стирион, затем претор и даже упомянутый Лев Сгур, причем не считаются с нормами, установленны­ми надлежащим ведомством. Более богатые Фивы смогли выхлопотать хрисовул, освобождавший их от корабельной подати. Более бедные афиняне платят больше всех. Хотя бы деньги пошли на дело, но адмирал Стрифн не только вошел с пиратами в долю, но и распродал корабельные материалы им же. Таково было управление на море.

Для суши приведем отрывок из прошения митрополита самому царю (так как письма к различным сановникам ма­ло помогали). Некогда населенная область наша, доклады­вает митрополит (17), обратилась почти в скифскую пустыню по причине многих притеснений, тяготящих на ней более, чем на остальных западных провинциях (катшттн). Много раз измерялись наши песчаные и бесплодные участки поч­ти шагами блохи, чуть не пересчитывались волоса на голо­вах наших, тем более каждый лист лозы или иного расте­ния. Далее, жалуется митрополит, все подати взыскиваются в Афинах беспощаднее, чем где-либо, а в частности кора­бельный налог, которого не заплатили ни Фивы, ни Эврип. Самые привилегии Афин оказались им во зло.

«Мы не будем жаловаться на взыскание поземельной подати, на разбой морских разбойников. Но как могли бы мы без слез рассказать о преторском вымогательстве и насилии! Так как претор не имеет никакого отношения к нашей маленькой области — ни по взиманию податей, ни по отправлению преторской юрисдикции, — ибо царская золотая грамота воспрещает ему самый вход в Афины, то как бы из уважения к золотым грамотам он придумы­вает посетить нас ради «поклонения» (святыне, ради бо­гомолья). Он является во всеоружии, с целым сонмом своих слуг, привлекая и местных трутней, разных продажных людишек, как будто собравшись сделать вторжение в землю неприятельскую и варварскую, он добывает себе пропитание ежедневным грабежом и хищением. Впереди его, говоря словами Писания, бежит гибель, так назы­ваемые «приемщики», они требуют на каждый день по 500 медимнов жита для людей и лошадей, им нужны це­лые стада овец, целые стаи птиц и все виды морской ры­бы, а вина такое количество, что столько и не наберет­ся на наших виноградниках... Сверх того, они еще требу­ют за это платы себе, как будто какие благодетели, и платы не плохой какой-нибудь и маловесной, но такое количество тяжелого золота, которое могло бы удовле­творить желания ненасытной души их. Затем является сам претор, и, прежде чем совершить свое поклонение Богоматери, на одного он накладывает руки за то, что тот будто бы не вышел ему навстречу, другого запирает в тюрьму и подвергает пене по другой причине. Таким образом, угощавшись нами столько дней, сколько ему заблагорассудится, он требует себе челобитья (буквально: поклонного) — не знаем, потому ли, что мы ему поклонились, или потому, что он сам поклонился Богородице, — и не только он сам того требует, но и казначей, и протовестиарий, и протокентарх, и далее вся его свита. Он за­являет нам, что не прежде поднимется отсюда, как соб­ственными руками получив, что следует. Мы усердно просим и клянемся, что не иначе можем внести это, как сделав общую складчину. Он мало-помалу смягчается и, оставив сборщика, долженствующего взыскать деньги, собирается в дальнейший путь. Но потом — редкое вьюч­ное животное уйдет от повоза (ямской повинности). А еще хуже — иное, будучи взято под предлогом ямской по­винности, продается потом собственному хозяину, да не один раз, а часто и дважды. И всякая скотина, какого бы то ни было рода, похищается и потом продается (своему же хозяину) или взятая совсем уходит» (18).

В письме (19) к своим родственникам Велиссаристам, близким к правительству, Михаил умоляет пощадить Афи­ны, как ромэйское владение, и оказать милость, безвред­ную для казны.

«В Афинах сколько наберет претор? Ясно, что почти ничего. Чего ради взыскивать с нас почти 10 фунтов зо­лота, а в действительности мы разоряемся вконец, пла­тя во много раз больше?»

Видя такое бедствие Афин, такую безотрадную картину, добрый пастырь готов был бежать со своего поста, и дру­гие на месте Акомината так и поступили бы. Правда, его прошение царю вызвало ревизию. Присланы были слепой логофет Каматир и слишком зрячий упомянутый адмирал Стрифн, который и в Афинах присматривался к золотому голубю над алтарем в храме Богородицы, так что митропо­лит в проповеди указывал Стрифну, что он может обога­тить себя в других местах, а с Афин ему взять нечего.

Стоило ли проливать кровь за византийские порядки в безнадежной борьбе с Бонифацием? Виотия с ее промыш­ленным населением приветствовала рыцарей. Митропо­лит Афинский, по словам его брата, мог бы защитить го­род, как он отразил Сгура, но он не пожелал, зная про паде­ние Константинополя. Вероятно также, что, защищаясь от иноземцев во что бы то ни стало, митрополит не встретил бы поддержки в своей разоренной пастве, которая, наобо­рот, могла надеяться на известный порядок под властью латинян. Михаил сдал Акрополь — все, что осталось от Афин, — Бонифацию без борьбы. Бонифаций отдал город в лен своему французскому вассалу Оттону де ла Рош, по­лучившему уже Виотию. Афинская митрополия не была пощажена. Храм был ограблен, как и константинополь­ские святыни. Богатую библиотеку митрополита постигла та же участь. Назначен был латинский епископ. Михаил, занимавший кафедру 23 года, удалился сначала в резиден­цию Бонифация Салоники, потом на остров Кеос, где окончил свои дни в бедности. Он пробовал вернуться в Афины, но увидел, что там ему уже нечего делать. Все его надежды были обращены на национального никейского царя. Однако на предложения переехать в Никею он отве­чал отказом: разбитый болезнями, пережив своих родных, он предпочитал умереть, видя перед собой, хотя на гори­зонте, свои любимые, несчастные Афины.

Другие местности Греции имели некоторый, местами еще значительный достаток, и простой народ, привыкший к вымогательствам чиновников и властелей, жил своими мелкими интересами, не обременяя себя идеями былого величия, которые так тяжко лежали на душе просвещенно­го Акомината. В Виотии и после норманнского вторжения, когда Рожер увлек с собою лучших мастеров в Сицилию, все еще сугцествовало шелковое производство, на месте же выделывались дорогие ткани, продававшиеся, между про­чим, в Константинополе. Равнина около населенных ук­репленных Фив была засажена тутовыми плантациями и доселе слывет под именем Морокампо (тутовое поле). Плодоносная Фессалия снабжала столицу хлебом и вином; из торговых пунктов важен был особенно Алмир, упоминаемый путешественниками арабом Едризи и евреем Бе­ньямином Тудельским. Последний обстоятельно исчисляет еврейские колонии в городах Греции; они были многочисленны и, по-видимому, богаты. На острове Евбее город Халкида описывается как полный купцов со всего света. В Пелопоннисе, или Морее, франки нашли 12 укрепленных городов. У подножия твердыни Акрокоринфа лежал торговый город с шелковыми мануфактурами; богат был еще и Патрас, но его торговля находилась в руках евреев и венецианцев. Укрепленные города обыкновенно были расположены на скалах, но кругом были плодородные равнины. Наибольшую роль в истории латинского завоевания имела Монемвасия («город с одним входом»); в этом городе был торговый флот, богатые церкви и чтимая икона Христа Влекомого (на распятие). Плодородная Мессения через ее порты Модон (Мефона) и Корон вывозила оливковое мас­ло, и с Короном в этом отношении не мог сравниться ни один город в свете, передают венецианские известия. За­менивший древнюю Спарту средневековый город Лакедемония был обнесен прочными стенами с башнями. В Арка­дии упоминается крепость Никли и к югу от древнего Ме-галополя город со славянским именем Велигости.

Жемчужиной Греции были Ионические острова. Из них Корфу еще в 1191 г. внес в царскую казну 1500 фунтов золо­та, или 9 миллионов нынешних драхм, больше, чем дают со­временному королевству все острова. Ко времени четверто­го крестового похода Ионические острова уже не принадле­жали империи. Корфу было захвачено генуэзцем Ветрано; в Кефаллонии в 1204 г. правил граф Маттео Орсини, вассал си­цилийского короля и зять адмирала Маргаритоне.

На материке Греции внешняя торговля находилась в ве­нецианских руках, хотя мы имеем сведения о кораблях из Монемвасии и с острова Евбеи. Торговому и экономичес­кому господству Венеции в греческих гаванях положили начала привилегии, данные еще Алексеем I Комнином; его второй преемник Мануил, в противовес Венеции, покро­вительствовал генуэзским купцам. Но Венеция умела бороться за свои рынки, ив 1199 г. Алексей Ангел (со стран­ствованиями которого мы познакомились выше) даровал венецианцам право свободной торговли и жительства не только на островах и в портах, но и в ряде городов внутри Морей, Средней и Северной Греции. По договору между участниками похода 1204 г. Греция должна была достаться Венеции. В экономическом отношении переход Морей к Венеции был вполне подготовлен; но в настоящий момент республика не имела достаточно вооруженных сил, чтобы осуществить завоевание полуострова.

Бонифаций не имел перед собою равносильного врага. Его шествие по Северной и Средней Греции было победо­носно. Его придворный трубадур воспевал рать рыцарей, переходившую реки, горы, бравшую города и крепости. Скромные вассалы становились полунезависимыми госу­дарями с гордыми титулами исторических, издревле слав­ных городов. Сын простого бургундского рыцаря Оттон де ла Рош, оказавший Бонифацию личные услуги в перегово­рах с императорами Балдуином и Генрихом, стал «как бы чудом» герцогом афинян и фиванцев; греки звали его Μεγας κυρ, «великий господин». На первых порах афиняне пробовали передаться венецианцам, но вскоре примири­лись с владычеством франкских государей. Бургундский государь Афин пересаживал на почву Аттики феодальные порядки. Но в то время как в Морее князь был сначала лишь первым между равными среди нескольких крупных вассалов, при дворе Оттона мог претендовать на самосто­ятельное положение один лишь Сент-Омер, а прочие бургундцы были рядовые рыцари и выходцы простого звания. Ни в Виотии, ни в Аттике нет великолепных замков силь­ных баннеретов. Род самого де ла Роша разросся и пустил корни в Греции; в Афинах образовался многочисленный двор. Не осталось в Аттике и сильной греческой знати, об архонтах не слышно и ранее Оттона. Владения его обни­мали и Мегариду и часть Локриды, Аргос и Навплию; с се­вера его владения граничили с маркизатом Водоницы. Со стороны эпирских греков владения Оттона бьши безопас­ны, но на море по-прежнему господствовали пирагы, и поездка в Коринф считалась путешествием в Ахеронт, загробное царсгво.

У подножия Парнасса рыцарь Сгромонкур, пожалованный г. Салоною, выстроил гордый замок — его развалины еще существуют — и, присоединив г. Галаксиди, положил начало династии сеньоров, чеканивших собственную монету. Фландрский рыцарь д'Авен получил Евбею, которая, впро­чем, скоро перешла в руки грех веронских рыцарей, а потом одного из них, Равано Далле Карчери, владевшего и Эгиной.

Успехи Бонифация в Средней Греции были остановле­ны осадой Коринфа, где Сгур успешно отбивался ог Оттона де ла Рош Афинского и д'Авена Евбейского и в одной вылазке даже последнего ранил. Сам король Бонифаций осадил Навплию, и здесь при его благосклонном участии было решено самое блестящее предприятие франков — завоевание Пелопонниса, или Мореи, как он стал называться. Термин прилагался первоначально к Элиде, сосе­дившей с поселениями славян, и если его не выводигь от славянского Поморья, он остается загадочным.

Знаменитая Морейская хроника, дошедшая на разных языках, передает краски, но путает события и хронологию. История Вилльгардуэна, переписка Иннокенгия, венецианские докуменгы позволяют восстановить действитель­ную нить событий.

Племянник маршала Романии и историка, носивший то же имя Годефруа Вилльгардуэна, отправился в Палести­ну и там услышал о взятии Константинополя. Поспешив туда за славой и добычей, молодой Вилльгардуэн был при­бит бурею к берегам Пелопонниса, к гавани Модону (древ­няя Мефона в Мессении). Там пришлось ему перезимовать. Сами греки побудили предприимчивого рыцаря основать­ся на полуострове. Некий знатный архонт, в когором Гопф угадал Иоанна Кантакузина, зятя царя Исаака Ангела, заме­шанного в интригах около царского престола, явился к Вилльгардуэну и предложил ему вместе завоевать себе зем­ли в Морее. Не первый и не последний из греческих арис­тократов призывал чужестранных воинов из личной ко­рысти; анархия по падении столицы казалась законной.

Хитрый старый архонт рассчитывал нанять себе рыцарей на счет чужих земель, других архонтов и императорских, но оказалось, что он положил начало чужеземному гос­подству в своей стране.

Первые успехи союзников были быстры в Элиде и Ахее; богатая Андравида и Патры достались почти без сопротив­ления. Но в начале 1205 г. старый Кантакузин умер, и его сын Михаил, увидя опасность, отказался от договора, так что Вилльгардуэн остался один с горстью рыцарей. Страна восстала; Михаил Кантакузин вошел в сношения и со Сгуром, и с Михаилом Эпирским (о нем см. ниже); угрожала национальная лига доселе враждовавших архонтов. Но Вилльгардуэн разобрался в политических условиях стра­ны, увидел ее богатство и военную слабость греков и, буду­чи по природе храбрым рыцарем, не задумался проехать через вражескую страну к Бонифацию, стоявшему лагерем у Навплии. Король звал его в свою дружину, но Вилльгарду­эн уклонился: у него было свое крупное дело. Он пришел к вассалу Бонифация Гильому Шамплитту (Le Champenois), внуку графа Шампани. Его Вилльгардуэн считал своим сю­зереном, будучи родом из Шампани.

«Государь! — сказал Вилльгардуэн Шамплитту. — Я пришел из страны весьма богатой по имени Морея, и если вы желаете взять с собою всех людей, которыми распола­гаете, и покинуть лагерь, то отправимся сБожией помо­щью добывать в ней земли: и ту часть, которую вам бу­дет угодно дать, я буду держать в качестве вассала и слу­жилого человека».

Так началось завоевание Пелопонниса. Шамплитт не замедлил согласиться, и король Бонифаций охотно отпус­тил своего вассала на подвиг, обещавший франкам новую славу. Шамплитт и Вилльгардуэн выехали из лагеря с сот­ней рыцарей и многими воинами простого звания, конны­ми и пешими. Теперь греческие архонты Морей и Месареи (Элиды и Аркадии) должны были заплатить за свою изме­ну, не будучи в состоянии справиться с рыцарями в откры­том поле. Открытая Элида была вновь завоевана; в Аркадии горные крепости еще оказывали упорное сопротивление. В руках греков еще оставалась юго-восточная часть полуострова. Все они теперь поднялись против франков из Лакедемонии, Никли, Велигости; в помощь к ним спустились с гор независимые славяне-мелинги и прибыл с северного берега Коринфского залива эпирский деспот Михаил. Ры­царей вместе с конными сержантами было 500 — 700 че­ловек, против них собралась масса в 4000 — 5000 конного и пешего ополчения. Но искусство и храбрость победили число и на этот раз. Оставив обоз в Модоне, рыцари напа­ли на врагов в маслинной роще у Кундура и разбили их на­голову; сам деспот позорно спасся бегством в Эпир. После этой битвы греки уже не выступали против франков в от­крытом поле. Их города сдавались на капитуляцию один за другим, и рыцари держали слово, оставляя за туземцами их имущество. Они не разоряли страну, как хозяева не унич­тожают свое достояние. Пала крепость Скорта в Аркадских горах, гнездо героя Доксопатра, оставшегося легендарным богатырем в памяти латинян: его кираса весила четыре пу­да, передает арагонская редакция Хроники. И дочь его ос­талась в памяти как героиня, убившая себя, чтобы избежать бесчестия. Держались еще укрепленные города Никли (Амиклы), Велигости, Лакедемония, Акрокоринф, гнездо Сгура, и неприступная Монемвасия. Но страна была уже во власти франков. Король Бонифаций был отозван на север известиями о вторжении болгар, и господином положения в Пелопоннисе остался Шамплитт, которого папа уже на­зывает князем Ахеи (1205 — 1209).

Правда, господство над побережьем пришлось разде­лить с венецианцами, к которым полуостров должен был отойти по договору между участниками крестового похо­да. Гавани Пелопонниса были решительно необходимы для Венеции не только ради местного значительного вы­воза, но и как морские станции для торговли со всем Ле­вантом. Тогда корабли плавали месяцами, придерживались берега и часто имели остановки для снабжения провиан­том и водою. Поэтому в 1206 г. республика послала флот под начальством Премарини и Реньера Дандоло. Модон был взят, и стены были срыты венецианцами; а Корон, также отнятый ими у слабого франкскою гарнизона, был за­нят венецианским отрядом и стал цветущею важною коло­нией республики.

Успехи франков объясняются отчасти их военной доблестью и искусством, хотя личная храбрость была и у греков, выставивших Сгура и Доксопатра и других на­циональных героев. Возможность утвердиться в стране для немногочисленных франков объясняется прежде все­го равнодушием масс к перемене режима. Архонты и чи­новники слишком угнетали народ, чтобы он жалел о них, по крайней мере на первых порах. Была одна большая битва, в которой масса не устояла, были защиты крепос­тей, где гнездились архонты, но не было упорной народ­ной войны. Жители не жгли своих домов и не уходили в горы. И Шамплитт со своим маршалом Вилльгардуэном могли начать устраивать новое государство.

Организация франков в Морее была чисто военная: они должны были держаться постоянно наготове. Раздача ленов и определение сроков службы, равно как выставляе­мого каждым вассалом контингента, были первыми забо­тами правительства. Все это было урегулировано не сразу, и Морейская хроника опять смешивает события, сообщая притом ценные реальные детали. Мы уже знаем, что фран­ки не лишали архонтов их земель, но взяли себе импера­торские, казенные территории как «излишек»; и архонтам, и сдававшимся жителям городов, и крестьянам-парикам оставлены их земли и последним — прежние повинности. Уезжая во Францию в 1209 г. для принятия бургундского наследства после брата, первый князь Ахеи Шамплитт ос­тавил своим наместником племянника Гюи де Шам, но предварительно составил для распределения ленов комис­сию под руководством маршала Ахеи, инициатора занятия Морей, Вилльгардуэна. Комиссия была составлена из двух bannerets (вассалов с правом отдельного знамени), двух латинских епископов и 4—5 греческих архонтов. Вырабо­танный комиссией акт был утвержден Шамплиттом, при­чем Вилльгардуэн получил Аркадию и Каламату взамен Ко­рона, отошедшего к Венеции. Наместник (баил) Гюи де Шам скоро умер, и его место занял Вилльгардуэн. Его пление окружено в Морейской хронике легендой, как он перехитрил посланного из Франции баила, и Иеруса­лимские ассизы подтверждают, что Вилльгардуэн овладел престолом хитростью и обманом. Но он был способен править, и новое государство нуждалось в его опыте и дарованиях. В 1209 г. Вилльгардуэн созвал парламент в Андравиде, на котором был прочтен и утвержден реестр, или книга ленов. Крупнейшие лены находились не в городах, но в стратегических пунктах горных областей, на славян­ском рубеже. Там были выстроены заново замки, предназ­наченные держать в страхе окрестную страну. Первым в книге ленов был записан мисер Готье де Розьер, барон Аковы в Аркадии, и его замок назывался Мата-грифон, или «Грекобор». Ему были даны 24 рыцарских лена. Второй ба­рон построил себе замок Каритену в «дронге» Скорты, бывшей твердыне героя Доксопатра, с 22 рыцарскими ле­нами, и сеньоры Каритены играли большую роль в исто­рии франков. Эти два замка господствовали в долине р. Ал­фея. Прочие вассалы были значительно менее крупными, от 4 до 8 рыцарских ленов, и они защищали преимущест­венно ущелья и дороги с гор. Вместе с двумя ленами само­го Вилльгардуэна получилось 12 крупных вассалов, по числу баронов Карла Великого. Сверх того, получили лены духовные вассалы: архиепископ Патр и примас Ахеи Антельм де Клюни — по 8 рыцарских ленов и 6 латинских епископов по 4; три рыцарских ордена получили также по 4 рыцарских лена, расположенных отчасти на землях кня­зя ахейского в Элиде и Вилльгардуэна под Каламатой. На­конец, большое число рыцарей и сержантов (sergeants de la conqueste) получили по одному лену.

Утвердив раздел земель, парламент в Андравиде занялся организацией военной службы. Морейские франки дали более власти князю, чем в Константинополе вассалы импе­ратору на первых порах. Время созыва на службу опреде­лял в Ахее князь, что было в Константинополе предостав­лено императору лишь в случае вторжения «чужого монар­ха». Все ахейские франки были обязаны служить ежегодно по 4 месяца в походе и по 4 месяца в гарнизоне; лишь до­стигшие известного возраста (60, по другому известию — 40 лет) могли ставить вместо себя сына или другого замес­тителя. Баннереты с 4 рыцарскими ленами ставили по 10 рыцарей и 12 сержантов, а за каждый лен сверх 4 ставили по рыцарю или по 2 сержанта.

Судебная организация была основана на обычном фео­дальном праве. В княжество был доставлен экземпляр зна­менитых Ассизов Иерусалимского королевства; и сохра­нилась позднейшая, XIV в., редакция «Книги обычаев им­перии Романии». При князе было две палаты — высшая и низшая. В высшей, кроме 12 баннеретов (φλαμποιραριοι) и других вассалов, заседали латинские епископы (кроме дел о смертоубийстве) под председательством епископа Оленского, ближайшего к княжеской резиденции Андравиде. Кроме того, не раз упоминаются в Морейской хронике го­рожане (βουργησαιοι), под председательством «виконта»; впрочем, состав и организация этой низшей курии в Ахее менее ясны, и иногда «горожане» являются представителя­ми населения, призываемыми в дополнение к епископам, баннеретам и рыцарям в важнейших случаях. При дворах главнейших вассалов, бесспорно творивших суд в своих владениях, были какие-то старейшины, и у них были пис­цовые книги, или, по-гречески, практики. Так было в баронии Аковы, крупнейшей и отчасти обнимавшей заселен­ные славянами области[14].

Князь, держа в руках скипетр, председательствовал на высшем суде. В случае отсутствия его замещал канцлер, на­чальник делопроизводства княжества. Князя окружали: маршал — первым из них был сам Вилльгардуэн, как его дядя в Константинополе; шамбелян (πρωτοβεστι?ρος), казна­чей, коннетабль (κοντ?σταυλος), чины феодального двора и начальник крепостей (προβεο?ρης των κ?στρων).

Судя по «Книге обычаев» XIV в. и по фактам истории латинской Ахеи, власть князя была сильно ограничена феодальными обычаями, хранителями которых являлись могущественные вассалы. Состав последних в XIV в. изменился с расширением границ княжества, и вместо более мелких в состав «коллегии 12 баронов» вошли новые, бо­лее крупные и самостоятельные вассалы. Власть князя была ограничена не только интересами нового военного государства, которому ложный шаг правителя мог стоить до­рого, но и личными, основанными на феодальном праве интересами баронов, товарищей по завоеванию страны. Поэтому по крайней мере не в походе, но в мирных усло­виях полнота государственной власти сосредоточена бы­ла в коллегии 12 перов и в распространенном составе Выс­шей палаты. Как среди своих 12 баронов князь подчас ка­зался лишь первым между равными, хотя и имел скипетр и хотя сановники его двора являлись высшими чинами госу­дарства; но и Высшая палата в имущественных делах явля­лась судьей между князем и вассалами. Вместе с 12 барона­ми (и Высшей палатой) князь мог осудить на смерть фран­ка, не говоря о греке; но без согласия баронов князь мог арестовать вассала только в случае убийства и измены; он не мог лишить вассала лена, не мог срыть пограничной крепости без согласия баннеретов; он не мог облагать по­датями и сборами ни вассалов, ни свободных людей, ни их крепостных без согласия вассалов и свободных. Прерога­тивы князя определялись, в сущности, интересами воен­ной службы. Поэтому без его разрешения никто не смел строить укрепленных замков, кроме 12 баронов; никто, да­же крупнейший вассал, не мог оставить самовольно свой лен и уехать за пределы княжества, но для свадьбы или по­клонения Св. Местам все отпускались князем на 2 года. Ни­кто не мог вообще передавать своего лена, особенно Церк­ви, без разрешения князя — главы военной организации. Несмотря на громадную личную роль Вилльгардуэна в гражданском устройстве княжества и на богатство его и его рода по присоединении владений Шамплитта в Элиде и Лакедемонии, князь как сюзерен и глава дружины конквистадоров заслонял, по крайней мере судя по «Книге обычаев», судью и хозяина, а дела Церкви были вовсе не его делом. На византийскую почву пересаживались иные начала государственного права и устройства. Сила нового княжества была обусловлена верностью князю его васса­лов, согласием решающих факторов государства. Ему уг­рожало столкновение между интересами политическими, воплощаемыми княжеской властью, и интересами фео­дальной собственности, или владения. Таковое имело мес­то при выходе наследниц замуж, что на беду бывало часто в Ахее, так как в семьях вассалов странным образом оста­вались редко наследники мужского пола. Наследницы рас­полагали всеми правами и владениями отцов, а вдовы — половиною земель мужей. И так как они выбирали себе му­жей свободно, то государство оказывалось бессильным помешать переходу важнейших ленов в слабые и ненадеж­ные руки, что было прямо гибельно для военной организа­ции, каковой было Ахейское княжество.

Низшие слои населения Ахеи, свободные и крепостные (парики), состояли в громадном большинстве из греков. Число мелких самостоятельных рыцарей и «сержантов» бы­ло сравнительно невелико. Постоянные войны не давали франкам размножаться. Среди греков пользовались всеми прежними правами архонты Элиды и Аркадии, выговорив­шие себе полноту гражданских прав, неприкосновенность земель их, населенных париками, и имевшие доступ к уп­равлению: они участвовали в лице 6 и 5 представителей в обеих комиссиях для распределения ленов при Шамплитте, и греки являются постоянными советниками Вилльгардуэна при дальнейшем завоевании страны. Перед завоеванием последних греческих городов архонты просили и получили от Вилльгардуэна подтверждение их имущественных прав и свободу религии, несмотря на захват латинским духовенст­вом главнейших епископий и монастырей.

Положение горожан, сдавшихся франкам на условиях, было без существенных изменений, так как франки со­блюдали условия и большинство рыцарей жило не в ста­рых городах, но в замках собственной постройки на своих ленах. Горожане составляли, вероятно, большинство свободных людей, о которых говорит «Книга обычаев».

Ухудшилось положение массы крепостных париков, смотря на обещание Шамплитта. Личные и имущественные права крепостных на рыцарских землях всецело определялись интересами прокормления сеньоров, несших военную службу. Недвижимость крепостного по феодальному праву принадлежала сеньору, который мог отобрать его во всякое время и отдать другому и всегда наследовал крепостному, не имевшему наследников. Браки крепостных разрешаются сеньором, как того требовали интересы хозяйства. Переход из крепостного состояния в свободное не был возможен иначе как по воле князя или при выходе крепостных женщин замуж за свободного; наоборот, свободная женщина при выходе за крепостного теряла прежнее состояние. Показание крепостною грека против рыцаря не принималось во внимание в уголовных делах. Известные имущественные гарантии остались за париками Ахейского княжества и по феодальному праву. Их на практике не сгоняли с их участков, но поощряли их хозяйство. Они могли продавать свой скот, пасти его на горах, рубить лес. К сожалению, мы не знаем, были ли крепостные записаны во франкских практиках, содержавших распределение ленов, вроде тех, которые были в руках «старейшин» баронии Аковы; не знаем, сколько крепостных дворов входило в состав нормального рыцарского лена. По позднейшим документам о церковных ленах Патрской архиепископии видно, что «вилланы» упоминались при уступке рыцарского участка наряду с виноградниками, мельницами и другими доходными статьями недвижимости. Судя по тому, что франками при Шамплитте были захвачены царские и казенные земли, то, поскольку таковые были вообще возделаны, они были заселены париками, записанными в казенных практиках, и Шамплитт подтвердил за ними прежние нормы податей и повинностей. Хотя крупные бароны имели свой суд, но права жизни и смерти над крепостными не получил ни один барон Ахейского княжества; он мог арестовать парика лишь на одну ночь по закону. В гражданских делах принимались показания крепостных против вассалов.

В области церковной организации латинских госу­дарств в Греции светская власть являлась не менее сущест­венным фактором, чем папская курия. Папа освящал, ут­верждал своей первосвященнической властью основание новых церквей, рассылал архиепископские мантии и изда­вал канонические определения; но князья с баронами рас­поряжались весьма самоуправно церковными имуществами и доходами и даже определяли их на первых порах, да­леко не уступая латинской Церкви все то, чем владела Греческая. Далее, по отношению к покоренному населе­нию новая церковная организация была поверхностной и сразу же безнадежно индифферентной. Если Иннокентий с торжеством заявлял, что Греческая Церковь приведена к поклонению или подчинению Церкви Римской, то захват церквей не означал их соединения и распространялся на церковную иерархию, управление и имущество, но не на паству: население, даже лишенное своих архипастырей, осталось в массе своей вне новых латинских церквей и при своем старом обряде; но в высших классах наблюда­ются конфликты, даже семейные драмы на почве симпа­тии к латинству части родичей, как было в семье героя Хамарета (20). Папа Иннокентий рекомендовал и непосредст­венно, и через доверенного своего легата Бенедикта поступать с греческим духовенством и с греческим обря­дом возможно мягко, довольствуясь внешними формами унии и подчинения; но и в этих скромных рамках католи­ческая миссия в Греции оказалась настолько малосильной, что уже в 1209 г. Вилльгардуэн торжественно, почти в усло­виях договора с греками, подтвердил за ними свободу ве­ры и обряда. Вообще светские мелкие государи и вассалы в Греции даже при личном благочестии были далеки от мис­сионерских тенденций, были не расположены к умноже­нию церковных богатств и даже не боялись отлучения, раз дело шло о государственных интересах. В Греции они бы­ли не крестоносцами, но приобретателями земель; и на новой для них почве Леванта вырастал — может быть, раньше, чем где-либо, — новый тип Principе, опирающегося на свою дружину и далекого от средневекового поклонения Церкви.

Подобно тому как организация Константинопольской латинской Церкви началась с учреждения венецианского капитула святой Софии, так в Ахейском княжестве Шамплитт еще в 1205 г. создал франкский капитул собора св. Андрея в Патрах, и новые каноники избрали архиепископом, главою Церкви княжества, клюнийского монаха Антельма, который впоследствии не оставил своего ордена дарами и пожертвованием земель. Таким образом, Патрасская архиепископия при прямом вмешательстве светской власти ока­залась исключительно во французских руках, и Иннокен­тий не сразу утвердил каноников и примаса Ахеи. Быстро сорганизовались и другие епархии; при разделе земель шесть епископов получили по четыре рыцарских лена. Из них сохранили некоторое значение епископы портовых городов Корона и Модона, хотя и занятых венецианцами, и главным образом епископ Оленский, живший в главной ре­зиденции князя Андравиде (в древней области Элиде) и иг­равший роль в управлении страны. Архиепископ Патрасский зависел в иерархическом отношении от Константино­польского латинского патриарха; но француз Антельм не желал подчиняться ставленнику венецианцев Морозини, вступившему в пределы Романии во главе венецианской эс­кадры. Получение Антельмом архиепископского паллия за­медлилось и потребовало вмешательства Иннокентия.

Отношения архиепископа к князю на первых же порах сложились для первого из них неблагоприятно. Вилльгар­дуэн не пожелал предоставить архиепископу большой ро­ли в государстве. В Верхней палате замещал князя Олен­ский епископ или канцлер. В самих Патрах был посажен, не в пример другим старым городам, светский вассал, при­том, по-видимому, немецкого происхождения (Алеман). Последний начал с того, что обратил в крепость старую митрополию и монастырь св. Феодора, заложив в стенах нового замка много византийских колонн и рельефов. Его род лишь во второй половине XIII в. был все-таки выжит духовенством и, продав свой лен архиепископу, удалился в Германию. Вилльгардуэн далее полагал, что для архиепис­копа вполне достаточно восьми рыцарских ленов, предо­ставленных ему парламентом в Андравиде, и никак не до­пускал Антельма овладеть землями и доходами изгнанного греческого архиерея. Хотя латинское завоевание в Морее оказалось сравнительно прочным, положение примаса Ахеи было с самого начала безотрадным. Масса греческо­го населения осталась враждебной латинской Церкви, и в этом отношении прелаты и каноники скоро оставили вся­кие надежды. Будущности у внутренней миссии не было, и со стороны князя нельзя было ожидать поощрения безна­дежному делу. Сам Вилльгардуэн, окруженный советчика­ми греками, не оставлял в этом отношении никакого со­мнения. Уровень интересов среди французского духовен­ства, может быть по этой причине, оказался довольно низменным, оно думало лишь о том, чтобы хорошо по­жить. Между прелатами, канониками и рыцарскими орде­нами из Св. Земли постоянно возникали дрязги из-за вы­годных пребенд.

«Из твоего донесения, — пишет папа Антелъму, — мы усматриваем, что при занятии латинянами Ахейской об­ласти некоторые греческие епископы, твои суффраганы, убежав от страха из своих мест, оставили свои церкви и не желают вернуться, а с некоторыми нельзя и сообгцатъ-ся через верных гонцов вследствие военных опасностей».

Папа приказал поэтому призывать их трижды и лишь в случае упорного отказа отлучать и лишать права священнослужения; полномочия лишать их кафедр предоставле­ны лишь доверенному для всей Романии кардиналу Бене­дикту, но в вопросе о лишении их сана и легат должен по­ступать с возможным милосердием. Тех же латинских клириков, которые являются в Ахею за приходами, папа приказал принимать лишь в том случае, если они распола­гают документами или свидетельством верных людей об их духовном сане.

Князь справедливо полагал, что увеличение церковных земель мало принесло бы пользы его военному государству, так как духовные вассалы не несли гарнизонной службы, особенно тяжелой в Морее, и лишь были обязаны проводить в походе по четыре месяца в году. Церковной десятины франки также не хотели платить. Папа Иннокентий горько жалуется, что франки, т. е. Вилльгардуэн и его бароны, когда выступали под Коринф, то, причастившись Св. Таин, торжественно обещали платить десятину и обязать к тому своих подданных латинян и греков, но потом своего обещания не исполнили. Вместо церковной десятины со­бралась поземельная подать, или акростих, поступавшая княжескую (государственную) казну, как прежде в цар­скую. Эта основная византийская подать была оставлена за париками одним из первых актов князя Шамплитта. Заве­щать недвижимости в пользу Церкви было воспрещено в Ахейском княжестве, дабы земля не выходила из рук воен­ного сословия. Церковного суда в гражданских делах Вилльгардуэн не признавал, хотя бы дело шло об имениях латинской Церкви; в разборе уголовных дел не участвова­ли духовные члены верхней палаты. Ко всем делам, касаю­щимся Греческой Церкви и греческого духовенства, Патрасский примас и его клир ни в коем случае не допуска­лись и напрасно жаловались на это папе. Все греческие церковные дела восходили на суд князя и, вероятно, его ба­ронов. Отношения между князем, опиравшимся на своих баронов, и латинскими епископами обострялись более и более; и в 1213 г. архиепископ отлучил князя от Церкви, на что Вилльгардуэн не обратил особого внимания, и также сын его, будучи лично благочестивым, продолжал полити­ку отца. В Морейской хронике нашли отражение жалобы баронов на духовных вассалов, спокойно проживавших на своих землях, тогда как светские вассалы несли на себе всю тяжесть гарнизонной службы; баннереты даже требовали от князя отнять лены у духовенства. Князь был вынужден обратить все доходы с церковных ленов в течение трех лет на постройку важной крепости. Лишь в 1223 г. был заклю­чен договор, по которому секвестрованные капиталы и движимость церквей латинских оставалась в руках захва­тивших, но государство взамен того обязалось выплачивать епископиям ежегодную денежную субсидию. Так об­стояли церковные дела в Патрасской архиепископии.

В Коринфе латинская архиепископия была основана позднее, в 1212 в., по взятии этого города у наследника Сгура, Михаила Эпирского (о чем ниже). Первому латинскому архиепископу апостольской Коринфской Церкви Гвалтеру папа дал целый ряд епархий: Аргос, Монемвасию (бывшую еще в греческих руках), Майну и Велигости на полуславян­ском юге полуострова, а в Ионическом архипелаге — ост­рова Закинф и Кефаллонию. Но и у него дела пошли плохо: с ним ссорился ею капитул, его казну забрали князья ахей­ский и афинский; и на Гвалтера лично сыпались жалобы, пока он не был смещен папой за дурное поведение.

Ученый канонист, каковым был папа Иннокентий, с особенной любовью и торжеством отнесся к новой латин­ской кафедре в Афинах, которые и для него являлись «ма­терью искусств и городом наук», средоточием языческой философии и толкования пророков, где крепость Паллады обращена в кафедру истинного Бога. Посылая архиепис­копу Берарду паллий, Иннокентий подтвердил за архиепископией в составе 11 епархий все ее прежние владения и будущие приобретения, предусматривая дары монархов и верных чад Церкви. Папа перечисляет поименно много­численные церковные имения и более 20 монастырей, разбросанные не только по всей Аттике, но и в Виотии, и на острове Евбее. Все права греческого митрополита были перенесены папою на латинского архиепископа Афин. Для руководства дан ему устав Парижской Церкви, считав­шийся образцовым, но рекомендовано осуществлять его, не вызывая ущерба Церкви и законной обиды (scandalum) местного государя, клира и народа. Число каноников бьшо установлено легатом Бенедиктом. Таким образом, органи­зация Афинской Церкви была осуществлена папой поми­мо местного государя, притом на основаниях иных, чем в Ахейском княжестве: церковное имущество определялось церковным правом, наследованием после греческой мит­рополии, как будто иерархическая и каноническая тради­ции не прерывались захватом кафедры, как будто воспоследовала уния; тогда как в княжестве Ахейском церковное имущество было определено государственным феодальным правом и учреждение капитула явилось делом князя. Размеры церковных земель были иные, в Афинах гораздо большие, тогда как в Патрасе было дано восемь рыцарских ненов на условиях военной службы. Немедленно и начались внутри Афинской Церкви конфликты между канонами и феодальным обычаем. Члены капитула предпочитали рассматривать себя как церковных вассалов и, отказываясь служить в церквах, проживали в своих пребендах. Важнейшая должность казначея капитула с соответственной : пребендой даже действительно стала леном, притом свет­ским: «местный государь» Оттон де ла Рош, оказывается, за­ставил архиепископа предоставить ему эту пребенду. Мало того, он стал взимать с церковных земель акростих, т. е. стал рассматривать бывшие имения митрополии как госу­дарственные, становясь на ту же точку зрения, на которую встал в своем княжестве Вилльгардуэн. Если вслед за тем Оттон предложил папе для большего успеха унии основы­вать латинские приходы во всех местечках, где могло про­кормиться 12 латинских семейств, обязуя содержать их ла­тинский клир и предлагая помощь из своих личных средств, то это предложение было лишь по видимости вы­годно архиепископии, так как Оттон собирался взять уст­ройство Церкви в свои руки на тех же началах, каковые бы­ли применены в Ахейском княжестве. Папа вскоре убедил­ся, что и афинский «мегас кир» стремится секуляризовать церковные земли, чего добивались светские государи по всей Романии, начиная с императора Генриха.// Дафнийский монастырь Оттон огдал брагии бургундского монас­тыря Bellevaux цистерсианского ордена. // Положение Афинского архиепископа усложнялось тем, что его об­ласть, сголь широко определенная Иннокентием, распро­странялась не только на греческую Монемвасию, но и на земли других государей: Равано Евбейского и Паллавичи-ни в Южной Фессалии.

В Фиванской архиепископии те же отношения между светской и церковной властями приняли более грубые формы. Архиепископия и ее суффраганы терпели насилия со стороны светских владетелей страны, а также и со сто­роны рыцарей духовных орденов, имевших в Виотии и Фокиде большие владения (между прочим, доселе сохра­нившийся, известный своею росписью монастырь св. Луки принадлежал ордену Св. Гроба, а тамплиерам — церковь св. Луки возле Фив). О распространенности монашеских ор­денов в феодальной Греции в ущерб епархиальным дохо­дам свидетельствует хотя бы тот факт, что к концу XIV в. минориты имели в Греции 12 своих монастырей. Доходы архиепископии спустились с 900 иперпиров до 200, так как с большей части церковных земель стал взиматься ак­ростих в пользу светской власти. Обедневшие суффраганы даже бывали биты кастеляном Фив и его друзьями.

На островах Ионического архипелага дело унии шло медленно и мало успешно, особенно на Корфу, где долго еще был в силе греческий обряд. Кефаллония лишь в 1213 г. получила самостоятельного латинского епископа (неко­торое время она была причислена к Коринфской архи­епископии), местный государь Маттео, вассал Фридриха Гогенштауфена, не сразу подчинился желаниям папы.

Едва ли не хуже всего пришлось латинской Церкви в Са-лоникском королевстве по смерти Бонифация, который старался привлечь в свое государство французское, вооб­ще не венецианское духовенство. Привлекал он и духов­ные рыцарские ордена, имея в виду военную службу рыца­рей. Со смертью его латинская Церковь королевства лишилась своего организатора и защитника. Первый ар­хиепископ, известный участник крестового похода Нивелон, епископ Суассонский, скончался в 1207 г. во время пу­тешествия на Запад, и лишь в 1212 г. на Солунской кафедре был утвержден и посвящен его первый преемник Гварин. За этот пятилетний промежуток, совпавший со смутами по смерти Бонифация и с регентством королевы Марии, цер­ковные земли безвозбранно расхищались крупнейшими вассалами, рыцарскими орденами и самой королевой, не говоря о том, что никто не думал уплачивать церковную десятину. Низшее духовенство, в большинстве случаев греческое, принявшее унию, т. е. семейное, было обязано посылать на службу сыновей. Смежные епархии соединялись в одну, чтобы церковные земли, оставшиеся свободными, могли быть отданы несшим военную службу. Новый архи­епископ застал главную святыню Салоник, храм и раку Ди­митрия Солунского, в руках рыцарей Св. Гроба. Худо при­шлось некоторое время и греческому Афону. Монастыри Св. горы были отданы легатом Бенедиктом под начало латинскому прелату, который нещадно грабил монастыр­ские сокровища, золотую утварь и прочее, подвергая мона­хов пыткам до смерти. Грузины Иверского монастыря пе­решли в латинскую унию. Только вмешательство констан­тинопольского императора Генриха и папская булла 1214г. (Св. гора чтилась и на Западе как обитель благочес­тия) облегчили положение афонских монахов, и в лавре, по одному известию, около половины XIX в. существовала фреска, изображавшая Генриха в виде ктитора, ныне, по-видимому, исчезнувшая (21). Защищала монахов и оделяла да­рами также сама королева Мария, оставившая на Афоне добрую память (Кαλι Μαρια).

При организации латинской Церкви королевства, на­чатой папскими кардиналами, было принято греческое распределение епархий с тремя митрополиями в Македо­нии (Салоники, Филиппы, Серры) и двумя в Фессалии (Ла­рисса и Новые Патры). Низшего латинского духовенства никогда не хватало для массы греческих приходов. Орга­низация латинской Церкви никогда не была завершена по грандиозной схеме, преподанной Иннокентием, по кото­рой уния должна была распространиться на все население. Не хватало пастырей, не было и паствы. Со стороны свет­ской власти было настолько мало поддержки, что рыцари иоанниты завладели даже резиденцией одного епископа. Важная епархия Лариссы переходила из рук в руки, и Цер­ковь при этом сильно страдала. В 1208 г. папа Иннокентий писал примасу Патрасскому и другим прелатам Греции, чтобы они (за вакантностью Солунской кафедры) обрати­ли внимание регентши Марии на ее насилия над архиепи­скопом Лариссы и подчиненным ему духовенством, а особенно на то, что до курии дошли известия, которые, если верны, глубоко оскорбляют папу, — будто Мария поддер­живает греческих епископов в их оппозиции латинской Церкви. Этим, по словам папы, нарушается церковная сво­бода, т. е. права Церкви. Даже не все прелаты были свобод­ны от обвинений в неверности латинской Церкви. На ар­хиепископа Новых Патр (в Фессалии же) папе доносили его каноники, будто он до назначения архиепископом, но уже нося священный сан, участвовал с пресловутым Сгуром в войне против латинян и собственноручно несколь­ких убил; их же, доносящих каноников, обижал и лишил доходов; наконец, приказал пятерых церковников пове­сить, причем собственноручно держал веревку. Такая кар­тина нравов не только показывает, насколько дела Солунской Церкви были далеки от мира и спокойствия, но и на существование в рядах высшего латинского духовенства людей, тяготевших к грекам и, вероятно, лишь ради поли­тики перешедших в унию.

С другой стороны, ни в одной из западных областей Романии, кроме земель деспота эпирского, не было так упор­но и организованно греческое духовенство, ободряемое соседством православных государств. Переписка и кано­нические определения Болгарского архиепископа Димит­рия Хоматиана (1216—1234? — но переписка захватывает и несколько предшествующих лет) свидетельствуют о не­прерывности сношений между греческими иерархами. Правда, и в Солунском королевстве греческие архиереи были согнаны с кафедр, как было и в Греции, и в Констан­тинополе. Преемство греческой иерархии было прервано надолго. Как в Морее две епархии оказались в XIV в. в под­чинении у Монемвасийского митрополита вместо Ко­ринфского, как бы следовало по канонам, так и в Солунской Греческой Церкви наступил беспорядок. А 1223 г. архиепископу  Болгарскому,  упомянутому  Хоматиану, пришлось посвятить епископа в один из городов Солунской митрополии, завоеванный эпирским деспотом, пото­му что Солунский митрополит находился в чужой стране и не явился на зов деспота, а «остатки изгнания», т. е. оставшиеся в королевстве греческие архиереи, по Писанию, из­брали мрак своим убежищем и прятались в салоникских тайниках, глухих углах королевства, скрываясь от сущест­вующего зла (22).

Однако и показание Хоматиана было не вполне точно для времени Марии, хотя достаточно доказывает, что не все архиереи покинули пределы латинского королевства. В официальных бумагах того же Хоматиана сохранилось частное дело, тяжба, тянувшаяся не один десяток лет. Один из тяжущихся дал такое показание:

«Ясно, как говорится, и слепому, что в то время Солунским королевством управляла государыня Мария, вдова Бонифация Монферратского, бывшая раньше женою блаженно почившего царя Исаака Ангела. В Солуни губер­наторствовал тогда по ее назначению Георгий Франкопул, муж греческий, которому было приказано занимать­ся разбирательством жалоб совместно с тамошними (греческими) архиереями Китрским, его братом Веррийским, а также Кассандрским Стримваконом, Кампанийским и Адрамонским Филагрием. Они ежедневно собира­лись в Великой церкви Св. Богородицы для производства суда. При таком положении дел, — показывал тяжущий­ся, — никто в Солуни не мог терпеть обиды и страшить­ся за свою судьбу».

Таким образом, и по смерти Бонифация, желавшего ла­дить с греками, Кαλι Μαρια держала при дворе своем грече­ских архиереев, и они даже разбирали вместе с губернато­ром дела греков в столице латинского королевства. Перед нашими глазами оказывается в Солуни род постоянного церковного представительства для дел покоренной грече­ской нации, развившегося в целую систему при турецком режиме в Константинополе.

Анархия в латинской Церкви королевства соответство­вала положению политических дел. Мы оставили Бонифа­ция на свидании его с молодым императором Генрихом, его зятем, в 1207 г. Казалось тогда, что судьба сулила Салоникскому королевству в союзе с империей годы хотя внешних политических успехов, военных удач под счастливой и опытной рукой Бонифация. Но скоро смерть по­стигла этого «лучшего из баронов, самого щедрого и храб­рого из рыцарей, какого видел свет»: возвращаясь со свида­ния в свою резиденцию, он попал возле Мосинополя в за­саду и был смертельно ранен болгарскою стрелою. На этом событии Вилльгардуэн заканчивает свою историю: погиб главный участник эпопеи четвертого крестового похода. Голова его была принесена Калоянну, приказавше­му сделать из нее кубок по варварскому обычаю.

Корона Бонифация досталась не его пасынку царевичу Мануилу, сосланному в Италию, не его малолетнему брату, неизвестному по имени, но двухлетнему сыну короля Бо­нифация от царицы Марии (Маргариты), получившему по­пулярное в Салониках имя Димитрия. Но у Бонифация еще был старший сын Гильельмо от первого брака, проживав­ший в Монферратских своих землях. Регентшей стала ко­ролева Мария, как мать малолетнего короля; но ее полити­ческое значение было на первых порах весьма невелико и раскрывается преимущественно греческими источниками. Военные силы и политика королевства оказались в руках двух сильнейших ломбардских вассалов, королевского на­местника (баила) графа Биандрате, распоряжавшеюся в Са­лониках, и вождя фессалийского ломбардского рыцарства Буффа, носившего звание коннетабля королевского вой­ска. Бароны эти, отличавшиеся, особенно первый, энерги­ей и беззастенчивостью в средствах, стояли во главе массы итальянских вассалов королевства, которая знать не хотела о подчинении константинопольскому императору, хотя Бонифаций с ним только что восстановил дружественные отношения и принес ленную присягу. Ломбардцы смотре­ли на свои новые владения как на личную военную добычу под знаменами Бонифация и не желали получить их вто­рично как лен из рук императора. Еще более враждебно они были расположены к полугреческому двору королевы Марии. Не желали видеть на троне ее сына Димитрия. Они неоднократно приглашали упомянутого Гильельмо Монферратского занять салоникский престол, но тщетно: тот предпочитал спокойную долю некрупного барона блестящему, но далекому и опасному трону салоникскою короля. Трубадуры сложили о нем насмешливую песню:

«Постричься бы тебе в клюнийские монахи или стать цистерсианским аббатом, нету тебя силы. За пару волов и телегу в Монферрате ты отказался от царства. Вида­но ли, чтобы сын барса прятался в дыру, как лисица?»

Между тем Калоянн, ободренный смертью Бонифация, двинулся на его королевство. Оно казалось легкой добычей. Но это был его последний поход. Греки, заманившие Бони­фация в засаду, покончили и с Калоянном. Со времени юж­ных походов царя влахов и болгар греки начинают играть большую, хотя еще мало разъясненную роль в его военных предприятиях. В лагере под Салониками у Калоянна оказы­вается «архистратиг» из греческих архонтов по имени Монастра. Он убил Калоянна. Конечно, не подговор жены уби­того царя является причиною этого события, но оно дело греков, боявшихся за участь Салоник, населенных греками, хотя под властью латинян, второй столицы Романии. По известиям хотя бы Хоматиана, мы видели, насколько живуч был греческий элемент в Салониках, и грекам было ясно, какая участь угрожает городу и его святыням от Иоанницы. Во всяком случае, его внезапная смерть — он был поражен копьем в живот — была приписана всеми, начиная с убий­цы Монастра, чуду великомученика Димитрия, патрона Са­лоник, и немедленно сложившаяся легенда записана и в русских летописях, впрочем в виде краткого известия.

Смерть Калоянна (1207) оказалась настоящей катаст­рофой для его царства. Законный малолетний наследник Иван Асень, сын Асеня I, был спасен от гибели верными бо­ярами; они увезли ребенка сначала к дунайским куманам, потом на Русь. Престолом овладел племянник Калоянна Борил, женившийся на его вдове, которую обвиняли в за­говоре против мужа. Но управление наследством Калоянна оказалось не по плечу Борилу, хотя он занимал престол до­вольно долго (1207 — 1218). Его царство вышло бесслав­ное, слабое, для поддержания своего престола Борил при­зывал в свою страну то одних, то других из ее исконных врагов. Он являлся к тому же узурпатором престола. Не- медленно после убийства Калоянна деспот Святослав, или Слав, владетель Мельника в Родопских горах, провозгла­сил себя независимым и, будучи родственником Асеней, стал добиваться болгарского престола при помощи латин­ского императора. Севастократор Стрез, славный князь крепости Просека, захватил большую часть Западной Бол­гарии, т. е. Македонии, не без помощи сербов. Внутренние враги Борила, бояре, поддержавшие законного наследни­ка, представители национальной партии, засели в дунай­ской крепости Видине, ставшей очагом движения против узурпатора. Венгры вновь завладели областями Белград­ской и Браничевской, которые у них отнял Калоянн в 1203 г., и царь Борил не только примирился с этой утратой, но призывал короля венгерского Андрея против бояр в Ви­дине. Венгры действительно завоевали ему Видин, опусто­шив Северную Болгарию.

Те же самые черты — сначала поражение, потом союз на неравных началах — имели отношения Борила к Генриху.

На Троицу 1208 г. император Генрих получил в своей столице известие о вторжении половцев и влахов Борила. Созвав немедленно войско, Генрих выступил к Адрианопо­лю и решил вместе со своим советом, что надлежит фран­кам идти разорять страну Борила, чтобы отомстить нако­нец за смерть императора Балдуина, «бывшую большой бе­дой для рода Фландрии и Геннегау». Под Веррией у подножия Балкан франки встретились с силами Борила. Влахи напали на рассвете, когда у франков были под ору­жием лишь передовой и тыловой отряды. Все войско едва не погибло, а под знаменами Генриха были собраны все рыцари Романии и новые, прибывшие из Фландрии, Франции и Нормандии. Рыцарь Лионар по безрассудной гордости бросился один на влахов и погиб бы, но импера­тор «по великому благородству сердца и большой храбро­сти» бросился на своем черном коне один выручать своего человека. Пробившись к нему, он сказал: «Лионар, Лионар! Бог меня да простит, но, кто бы ни считал вас разумным, я считаю вас за безумца и хорошо знаю, что и сам из-за вас подвергнусь порицанию». И император поскакал в одних  наножниках, и, когда он возвратился с Лионаром весь окровавленный, дружина была смущена. Старик Петр Дуэ подошел к нему прямо и сказал:

«Государь! Такой человек, как вы, поставленный во главе обороны и управления, не должен удаляться столь без­рассудно от своих, как вы поступили на этот раз. Смот­рите, государь, если бы вы были, по несчастью, убиты или взяты в плен, то разве смерть и бесчестие не ожидали бы всех нас? Бог меня да простит! У нас нет другой опоры и знамени, кроме Бога и вас. Скажу вам, чтобы вы хоро­шенько знали. Если вы еще раз увлечетесь, то да хранит Бог вас и нас! мы тут же отдалим вам все лены, которые от вас получили». Генрих выслушал и ответил: «Верно, Петр, знаю хорошо, что поступил неразумно, прошу вас простить. Но это виноват Лионар, если бы он остался среди врагов, то было бы нам скверно, ибо потеря добро­го человека невознаградима. Теперь оставим влахов и пой­дем на Филиппополь».

Когда войско пришло туда, то оказалось, что на 12 дней кругом нельзя было найти ни хлеба и вина, ни ячменя и ов­са. Трое старых баронов отправились за провиантом и фу­ражом, но их окружили влахи. Тогда император собрал войско и стал говорить о Господе Боге:

«Бог сотворил вас по своему образу и подобию и не ос­тавит вас ради такой сволочи (canaille). Возложите упо­вание на Бога и вашу надежду (девиз), и не сомневаюсь, что враги не устоят. Пусть каждый будет соколом, а враги наши подлым вороньем!»

Болгаре заметили знамя (орифламму) императора и отступили в горы. На следующий день каноник Филипп го­ворил проповедь:

«У вас здесь нет ни замков, ниубежищ, с вами лишь ору­жие и ваши кони. Все причастились самым благочести­вым образом, стоя в рядах».

Рать была так велика, что от стука оружия и ржания ко­ней не услыхать бы и грома. День выдался ясный, поле бы­ло ровное; Генрих объезжал ряды и просил быть братьями в бою, забыв обиды. «Род Борилов» уже налетел тучею с великим ревом, а Генрих все еще увещевал войска сохранять порядок и радовался, что болгары на этот раз не бегут, по­ка старый Дуэ не сказал ему:

«Государь! Что вы все говорите? Идите вперед смело и знайте, что, если не приключится смерть, не отстану от вас и на четыре шага».

Тогда император поскакал на «род Борилов». А в это ут­ро птицы так сладко пели на разные голоса, что веселили душу, и Анри де Валянсьен утверждает, что никогда в жиз­ни он не видел более прекрасного дня.

Борил выстроил свои тридцать три тысячи в тридцать шесть полков; болгары держали длинные богемские мечи и гордо наступали, думая захватить и этого императора. Первую линию франков вели Петр Брашейль, Мальи и ста­рый маршал Вилльгардуэн, рыцарь брабантский и другие; императора просили быть в резерве. Вожди еще держали речи, мудрый Вилльгардуэн припоминал славу древних, о коих известно из книг; каноник Филипп поднял крест и дал отпущение грехов. Тогда все взяли копья наперевес и с криком «Святой Гроб!» поскакали на подступавшего врага. Сбитые с лошадей первые ряды болгар уже не могли под­няться, их добивали следующие ряды рыцарей, и войска Борила обратились в беспорядочное бегство. Брашейль и Мальи с 20 рыцарями ударили на самого Борила, при кото­ром было 1600 человек; император Генрих в пурпурной мантии, усеянной золотыми крестами, скакал впереди сво­его отряда. Болгары рассыпались, как жаворонки от кор­шуна, хотя их было 33 тысячи; рыцари гнали их целых пять часов, «как безгрешные дьяволов», хотя их было 15 дружин по 20 человек, лишь у императора было 50 рыца­рей. Сверх того, с франками было три дружины, составлен­ных исключительно из греков (de purs Griffons). Так на гре­ческой земле сражались чужестранцы, а греки были в тени. Франки ликовали, овладев громадной добычей и про­виантом, в котором сильно нуждались. Вскоре к императо­ру явился Слав (Еsclas) Родопский (23), поцеловал у него руку, как у сюзерена, и получил в лен свои и вновь отнятые у болгар земли; император обещал ему и Великую Влахию (конечно, не Эпирскую, но Средние Балканы). Сговорились отдать за Слава внебрачную дочь императора, и свадьба была отпразднована в Константинополе; но на всякий случай у нового зятя, получившего и титул деспота, был оставлен брат императора Евстахий с дружиной франков и дружиной греков.

Генрих мог теперь хвалиться в письмах на Запад, что увеличил свою империю на 15 дней пути. По ту сторону Родоп начинались лены ломбардских вассалов Салоникс-кого королевства. Сплоченные единством интересов, не сдерживаемые более рукою Бонифация, они не желали принести ленную присягу императору и претендовали на полную независимость Салоникского королевства, кото­рое считали собственным завоеванием. Они относились враждебно вообще к французскому элементу. Француз­ские вассалы Морей и Средней Греции были, наоборот, на­строены лояльно к императору, по крайней мере теорети­чески, пока их интересы не страдали. Ломбардцы вели се­бя вызывающим образом. Один из них, Альбертино из Каноссы, даже напал на афинского «мегаскира» Оттона де ла Рош и отнял у него Фивы.

Генрих принял вызов и немедленно решил идти на Са­лоники, чтобы требовать ленной присяги. Поход подроб­но описан очевидцем Валянсьеном. Несмотря на зимнюю стужу, Генрих повел войско через Фракию, как бы направ­ляясь против болгар. По льду перешли Марицу и за Мосинополем, леном Вилльгардуэна, вступили в пределы коро­левства. Генрих шел спешно, через горы и минуя берег, где были ломбардские замки. Первый же встреченный лом­бардский вассал отказался впустить императора в свой го­род и не дал провианта голодному войску. В Драме прове­ли Рождество; отсюда император потребовал к себе салоникского баила Биандрате, но тот наотрез отказался приехать. Приближение Генриха вызвало в Салониках бур­ные сцены. Французские вассалы должны были удалиться из города и поспешили в лагерь Генриха. Остановившись в Хортаитском монастыре, Генрих опять послал в Салоники, на этот раз трех героев: Конона Бетюнского, старого Дуэ и Мальи. Он требовал лишь ленной присяги и пропуска в го­род войску, не имевшему ни приюта, ни пропитания. Он обещал при этом подтвердить пределы королевства мало­летнего Димитрия на основе договора с Бонифацием. Мы видели, что последний расширил свое государство далеко за пределы области между реками Стримоном и Вардаром, предусмотренные еще договором 1204 г. между участника­ми крестового похода. Именно он завоевал часть Западной Македонии, Фессалию и Грецию; Морея была захвачена Шамплиттом с согласия Бонифация. Все это было молча­ливо признано при встрече 1207 г. Бонифация с Генрихом. Со смертью Бонифация между французскими вассалами в Греции и ломбардскими хозяевами королевства дело до­шло до открытого столкновения: были захвачены Фивы. И теперь ломбардцы решили не уступать Генриху, императо­ру враждебной национальности, ни в чем, чтобы не под­вергнуть спору свои завоевания на западе и на юге, осо­бенно в Фессалии, где были их лучшие владения. Они отка­зались  поэтому даже впустить Генриха  в  Салоники. Предвидя этот ответ, император дал своим послам инст­рукции потребовать третейского суда из четырех выбор­ных или же просить разобрать их дело папу, французского короля или западного императора. Ломбардцы на это предъявили требование расширить их королевство: в та­ком случае они согласны признать и впустить императора; и пожелания ломбардцев были так велики, что вряд ли бы­ли серьезны: сверх всего ранее ими завоеванного они хо­тели получить на западе Дураццо и земли эпирского дес­пота, а на востоке — всю полосу от Филиппополя через Веррию до Черного моря, т. е. новые завоевания Генриха от болгар, которыми так гордился Генрих. Они хотели, чтобы Генрих поссорился с Венецией, хозяйкой на берегах Адри­атики, и выдал им своих верных франков в Морее. Напрас­но послы Генриха указывали на их обязанности в отноше­нии к сюзерену их покойного короля, на нужду его рыца­рей. «Должны ли мы мерзнуть, как собаки?» — говорили они. «Как хотите», — был ответ Биандрате. Генриху при­шлось пережить тяжелые минуты. Войско не могло оставаться долее в Хортаитском монастыре и его окрестнос­тях, не хватало ни хлеба, ни квартир; нельзя было ожидать помощи, ни отступить без риска погубить войско, ни взять сильно укрепленные Салоники. Все советовали Генриху уступить. Он долго думал, гордость рыцаря и государя бо­ролись в его честной душе с необходимостью дипломати­ческого обмана для спасения войска; наконец он объявил, что согласен присягнуть в соблюдении условий, предло­женных ломбардцами, но требует утверждения их короле­вой Марией. Тогда и Биандрате не мог в свою очередь отка­зать Генриху в его законном требовании уважать права ре­гентши, приехал в Хортаитский монастырь, где Генрих с баронами принес требуемую присягу. На следующий день Генрих с 40 рыцарями въехал в Салоники, был встречен с подобающими почестями и приведен в храм Димитрия. Императорские войска начали входить в город мелкими отрядами; приехали немецкие бароны и объявили себя на стороне императора; Генрих повел тайные переговоры с королевой Марией. Положение ломбардцев ухудшалось, почва ускользала у них под ногами. В довершение всего ар­хиепископ Гварин перешел на сторону императора и тем привлек к себе симпатии всех ненавидевших ломбардскую партию, именно греков и самой королевы Марии; архи­епископ получил значение не меньше самого Биандрате. Видя опасность, ломбардцы требовали, чтобы Генрих под­твердил свою присягу. Император тогда созвал парламент и на нем уже открыто выступил против ломбардцев. Каж­дому было предложено высказаться, одобряет ли он усло­вия, на которых императору предстоит присягнуть. Поло­жение сторон настолько изменилось, что только три лом­бардских барона отважились настаивать на условиях, все же прочие, духовенство и немцы подали голоса против них. Тогда Генрих разразился упреками против ломбард­цев, он сказал, что дикие куманы и влахи поняли бы инте­ресы империи не хуже их. Он потребовал узнать мнение королевы и, лично поехав к ней, уговорил не оставить его, императора, своей поддержкой в эту важную минуту, уве­рил Марию, что она может доверить ему судьбу своего сына. Тогда ломбардцы прибегли к последнему средству, тре­буя третейского суда, от которого прежде сами отказались, но и суд не состоялся. Таким образом присяга Генриха в Хортаитском монастыре стала недействительной. Он лич­но короновал малолетнего Димитрия, посвятив его пред­варительно в рыцари. Биандрате же принес присягу импе­ратору, королю и регентше и был оставлен в должности баила королевства. Регентша Мария получила от Генриха богатые владения царицы Евфросинии в Фессалии; был одарен и доверенный Марии — грек Мануил.

Ломбардцы далеко не примирились со своим положе­нием. Милости грекам раздражили их еще больше. Они за­мыслили опять вызвать Гильельмо Монферратского и уст­ранить Марию; Генриха они собрались погубить при от­ступлении через горные переходы, для чего Биандрате занял верными ломбардцами Серры и Христополь. Это до­шло до Марии, и в кремле Салоник был созван новый пар­ламент в присутствии Генриха и его баронов. Биандрате был изобличен и заключен во дворце королевы; лены лом­бардских рыцарей под Серрами и Христополем, замешан­ных в заговоре, были отданы французам, чтобы обеспе­чить путь в Константинополь. Но ломбардцы не смири­лись и теперь: предупредив рыцарей Генриха, они не пустили их в Серры и даже вступили в соглашение с Борилом, царем влахов и болгар, завоевавшим за это время Мельник у деспота Слава. Однако в этих областях, видимо, решали дело греки: Генрих их к себе расположил своей по­литикой согласия, и они тайно впустили французов в Сер­ры. Тем временем Генрих, желая получить пропуск через Серры во что бы то ни стало, даже выпустил Биандрате и послал его под эскортом, так как бывший баил взялся до­быть Генриху и Серры, и Христополь. Но ломбардцы были, по-видимому, прирожденными изменниками; имели мес­то стычки и изменнические нападения на послов. Тогда Серры были отданы немецкому графу Каценелленбогену, променявшему Великую Влахию Эпирскую на таковую у Средних Балкан. Он увез с собою Биандрате и держал его крепко. Замок Христополя французам не удалось взять, //хотя они захватили самого кастелляна, памятного им по зимнему походу на Салоники//. Чтобы обеспечить подвоз провианта морем, Генрих утвердился на Афоне, занял за­мок, выстроенный посреди Св. горы латинским еписко­пом. Последнего папа отозвал по просьбе Генриха.

Между тем ломбардские бароны подняли мятеж в Фес­салии, и Генрих решил двинуться на юг. В Салониках рядом с королевой был оставлен архиепископ Гварин, не замед­ливший занять цитадель своими людьми. Ломбардцы под начальством коннетабля Буффа собрались под Лариссой и даже предлагали Генриху очистить Салоники и отступить в Хортаитский монастырь. Генрих прошел окольными путя­ми, через проходы, не занятые ломбардцами, и появился под Лариссой. Желая покончить миром, он предлагал лом­бардцам даже увеличить их лены, но в ответ опять получил оскорбительное предложение уйти в Константинополь. Оставалось сломить ломбардцев оружием, проливать ла­тинскую кровь на глазах покоренного греческого населе­ния. Франки перешли р. Пеней, разбили ломбардский от­ряд и обложили Лариссу. Тогда 700 ломбардских рыцарей, бывшие в городе, во главе с коннетаблем Буффа и кастелля-ном города Гильельмо, сдались на капитуляцию, и Генрих отпустил их, не желая усугублять вражду между нациями, оставил даже в Лариссе прежнего сеньора. Он мог быть до­волен своими успехами. Ненавидевшие ломбардцев греки встречали императора с энтузиазмом. Казалось, облекалась в реальную форму идея державной власти, стоявшей выше и латинян и греков, способной восстановить правосудие и навести порядок. Греки видимо волновались и на Евбее, где итальянский сеньор Равано поспешил заключить союз с Венецией, причем венецианцы обязали его не раздражать греческих архонтов. Договор этот был направлен, конечно, против Генриха. Зато он получил из Франции деньги, выру­ченные за продажу святынь из Константинополя. Теперь он мог расплатиться с солдатами. В его войске все большее и большее значение приобретают наемники, и между ними было много греков. Впрочем, в продолжении войны не бы­ло надобности. В Морее и Средней Греции императора ожидали лояльные французские вассалы, жаждавшие изба­виться от своих ломбардских соседей. Крупнейший из французских государей Греции Вилльгардуэн Ахейский осаждал в это время Коринф, занятый отрядом войск эпирского деспота, и немедленно отозвался на призыв Генриха принести ему ленную присягу. Только узнав о переговорах Генриха с французами Греции, ломбардцы поняли безна­дежность дальнейшего сопротивления императору и с сво­ей стороны завязали с ним переговоры.

Всегда предпочитая мир, хотя бы и невыгодный, ссоре между латинянами на Востоке, Генрих созвал парламент в Равеннике, замке недалеко от фессалийского города Зейтуна (Ламии). Незадолго перед тем он отобрал эту мест­ность от тамплиеров и отдал ее итальянскому вассалу. Ра­нее других прибыли немецкие вассалы и глава ломбардцев Буффа. Последний был обласкан Генрихом и назначен коннетаблем всей Романии. Лишь небольшая часть италь­янцев уклонилась от соглашения, между ними граф Паллавичини из Водоницы и владетель Евбеи Равано. Но идея са­мостоятельности Салоникского королевства от констан­тинопольской империи была погребена. Не суждено было итальянским феодалам образовать крупное национальное государство в Романии; руководство итальянским движе­нием на Леванте сосредоточилось в руках купеческой Ве­неции, и договор Равано с республикой хорошо иллюст­рирует этот процесс. На парламенте в Равеннике ломбард­ские бароны уже не опираются на свои права завоевания под знаменами Бонифация, но присягают императору как получившие лены от него непосредственно.

Национальное государство наследников Бонифация должно бы быть прочнее, нежели сама империя; его идея, казалось бы, более нова и жизненна в сравнении с книж­ным идеалом канцлера епископа Нуайонского, изображен­ным в послании Балдуина на Запад; и реальные элементы для основания сильного государства на Востоке были в Италии налицо более чем где-либо: близость страны, мно­голюдное рыцарство, давнишнее знакомство и связи с Вос­током, как, например, в семье Бонифация. Но если в Константинополе вся сила империи заключалась в дружине искателей земель, то в Греции положение Генриха получилось иное благодаря его личной политике: он явился здесь верховным государем страны, организатором отношений между завоевавшим и покоренным элементами. В этом, по-видимому, кроется причина успехов Генриха и в королевст­ве, и в Греции. Раздоры между итальянскими и французски­ми вассалами королевства Бонифация имели также важное значение для распространения Генрихом своей власти.

Ярким фактом Равенникского парламента был приезд Вилльгардуэна Ахейского вместе с Оттоном Афинским и 60 французскими баронами из Греции. Вилльгардуэн, фак­тически суверенный государь, получил из рук императора свои земли и вместе с тем титул сенешала Романии, от ко­торого скоро отказался, когда получил титул князя. Пер­вый парламент в Равеннике, бывший в 1209 г. в присутст­вии Генриха, по-видимому, был посвящен лишь изложен­ным крупнейшим политическим вопросам, и других известий о его занятиях мы не имеем.

Распустив парламент, Генрих пошел на Фивы, захвачен­ные ломбардцами. По пути греки приветствовали его как своего избавителя, как своего царя. Перед Фивами ею встретило греческое духовенство, архонты и народ; в во­ротах стоял латинский архиепископ. Цитадель была заня­та ломбардцами, и они отказались сдаться. Первый при­ступ был неудачен. Построены были длинные лестницы, тогда итальянцы сдались на капитуляцию. Генрих оставил ломбардцам их лены, даже обещал освободить Биандрате и послал за ним; но бывший регент по пути сбежал и скрылся на Евбею. Но после взятия Фив и сам владетель Ев­беи, присягнувший Венеции, счел за нужное присягнуть и императору и даже его пригласил посетить Евбею и чест­но охранял безопасность Генриха от козней Биандрате, который тогда убежал к Борилу Болгарскому; впоследст­вии он еще раз передался Генриху, и император, щадя за­клятого врага, даже вернул ему звание баила и земли; но Биандрате убедился, что его политическая роль сыграна, и, не стерпев, уехал на свою родину.

Главнейшим вопросом внутреннего управления явля­лось устройство церковных земель и привлечение их к участию в государственных податях и повинностях, к службе государству. Этим делам был посвящен второй пар­ламент в Равеннике, состоявшийся в следующем, 1210 г. Текст его постановлений сообщен в письме папы Гонория к духовенству Ахейского княжества, но они касаются соб­ственно церквей, лежащих к северу от Коринфа. Договари­вающимися сторонами являются не император и его вас­салы, но с одной стороны — Церковь, представленная уполномоченными  Константинопольского  патриарха Морозини, канониками императора Генриха, архиеписко­пами Афин, Лариссы и Новых Патр (в Фессалии), за вакантностью Салоникской кафедры; с другой стороны до­говаривались члены Ломбардской лиги баронов во главе с коннетаблем Буффа, Гвидо Паллавичини, маркизом Водоницы, Равано Евбейским, а из французских вассалов на первом месте стоял Оттон де ла Рош Афинский. Прочие сословия и на этом парламенте не были представлены. Са­мого Морозини не было на парламенте; по дороге в Сало­ники он заболел и умер. Присутствие Генриха не следует из текста постановлений.

По первому пункту соглашения бароны обязались пе­редать патриарху Константинопольскому, представляю­щему в своем лице латинскую Церковь Романии, все хра­мы и монастыри с имуществом и доходами последних; ба­роны обещались за себя, своих наследников, вассалов и людей освободить церковных людей и церковные имуще­ства от всяких повинностей в их, баронов, пользу. Исклю­чение сделано для поземельной подати, акростиха, кото­рый обязаны платить все латиняне и греки высшего и низ­шего звания с земель, полученных от баронов, сообразно тем нормам, по каковым акростих уплачивался греками в год взятия Константинополя. Другими словами, церков­ные земли теперь были обложены акростихом в пользу светской власти и в Солунском королевстве. В случае отка­за церковных людей платить акростих баронам последние могли взыскать его собственною властью; однако не имели права лишать недоимщиков ни свободы, ни остального имущества. Нельзя арестовывать наследников латинских клириков, жен и детей греческих «попов», если движимость недоимщика превышает недобор.

Дети греков светского и духовного состояния должны служить баронам по установленному обычаю, если не по­шли священного сана. Если же кто из греческих «попов», монахов или «баронов» (архонтов) захватит (т. е. распашет) земли не церковные, то будет отвечать перед собственниками земель на тех же основаниях, как всякие светские захватчики земель.

Ослушники предыдущих постановлений предаются церковному покаянию и отлучению; постановления утверждены императором и патриархом и скреплены печатями духовенства и баронов.

Содержание акта далеко выходит за рамки устройства церковных имуществ и касается греческого (униатского) духовенства и греков-мирян.

Папа утвердил акты Равенникского парламента, но остался ими недоволен. Церковные интересы пострадали, так как было распространено на королевство обложение акростихом церковных земель. Пострадали и интересы за­хватчиков церковных земель, во главе их стояли тамплие­ры. У них были отобраны земли в Фессалии, напр. самый округ Равенники, на Евбее, в Фивах и вслед за тем в Ахей­ском княжестве. В этом отношении, как и многих других, молодые государства Леванта предупредили старую Евро­пу. Наконец и некоторые епископы из противников Генри­ха были теперь выжиты своими политическими врагам; другие терпели поражения на выборах, как случилось при замещении кафедры в Фивах.

Особенно выиграли от церковной политики Генриха греческие монастыри, ставшие формально униатскими. Постановлениями Равенникского парламента их земли взяты под защиту. В этом отношении Генрих шел рука об руку с Каλη Μαρια, королевой салоникской, и папа Инно­кентий утверждал их пожалования монастырям тем охот­нее, что он принял Марию (формально перешедшую снова в католичество) под особое покровительство. При тяж­бах Марии с латинской Церковью из-за земель Иннокен­тий становился на ее сторону, дал ей по ее просьбе двух епископов в качестве постоянных защитников, приказы­вал меняться землями с королевой, если она просила. По желанию Марии Иннокентий принял под свое непосред­ственное покровительство греческий монастырь Акапно, т.е. повторил то, что делали греческие патриархи в ущерб местной епархиальной власти.

Из постановлений Равенникского парламента ясно на­мерение светских государей подчинить себе большие гре­ческие, бывшие царские, монастыри. Хортаитский монастырь, где Генрих стоял перед вступлением в Салоники, по­лучил от него льготы в благодарность за гостеприимство. Афонские монастыри по ходатайству Генриха были под­чинены папой непосредственно королеве Марии, хотя лишь на время, до приезда папского легата. При этом Генрих имел в виду и вышеупомянутые стратегические це­ли — обеспечить себе дорогу в Константинополь. Не при­нята была мера и более общегс значения. В 1209 г. папа подтвердил своим уполномоченным епископам, что сво­бодные греческие монастыри Салоникского королевства, называемые царскими и не бывшие при греках подчинен­ными никому из архиепископов и епископов, должны за­висеть лишь от королевы Марии, «бывшей царицы кон­стантинопольской», а латинские архиепископы и еписко­пы  не имеют на них никаких прав.  Одновременно Иннокентий предписал двум другим уполномоченным епископам оказывать законную поддержку греческому ду­ховенству Салоникской митрополии, возвратившемуся к послушанию Римской Церкви (Сглоникская Церковь зави­села от римской курии до иконэборцев). Перешедшая в унию часть греческого духовенства просила дать им права и доходы, которыми они располагали при греческой им­перии и которые были признаны за ними кардиналом Бе­недиктом; папа их просьбу повелел исполнить.

Успехи Генриха сплотили против него врагов. Главным между ними оказался не славный князь Просека Стрез, ни даже Борил, царь влахов и болгар, но деспот эпирский Ми­хаил, создавший, как увидим в следующей главе, в несколь­ко лет сильное государство. Быстрое наступление Генриха в 1209 г. заставило и Михаила предложить мир. Возле Са-лоник съехались оба государя. Не достигнув соглашения относительно церемониала, они не встретились лично, но, оставаясь в своих лагерях, вели переговоры через сво­их уполномоченных. Михаил наотрез отказался включить свое национальное государство в политическую систему латинской Романии и не пожелал стать вассалом Генриха, но предложил выдать дочь за брата императора, Евстахия, так как брак являлся в то время обычной формой дружест­венных отношений между чуждыми, друг от друга незави­симыми государствами. Брак Евстахия состоялся, однако же не помешал Михаилу на следующий же год напасть на Генриха. Миролюбивый конец был возможен лишь по от­ношению к латинским антагонистам; с такими же нацио­нальными образованиями, каковы были царства Эпирское и Никейское, прочного мира не могло быть, а перемирия, если бывали, обыкновенно не соблюдались. При ведении войны врагов не щадили. Такую ожесточенную войну при­шлось перенести Салоникскому королевству в 1210г. Сам ломбардский коннетабль всей Романии Буффа, попавшись в плен к Михаилу, был распят вместе со своим капелланом. Православные греки и албанцы эпирского деспота не ща­дили латинского духовенства и охотились за ним, как за зверьми. Сам же Михаил, уступая Генриху в открытом поле, оставался неуязвим, и напрасно Генрих гонялся за ним по горной Албании.

В марте 1211 г. Генрих наконец выступил обратно в свою столицу, оставив в Салониках в помощь королеве своего брата Евстахия и графа Каценелленбогена. Крат­чайший путь оказался занятым отрядами болгарского ца­ря. Не имея значительных сил под рукою, Генрих предпо­чел уклониться к морю. По дороге его встретила помощь из Константинополя, и Генрих со свежими силами обра­тился против Борила, который предпочел скрыться в горы. Когда же Генрих прибыл в Константинополь, Борил в союзе со Стрезом, князем неприступного Просека на Вардаре (изгнанный Калоянном из Просека, он по смерти послед­него прогнал в свою очередь болгарского наместника Шишмана) и Скопья, напал на Салоникское королевство. Евстахий, упомянутый Каценелленбоген, на этот раз в со­юзе с греками эпирского деспота, отбили северных врагов поодиночке. Сначала они разбили Стреза. Последний ушел в сербские земли, где его приютил Стефан Первовенчанный (1196—1228) и не выдал Генриху; Стрез отплатил черной неблагодарностью и передался на сторону фран­ков. Напрасно св. Савва убеждал Стреза не изменять сопле­менникам, он не послушался монаха — и в ту же ночь вне­запно умер (около 1215). Княжество Стреза досталось не славянам, но греческому эпирскому деспоту: Скопье непо­средственно, а крепость Просек побывала и в руках фран­ков. Борил же показался в Салоникской области лишь осе­нью 1211 г. и был разбит франками наголову. Слабость Борила   объясняется   междоусобиями   внутри   Болгарии. Подрос законный наследник Иван Асень и вернулся с Руси добывать престол свой. Акрополит пишет о семилетней осаде Асенем столицы Тырнова. Борил, прежде искавший помощи у венгров, теперь не задумался войти в союз с Ген­рихом, от войск которого Борил не раз спасался бегством. Болгарский царь завел переговоры и об унии. Союз чуж­дых стран должен был увенчаться, по обычаю, браком. Так рассудили бароны Генриха. Император оставался вдов и без наследника. В руке дочери германского императора Филиппа Генриху было отказано в обидной форме, как будто он был авантюрист, а не император древнего Кон­стантинополя. Борил же, конечно, с радостью готов был выдать свою дочь за Генриха. Брак с дочерью варвара, к то­му же многократно пораженного, не подходил не только императору, но и графу Фландрии и Геннегау; однако Ген­рих поборол врожденную гордость ради политических интересов. Свадьба была отпразднована в Константинопо­ле с большою пышностью. Союз франков и болгар был не­ожиданной и страшной комбинацией для греков и осо­бенно «деспота» Слава Родопского, заклятого врага Борила (хотя и двоюродного брата). Он также был вдов по смерти вышеупомянутой дочери Генриха и поспешил жениться на дочери эпирского деспота (уже не Михаила, а Феодора). К этому союзу присоединился, по-видимому, и сербский великий князь (жупан); и, по-видимому, партия Ивана Асеня. Получилась коалиция православных, греческих и славян­ских элементов. Сербия выступает партнером в политическую игру из-за Македонии. Может быть, она считала себя наследницею Стреза, вероятнее же — поддерживала Ивана Асеня. Нам неизвестны подробности этой интересной борьбы. Генрих и Борил проникли в Сербию, но благодаря чудесному содействию св. Симеона Немани передает жи­тие, франки  и  болгары  были вынуждены отступить. Смерть ожидала обоих союзников. Борил в 1218 г. был схвачен и ослеплен сторонниками Ивана Асеня, который и занял болгарский престол. Генрих же был должен еще раз свести счеты с ломбардцами, поднявшими голову по­сле неудачного похода Генриха в Сербию. Королева Мария жаловалась на них и просила помощи как у Генриха, так и у папы. Во время второго похода на ломбардцев, в июне 1216 г., Генрих скончался, не дожив и до 40 лет. Говорили об отравлении, указывали и на жену, и на Биандрате.

Симпатичная фигура Генриха, беззаветно преданного долгу монарха, доблестного рыцаря, ставшего на своем трудном пути осторожным и умеренным государем, — [по­теря его] была большим несчастием для Латинской импе­рии. В сущности, он ее и выковал в боях и походах; он по­мешал ей погибнуть на первых же порах по основании, и после него она лишь влачила свое существование. Все свое царствование Генрих отдыха не имел, а он любил жизнь и веселые празднества, недаром он был почти француз. Но одна война сменяла другую, из Европы нужно было спе­шить в Азию (его азиатские войны будут изложены в связи с историей Никейского царства). Походы его были быст­ры, обыкновенно с горстью рыцарей, еще опаснее было вести большое войско через враждебную страну, не имея провианта, ни верной базы. А он не стеснялся временем года и ночевал в лесу в мороз. Лично он был храбр до без- рассудства, как мы видели в бою под Филиппополем. До­стойный вождь таких сказочных героев, как Брашейль и Три, он стал в политике партнером Иннокентия и венеци­анцев. Но никогда он с Запада не получал поддержки, не­смотря на просьбы, а унижения, упреки и скрытая вражда были им не раз испытаны. Ласкарь и Калоянн временами были папе дороже, чем константинопольский латинский император. По натуре прежде всего рыцарь, он усвоил в управлении более широкие взгляды. Мы видели плоды его греческой политики в Солуни и Греции.

«Генрих хотя родом был франк, но к ромэям и закон­ным детям Константинова града относился добродушно и многих принял в число вельмож, многих — в свое войско, а простой народ любил как собственный», — отзывается Акрополит.

Воин стал миролюбцем, он щадит даже такого врага, как Биандрате, ради мира между латинянами; он женится на дочери Борила опять ради государства. Его жизнь была настоящее служение государству, и при самых трудных обстоятельствах он не высказывал желания покинуть свой пост.

Константинопольские бароны были потрясены смер­тью Генриха. Их испытанный вождь скончался во цвете лет и не оставил наследников. Брат его Евстахий был храбрый барон, но не принес бы с собою ни новых богатств, ни но­вой армии. В том же году умер и могущественный покро­витель франков, папа Иннокентий; впрочем, его преемник Гонорий III (1216—1227) обещал свою поддержку и сдер­жал свое слово.

Предстояло избрать императора. Одна партия предлага­ла короля венгерского Андрея, могущественного соседа им­перии. Этот выбор мог бы поставить государство кресто­носцев на новые пути, спасти его от врагов, но он бы обез­личил Франкскую империю, каковой она сложилась: не только хозяйничанью баронов, но и преобладанию франк­ского и венецианского элементов был бы положен конец. Этого правители Константинополя не желали, их самомне­ние оставалось велико, а кругозор недостаточно широк

Продолжить старые порядки и занять трон Генриха был эиглашен его зять и кузен короля Франции Филиппа Августа Петр Куртенэ, знатный, пожилой и многосемейный граф оксеррский. Он принял предложение и отправился в Рим, где был коронован самим папой и встречен депутацией от константинопольских баронов. Цвет французского рыцарства сопровождал нового императора. Венеция настояла, чтобы он осадил Дураццо, захваченный государем эпирским Феодором, преемником Михаила. Петр не мог взять города и рискнул идти сушей через Эпир в Салоники. В горах возле нын[ешнего] Эльбассана он встретил Феодора, который сначала изъявил покорность, а затем вероломно схватил императора и перебил его отборное войско, в котором было 160 рыцарей и 5500 сержантов. В числе погибших был и Евстахий, брат императора Генриха. Схвачен был и папский легат кардинал Колонна. Император Петр Куртенэ умер в плену от ран, так и не увидав свою столицу. Императрица Иоланта, выехавшая морем, прибыла в Кон­стантинополь уже вдовою и вскоре родила сына Балдуина, будущего и последнего императора франков в Романии.

Катастрофа, постигшая императора Петра и француз­скую его армию, была поражением идеи «Новой Франции», которую думали создать на византийских землях. Это уда­лось Западу не на Леванте, но гораздо позже на пустынном материке Америки. Безнадежность этого плана, лелеемого и папой Гонорием, скоро стала очевидной и для него, и для фактических хозяев Леванта — венецианцев. Оставалось ограждать уже достигнутое, по возможности спасать свое достояние путем договоров с туземными государями.

Против Феодора Эпирского собиралась гроза. Из Франции пришло большое ополчение под начальством одного из сыновей императора Петра для его освобожде­ния; венецианцы поспешили выставить большой флот. Па­па призывал всех: и короля венгерского, и Вилльгардуэна Ахейского, и западных государей; но хлопотал он не об императоре — он для него умер, — но о своем кардинале. Как только Феодор, испугавшись прибывшего к Эпиру ве­нецианского флота и западных рыцарей, освободил лега- та и заявил покорность Риму, Гонорий не только прими­рился с ним, но и запретил венецианцам и рыцарям напа­дать на земли Феодора под страхом отлучения. Венециан­цы последовали примеру папы и заключили пятилетний мир с убийцей императора Петра.

Латиняне ищут мира по всей линии. Венецианцы за­ключают также пятилетнее перемирие и с Ласкарем Ни-кейским, и с султаном Ала ад-дином Кейкубадом I в Конии (1220). Венецианской политике следует константино­польское правительство регентши императрицы Иоланты; одна из семи ее дочерей (Мария) выдана за Ласкаря. Не о завоевании, но о status quo теперь хлопочут франки. Это было уже признанием слабости, началом конца Латинской империи, созданной захватом и существовавшей благода­ря перевесу франкского оружия при Генрихе.

Экономическая жизнь, реальные выгоды и интересы империи сосредоточены в руках венецианцев. Они имеют монополию торговли, содержат торговую полицию, хра­нят образцы мер и весов, Венеция не разрешает констан­тинопольской империи чеканить собственную золотую монету, но лишь медную; ходили венецианское и старое византийское золото и серебро. Венецианцы одни богате­ли при обеднении франков. Они строят в Константинопо­ле для своих купцов роскошный гостиный двор (1220). Они собирают в своих руках и громадные земельные бо­гатства, о чем свидетельствует дошедшая доверенность вдовы венецианца Градениго. Даже возник проект перене­сти столицу республики из Венеции в Константинополь, как центр торговли Леванта и средоточие оборота венеци­анских капиталов. Венецианцы не платили никаких пош­лин за свои товары, тогда как генуэзцы и пизанцы были об­ложены в тех же размерах, как было при греческих импе­раторах. Сверх того, в 1223 г. венецианцы заключили с императором Робертом договор, по которому они получа­ли 3/8 всех пошлин и сборов с купеческих кварталов Кон­стантинополя. Кроме торговых привилегий у венецианцев были земли и политические права, выговоренные при ос­новании Латинской империи.

Франки денег не наживали, новых земель не искали, но проживали доходы со своих земель, сами ничего не производя. Обострились старые распри между духовенством и светскими владельцами не на почве каких-либо идей или политической борьбы, но из-за корысти, церковных земель, их десятины и иммунитета. Кардиналу Колонне оказалось немало дела. Духовенство жаловалось на баронов, бароны — на духовенство. Особенно резки были столкно­вения в Элладе, на почве исполнения актов Равенникского парламента.

Распри между баронами и духовенством осложнились столкновением между патриархом и папским легатом, когда патриарх Гервасий наложил интердикт на земли гла­вы греческих баронов Вилльгардуэна Ахейского. Папа уг­рожал Гервасию даже лишением сана, так как признавал право интердикта лишь за собою и за своим легатом. По­вторялись времена Иннокентия и Морозини.

Среди подобных обстоятельств скончалась императри­ца Иоланта (1219), правившая за младенца Балдуина II. Кардинал-легат Колонна, латинский патриарх Гервасий, венецианский подеста Тьеполо, Конон Бетюнский, один из героев крестового похода и фактический регент со смерти Генриха, и бароны собрались на парламент в Родо-сто для разбора дел политических и церковных. От имени папы кардинал предъявил баронам требование выдать за­хваченные церковные имения и 1/12 всех земель империи и доходы с них за три года, по расчету 1 меры пшеницы и меры ячменя с каждого виллана (крепостного); сверх того, рыцари и вилланы должны платить церковную десятину. На уступке 1/12 земель империи он, впрочем, не настаи­вал. Требования легата не встретили согласия баронов, и парламент был перенесен в Силиврию. Там бароны пред­ложили кардиналу уплачивать ему 3000 иперпиров еже­годно за все доходы с церковных земель, которыми они за­владели. Они просили написать папе, чтобы он большего с них не требовал, иначе они не будут в состоянии нести во­енную службу империи. Кардинал должен был уступить. Затем и венецианский подеста заключил с кардиналом договор на ту же сумму за церковные земли, захваченные ве­нецианцами.

Парламент в Силиврии разрешил и другое важное дело, утвердив в качестве регента (bailus) империи Конона Бе-тюнского, «короля» адрианопольского. Сохранился доку­мент, характеризующий преобладание венецианцев. Севастократор и баил империи Романии в присутствии баро­нов и духовных властей поклялся, что не посягнет на права венецианцев в империи и не хочет быть баилом помимо их согласия. Венецианский подеста заявил в свою очередь, что хочет [иметь] Конона на таковом посту, и в свою оче­редь дал присягу соблюдать справедливость в отношении венецианцев и франков в империи.

Скончался и патриарх Гервасий. Подеста доносил до­жу, что с разрешением вопросов о новых императоре и патриархе связаны все интересы Венеции в Романии, и рекомендовал принять все соответственные меры для обеспечения венецианских прав; бароны же присягнули Иоланте в том, что изберут на престол ее старшего сына Филиппа, оставшегося в Намюре (Фландрия), и теперь ожидали его прибытия.

Но Филипп предпочел остаться на родине. Константи­нопольская корона не прельстила владетельного графа. Он рекомендовал своего младшего брата Роберта, и у депу­тации константинопольских баронов не было лучшего кандидата. Роберт выехал сухим путем через Венгрию. Ко­роль Андрей, женатый на его сестре, принял в нем участие. Чтобы обеспечить ему путь через Болгарию, король Анд­рей даже выдал свою дочь за Иоанна Асеня Болгарского, он дал Роберту своих сыновей в спутники. Казалось, вен­герская и французская партии заключили союз с участием болгарского царя; новые силы окружили Роберта. На Бла­говещение 1221 г. он был коронован новым патриархом Матвеем, избранным из венецианцев, как старался подеста Тьеполо. Еще в Риме новый патриарх предоставил венеци­анским церквам Романии полный иммунитет, обязавшись в случае его нарушения внести крупную сумму венециан­скому патриарху Градо, главе духовенства Венеции. Эти обязательства были скреплены подписями избравших Матвея венецианских каноников св. Софии. Против Матвея не умолкали жалобы французского духовенства в Константинополе. Жаловались, что он общается с отлученны­ми от Церкви и заключил с венецианцами соглашение, направленное против других наций. Новый император хотя подтвердил венецианцам привилегии, данные Балдуином, но старался поступать независимо и поддерживал пизанцев. Он содействовал папскому легату против пристрастного Матвея и заслужил от папы Гонория благодарность и пожелания счастливого правления.

И со стороны Никейского царства опасность не угрожала Роберту на первых порах. Ласкарь был женат на его сестре Марии. Желая теснее связать себя с домом Куртенэ и через него усилить свои шансы на константинопольский престол, Ласкарь в ущерб церковным канонам предложил Роберту свою дочь Евдокию и большие земли в приданое. Смерть Ласкаря и его супруги Марии Куртенэ (1222) поло­жила конец этим планам. Роберт имел неосторожность поддержать братьев Ласкаря против занявшего никейский престол Иоанна Дуки Ватаци. Борьба с этим лучшим по­мощником Ласкаря была не под силу малоспособному и трусливому, не по заслугам чванному Роберту, и началась для него полоса несчастий, не покидавших его до смерти. Ранее того, уже в 1222 г., пало латинское королевство в Салониках под ударами Феодора Эпирского. Создание Бо­нифация Монферратского оказалось еще менее прочным. Хотя папа Гонорий взял под свое покровительство юного сына Бонифация, Димитрия, и назначил ему опекуном его сводного брата Гильельмо Монферратского, вслед за чем примирился со двором и старый Биандрате; хотя сильней­ший из вассалов королевства, Гвидо Паллавичини, маркиз Водоницы, стоял во главе управления; хотя сам Димитрий был отправлен к Фридриху II Гогенштауфену просить его мощной поддержки, — Феодор Эпирский без труда занял Салоники. Подробности этого события относятся к исто­рии Эпирского царства. Экспедиция Гильельмо Монфер­ратского кончилась с его смертью в Греции. Сам Димитрий умер в Италии бездетным (1227); права его были к конце концов переуступлены Палеологам, когда те в них уже не нуждались. Падение Салоник повлекло за собою утрату франками Македонии и Фракии. Посланные против греков войска Роберта были разбиты под Сересом и бежали в Константинополь, вызванные известием о еще большем несчастии латинян в Малой Азии.

Роберт принял бежавших к нему братьев Ласкаря, Алексея и Исаака, и отправил их во главе большей части франков в М. Азию, в те порубежные области, которые были устроены императором Генрихом на началах самоуправления греков. Сначала братья Ласкаря действовали успешно и заняли часть страны; но, встретившись с самим Ватаци при Пиманиноне, они были разбиты, схвачены и ослеплены. Цвет франков погиб в этой битве, пал старый барон Макарий Менегу, герой войн с Ласкарем.

Эти события 1224 г. похоронили для франков всякую надежду. Ватаци завладел азиатскими владениями императора Роберта так же быстро, как Феодор Эпирский — европейскими. У Роберта остался лишь Константинополь. Защищаться он не думал и не мог. Вымерли сподвижники Генриха, скончался и Конон Бетюн. Вся надежда оставалась на Запад. Роберт посылает послов к папе Гонорию, умоляет помочь; папа в свою очередь просит французскую королеву Бланку спасти «Новую Францию». Пока могла прийти помощь, нужно было мириться с греками во что бы то ни стало. Роберт уступил Ватаци все владения в Азии, даже Пиги, оставив за собою только округ Никомидии (1225). Ватаци в свою очередь отпустил к Роберту его невесту Евдокию, дочь Ласкаря, которую задерживал несколько лет. Роберт за это время увлекся дочерью одного рыцаря и отнял ее у жениха, поместив ее с матерью в своем дворце. Приехавшая Евдокия предпочла выйти за одного из крупных вассалов Роберта. Составилась партия рыцарей, возмущенных поведением императора; они ворвались во дворец, утопили мать и изуродовали дочь. Роберт уехал к папе жаловаться на своих вассалов и на пути оттуда умер (1228), оставив по себе бесславную память.

Малолетний брат Роберта Балдуин остался законным наследником престола. Но положение империи требовало авторитетною правителя, облеченного всею полнотою власти, какой мог располагать в Романии император. Часть часть баронов обращала взоры на север. Они предлагали на этот раз не венгерского короля, но болгарского Иоанна Асеня, зятя венгерского короля, притом в качестве не императора, но опекуна Балдуина, предполагая обручить его с дочерью Асеня. Другая часть баронов, между ними прикосновенные к оскорблению Роберта, предпочитали лицо, ничем не связанное с домом Куртенэ, и указывали, что опасно доверяться варвару. Хотя могущественный Асень обещал очистить Романию от греческих войск, получила перевес, к вреду для франков, враждебная ему партия. Была выдвинута кандидатура бывшего иерусалимского короля Иоанна Бриеня, изгнанного Фридрихом Гогенштауфеном и служившего начальником папских войск против Фридриха; это был старик громадного роста и с репутацией храброго и опытного воина. Папа был, конечно, на его стороне, и Бриень был избран не регентом, но императором-соправителем, и было условлено обручение его дочери с юным Балдуином. До совершеннолетия последнего Бриень должен был править империей в качестве соправителя на время, как было обычно во французском феодальном праве, а затем получить или Никейское царство от Никомидии до Архипелага, или европейскую Романию, владения Феодора и Асеня, уже в качестве вассала Балдуина. Так далеко шли мечты и надежды франков и курии, таков был ореол воинской славы Бриеня. Он привел с собою значительное войско и был встречен в Константинополе как избавитель (1231). Бриень, однако, не оправдал надежд. Старость взяла свое, он был осторожен и так скуп, что солдаты переходили от него к Асеню. Два года Бриень провел без дела, не было ни мира, ни войны, такое домоседство было необычным для французов.

Ватаци не подавал повода к разрыву и вел с папой переговоры о соединении Церквей. В 1233 г. наконец Бриень собрался в поход, выждав удобного момента, когда флот Ватаци был занят на Родосе (против кесаря Леонтия Гавалы, местного дината). Бриень высадился в Лампсаке, но подви­гался медленно, придерживаясь берега, взял одну крепост­цу возле Кизика и случайно г. Лиги (ныне Бига), с тем и вер­нулся в свою столицу. Ватаци нанес ему более чувствитель­ный удар. Он заключил союз с Асенем и обручил сына Феодора с дочерью Асеня Еленой, хотя оба были еще дети. Союз могущественных соседей поставил франков в опас­ное положение. Бриень, забыв свою гордость, просит по­мощи у Венеции, Вилльгардуэна Ахейского, у преемника Гонория папы Григория IX (1227— 1241). Все они откликну­лись горячо. Весною 1235 г Ватаци осадил и разорил вене­цианский укрепленный город Галлиполи и встретился с Асенем; они отпраздновали свадьбу своих детей (11 и 9 лет!). Во главе громадного, до 100 000, войска союзники двинулись двумя колоннами, опустошив Фракию до самой Марицы, и обложили Константинополь с суши и с моря.

При этом случае Бриень показал свою прежнюю до­блесть. Имея под рукой всего 160 рыцарей и нескольких сержантов, он сделал вылазку и в открытом бою погнал полчища варваров. Таково было превосходство вооруже­ния и личная доблесть франков. Выйдя за приморские во­рота, латинская пехота напала на высадившихся греков и при помощи подоспевшего венецианского флота захвати­ла 24 греческих корабля. Союзники были отбиты с боль­шим уроном, но решили вернуться, подготовившись еще лучше. Положение Константинополя, почти отрезанного с суши и с моря, продолжало быть опасным. Папа энергично готовил помощь; особенно рассчитывал он на Венгрию. Первым явился Вилльгардуэн Ахейский на 6 кораблях, на­полненных отборным войском; он пробился сквозь флот греков; купеческие корабли итальянцев Константинополя ударили на греков со стороны Рога, и флоты Ватаци и Асе­ня были разбиты.

Эти успехи не изменили дела. События последних лет ослабили Латинскую империю. У нее не осталось владе­ний, кроме окрестностей столицы. Не было доходов ни у правительства, ни у баронов, ни у духовенства. Они лишились своих крепостных и впали в крайнюю нужду. Выгоды от транзитной торговли обогащали преимущественно ве­нецианцев, свободных от обложения на содержание двора и войска. Возвратить доходные провинции из рук Ватаци и Асеня не было никакой надежды. С тех пор правительство и сам император были обречены на нищенство при дворе у государей Европы и у курии; несмотря на щедрые дары из Европы и на громадную ежегодную субсидию от Вилльгардуэна Ахейского (22 тыс. иперпиров), должны были продавать или закладывать драгоценности и святы­ни. Из такого положения был один выход — ликвидация империи, однако она продержалась еще четверть века.

В 1236 г. молодой Балдуин впервые отправился в Европу просить денег и войска. В Риме папа Григорий его при­нял с почетом, написал государям и епископам Франции, Англии, Венгрии послания, прося помочь константино­польской империи. Папа предложил епископам, баронам и рыцарям, давшим обет паломничества, обратить свое оружие сначала на врагов Константинополя, объявив от­пущение грехов всем желающим служить константино­польской империи, и снабдил этими буллами Балдуина. Во Франции молодой император явился ко двору Людовика Святого и его матери Бланки, с которыми он состоял в родстве и лично, и по жене, дочери Бриеня. Французский двор был самый богатый в Европе. Людовик обласкал Бал­дуина и отдал ему родовую вотчину Куртенэ. Затем Балду­ин отправился во Фландрию, где занялся собиранием сво­их наследственных земель, захваченных его родными; с собственной сестрой он даже воевал из-за Намюра. За всем тем проходило время, тратились деньги, собранные в пользу Константинополя. Собиралось, однако, большое войско. Часть его отправилась в Св. Землю, несмотря на уг­розы Фридриха Гогенштауфена. Снаряжали дружины ко­роль наваррский Тьерри, графы бретанский и суассон-ский, в сочувствии недостатка не было; между тем Балдуин все не ехал. Наконец приехали послы из Константинополя с известием о смерти Бриеня (1237) и просьбою не задер­живаться в Европе. Нужда в Константинополе дошла до того, что регент де Кайе (Сауеих) с согласия баронов зало­жил терновый венец Христа венецианцам. Эта святыня была выкуплена Людовиком Св[ятым] и перевезена в Па­риж. Лишь Вилльгардуэн Ахейский и венецианцы поддер­живали изнемогавшее правительство империи. Сопровож­давший Балдуина Иоанн Бетюнский, оставшись в Италии, собрал было войско и выступил на Восток, но умер в Гре­ции, и войско его разбрелось. Германский император Фри­дрих относился враждебно ко всякому предприятию, под­держиваемому папой. Он даже вступил в сношения с Ватаци. Греческий царь обещал признать Фридриха своим сюзереном. Он настолько чувствовал себя сильным в отно­шении к константинопольским баронам, что даже предла­гал им уйти из столицы и обещал их выпустить беспрепят­ственно со всеми их сокровищами. Между тем Балдуин все мешкал, проживая то в родной Фландрии, то при различ­ных дворах. Лишь в 1240 г. он выступил в Константино­поль во главе громадных по тому времени сил: 700 баро­нов и рыцарей, 30 000 конных, большого числа пехоты. По ходатайству Людовика Французского, которого одного бо­ялся Фридрих, армия Балдуина была пропущена через юж­ные провинции Германской империи, прошла беспрепят­ственно через Венгрию и Болгарию и прибыла в Констан­тинополь, где Балдуин был коронован латинским патриархом Николаем (1240).

Независимо от этой крупной помощи, оказанной и на этот раз Европой, положение империи несколько улучши­лось после смерти Бриеня. Царь болгарский Иоанн Асень резко переменил свою политику в отношении к грекам и франкам. Он разорвал с Ватаци, вытребовав у него свою дочь, и завязал сношения с папой, прося послать ему лега­та, что Григорий исполнил с радостью. Асень даже заклю­чил союз с франками, которых Ватаци держал в осаде. Франки уже не гнушались северными варварами и брата­лись даже с половцами, соблюдая их дикие обычаи. Сам регент де Туей женился на дочери половецкого князя, язычника, перекочевавшего с севера за Дунай, спасаясь от татар, и, когда этот тесть умер в Константинополе, население наблюдало зрелище тризны и заклания рабов и коней на его могиле за городскими стенами. Асень во главе большого войска соединился с франками и осадил занятую войсками Ватаци крепость Цурул (ныне Чорлу), но встретил храбрый отпор со стороны начальника гарнизона Никифора Тарханиота, впоследствии великого доместика войск Ватаци. В то же время Асень получил известие о внезапной смерти своей жены (Анны Венгерской, дочери архиепископа Тырновского) от моровой язвы и поспешно отступил в свою столицу. Он даже примирился с Ватаци и послал ему свою дочь, юную жену наследника Ватаци. Франкам пришлось снять осаду.

В это время и прибыл Балдуин со своим большим войском. Осада Цурула была немедленно возобновлена. Новый комендант Петралифа сдался и был уведен в Константинополь. Такого успеха франки не имели давно, но он был последний. Ватаци методически отнимал последние владения франков на азиатской стороне, взял область Никомидии, занял Даскилий в юго-восточном углу Мрамор­ного моря, воспользовавшись отъездом его владельца де Мери во Францию: бароны покидали Восток, как только им открывалось более спокойное наследство во Франции. Теперь все берега Мраморного моря оказались в руках гре­ков, хотя в 1241 г. венецианцы разбили флот Ватаци.

Смерть Асеня (1241) и малолетство его наследника Коломана изменили планы Ватаци, ему казалось возможным и более верным сначала овладеть владениями болгар во Фракии и Македонии. Для облегчения себе этой задачи и задуманного им завоевания Салоник Ватаци заключил мирный договор с франками. Правительству Балдуина бы­ло ясно, что это перемирие — не более как отсрочка заво­евания Константинополя греками. Не надеясь уже на соб­ственные средства, Балдуин, ранее имевший помощь по­ловцев и болгар, ныне ищет союза у турок.

Султан Гиас ад-дин Кейхозрев II охотно пошел навстре­чу желанию Балдуина и предложил наступательный и обо­ронительный союз, скрепив его, по обычаю, браком. Он га­рантировал своей будущей невесте свободное исповедание христианской веры (сам Гиас ад-дин был сыном гре­чанки). Он обещал выстроить и содержать христианские церкви в городах своего государства и подчинить Римско­му престолу всех живущих в султанате греческих и армян­ских епископов. Балдуин уже начал сватать султану одну из принцесс Франции, когда Ватаци расстроил его планы, за­ключив мир с тем же султаном (1243). Для последнего Ва­таци был полезнее на случай нападения татар, чем франки. Действительно, татары отступили, прослышав о союзе сул­тана Рум в Иконии и греческого царя в Никее.

Но положение франков стало безнадежным. Из Европы Балдуин привел большую армию, но содержать ее было не­чем, и она немедленно начала таять. Как ни изыскивал па­па доходные статьи для императора и патриарха в Кон­стантинополе, как ни щедры были западные государи с французским королем во главе, константинопольское правительство не могло существовать субсидиями, подач­ками и финансовыми ухищрениями, несовместимыми с его достоинством. Собственных доходов почти не было после захвата греками всех земель и крепостных как баро­нов, так и прелатов.

Но даже при подобных обстоятельствах константино­польское правительство не думало опереться на немногих греков, оставшихся ему верными. Балдуин пишет королеве Бланке Французской, что, повинуясь ее настояниям, он не намерен следовать советам двух своих греческих сановни­ков, но будет доверяться исключительно французам: пол­ная противоположность политике Генриха, который укре­пил франкскую монархию не только своими победами, но и терпимостью к грекам. Впрочем, во времена Баддуина II и Ватаци не оставалось никаких надежд на примирение греков, имевших за собою сильное национальное царство Ласкаридов, с оскудевшим латинским правительством; по­следнее не могло прокормить ни себя, ни армию, ни ла­тинский клир, будучи лишено земель и крестьян, которые на него работали прежде.

Международное положение империи Балдуина ухуд­шилось. Исконный враг римской курии Фридрих II Гогенштауфен завязал сношения с Ватаци и выдал за него дочь свою от морганатического брака с Бианкой. Отношения Фридриха к Балдуину были полны подозрительности. Гер­манский император требовал от константинопольского ленной присяги, считая лишь себя законным преемником римских цесарей. Фридрих препятствовал отъезду кресто­носцев из гаваней Южной Италии, мы видели выше, что сам Балдуин мог получить пропуск через земли Фридриха лишь благодаря французскому королю. С другой стороны, Венеция не высылала военной помощи Балдуину; являлись регулярно лишь караваны ее купеческих судов. Для респуб­лики имели важность лишь торговая монополия, интере­сы венецианских колоний и церквей.

Балдуин вторично едет на Запад. Только оттуда он ожи­дает спасения, прежде всего денежной помощи. Его мар­шал уже находился во Франции, посланный с той же це­лью. Правда, Балдуин благодаря громкому своему званию и связям играет еще политическую роль и на Западе. Он яв­ляется примирителем Фридриха с папой, но его хлопоты сопровождались кратковременным успехом. В 1245 г. папа отбыл в Лион и созвал церковный Собор для разрешения конфликта с Фридрихом и для устройства восточных дел. На Соборе Балдуин занимал место справа от папы. Присут­ствовал и Константинопольский патриарх Николай. Он жаловался на Соборе, что у него из 30 викарных епархий осталось всего три. Остальные отняты греками, которые подступили к стенам Константинополя и жестоко пресле­довали верных папскому престолу. Собор отлучил Фрид­риха от Церкви и поставил ему в вину союз с Ватаци. На во-способление империи Балдуина были назначены доходы с вакантных, особенно богатых, церковных бенефиций, де­сятая доля жертвуемых курии сумм и некоторые другие поступления в пользу Церкви. Патриарх Николай получил звание легата и связанную с ним крупную долю доходов с церковных имуществ в Ахейском княжестве. Римская Цер­ковь, холодно относившаяся к константинопольской им­перии при ее блестящих первых шагах, кончила тем, что отожествила свои интересы с сохранением константинопольского правительства, когда уже и курия не могла его спасти. Вместе с папой Балдуин отправился в Клюни, затем прожил при дворе Людовика целых два года. В Константи­нополе оставались императрица Мария и регент де Туей; правительство терпело уже такую нужду, что снимало с церквей и дворцов свинцовые крыши. Папа изощрялся в способах помочь Балдуину. Францисканцам было предпи­сано отбирать в его пользу имущества, добытые ростовщи­чеством и другими незаконными путями. Уступлены были даже суммы, оставленные по завещаниям на благотвори­тельные цели. Продавались индульгенции, но всего этого было недостаточно. Балдуину хотелось проживать в Евро­пе по-царски. Пышный французский двор манил его бо­лее, чем обнищавшая столица на краю Европы. Балдуин начал занимать деньги и под мощи, и под векселя у италь­янских купцов. То же самое делала его жена в Константи­нополе, умоляя свою тетку, королеву Бланку, уплатить сде­ланные ею долги. Балдуин был еще во Франции, когда царь Ватаци напал на крепость Цурул. Ее франки уже не пыта­лись защищать. Ватаци взял и Визу, так что у константино­польского правительства не осталось во Фракии ничего, кроме ближайших окрестностей столицы. Сам Константи­нополь Ватаци не осаждал, зная, что он попадет в руки гре­ков, и занялся завоеванием Архипелага. А Балдуин II все еще устраивал свои личные дела и отчуждал последние святыни византийского дворца, скрепляя грамотами за зо­лотой печатью их передачу французскому королю, своему покровителю. Несмотря на все подобные операции, Балду­ин немедленно по возвращении в Константинополь занял у купцов крупную сумму и послал императрицу во Фран­цию, чтобы просить ее родственницу, королеву Бланку, уп­латить за них этот долг. Балдуин смотрел на французский двор как на свое последнее прибежище. Он последовал за Людовиком Святым, отправившимся в крестовый поход, оставался в его лагере в Египте и Сирии, прося денежной помощи. Новый латинский патриарх Константинополя, знатный венецианец Пантолеон Джустиниани, отдает в за­лог с разрешения папы церковные имущества и занимает у правительства венецианской республики крупные суммы на уплату неотложных долгов. Даже цветущая, казалось бы, венецианская колония в Константинополе стала занимать у своей метрополии на свои настоятельные потребности. Республика недостаточно оценила угрожавшую латиня­нам опасность в Константинополе и сосредоточила свои силы на ожесточенной борьбе с Генуей на побережье Си­рии. Впрочем, венецианцы предпринимали некрупные экспедиции и отвоевали у болгар Месимврию на Черном море и обрели там главу великомученика Феодора. Серьез­ные меры были приняты Венецией тогда, когда никейский император Михаил Палеолог разбил латинян в Греции, за­ключил союз с Генуей и, подступив к Константинополю, угрожал Галате.

В Константинополе царила нужда и отчаяние. Забыты были празднества и турниры, когда стало ясно, что жить нечем и предстоит уходить. Снимали медные крыши с церквей или дворцов и переплавляли в монету. Ломали по­толки и полы ценных построек на дрова. Украшения церк­вей распродавались открыто. Население города таяло, тор­говля прекратилась. Не стало покупателей для заморских товаров. Не только высшие классы, но и население окрест­ностей, разоренное войнами и грабежами диких куман, выселилось во владения Ватаци. Продукты, которыми ок­рестности кормили столицу, исчезли с рынка. Следствием нищеты явились беззаконие и грабежи; шайки «добро­вольцев» бродили под городом и грабили, не щадя ни франков, ни греков. Общая деморализация перешла на высшие классы, и не было среди правительства и духовен­ства лиц, способных поднять дух. Не говоря о скандальном царствовании Роберта, и Балдуин, только и мечтавший о сладкой жизни в Европе, подавал баронам дурной пример. Эмигрировали в Европу те, кто могли устроиться, получа­ли наследство. Длившееся годами отчаяние перешло в апа­тию, и латиняне ждали неизбежного конца своей власти в греческой столице, утратив все средства и надежды.

Среди баронов были люди, предпочитавшие сдать го­род грекам. Один из них, Ансельм (де Кайе или де Туей), бывший в свойстве с никейской династией, вступил в тай­ное соглашение с царем Михаилом Палеологом и соби­рался впустить греков в город, владея усадьбой у город­ской стены, но этот план стал известен Балдуину. Измен­ника даже не предали суду: у императора оставалось уже одно имя.

Таково было состояние Латинской империи перед воз­вращением Константинополя в руки греков. Это событие мы относим к истории Никейского царства как ее завер­шение, осуществление политических идеалов никейских царей, начиная с Ласкаря.

Слабый Балдуин как сдал свою столицу без боя, так и не пытался возвратить ее с оружием в руках. Вместе с венеци­анцами, их подеста Градениго и патриархом Джустиниани он отплыл сначала на Евбею и в Афины, где принимал еще дары вассалов и посвящал в рыцари, затем в Европу. Разо­ренный, распродавший родовые земли во Фландрии, он проживал при различных дворах, продавая государям и баронам грамоты на земли, которые более ему не принад­лежали. Наиболее важным его актом была уступка неапо­литанскому королю Карлу Анжуйскому прав на Грецию, Эпир, Македонию и западную часть Архипелага за возвра­щение ему, Балдуину, Константинополя (1267); в случае бездетной смерти сына Балдуина, Филиппа, Карл Анжуй­ский получила все права на империю Романии. Но ликви­дация последней произошла без деятельного участия Бал­дуина. Ее судьбу решали греки и венецианцы.

Латинская империя погибала от внутреннего бессилия и под ударами сильнейших врагов, не оставив по себе ни одного культурного памятника в столице. Процесс закончился быстро, всего в течение полувека.

В Греции франкские государства в течение XIII в. были цветущими и богатыми. Они счастливо справились с гре­ческим населением и примирили с собою громадное его большинство. Они значительно пережили Латинскую им­перию в Константинополе и приютили у себя изгнанных ее баронов. Франки Греции привили архонтам свои нра­вы, усвоили их язык, не оставляя собственного, и породнились с греками настолько, что образовалось смешанное население. К нему принадлежал автор знаменитой Морейской хроники, посвященной описанию подвигов Вилльгардуэнов, написанной по-гречески и рано переведенной на романские языки: феодальное обычное право, Ассизы Ахеи, управляло политическими и гражданскими отноше­ниями не только франкского, но и подвластного греческо­го населения. Прочность власти, культурная и предприим­чивая аристократия и богатство страны развили строи­тельство, возникают аббатства и замки с Мистрой во главе.

Центром политической и культурной жизни Греции был двор князей морейских Вилльгардуэнов. Первый из них, Готофред, или Жоффруа I, умер в 1218г. «Плач пошел по всей Морее, так народу был он дорог за хорошее правленье и за правду и за ум», — отзывается Морейская хроника.

Время его сыновей Готофреда II (1218 — 1245) и Гильома II (1245 — 1278) было апогеем франкского культурного и политического влияния в Греции. Бароны Ахеи слави­лись по всей Европе. Знатнейшие рыцари всего мира были в Морее, по словам хроники Мунтанера, все они были са­мой знаменитой крови. Они выбирали себе жен из знат­нейших домов Франции, и у них говорили столь же хоро­шим французским языком, как в Париже. Одни из баронов выстроили себе укрепленные замки на утесах, другие жили в помещичьих усадьбах, разбросанных по плодородным долинам. Сохранившиеся в Морее развалины замков сви­детельствуют о великолепии жизни баннеретов, крупных вассалов, имевших право на собственное знамя. Иные из них, как бароны Аковы или Каритены, выставляли сотни воинов и десятки рыцарей. При дворе Жоффруа Вилльгардуэна жило постоянно 80 рыцарей с золотыми шпорами, выходцы из Иль-де-Франса, Бургундии и особенно Шам­пани, откуда родом была сама княжеская семья. Одни из этих рыцарей явились на Восток из любви к приключени­ям, другие — спасаясь от долгов, третьи — от суда за пре­ступления на родине. Все они жили на полном содержа­нии и получали жалованье от князя. Доверенные князя по­сылались ко дворам баронов для наблюдения, как они живут и управляют своими подданными. Так поступал Жоффруа II, по словам венецианца Санудо. Греческие ар­хонты, присягнувшие князю, вошли в феодальную систему и стояли на равной ноге с латинскими вассалами. Города сохранили выборные власти, местные обычаи, льготы и привилегии времен византийских царей и, главное, изба­вились от византийских чиновников. Благосостояние воз­росло. Доверие и законность были так велики, что купцы ездили по стране без наличных денег, выдавая расписки, которым верили продавцы. Обычное право и патриар­хальный быт заменили крючкотворство византийских су­дов. Крестьяне судились у баронов, что при рыцарском ха­рактере первых завоевателей страны было благодетельно. Примером был барон Каритены, от которого никто не уходил с пустыми руками. Бароны судились у князя и в па­лате его баронов. Повинности, возложенные на каждый лен, и утвержденные князем решения его палаты, сообраз­ные с феодальным правом различных областей Франции, заносились в особый регистр, или кодекс. Так было в коро­левствах Кипрском и Иерусалимском. Их Ассизы были ру­ководством для судов Ахеи. Материал, относящийся к Ахее, т. е. список повинностей и решения судов, был редактиро­ван в один кодекс позднее, в XV в., венецианским прави­тельством под именем Ассизов Романии и Ахеи и присое­динен к Ассизам Кипрского и Иерусалимского королевств. Старший сын основателя династии Готофред, или Жоффруа II, не был особенно даровит, но лично был до­стоин уважения, которым пользовался, и родился под сча­стливою звездою. От отца он получил большие владения и прочную власть. Морейское княжество при основании об­нимало собственную Морею, т. е. Элиду и Мессению, и об­ласть Патр; Готофреду II достался почти весь полуостров, кроме Монемвасии и горцев юго-западной части. Франк­ская Ахея — имя, означавшее совокупность земель на полу­острове и островах. От отца он унаследовал признанное Равенникским парламентом право объявлять войну и за­ключать мир, высшую и низшую юстицию, т. е. право раз­бирать уголовные и гражданские дела и налагать наказания до смертной казни включительно, также право чека­нить монету, которое имели, впрочем, и вассалы меньшего значения. Сам Жоффруа получил титул князя (вместе с званием великого доместика), и притом в начале своего счастливого правления, без всякой политической борьбы.

Связано это было с его романтической женитьбой. Морейская хроника рассказывает о сестре императора Ро­берта Агнесе, посланной с блестящей свитой к жениху, ко­ролю арагонскому; корабли пристали к Понтикокастро в Элиде; юный князь, бывший поблизости, пригласил прин­цессу погостить и по совету окружающих предложил ей руку и сердце, так как во всей Морее не было для него неве­сты, подходившей к нему по знатности. Корабли Роберта отсылаются обратно с извинениями счастливых ново­брачных. Роберт разгневался, но вскоре рассудил, что луч­шего зятя, более полезного для Константинопольской им­перии, не было. Встретившись с Жоффруа в Лариссе, им­ператор пожаловал ему звание великого доместика Романии и сюзеренные права над Наксосом и прочими Кикладами — владениями венецианца Санудо. Такова ле­генда; ее историческое зерно проще. Жена и дочь погиб­шего в Эпире императора Петра Куртенэ на пути в Константинополь высадились в Морее, и брак был заключен по взаимному желанию. Вслед за тем Жоффруа получил от императора титул князя.

Столицей Морейского княжества или, точнее, резиден­цией Жоффруа была Андравида, расположенная среди плодородной равнины и открытая со всех сторон. Воля от­ца и экономическое значение, местности привязывали мо­лодого Жоффруа к области Андравиды. Для целей оборо­ны он строит великолепный замок Клермон, носивший у греков имя Хлемуци, возле Гларенцы и Андравиды. Белые стены и постройки Клермона были видны со всех пунктов Элиды. Сохранились его величественные развалины, гале­реи, отчасти высеченные в скале, большой зал с полуци­линдрическим, ныне провалившимся сводом; все было выстроено из тесаного камня. При княжеском замке был устроен позднее монетный двор, где чеканились французские серебряные tornois, отчего замок получил название у венецианцев Castel Tornese.

Для его постройки были нужны большие средства, и князь не задумался наложить руки на церковные доходы. Только что с Морей был снят интердикт, наложенный на его отца. С 1220 г. воспоследовал новый, распространен­ный и на владения афинского «мегаскира» Оттона де ла Рош. Напрасно прелаты и сам папа называли его «худшим фараона». Жоффруа на эти деньги строил свой замок, пока не окончил, и тогда объяснил духовенству, что иначе не мог поступить ради нужд обороны государства от греков.

Жоффруа II был менее даровит и предприимчив, неже­ли его отец и младший брат. Ему не пришлось бороться с такими трудностями, какие встретились и отцу и преемни­ку, брату Гильому. Благодаря богатству и прочной власти, унаследованной от отца, и своему достойному характеру Жоффруа пользовался почетом и правил счастливо. Он имел дело с дружиной западных рыцарей, пересаженной на чужеземную почву. Туземцы были одной веры с завоева­телями, так как большинство их приняло унию, а прочие отличались лишь обрядами и церковным строем; одно ду­ховенство было непримиримо и опреснокам придавало значение почти догмата. Культурный уровень покоренно­го населения был не ниже, чем у завоевателей. В Греции был ряд цветущих промышленных и торговых городов, как Фивы и Монемвасия. Завоеватели заключили с города­ми полюбовные соглашения, уважали вольности и обычаи, становились на место греческого правительства в отноше­нии к различным классам населения, избавив их от вымо­гательств византийских чиновников и установив безопас­ность в стране. Главной обязанностью князя оставалась организация военного класса на основании феодального обычного права. Для надзора за жизнью вассалов и их об­ращением с подвластными свободными и крепостными людьми князь Жоффруа посылал время от времени своих доверенных людей; верхняя палата в Андравиде пользова­лась таким весом, опять-таки на основании феодального права, что при конфликте княжеской власти с частными интересами князь слагал с себя председательство и защищал свои интересы как частное лицо. Такой случай известен при Гильоме.

Морейское, или Ахейское, княжество процветало при Жоффруа, и отношения ко второму по силе государю франкской Греции, именно к афинскому «великому господину», были дружественные, как ни старались венецианцы поселить между франками раздор. Жоффруа имел ежегодный доход в 100 000 золотых иперпиров, мог содержать блестящий двор, даже на французский взгляд, и вместе с тем щедрою рукою помогать погибающей, истощенной Константинопольской империи. Ежегодно посылал он императору 22 000 золотых иперпиров, доставлял 100 рыца­рей и содержал их на свой счет. Неоднократно он снаряжал корабли и являлся лично на помощь осажденному Кон­стантинополю. Богатое духовенство Морей со своей сто­роны по приказанию римской курии помогало латинскому патриарху. Император Балдуин пожаловал сюзеренные права над Евбеей и графством Водоницей, т. е. и над Сред­ней Грецией, и даже подарил ахейскому князю свою родо­вую вотчину Куртенэ в отплату за оказанную помощь. Ко­роль Франции Людовик Святой не утвердил этой сделки. Балдуин показал себя в невыгодном свете, оправдываясь перед Людовиком тем, что в момент приезда князя ахей­ского в Константинополь в столице царил голод и он, Бал­дуин, не знал, куда идти и что делать; неудивительно, что он уступил требованию Жоффруа; и если бы князь потребовал больше, то Балдуин не мог бы ему отказать; а теперь он рад приговору короля, как будто получил другое равноценное имущество. Жоффруа после этого продолжал посылать Балдуину деньги и людей, но сам более к нему не ездил.

Жоффруа II скончался в 1245 г. и, будучи бездетным, ос­тавил престол младшему брату Гильому; по воле умершего была выстроена в Андравиде базилика св. Иакова над гроб­ницами Жоффруа II и его отца Жоффруа I; аббатство его было отдано тамплиерам.

Гильом (1245—1278) был даровитым представителем поколения, родившегося уже в Греции. У него были качества государя организатора страны. Немедленно он пред­принял и выполнил крупнейшие государственные дела: покорение последней греческой твердыни, подчинение горцев Тайгета, создание ряда укрепленных замков с Мистрой во главе. В умиротворенную Восточную Морею Гильом перенес свою столицу. Но к концу его правления на­чался неизбежный, ускоренный неосторожным походом в Пелагонию, упадок государства пришельцев, когда гре­ческая нация сплотилась вокруг своего царя на древнем троне Константинополя. Несмотря на энергию Гильома, франкское княжество было изгнано из созданной им Мистры и продолжало существование без надежд, будучи за­ключено в старые границы собственной Морей. Судьбы этого княжества увлекали в свое время читателей Морейской хроники, современников, переведших ее на роман­ские языки, и занимают исследователей ныне, со времен Бюшона. Для Европы, особенно Франции, Морейское кня­жество — блестящий эпизод колонизации Западом евро­пейского Востока, в тех формах и с таким успехом, кото­рые не повторялись, выключая разве историю герман­ских восточных марок. Недаром Гете во II части «Фауста» избрал обстановку французского Пелопонниса для по­этической картины сочетания эллинской красоты с гер­манской силою. С XIII в. Восток, сначала под знаменем ту­рок, завоевывает свои права, и наш XX в. сулит в этом от­ношении новые перемены.

Укрепив женитьбой на одной представительнице рода Dalle Carceri права на Евбею, Гильом приступил к главному делу своей жизни — покорению Юго-Восточного Пело­понниса. Здесь оставалась свободной от франкской власти греческая Монемвасия, торговый приморский город на неприступной скале с единственным подступом с суши (отсюда имя города, от слов μονη εμβασις). Чтобы получить флот, необходимый для осады Монемвасии, Гильом заклю­чил договор с Венецией, подтвердив права собственности республики на гавани Корон и Модон и также обязавшись содержать венецианскую флотилию для охраны берегов Морей. Затем Монемвасия была обложена с суши и с моря. Богатый город купцов и капитанов, суда которых ездили , по всему Леванту, был обильно снабжен припасами и за­щищен неприступною своею твердынею. Три года отси­живались монемвасийцы, пока не пришлось есть кошек и крыс, и тогда лишь решились отдать свою независимость в руки Гильома. Условия сдачи были самые льготные: монем­васийцы остались свободными от всяких податей, лишь обязались служить во флоте, и то за плату. Когда в цитаде­ли Монемвасии поселился франкский кастелян, подчини­лись и соседние цаконы, в диких ущельях покорились гор­цы, славяне-мелинги, стесненные новыми замками, созда­нием Гильома: Beaufort (Левтрон) и Великой Майной, вблизи старых Пассавы и Герака. Старшины мелингов предпочитали бороться за независимость до конца, но на­род не пошел за ними; тем более что Гильом предложил им выгодные условия: мелинги были освобождены от всяких податей и привлечены лишь к военной службе в качестве легкой цаконской пехоты, как было в византийское время. Полвека длилось покорение Морей.

Чтобы держать покоренную Восточную Морею в креп­ких руках, Гильом замыслил перенести резиденцию из Андравиды, Клермона, в область Лакедемона. Поблизости этого средневекового греческого города, заменившего ан­тичную Спарту, он отыскал на предгорье дикого хребта, имеющего форму усеченного конуса и прозывавшегося Мизитрой (козий сыр), удобное место для царственного замка и выстроил знаменитую Мистру (по-французски слово звучит иначе и имеет смысл «государев город»). С любовью он обстраивал новую резиденцию в течение ря­да лет. Но постройки первого франкского периода погло­щены позднейшими византийскими времени деспотата Мистры, и до истории последнего отложим их описание.

К 1250 г. Гильом Вилльгардуэн был наверху своего могу­щества. Его двор славился по всему латинскому Востоку и был богаче иных королевских. При нем жило до тысячи конных воинов, и знатные молодые люди не только из кня­жества, но даже из чужих стран проходили науку рыцар­ского воспитания. Подолгу гостили знатнейшие бароны и монархи, тем охотнее, что Гильом выписал из Франции трех своих племянниц и выдал их за государей Греции.

Политическое ослабление Ахейского княжества нача­лось с раздоров между самими франками, а также между ними и венецианцами. Могущество Гильома сплотило его противников. Поводом к враждебным действиям послужи­ло вмешательство Гильома в дела Евбеи, опиравшегося на свое наследственное право сюзерена острова и на права по второму браку с одной из Dalle Carceri. В 1255 г. умерла Каритена Dalle Carceri, имевшая право на одну треть ост­рова, и Гильом пожелал вступить в ее права.

Между тем еще при брате Гильома Венеция утвердилась на Евбее и смотрела на остров как на ценную свою коло­нию. Бывший при императоре Генрихе мятеж ломбардс­ких баронов имел последствием утверждение венециан­ского господства на Евбее. Стесненный Генрихом владелец острова, веронец Равано Далле Карчери, ходатайствовал о принятии его в подданство Венеции. Это дало республике повод вмешаться в дела острова. В 1209 г. Равано признал республику своим сюзереном, обязавшись ежегодно пла­тить 2100 иперпиров, также посылать златотканую одежду для дожа и такой же покров на престол храма св. Марка. Ве­нецианцам были предоставлены право повсеместной тор­говли, церкви и гостиные дворы во всех городах острова. Грекам были гарантированы по ходатайству тех же вене­цианцев церкви и привилегии, которыми они пользова­лись при императоре Мануиле Комнине. Для управления венецианскими колониями был назначен баил, или наме­стник, в помощь ему приданы три советника и двое судей. Венецианское влияние господствовало на Евбее до самого турецкого завоевания. По смерти Равано баил является по­средником между его вдовою и дочерью, двумя усыновлен­ными племянниками и двумя сыновьями Гвоберто, другого государя на Евбее. Баил разделил каждую треть острова по­полам и предоставил две половины трети соответствен­ной паре наследников, с тем чтобы в случае смерти одного из сонаследников принадлежавшая ему шестая доля ост­рова переходила к его сонаследнику. Столица оставалась общей для всех. Сам баил поселился во дворце Равано. Он получал от республики большое жалованье, сначала 450, а в конце XIII в. —1000 иперпиров (11 300 фр.). Венецианские меры и весы вошли в употребление на острове. Вене­цианская церковь в Халкиде получала 2 1/2 % с наследств умиравших на острове венецианцев. Евбея превратилась в цветущую итальянскую колонию, отнюдь не французскую. Таково было в общих чертах состояние Евбеи ко време­ни конфликта с Гильомом Вилльгардуэном. В Аттике и Виотии после отъезда на родину первого «мегаскира» Оттона де ла Рош правил его племянник Гюи или Гвидон I (1225 — 1263). Жил он в Фивах, центре шелковых мануфактур, раз­деляя власть над городом с фамилией баронов Сент-Омер. Генуэзцы вели в Фивах большую торговлю и держали свое­го консула. Бароны Сент-Омер славились своим богатст­вом во всей Греции, и, конечно, де ла Рош не уступали им в богатстве. Опираясь на союз с Генуей, окруженный тремя испытанными в бою братьями и цветущим потомством, опираясь на фамилии Сент-Омер и маркиза Водоницы, который не считался с номинальной зависимостью от морейского князя, — Гвидон де ла Рош к середине XIII в. нахо­дился наверху могущества и счастья, как и Гильом Ахей­ский. Он был вассалом Гильома лишь по тем своим владе­ниям, которые находились в Греции, и во всяком случае ленной присяги Гильому он не приносил.

Со своей стороны Гильом был одиноким и последним представителем своего славного рода. Зато он мог рассчи­тывать на ряд крупных вассалов, с частью которых состоял в свойстве. В Акове владели де Розьеры; в Каритене де Брюйеры; в Велигости де Валенкуры; в Гераке де Нивелеты; в Калаврите де Турнэ; в Пассаве де Шарпиньи. Вся эта кров­ная французская знать была богата и вела, по словам Морейской хроники, самую прекрасную жизнь, какую может иметь человек на всей земле. Таково было вкратце соотно­шение главных сил франков к середине XIII в.

Морейский, или ахейский, князь был сюзереном Евбеи, получив эти права от константинопольского императора. По смерти названной бездетной Каритены Далле Карчери Гильом предъявил свои права на оставленную ею треть, именно баронию Ореос, в качестве сюзерена. Он даже от­чеканил у себя в Хлемуци монету с титулом «терциария Негропонта». Произошел конфликт с правами других терциариев, отпрысков того же итальянского рода, за которыми стояла и Венеция. Гильом жаловался правительству рес­публики на евбейского баила, однако из этого ничего не вышло. При посредстве баила составилась целая лига ба­ронов и государей Средней Греции против морейского князя. Оба евбейских терциария объявили себя вассалами Венеции, уступили республике таможни острова, большие земли и укрепленные пункты. Оба они обязались начать vivam guerram против Гильома в случае нарушения им ми­ра и не заключать с ним перемирия без участия Венеции (1256, 1258). Брат афинского государя, будучи вассалом Вилльгардуэна, изменил ему за богатые земли на Евбее, данные ему венецианцами. Наконец присоединился к лиге и сам мегаскир Гюи, оскорбленный надменностью Гильо­ма Вилльгардуэна; он опасался к тому же, что ахейский князь, смотря на себя как на наследника прав салоникских королей, поставит и его, Гюи, в действительные вассаль­ные отношения.

Первый период войны окончился благополучно для Вилльгардуэна. Враждебные действия начались на Евбее и сосредоточились у столицы острова. После 13 месяцев осады венецианцы взяли Негропонт у Гильома, но далее успехов не имели, и Гильом утвердился в захваченной тре­ти. Когда же противники переманили к себе храброго Жоффруа де Брюйера, барона Каритены и племянника князя Гильома, последний напряг все силы и у горы Кари-ды в Аттике разбил Гюи Афинского. Тот скрылся в Фивах и был осажден победителем. Бароны Морей явились посред­никами, и мир был восстановлен на предварительных ус­ловиях, оставляя окончательный приговор королю фран­цузскому Людовику Святому. Гюи вместе с союзниками явился с повинною в лагерь Гильома и затем уехал к Людо­вику в сопровождении представителя противной стороны. Людовик и его легисты оправдали Гюи, так как он никогда не давал ленной присяги Гильому, и даже пожаловали афинскому мегаскиру титул duх Афин. В лагере под Фива­ми привели к Гильому и барона Каритены с веревкой на шее как нарушителя ленной присяги; все умоляли Гильома пощадить храбрейшего рыцаря и племянника, пока Гиль­ом не смягчился; он оставил Жоффруа де Брюйеру его лен Каритену в качестве личного владения и без права переда­чи по наследству в род Брюйеров. Мир, отпразднованный турнирами в Никли, дорого обошелся Евбее и Средней Греции. Война велась с напряжением сил и без пощады стране. Венеция уполномочила нового баила примкнуть к миру, заключенному между франками, и послала чрезвы­чайных послов ко двору Гильома.

Пора было латинянам мириться и подумать о защите общих интересов. Константинополь был накануне сдачи грекам. Дож призывал всех латинян Греции послать хотя бы одну тысячу воинов для защиты столицы Балдуина. Все латинские государи и бароны Греции, а также островов призывались к такому священному делу.

Грозившая опасность не укрылась от Гильома. Для отра­жения Палеолога и для обуздания баронов Средней Гре­ции у него не было лучшего союзника, как эпирский дес­пот Михаил II. Будучи бездетным, Гильом просил руки до­чери деспота Анны, вступая через этот новый брак в свойство и с королем Сицилии, могущественным Манфредом из рода Гогенштауфенов, женатым на другой дочери эпирского деспота.

Вместо помощи Гильом был втянут в войну между гре­ками, двумя Михаилами — Комнином Эпирским и импера­тором Палеологом. Последний послал в Македонию ар­мию, составленную из греков, турок, сербов, венгров, куман, и отряд немецких наемников. Манфред послал на помощь деспоту 400 немцев. Вилльгардуэн явился лично во главе знатнейшего французского рыцарства. В Пелагонии произошло решительное сражение, имевшее гибель­ные последствия для морейских франков (1259).

Подробности, передаваемые Морейской хроникой, характеризуют общество того времени живыми красками. Рядом с деспотом Михаилом II играл большую роль среди греков его незаконный сын Иоанн, женатый на красивой дочери вождя Великой Влахии, выводившего свой род от мирмидонян Гомера. Чары красавицы вскру­жили голову молодым рыцарям Вилльгардуэна, они но­сили ее цвета, бились на турнирах и слагали стихи в ее честь. Греки на это посмотрели косо, и сам Иоанн явился с жалобой к Вилльгардуэну, который с французской над­менностью дал ему понять, что он «несчастный бастард, недостойный биться с людьми знатного рода». Иоанн за­таил злобу. При приближении вражеской армии во главе с севастократором Иоанном и кесарем Константином, братьями императора Михаила Палеолога, Иоанн дал им знать, что франки будут в сражении покинуты союзными греками, и в то же время убедил своего отца не вступать в бой против громадных сил Палеолога. Деспот Михаил испугался, пригласил Вилльгардуэна и его братьев и усло­вился ночью тайно уйти от врагов, покинув лагерь и лю­дей простого звания.

Храбрый барон Каритены был возмущен. Придя в свой шатер, ударил жезлом по столбу своего шатра и стал гром­ко жаловаться:

«Ты мне служил верою и правдою до сего дня, и если я тебя брошу, то я тебе изменю и утрачу твою службу. Хо­чу оправдать себя перед тобою и желаю, чтобы ты знал, что деспот, наш князь и мы, бароны Востока, поклялись и уговорились бежать нынче ночью, покинув наши ставки и людей. Я этого не могу сказать никому по данной мною клятве, но ты не человек, и я тебе подтверждаю, что это так, как я говорю».

Весь лагерь услышал слова барона Каритены и пришел в смятение. Князь призвал своего племянника, барона Ка­ритены, и начал его бранить, но тот ответил весьма гордо: «Я не сделал большого преступления и готов биться со всяким, кто будет меня порицать, кроме вас, моего сюзе­рена, которому я обязан повиновением. А советовавших бежать и бросить людей считаю подлецами, и если они желают называться рыцарями, то пусть возьмут оружие, как настоящие воины, звание которых они недо­стойно носят».

Благородная речь барона Каритены заставила Вилль­гардуэна одуматься, и через маршала отдан был приказ го­товиться к битве. Ночью греки ушли, и франки остались одни, хотя не имели сами войны с Палеологом, но явились на помощь к эпирскому деспоту. Франков было один на пятнадцать врагов. Передовой полк был дан барону Кари­тены, и он бросился на врагов, — по Морейской хронике, на немцев герцога Ульриха, которого убил. Севастократор послал на помощь венгров и куман, которые стрелами пе­ребили коней франков. Упал и барон Каритены. Севасто­кратор подскакал к нему со словами: «Сдавайтесь, сеньор Каритены, брат мой!» — и поднял собственноручно знамя пленного барона. Сам князь Гильом попал в плен, его при­знали по выдающемуся зубу. Вся знать французской Морей попала в плен к сборной армии Палеолога или погибла, и Гильом со знатнейшими баронами был отвезен в Лампсак к Михаилу Палеологу. Они томились в плену три года, на­прасно предлагая выкуп. Михаил отвечал, что столь знат­ная добыча не может быть уступлена за золото, и требовал отдать ему Морею.

Тем временем пал латинский Константинополь, и оп­равданный мегаскир афинский, ставший герцогом, вернул­ся в Грецию. В Морее правила княгиня Анна с баронами. Яв­ляется отпущенный из плена Жоффруа Каритенский с по­ручением передать уполномоченным Палеолога крепость Монемвасию, Мистру и Майну. Так договорился князь Гиль­ом с императором за освобождение свое и бывших с ним. Он поклялся не воевать с Палеологом и даже крестил цар­ского сына. Впрочем, в качестве заложниц должны отпра­виться в Константинополь две знатные дамы.

На парламенте, созванном в Никли, афинский герцог, по Морейской хронике, и ахейские вассалы, по венециан­цу Санудо, восстали против уступки Палеологу хотя пяди территории полуострова, предвидя гибель франкского де­ла (Согщиезга). Они находили, что князю лучше погибнуть в константинопольской тюрьме. Герцог де ла Рош даже предлагал лично заместить Гильома в Константинополе. Однако одержала верх партия мира, во главе которой сто­яла супруга пленного Гильома Анна Комнина, регентша Морей. Сторонники мира указали, что уступаются Палеологу личные завоевания Гильома.

Однако грекам был отдан кроме Монемвасии и выстро­енных Гильомом Мистры и Великой Майны также и ста­рый французский замок Герак. Брат императора севасто-кратор Константин Палеолог был назначен наместником греческой Мореи. Сверх того, оказалось, что Гильом при­нес Палеологу ленную присягу и был утвержден им в зва­нии сенешала Романии. Ахейский князь стал не только ку­мом, но и вассалом греческого царя. Событие это, случив­шееся вслед за возвращением Константинополя греками, знаменует конец франкского натиска на Восток и франк­ской независимости в Романии. История Морейского кня­жества получает лишь местный интерес. Мистра, главный памятник франкского творчества в Морее, становится гре­ческой. Культурная роль франков была сыграна. Но долго еще длилось вымирание и разорение франкской Греции. Сам Гильом дал еще грекам почувствовать свою силу. Вер­нувшись из плена, он добился от папы разрешения от дан­ной им присяги Палеологу. С Венецией было заключено мирное соглашение относительно Евбеи, в общем под­твердившее status quo до нападения Гильома на остров, причем сюзеренные права ахейского князя были призна­ны и Венецией. Особенно дружественные отношения между Гильомом и Венецией установились при доже Тьеполо. Общие интересы защиты против Палеолога сплоти­ли недавних врагов.

Уже весною 1263 г. началась в Морее война между франками и греками. Гильом привел в порядок свои крепо­сти и занял Лакедемон, жители которого уведены были греками в соседнюю Мистру. Положение франков быстро изменилось, и в недавно принадлежавшей им Восточной Морее они оказались врагами. Восстали не только греки, но и горные славяне-мелинги. В Монемвасии высадился царский родственник Макрин с 5000 иконийских турок под начальством Салиха и Мелика. Греческими силами ру­ководили наместник севастократор Константин Палеолог, храбрый Михаил Кантакузин, великий доместик Алексей Фил. Одновременно эскадра под начальством Алексея Фи-лантропина была послана в Архипелаг; экипаж был набран из монемвасиотов, цаконов и гасмулов (помесь франков с греками). Армии севастократора и Макрина было поруче­но покончить с франками в Морее. Гильом таких вражес­ких сил не ожидал, помощи из Средней Греции не получил и отошел к Коринфу, собирая все свои силы. Греки же на­ступали на самое ядро франкского княжества, в собствен­ную Морею, древнюю Элиду, направляясь к столице Вилльгардуэнов Андравиде. Греки и турки разорили Скорту (Ар­кадию), сожгли богатое аббатство в Исове, перейдя через Хелм, заняли Велигости, Приницу и Калавриту. Старый храбрый рыцарь Карабас был оставлен защищать Морею. Он был вассалом Жоффруа, барона Каритены, и заместил своего сюзерена на почетном посту по распоряжению Ги­льома. Легкомысленный герой Жоффруа незадолго перед тем бежал в Апулию вместе с красавицей женою Карабаса. Жестокая подагра не помешала старику покрыть себя сла­вою. Во главе 300 всадников, привязанный к седлу, он на­пал под Приницей на греков, смял их авангард и обратил всю армию в бегство; севастократор едва ускакал в Мистру. Настала зима, и греки отложили поход на Андравиду. Тем временем в течение 1263 г. папа Урбан IV уговаривал Пале­олога прекратить войну. Весною армия севастократора, составленная из турок, греков и местных славянских и гре­ческих горцев, наступала вновь на Андравиду. Кантакузин был убит в стычке, и севастократор вновь отступил и под впечатлением двух неудач уехал в Константинополь. Не получив жалованья, турецкий отряд покинул греков и пе­решел на службу к франкам; среди последних был один из константинопольских де Туей и, зная по-турецки, явился посредником. В последовавшем сражении при Фанеромене Ансельм де Туси играл главную роль и разбил авангард греков. Последними овладела паника, турки гнали их и убивали беспощадно. Три главных начальника — доместик Фил, Макрин и Алексей Кавалларий — спрятались в пеще­ре и были взяты де Туей. Полтораста архонтов и множест­во греков простого звания были приведены к Гильому в Велигости. Храбрый Фил упрекал Гильома в нарушении клят­вы и скоро скончался в одном из франкских замков; Макрин был выменен на брата Туей, баила при Балдуине. Население Скорты заявило покорность франкам, но по уходе Гильома и турок вновь восстало; Гильом опять на­слал на них турок, и они жестоко разорили Скорту. Эта об­ласть принадлежала барону Каритены, которого не было на своем посту. Скоро он вернулся в Морею с повинной. Король Манфред, во владениях которого Жоффруа ски­тался со своей красавицей, предложил ему немедленно уе­хать, разъяснив позор его поведения. Жоффруа не пред­ставлял себе в таком свете свой поступок, привыкши ско­рее действовать, чем рассуждать. Неизвестно, что он сделал с дамой. Нужны были просьбы всего рыцарства, во­енные заслуги Жоффруа, любовь к племяннику, чтобы смягчить Гильома; но он отдал Каритену Жоффруа в каче­стве нового личного пожалования. Сжалившись над земля­ми Жоффруа, он отозвал турок и отпустил их с подарками на родину. Часть их, впрочем, осталась в Морее и переже­нилась на француженках, среди которых оказалось слиш­ком много вдов за это время; потомство турок дало здоро­вое, крепкое племя.

При неаполитанском дворе Гильом имел своего пред­ставителя и получал через его посредство деньги, оружие и хлеб, так как подвоз с Черного моря был прекращен грека­ми. В последние годы жизни Гильом возобновил строи­тельство; экономическое состояние княжества было хоро­шо, но политическая роль, независимость были утрачены. Лично Гильом занимал еще видное место среди государей Греции и Италии, являлся посредником в спорах. Но он пе­режил крушение своих планов, невозможность вернуть свое детище Мистру и подчинение хищному неаполитан­скому королю. Как только Карл узнал о предсмертной бо­лезни старого князя, он поспешил послать наместника и принять власть над Мореей (1278).

Сотрудники Гильома сошли в могилу ранее его. Его племянник Жоффруа де Брюйер, барон Каритены, скон­чался тремя годами ранее во время похода на горных сла­вян, и вся страна оплакивала этого доблестного рыцаря и щедрого сеньора. Умер богатый барон Аковы, и его пле­мянница оспаривала наследство у самого князя Вилльгар-дуэна. Из одиннадцати фамилий баннеретов (баронов, имевших свое знамя) большая часть вымерла, лены дру­гих были захвачены греками, как Калаврита и Герак. Сыно­вей у князя не было, остались две дочери (Изабелла и Маргарита), безвременно сошел в могилу зять Филипп. Вместе с последним представителем славного рода Вилльгардуэнов сошло в могилу, можно сказать, племя франкских завоевателей Морей.

В дальнейшей истории полуострова творческая роль переходит к греческому деспотату Морей. Франкские зем­ли представляют безотрадную картину борьбы претенден­тов и разбойничьих банд, которая не имела никакого по­ложительного значения и разорила страну, процветавшую при Вилльгардуэнах.

 

Не менее планомерно, но другими путями развивалась венецианская колонизация на Леванте, и ее результаты бы­ли не столь блестящи, но более прочны.

В Греции французские рыцари, за которыми стоял французский двор и временами римская курия, носились с мыслью создать Новую Францию и устраивали себе весе­лую жизнь французских феодалов. Избыток сил, несрав­ненная воинская доблесть рыцарей и осторожная, благо­желательная к подвластному населению политика Вилль­гардуэнов осуществили то, что не удалось ни самому императору Генриху, ни Бонифацию Монферрату. Созда­лось на греческой почве устойчивое феодальное франко-греческое государство, способное к культурной работе, строительству и экономическому процветанию. Блестя­щий двор Вилльгардуэнов мог бы, вероятно, не будь ката­строфы в Пелагонии, сделаться политическим центром латинской Греции, могло образоваться французское королевство на чужой земле и на чужих костях, не менее жизне­способное, чем Австрийская и Бранденбургская марки.

Венеция имела в виду прежде всего обеспечить торго­вые пути в Египет, Сирию и Македонию[15]. Соответственно тому она заняла Корфу, морейские гавани Корон и Модон, Крит и Евбею. Венецианская оккупация не заходила вглубь на материк, и единственный опыт в этом направлении (Адрианопольская область при Генрихе) оказался неудачным. О создании новых государств республика не помышляла, наоборот, крепко держала в своих руках свои новые владе­ния и не позволила константинопольскому подеста стать политическим центром для новых венецианских колоний на Леванте. Управление ими велось через назначаемых не­посредственно республикою и на короткий срок губерна­торов и высших чиновников, и на Крите губернатор не мог даже взять с собой свою семью.

Тогда как на поддержание латинских государств Леван­та — выключая Грецию ХШ в. — Запад нес громадные жертвы людьми и деньгами, купеческая Венеция извлекала из своих колоний неисчислимые выгоды и богатела с каж­дым годом. Щедро вознаграждая своих сограждан, посыла­емых управлять колониями, и давая им нажиться, респуб­лика не входила в непроизводительные траты и там, где выгоды были не столь велики и верны, предоставляла дей­ствовать частной инициативе, позволяла своим богатым нобилям (nobili) основывать маленькие монархии и даже мирилась с их самостоятельной политикой.

Основой для венецианской колонизации был рыцар­ский (на первых порах также и сержантский) лен, сущест­вовавший крепостным трудом и повинностями греческо­го населения. Другого способа привлечь колонистов не существовало, тем более что нужна была местная воору­женная сила; гарнизоны постоянных войск в крепостях были возможно малы, ибо стоили дорого. Но так как над поселенными рыцарями не было никаких сюзеренов и ими управляли назначенные республикой власти, то венецианская колонизация воспроизводила не феодальную, но римскую организацию оккупированных земель и имела известное сходство с русской поместной системой. Кре­постные греки заменяли рабов.

Так как Венеция заключила с Палеологом мир (1265), по которому уступила Евбею, то Гильому приходилось од­ному обороняться от греков. Палеолог предложил женить своего наследника Андроника на наследнице Гильома Иза­белле, с тем чтобы по смерти обоих отцов Морея вошла в состав Византийской империи. Бароны воспротивились этому проекту, и, к несчастью для страны, не состоялось мирное слияние франкского и греческого элементов — цель всех трех Вилльгардуэнов.

Политика Морейского княжества приняла другое на­правление. В 1267 г. по договору в Витербо Гильом при­знал своим сюзереном Карла Анжуйского, брата француз­ского короля Людовика Святого. Новый государь Южной Италии, погубивший последних Гогенштауфенов — Манфреда (1266) и Конрадина (1268), — был ближе французам Морей, нежели Палеолог. Апулия снабжала Морею хлебом, в Неаполь переселяются французские рыцари, которым пришлось оставить Константинополь и вообще Романию. Туда переселились де Туей, д'Онуа, де Турнэ, бароны захва­ченной греками Калавриты. В Неаполе зародился гранди­озный план изгнать Палеолога из Константинополя под знаменами Карла Анжуйского и вновь осуществить идею «Новой Франции» на Леванте. Друг Гильома дож Тьеполо примкнул к этому плану. В 1268 г. Гильом Вилльгардуэн. во главе 400 лучших рыцарей Морей явился на помощь к Кар­лу Анжуйскому и со славою участвовал в битве при Талья-коццо (23 августа 1268 г.) против несчастного юноши Кон­радина. В 1269 — 1270 гг. подготовлялась неаполитанская эскадра для отправления в греческие воды. В то же время был обсужден и оформлен брачный договор между Ан­жуйским домом и Вилльгардуэном, именно между наслед­ницей Морей Изабеллой и вторым сыном Карла Филип­пом Анжуйским. При этом бароны Морей и княгиня Анна должны были подписать обязательство, по которому Морея переходила беспрепятственно к Филиппу, в род Карла Анжуйского, по смерти Гильома. Брак был отпразднован с торжеством, для новобрачных были еще куплены у бывше­го императора Балдуина права на Салоникское королевст­во; но Филипп скоро умер.

Между тем с 1270 г. Михаил Палеолог энергично при­нялся за устройство Восточной Морей, разоренной в по­следнюю войну. Прибыло из Азии значительное войско, состоявшее опять преимущественно из турок и половцев. Гильом подготовлял оборону в замке Хлемуци (Клермоне) и Андравиде. К нему на помощь прибыл (1272) первый ан­жуйский генерал-капитан, собственно начальник послан­ного с ним отряда в 700 рыцарей, сержантов и стрелков. Барон Каритены и барон Аковы явились со 150 рыцарями. Было предположено наступление на Мистру, но до реши­тельных действий не дошло, вероятно вследствие созыва Лионского Собора для заключения унии с греками; обес­печив гарнизоном свои крепости, Вилльгардуэн уехал на Евбею устраивать дела между терциариями и венецианца­ми. Вскоре Гильом сам был назначен капитаном анжуйско­го отряда, и тем более была подчеркнута зависимость Мо­рей от Карла Анжуйского.

Тогда как на Корфу и на Евбее политическая власть Ве­неции продержалась недолго (а на последнем острове не была основана на планомерной колонизации всей терри­тории, наоборот, лишь пристроилась к уже существовав­шей феодальной и подчинила последнюю своим целям), на Крите она пережила греческую империю. Последняя ве­нецианская крепость была завоевана турками лишь в [1669] г. На Крите лучше, чем где-либо, можно изучать по­этому венецианскую систему управления греческими зем­лями, и на этом острове созрели ее плоды. Хотя и старин­ные (XIV — XV, XVIII ст.), венецианские историки давали много материала, извлеченного из официальных источ­ников, лишь за последние годы стал доступен архив вене­цианского дуки (воеводы) на Крите, а также систематичес­ки сфотографированы и изданы обильные памятники ве­нецианского строительства на острове.

Ко времени утверждения венецианцев едва четыре населенных города оставалось на острове вместо 90 гомеровских городов, именно Кандия (Хандак), Хания или Канея, Ретимно и Гиерапитна. Население их было смешан­ное: греческое, латинское, сарацинское. На острове были указаны и следы славян. Большинство земель принадлежало Церкви и многочисленным греческим архонтам, служилому военному сословию. При венецианцах население острова достигло 270 000 человек, а к началу XIII в. было значительно менее. В горах южной части оно было дико и с трудом могло быть покорено.

Венецианская оккупация была подготовлена дожем Дандоло, купившим права на остров у Бонифация Монферратского за 1000 марок серебра и за помощь при заво­евании Салоник. Планомерное покорение начато было при энергичном доже Зиани (1207). Кроме греческих ар­хонтов, приходилось считаться с соперничеством Генуи. Началась 10-летняя война, но уже в 1210 г. генуэзцам при­шлось очистить остров, на котором венецианцы стали распоряжаться свободно. Было отмежевано 132 лена для рыцарей и 48 для сержантов. Лены были отданы венециан­ским рыцарям и горожанам в наследственное владение без права передачи в руки невенецианцев (1211). Земли были отведены бесплатно, тогда как на Корфу обладатели ленов вносили в казну республики ежегодно 500 золотых оброка. Через год число рыцарских ленов было доведено до 200, впоследствии до 260, причем сержантские лены исчезли. Правительство республики оставило за собою лишь Кан-дию и крепость Темено, а также права на рудные богатства. Однако значительная часть земель продолжала оставаться в руках греческих архонтов. Покорение горных округов требовало времени. Греческое духовенство, именно выс­шее, было заменено венецианским, низшее приняло унию. Церкви и епархии остались прежние шесть (архиепископия Кандия, епархии Милопотамо, Иерапетра, Ретимно, Сития, Хирона). Земли и доходы церквей были обращены в казну, и духовенство было обложено сбором на военные нужды. Остров был разделен на шесть округов по числу кварталов Венеции, и внутри каждой шестой доли были поселены по возможности люди из одного и того же квар­тала. Во главе каждого округа был поставлен капитан, во главе всего острова — дука (воевода).

Колонизация была осуществлена в грандиозных по то­му времени размерах и должна была утвердить господство Венеции на самых прочных основаниях. Оно и оказалось прочным. Многие из переселившихся семейств существу­ют доселе на Леванте, став греками католического и даже православного исповедания. Ряд греческих купцов в Кон стантинополе носит чисто венецианские фамилии.

Но на первых порах поселение венецианцев, забравших лучшие земли и выстроивших немедленно крепости и зам­ки, вызвало открытое восстание греческих архонтов под предводительством семьи Агиостефанитов. Пока подоспе­ла бы помощь из метрополии, все венецианское дело могло быть проиграно. Дуке Тьеполо пришлось обратиться к бли­жайшему представителю константинопольской колонии, завоевателю Кикладских островов Марко Санудо.

Завоевание Киклад не было делом правительства рес­публики. Оно лишь не мешало нобилям из константино­польской колонии утверждаться там, где оно само не име­ло притязаний. Вооруженных сил, дорогостоящих солдат у республики было ограниченное число. Не столько мет­рополия, сколько константинопольская колония выделяла из своей среды знатных и предприимчивых искателей зе­мель на собственный страх. Были ранее подобные попыт­ки, притом удачные, на берегах Дарданелльского пролива в Галлиполи, в Лампсаке, где захватчики даже раздавали рыцарские лены от себя. Но крупнейшее предприятие бы­ло выполнено племянником и спутником старого дожа Дандоло Марком Санудо. Этот богатый аристократ рано выделился умом и предприимчивостью и занимал в кон­стантинопольской колонии почетное место судьи. Он по­добрал себе компанию венецианских рыцарей, связал их с собою ленным договором насчет будущих завоеваний, снарядил на свои средства целых 8 галер и пустился в Ар­хипелаг, где господствовали греческие и генуэзские корсары. В короткое время он завоевал 18 островов; лишь на Наксосе генуэзская крепость оказала сильное сопротивление, и Санудо даже сжег свои корабли, чтобы его спутники не вздумали бежать. Взяв Наксос, жемчужину Киклад, древний остров Диониса, Санудо сделал его своей резиденци­ей, а прочие острова роздал в лен главным своим товарищам. Андрос достался Дандоло, Астипалея — Квирини, Бароцци получил Санторин, Ферасию, Фосколо — Анафу, два брата Гизи — Тинос, Миконос, Скирос и еще два острова; один из Гизи, Иеремия, освободился от вассального подчи­нения Санудо и умножил свои владения, получив Аморгос от никейского царя. Оба брата Гизи с двумя Джустиниани захватили Кеос и Серифос. Лишь остров Патмос остался в независимом владении греческой братии обители апосто­ла Иоанна Богослова отчасти из уважения к святыне, отча­сти потому, что голая скала не давала дохода. На Лимносе утвердился Навигайозо. Он от Санудо не зависел и, прине­ся присягу императору Генриху, получил от него титул ве­ликого дуки флота Романии. Сам Марк Санудо принес при­сягу не правительству республики, но императору Генриху и получил звание воеводы (дуки) Додеканиса (Двенадцать Островов) на правах самого свободного из баронов Рома­нии, хотя Санудо в то же время остался гражданином Вене­цианской республики. Он выстроил себе на Наксосе, над греческим городом, укрепленный кремль с дворцом и ла­тинским собором, развалины которого видны до сих пор. Санудо уживался с греками и чувствовал себя настолько са­мостоятельным от Генриха, что даже породнился с никейским царем. Попав к нему в плен, он вернулся его зятем; нужно думать, что не способности и красота Санудо по­действовали на царя, но серьезные политические интере­сы, благожелательность власти Санудо для греческого Ар­хипелага и для безопасности торговых сношений.

К такому лицу обратились критские венецианцы за по­мощью; дука Тьеполо обещал ему значительную часть ост­рова, целых тридцать рыцарских ленов. Санудо немедлен­но явился и подавил восстание, но дука Тьеполо не сдер­жал своего обещания и даже не платил жалованья людям Санудо. Греческие архонты завязали сношения с Санудо, надеясь под его покровительством, избавиться от венеци­анцев. Санудо вошел в их планы, и дуке Тьеполо пришлось спасаться в крепость Темено, переодевшись в женское пла­тье; Санудо приступил к систематическому покорению ос­трова. Однако прибывший из Венеции флот высадил зна­чительные силы, стали строиться венецианцами новые твердыни. Тьеполо снова занял Кандию и настолько стес­нил Санудо, что тот рад был уехать, выговорив себе значи­тельное вознаграждение деньгами и хлебом, а также амни­стию архонтам.

Кроме греков приходилось бороться и с генуэзцами. В 1217 г. венецианцы захватили главного генуэзского корса­ра графа Алеманна Сиракузского и стали готовиться к большой экспедиции против Генуи. Последняя была утом­лена войною и заключила мир (в Парме, 1218 г.) на услови­ях: платить те же торговые пошлины, какими генуэзцы бы­ли обложены при византийских императорах. Таким обра­зом, Венеция обеспечила себе Крит и стала госпожою положения на торговом пути в Сирию и Египет; она гос­подствовала на водах Леванта и была влиятельна на бере­гах. Создано было неслыханное колониальное царство, прообраз английской империи, и осуществлены все идеа­лы Дандоло. Крит оставался вне всякого подчинения Ла­тинской империи, тем более что по смерти Генриха Кон­стантинополь сам держался преимущественно торговлею и отчасти помощью Венеции. Господство Венеции на Ле­ванте никем не оспаривалось до падения Латинской импе­рии и до Нимфейского договора Михаила Палеолога с ге­нуэзцами (1261). Перипетии отношений Михаила к Генуе и Венеции будут изложены в своем месте; упомянем лишь, что новый мир с Генуей и последний из договоров с Пале-ологом обеспечили за Венецией Крит, обе морейские гава­ни и Киклады, поскольку на последние распространилась венецианская власть.

Тем не менее в течение всего XIII в., даже до середины XIV в., часто случались восстания греков в их недоступных горах. Борьба стоила венецианцам больших жертв людьми, и не раз республика высылала отряды новых колонис­тов на пополнение поредевших рядов. Скоро было позво­лено соединить по 3 и по 6 сержантских ленов в рыцар­ские, так как мелкие лены не находили себе хозяев-вене­цианцев, и к середине XIV в. критскому дуке было предоставлено соединять по нескольку ленов в одних ру­ках. Если венецианских рыцарей-помещиков было не бо­лее 300, а население острова достигало в XIII в. 270 000 душ, то венецианцы могли держаться лишь в крепостях, которые они поэтому так усиливали и строго охраняли. В открытом поле, особенно в ущельях южной части острова, венецианцы должны были считаться с греками.

И на первых же порах они приняли в свои ряды не­сколько греческих архонтов, участвовавших в восстании 1217г. Упорная борьба с братьями Хортаци (1271) и Алек­сеем Калиерги (1282) показала венецианцам, что только привлечением на свою сторону знатных греческих се­мейств возможно им сохранить внутренний мир на Крите. Сохранился договор с Калиерги (1299), по которому он и его партизаны не только были восстановлены в своих пра­вах, но Калиерги и все греки выговорили себе новые при­вилегии и гарантии. Калиерги является признанным пред­ставителем греков и получил такие выгоды лично и за сво­их наследников, что с тех пор стал оплотом венецианской власти на острове (24).

Он получил ряд ленов, принадлежавших другим вос­ставшим грекам, впрочем за выкуп, и выговорил себе право раздавать свои земли в лен по своему усмотрению. Он и его наследники получили право договариваться с духовными властями помимо венецианской «сеньории» на острове, и Калиерги проводил своих кандидатов гре­ков на епископские кафедры. Епископии Милопотамо и Каламон сдаются ему на откуп, притом на двойной срок против предусмотренных византийским правом 29 лет. Он и его наследники могли не являться в венецианские крепости лично, но сноситься с губернатором через сво­их посланцев. Подтверждаются личные права по состоя­нию латинских помещиков, греческих вотчинников (архонтов), архонтопулов (боярских детей), гасмулок (происходивших от смешанных браков), латинских и франкских свободных выходцев. В договоре с Калиерги подтверждены права греческого духовенства, права всех восставших вместе с ним, а также иудеев и «ремесленни­ков» (цыган?). Сотне греческих вилланов Калиерги мог даровать права свободных франков. Даже аграрные отношения регулируются договором с Калиерги: собст­венникам земель гарантирована половина доходов с ви­ноградников, плантаций и мельниц, устроенных на их землях посторонними лицами. Судебные решения, вы­несенные самим Калиерги или его судьями, утверждены венецианцами, и он получил право взимать сборы с «же­лающего» населения. Неудивительно, что архонт Кали­ерги поместил в свой герб византийского император­ского двуглавого орла (25).

 

Глава III

 

ЭПИРСКОЕ ГОСУДАРСТВО В XIII в.

 

Новые латинские государства Романии не встретили ни народного восстания греческого крестьянства, ни со­противления союза городов, ни вообще организованной обороны греков, опиравшейся на обломки византийской администрации. Византийская империя, казалось, не ос­тавила по себе живых общественных сил. С крушением константинопольского правительства в западных про­винциях была анархия властелей-аристократов, часть ко­торых приветствовала латинян, другая не могла соргани­зоваться и потерпела в Пелопоннисе полный разгром, несмотря на то что не было недостатка в случаях героиче­ского сопротивления со стороны отдельных архонтов и укрепленных городов.

Но завоевателей было мало, и они не принесли с со­бой государственных идей, кроме устарелых феодаль­ных. Латинское духовенство Романии — может быть, потому, что увидело безнадежность культурной роли латин-; ства, или же по своему невысокому уровню — погрязло в корыстолюбии, лени и утехах жизни. Между тем культур­ное противоречие между завоевателями и покоренными было настолько велико, что и политическое господство латинян не могло быть прочно. Духовные интересы гре­ков воплощались в православной вере, носителями их яв­лялись иерархи и образованные монахи. В этой среде примирения с латинством быть не могло. Под руководст­вом духовных пастырей должно было произойти в умах греков прояснение, оживление национальной идеи, со­знание единства перед лицом врага; религиозные идеа­лы, бывшие народными, не замедлили принять полити­ческую окраску. Иерархи сберегли и утвердили в гречес­ком народе идею национального царства и подготовили политическое объединение греков. На крайнем западе, благодаря географическим и этническим условиям, ско­ро выдвинулось над уровнем безначалия архонтов круп­ное национальное Эпирское государство, многим обя­занное способностям своих первых деспотов; из них вто­рой уже принял титул царя.

Основатель Эпирского государства Михаил I Ангел Комнин Дука был, несмотря на свой громкий титул, лишь незаконным сыном севастократора Иоанна, брата царя Андроника Ангела, но выдвинулся перед своими законны­ми братьями благодаря своим способностям. В молодости он был отдан в заложники германскому императору Фри­дриху Барбаруссе при его походе в Азию (1190); затем служил по финансовому управлению в М. Азии; но насто­ящую политическую карьеру начал обычным образом среди честолюбцев — изменой. Убежав к иконийскому султану, он начал во главе турок опустошать богатую до­лину Меандра, притом столь сильно, что сам царь высту­пил против него (1201). На некоторое время история те­ряет его из виду, но житие Иова передает, что Михаил былправителем в Пелопоннисе и по жене из рода Мелисси-нов, владевших громадными землями в Северной Греции, оказался в свойстве с Сеннакеримом, губернатором фемы Этолии и Никополя (т. е. всего Эпира). Не входя в разбор последнего известия, мы знаем, что Михаил уже по отцу, бывшему в той же феме губернатором, имел обширные связи в тех областях.

После взятия столицы латинянами Михаил оказался в числе греческих архонтов при дворе Бонифация. С ведо­ма короля он уехал в Эпир с целью овладеть фемою Сен-накерима, против которого восстали архонты Никополя. Бонифаций послал его в Эпир, как Шамплитта в Пелопон-нис, но не разобрал, с кем имел дело. Михаил быстро со­здал себе положение в Эпире, чему помогло убийство Сеннакерима, вероятно, не без ведома Михаила. Послед­ний взял за себя жену Сеннакерима, хотя брак этот не мог быть законным по свойству. Власть Михаила быстро рас­пространилась на весь Эпир, заселенный греками, албан­цами и влахами, включая и Акарнанию, до Коринфского залива, на остров Керкиру, заселенный в середине албан­цами, на Диррахий и Западную Македонию до Охриды. Главными городами были Янина, Диррахий, Арта и На-впакт. Скоро понял Бонифаций, что в лице Михаила он получил не вассала, нужного ему со стороны венециан­цев, но опасного и непримиримого врага, объединившего местные элементы, связанные православной верой и гре­ческой культурой. «Кир Михали» сумел понять, что населе­ние жаждало вождя для борьбы с латинянами. Слабость последних он мог видеть лично при дворе Бонифация. Военная опытность и энергия соединялись в нем с качест­вами неустанного и непримиримого борца за свой народ, осторожного и неразборчивого в средствах.

По происхождению власти Михаил немногим отличал­ся от Сгура, но он был счастливее Сгура. Владения послед­него были оцеплены франками, и не было ему надежды от­стоять их. В распоряжении Михаила была Албания, страна малодоступная для латинского завоевания, и венецианцы, которым страна была обещана по разделу, не думали подниматься от побережья в ущелья, на Химарру, и не имели выгоды. Дикое население доставляло Михаилу иной бое­вой материал, чем мирные парики Греции, занятые свои­ми масличными и тутовыми плантациями. Иной характер имело богатое греческое побережье у Диррахия, Арты и плодородная Керкира. Здесь власть Михаила была уязвима, и ему приходилось применять все свое дипломатическое искусство, чтобы получить в свои руки культурную при­брежную полосу и торговые гавани.

По просьбе Михаила Ласкарь отпустил к нему брата Феодора Ангела, единокровного брата Михаила, со сла­вою сражавшегося под знаменами никейского царя (1205). Получив себе достойного помощника, Михаил немедленно стал во главе движения против латинян в Греции. Поход Михаила в Морею кончился полной не­удачей, разгромом греков под Кундуром (1205), но также, как и в М. Азии, греки, разбитые в открытом поле, получи­ли в лице эпирского деспота свое общее знамя, вождя, к которому обращены были надежды в отдаленном буду­щем, — что не помешало им возлагать ближайшие надеж­ды на императора Генриха. Михаил стал наследником и погибшего Сгура; его брат Феодор, в качестве наместни­ка деспота Михаила, отстаивал некоторое время Акрокоринф и затем Аргос. За неудачами в Морее последовало завоевание венецианским флотом, везшим патриарха Морозини, острова Керкиры и Диррахия. Территория о. Керкиры была роздана венецианским нобилям, обязав­шимся платить республике 500 золотых за свои лены. Ко­лонизация была задумана планомерная, но греков оста­вили жить по-прежнему, обязав лишь присягой венеци­анским сеньорам. В Диррахий венецианскому дуке Валарессо пришлось считаться с албанским князем Ди­митрием, жившим в Арбаноне (ныне Эльбассан) и купив­шим покровительство папы Иннокентия присоединени­ем к латинской Церкви. Эпирский деспот тайно помогал албанцам против Валарессо, который в свою очередь за­ключил союз с сербским королем Георгием, его братом Младином и Петром Славом. Нанесенный утверждением подтвердив соперникам венецианцев, гражданам торго­вой Рагузы, привилегии, данные им некогда его отцом се-вастократором Иоанном, и выдал им грамоту за серебря­ной печатью деспота: купцы Рагузы могли торговать во владениях Михаила, платя всего 3% пошлин, причем дес­пот взял под свою защиту имущество умерших купцов и груз разбившихся кораблей из Рагузы. Тем не менее гос­подство Венеции на море угрожало его государству, ду­шило его торговлю. Положение Михаила было трудное. Окруженный врагами и не имея помощи, Михаил должен был пробить себе дорогу, опираясь на одних соседей против других, он и вступает в соглашения, идя от менее выгодных к лучшим, имея в виду выгоды своего государ­ства. Его дипломатия ни с чем другим не считалась; то, что латиняне считали клятвопреступничеством, было для него необходимостью: он был сжат, как в тисках, и при случае прорывалась в его действиях непримиримая, жес­токая ненависть к латинству.

Первые шаги его были тяжелы: он начинает с униже­ния. В 1209 г. он ищет помощи у папы против венециан­цев, пользуясь тем, что последние прогнали из Диррахия нового прелата. Иннокентий требует от «знатного мужа Михалицы Комнина в Романии», чтобы он охранял иму­щества архиепископа в своих владениях, так как он при­знал себя «слугою Римского первосвященника». Формаль­ное подчинение папе было для Михаила первым шагом. Вслед за тем он шлет послов к Генриху, бывшему в Греции, желая вступить в переговоры. Государи съехались, но лич­ного свидания не было, переговаривались через послов: нельзя было столковаться о формах этикета. Михаил не хотел и не мог вступить в политическую систему латин­ской Романии, не мог встретиться с Генрихом как вассал с сюзереном, а император Романии не мог признать иной формы встречи, требовал от Михаила ленной присяги. Вместо того эпирский деспот предложил выдать дочь за брата императора, Евстахия, и не преминул вежливо ука­зать, что он один из греков имеет значение и может быть полезен на суше и на море императору. Реальная полити­ка одержала верх над феодальными идеями, и Генрих со­гласился на предложенную форму дружбы независимых, чуждых государств.

Обезопасив себя со стороны суши, Михаил вошел в пе­реговоры с венецианцами и счел выгодным предоставить Венеции то, в чем отказал Генриху: от республики зависело материальное благополучие Эпира. Михаил признал Вене­цию своим сюзереном, но обеспечил себе реальные выго­ды: Венеция за ним признала не только побережье от Дал­мации до Коринфского залива, но и внутренние области, отступившись от своих прав. Теперь Михаил имел за со­бою Венецию в борьбе с противником со стороны матери­ка, т. е. договор был направлен против императора Рома­нии. Для такой крупной цели Михаил мог уступить Вене­ции многое: платить дань в 42 фунта золота и посылать златотканые одежды, охранять венецианских купцов в своих владениях, не взимая пошлин; отказался поддержи­вать керкирцев в случае их возмущения против венециан­ского гарнизона, клялся иметь с Венецией общих врагов и присягнул во всем и за себя, и за своего наследника. Первая уступка обеспечивала торговое процветание страны, по­следнее что значило для Михаила?

Немедленно он учел выгоды нового договора и высту­пил против Генриха, невзирая на родственные связи и клятвы. Открылась война и приняла беспощадный харак­тер. Михаил, как и никейский царь, имел в своем войске ла­тинских наемников. Вскоре все латинство содрогнулось от известий, шедших из Эпира. Потерял душевное равно­весие сам папа Иннокентий, узнав от «дражайшего во Хри­сте сына» Генриха, что

«Михалица, презрев данную императору присягу в верности (которую Михаил на самом деле не давал), равно как клятву, данную императору и его брату Евстахию при браке дочери, захватил хитростью Амедея, коннетабля империи (Буффа, ломбардского магната и главу фессалийских вассалов), вместе с рыцарями и дру­гими (воинами) числом около ста, некоторых из них подвергнул избиению плетьми, иных заключил в темни­цу, некоторых подлым образом умертвил, а самого кон­нетабля с тремя рыцарями и с его капелланом — страшно сказать! — распял на кресте. Ободренный этимуспехам к дальнейшей подлости и полагаясь на латинян, которые сбежались к нему в ослеплении корыс­тью, осадил укрепленные города императора, жег села и приказал обезглавить всех латинских священников, кого о мог схватить, и даже одного вновь поставленно­го епископа».

В подобных фактах Иннокентий справедливо усмотрел грозный симптом положения латинян на Востоке: беспо­щадную, неискоренимую вражду греков и изменническую помощь западных наемников (может быть, венецианцев), т. е. крушение идеалов и надежд руководителей крестовых походов, прежде всего своих собственных; тем более, что и из М. Азии дошли такие же вести.

«Если греки, — пишет папа латинскому патриарху, — возвратили бы себе империю Романии, то они совсем за­держат помощь Св. Земле, чтобы вновь не потерять свою страну и народ; да и прежде греки, несмотря на неодно­кратные наши увещания, ни разу не пожелали прийти на помощь Св. Земле, а царь Исаак в угоду Саладину даже вы­строил в Константинополе мечеть. Если бы греки могли искоренить латинян (в Романии), то они в своем грехов­ном отступничестве еще сильнее укрепились бы в своей ненависти к латинянам, которых и теперь называют собаками. Тогда будет для Церкви ущерб худший первого, так как и ныне греки не перестают нашептывать, буд­то политика папского престола склонила латинское войско к завоеванию Константинополя».

Папа требует от патриарха и всех прелатов Романии отлучать от Церкви всякого латинянина, который вздумал бы служить грекам, особенно Михалице, против импера­тора и его вассалов.

Михаил Эпирский стоял в авангарде противолатинского движения и явился для своих врагов traditor potentissimus. В своих горах он был неуязвим, и напрасно гонялся за ним сам Генрих. Подробности походов Михаила мало известны, никейские писатели о них умалчивают. Из циркулярного письма Генриха на Запад (1212 г., из Пергама) видно, что Михаил заключил союз со Стрезом, выше­упомянутым князем Просека на р. Вардаре, причем пер­вый нарушил клятвы четвертый раз, а Стрез — третий раз. Они не имели успеха в открытом поле против франков, потеряли свои лучшие земли, и если бы Генрих не был отозван на Восток, то у Михаила со Стрезом не осталось бы «ни одного домика в Романии». Под влиянием неудач Михаил счел нужным помириться с франками и при отра­жении Отреза, заключившего союз с Борилом Болгар­ским, помог им разбить Отреза на Пелагонийском поле. Таким образом, Михаил продолжал лавировать между сво­ими врагами и, вероятно, достаточно себя обеспечил и на этот раз. Действительно, между 1212 и 1214 гг. он был уже в состоянии отнять у венецианцев сначала Диррахий, за­тем и Керкиру. На последней он выстроил, по преданию, крепость «св. Ангела».

Недолго пришлось Михаилу воспользоваться плодами своих трудов. В 1216 г. он был зарезан в своей постели. На­следовал ему второй из его (законнорожденных) братьев, известный нам Феодор, бывший наместник в Греции.

Внутреннее состояние Эпирского государства за вре­мя Михаила менее известно сравнительно с временем его преемника; но деятельность Михаила и в этом отно­шении сопровождалась прочными результатами, судя по громадной популярности «Кир Михали» среди западных греков и по блестящим успехам его преемника. Договор с Венецией и завоевание побережья обеспечивали тор­говлю; сильная власть внесла в страну порядок, держала в страхе албанцев и греческих архонтов, делавших при Ангелах все, что хотели. Осторожный Михаил избегал новшеств и довольствовался титулом деспота. Поэтому он не возбуждал подозрительности никейского двора и не доводил соперничества до открытого разрыва. С крупными архонтами он умел ладить. Так, он поддержи­вал своего отдаленного родственника Константина Мелиссина, владельца земель около монастыря Макрини-тиссы в Фессалии, и, выдав за него дочь, пожаловал и ему звание деспота. Сестра Михаила, бывшая замужем за гра­фом о. Кефаллонии Матвеем, также подарила жене Кон­стантина монастырь св. Илариона. Между тем земли Мелиссина лежали в латинской Фессалии, в империи Ген­риха; документы Макринитиссы латинского господства в себе не отражают.

Обеспеченная Михаилом политическая независимость Эпира сделала его западным центром для эмиграции гре­ков, не примирившихся с латинским господством. Михаил собирал вокруг себя обломки греческого царства и Церк­ви. В этом его вторая важная заслуга. Он отнесся с уважени­ем к скитавшемуся царю, старому интригану Алексею, вы­купил его у пиратов и содержал у себя в Арте, пока тот не отправился к иконийскому султану. Жена Алексея, царица Евфросинья, скончалась и была погребена в Арте. Важнее было покровительство иерархам, которые, по латинским источникам, оставляя свои кафедры, переправлялись че­рез Коринфский залив к Михаилу. С XIII в. видим в Эпире ряд выдающихся ученых иерархов, врагов латинства, авто­ритетов в глазах западных греков. Первым из них по вре­мени был митрополит Керкиры Василий Педиадит. Дошло его послание Иннокентию, в котором он возражает про­тив намерения созвать Латеранский Собор: таковой, по мнению митрополита, немыслим без участия Константи­нопольского греческого патриарха и греческих архиере­ев, насильно удаленных с их кафедр. Голос Эпирского ми­трополита звучит непримиримо. Он был в сношениях и с Никейским патриархом и с ученым Хоматианом, послед­ний обращался к Педиадиту по каноническим вопросам. Дошло письмо Керкирского митрополита к ученому К. Стильби, автору стихов на разорение Константинополя. Два года прошло, пишет Педиадит, как он облекся в свя­щенный сан и переселился из столицы, города наук, на окраину, в это мужицкое место; как Одиссея, его пригнал ветер из Илиона к Киконам и Харибдам. Пишет он о керкирцах или корифейцах (Кορυφους — Корфу, впервые у Лиутпранда). Климат суровый, больниц нет, пятидесятилет­ние люди выглядят стариками. Хаты дымные, похожи на шалаши на виноградниках и бахчах, для крыши связывают камыши попарно травою и на них кладут черепицы, не­плотно приложенные; фруктов нет ни своих, ни привоз­ных. Доходы митрополии меньше, чем в бедной епископии. Население не понимает и не выносит евангельских слов, книг нет, и народу нет пользы от митрополита, и он обречен терпеть крайнее невежество Корфу. Бесспорно преувеличение в словах ученого византийца, но и жизнь на Керкире, видимо, стала иная после норманнских набе­гов и поселения албанцев. А этот остров был лучшей час­тью владений деспота Михаила.

Ему наследовал брат Феодор Ангел Комнин Дука (1216— 1230), в источниках называемый обыкновенно Феодором Дукой или Комнином, с супругой Марией.

В судьбе этого даровитого государя много общего с судьбой Гильома Вилльгардуэна. Оба они получили от своих предшественников большое политическое и мате­риальное наследство, оба использовали его блестящим образом на первых же порах их правления и оба кончили непоправимой катастрофой при встрече с большими чуждыми силами.

Первым неслыханным успехом Феодора Эпирского было поражение и плен латинского императора Петра Куртенэ у нынешнего Эльбассана (июнь 1217 г.). Об этом событии было сказано в главе о династии Куртенэ.

Гибель латинского императора поразила Запад, кото­рый не мог объяснить ее иначе как вероломством Феодо­ра. У греков она вызвала всеобщее ликование. Даже никей-ский историк Акрополит отозвался об этом событии как о победе, поднявшей дух эллинской нации. Открылись на­дежды на изгнание франков из Константинополя и всей Романии.

Папа призвал венецианцев, венгров и франков Греции для освобождения легата, кардинала Колонны, попавше­го в плен, и послал к деспоту латинского Кротонского ар­хиепископа с той же целью. Видя опасность, Феодор не только отпустил легата на свободу, но и заявил себя по­корным святейшему престолу. Для папы Гонория этого было достаточно. Он не только отменил уже собравший­ся крестовый поход против Эпира, но категорически за­претил венецианцам отнять у Феодора бывшее венеци­анское владение — приморский город Дураццо, славян­ский Драч, который безуспешно осаждал погибший император Петр. Венецианцы заключили с Феодором мир на пять лет.

Обеспечив себя со стороны Запада, Феодор приступил к главному делу своей жизни — изгнанию из Македонии латинян и болгар. Солунское латинское королевство пред­ставляло из себя печальное зрелище. Политический вождь итальянских баронов, пресловутый Биандрате, только о том и думал, как изгнать из Салоник вдову и сына Бонифа­ция, заменив полугреческий двор чисто итальянским и возведя на престол Гильельмо Монферрата. Между тем только ассимиляция немногочисленных «италов» с грече­ским населением страны — политика Бонифация Мон­феррата, императора Генриха и Вилльгардуэнов — могла спасти королевство Биандрате.

Феодор захватил, и, по-видимому, без упорной борь­бы, ряд укрепленных городов Македонии и Фессалии: Охриду, Прилеп, неприступный Просек на Вардаре, Платамон и Новые Патры. Опубликованные В. Г. Васильевским письма митрополита Иоанна Навпактского отража­ют восхищение греческих националистов перед подви­гами и успехами «могучего Комнина», «свершителя великих дел», «как солнце хворост, сожигающего италов, оскорбителей Бога и веры, освещающего нас братьев и родных его по плоти».

«Ты лишаешь жизни всех италов, носящих оружие, и тела их повергаешь в прах, — пишет митрополит по взятии Платамона. — Ты обращаегиъ в прах и вырываешь с основаниями их твердыни, выстроенные ими для безо­пасности. Они не выдерживают твоего нападения и принимают ярмо рабства. Иные из богоненавистных италов, уподобляясь птицам, выросшим и вылетевшим из своих гнезд, сами просят тебя прийти к ним, чтобы жить под твоею рукою и выращивать своих птенцов; а в разрушенных тобою городах плодиться могли бы одни воробьи. Заоблачная твердыня Платамон тобою взята вместе с окружающим ее посадом, и ты сокрушил этих нечестивцев, укрывшихся в ее стенах. Взятие Платамо­на есть разрешение уз (πλατυσμος — игра слов). И говорит тебе Бог: разрешу узы твои и распространю (πλατυνω) на­следство твое. Всемогущий Бог и венец мучеников вели­кий Димитрий, отдав тебе Фессалию, предписывают тебе войти в соседний великий град Фессалонику. Когда же, о мученик Димитрий, не в мыслях только, но в дейст­вительности устремлюсь я насладиться обонянием ис­точаемого тобою м?ра и взойду в святилище твое, обой­ду кругом гробницы твоей...»

Уподобляя Феодора рыбаку, митрополит сравнивает с морем Салоники, раскинувшийся, как море, знатный град, подобающий знатному Комнину, и уподобляет рыбам жи­телей, схвативших уду ревности о национальном благе, да­бы упокоиться на лоне эпирского деспота.

Впрочем, в письмах современников и в собственных грамотах Феодор не называется деспотом. Он подписыва­ется «Ф. Дука» или «Комнин Дука»; его подданные, как Ио­анн Навпактский, величают его самым различным образом: «государствующим у нас», «победоносным», «могучим», «славнейшим», «богоспасаемым», «великим борцом»; Ни-кейский патриарх называет и Феодора, и предшественника его Михаила просто «славнейшим» или «знатнейшим».

Если не было титула, то быстро выросли в глазах запад­ных греков авторитет и слава победоносного вождя. Стра­ны с преобладающим греческим населением сами шли ему в руки, иначе трудно объяснить столь быстрые успехи. По­дробности походов Феодора остаются темными, но, судя по именам главнейших завоеванных городов, Феодор не только весьма скоро разгромил итальянцев Салоникского королевства, но отвоевал и Македонию у болгар. Дочь свою он выдал за сына сербского короля Стефана Первовенчанного, Стефана Радослава; сохранилось их обручальное кольцо (1). Не продвинулся он лишь в сторону фран­ков Средней Греции (куда его призывал Иоанн Навпакт ский), вероятно, потому, что греки Ахейского княжества и его вассалов были довольны своим положением благодаря порядку и экономическому процветанию во франкской Греции.

Папа Гонорий скоро увидел, что держава Феодора стала национальным центром православной Греции, средото­чием и защитою непримиримых и ученых вождей право­славия в Греции, а не мостом к подчинению православной Церкви папству, и отлучил Феодора от Церкви, упразднил акт унии эпирского деспота с католической Церковью, мо­тивируя отлучение враждою Феодора к Латинской импе­рии, насколько можно судить по посланию папы к импера­тору Роберту.

Разрыв с папой был неизбежен не только вследствие политических причин, войны с латинянами, но и вследст­вие непримиримого положения, занятого виднейшим и старейшим из иерархов Эпирской Церкви, митрополитом Навпактским, по отношению к попытке никейского царя положить конец церковной схизме и послать для того де­путацию в Рим.

Так как святой наш самодержец, пишет Никейский патриарх митрополиту, пожелал созвать восточных патриархов и сообщи отправить послов к папе старей­шего Рима для прекращения церковного соблазна и для единомыслия впредь всех христиан, то он созвал Собор на Пасху, а наше смирение (т. е. патриарх, а не царь) писа­ло, между прочим, и благороднейшему Дуке, господину Феодору, о духе сыну нашего смирения. Следовательно, пора и твоему священству всячески подвигаться о таковом благолюбезном деле, и прежде всего благороднейшему Дуке, сыну могущественнейшего нашего самодержца, и по­слать одного или двух архиереев на предстоящий съезд, а если бы ты пожелал приехать лично, мы были бы неска­занно обязаны.

Старый митрополит Навпактский взглянул на дело ина­че и ответил длинным посланием следующего содержания. Он принял честное письмо патриарха с должным смирением и благодарит за память о времени их совместного ученья под руководством философа Пселла, но упрекает, почему патриарх не известил его о своем избрании.

«Италийская тирания вырыла материально пропасть между Церквами (Никеи и Эпира), но патриарх, стоящий во главе Восточной Церкви, которая занимает более высокое место в сравнении с Западной, не должен был бы оставить без письменного извещения нас, худых, пренебрегши, как завалящим рубищем или негодной посудиной, нами, заброшенными в этом западном углу... Из письма твоего усмотрел с удивлением, что вы ради брач­ных уз с латинянами присоединились к ним и заключили с ними мирное соглашение и стали заодно, так что ла­тиняне могут безбоязненно и закрывать церкви наши, где они и начальствуют, и причинять тысячи бед под­властным христианам; и теперь дивлюсь, что вы жела­ете отправить посольство к наместнику старейшего Рима (т. е. к папскому легату) о тех делах, по которым он, будучи лично злокозненным по отношению к нам, ны­не получил от вас прибавление к своему неистовству и всяческому ущербу наших соплеменников. И никто не скажет, чтобы одного хотели утвердившиеся в Романии латиняне, а другого папа теперь или вследствие предпо­лагаемой миссии. Мы бы первые воздали хвалу Богу, если бы вам удалось то, чего не смогли сделать древние цари, обладатели всей Романии, когда и церковное просвеще­ние процветало, и монахи, жившие в одиночестве или же в общежитиях, блистали добродетелью и образованием. Мне, нижайшему, все это кажется безнадежным. Но так как силу Божию познаем в немощи, то следует присту­пить к делу». Митрополит считает, однако, более удоб­ным, чтобы «апостол» Эпирской Церкви примкнул к «апостолам» никейским во владениях «нашего подвижни­ка Комнина».

«Если же, — продолжает Иоанн Навпактский, — ты считаешь меня другом, то другу нечего скрывать от лю­бимого. Знай же, владыка, что вы причинили душам всех здешних христиан великое огорчение, связавшись слати-нянами и прекратив с ними борьбу. Следовало бы и твоей святости и тамошним собратьям епископскими увеща­ниями и каноническими разъяснениями предотвратить это дело, ибо не постыдно сложить с себя тяжкое бремя и развязаться с вредным для всех делом. При настоящем положении мы рискуем вовсе отстать от вас, чего не дай Бог, или же примем участие лишь для вида, и то только, чтобы не разделилась Церковь Христова. О сем приложи все старание, за сие отдай тело, отдай душу. Как же это погибать от латинян и с ними водиться, бояться убийц и гонителей верных Троице и ублажать, пытаться скло­нить их, чего не смогли прежние времена, когда эти об­щие наши враги держались в своих пределах и не вышли в ширь, которую мы сами открыли шириною грехов наших. Как не умножить нам своих молитв? Как не воздевать нам руки ко Всевышнему, молясь днем и ночью за государ­ствующего у нас подвижника Комнина? Ни навязываемое ему латинянами свойство, ни предложения земель и денег не избавили общих этих врагов от его энергии. Ни множе­ство колесниц, ни бесчисленные благородные кони, ни зо­лото и серебро — приобретенная им только что (при пленении императора Петра) военная добыча — не при­вели его к надменности и не побудили завязать сношения с этими проклятыми. Но днем и ночью, уповая на Бога, он с жаром нападает на них, имея хорошие сведения и хоро­ший план, истребляет общих тиранов и часто с Божьей помощью крушит им головы. Если не сразу уничтожит весь их зловредный легион, то мало-помалу мелкими поражениями он доведет этот легион до погибели и ослаб­ления, так что они или совершенно не будут выступать (в поле), или же с уменьшенными силами и с оглядкой. Ес­ли же один совершил такие подвиги, прославившие его у большинства людей, то что могли бы сделать двое (эпирский и никейский государи), во имя Божие став друг другу спутниками и соратниками? Да сбудется сие твои­ми советами, ты ведь добрый пастырь и радетель цер­ковного единения...»

Таким образом, по делу о депутации в Рим впервые ишулись духовные представители никейских и западных греков в лице патриарха Мануила и Навпактского митрополита Иоанна Апокавка. Первый сначала игнорировал другого. И никейский царь не лично написал эпирскому государю, но поручил это сделать патриарху, даже по такому делу, где Эпир миновать было нельзя. Феодор Эпирский является знатнейшим сыном как для никейского царя, так и для Никейского патриарха. Представитель Эпирской Церкви дал ответ, сообразный с местными церковны­ми и государственными интересами. Они не только фактически сложились на почве борьбы с итальянцами и латинством, но были ясно сознаны и впервые высказаны Никее. Дальнейшими необходимыми шагами было объяв­ление политической самостоятельности и церковной ав­тономии.

Совершенной, полной формой для политической са­мостоятельности было провозглашение царства. Мы виде­ли это и в Трапезунте. И в том, и в другом случае много по­могло имя Комнинов, прямое или побочное происхожде­ние от славной царской династии. Иоанн Навпактский еще до взятия Салоник призывал Феодора Комнина надеть «царскую и отеческую» пурпурную обувь. Для Феодора Эпирского имя Комнина было нелишним козырем даже по взятии царственных Салоник, когда он создал себе импе­рию большую, чем Никейская, и окружил престол свой восхищением западных греческих националистов, более пламенных в своих чувствах в сравнении с восточными, потому что они больше терпели от латинского ига.

Слова восхищения в устах подданных нового царя да­леко не звучат одной лестью. Митрополит Иоанн Апокавк стоял одною ногою в гробу и по своему значению и заслугам вряд ли имел нужду заискивать у своего госуда­ря; однако он называет Феодора солнцем, общение с ним и самый вид его озаряет все встречное, он Богом послан­ный чудотворец; он пишет Феодору: «Когда тебя нет пе­редо мною, я умираю, но, подумав о тебе, я собираюсь с духом и оживаю». Не меньшим энтузиастом новой державы является митрополит Керкирский Георгий Вардан, ученик Афинского Акомината: «прославилась десница Всевышнего, и рука Господня проявилась» на подвигах «Великокомнинадуки», «прославленного почти по всей вселенной». Димитрий Хоматиан, греческий митропо­лит болгарской Македонии, а после побед Феодора — греческой Македонии, венчавший Феодора на царство, не только прославляет его знаменитый древний род, но называет его «мечом Сильного» и рисует в своих пись­мах в Никею как бескорыстного патриота и народолюб­ца, ставшего освободителем родины благодаря своим трудам, терпению, заботам и бессонным ночам. Совер­шенно не зависевший от Феодора изгнанный Афинский митрополит Михаил Акоминат, которого напрасно при­глашали и в Никею, и в Салоники, называет Феодора «Бо­жьим доверенным для сохранения подвластных ему от италианской тирании».

«Напряги свои силы, — пишет Акоминат Феодору, — имей успех и окажись превыше всего враждебного явно­го и неявного, о украшение Комнинов, слава Дук, по­хвальба ромэев!»

Провозглашение Феодором самостоятельной империи в Салониках было естественным последствием его исто­рической роли среди западных греков. Быть может даже, оно столько же было ему навязано армией и духовенством, сколько отвечало честолюбию Комнина.

Никейские писатели не скрывают, конечно, своего раз­дражения. Никогда Никея не признала за эпирскими деспо­тами законных политических прав. Для Хониата даже Ми­хаил Эпирский, отбивавшийся от латинян в скромных пре­делах эпирской области, являлся незаконнорожденным и захватчиком. Никифор Григора отзывается о Феодоре как о незаконнорожденном (имя Комнинов не давало покоя никейцам), человеке, хотя и ловком, но своекорыстном и все­гда замышлявшем политические перемены. Забывая наци­ональную роль Феодора в борьбе с кровными врагами греков, именует его «новым злом, восставшим из фессалийских пропастей»; все, что уцелело на Западе от латинян, болгар и скифов (куман), было уничтожено Феодором, по мнению Григоры не щадившим своих соплеменников, изнывавших под игом франков и болгар. Акрополит высказался умнее. Вообще он замалчивает успехи государя запад­ных греков сколько возможно и не скрывает, что Феодор «оказал немалое сопротивление» никейскому царю Ватаци,  который требовал от Феодора лишь второстепенной роли и не покушался на самостоятельность Эпирского государ­ства. Едко высмеял Акрополит новый царский двор. Феодор Комнин, по словам Акрополита, надев порфиру и красные сапоги, стал распоряжаться по-царски, назначал деспотов, севастократоров, великих доместиков, протовесгиариев и прочих царских чинов. Но он оказался тупоумным насчет царских уставов и относился к делам скорее по-болгарски или, лучше сказать, по-варварски, не зная ни устава, ни рас­порядка, ни древних обычаев царей.

Сохранились медные монеты Феодора, но на них он назван деспотом и изображен в одеянии деспота и без labarum. Возможно, впрочем, что Феодору Комнину следу­ет приписать некоторые монеты, относимые к Феодору Дуке Ватаци, например серебряную с фигурою св. Димит­рия рядом с царем в полном облачении византийского им­ператора.

Синодальное постановление всех архиереев Запада о венчании Феодора на царство мотивирует этот акт поли­тическими заслугами, сопровождавшимися освобождени­ем от латинян и скифов православной Церкви и ее устрое­нием, а также происхождением «державного и святого го­сударя и царя нашего господина Феодора Дуки»; но не дает ему титула самодержец (αυτοκρατωρ).

Венчание Феодора на царство привело к дальнейшему обострению отношений между Никейской и Эпирской Церквами. И ранее, после отказа эпирских архиереев при­сутствовать на Никейском Соборе, созванном в 1220 г. для унии с латинянами, возникал конфликт чуть не при каж­дом самостоятельном поставлении архиереев во владени­ях Феодора Дуки. Константинопольские патриархи Мануил и Герман нападали резко, но не всегда удачно, и их западные антагонисты Иоанн Навпактский и архиепископ Болгарии (Охриды) Димитрий Хоматиан (на кафедре с 1219 по 1235 г.) видимо превосходили никейцев как пи­сатели и полемисты, и тон их был более достойный и спо­койный. Напрасно патриарх называл себя необычным в подписях того времени титулом «Вселенский патриарх»; его, «вифинского архипастыря», тонко вышучивали и да­вали понять, что он может вызвать «священную войну». Крупнейшими из самостоятельно поставленных архиере­ев при Феодоре Дуке были преемник Педиадита на Кер-кирской митрополичьей кафедре ученик Акомината Афинского Георгий Вардан (с 1220 г., пережил 1235 г. и скончался в Италии, ведя полемику с латинянами) и упо­мянутый Хоматиан, ставший по смерти престарелого Ио­анна Апокавка Навпактскою главою всей Церкви во владе­ниях Феодора Дуки. Он был посвящен Иоанном Навпакт-ским по решению Собора архиереев и по желанию Феодора Дуки, «которого, — пишет Апокавк в Никею, — мы признаем посланным от Бога царем». Выбор был весь­ма удачен: Хоматиан — один из крупнейших юристов и ученик пастырей Византии, сильный особенно в области гражданского права и обладавший ясным, при случае ост­рым пером. От него остался большой том канонических разъяснений и ответов.

Вследствие отказа тогдашнего Салоникского митропо­лита (Константина Месопотамита) венчать Феодора на царство короновал нового царя Хоматиан, носивший громкий титул архиепископа Первой Юстинианы (Охри­ды) и всей Болгарии (Западной Македонии). Этому титулу политическая независимость страны и блестящая лич­ность Хоматиана придали небывалый блеск, сделавший Хоматиана особенно ненавистным Никейской Церкви; его называли чужестранцем и даже малообразованным, что было совсем неверно. Он чувствовал себя как патриарх Западной Церкви без титула, и тем чувствительнее для не­го было поспешное признание никейским царем и патри­архом самостоятельности Сербской Церкви, притом в са­мых широких границах до Адриатики и Венгрии; эти области до того имели архиереев, поставленных «архиепис­копом Болгарии». Об этом событии, равно как о самостоя­тельности Болгарской Церкви, провозглашенной помимо Никеи, будет речь ниже.

Возвращаясь к последствиям коронования для отноше­ний между Никейскою и Эпирскою Церквами, мы приве­дем значительные выдержки из возникшей переписки между Хоматианом и патриархом Германом; полемика эта ярко рисует взаимные отношения и тесную связь между политикой и Церковью в этот век тяжелой борьбы греков за национальность и свободу.

Хоматиан пишет патриарху письмо, образец учтивости и велеречия.

Знаем, что ты по присущей тебе заботе об апостоль­ских Церквах желаешь узнать, что сталось с нами. По твоим святым молитвам все пока хорошо. По закону бла­гочестия и разума державнейший и благовенчанный наш самодержец выдвинулся наперед великими трудами во­инскими... изгнал латинских лисиц из их нор и устроил Церковь. Мы страстно желаем, чтобы восточная поло­вина (греческой нации) присоединилась к западной и что­бы их государи связали себя узами единомыслия...

Хоматиан не удержался таким образом от слова «само­держец» и далек от мысли как-либо извиняться в том, что никейцы рассматривали как узурпацию.

«Блаженнейший архиепископ всей Болгарии, — отве­чает емуНикейский патриарх, — не вытягивай свое рас­плывшееся от удовольствия лицо в печальное и брови свои, с важностью приподнятые, ты не опускай, если мы заговорим с тобою необычно и своеобразно... не наша в том вина, но твоего, нужно высказать, незнания или не­победимой забывчивости... Слово нашего ответа... разо­драло, как бумагу, твой образ мыслей, водворилось по все­му священному братству (т. е. архиереев) Запада, чтобы изобличить и поставить лицом к лицу с ним все, что сде­лано противозаконного, и не устрашится оно побиения камнями за изобличение: ибо разумное слово камнями не побивается.

Скажи, священнейший муж, от каких отцов тебе пре­доставлен жребий венчания на царство? Какими из архи­епископов Болгарии были коронованы когда-либо импера­торы авзонов (римлян)? Когда архипастырь Охриды про­стирал   десницу  в  качестве  патриарха  и   освящал царственную главу? Укажи нам отца Церкви, и с нас до­вольно. Вытерпи обличение, ибо ты мудр, и возлюби будучи бием. Не сердись. Ибо действительно нововведенное тобою царское помазание не есть для нас елей восхищения, но не­годное от дикоймаслины масло. Откуда ты купил сие дра­гоценное мVро (которое, как известно, варят в патриар­хии), так как прежние запасы пожрало время», и т. д.

Издевательства в этом патриаршем послании сменяют­ся пастырскими молитвами о единении Церкви Христо­вой, а о признании Феодора царем и вообще о нем не ска­зано ни слова.

Хоматиан отвечал пространно и в тоне более достойном.

Мы оказали, — пишет он, — братское уважение, подо­бающее твоему сану, а ты ответил бранью и поношени­ем, свойственным извозчикам. Нет между нами общего, кроме правой веры. Ты нас оскорбил и счел достойными церковного наказания за венчание на царство нашего са­модержца господина Феодора Дуки и счел это за величай­шую дерзость, так какмы будто бы захватили твое пра­во и так как никогда не получались венцы из рук святите­лей Болгарии... Твое письмо не есть продукт патриаршего суждения, мнения и соглашения. Разве лишь предполо­жим, как писано о патриархе Иакове, что говорила над­лежащая власть, а писала рука помощника секретаря твоей святости. Мы не разрушители основ. Но так как в светских делах произошел такой беспорядок, какой, ду­маю, никогда еще, даже в настоящий век, не гулял с нагло­стью по земле ромэев, — так что находится в опасности и изувечена непорочная вера наша учением и обычаями народов, осквернивших великую Ромэйскую империю, — уцелевшие на Западе члены синклита и иерархи, да и все бесчисленное войско возбудили вопрос о возведении в цар­ское достоинство названного государя Феодора Дуки и о венчании его теми средствами, и которые были под рукою, так как на содействие извне надежды не было. Ибо восточныйудел едваможет справиться со своими делами и окружающими его затруднениями, и было нужно, что­бы окружающие нас недруги уступили царскому имени и сану, будучи прогнаны бесчисленными трудами держав­ного и святого царя нашего; и нужно было это для поддер­жания дисциплины в подданных и особенно в войске. Ибо вызываемый царским саном страх и стыд не только бод­рят и радуют подданных, но и сдерживают враждебные настроения.

Мы совершили помазание не по собственному почину, но по решению всех, ради старшинства нашей кафедры. Греческий Запад, кроме того, поступил по примеру Вос­тока; ведь в обход древних константинопольских обыча­ев провозглашен царь и избран патриарх в епархии Вифинской по нужде обстоятельств; и когда было слышно, чтобы один и тот же архиерей правил в Никее и назы­вался Константинопольским патриархом? И это состо­ялось не по постановлению всего синклита и всех архи­ереев, так как после взятия столицы и сенат, и архиереи бежали и на Восток, и на Запад. И я думаю, — пишет Хо­матиан, — что на Западе находится большая их часть.

И кого мы венчали на царство? Бесславного ли Саула, погонщика ослов, или безродного Иеровоама? Того, чьи по­двиги знамениты не только у соседей, но прослыли на всю вселенную, и слава эта не льстива, но уступает его заслу­гам; он предает себя всем лишениям, бессонным ночам, голоду, зимней стуже с бурями, летнему зною в непрохо­димых и безводных горах, и ради чего? чтобы изгнать этих зверей (латинян) и вызволить эту частьромэйской земли от их злодейств. Что нового и странного, если вен­чается на царство лицо царской крови, сын севастокра-тора, внук порфирородной царевны, правнук достохвалъ-ного и великого царя Алексея Комнина?

ОсвящениемVра неизвестно почему присвоил ты одно­му себе, а оно — одно из совершаемых всеми иерархами священнодействий (по Дионисию Ареопагиту). Если ты разрешаешь каждому иерею крещение, то помазание на царство, второстепенное в сравнении с крещением, осуждается тобою; а оно по нужде времени совершается непосредственно следующим за патриархом, притом по непреложным обычаям и учению благочестия. Впрочем, призываемый на царство по обычаю помазывается не мVром, но освященным молитвами елеем, и почему обви­нять нас за то, чего не было, и называть мVроточивыми Димитриями Солунскими?А нам не нужно было бы приго­товленного МVра, ноу нас рака великомученика Димит­рия ручьями источает мVро.

Далее, в обоснование своих прав Хоматиан опирается на принятую в его время местную традицию фальсифика­ции истории. Сам-де Юстиниан происходил из Охриды, даровал ей не только имя Юстинианы Первой, завоевав ее якобы у болгар, но и предоставил ее архиепископу третье место после Римского и Константинопольского патриар­хов, а также права в отношении к подвластным епископиям, тожественные с правами Карфагенской архиепископии над диоцезом Африки.

«Если же мы, — пишет Хоматиан, — обладаем права­ми пап в своей области, то отчего нам не помазать и ца­ря, как папа, хотя бы кто-либо при этом, по-юношески, громовым голосом Стентора вопиял о беззаконии».

Одинаково решительно Хоматиан отстаивал перед Гер­маном право посвящать епископов на греческом Западе, раз того требовали нужды паствы, оставшейся без призре­ния и увлеченной «италами» в латинскую унию. В этих цер­ковных делах для нас интересна их политическая подклад­ка, проступающая весьма ясно. Патриарх Герман не только писал, но и действовал, посылал назначенных им еписко­пов в Эпир, а их там не принимали. Переписка принимала резкий характер, причем обыкновенно перевес был на стороне западных антагонистов. Митрополит Керкирский, вышеупомянутый Георгий Вардан, должен был отве­чать на обвинения патриарха, направленные против эпирского царя. Глава Никейской Церкви обвинял царя Феодора в нарушении клятвенных обещаний, данных царю Ласкарю, когда последний отпускал Феодора к его брату Михаилу в Эпир. Феодору Комнину ставились в вину сношения с агарянами, как будто он был вассал, а царь никейский — сюзерен. Вообще никейская точка зрения была та, что эпирский государь является вторым, или второстепен­ным (δευτερευων), после никейского, причем неоднократно была речь о клятвенных обязательствах, т. е. о присяге, со­ответствующей вассальной присяге латинских государей; и нужно помнить, что латинские феодальные воззрения пересаживались на греческую почву еще со времени Ком-нинов. Ниже мы увидим, что никейский царь осуществил свою точку зрения при преемниках Феодора. Царский сан был с нею несовместим, и теперь, во времена могущества Феодора, патриарх Герман высказывал в послании на За­пад, что Феодор не имел права именовать себя царем и что Западная Церковь не могла считать себя автокефальною.

Вардан ответил Герману пространно, хитроумно и с иронией.

Получили мы, — писал он, — от заоблачного твоего до­стоинства государево твое письмо, которое, прибыв с Вос­тока, было, однако, писано от имени «правящего Западно­го Церковью» нашей. Как птенцы, спешим под крылья ма­тери нашей Церкви. Но, к общему несчастью и против природы, присланное из Вифинии в Македонию твое пись­мо не созывает родных детей под крыло общейматери, на­против того, их разгоняет. Это не лидийская нежная ме­лодия, но фригийская, раздражающая наш слух; и наше ар­хиерейское собрание, выслушав его, ответило: удали от меня голос песен твоих, и звука органов (музыкальных ин­струментов) твоих я не услышу. На каком основании вы бросаете нам хулу и поношения, растравляя наши раны, вместо того чтобы положить на них елей? На что без ос­нования поносите благочестивого и боговенчанного само­держца нашего? Воздав красноречивую, но довольно шаб­лонную похвалу Феодору Комнину, митрополит Вардан продолжает: впрочем, вычеркнем если не все, то некото­рое из написанного в письме твоем, и пусть имеет место терпение. Епископ Сапоникский (Константин Месопотамит) сам ушел скитаться, никто его не изгонял (за отказ короновать Феодора), наоборот, царь лично его упраши­вал остаться на своей кафедре. Не только епископ, при­сланный вами в Диррахий, завоеванный столькими труда­ми нашего царя и его предшественника, но и никто из по­священных в Никее не получит епархии в землях, над которыми господствует на правах самодержца царь наш. Только свои, священнодействовавшие вместе с нами на За­паде, могут быть приняты. А это мы считаем не новше­ством, но результатом обстоятельств. И мы отстаива­ем свое право, чтобы не оторваться от всего сродного те­ла (т. е. Вселенской Церкви) и не сделаться особым племенем; ибо кто мог бы снова соединить Церковь, прила­дить ее кость к кости? О том мы вас предупреждали, а вы стоите на своем без уступки, чтобы помешать силе ве­щей, как будто это возможно. Ваши права также незакон­ны. Столица Византии многократно прелюбодействова­ла с насильниками-варварами, а считаемого ею законного супруга (т. е. Вселенского патриарха) в Константинополе не признают и союз считают незаконным. Хочешь ли по­ступить подобно Иксиону, возлюбившему Геру и соединив­шемуся с ее туманным подобием? От такого союза роди­лось ведь чудище кентавр. А если вы окажетесь законным отцом, соединившимся законным браком со столицей Константина, то с нас сего будет достаточно, мы поко­римся. Иначе должны мы пойти на взаимные уступки и тогда — да помилует нас Бог — вернуться (в Константи­нополь), как из вавилонского пленения. Молитва ангелов, бывшая о возвращении из Вавилона, уместна и о некогда счастливой Византии, дабы увидела детей своих с восто­ка и запада, с южного моря и с севера, собравшихся воеди­но. И тогда, только тогда, мы, живущие и уцелевшие, ны­не из чуждых чуждые, приписанные и захребетные, поне­сем на себе живые знаки отечества иматеринства, будем признанными детьми отцов и матерей наших.

Что касается державнейшего царя, — продолжает Вардан, — то да слышит небо и земля, однако же да скро­ет солнце свои лучи! протестуем против вашей о нем клеветы. Видел ли ты, когда-либо благороднейшего и храбрейшего государя Феодора Дуку якшающимся с агарянами и приобщившимся к их мерзкому обиходу? Разве тебе известно, чтобы его вызвал от агарян Феодор Ласкарь, державший его в такой ласке? И правивший тогда в Азии Ласкарь еще не надевал царского венца и не носил порфи­ры, но беспрерывно скитался с места на место, окружен­ный недругами, отвергавшими его начальство. И мы зна­ем, что Феодор Комнинодука весьма много помог Ласкарю и много вражьих твердынь ему приобрел, проявив чрезвы­чайное мужество. Ныне же в воздаяние за расположение Ласкаря наш царь призрел его родню (гонимую царем Ватаци; и преданному патриарху никейского царя было особенно неприятно прочесть это в ответе Вардана).

Если же вы пишете, что «самовольно царствующий» у нас связал себя присягою с родом Ласкаря, то это есть со­ображение человека нерассудительного, ибо какое согла­шение может быть между львом и ползучим львом (хаме­леоном)? Наше западное царство — сад, полный роз и ки­парисов, куда каждому не возбраняется войти, наслаждаться видом, гулять, рвать цветы и отдыхать под тенью. Восточное же царство — одинаково рай, но первым пользовщикам его (узуфруктуариям, намек на родню и сподвижников Ласкаря) он не послужил на добро, но скорее присудил их к смерти; а вход в него оказался мрачным и неприветливым. Кто же пойдет в такой рай, кто устремит свои очи на Восток, откуда исходят тучи угроз и доносятся громовые раскаты? Он предпочтет это западное государство, потому что узнал солнце сво­его царства. Посланный вами Амастридский митропо­лит здесь никого не убедил и предпочел уехать ни с чем, нежели получить от нас определенное соборное решение, которое было бы принято и твоею святостью, под­тверждая всеобщее признание тебя и ежедневное поми­нание на церковной службе.

Таков был отпор, данный западными иерархами. Все складывалось счастливо для нового царя. Но, видимо, он был скорее неутомимым и доблестным полководцем из школы Ласкаря и достиг более блестящих успехов, чем Ласкарь; но также он был способен поставить судьбу го­сударства на карту в рукопашной схватке, и если он досе­ле не знал неудач, то потому, что в пределах западного эл­линизма все было подготовлено его предшественником Михаилом: и материальная сила, и признание греческих масс и духовенства. Ослепили ли его неслыханные удачи, или же по природе он не был осторожным и системати­ческим организатором, но Феодор Дука не остановился, не укреплял и не устраивал свою новую державу в тече­ние ряда лет, как того требовала осторожность. Вместо того он вторгся во Фракию, бесспорно лелея мысль вос­становить престол Комнинов в их прежней столице Кон­стантинополе. Впрочем, и сербские и болгарские царства на Балканах, быстро распустившись пышным цветом, гибли, не принеся плодов.

Не довольствуясь Македонией, Феодор вторгся во Фра­кию. Города сдавались один за другим, но беспрерывные по­ходы и содержание войск должны были тяжело отразиться на населении. «Труды и бессонные ночи» честолюбивого Комнина означали для населения разрушение домов и опу­стошение полей; по крайней мере, никейские историки (Григора) полагают, что Феодор уничтожил в Македонии и Фракии все, что уцелело от болгар и скифов (куман), и гово­рят о «хороводе или праздничном собрании всяких и раз­нообразных бедствий», обрушившихся на население.

Перед триумфальным шествием Феодора уцелели лишь владения старого князя Слава в Родопских горах, который спасся женитьбой на родственнице Феодора.

Беспрепятственно были взяты Дидимотих и самый Ад­рианополь; последний сдан был военачальниками никейского царя, и не подумавшими о сопротивлении, тем более что Феодор обещал горожанам блага и вольности (1225). Феодор двинулся и к Константинополю, взял Визу и побы­вал в окрестностях столицы; в одной из стычек ранен был барон Ансельм де Кайе, зять никейского царя Ватаци.

Образовалось большое государство — от Адриатики до Марицы, от Коринфского залива до главного хребта Балкан. И казалось несомненным, что Феодор мог завоевать Константинополь, предупредив никейцев; и, стеснив латинян, Феодор показал дорогу восточным грекам.

Находясь на верху могущества, Феодор именовал себя в грамотах полным титулом византийского императора: «Феодор во Христе Боге верный царь и самодержец ромэев Комнин Дука». В 1228 г. он возобновил договор с Вене­цией и заключил перемирие на год с регентом Латинской империи. В 1229 г. он завязал дружественные сношения с Фридрихом Гогенштауфеном, и это показалось столь опасным папе, что он поспешил отлучить их обоих от Церкви.

Организация его царства мало известна. Выше упомя­нуты были никейские известия о том, что Феодор образо­вал при себе пышный двор и раздавал чины и титулы вплоть до самых высших. В разные области им назнача­лись воеводы и наместники с различными, по-видимому, полномочиями, сообразно их личному положению; так Эпир и Фессалия были отданы в удел брату царя деспоту Константину, вызвавшему жалобы Навпактского митропо­лита Апокавка. Функции наместников и воевод были все­объемлющи. Им была вверена военная и полицейская ох­рана, надзор за отправлением правосудия, защита вдов и сирот. Против них самих оставалась одна защита — архи­ерей и жалоба его царю. Решения Хоматиана и его синода дают понятие о громадной роли духовенства в области гражданского права и семейных отношений. Светским властям оставались дела уголовные, политические и аграр­ные, взыскание податей и пошлин.

Единственной грозной силой для Феодора был могу­щественный царь болгар Иоанн Асень. Феодор поспешил предложить ему, по обычаю времени, брачный союз меж­ду их домами, и побочная дочь Асеня Мария была выдана за брата Феодора — деспота Мануила. Неясно, по какой причине Феодор сам же нарушил наладившуюся дружбу, обеспечивавшую ему тыл в случае похода на Константи­нополь. Можно догадываться, что Асень сам имел те же ви­ды и стал поперек дороги Феодору. Трудно согласиться с никейским историком Акрополитом, объяснявшим такой крупный и опасный шаг непостоянством характера царя, сделавшего столь много и упразднившего латинское гос­подство в Румелии. Феодор двинулся вверх по течению Марицы в болгарские владения. Асень пошел ему навстре­чу, имея с собою, кроме болгар, около тысячи половцен (куман); на знамени была прибита нарушенная Феодором договорная грамота. При селе Клокотнице (ныне Семидже) Феодор был разбит наголову и взят в плен вместе со своими архонтами; пленных простого звания Асень отпу­стил по домам, желая приобрести любовь населения (вес­ною 1230 г.). Царь Феодор вместе со старшими начальни­ками остался в плену у Асеня и впоследствии за интриги был им ослеплен. Таков был поворот в судьбе победонос­ного Комнина Дуки.

Царство его потеряло разом почти все, что Феодором было приобретено. Правда, брат его, упомянутый деспот Мануил, спасся и укрылся в Салониках, где Асень его не трогал, как зятя. Именуясь лишь деспотом, может быть, по­тому, что царь Феодор был еще жив, Мануил говорил в пе­реписке о своем «царстве» и предъявлял притязания на царские прерогативы, красную обувь и прочее; увидя его подпись красными чернилами, болгарский посол не по­стеснялся вышутить Мануила. «К тебе, — сказал он, — при­менимо то, что поется о Христе: тебя царя и государя (δεσποτην)».

Вся Фракия и Македония, Северная Фессалия, Великая Влахия, часть Албании до Драча достались Асеню без со­противления со стороны народа. Болгарский царь оставил на местах греческих чиновников и обращался с населени­ем бережно и милостиво, чем упрочил свою власть и заслу­жил, по отзыву никейского историка Акрополита, любовь греков. Деспот Слав Родопский окончил свою жизнь, по-видимому, при дворе Асеня, потому что его имя стоит в болгарском официальном поменнике. Сербский король Стефан Владислав был так же зятем Асеня, как и деспот са-лоникский Мануил. Латинская империя имела на престоле ребенка Балдуина, и Асеню предлагали над ним опеку. К этому году относится гордая надпись[16] Асеня на колонне тырновской церкви Свети Четиредесяти:

«В лето 6748 (1230) III индикта. Я, Иоанн Асень, во Христе Боге благоверный царь и самодержец болгар, сын старого Асеня, создал с самого основания этот святей­ший храм и вполне украсил его живописью в честь святых Сорока Мучеников, с помощью которых я на 12-м году сво­его царствования, когда уже храм был разукрашен, пошел войною на Романию, разбил греческое войско и взял в плен самого царя кир Тодора Комнина со всеми его болярами. Я завоевал все земли от Одрана (Адрианополя) до Драча (Дураццо), греческую, затем албанскую и сербскую стра­ну. Фрязи удержали только города около Царяграда; но и фрязи покорились деснице моего царства, так как они не имели, кроме меня, ни одного царя (Асень рассматривал себя как опекуна малолетнего Балдуина) и жили в моей власти по повелению Божию. Ибо без него ничто не дела­ется и не говорится ни слова. Слава Ему вовеки. Аминь».

Одновременно в грамоте (2) «любовным и всеверным гос­тем» — купцам далматинского Дубровника (подлинник ее хранится в Петербурге) Иоанн Асень перечисляет области своего царства, в коих они могли торговать и ездить «без печали»: Бдын (Видин на Дунае), Браничев (в Сербии, у Пожаревца), Белград, Тырнов, Загорье (Северная Фракия), Преслава (прежняя болгарская столица), Карвунская об­ласть (к с[еверу] от Варны), Крънская область (В[осточная] Фракия от Тунджи), Боруйская (Веррия, Эски-Загра), Одрин, Димотика, области Скопльская (Скопле, Ускюб), При-лепская, Деволская, Арбанасская (Албанская, Эльбассан) и Солунь, где, очевидно, Асень распоряжался как дома. Под­писался он на этой грамоте «Асен цар Б[лъгаром] и Гръком». Царство его касалось трех морей, и со времен Си­меона болгарская история не достигала такого блеска.

Его столице Тырнову на высотах по обоим берегам Ян-тры болгарские памятники присваивают имена Цареграда Тырнова, царственного преславного града, второго после Константинополя. Еще в XVII в. посредине Тырнова возвы­шался шестиугольный замок (Царевец) с пятью воротами, на утесе, с трех сторон охваченном рекою. Здесь был дво­рец царей XIII и XIV вв., и рядом с ним — патриархия с хра­мом во имя Вознесения; это ныне сглажено с землею; цер­ковь св. Параскевы Пятницы (Петки) уступила место мече­ти XV в.; нынешняя митрополия, древняя церковь Петра и Павла, находится внизу Царевца; здесь же, у реки, стоит бесценный памятник болгарской древности — церковь св. Четыредесяти Мучеников с гробницами святых и царей, с историческими надписями на колоннах (надпись Омортага и Иоанна Асеня), с фресками на стенах времени Асеня. На правом берегу Янтры возвышается скала Трапезица, где недавние раскопки, наспех производившиеся, открыли фундамент до 20 церквей с частями стен, покрытых фрес­ковой росписью. Город и окрестности были полны церк­вей и монастырей. Тырнов был центром политической и культурной жизни Болгарии в XII и XIV вв. Мир и кроткое управление обогатили Болгарию и примирили население покоренных областей. О преследовании богомилов, за­лившем страну кровью при трусливом Бориле, не было ре­чи при могущественном Асене, которого оружие было страшно для греков, франков и венгров. Богатые приноше­ния Асеня обогатили болгарские и афонские монастыри, особенно Зограф. Важнейшим событием мирной полити­ки Асеня было признание болгарской Тырновской патри­архии Константинопольским (Никейским) патриархом Германом с согласия трех восточных патриархов. То, чего не мог добиться Калоянн, получил Иоанн Асень в 1235 г. благодаря союзу с никейским царем Ватаци, закрепленно­му браком наследника Ватаци на дочери Асеня. Перипетии войн Асеня с франками и греками излагаются в истории последних, так как и известны нам преимущественно из греческих и франкских источников. При преемнике его, малолетнем Калимане (1241 — 1246), завоевания во Фракии и Македонии были утрачены Болгарией в течение трех месяцев войны.

Возвращаясь к эпирскому государству, — этот западный центр эллинизма был сокрушен Асенем в бою под Клокотницей. Пламенные надежды патриотов, столь быстро окру­жившие Феодора Комнина Дуку, столь же быстро должны были перейти сначала на никейского царя и эпирского[17] дес­пота, потом на одного первого. Гибель и падение сопровож­дались унынием и мраком; плеяда блестящих писателей ли­бо вымерла, либо рассеялась в Италию и Никею. Эпирские источники почти прекращаются, остаются известия врагов. Салоникский деспот Мануил правил спокойно с 1230 по 1237 г. Он заключил союз с Жоффруа Вилльгардуэном, князем Ахеи, даровал рагузцам (Дубровнику) привилегии за их дружбу не только к царству Салоникскому, но и к ца­рю Стефану Сербскому, его зятю и союзнику. Рагузцы мог­ли торговать свободно, не будучи подсудными местным судам, и имущество их было обеспечено, в случае их смер­ти, наследникам; в голодные годы был воспрещен вывоз жизненных припасов. Деспот Мануил желал было всту­пить в сношения и с римской курией, но, по-видимому, по­мешало духовенство, настроенное особенно враждебно к Римской Церкви на греческом Западе, на рубеже латин­ской пропаганды, часто насильственной.

Катастрофа царя Феодора, смерть Хоматиана и отъезд Вардана в Италию изменили отношения Эпирской Церкви к Никейскому патриарху, и инициатива на этот раз откры­то исходила от западного двора. Не могло быть уже речи об отпоре требованиям патриарха Германа, канонически и ранее обоснованным, так как за эпирскими архиереями не стояло более политической силы западного «царя и са­модержца». Сам деспот Мануил обращается к патриарху как непреложному вождю христиан во всей вселенной, прося об устранении разногласий и о добром посредниче­стве перед светлым государем царем Иоанном Ватаци. Умоляя забыть прошлое, Мануил сам просил патриарха прислать ему архиерея для посвящения епископов, так как морские переезды для них небезопасны от пиратов. Пат­риарх Герман похвалил деспота Комнина Дуку, пожелал ему не только доброго здоровья, но даже и приращения зе­мель; митрополита он ему послал. Однако приращения зе­мель не воспоследовало. Остатки царства Феодора распа­лись на три или четыре удела, и самому Мануилу достался наименьший, несмотря на помощь из Никеи.

Лишь только весть о пленении Феодора распространи­лась по Эпиру, там появился незаконный сын его брата и предшественника Михаила, носивший то же имя, как его отец. Юный претендент овладел, кроме Акарнании, городом Сервией (на севере Фессалии) и там женился на дочери знат­ного и богатейшего севастократора Петралифы. Она отли­чалась христианскими добродетелями; будучи прогнана му­жем в угоду любовнице и перенеся это достойно, она окон­чила жизнь в добром сожительстве с мужем, строила церкви в Арте и перешла в потомство с именем преподобной Фео­досии. Из ее краткого жития почерпаются некоторые сведе­ния о судьбах эпирского деспотата. О Михаиле II известно, что он уже в 1236 г. освободил керкирцев от податей, возоб­новил дарованные отцом его привилегии рагузским купцам и сносился с императором Фридрихом II Гогенштауфеном. Он был едва ли не сильнее Мануила Салоникского.

В 1237 г. Асень по смерти жены Марии Венгерской же­нился на дочери ослепленного царя Феодора, томившегося в болгарском плену. Ирина сумела очаровать старого царя и выхлопотала освобождение своему отцу. Слепой Феодор явился, переодетый, в Салоники к своим друзьям, которых он некогда облагодетельствовал, захватил власть, провоз­гласил царем своего сына Иоанна, а брата, деспота Мануи­ла, он отослал к мусульманам в малоазиатский город Адалию. Мусульмане обошлись с Мануилом хорошо и отпусти­ли его к царю Ватаци. Последний принял деспота по его сану и, обязав его присягой, отпустил с шестью кораблями и крупной суммой в Фессалию. Мануил добыл себе неболь­шой удел в богатой Димитриаде, овладел и городами Фар-салом, Лариссой, крепостью Платамоном и вскоре завязал сношения и с Михаилом II Эпирским, и со слепым Феодором, изгнавшим его из Салоник. Три деспота из рода Комнинов Дук образовали лигу или, вернее, царство Феодора, которое распалось на три удела, сохраняя культурные связи. Если припомним, что и в дни могущества царя Феодора в Эпире и Акарнании правил, с саном деспота, его брат Константин, что и у слепого Феодора оказался впоследствии собственный удел в Македонии, что кругом в Албании и Сербии существовал родовой быт, переходивший для княжеских семей в удельный, то можно думать, что и в эпиро-македонских княжествах семьи Комнинов Дук допусти­мы и даже наблюдаются неслучайные аналогичные явле­ния. Мануил даже отрекся от Ватаци и при смерти (1241) завещал свои земли Михаилу Эпирскому, а не Ватаци.

Объединение греческих земель могло иметь место только силою оружия, так как попытки никейского царя установить вассальные отношения окончились неудачею. Семейный союз Комнинов олицетворял единство запад­ного греческого царства, созданного на развалинах Сало­никского латинского королевства. Вскоре состоялся пер­вый поход восточных греков против западных. Ватаци за­манил к себе слепого Феодора Комнина Дуку и задержал его в своей свите. Собрав большие силы, пользуясь смер­тью грозного Асеня в 1241 г. и малолетством его преемни­ка Калимана, Ватаци вторгся в Македонию и появился пе­ред крепкими стенами Салоник. Взять города он, однако, не смог, и царь Иоанн Комнин Дука, сын Феодора, отбивал­ся успешно. К тому же Ватаци получил грозную весть о вторжении татар в Анатолию и поспешил домой. Предва­рительно он заключил с Иоанном мир, по которому по­следний отказался от царского сана, сложил с себя регалии и вступил в подчиненные отношения к Ватаци (1243). Не­ясно, насколько эти отношения отвечали латинскому вас­салитету под формою византийских придворных отноше­ний царя к деспоту. Слепой Феодор был оставлен в Сало­никах. Благочестивый Иоанн вскоре скончался (1244), и его заменил на престоле брат его Димитрий. Этот был иных нравов и даже охромел, спасаясь от мужа своей любовницы. Он поспешил исхлопотать у Ватаци утвержде­ние в сане деспота Салоникского царства или, точнее, час­ти, принадлежавшей Иоанну; но не прошло двух лет, как против него поднялись знатнейшие жители Салоник и от­рядили с жалобой на него депутацию к царю Ватаци, вое­вавшему тогда в Македонии против болгар. Так быстро ис­чезло обаяние Комнинов Дук и лояльность населения, признавшего верховную власть никейского царя. Впро­чем, Димитрий и сам не уберег ни своего суверенитета, ни личного достоинства.

Ватаци не замедлил появиться под стенами Салоник и потребовал к себе Димитрия. Тот не послушался, но заго­ворщики открыли ворота города отряду никейских войск. Захватив Димитрия, царь Ватаци присоединил Са­лоники к своим владениям (1246). Сестра Димитрия Ири­на, вдова Асеня Болгарского, выхлопотала брату проще­ние, и юный деспот лишь был отослан в малоазиатскую крепость. Столь жалкий конец имело государство Бони­фация Монферратского и Феодора Комнина Дуки, просу­ществовав лишь 40 лет. Но этим событием был сделан ре­шительный шаг к объединению греческого народа. Оста­лось на западе Эпирское государство деспота Михаила II, обнимавшее Этолию, Эпир, Фессалию, Пелагонию (ныне Монастырь) и Прилеп; слепой Феодор сохранил неболь­шой удел в славянской Македонии с городами Воденой, Старидолом и Островом.

Деспот Михаил II Эпирский Комнин Дука Ангел (1237— 1266) сначала поддержал дружественные отношения с никейским царем, предоставил свободный пропуск через свои земли отряду никейских войск, посланных в Италию на помощь Фридриху II Гогеншгауфену, и даже женил сына на внучке Ватаци.

Тем не менее и Михаил, подстрекаемый своим дядею, слепым Феодором, лелеял планы овладеть Константино­полем и провозгласить себя самодержцем ромэев. В 1250 г. он вторгся во Фракию с многочисленным войском. Со сво­ей стороны Ватаци решил положить конец попыткам воз­родить царство Феодора. Перейдя Дарданеллы во главе  больших сил, Ватаци далее отправился морем, высадился в Салониках и взял Водену, город слепого Феодора; послед­ний убежал к Михаилу (1251). Таким образом Ватаци нанес удар в самый центр направленных против него интриг, и эпирский деспот думал уже не о Фракии, а отбивался в соб­ственных владениях в Эпире. Против него было послано войско, но Михаил успешно защищался в родных горах.

Главные силы Ватаци, оставшиеся с ним в Салониках, терпели лишения и голод, хотя Ватаци и учредил впервые особую должность интенданта. Затянувшаяся война разо­ряла Македонию и была бесцельной, так как перевес сил Ватаци стал очевидным. Непостоянные симпатии македон­ских патриотов перенеслись на никейского царя, который один был в состоянии объединить нацию и возвратить ей древнюю столицу Константинополь. Собственники земель и горожане в Македонии привыкли быстро переходить на сторону сильнейшего, надеясь охранить покорностью свое достояние и безопасность. В стан Ватаци явились знатные перебежчики, между ними богач Петралифа, брат жены де­спота Эпира и вместе с тем зять никейского вельможи Тор-ника; в его лице перешла нейтральная, колеблющаяся часть македонской земельной аристократии. Вслед за архонтами начали и города переходить под царскую руку: Преспа, оба Девола, Костур (Кастория) с их славянским крестьянством; приехал и албанский князь Гулам (Голем) из Эльбассана. Ва­таци принимал всех с честью, и положение Михаила Эпирского стало опасным. Он прислал послов к Ватаци и согла­сился уступить сверх захваченного Прилеп, Белее, албан­ский город Крою. За Михаилом осталась Фессалия и Эпир. Македония и Средняя Албания были утрачены. Для безо­пасности от дальнейших выступлений Комнинов Дук Вата­ци настоял на выдаче ему слепого Феодора и отослал его в Малую Азию. Отношения по этому договору, заключенному в Лариссе, установились не равные, но почти вассальные. Никейский царь пожаловал сыну Михаила Никифору зва­ние деспота как жениху царской внучки.

Но идеи и реальные силы, вызвавшие в свое время бле­стящие успехи Феодора, еще были живы при эпирском дворе. По смерти Ватаци (1254) воцарился молодой Феодор. При нем в никейских правящих кругах возобладало настолько непримиримое отношение к западному деспо-тату, что он не признавал Михаила государем и, желая воз­мутить его народ, поручил патриарху Арсению наложить анафему на все западное царство. Преданный никейской династии патриарх и его покорный синод не замедлили составить нужный соборный акт и уже огласили в царской резиденции Магниссии анафему, воспретив совершать та­инства всему греческому Западу. Эта безумная и незакон­ная мера, характеризующая Феодора II и его двор, была предотвращена престарелым ученым Влеммидом, кото­рый убедил царя разорвать уже подписанное им соборное постановление.

Феодор II не стеснялся в отношении к эпирскому дес­поту. На пути в Салоники во время похода в Болгарию (1257) он встретил жену эпирского деспота с сыном Никифором, который при Ватаци был обручен с царской внуч­кой и получил звание деспота. Теперь они приехали за не­вестою, чтобы сыграть свадьбу. Царь Феодор задержал их и тогда лишь разрешил венчаться, когда жена деспота, желая вернуть свободу, обязалась за своего мужа и от его имени уступить восточному царю города Сервию (н[ыне] Серфи-дже) и Диррахий (Драч). Феодору нужно было обеспечить южную и адриатическую границы своих владений на запа­де, и, добившись утверждения соглашения деспотом Миха­илом, царь Феодор торжественно отпраздновал свадьбу в Салониках, куда был для того вызван патриарх. После Ларисского договора это соглашение и брак, казалось, за­крепляли отношения на основах почти вассальной зави­симости.

Однако деспот Михаил II, или Михалица, как его звали в простой речи, не примирился ни с утратою двух окраин, ни с зависимою ролью, навязанной молодым царем так грубо. Он стал готовить восстание или войну, заручившись на этот раз содействием лишь ближайших и православных соседей — сербов, албанцев и, вероятно, влахов, с князем коих он породнился. Когда известие о бегстве Михаила Палеолога к туркам заставило царя Феодора поспешить домой, он оставил на западе своим наместником (прето­ром) историка и верного своего вельможу Акрополита и некрупные гарнизоны в главных городах. В течение трех зимних месяцев Акрополит объехал кругом Албанию и За­падную Македонию, ревнуя о службе своему царю. Прибыв в Прилеп, он узнал об измене Хаварона, губернатора в Эльбассане, увлеченного якобы чарами и письмами родствен­ницы эпирского деспота. Вслед за восстанием в Эльбасса-не деспот Михаил объявил открыто о своей независимос­ти от никейского царя. Наместник Акрополит созвал в Пелагонию (н[ыне] Монастырь или Битоль) подчиненных ему начальников. Узнав о грозящей потере всей Албании, Акрополит послал в Эльбассан знатного Нестонга, но тот немедленно был осажден в Эльбассане албанцами и с тру­дом был вызволен оттуда самим наместником. Последнему пришлось отступить при тяжелых условиях; Нестонга ос­тавили в Охриде, а сам Акрополит был рад добраться до ук­репленного Прилепа, как в верную гавань. Но и там он был осажден сербами Уроша. И от Акрополита, и из Диррахия (куда был послан из Никеи архиепископом Халкуци, ро­дом из евбейских землевладельцев) понеслись в Никею мольбы о помощи. Царь Феодор поспешил примириться с Михаилом Палеологом и вручил главное начальство на за­паде, а войско дал самое плохое. Несмотря на это, Палеолог одержал несколько побед, усилившись служившими в македонском гарнизоне лазами (пафлагонами) и турками, разбил наголову под Воденой отборный конный полк эпирцев и, лично подавая пример храбрости, сбил с коня побочного сына деспота, который был тут же зарезан. Не­смотря на успехи Палеолога, восстание разгоралось, и са­ми жители Прилепа впустили в город эпирские войска, хо­тя так еще недавно славянская Македония добровольно поддалась царю Ватаци... Сам наместник Акрополит был схвачен и закован в кандалы (1258).

Вся Македония, кроме Салоник, была завоевана деспо­том Михаилом II. Никейских войск не хватало для охраны завоеваний Ватаци; среди полководцев Феодора  выдавался один Палеолог. В настроении западных греков опять на­ступил поворот в пользу эпирского деспота. Даже несколь­ко никейских военачальников перешли на его сторону, между ними — малоазиатский магнат Нестонг. Царю Фео-дору донесли даже, будто ему изменил и Акрополит, в око­вах перевозимый с места на место. В союзе с эпирским де­спотом, находившимся на верху своего могущества, дейст­вовали не только сербы, но и король Тарента и Сицилии Манфред из рода Гогенштауфенов, уже в 1258 г. овладев­ший побережьем Албании от Диррахия до конца Керкир-ского пролива и островом Керкирой (Корфу), как видно из одного греческого документа.

Вскоре смерть царя Феодора II (август 1258 г.) и захват престола Михаилом Палеологом поставили эпирского де­спота лицом к лицу с его опаснейшим врагом. Михаил Па­леолог не замедлил снарядить против Михаила II Эпирско­го большую армию. Нужно было разгромить соперника, претендента на константинопольский престол. Во главе всех сил он поставил своего брата, великого доместика Иоанна Палеолога, с двумя знатными и опытными воена­чальниками Стратигопулом и Раулем. Побочный сын дес­пота, способный Иоанн, надолго задержал никейскую ар­мию в проходах под Веррией.

Тем временем Михаил Эпирский поспешил заключить союз не только с Манфредом, но и с Гильомом Вилльгарду-эном, князем ахейским, и по обычаю времени оба союза были немедленно оформлены и закреплены брачными узами. Дочь деспота Елена была выдана за Манфреда и принесла супругу подтверждение прав на Керкиру Авлону (Валлону), Химарру и несколько соседних городов. Эти права на столь нужное для итальянцев побережье, господ­ствующее над выходом из Адриатики, явились грозным оружием в руках Анжуйского Карла, разрушившего госу­дарство Манфреда; при Карле управлял Драчем одно время русский Суляк (Souliaco). Союз эпирского государя с юж­ноитальянским Гогенштауфеном, хотя нисколько не вре­дил православию, так как оба контрагента являлись злей­шими врагами папы, сопровождался утверждением итальянцев, адмирала Киннарда с 100 галерами, на полугречес­ком побережье, из-за которого было пролито столько гре­ческой крови. Диррахий (Драч) являлся греческим форпо­стом правительства Ватаци и его преемника; а теперь Никейский архиепископ был изгнан из Диррахия. Утрата Адриатического побережья являлась в глазах восточных греков новым поводом к войне с Михалицею для воссое­динения греческих земель. Эпир был крепок, как передо­вой оплот эллинизма, теперь же он изменял общему делу и пускал итальянцев на издавна греческие земли.

Одновременно другая дочь деспота Михаила, Анна, вы­дана была за Гильома Вилльгардуэна Ахейского и принес­ла с собою небольшие земли в Фессалии, но крупное при­даное деньгами (60 000 золотых), свидетельствующее о богатстве эпирского государя. Притом этот брак ставил гордого франкского князя в зависимость если не от деспо­та, то от его политики. В случае войны с восточным грече­ским царством Вилльгардуэн обязался выставить большое число рыцарей и иных воинов. Таким образом, Михаил яв­ляется во главе целой лиги или коалиции, составленной, однако, из чуждых этнически элементов. Немцам Манфре­да, французам Вилльгардуэна, грекам, влахам и албанцам Михаила трудно было сражаться рядом. Палеолог не был уверен в успехе и желал избегнуть кровопролития между греками. Он прислал к деспоту слепого архонта Фили, предлагая со своей стороны даже уступки. Деспот полагал­ся на иностранную помощь, верил в звезду Комнинов Дук и отвергнул предложения Палеолога. Фили ему ответил: «...знаю, что безумствуешь и потому говоришь не должное; знай же ты, что вскоре попробуешь царской силы и ромэйской мощи и раскаешься, но поздно». Грозя деспоту ро-мэйской мощью, т. е. силами объединенного греко-визан­тийского мира, посол Палеолога считал деспота отступни­ком, как его и называл Акрополит в своей истории. Таков был взгляд на эпирского государя при восточном дворе. Союз с латинскими государями являлся прямой изменой греческому делу, будучи заключен накануне взятия Кон­стантинополя, и Михалица, по-видимому, мечтал повторить опыт объединения в одном государстве столь враж­дебных друг другу латинского и греческого элементов. Этот опыт не удался Генриху, а Михалица желал повторить его при ином распределении сил. Он был заведомо обре­чен на неудачу. Обстоятельства катастрофы 1259 г., по­стигшей западную коалицию под Костуром у урочища Борилов Луг, не вполне ясны и отчасти были изложены выше в истории Вилльгардуэна. Бесспорно лишь то, что столк­новение, предположенное между греками, обратилось в избиение латинских союзников Михаила Эпирского.

Тогда как для франков Греции костурская катастрофа привела к утрате Восточной Морей, в качестве выкупа за Вилльгардуэна, и скомпрометировала судьбу их цветущего княжества, для греков она, казалось бы, должна была при­вести к желанному политическому объединению. На пер­вых порах последнее являлось неминуемым. Даровитый побочный сын деспота Иоанн, начальник влахов, сказался вассалом Палеолога. Никейская армия заняла болгарскую и албанскую Македонию, греческий Юг, отряды Стратигопула и Рауля вторглись в Эпир, осадили Янину, взяли сто­лицу деспота, цветущую Арту, проникли до Коринфского залива — и все в течение нескольких месяцев и недель... Разгром государства Комнинов Дук был полный, и сам ста­рый деспот с семьей скитался на кораблях, не имея проч­ного пристанища. Вскоре, однако же, грабежи восточной армии, состоявшей наполовину из тюркских полков, за­ставили туземное население пожалеть о своем прирож­денном государе. Инициатором движения опять явился Иоанн, побочный сын деспота. Он освободил Арту, куда немедленно явился деспот, и прогнал отряд, осаждавший Янину. Восстание имело тем больший успех, что царские начальники Иоанн Палеолог, Торник и Стратигопул верну­лись уже к царскому двору в Азию.

Так верность населения сохранила Эпирское государ­ство. Много значила упорная энергия, наследственная в роде Комнинов Дук. Жизнь Михаила II замечательна. Смут­ное время рождает такие характеры, как оба Михаила и Феодор, деспоты эпирские, или как Феодор Ласкарь, основатель Никейского царства. Борьба за свою державу — де­ло их жизни, их не останавливают неудачи, и они сами не останавливаются в выборе средств, прибегая к вероломст­ву и обращаясь к иностранцам, когда нужно.

Уже через полгода после костурской катастрофы Миха­ил и его наследник Никифор, получив помощь от Манфреда, не только разбили в Фессалии посланного против них Стратигопула, но и захватили его в плен. Был заключен мир, и никейский генерал был отпущен на свободу. «Сквер­ный корень эпирских Комнинов опять пустил скверные, колючие ростки», — отзываются никейские историки. И влахи, и албанцы встали под знамена деспота. Одновремен­но Манфред укрепился на побережье Южной Албании, за­нятом им за год до Костурской битвы. Царь Палеолог вы­слал свои войска и против войск Манфреда, и против дес­пота. Против последнего был послан все тот же Стратигопул. По дороге он имел неслыханную удачу — за­хватил Константинополь, а поход в Эпир задержался на год. Прибыв в Эпир, прославленный генерал опять был пойман в горах эпирцами, и на этот раз он был отослан к Манфреду, который взамен Стратигопула выручил свою се­стру Анну, вдову Ватаци, томившуюся в заточении при дво­ре Палеолога. При посредстве жены деспота Феодоры был заключен мир между царем и деспотом, причем сын по­следнего, молодой Иоанн, был оставлен заложником и же­нат на дочери севастократора Торника. И это соглашение (1262) было непрочным. Деспот продолжал отвоевывать земли, которые считал родовыми. Тогда был послан против него царский брат Иоанн Палеолог, возведенный после Ко­стурской битвы в сан деспота, и при нем большое войско (1263). Начались безуспешные переговоры. Деспот настаи­вал на сохранении за ним земель, завоеванных потом и кровью его предков. Лишь весною 1264 г. Михаил уступил, не имея уже помощи со стороны Манфреда, стесненного на родине сильнейшими врагами. Состоялось личное сви­дание, и был заключен новый договор. Но как только вой­ско Палеолога удалилось, старый деспот тотчас принялся за набеги на царские владения. Очевидно, отношения были таковы, борьба настолько задевала жизненные интересы и унаследованные традиции Комнинов Дук, что Михаил не мог не нарушить договора, коль скоро его отпускал силь­нейший враг, схвативший его за горло. Царь Палеолог ре­шил выступить самолично и навсегда сломить упорного врага. И на этот раз он предпочитал покончить дело, избе­жав кровопролития. Палеолог был не разоритель, но госу­дарь, он щадил греческие силы и знал страну, которая не выносила насильственного ига. Ее трудно было бы удер­жать в подчинении надолго. Со своей стороны деспот не мог более рассчитывать ни на чужую помощь, ни на собст­венные силы; он уступил Янину и признал себя подвласт­ным самодержцу ромэев (нач. 1265 г.). Его наследник Ники-фор получил в жены царскую родственницу, был пригла­шен в Константинополь, обласкан и пожалован саном деспота. С тех пор отношения между обоими греческими государями оставались дружескими. В последние годы сво­ей бурной жизни деспот Михаил добывал себе эпирское наследство зятя короля Манфреда, погибшего в борьбе с Карлом Анжуйским (под Беневентом, 1266 г.). Земли на ма­терике он забрал легко. Чтобы овладеть Корфу, где утвер­дился адмирал Манфреда Киннард, деспот прибег к веро­ломству, заманив его в сети той самой своей родственницы, которая погубила никейского стратига Хаварона, женил его на ней и изменнически убил. Это, впрочем, не помогло: на острове остались латиняне, не желавшие его власти. Де­спот Михаил II, или Михалица, умер (1266) среди военных приготовлений против латинян у эпирского побережья, работая над тем же делом, которое возвеличило Михаила I и Феодора. Получив отпор на востоке, он возвратился к на­циональному строительству на западном рубеже.

Пятью годами он пережил объединение Византийской империи, точнее, греческих областей империи Комнинов под скипетром Палеологов. Он должен был, после отчаян­ной борьбы, признать последствия этого события. Гордые планы Комнинов Дук были навсегда похоронены. Преж­нее соперничество стало национальной изменой. Эпирская история получила с тех пор местное значение.

 

Глава IV

 

НИКЕЙСКОЕ ЦАРСТВО ЛАСКАРЕЙ. ТРАПЕЗУНТСКОЕ ЦАРСТВО В XIII в. СЕЛЬДЖУКСКИЕ СУЛТАНЫ И НАШЕСТВИЕ МОНГОЛОВ

 

В один из последних дней осады Константинополя, когда царь Мурзуфл уже бежал, толпа молодых аристо­кратов и их людей собралась в храме св. Софии и провоз­гласила царем молодого Феодора Ласкаря, зятя царя Алексея Ангела. Был и другой кандидат — Феодор Дука, но жребий пал на Ласкаря. Он [Ф. Дука] пытался организо­вать сопротивление, выстроил даже царских телохрани­телей с их секирами на площади у Софии, но приближе­ние франков обратило всех в бегство. Бежал и Ласкарь с женою Анною и тремя дочерьми, переправившись на азиатский берег.

В этих известиях, записанных никейскими истори­ками, есть, по-видимому, доля легенды, составленной для оправдания прав первого никейского царя. Как мы ни привыкли к дворцовым переворотам и роли в них воен­ной аристократии в конце XII в. наряду с чернью, акт кучки молодежи и самое необычное метание жребия мо­гут быть оправданы анархией последних дней, нр при существовании законного царя Алексея, тестя Ласкаря, они не создавали для последнего никаких законных прав; тем более что о помазании патриархом на царство не могло быть речи. Происхождение власти Ласкаря бы­ло такое же, как у всех многочисленных архонтов, утвер­дивших на развалинах империи свою политическую власть. Но потребности непокоренного народа, могуще­ственная поддержка духовенства и уцелевших патрио­тов, личные достоинства Ласкаря и, наконец, счастье не замедлили сделать из молодого аристократа народного царя греков Вифинии и Мизии. Духовенство и старые патриоты сосредоточили на нем свои упования, сам Ла-скарь проникся ими, и уже через два-три года в его стане шла речь об объединении всех греков и изгнании лати­нян из древней столицы. Мечты были шире и впереди действительности, но идеалы воспитали политическое возрождение.

На первых порах Ласкарь являлся непризнанным претендентом, имевшим за собою кучку знатных военных и небольшую конную дружину. Страна была к нему равно­душна. В ней имели значение, во-первых, укрепленные старые города, которые во времена анархии при Ангелах вели самостоятельную политику. Первым из них в Вифинии была богатая Никея с ее римскими укреплениями. Там были живы воспоминания о резне, которую учинил Анд­роник Комнин за поддержку возмутившихся аристокра­тов. Поэтому горожане не впустили к себе Ласкаря, насилу приютили его жену и дочерей. К голосу старых городов, бывших в то же время и церковными митрополиями, и главными рынками, прислушивалось деревенское населе­ние, собранное, как и теперь, в больших неукрепленных селах. Их население было в социальном отношении пест­рое, хотя менее, чем в городах. Рядом с часто богатыми жителями-домохозяевами, занятыми своим земледелием и торговлею, жило духовенство и служилые люди, обык­новенно из самих жителей села, часто и соседние земле­владельцы-архонты, и здесь же ютилось обедневшее и за­висимое большинство населения различных категорий. Села жили местной жизнью, и для них важнее всего была безопасность имущества. Гостеприимством они и ныне не отличаются, каково же было их отношение к политичес­кому претенденту с его вооруженными людьми? Населен­ные пункты были редки, и дороги между ними обыкно­венно являлись горными тропами, по которым трудно проехать всаднику; часто приходилось дружине конных, одетых в тяжелые латы воинов, прорубать себе дорогу че­рез буйную растительность южных холмов. Такая жизнь предстояла Ласкарю, и блестящий молодой царедворец от нее не отступил.

«Знайте все вы, — писал впоследствии Никита Хониат от лица Ласкаря для прочтения в его стане в торжественном силенции, — знайте труды мои и бес­сонные ночи, переезды из одних мест в другие, козни и злые умыслы кое-кого, неоднократные поездки к сосед­ним жителям и соглашения, потоки пота на потоках Геллеспонта (намек на сопротивление Пиги); все при­шлось вынести и совершить моему царству не из личной корысти — не настолько я честолюбив, сколько люблю родину, — но чтобы выгнать из восточных городов за­падную проклятую рать, безвозбранно вторгшуюся в Ромэйскую державу, истреблявшую ее и опустошавшую, как туча саранчи; чтобы отразить наступающее ла­тинское войско, которое всегда захватывает ближай­шее, как гангрена. С таким намерением и убеждением мое царство странствовало вперед и назад подобно прибою». «Ты объезжаешь восточные города, — обраща­ется Хониат к Ласкарю в другом слове, относящемся к году вторжения Калоянна во Фракию, — ты вступаешь в переговоры с жителями; ты указываешь им, каким они подвергнутся несчастиям, если не будут повиноваться тебе немедленно, одних бранишь, других упрекаешь; то ты говоришь в открытом собрании перед народом, то принимаешь у себя видных лиц и созываешь их на обед, будучи весьма выдержанного характера и умея разнооб­разно высказать свой взгляд, так что ты возродил уже угасший дух ромэев, так как большинство взирало на латинское копье, как на небесные знамения... ты часто выносил даже проклятия, а иногда, пригрозив палкою, протягивал жезл примирения, и, превозмогши вражду, тыутверждал дружбу, не из личной выгоды, но неся вер­ховное начальство, спасительное для всех городов, не для того, чтобы надеть порфиру и обуться в пурпурную обувь, но чтобы изгнать смертоносного варвара и по­мочь родине...» Походы и схватки закалили дружину Ласкаря. «В наших рядах, — продолжает Хониат похва­лу, — иные не любили и вида вражеского шлема и на деле Арея были негоднеемуравьев... ты же их изменил, из трусов сделал бойцами, из легковооруженных — гоплитами, из домоседов — живущими в палатках, непривычных к коням научил ездить и на арабских и (знаменитых из­древле) виотийских...»

Ласкарю приходилось вновь создавать единую нацио­нальную власть. Состояние Малой Азии было хаотическим уже при Ангелах. Авторитет византийского правительства почти не существовал даже в тех прибрежных областях, которые еще не были захвачены турками. Последние прочно утвердились на плоскогорьях полуострова и неу­клонно, разбойническими набегами пробивались к Эгей­скому морю. В Троаде при приближении латинян подняли голову многочисленные армяне, всегда ненавидевшие гре­ков. Целый ряд земельных магнатов не признавали над со­бою власти константинопольского правительства и, ут­вердившись в старых укрепленных городах, воскресили древнюю тиранию благодаря своему богатству и наемной челяди. При плохих сообщениях и отсутствии безопасно­сти властели заменили правительство. Так, в черномор­ском Самсуне правил Феодор II Гавра, которого предки — по-видимому, из армянских таронских князей — уже при Комнинах были полунезависимыми государями в Трапезунте и, сохраняя византийские титулы, воевали не только с мусульманами и грузинами, но и с византийскими вой­сками. На Родосе утверждается критский архонт Лев Гавала, носивший титул кесаря, имевший свой флот и чеканив­ший свою монету, а в 1240 г. ему наследует брат Иоанн. Самыми крупными местными государями, не стремивши­мися утвердиться в Константинополе, были трапезунтские Комнины, наполовину грузины, во главе своих греков и ла­зов даже пережившие несколькими годами взятие турками Константинополя. Богатая приморская Атталия в Памфилии, ныне Адалия, подчинялась огреченному левантинцу Альдобрандино, может быть, из пизанских купцов, извест­ных в Константинополе. Не менее богатая Филадельфия и область реки Ерма признавали власть Феодора Манкафы, называвшего себя царем и чеканившего монету. Он был изгнан из своих владений за 15 лет до латинского взятия, но появился снова. Плодородную долину Меандра опусто­шал Михаил Маврозоми (которого он приютил во время изгнания, после ухода из Константинополя), выдавший дочь за султана Гиас ад-дина Кейхозрева, и во главе турок грабил греков, как это делал ранее его Михаил Ангел, впос­ледствии первый эпирский деспот. Бывший царский удельный округ Сампсон, возле Милета (его отнюдь нельзя смешивать с Самсуном, древним Амисом на Черном море), был захвачен архонтом Саввой. По словам Акрополита, повсеместно бывшие в различных местах начальники или просто выдающиеся (по богатству и знатности) лица при­своили себе подчиненные им области как свои владения, или по собственной инициативе, или приглашенные жи­телями для защиты страны.

Первые шаги Ласкаря в области внутреннего управле­ния и организации обороны против латинян нам недоста­точно известны, и даже неясно, при каких условиях он ов­ладел независимой Никеей. По-видимому, он опирался на архонтов из партии Ангелов, и бегство законного царя Алексея на Запад сделало Ласкаря признанным главою сторонников последней царской династии. Потому при­знала его и Никея. Еще более возвысила Ласкаря его роль национального вождя в борьбе с франками. Подробности последней достаточно ясны из латинских и греческих ис­точников.

Колыбелью царства Ласкаря была не Северная Ви-финия с ее городами Никомидией и Никеей — они были близки к столице и отданы Балдуином в лен своим.круп-нейшим вассалам, — но Южная Вифиния и Мизия, обла­сти, прилегавшие к неприступному лесистому Олимпу; на его предгорьях жили многочисленные монахи, хра­нители древних традиций православного царства; в этой области лежали богатые земли св. Софии. В одном из прибрежных монастырей (св. Аверкия в Куршумлу) со­хранилось надгробие сподвижника Ласкаря, знатного Андроника Контостефана (умершего в 1209 г.), из семьи, игравшей видную роль при никейском дворе. Со сторо­ны Константинополя область Олимпа и самая Никея отделены непроходимыми горами и лесными дебрями, там легко заградить и узкую римско-византийскую дорогу. Франки и не шли далее Никомидийского залива, но пе­реправлялись через море и Геллеспонт, нападая на гре­ков со стороны Троады. Там в г. Пиги (ныне Бига, на р. Гранике) процветала фактория венецианских купцов, вывозивших хлеб и кожи с плодородного плоскогорья Мизии, как ныне Пандерма вывозит хлеб в Марсель. На этих купцов работали греческие крестьяне, как ныне ту­рецкие.

Пока Ласкарь, переезжая с места на место, организо­вывал оборону, правительство Балдуина упустило мо­мент раздавить его в самом начале. Рыцари были заняты дележом добычи и устройством своих ленов во Фракии. Они не подумали вступить в соглашение с сельджукским султаном, хотя изгнанный братом Рукн ад-дином Гиас ад-дин Кейхозрев проживал у Алексея Трапезунтского и затем у франков в Константинополе и даже был готов креститься. Он тщетно добивался поддержки у франков, пока смерть брата не позволила ему занять престол без их содействия. По Сельджукской хронике (Сельджук-наме), Гиас ад-дин проживал у царя в Константинополе в большом почете, но после поединка с франком должен был уехать к Маврозоми на некий остров, где его извес­тили о смерти брата.

Рыцари глубоко презирали греков, которые не мог­ли устоять против них в открытом поле. Балдуин смот­рел на Малую Азию как на свой удел, который он завою­ет, когда захочет, и для большей легкости он раздавал вассалам крупнейшие отдаленные города. Он не только отдал Никомидию и Никею своим знатным вассалам, Адрамиттий — брату Генриху, но и приезжим сирийским баронам он рассудил отдать незавоеванные владения Манкафы и Альдобрандино, побудив тем Манкафу всту­пить в союз с Ласкарем.

Осенью 1204 г. франки выступили в Азию тремя не­большими отрядами. Один из них, Макария, занял Нико­мидию. Другой был послан графом Блуа для завоевания его лена Никеи. Стоявшие во главе его Петр Брашейль и Пайен Орлеанский, оба известные герои, не пошли сушей на Ни­кею, но предпочли избрать базою упомянутую венециан­скую колонию Пиги возле Дарданелл. Брат императора Ге­нрих переправился через Дарданеллы и, пройдя через Троаду, занял Адрамиттий. Таким образом Пиги с Пандермою, которую Брашейль немедленно занял, и Адрамиттий со­ставили первый фронт латинян против Ласкаря, отрезав его от Троады и от моря. Ласкарь опирался на Олимп, меж­ду противниками лежала Мизия.

Брашейль перешел в наступление. По плоскогорью Мизии, минуя нависший над морем лесистый хребет Кара-дага, он вторгся в плодородную долину Риндака. Целью его была крепость Лопадий на переправе через судоходный Риндак, протекающий через Аполлониадское озеро. В Лопадии скрещиваются водные и сухопутные сообщения бо­гатейшей области (ныне Михалич и Суссурлу). Древний мост сохранился и поныне. Местность была издревле засе­лена и богата. На озере стоит еще акрополь Аполлониады с ее башнями Траяна и остатками большого римского горо­да и даже храма Аполлона на островке. Население Мизии рослое, красивое, среди мусульман нередок античный гре­ческий тип, знакомый по вазам.

Ласкарь находился в глубине Мизии и, не желая допу­стить утрату Лопадия, ударил на франков во фланг; на равнине под крепостью Пиманинон (сохранились ее жи­вописные руины у озера Майнос, на противоположном берегу которого живут русские казаки-староверы) состо­ялось первое крупное сражение Ласкаря, в котором мно­гочисленные греки были разбиты сотней рыцарей. Пан­цирные всадники Ласкаря на их некрупных, частью араб­ских конях не могли выдержать тяжелого сомкнутого строя рыцарей, испытанных в бою сподвижников Бра-шейля, а легкая пехота в открытом поле не шла в расчет. Ласкарь скрылся в лесах, а крепость Пиманинон сдалась франкам. Им был теперь открыт путь в Лопадий и даже на Бруссу. По дороге население многочисленных сел встре­чало франков с крестами и евангелиями. Победители щадили покорный им народ, хотя, прибавляет Хониат, слу­жить им плохо: язык их непонятен, их ум расположен к корысти, глаз — к распутству, чрево ненасытное, нрав сердитый и суровый и рука схватывается за меч по всяко­му поводу. Сдался Милетополь (Михалич), Лопадий и рас­положенная на озере живописная Полихна (Аполлониада). Франки дошли до Прусы (Бруссы), но оказалось, что брать города труднее, чем разбить архонтов в открытом поле. Расположенная у подошвы Олимпа Брусса имеет неприступный акрополь. Жители старого большого го­рода не только франкам не сдались, но делали против них вылазки, и франки отступили. Это ободрило народ, разобравший, что дело идет не о борьбе между архонта­ми и претендентами, но о подчинении чуждому, иновер­ному врагу. Война принимает народный характер, присо­единившиеся к франкам греки покидают их; рыцарей тревожат с тыла и вовлекают в засады, в которых погиб и один баннерет (барон со своим знаменем); но Брашейль, уклонившись от засады, пробился к берегу. Скоро он опять появился в Лопадий.

Генрих со своей стороны разбил Манкафу, с которым был брат Ласкаря. Греки думали уже, что все потеряно и в М. Азии; народ стал платить франкам подати в занятых ими областях. Дело Ласкаря казалось проигранным.

Спасла его катастрофа франков во Фракии. Нет изве­стий о соглашении Калоянна с Ласкарем для 1205 г., но вторжение болгар, гибель войска Балдуина и плен самого императора заставили франков поспешно очистить М. Азию. Осталась за ними лишь латинская колония Пиги. Конец 1205 и 1206 г. положили начало царству Ласкаря, тогда как во Фракии греки, наоборот, встали на сторону франков под впечатлением ужасов нашествия влахов и болгар.

По уходе латинян греческий претендент Ласкарь ос­тался вершителем судеб Вифинии и Мизии, «властителем ромэйских восточных областей», как он назван в заглавии составленного Хониатом официального «силенция». Оче­редь была за старыми городами, как Никея и Брусса, подчиниться Ласкарю. Законный царь Алексей скитался на За­паде и был лично ненавистен всем, кто его знал. Популяр­ность Ласкаря возросла. Он не только показал себя вождем дружины, энергичным и неутомимым воином, воодушев­лявшим других, но он соблюдал, как указывает Хониат, строго обычаи царя и полководца, чтил святыню Церкви. При его дворе или в его лагере провозглашались суровые идеалы служения народу постом и молитвою; настоящим же постником, поясняет Хониат от лица Ласкаря, является тот, кто обуздывает свой дух, не обижает и не оскорбляет ближнего, а, наоборот, насыщает голодного, дает кров бес­приютному, одевает не имеющего рубахи.

Самосохранение требовало признать Ласкаря немед­ленно, объединиться под его знаменем. Со стороны севера угрожал Вифинии полководец партии Комнинов, брат трапезунтского царя Давид, с его золотою молодежью и войсками из чуждых лазов и грузин; со стороны суши все­гда угрожали сельджуки, хищные массы, пробивавшиеся к морю, и теперь у них был новый султан Кейхозрев, знако­мый с греческой культурой, зять Маврозоми; со стороны франков, несомненно, следовало ожидать энергичного наступления при новом императоре Генрихе.

При таких условиях граждане Никеи не замедлили признать власть Ласкаря. В этом событии должны были участвовать духовенство и эмигрировавшие в Никею ар­хонты. Признание претендента Никеей имело решающее значение для основания греческого царства. Никея Ласка­ря не замедлила привлечь к себе оставшихся в столице па­триотов, как, напр., Николая Месарита. Эмиграция духо­венства и ученых сделала Никею духовным центром неза­висимых греков. Здесь они имели многочисленные храмы и монастыри, нетронутые церковные ризницы и книжные богатства, часть которых была перевезена в Константинополь с восстановлением древнего царства Палеологом. Сохранилось похвальное слово Никее, со­ставленное в конце XIII в. Феодором Метохитом. Он опи­сывает мощные римские стены, окружавшие Никею, с их высокими многочисленными башнями, периволом (второй внешней стеной) и илистым рвом; громадный город с рядами пристроенных друг к другу высоких разукра­шенных домов, многочисленные бани, больницы и бога­дельни, часть которых, впрочем, выстроена позднее никейскими царями. Ласкарь еще не имел в Никее ее фи­лософской и богословской академии, хранительницы православного просвещения в XIII в., но его встретили подготовившие эту академию деятели, ученые монахи, спасшиеся из Константинополя; существовал также тот монастырь, в котором была устроена школа. Метохит его не называет, но мы узнаем по его описанию обитель Иакинфа, храм которой в честь Успения Божьей Матери со­хранил свои мозаики. Церкви были рассеяны по всему го­роду, из них назван Метохитом храм мученика Трифона, особо чтимого в Мизии и Вифинии; он «являлся» ежегод­но на весеннем празднике горожан Никеи; были в городе подворья вифинских монастырей, по крайней мере изве­стен один, приютивший Н [иколая] Месарита. В развали­нах находилась, по-видимому, уже в XIII в., судя по отсутст­вию описания у Метохита, главная святыня — св. София, митрополия, в которой заседали Вселенские Соборы; од­нако она еще в XIV в. могла быть приспособлена султаном Орханом под мечеть.

Постройкам и древнему культурному значению Никеи соответствовали природные богатства ее окрестностей: рыба, овощи, хлеб и скот поступали на рынок в изобилии. Теперь Ласкарь имел под рукою значительные материаль­ные средства, и из «властителя восточных областей» хозя­ин Никеи не замедлил стать «царем восточных ромэйских городов».

Остановка была за патриархом. Он был нужен для по­мазания на царство и был вообще необходим при царском дворе для церемоний и для управления, церковного и гражданского. Старый патриарх Иоанн Каматир жил во Фракии, в г. Дидимотихе, и отказался переехать в Никею, вероятно, потому, что был родственником супруги закон­ного царя Алексея. Отказался приехать и знаменитый мит­рополит Афинский Михаил Акоминат. Собравшееся в Никее духовенство избрало патриархом Михаила Авториана, который через несколько дней, в марте 1206 г., помазал Ласкаря на царство, через два года по взятии Константино­поля франками. Новому царю было 30 лет.

Является вопрос, каким титулом был коронован Лас­карь? Как могли его сделать самодержцем всех ромэев при жизни царя Алексея, тогда как нужно было избегать всяко­го ложного шага, опасного для слабого еще царства, кото­рое рассчитывало прежде всего на идейную поддержку па­триотов-легитимистов? Исход был найден, по-видимому, в том, что Ласкарь был венчан на царство восточных греков. Так его называет в своем письме митрополит Акоминат, так он назван в заглавии официальной речи Хониата: «кир Ласкарь Феодор, царствующий над восточными ромэйскими городами, когда латиняне владели Константинопо­лем и Иоанн болгарский (мисийский) опустошал запад­ные ромэйские области». Из пяти ктиторских надписей Ласкаря на крепостных стенах лишь на одной никейской он назван «самодержцем ромэев», и она может относиться к концу его царствования. На другой никейской и на брусской он именуется «нашим господином» и «нашим царем», на ираклийской просто самодержцем, на обломке третьей никейской — по-видимому, без титула при имени. В ада-лийской надписи 1216 г. не сохранилось ни имени, ни ти­тула царя. Титул царя восточных ромэев соответствовал бы фактическому положению дел, но с точки зрения ви­зантийского государственного права он мог лишь озна­чать временное состояние впредь до изгнания франков из Константинополя и объединения греков. Эти цели долж­ны быть поставлены с самого начала для осуществления идеи византийского царства. Но и до того в управлении Ласкарь стал царем над всеми, на кого распространялась его державная власть, и с момента венчания его слово по­лучило силу, освященную религией. С этой точки зрения интересно проследить ход мыслей Н [икиты] Хониата в его придворном «силенции».

За труды Ласкаря на пользу нации (γενος) Бог возвысил его на царство ромэйских городов на Востоке, и теперь на нем покоится десница Господа. Никто не смеет ослушаться помазанника. Перед ним великая цель. Если столица со­жжена за грехи народа, то Бог оставил семя — царство Ласкаря. Божеству желательно, чтобы подданные без при­нуждения повиновались царям, ибо и в природе существу­ет необходимый порядок. За справедливым и послушным царством обеспечена помощь Божия. «Если мы будем со­блюдать такой порядок в управлении, — пишет Хониат, — то сможем сказать: «восстань и ввергнись в море» горе сей, племени италов (франков), у которого каменное сердце и гордость выше холмов и гор, которое, переправившись по морю, вторглось в нашу землю и широко разинуло на нее свою пасть; и снова возвратим себе родные земли, кото­рых мы лишились, — древнее, исконное наше обиталище, рай и град Господа сил у Геллеспонта, град Бога нашего, знаменитая и желанная для всех народов, исконная утеха вселенной. И сподоби, Христе... нас, проведших четыредесятницу, воспеть тебе воскресную песнь и в будущем по­бедные на врагов гимны; если же удастся Ласкарю, как но­вому Моисею, отпраздновать и вход свой в град, из которо­го был изгнан, то это будет чудо из чудес Твоих. Тогда и прочая паства, услыша голос царя, соберется воедино в од­ну овчарню, не будучи доселе от двора сего, и будет едино стадо и един пастырь...»[18]

Вскоре по венчании на царство Ласкарь заключил пе­ремирие с Генрихом, которому было не до Азии, и отпра­вился на юг собирать греческие земли. Он выгнал из Фила­дельфии Манкафу, из округа Сампсона — архонта Савву; затем он напал на Маврозоми, владевшего долиною Меан­дра под покровительством своего зятя султана Кейхозрева. Ласкарь разбил его турецкий отряд, но ссориться с Кей-хозревом было опасно, и Ласкарь предпочел оставить Ма­врозоми верхнюю часть долины с городами Хонами и Ла-одикеей. Царство Ласкаря в короткое время увеличилось чрезвычайно, охватив почти все «восточные ромэйские города». Ему было подвластно сверх Вифинии и Мизии все богатое побережье Эгейского моря до Меандра с городами Смирной, Филадельфией, Ефесом и многими меньшими; его царство доходило до Галатии и Каппадокии, внутри по­луострова со стороны Икония оно доходило до Филоми-лия, крепости во Фригии. На части земель Ласкаря сущест­вовали в древности такие царства, как Прусия и Аттала, но в XIII в. страна была разорена и население немногочислен­но. Тем не менее в руках Ласкаря оказались значительные средства, обогащавшие прежде местных архонтов. Утвер­див на местах поколебленную государственную власть, Ла­скарь мог теперь располагать достаточными суммами для возобновления крепостей: на башнях Никеи, в Прусе и Ираклии Понтийской, которой он овладел несколько поз­же, впрочем, эти надписи могут относиться и к концу его царствования. У него является свой флот. Бывший корсар итальянцев Стирион поступил к нему на службу со своими кораблями, как прежде служил константинопольским ца­рям. Опаснейшим врагом с греческой стороны был для Ла­скаря представитель партии Комнинов, молодой Давид, «царский потомок», как он называл себя на своей печати, или «отрок с Понта», как его именовал никейский писатель Хониат. Его имя звучало громче, чем имя Ласкаря, и с ним также была византийская знатная молодежь. Через не­сколько месяцев по взятии Константинополя Давид вторг­ся из Пафлагонии с войсками из грузин и лазов и дошел до Никомидии, приводя население под руку своего брата Алексея Трапезунтского; но Ласкарь, тогда еще не венчан­ный на царство, наказал его немедленно. Стороною, про­рубая дорогу в лесной чаще, сам впереди с топором в руке, спуская на горных стремнинах коней на веревках, Ласкарь напал на авангард Давида внезапно, разбил и захватил в плен его начальника, знатного Синадина. Давид был ото­гнан до самой Ираклии Понтийской. Неуспех «отроков с Понта» объясняется не только военными талантами Ласка­ря, но и союзом последнего с турками. Последние под Амисом (Самсуном) задержали войска Алексея Трапезунт­ского, и Давид не мог получить помощи от брата. Коали­ции Ласкаря с турками была противопоставлена другая. В1206 г., заключив союз с франками, Давид выступил опять и захватил Прусиаду (в Сев. Вифинии, ныне Ускюб). Ласкарь опять прогнал Давида в Ираклию и взял бы ее тогда же, если бы не франки, которые заняли у него в тылу Нико-мидию; Ласкарь должен был отступить окольными путями, теряя людей при переправе через разлившиеся зимою гор­ные потоки. Давид мог бы успокоиться, но вместо того он в третий раз (1207) напал на владения Ласкаря, опустошил область Прусиады, изгоняя ставших на сторону Ласкаря крестьян. Получив от франков помощь людьми и провиан­том, он дошел до Никомидии. Ласкарь послал против ла­тинского отряда своего полководца Андроника Гида, кото­рый при местечке Трахее истребил франкский отряд в 300 человек; сам Ласкарь ударил на Давида и гнал его до Синопа. Вся область к западу от р. Галиса с городами Ираклией и Амастридой досталась победителю. Давид более не беспо­коил Ласкаря, ему пришлось отбиваться от турок, решив­ших взять Синоп. Крепость была ими взята в 1214 г., и Да­вид пал при ее защите[19].

Помощь франков Давиду была нарушением переми­рия Генриха с Ласкарем, но и латиняне жаловались на гра­бежи никейского адмирала. Впрочем, между энергичным устроителем империи Генрихом и новым греческим царем в Никее, франками не признанным в таком звании, не мог­ло быть прочного мира. В конце 1206 г. Генрих отправил в Пиги Петра Брашейля с братом своим Евстахием, двумя другими баронами и с 140 лучшими рыцарями. Брашейль занял бывший в руинах Кизик, назначенный ему в лен, ук­репил его со стороны перешейка двумя фортами и начал грабить владения Ласкаря. Произошел ряд стычек с пере­менным успехом. С другой стороны Тьерри де Лос занял свой лен Никомидию, укрепил ее акрополь и соседний «монастырь» св. Софии, откуда нападал на область Никеи, отстоявшую всего на один день пути. Макарий Сен-Менегу выстроил на берегу Никомидийского залива замок Харакс (ныне Херекс), развалины которого существуют и поныне. Гильом де Сане овладел Киосом, у которого вливаются в море воды Никейского озера. Латиняне оцепили Ласкаря со стороны моря и собирались утвердиться прочно, как во Фракии и Пелопоннисе. Царство Ласкаря оказалось в тисках между франками и турками (сельджуками), пробивавшимися и к Черному морю (у Синопа), и к Эгейскому (у Атталии, которую и взяли (1207), одолев Альдобрандино). Ласкарь не мог держаться один и завязал или возобновил сношения с Калоянном Болгарским, разорителем грече­ской Фракии, который, вероятно, и по собственной ини­циативе обложил Адрианополь. Это заставило императора Генриха отозвать из Малой Азии большую часть своих сил, оставив в Кизике достаточный гарнизон, а в Киосе — всего 40 рыцарей под начальством Макария Сен-Менегу. Немед­ленно Ласкарь отрядил часть войска наблюдать за Кизиком, а с главными силами обложил Киос. У него были и сте­нобитные машины, и флот. Рыцари защищались как герои, но, сражаясь врукопашную вследствие неисправности го­родских стен, все были переранены и погибли бы, если бы сам Генрих не явился к ним на помощь на итальянских ку­печеских судах. Латинский флот заставил греческий вы­броситься на берег, где Ласкарь его сжег и затем отступил от Киоса. Но Генрих предпочел увести своих рыцарей из полуразрушенной крепости, и Ласкарь, несмотря на пора­жение, добился своей цели. Уже через месяц он осаждал Кизик, и у него опять явился флот с соседнего острова Мармары (Проконнис), сохранившего независимость от франков. Встревоженные латиняне опять отправились вы­ручать своих на венецианских судах. Адмирал Ласкаря Стирион спасся бегством в Дарданеллы, и венецианцы бе­зуспешно за ним гнались. Сам Ласкарь также отступил в глубь страны. И на суше и на море греки не могли еще дер­жаться против латинян, тем не менее начали иметь успех, опираясь на родную страну и имея энергичного царя. Не­утомимый Ласкарь напал на Никомидию, и опять его отра­зил Генрих. Но по уходе императора и благодаря перебеж­чику франку Ласкарь захватил в плен самого барона Никомидии Тьерри, вышедшего за провиантом. Пленные рыца­ри были отведены в Никею. Это был крупный козырь в ру­ках греков, так как латиняне, особенно сам Генрих, счита­ли позором не выручить своих во что бы то ни стало. И когда Генрих явился перед Никомидией, нещадно разоряя греческих крестьян за их верность никейскому царю, Лас-карь мог предложить Генриху перемирие на самых выгод­ных для себя условиях. За своих пленных франки отдали и Никомидию, и даже Кизик, лен храброго Брашейля. Пере­мирие было заключено на два года (1207). Невероятно, чтобы третий поход против Давида и истребление франк­ского отряда имели место после этого перемирия, а не до него; наоборот, возможно, что после перемирия Бра-шейль, действуя самостоятельно, захватил Пиги при помо­щи некоего славянина Барина (из села Вари).

Но Ласкарь хотел вступить в ряды признанных Евро­пой государей. Первым шагом для этого было, по примеру Калоянна, обращение к папе Иннокентию. Сохранился лишь ответ папы. Послание Ласкаря было длинное и со­держало перечисление всех злых дел латинян в Констан­тинополе. Вероятно, оно было составлено духовными со­ветниками никейского царя и материал этого послания был заимствован из обличительной литературы. В письме Ласкаря была и другая часть. Не довольствуясь разорением Константинополя, жаловался он папе, франки нарушают перемирие и упорно не хотят согласия между христиана­ми. Обращаясь к посредничеству папы, Ласкарь просил прислать легата, который устроил бы прочный мир на тех условиях, чтобы море было признано естественной грани­цей между владениями франков и греков, другими слова­ми — чтобы вся азиатская Романия была признана за Лас-карем. За то он обещался содействовать крестовому похо­ду против измаилитов, а в противном случае он угрожал вступить в союз с чужеродными язычниками влахами, т. е. с Борилом. Не видно из ответа Иннокентия, требовал ли Ласкарь признания за ним царского достоинства. Во всяком случае, папа на такую точку зрения не встал и обра­щается к никейскому царю как к «знатному мужу Феодору Ласкарю». Он даже советовал «его знатности» смириться и пред лицом возлюбленного во Христе сына, константинопольского императора Генриха, принести ему ленную присягу на верность и службу. Некогда Иеремия советовал евреям покориться неверному Навуходоносору: тем скорее Ласкарь должен подчиниться католическому и верно­му Церкви государю, которому дал империю Всевышний, в неисповедимых путях своих передающий царства и изме­няющий времена. Латинских насилий папа не извиняет и перемену направления крестового похода приписывает интригам царевича Алексея Ангела, но греки потеряли царство за грехи, за то, что разодрали ризу Христа — Цер­ковь. На этих условиях подчинения Генриху Иннокентий готов дать инструкции своему легату, и Ласкарю надлежит выслать своих уполномоченных в Константинополь.

Ласкарь был далек от согласия последовать советам Иннокентия. Казалось, ему не было настоятельной нужды вступать в союз с Борилом, добившись ухода франков из Никомидии и Кизика. Перед ним открывалось благополуч­ное царствование над всеми греками Малой Азии, кроме Трапезунта. Многочисленные и отборные франкские наемники находились в рядах его панцирной конницы, и да­же сам Брашейль, захватив самостоятельно Пиги, был го­тов служить Ласкарю против Генриха, заставившего Брашейля отказаться от лена Кизика, который защищался им так храбро. В позднейшем (1212) письме Генриха на Запад находится указание на замышлявшийся Ласкарем и Бра-шейлем поход против Константинополя. Но их дружба не была прочной, и в следующем году Генрих сообщил папе, что Ласкарь захватил Брашейля и греки содрали кожу с прославленного витязя.

Время перемирия было для Ласкаря затишьем перед большою бурею, в которой он едва не погиб и спасся с большими потерями. Его новое, столь обширное царство должно было испытать натиск сильных врагов: турок и Ге­нриха после объединения им под своею властью европей­ской Романии. Болгары при слабом Бориле не могли выру­чить Ласкаря в критическую минуту.

Султан Кейхозрев на первых порах не воевал с Ласки рем и даже величал царицу Анну своей сестрою, так как во дни своего изгнания был усыновлен ее отцом царем Алек­сеем. Кейхозрев был знаком с греческой культурой и уси­ленно пробивался к морю. В этом стремлении он встре­тился с новой сильной державой Ласкаря и стал относить­ся к ней подозрительно. Впрочем, и Ласкарь задержал Кейхозрева и его сыновей, когда он ехал занять престол. Обычных подарков, которые у турок назывались данью (харадж), он не давал, по крайней мере регулярно. Предлог к разрыву дал ему блуждавший старый царь Алексей. Он тайком пробрался из Эпира к султану и умолял своего на­реченного сына помочь ему как законному царю против узурпатора Ласкаря; он не постеснялся стать орудием ту­рок против национального царства своего зятя, надежды греков. Кейхозрев был рад случаю подчинить своему влия­нию земли Ласкаря с их гаванями, потребовал от никей-ского царя отречения в пользу Алексея (1210) и вторгся в долину Меандра, обложив г. Антиохию во главе 20-тысяч­ного войска. Ласкарь поспешил к Антиохии усиленными переходами, имея с собою 800 франкских наемников и своих греков, всего до 2000 всадников, надеясь напасть на султана врасплох. В кровопролитной битве франкская дружина, лучшая часть сил Ласкаря, была перебита окру­жившими ее турками; сам султан подскакал к Ласкарю и палицею сбил его с коня и велел уже людям схватить его. Лично храбрый Ласкарь подсек ноги коню Кейхозрева и, отрубив голову упавшему султану, поднял ее на копье. По турецким источникам, убил султана не Ласкарь, но один из франков, состоявших у него на службе (1). Турки обратились в бегство и просили мира. Атталия уступлена была Ласка­рю. В ореоле героя Ласкарь вернулся в Никею, и весть о его подвиге разнеслась по всему греческому миру. Хониат со­ставил пышную речь, и его брат, изгнанный митрополит Афинский, прислал с острова Кеос поздравительное пись­мо; и тот и другой ожидали похода на Константинополь. Старый Алексей был привезен в Никею и пострижен в мо­настыре Иакинфа, где и окончил свою грешную жизнь. Его, кажется, ослепили. Родственник его Мануил также был привезен в Никею; в одной из церквей цела его эпитафия.

Удача Ласкаря лишь ускорила наступление Генриха. Ему следовало предупредить всеобщее восстание греков. Из Никеи были разосланы во все области воззвания, кото­рыми никейский царь приглашал на помощь в предстоя­щем походе для освобождения Константинополя от «со­бак латинян». С другой стороны, выгоднее было напасть на Ласкаря, пока он не оправился от понесенных потерь в битве с турками. Генрих заявил, что Ласкарь не победил в ней, но был разбит, намекая на гибель латинских наемни­ков Ласкаря. Ведь и в собственном войске Генриха наемни­ки составляли уже главную силу. Оба противника хотели предупредить друг друга, и оба располагали такими сила­ми, каких не имели прежде. Ласкарь напал на Пиги, латин­скую базу в Мизии, но Генрих разбил его в первом же сра­жении, и греки были загнаны в горы, понеся большие по­тери. Войско Генриха беспрепятственно опустошало Мизию, греки не шли дальше мелких засад. Население бы­ло в отчаянии, не зная, как спастись от разорения и гибели. Теперь франки уже не щадили крестьян. Ласкарь собрал все силы, девяносто конных и пеших полков, из коих во­семь состояли из новых латинских наемников. Они шли к щедрому Ласкарю, невзирая на папские проклятия. Осе­нью 1211 г. произошла решительная битва на р. Риндаке (Луперке— латинский источник), т. е. около Лопадия: Ген­рих шел путем Брашейля в первую большую кампанию франков против Ласкаря. Никейский царь был разбит на­голову и на этот раз, хотя у него, по словам Генриха, в од­ном полку было больше людей, чем во всем войске Генри­ха. Судя по описаниям битвы, сражались латиняне против латинян, а греки стояли на лесистых холмах.

Битва на Риндаке казалась катастрофой для Никейского царства. Ласкарь нигде не показывался, по словам Ген­риха в его письме на Запад. Но еще раз обнаружилось, что судьба национальных государств решается не битвами на открытом поле, но силою народного сопротивления. Франки покорили крестьянское население до турецких пределов и заставили платить им подати, но о взятии ими не только Никеи, но и других укрепленных старых горо­дов не слышно. Как только франки уходили, власть Ласка-ря восстанавливалась, а гарнизонов Генрих оставлять не мог по неимению людей. Через два года Генрих прошел Мизию до Нимфея (недалеко от Смирны), но повсюду за­ставал села, покинутые жителями. Война стала народной. При защите крепостей франки встречали ожесточенное сопротивление. Генрих взял Лентианы и Пиманинон. Обе крепости находились в Мизии недалеко друг от друга, пер­вая — ближе к Кизику и к Лопадию. В Лентиане греки дер­жались 40 дней, ели кожу щитов и седел. Генрих поступил с храбрыми врагами так же мягко и осторожно, как с лом­бардскими баронами в Фессалии. Брата царя Феодора, Константина Ласкаря, а также царского зятя Андроника Палеолога и главного начальника Дермоканта он отпра­вил к никейскому царю. Всех прочих сдавшихся ему слу­жилых людей он, по словам Акрополита, распределил по полкам под начальством соплеменных им командиров. Во главе всех покорных греков он поставил Георгия Феофи-лопула и вверил им охрану восточных пределов. Генрих таким образом принял на свою службу местных греческих архонтов, военную и владетельную аристократию, орга­низовав ее, как акритов, для защиты границ, и отдал им страну, крестьянство. Так же, как во Фракии, Генрих имел в виду создать баронии второго разряда, греческой нацио­нальности. В областях старых больших городов и крупных свободных сел такая полуфеодальная организация не име­ла бы успеха, и эти земли остались за Ласкарем; но и в по­коренных франкским оружием областях аристократия из­жила свой век и уже при Комнинах и Ангелах была ненави­стна народу. При встрече с национальным правительством преемника Ласкаря, популярным среди крестьянства, го­рожан и духовенства, организация Генриха не устояла.

Чувствуя недостаточность своих сил, Генрих заклю­чил с никейским царем прочный договор, по которому границей их владений были реки Риндак и впадающий в него Макест, далее хребет Кимина (между нын. Балакессером и Адрамиттием на Эгейском море). Самый хребет с пунктом Каламоном на римской дороге в Иконий, по кото­рой Фридрих Барбарусса шел от Геллеспонта, должен ос­таваться незаселенной нейтральной полосою. Другими словами, за латинянами оставалась Троада и Мизия, а за Ла­скарем — область больших старых городов от Адрамиттия, Пергама и Смирны до Лопадия, Бруссы, Никем и Ираклии на севере, а также все не занятые турками области к восто­ку от этих городов.

Договором Генриха с Ласкарем было признано фран­ками самостоятельное от Романии Никейское царство. На­тиск латинян был остановлен, точнее, сам остановился по недостатку сил. Впоследствии наступают уже греки.

С турками-сельджуками у Ласкаря продолжались столкновения из-за Атталии (Адалин), важного примор­ского города, бывшего владения дината Альдобрандино. В 1207 г. Атталия была взята Гиас ад-дином Кейхозревом по­сле двухмесячной осады, причем жители были перебиты и церкви обращены в мечети; но после катастрофы под Ан-тиохией на Меандре (1210) она перешла в руки Ласкаря. В 1215 г. она была вновь завоевана турками при сыне Кейхозрева I султане Изз ад-дине Кейкавусе, а в 1216 г. она опять была в руках Ласкаря, оставившего на городских сте­нах ктиторскую надпись. При следующем султане Кейкубаде Атталия перешла опять к туркам. Сведения «Сельджук-наме» об отношениях Кейхозрева и его преемника к Ласкарю полны интереса и содержат ценные дополнения (пребывание Кейхозрева у Маврозоми и в Никее, перевезе­ние его праха в Конию), но не всегда достоверны, как хва­стливая легенда.

Но важно, что в «Сельджук-наме», источнике совре­менном и носящем характер официальной хроники иконийских султанов, нет известия о таком событии, как пле­нение царя Ласкаря туркменами Кейкавуса в 1214— 1215 гг., отпустившего убийцу отца за выкуп и земельные уступки. Это известие находится в хронике Абульфеды, в греческих источниках о подобном факте не упоминается. Вероятно, предположение Фалльмерайера, что Абульфеда смешал Ласкаря с Алексеем Трапезунтским, действительно попавшим в плен к Кейкавусу.

Кризис, наступивший в Латинской империи со смер­тью Генриха, оживил надежды никейского двора на изгна­ние франков из Константинополя. Возникли брачные про­екты. Первая супруга Ласкаря, царица Анна, умерла, оставив трех дочерей, из коих старшая выдана была за венгерского короля Белу, младшая — за французского барона де Кайе, а средняя была за Андроником Палеологом и, овдовев, была выдана за знатного сподвижника царя Феодора, Иоанна Дуку Ватаци. Затем Ласкарь просил руки дочери армянского короля Левона II, но тот обманул Ласкаря, прислав ему вме­сто дочери племянницу Филиппу, и даже требовал, чтобы царь до брака не вступал с нею в сожительство (по этому поводу было дошедшее до нас синодальное постановле­ние); так как вслед за тем Левой выдал свою родную дочь за иерусалимского латинского короля Иоанна Бриеня, то ос­корбленный Ласкарь отослал Филиппу обратно (1215), а прижитого от нее сына не признал наследником престола. В 1218 г. состоялся брак Ласкаря с Марией, сестрой кон­стантинопольского императора Роберта де Куртенэ. Этот брак имел очевидное политическое значение. Ласкарь же­лал усилить еще более родственные связи с латинской ди­настией в Константинополе браком своей младшей дочери Евдокии с императором Робертом, на сестре которого был сам женат, и, несмотря на все противодействия духовен­ства такому нарушению канонов, осуществил бы свой план, если бы ему не помешала смерть.

Не только путем фамильных связей Ласкарь добывал себе права на константинопольский престол. У него был определенный план воспользоваться слабостью империи для открытого нападения. Имея в виду те же политические обстоятельства, венецианцы заключили договоры с свои­ми соперниками генуэзцами и в 1219 г. — с иконийским султаном Ала ад-дином Кейкубадом и с Ласкарем; оба дого­вора были временные и были подписаны не дожем, но по­деста в Константинополе Тьеполо. Ласкарь назван в догово­ре полным царским титулом: «Феодор во Христе Боге верный (т. е. православный) царь и самодержец ромэев и присно Август Комнин Ласкарь». Венецианцы получали право беспошлинной торговли не только в гаванях, но и внутри Никейского царства; а греческие купцы, прибывавшие в Константинополь и подвластные Венеции земли Романии, были обязаны платить коммеркий (таможенную пошлину). Следовали обычные в венецианских договорах постанов­ления, охранявшие товары и имущество потерпевших кру­шение и умерших купцов. Сверх того Ласкарь обещал не посылать свой флот в воды Константинополя и не вербо­вать солдат в венецианских владениях; ни одна из догова­ривавшихся держав не должна подделывать монеты другой, золотые (иперпиры, манослаты) и медные (stamina).

Обеспечив себя несколько с венецианской стороны, Ласкарь замыслил захватить Константинополь врасплох, пользуясь отсутствием императора Роберта. Подобный за­хват он замышлял и при Генрихе. Но регент, старый крес­тоносец Конон де Бетюн, предупредил Ласкаря, выслав в Малую Азию отряд. До войны дело не дошло, так как Ро­берт приехал и франки вернулись в столицу. Вместо того был заключен мирный договор с разменом пленных (1221) при деятельном посредничестве Марии, супруги Ласкаря и сестры Роберта. В следующем, 1222 г. Ласкарь умер и был погребен в никейском монастыре Иакинфа, ря­дом с царицей Анной. Наследовал царю Феодору, по его воле, зять Иоанн Дука Ватаци, муж царской дочери Ирины. Феодор Ласкарь был прежде всего воин, представи­тель греческой служилой аристократии, но из него вышел народный царь. В походах он провел, кажется, не меньше времени, чем в Никее. Смелость и неутомимость вместе с преданностью национальному делу были коренными чер­тами его характера с юности. Часты были его военные не­удачи, неоднократно его царство было на краю гибели, но нельзя это ставить ему в вину одному: он делал, что мог, из своего материала, закалил свои полки, лично подавая при­мер и заботясь об обороне, нанимал латинян, имел флот и машины, возобновлял крепости и, главное, не падал духом. С другой стороны, нельзя ставить ему одному в заслугу устроение нового царства: его окружали такие опытные в де¬лах патриоты, как Хониат, за ним была поддержка духовенства, в него уверовали, видя его энергию, горожане и крестьянство. Храбрый и щедрый, жизнерадостный и даже женолюбивый, этот смуглый, небольшого роста человек сумел приобрести популярность и заставил верить в себя. Церемониал и царские обычаи он соблюдал свято, но не терпел богословских споров.

Его историческое значение переросло его личность: он явился даже в глазах современников «Божьим семенем», «родоначальником нации», «новым Моисеем»; возвращение Константинополя его двору казалось достижимым. Плоды трудов Ласкаря пожали его преемники, прежде все¬го ближайший царь Иоанн Ватаци.

По смерти Феодора Ласкаря за неимением прямого наследника (малолетний сын от армянки был устранен самим отцом) и несмотря на наличность взрослых братьев, Алексея и Исаака, престол перешел — и, по-видимому, беспрепятственно — к зятю Ласкаря, протовестиарию Иоанну Дуке Ватаци, родом из фракийских архонтов из Дидимотиха (Димотики), внуку прославленного в боях губернатора фемы Фракисийской в М. Азии. В сказании, составленном в XIV в., Ватаци называется Иоанном Фракийцем. При занятии им престола большую роль сыграла его супруга Ирина, унаследовавшая энергию и честолюбие ее отца Феодора Ласкаря. Без замедления Ватаци был помазан на царство патриархом Мануилом.

Продолжительное, свыше 30 лет (1222 — 1254), правление Ватаци доставило Никейскому царству большое благополучие и силу. По природе он был расчетлив, обладал упорством и осторожностью, особенно в военных делах, — качествами самыми необходимыми для укрепления юных государств. Хозяином он был превосходным, накопил большие богатства, вел постоянные войны при помощи наемников, и притом не разорил народ, но облегчил его судьбу, обеспечив порядок и безопасность и защищая от произвола властелей. По отношению к Церкви царь Иоанн мог быть и был весьма щедрым. В памяти народа и Церкви он остался с ореолом святого царя, отца и устроителя государства. Сохранилась даже посвященная его памяти церковная служба с кратким житием, изобилующим,  впрочем, историческими неточностями. Святостью жизни Ватаци, однако, не отличался. Его главными достоинствами были, как сказано, цепкое упорство, система и осторожность. Приближенный к нему Акрополит дает своему государю следующую характеристику: «Он умел искусно находить способы сохранить свое, чем дорожил, и в то же время справиться с враждебным ему, чтобы этими двумя способами соблюсти свои интересы». Хотя Ватаци отнюдь не любил подвергать себя и свое государство риску сражений и прежде всего имел в виду культурные задачи и успехи своей страны, он должен был вести войну и лично быть в походах в течение всего своего долгого правления. Умело пользуясь политическими обстоятельствами и силами своего народа, он достиг крупных успехов и смог избегнуть крупных катастроф.

В отношении к аристократам, служилой и земельной знати, царь Иоанн был или же стал подозрителен и суров. В этих кругах его не любили и могли предпочитать двор Комнинов Дук. Характерен выше приведенный отзыв Македонского архиепископа Хоматиана. На первых же порах царю Ватаци пришлось столкнуться с заговором аристократов. Во главе стоял знатный богач Андроник Нестонг, метивший в цари, соучастниками были его брат и несколько вельмож никейского двора, между ними начальник гвардии. Царя предполагалось изменнически убить. Заговор был раскрыт во время похода против франков. Сжегши только что отстроенный флот, дабы он не достался франкам, Ватаци быстро вернулся и схватил заговорщиков. Только двоих царь ослепил и изувечил, остальные отделались заключением; самого же претендента Нестонга, который приходился ему родственником, Ватаци посадил в крепость и сам доставил ему случай бежать к туркам. После этих событий Ватаци, по известию Акрополита, стал осмотрительнее и не придерживался прежней свободы в обращении, окружил себя стражей и телохранителями, дежурившими день и ночь. Особенно повлияла на него, по словам Акрополита, жена его, царица Ирина, мужествен­ная по характеру и со всеми обращавшаяся по-царски.

Обойденные братья Ласкаря, севастократоры Алексей и Исаак, убежали к франкам, неудачно попытавшись захва­тить с собой племянницу Евдокию, дочь царя Феодора и невесту латинского императора Роберта. Севастократоры были не одни, но стояли, по-видимому, во главе той служи­лой аристократии, которая предпочитала стать полула­тинскими вольными баронами и ненавидела дисциплину национального государства, двора Ватаци. Столкновение разыгралось в той же части Мизии и Троады, которая была организована императором Генрихом как автономная ок­раина под управлением греческих архонтов. Сюда явились оба Ласкаря с франкским отрядом. Они не рассчитали сво­их сил, и дело Генриха погибло в одном сражении под Пиманиноном, у храма Михаила Архангела (1224). Оба Лас­каря попали в плен к царю Иоанну, лично командовавпте-му своими войсками. Вслед за тем были взяты все крепости франков в Малой Азии, частью после упорного сопротив­ления и с применением осадных машин, частью без со­противления. Важнейшими из них были Пиманинон и Лентиана. Схваченных архонтов царь Иоанн казнил, обо­их Ласкарей ослепил. Восстание ласкаридов и их партии было подавлено круто, раз навсегда; и франко-греческая, организованная Генрихом, окраина превратилась в рядо­вую провинцию Никейского царства.

Битва при Пиманиноне означала конец господства франков в Малой Азии. Одновременно войска императора Роберта были разбиты западными греками под Сересом. Флот царя Иоанна Ватаци завладел ближайшими к мало­азиатскому побережью большими и богатыми островами Самосом, Хиосом, Митиленою (Лесбосом) и другими, при­надлежавшими к доле латинского императора по разделу. Ватаци отнял у князя наксосского Санудо о. Аморгос и пе­редал его Гизи; добился номинального подчинения родосского кесаря Льва Гавалы. Появившись в Дарданеллах, флот Ватаци стал грабить венецианские колонии на северном берегу пролива; без сопротивления он овладел Галлиполи, Мадитом (ныне Маидос), Систем. В 1225 г. Ватаци, занятый вышеупомянутым заговором Нестонга, заключил с Робертом мир, по которому получил Пиги (н[ыне] Бига), последнюю опору франков к югу от Мраморного моря, старую венецианскую факторию по торговле хлебом и скотом, и завладел территорией, прославленной подвигами императора Генриха Фландрского и барона Петра Брашейля. Область Никомидии Ватаци подтвердил за Латинской империей и возобновил помолвку императора Роберта с Евдокией, дочерью царя Ласкаря.

События влекли Ватаци на север, за Дарданеллы. Адрианополь призвал его войска (1224), и небольшой никейский отряд под начальством Ней и Камицы занял крепость Адрианополя, но вскоре сдал ее без боя Феодору Комнинодуке.

В продолжение нескольких лет Ватаци, остановленный этой неудачей, не предпринимал походов на север. Его удерживали силы царя Феодора, находившегося в апогее могущества. В своей новой резиденции Нимфее возле Смирны Ватаци был занят церковными и хозяйственными делами. К этому времени относится полемика Никейской патриархии с эпирским духовенством и переговоры с папской курией. Около 1231 г. никейский двор посещен Саввой Сербским проездом из Иерусалима на Афон. Он был принят с большими почестями царем Иоанном и царицей Ириной, помнившей дружбу ее отца Ласкаря с Сербским архипастырем. Савва получил в дар драгоценный крест с частицею Животворящего Древа, церковную утварь, облачения, богатые дары и все нужное для путешествия на Афон вплоть до царского корабля. Выше было изложено, что в последние годы царствования Феодора Ласкаря и при патриархе Мануиле Сарантине Харитопуле в 8-й индикат (1219—1220) Савва добился признания Сербской Церкви автокефальной, а для себя — права ставить епископов не только в нынешней Сербии, но и Боснии и Южной Венгрии. Этот акт Никейской патриархии был направлен против главы западного греческого духовенства архиепископа Охридского, «всея Болгарии».

 После катастрофы Феодора под Клскотницей могу­щество болгарского царя Асеня удерживало осторожного Ватаци от походов во Фракию, родину царя Иоанна.

Предварительно последний искал обеспечить свой тьш, свою власть в Архипелаге. Родосом и ближайшими ос­тровами при Феодоре Ласкаре правил вполне самостоя­тельно, как вотчиною, кесарь Лев Гавала, из знатного крит­ского рода. Около 1225 г. Гавала должен был признать но­минальную власть никейского царя. При Ватаци наступило решительное столкновение. Официальные никейские ис­торики, как Акрополит, считали Гавалу изменником. Более беспристрастный ученый Влеммид, который при проезде ко святым Местам был ласково удержан Гавалою в одном из родосских монастырей, наоборот, подчеркивает, что ке­сарь Гавала не подал повода к разрыву. Причина проста: Ро­дос лежит на торговых путях в Сирию, Египет, на Кипр и на Крит, и обладание им было заманчиво. Сам Ватаци лично выступил против Гавалы во главе всего флота и большого войска, но потерпел неудачу. Вернувшись на материк, он снарядил вторую экспедицию под начальством Андроника Палеолога, но и тот был отбит при попытке взять столицу Гавалы. Палеолог за то разграбил весь остров, кроме крепо­сти Родоса, увез с собою и Влеммида.

Гавала не замедлил вступить в союз с венецианцами (1234), которые боялись за свой Крит. Кесарь признал при этом вассальную зависимость от дожа Тьеполо, в знак чего он обязался посылать ежегодно ризу на престол св. Марка в Венеции. Договор был выгоден для обеих сторон, обеспе­чивая не только взаимную помощь в случае нападения Ва­таци на Родос или на Крит, но также и свободу торговли и личные привилегии купцов в гаванях обеих договорив­шихся сторон. Ватаци здесь ничего не мог поделать. Лев Га-вала продолжал править Родосом как самостоятельный го­сударь и чеканил монету, как и его брат Иоанн и их потом­ки. Для борьбы с Венецией Ватаци был слаб, несмотря на попытки завязать дружбу с ее вековечными соперниками генуэзцами. Ватаци пытался перенести войну на венециан­ский Крит, воспользовавшись восстанием местных архонтов, и послал флот из 33 судов. Помогавший венецианцам наксосский князь Санудо поспешил оставить остров, и гре­ки завоевали Ретимно, Милопотамо, Кастельнуово; но прибытие сильного венецианского флота заставило их искать мира, и греческий флот погиб от бури на возвратном пути.

Ватаци обратился в другую сторону. Положение Латинской империи после 1224 г. становилось безнадежнее с каждым годом. Император Роберт за свое беспутство был опозорен своими баронами и умер в Греции (1228). Пре­стол был занят малолетним Балдуином II, и к активной по­литике Латинская империя была, казалось, не способна. Крайне стесненная территориально, Латинская империя обеднела. С севера ей угрожал Феодор Комнинодука, а по­сле 1230 г. — Асень Болгарский; со стороны Азии франки еще располагали областью Никомидии, но в Дарданеллах хозяевами уже стали греки. Прибывший в 1231 г. Иоанн Бриень, новый император-соправитель и старый прослав­ленный герой, лишь в 1233 г. собрался отнимать у Ватаци прежние латинские владения и высадился в той гавани Лампсака ('Оλκος), которая служила для Ватаци морской ба­зою. Силы никейского царя были истощены неудачными походами на Родос, и Ватаци отступил в Сигрианские леса, где на морском берегу стояла обитель Феофана Исповед­ника (на полпути между нынешними гаванями Пандермой и Мудонией). Бриень наступал, придерживаясь берега Мра­морного моря, дошел до Кизика, свернул в глубь материка и осадил бывшую венецианскую факторию Пиги. Ватаци держался в лесистых горах, собрав скот и хлеб в недоступ­ных местах. Греческий гарнизон Пиги защищался храбро, но измена открыла франкам доступ внутрь крепости. Одна­ко Бриень там удержаться не был в состоянии, так как Вата­ци, будучи хозяином страны, прекратил подвоз провианта, и франки ни с чем вернулись в Константинополь.

С другой стороны, неудачи Ватаци под Родосом и на Крите, гибель его флота утвердили венецианское господ­ство на море, и без того решительное. Теперь венецианцы угрожали греческим приобретениям на Дарданеллах, опять заняли Галлиполи и, обеспечив торговый путь в Константинополь, поддерживали правительство Латинской империи. Приезд Бриеня оживил баронов, и, хотя первый поход в Троаду был малоуспешным, следовало ожидать дальнейших шагов.

Прибытие в 1231 г. в Константинополь знаменитого старого рыцаря Бриеня в качестве императора-соправите­ля встревожило царя Ватаци. Ему было известно горячее участие курии в кандидатуре Бриеня. Одновременно и са-лоникский деспот Мануил признал Римскую Церковь сво­ей матерью, желая сохранить свои владения от Ватаци под покровительством апостольского престола. Мануил даже принес ленную присягу Вилльгардуэну Ахейскому. В водах Архипелага никейским силам угрожали венецианцы и ро-досский деспот Гавала. Союз греков с Асенем Болгарским еще только намечался.

При таких условиях Ватаци пошатнулся на своем ис­торическом и национальном пути, усомнился в возможно­сти бороться с Западом или, вернее, уберечь от Запада свою веру и свои предания. Он предложил своему верному патриарху Герману обратиться к папе с предложением вступить в переговоры о церковной унии (1232). Длинное письмо было послано с проезжими францисканцами. Это первое обращение главы православия к «святейшему» папе написано в крайне почтительных и дружелюбных выраже­ниях, как бы от имени идеалов церковного единства, но в то же время содержит горькие жалобы на новшества в цер­ковном учении, на несоблюдение канонов, на уклонение от старинных обычаев. Все это привело к продолжитель­ным и опустошительным войнам, к закрытию церквей. Во многих местах запрещена греческая служба, а на Кипре для греков наступило время мученичества. Патриарх разу­меет требование латинян Кипра о подчинении их Церкви православного духовенства во главе с архиепископом Не­офитом, о заключении и сожжении 13 кипрских монахов за отказ допустить опресноки на литургии (2). Папа должен найти утраченную драхму — церковное единство, — и гре­ки искренно готовы в том ему помочь. И греки и латиняне уверены в своей правоте. Никто не видит изъяна на своем лице без помощи зеркала. Таковым являются для греков Писание, апостольские каноны, святоотеческие писания. Одновременно патриарх писал и кардиналам:

«Много великих народов мыслят с нами заодно, а все греки согласны с нами во всем. Первые (из православных) занимающие первую часть Востока эфиопы, потом сирийцы и другие, еще их повнушительнее, — ивиры (грузи­ны), лазы, аланы, готфы, хазары, и множество сверх чис­ла русских, и великопобедный народ болгар».

Замечательно в письмах Германа, что он не называет себя и своих ни ромэями, ни православными, но греками (Гραικοι), следуя, может быть; словоупотреблению в посла­ниях курии. Церковь стала национальной.

Папа так ему и отвечает, как «патриарху греков (Graecorum)». Константинопольским или вселенским па­па, конечно, признать его не мог. Но все-таки титул при­знает Германа главою национальной Греческой Церкви, а не Восточной, или Ромэйской.

Папа ответил Герману в общем следующее. Все церков­ные дела разрешаются в последней инстанции папой, ибо Церковь не может быть ни многоглавой, ни безглавой. Петр получил первенство над всеми апостолами, в том числе и над Павлом, который похоронен ведь в Риме. За нарушение церковного единства Греческая Церковь осуж­дена на служение светской власти и на упадок: вера ваша не развита и охладела любовь; священнический сан у вас находится в небрежении. Латинская же Церковь, не находя на себе изъяна в зеркале Писания, стала для всех всем и воздвигла стену против еретиков для охраны церковной свободы.

С такими любезностями были отправлены в Никею два доминиканца и два францисканца. Вслед за ними было послано второе письмо папы: Христова Церковь получила духовный и светский меч, из коих второй отдан в руки светской власти для действия по указаниям Церкви. По во­просу об опресноках разница лишь та, что греки поспеши­ли вместе с Иоанном ко Гробу Христа и убедились в разло­жении тела до момента воскресения и потому употребляют прокисший хлеб; а латиняне пришли с Петром ко Гробу позже, убедились в воскресении и потому чтут в опрес­ноках нетленное начало.

Нунции приехали в Никею в самом начале 1234 г., бы­ли встречены с честью и имели семь собеседований во дворце и в патриархии. Спор начался с Filioque. Греки на­стаивали на неизменности Никейского символа. Спор в те­чение пяти первых заседаний обострился до того, что при­сутствовавший царь снял с обсуждения поданное латиня­нами письменное заявление. На седьмом заседании перешли к опреснокам. Патриарх Герман, видя заранее бесплодность прений (в коих, по словам Влеммида, ипат философов Карик не имел успеха), предложил созвать Со­бор восточных патриархов, чтобы оставить латинян в меньшинстве. Нунции ответили, что папа прислал их к не­му одному, и уехали в Константинополь. На прощанье они заявили царю, что если греки в догмате согласятся с Ри­мом, то папа не потребует петь на службе Filioque; и если греки будут послушны Римскому престолу, как было до схизмы, то церковный мир будет нерушимым. Патриарх же, покорный матери-Церкви, встретит более милости, чем может ожидать, т. е., вероятно, намекалось на Констан­тинополь и святую Софию.

На Пасху нунции опять были приглашены, на этот раз в царскую резиденцию Нимфей возле Смирны. Туда уже приехал и Антиохийский патриарх. Герман опять начал с Filioque, а нунции желали предварительно разрешить обрядово-литургический вопрос об опресноках как более легкий и ближе ведущий к единению масс на почве обряда. А тут еще один из греческих архиереев поставил новый во­прос: не разумел ли папа в своем втором письме, что от Пе­тра и от Иоанна идут два различных предания? Латиняне на это рассердились и начали обвинять греков в ереси: греки-де обмывают алтарь, на котором служил латинский священник, и не поминают папу на литургии. В ответ гре­ки указали на осквернение крестоносцами святынь в Кон­стантинополе, анафеме же папу они не подвергают. И сам патриарх сказал: «Папа первый меня исключил из своих диптихов», на что получил в ответ: «Твоего имени никогда в них не стояло, а о предшественниках сам смотри, кто то­му виною». Кончилось тем, что греки составили акт о недо­пустимости опресноков, а латиняне тоже написали акт о том, что не признающие Filioque суть сыны погибели. Царь пытался спасти положение путем компромисса: греки-де должны допустить опресноки, а латиняне — отказаться от Filioque; но компромиссы, обычные в делах политики, не­применимы в делах веры. Латиняне формулировали оба спорных вопроса и потребовали категорического ответа. Получив отрицательный, они объявили греков еретиками и покинули Собор. Греки же кричали им вслед: «Сами вы еретики!» Когда нунции отказались вернуться, несмотря на просьбу посланцев царя и патриарха, у них отобрали про­водников и караван, и нунции, оставив багаж, пошли в Константинополь пешком; обыскав их вещи, греки взяли свои письменные уступки обратно. Последним письмен­ным заявлением греков было полное отрицание Filioque.

Затеянная из политических видов уния не состоялась, и противоречия лишь обострились. Скоро отпала и поли­тическая потребность в переговорах с папой.

При таких условиях Ватаци стал искать союза с Асенем Болгарским, хозяином Фракии. По обычаю того вре­мени нужно было скрепить союз браком. Ватаци предло­жил женить своего 11-летнего наследника Феодора на 9-летней дочери Асеня и заключить союз против франков, нарушив мир между болгарами и франками. Предложение было охотно принято Асенем, влияние которого в Кон­стантинополе было утрачено с приездом Бриеня. Ватаци переправился через пролив и осадил Галлиполи, занятое венецианским гарнизоном (1234). Сюда же прибыл Асень с женой и дочерью, и помолвка состоялась; затем невеста с матерью была отвезена в Лампсак, где патриарх в присут­ствии царицы Ирины совершил бракосочетание. Договор между Ватаци и Асенем знаменовал союз между болгар­ским и греческим элементами против пришлых латинян и должен был привести к изгнанию последних. Неоднократ­но со времен Калоянна и Феодора Ласкаря делались шаги в этом направлении, причем инициатива принадлежала болгарскому царю, рассчитывавшему утвердиться на бере­гах Мраморного моря и Босфора после первоначальной попытки истребить греков Фракии. Теперь отношения бы­ли иные, и брак дочери Асеня означал уступку Константи­нополя греческому царю. За то Иоанн Асень добился осу­ществления заветного желания болгарских царей — неза­висимости национальной Церкви, на этот раз не через папу и латинство, как сделал Калоянн, но законным путем, не изменяя веры и с согласия четырех патриархов, Кон­стантинопольского (Никейского) и трех восточных. Фор­мою признания независимости было учреждение патри­архии, хотя и не равнозначной по рангу древним апос­тольским. Царская и соборная грамота провозгласила Тырновского архиепископа Иоакима патриархом Болга­рии (1235), и он был посвящен торжественно в Лампсаке, в присутствии многочисленного духовенства. Конечно, этим шагом наносился удар главе греческого западного духовенства, архиепископу Юстинианы Первой (Охриды) и всей Болгарии, кафедре ненавистного Никее Хоматиана. Что касается положения Тырновского «патриарха Болга­рии», то позднейшая грамота Никейского патриарха Кал-листа духовенству Тырнова (1355) определяет, что звание патриарха дано епископу Тырнова «из снисхождения», но он «не сопричислен» к числу святейших патриархов и не должен в сем звании значиться в святых диптихах; а патри­арх Герман был того мнения, что Тырновская Церковь не получила полной автокефалии, но должна и впредь вно­сить пошлины и сборы Константинопольскому патриарху.

После этого события соединенные силы Ватаци и Асе­ня выступили против константинопольской Латинской империи. Их силы имели решительный перевес, и насле­дию Генриха грозила гибель. Ватаци занял Фракийский Херсонес и прилегавшую область от Марины до Ганоса (на полпути от Родосто до Дарданелл). В этом пункте он выст­роил крепость, сохранившуюся доныне среди бедного по­сада. Фракийская Святая гора, во времена Юстиниана по­крытая монастырями, отделяла владения Ватаци от франкской крепости Цурула (ныне Чорлу, перед Чаталджей). Фракия на север от этой полосы была захвачена Асенем. Союзники пошли и дальше, подступили к стенам Констан­тинополя. Старый Бриень сделал удачную вылазку. Латин­ские источники преувеличивают его победу и силы союз­ников. Трудно поверить, чтобы 160 рыцарей с двойным-тройным числом сержантов разбили бы 100 000 греков и болгар, среди коих были и тяжеловооруженные, не раз ме­рившиеся с франками в рукопашном бою. Преувеличены известия латинян и о 300 кораблях Ватаци. Приближение зимы и отсутствие средств для штурма заставили болгар и греков снять осаду, к великой славе Бриеня (1235). На сле­дующий год они вернулись и снова обложили столицу с су­ши и с моря. Но тогда как у Ватаци, по-видимому, было все­го 25 крупных военных судов, латиняне собрали большие силы на море с приходом 6 галер ахейского князя и 16 ве­нецианских; кое-что выставили пизанские и генуэзские купцы. При столкновении латиняне захватили почти по­ловину флота Ватаци, море оказалось в их руках, и осада стала безуспешной (1236).

На этот раз латинский Константинополь справился с угрожавшей ему гибелью. И константинопольское прави­тельство, и его друзья на Западе отлично видели, что опас­ность велика. Все меры были приняты, все пружины пуще­ны в ход. По выражению Акрополита, дела латинян тогда весьма сократились и вследствие свойства двух самодерж­цев дух латинян упал до чрезмерной приниженности. Юный Балдуин II был отправлен к папе и к западным госу­дарям умолять о помощи. Погибающей Латинской импе­рии решено было оказать поддержку и на этот раз. Папа Григорий IX призывал венгерского короля Белу и ахейско­го князя Вилльгардуэна выступить на помощь. Вместе с тем он сам отлучил Асеня от Церкви и послал Ватаци (с ко­торым отношения ухудшились после краха переговоров об унии в 1234 г.) письмо, лишь недавно изданное (3).

«Полагали, что среди греков царит премудрость, и от них, как от источника, исходили и отдаленные ручьи на­уки, — пишет папа. — Тебя считали мы за судящего зрело и осмотрительно. Княжество апостольского престола основала не земная сипа, но Единый Бог воздвиг на камне рождающейся веры, даровав блаженному Петру, вечной жизни ключеносиу, власть земную и небесную». Во внима­ние к сему Ватаци должен признать Церковь матерью и сохранять ее расположение. Она может быть ему плодо­носной, хотя и не им, Ватаци, держится. В выспренных словах папа извещает о новом крестовом походе, кото­рый разрушит все тщания противящихся, и простертая рука крестоносцев пособит Латинской империи. «Твою знатность сочли мы нужным подвергнуть настоятельно­му увещанию и указать тебе, ради твоей же пользы и бе­зопасности в будущем и для устранения бедствий войны, чтобы ты не замышлял никакой опасности или ущерба названной империи и дражайшему во Христе сыну нашему Иоанну (Бриеню, о смерти коего папа еще не узнал), импе­ратору константинопольскому и его преемникам». На­оборот, Ватаци должен оказать императору совет, рас­положение и помощь, чтобы проявить на деле верность Римской Церкви. Папа сопровождал бы такие действия Ватаци благословениями и сладостными молебствиями. Если же «увещание не без отеческой угрозы» не побудит Ватаци, в предвидении собственной опасности, избе­жать затруднения («illum articulum difficultatis»), то из не­го нелегко ему будет выбраться.

Таким образом, папа угрозами требовал вассальной верности константинопольскому императору и называл его полным титулом. На заголовке же письма стояло: «Знатному мужу Ватаци дух более здравого рассуждения». На таковое письмо ответ не мог быть иной, как резкий со стороны могущественного на Востоке, гордого перед врагами и перед своими вельможами, венчанного царя. Его письмо отыскано и использовано греками (Сакеллионом и Милиараки) и западными учеными (Гейзенбергом, Норденом) и без особых доказательств, на основании яко­бы оскорбительного тона, объявлено плоской подделкой фанатиков XVII в. Такая критика сама отзывается средни­ми веками. Оскорбительности мало, нужна была бы и помощь филологии. Заподозренное письмо, наоборот, напи­сано хорошим и простым литературным языком, облича­ет знание обстоятельств, отвечает на содержание папского послания, ныне лишь извлеченного из папского архива, содержит обороты мысли, встречаемые в полемике Никеи с Эпиром, в которой обычны резкости, именно со сторо­ны Никеи.

Самодержец ромэев прежде всего был оскорблен не­признанием за ним царского титула. Папа официально об­ращается к нему как к «знатному мужу Ватаци». Это было оскорбление и ему и его державе. Царский титул не только отвечал его достоинству коронованного самодержца и его фактическому могуществу, но также означал права на Кон­стантинополь и власть над греками. И папа и Ватаци пре­красно понимали, что связано с царским титулом, и пото­му ответ Ватаци был резок.

Проставив в заголовке свой полный царский титул, Ватаци с того и начал, что указал папе на неуместность по­добного к нему обращения.

«Царству моему подали твое письмо, но царство мое ввиду нелепости написанного полагало, что таковое ис­ходит не от тебя, но от «сожительствующего с крайним безумием» и с душою, полною надменности и дерзновения. Таков тот, кто обратился к царству моему, как к како­му-то не имеющему имени и бесславному, неизвестному и незнатному, не будучи научен должному ни опытом дей­ствительности, ни величием державы нашей. Твое же святейшество и разумом украшено, и рассудительнос­тью выделяется из большинства людей.

Ты пишешь, что в нации (γενος) греков царствует пре­мудрость. Как же нам поэтому не знать древность твое­го престола? Хотя какая нам в том нужда знать, кто ты и каков твой престол? Если бы он был на облаках, то бы­ло бы нам нужно знакомство с метеорологией, с вихрями и громами. А так как он утвержден на земле и ни в чем не отличается от прочих архиерейских, то почему было бы недоступно всем его познание. Что от нашей нации исхо­дит премудрость, правильно сказано. Но отчего умолчано, что вместе с царствующей премудростью и земное сие царство присоединено к нашей нации великим Кон­стантином? Кому же не известно, что его наследство пе­решло к нашему народу и мы его наследники.

Требуешь признать права твоего престола. Отчего нам не потребовать от тебя признания прав тысяче­летней империи Константина и его преемников, бывших из нашей нации, вплоть до нас. Родоначальники царства (т. е. величества) моего из рода Дук и Комнинов, не упоми­ная о других царях из эллинских родов, много сотен лет обладали Константинополем, и тогдашние римские ие­рархи называли их самодержцами ромэев.

По-твоему, мы нигде не царствуем и не правим, а Ио­анн из Бриеня тобою рукоположен в цари. По какому пра­ву? Разве твоя честная глава также одобряет преступ­ную, корыстную мысль и руку, считает правильным раз­бойничий и злодейский захват, благодаря которому латиняне вкрались в Константинополь и с такой свирепо­стью ополчились на нас, с какой не нападали измаилътяне (арабы) на Сирию и Финикию. Если мы, принужденные на­силием, переменили место пребывания, то наши права на империю и державу мы неизменно и неотступно удержи­ваем за собою, по милости Божией: царем ведь считается господствующий над племенем, народом, населением, а не над камнями и бревнами, составляющими стены и башни.

Извещаешь нас о грозном сборе крестоносцев. Мы да­же возрадовались, сообразив, что эти заступники свя­тых Мест начнут с нашей отчизны и подвергнут ее по­работителей законному отмщению как осквернителей святых храмов и священных сосудов, как виновников вся­кого беззакония против христиан. Но далее твое письмо назвало Иоанна константинопольским императором и наименовало его милым сыном твоей чести. Он уже умер, но на помощь ему собираются новые крестоносцы. По­смеялись мы над подобными потугами и заявлениями, со­чтя их за насмешку над святыми Местами и за издева­тельство над святым Крестом. Благовидным предлогом прикрывается, как всегда, жажда власти и золота.

Твоя честь нас наставляет не докучать императору Иоанну, для моей же пользы. Нужно тебе знать, что мое царское величество не разумеет, где на суше или на море расположены владения означенного Иоанна, и потому-никогда не покушалось на то, что ему принадлежит. Ес­ли же речь идет о Константинополе, который мы жела­ем у него взять, то мы заверяем и объявляем тебе и всем христианам, что никогда не перестанем сражаться и воевать с захватчиками Константинополя. Мы были бы преступниками перед законами природы, уставами ро­дины, могилами отцов и Божьими святыми храмами, ес­ли бы из всех сил не боролись за это. Против же недоволь­ных есть у нас, чем обороняться. Имеются у нас и колес­ницы, и кони, и множество воинов и бойцов, которые много раз мерились силами с крестоносцами этими и ока­зались не хуже кого-либо. И Бог справедливости помогает обиженным. Ты же как подражатель Христу и преемник главного из апостолов... одобришънас, воюющих за роди­ну и за благородную ее свободу. Можем ли мы смотреть спокойно на нее, поруганную, лишенную прежней славы и обращенную в очаг убийц и логово разбойников? Все это кончится, как будет у годно Богу. Мое же царство (величе­ство) старается и желает сохранить должное почте­ние к святой Римской Церкви и сыновние отношения к твоему святейшеству, разве только твое святейшество не захочешь не признавать права, подобающего нашему царскому величеству, и не будешь обращаться ко мне с письмами столь безалаберно и неучтиво».

Таков был ответ греческого царя. Сознание своих ис­торических прав и силы высказано резко и категорически перед лицом духовного главы Запада. Следует отметить также в этом ответе идею национальной греческой импе­рии, идею греческой нации (γενος), созревшей среди тяж­кой борьбы за существование с народами чуждыми и ино­верными. С этой идеей встречаемся и в письменности эпирских греков. Чувство и сознание национальности раз­вилось, но соответствующее новой истории националь­ное государство оказалось преждевременным для греков XIII в. Средневековый Константинополь, как старые мехи, не замедлил испортить новое вино.

Резкость переписки папы и Ватаци имела не одну идейную подкладку, но и реальную. Против Ватаци соста­вилась коалиция с участием Асеня. Болгарский царь не только вытребовал свою малолетнюю дочь из семьи Вата­ци, но замыслил новый поворот своей политики со всей присущей болгарам вероломной прямолинейностью. По смерти Бриеня и за отъездом молодого императора Балду-ина в Европу среди константинопольских баронов усили­лась партия приверженцев Асеня, и болгарскому царю улыбалась мысль утвердиться на константинопольском престоле хотя бы в роли регента-соправителя. Ближай­шим к тому средством представлялась уния с Римской Церковью, хотя так недавно Тырновский архиепископ по­лучил сан независимого патриарха от представителей Восточных Церквей под эгидою никейского царя. Асень написал папе, и Григорий IX ответил ему за неделю до при­веденного письма к Ватаци. Из папского письма ясно, что Асень не только поддался Римской Церкви, но предложил сговориться относительно «положения империи и города Константинополя». Такова была причина разрыва Асеня с Ватаци — его виды на Константинополь, на регентство или соправительство. Посылая к Асеню для переговоров епископа Перуджии, папа поставил вопрос шире, включив в него обсуждение судьбы Св. Земли и «других вопросов» — вероятно, церковных и об обращении Ватаци в унию; но в то же время он потребовал оказать совет и поддержку его возлюбленному сыну императору Бриеню, в тех же самых выражениях, как одновременно папа написал Ватаци. По­сланному епископу были вручены и письма к венгерскому королю Беле и к болгарскому духовенству, в которых цель миссии указана ясно: чтобы Асень защитил империю и со­действовал обращению Ватаци в лоно Римской Церкви. Асень обманулся в своей надежде получить от папы по­мощь для овладения Константинополем. Он выступил все-таки в поход совместно с франками против занятой грека­ми крепости Цурула, но, воспользовавшись известием о смерти жены, сына и патриарха от чумы, прервал осаду и не только сам ушел, но и не оставил отряда в помощь франкам, вновь заключил союз с Ватаци и вернул послед­нему свою дочь, малолетнюю жену никейского наследни­ка Феодора.

Ватаци пытался найти себе союзников на Западе и вступил в переговоры с генуэзцами, всегдашними сопер­никами хозяйничавших в Константинополе венецианцев; но из переговоров ничего не вышло (1239). Генуэзцы пред­почли согласиться с Венецией по интересовавшим их воп­росам. Узнав о приближении крестоносцев с Балдуином II во главе, Ватаци писал венгерскому королю Беле, заявляя, что готов подчиниться папе; но из Рима отсоветовали Беле вступить с Ватаци в соглашение.

Но теперь Ватаци был более уверен в своих силах, чем при прибытии Бриеня. Тогда как франки и болгары осаж­дали Цурул во Фракии, Ватаци перешел в наступление из Никомидии и, взяв Харакс (н[ыне] Херекс), Дакивизу (Гебзе) и Никитиат (Тузла?), он показался верстах в десяти от Принцевых островов. Как всегда, его атаки шли с суши и с моря, его достаточно сильный флот (30 кораблей) сопро­вождал сухопутные войска и был предназначен нанести удар латинской столице. Однако начальник флота, опыт­ный Контофре (судя по имени, из латинян), предупреждал Ватаци об опасности нападения на столицу с моря и о пре­восходстве военного искусства итальянцев. Царь Ватаци, будучи горд за своих греков и доступен придворным льстецам, уволил Контофре и назначил адмиралом не зна­ющего дела армянина Исфре, который был разбит латиня­нами наголову, притом всего лишь 13 галерами; на каждую свою галеру итальянцы захватили по одной греческой вместе с экипажем.

В 1241 г. последовала кончина царицы Ирины, доста­вившей Ватаци права на престол и создавшей ему двор с хорошими традициями строгого этикета, благочестия и просвещенности. Одновременно умер и страшный Асень Болгарский; его царство перешло к малолетнему Коломану (Калиману). Пользуясь наступившей слабостью болгарского правительства и переманив на свою службу отряды скифов (половцев), превосходную конницу, ранее служив­шую в Македонии, по известию Акрополита, т. е. франкам и болгарам, Ватаци немедля взялся за осуществление сво­их всегдашних планов о подчинении западных греков, о собирании воедино разрозненных греческих земель и вы­ступил в поход на Салоники против царя Иоанна, сына ца­ря Феодора Ангела, ослепленного Асенем Болгарским. Ва­таци имел все основания не откладывать этого похода, так как, без сомнения, со смертью Асеня воспрянула бы вновь держава Феодора Ангела.

Об этом походе 1242 г., окончившемся договором, по которому Иоанн сложил с себя знаки царского достоинст­ва и стал деспотом, подчинившись верховной власти Вата­ци, было изложено в главе о западном царстве Ангелов Дук. Но поход 1242 г. мог закончиться уничтожением Салоникского государства и присоединением Македонии к царству Ватаци, если бы не были получены грозные известия с Вос­тока. Оставленный регентом юный Феодор Ласкарь, сын Ватаци, с его советниками (по хозяйственным делам — Музалоном, по военным — Ливадарием) доносил, что мон­голы напали на сельджукское мусульманское государство. Последним правил с 1237 г. малодушный, преданный пьянству и разврату Гиас ад-дин Кейхозрев II, сын могуще­ственного Ала ад-дина, при котором было отбито первое нападение монгольского тумана (корпуса в 10 000 всадни­ков). Всегда превосходно осведомленные монголы, видя слабое правление Гиас ад-дина, осмелели, сначала напали на область Эрзерума (1240), а затем в 1243 г. полководец великого хана Угедея Яртагунойон с 30 000 всадников вторгся в пределы сельджукского Иконийского султаната. Гиас ад-дин в ужасе сзывал под свои знамена турок и наем­ных франков; последних у него было до 2000 под началь­ством Иоанна из Кипра и Бонифация из Генуи. Ко всем вас­салам султаната Иконии (Рум) были разосланы гонцы с требованием прислать их контингента, но князь Малой Армении отделался обещаниями, сирийские и месопотамские эмиры не пришли, кроме алеппского; лишь Мануил Трапезунтский, кажется, прислал своих грузин и лазов. Под Сивасом (Севастией) 40 000 монголов разбили наголову Гиас ад-дина (1243), хотя у последнего было тысяч шесть­десят; сельджуки и франки должны были биться храбро, но тактика монголов была первая в свете. Начался разгром султаната Рум. Эрзерум к тому времени уже пал (1241— 1242); жители Сиваса выдали все имущество и срыли го­родские стены; Кесария, вторая столица султанатов Конии, была сровнена с землею, и население ее перебито. Ги­ас ад-дин в отчаянии обратился к Ватаци за помощью против врага, грозного для них обоих, и в Триполисе на Меандре состоялось их свидание. Благоразумный Ватаци ограничился дружескими уверениями, и хорошо сделал, иначе мог бы навлечь на свою державу судьбу, которая по­стигла Русь за помощь половцам. Вернувшись в свою Конию, Гиас ад-дин послал послов к монголам, прося о мире, стал данником великого хана Угедея и скоро умер (1245). При его малолетних детях некогда грозный султанат Рум стал управляться монгольскими перванами и баскаками.

Ватаци уберег свои владения от монголов и сохранил свою независимость в тот момент, когда монгольские пол­ки дошли до Чехии, Фриуля и до сирийской Сайды. Для ох­раны границы он организовал сеть пограничных крепос­тей и складов провианта и оружия. Все хранилось на стро­гом учете за царскими печатями, и самое место складов держалось в секрете от врага.

Интересно, что превосходно о всем осведомленные монголы были в сношениях с папою и присылали послов, предлагая союз против Ватаци; но так как последний завел переговоры об унии, папа отделался подарками.

Для Ватаци главные интересы были не на Востоке (как для его предшественника, боровшегося с сельджуками), но на Западе. Политика Ватаци из местной становится евро­пейской благодаря союзу с Фридрихом II Гогенштауфеном, величайшим врагом папской политики. Интерес Фридриха сосредоточивался на полном красок юге, на его Неаполитанском королевстве, где он основал университет, куда вызывал сарацинских мастеров, где он собирался реформировать управление по плану и с размахом, достой­ным нового времени. Ватаци и Фридрих были естествен­ными союзниками, когда греческий царь не нуждался в па­пе. Хотя Фридрих не иначе смотрел на Ватаци, как на сво­его зятя и вассала, он высоко ценил его помощь и со своей стороны был готов помочь всякому монарху против нена­вистной римской курии.

Как ни величественна и ни сильна во многом выдаю­щаяся фигура Фридриха, в отношении к западному латин­скому делу на Востоке он сыграл роковую, даже предатель­скую роль в тот критический момент, когда решалась судь­ба «Новой Франции». Не было монарха, более призванного по своему положению к тому, чтобы поддержать и оградить Латинскую империю в Константинополе. Он не только об­ладал авторитетом, связанным с титулом римского импера­тора, и не только мог его усугубить, благодаря своей лич­ной мощи и дарованиям, — он был непосредственным и полновластным монархом мощного военного государства, наиболее близкого к Леванту, связанного с последним эко­номическими интересами и проникнутого восточными влияниями, начиная с этнографического состава населе­ния и кончая высшими проявлениями культурной жизни. Но вместо того чтобы сдержать греков мощною рукою, Фридрих вступал в соглашения с греческими государями в Никее, Салониках и Эпире и в роковое для константино­польской империи время вступил в ожесточенную борьбу с духовным главою латинского дела на Леванте. В продолже­ние своего долгого правления Фридрих губил на Востоке латинское дело, и притом большею частью не питая такого намерения. После его смерти (1250) судьба Латинской им­перии в Константинополе была решена.

До смерти Бриеня император Фридрих II держался бо­лее или менее пассивно в отношении к империи Балдуина. Помощи он ей не оказывал никакой, так как она была со­здана помимо западных императоров силами, враждебны­ми Гогенштауфенам. При коронации в Риме Петра Куртенэ представитель Фридриха протестовал, не признавая иного императора, кроме своего государя, и добился лишь того, что коронация состоялась вне стен собственного Рима в загородной базилике. Затем Фридрих, приняв завещанный ему Димитрием Монферратом титул салоникского короля, не сделал, однако, ни шага, чтобы овладеть своим наслед­ством, попавшим в греческие руки. Наконец, Бриеню он хотел помочь как своему тестю, но не успел за смертью последнего (1237). Балдуину Фридрих не хотел помочь. Мало того, он открыто выступил врагом Латинской империи. Разразилась борьба Фридриха с папой Григорием IX, и, так как последний верховодил в Константинополе, Фридрих заключил союз с Ватаци, врагом и папы, и Латинской им­перии в Константинополе.

Поступая так, Фридрих шел по пути своих предков, Конрада III и Генриха IV, друживших с Комнинами, Мануилом и Алексеем I. В те поры союз двух империй был на­правлен против Норманнского королевства в Южной Ита­лии, теперь он имел своим объектом латинские форпосты, новые политические образования в самой Романии. Уже в 1238 г. греки служили под знаменами Фридриха. Состав­лен был даже план, по которому Ватаци давал ленную при­сягу Фридриху и получал из его рук латинский Константи­нополь. Ленная зависимость взамен подтверждения владе­ний предположена была также для болгарского Асеня и для салоникского Феодора Комнина Дуки. Балдуин был по­ставлен в известность о воле Фридриха уступить Констан­тинополь своему будущему зятю. Гавани Южной Италии были закрыты для крестоносцев; армия Балдуина задержа­на была в Ломбардии, и главный вождь ее был брошен по приказу Фридриха в тюрьму и по освобождении не мог оп­равиться от последствий заключения. Папа за это отлучил Фридриха, вместе с Феодором Салоникским (1238). Людо­вик Французский заставил Фридриха пропустить через его владения Балдуина с армией. При новом папе Инно­кентии IV отношения Фридриха к курии приняли сначала мирный характер, но от грекофильской политики Фрид­рих отнюдь не отказался и около 1244 г. выдал свою дочь за Ватаци, который явно угрожал Константинополю. Это опять было поставлено в вину Фридриху, и он опять был отлучен от Церкви на Лионском Соборе, на этот раз окон­чательно (1245). Отлучение привело к теснейшему союзу германского и греческого императоров. Ватаци посылает помощь Фридриху в Италию сначала деньгами (1248), по­том людьми (1250). Последний просит Михаила Эпирского пропустить вспомогательный отряд, посланный царем Ватаци, через эпирские владения. В год своей смерти (1250) Фридрих в письме к эпирскому деспоту делает ха­рактернейшие заявления и явно становится на сторону восточного православия, по крайности в письмах к грече­ским государям.

«Имея в виду полное истребление врагов наших, вос­ставших на нас по папскому злоумышлению, — пишет он эпирскому деспоту, — мы собираем помощь от всех род­ных наших и друзей. Мы охраняем не одно наше право, но и право друзей и возлюбленных наших соседей, коих объе­диняет чистая и искренняя любовь во Христе, особенно греков, свойственников и друзей наших. Так называемый папа за наши отношения и любовь к ним, христианней­шим и самым благочестивым образом расположенным к Христовой вере, возбудил против нас свой необузданный язык, называя благочестивейших греков нечестивейшими и православных еретиками».

Воздавая хвалу греческому благочестию, впрочем в момент решительной борьбы с папой, когда греки были очень нужны, Фридрих ревниво следил за сношениями Ва­таци с папою и незадолго до смерти горько жаловался на посылку никейских уполномоченных в Рим.

«Как это, — пишет Фридрих никейскому царю, — как это папа послал к твоему царскому величеству монахов — миноритов и доминиканцев, что не только моей пресвет-лости, но даже ребятам покажется чудным и странным? Как этотрекомый архиерей архиереев, при всех ежеднев­но отлучающий тебя и твоихромэев, бесстыдно называя еретиками православнейших ромэев, от коих вера хрис­тиан разошлась до концов вселенной, как он не устыдился посылать своих духовных лиц к твоему царскому вели­честву?.. Как это исстари врожденную, по диавольскому наваждению, у римских архиереев злобу против ромэев, которую не удалось искоренить многим великим архиере­ям и служителям Христа ни словом, ни делом, ни постоян­ной молитвой за долгое прошедшее время, — как это папа обещает исправить в одно мгновение несерьезными слова­ми и лукавыми толкованиями простецов, после того как вновь выразил (свою злобу) на всякий лад?»

Царь Ватаци, имевший в виду постоянно свою глав­ную цель — завоевание Константинополя, находил в этот момент полезной благосклонность папы и не посмотрел бы на протесты Фридриха. Они звучали по-ребячески, а не переговоры Ватаци с папой. Смерть (в декабре 1250 г.) из­бавила Фридриха от дальнейших огорчений со стороны Ватаци. До того их отношения были отменно вежливыми. Фридрих сообщал никейскому царю о своих победах в Италии с помощью контингентов, доставленных итальян­скими городами (между прочим, Веrgamo, которого не следует смешивать с малоазиатским Пергамом, как склон­на miss Gardiner (4)), а Ватаци в свою очередь сообщил Фрид­риху о взятии им Родоса. По смерти Фридриха наследник никейскою престола написал надгробное слово, состав­ленное из риторических фраз. Преемник Фридриха Кон­рад IV был занят внутренними делами; тем не менее он снарядил к Ватаци посольство маркиза Гогенбурга с просьбою изгнать фамилию Ланчия, родных Манфреда Тарентского и Анны, супруги Ватаци, нашедших себе при­ют при никейском дворе; и Ватаци исполнил это, разуме­ется, за обещания и выгоды для себя.

Дружественные отношения не были поколеблены скандальной связью престарелого Ватаци с одной дамой из итальянской свиты юной царицы Анны, дочери Фрид­риха. Чары этой «маркезины» (кажется, звали ее della Fricca) оказали на царя такое влияние, что маркезина при­своила себе некоторые внешние знаки царского достоин­ства и оттерла свою госпожу на задний план. Авторитет­ный ученый Никифор Влеммид, в своей юности далеко не бывший врагом женщин, восстал на маркезину открыто и выгнал ее со свитой из своего монастыря, прекратив при ее появлении богослужение. Слезы и ярость маркезины, угрозы и наветы ее спутников привели лишь к тому, что Ва-таци сознал свой позор, и с тех пор о маркезине ничего не было слышно; но и Влеммид стал ненавистным царю.

Старые планы, легкие успехи увлекли царя Ватаци на греческий Запад. Времени он никогда не терял, энергия бы­ла направлена к одной постоянной цели — объединению Романии под его властью, воссоединению частей разроз­ненного целого. В Македонии теперь уже все трепетало при его приближении. Государем Салоник был беспутный юноша Димитрий. В Болгарии трон был занят после смер­ти Калимана — несчастного малолетнего сына Иоанна Асеня от венгерки Анны, отравленного братом (1246), —еще более юным Михаилом, сыном Асеня и Ирины, дочери Феодора Комнина Дуки, ставшей по устранении Калимана ре­гентшей. Смерть Калимана и переход власти в руки эпир-ской партии в Тырнове застали Ватаци на берегах Марицы, и он немедля предложил военному совету обсудить, следу­ет ли захватить у болгар Серее. Присоединившись к голосу Андроника Палеолога против большинства, царь решил рискнуть, хотя не имел осадных машин. Государство Бол­гарское так ослабело, что важный Серее был взят присту­пом войсковою челядью цулуконами, наскоро вооружен­ными. Измена греческих архонтов доставила Ватаци и Мельник. «Мы прирожденные ромэи и вышли из Филиппо-поля», — говорил один из архонтов горожанам Мельника. В течение нескольких недель вся Македония досталась Вата­ци с такой же легкостью, как некогда Феодору Ангелу и да­же Асеню, царю влахов и болгар. Подчинились Стенимах, Чепена и все села в Родопах, севернее — нынешние Иштип и Кюстендиль (Вельбужд), Средняя, Западная и Южная Ма­кедония с городами Скопле, Белее, Прилеп, Пелагония (Мо­настырь), Просек, Веррия. И все это болгары уступили без большой войны и подписали мирный договор.

Почти бескровное подчинение Македонии поставило никейского царя во главе греческого мира. Ему столь же легко достались и Салоники. Сами горожане выдали Димитрия и предали свой город (1246). Никейские источники объясняют этот факт беспутством юного деспота; но, бес­спорно, успех и деньги Ватаци сыграли свою роль.

Ватаци организовал управление Македонией. С одной стороны, он подтвердил льготы городов: так, Мельнику он выдал за покорность грамоту за золотой печатью. С другой стороны, он оставил в крае объединенную военную власть в лице наместника великого доместика Андроника Палео­лога. Ему были подчинены губернаторы отдельных горо­дов. Среди них был сын наместника, выдающийся своими способностями Михаил, будущий император константи­нопольский; ему достались Серее и Мельник, т. е. западная часть Македонии. Независимыми от Никеи остались эпирские и фессалийские владения деспота Михаила II и не­большой славянский удел слепого Феодора с городами Во-деной, Старидолом и Островом.

Достаточно определилась будущая судьба и этих кус­ков Романии. Греческие земли должны быть собраны под одной рукою; о федерации, о союзе греков востока и запа­да не могло быть речи. Ватаци это знал и, удовлетворив­шись формальным примирением, оставил эпиротов в по­кое. Перед ним была высшая, постоянная цель — Констан­тинополь. Путь к нему был открыт, и на этот раз без стеснительного и опасного участия болгар.

И не успел Ватаци вернуться домой после дальнего по­хода, как он выступил вновь во Фракию и осадил Цурул (Чорлу), семь лет бывший в латинских руках. Начальник крепости, знатный барон Ансельм де Кайе, женатый на до­чери Феодора Ласкаря, следовательно, свояк царю Ватаци, предпочел уйти в Константинополь и оставить город под защитою своей жены. Однако Ватаци особых рыцарских чувств не обнаружил и, взяв город, посадил свою родствен­ницу на лошадь и отправил ее к мужу. Завоевав и Визу, Ва­таци отрезал франков с суши, овладев ныне прославлен­ной Чаталджинской линией.

Никейский царь располагал уже такими силами, что мог успешно бороться с латинянами на двух отдаленных друг от друга театрах военных действий: во Фракии и на Родосе. Остров был захвачен генуэзцами (1248) в отсутствие родосского деспота Иоанна Гавалы, стоявшего около Измида, вероятно, с греческим флотом. Получив о том из­вестие, Ватаци обеспечил занятую линию Цурул — Виза гарнизонами и поспешил в свою резиденцию Нимфей. В соседней Смирне он снарядил флот и большое число транспортов для десанта. Генуэзцы получили от Вилльгардуэна Ахейского сотню французских рыцарей, грабивших остров, а сами устроились в крепости Родоса, располагая обильными запасами и красивыми женами греческих го­рожан. Экспедиция Ватаци увенчалась успехом; послан­ные им военачальники перебили французских рыцарей до единого, и генуэзцы предпочли сдаться на условиях (1250). Их доставили в Нимфей, где Ватаци обошелся с ни­ми хорошо, всегда добиваясь дружбы исконных соперни­ков хозяйничавших в Константинополе венецианцев. Никейские писатели считали Родос присоединенным к импе­рии Ватаци, однако монеты Иоанна Гавалы называют его государем и показывают, наоборот, что он даже пользовал­ся большею самостоятельностью, нежели его брат и пред­шественник Лев, носивший звание кесаря, но именовав­ший себя на монетах «рабом царя».

Осмотрительный и умудренный опытом Ватаци под­готовлял дипломатическими переговорами почву для пе­рехода Константинополя в руки греков. Он был бы, вероят­но, в силах взять город и тогда же, но опасался вызвать про­тив себя бурю в Европе и новый крестовый поход с участием Венеции и Вилльгардуэна. Фридрих сам нуждался в помощи и не мог бы защитить Ватаци. Переговоры с па­пою были поэтому необходимы, и греческий царь, невзи­рая на протесты Фридриха, сумел поставить дело так, что сам папа Иннокентий IV, отличавшийся новыми и широки­ми взглядами, начал видеть помеху для соединения Церк­вей не в греческом царстве, но в константинопольской Ла­тинской империи, безнадежно бессильной и препятство­вавшей святому делу самим своим существованием.

Так как соименный ему Иннокентий III на Латеранском Соборе провозгласил соединение Церквей (оставше­еся, впрочем, мертвой буквой), то латинские современники Ватаци официально считали существование схизмы порождением и виною их поколения. Сам папа Иннокен­тий IV высказал это на Лионском Соборе 1245 г. Гигантская борьба с Фридрихом, которая разгорелась после этого Со­бора, поглотила все силы и средства курии, так что папа видел всю невозможность спасти латинский Константи­нополь и всю выгоду отдать его греческому царю за унию.

Папа начал столь же осторожно, как и Ватаци, именно, окольными путями через венгерскую королеву, своячени­цу Ватаци, и через болгарского царя Калимана. В 1249 г. па­па отправил к Ватаци генерала ордена миноритов Иоанна Пармского с тайным поручением расстроить политичес­кий союз Фридриха с Ватаци, явно же — для переговоров о церковной унии. Политическая часть миссии минорита не удалась, Ватаци остался верен союзу, но в вопросе о соеди­нении Церквей он охотно пошел навстречу желанию па­пы, рассчитывая получить Константинополь без труда и опасности для себя.

Но Фридрих увидел в этом шаге своего зятя измену и с горечью предупреждал его против папского коварства. В вышецитированном письме он пенял ему за то, что Ватаци не обратился за советом, и грозил, что сумеет расстроить соглашение. Действительно, греческих послов Фридрих задержал в Южной Италии, а сопровождавших папских пропустил в Рим. Миссия Ватаци увидела папу лишь после смерти Фридриха и получила в Риме заманчивые предло­жения. Но в этот момент (конец 1251 г.) Ватаци уже не до­рожил союзом с папой, по крайней мере он прервал пере­говоры и в скором времени приступил к осаде Константи­нополя. В свою очередь папа тогда пообещал субсидию защитникам столицы, если они выдержат осаду в течение года, и послал проповедников в Венецию и в Романию призывать к крестовому походу против греков. Тогда Вата­ци возобновил переговоры об унии, которые завершились миссией митрополитов Кизикского и Сардского в сопро­вождении Арсения Авториана, будущего патриарха, и дру­гих духовных лиц; посольство было снаряжено с большою пышностью (1254).

Ватаци ставил вопрос прямо и категорически. Со сво­ей стороны он предлагал подчинение папе. За это он тре­бовал: 1) удалить латинскою императора из Константино­поля и передать ему, Ватаци, древнюю столицу; 2) удалить латинского патриарха и латинский клир не только из Кон­стантинополя, но и из других патриархий Востока и воз­вратить греческий клир на его прежние места; но в Анти-охии латинский патриарх мог оставаться пожизненно. Та­ким образом, никейский царь защищал все восточное православие и выступал от его имени.

И предложения Ватаци были предварительно одобре­ны высшими церковными властями. Недавно извлечено из одной оксфордской рукописи письмо Никейского пат­риарха Мануила к папе (конца 1253г.?) (5). «Архиепископ Константинополя, Нового Рима, и Вселенский патриарх» со своим синодом хвалит папу за его усилия восстановить единство Церкви и благодарит за присылку нунциев, с ко­торыми переговоры шли успешно; потому и патриарх по­сылает святых мужей, поручив им расследовать и выяс­нить вопросы о Вселенском Соборе, о чести (т. е. о пер­венстве)   папского  святейшества  и  о  справедливых требованиях Греческой Церкви. «То, что по этим с статьям будет утверждено тобою с ними, — писал патриарх, — бу­дет принято ими и всеми нами». Было приложено к пись­му, по-видимому, особое послание об исхождении Св. Ду­ха не иначе, как через Сына (δι' υιυο), и в этом вопросе Гре­ческая Церковь не признавала иного решения, как этот компромисс. Далее, патриарх Мануил со своим синодом предлагал папе признать его первенство и занести его имя в церковные диптихи, предлагал присягу Греческой Церкви в повиновении папе, исполнение отдельных рас­поряжений папы, если таковые не противоречат канонам древних Соборов; далее, патриарх предлагал признать ку­рию апелляционной инстанцией; признать за папой пра­во председательствовать на Соборах к первым формули­ровать свое мнение в догматических вопросах, причем оно, если не противоречит канонам, принимается всеми; с той же самой оговоркой обязательно принимаются на Соборах решения папы по делам церковного устройства и дисциплины.

Эти уступки, сделанные в последний год правления Ватаци, являются самыми большими, на какие когда-либо шла Греческая Церковь, кроме разве игнатиевского Собо­ра 8б9 г. Папе уступалась не только почетная, но и юриди­ческая власть над всею Церковью.

Можно предполагать, что Ватаци убедил патриарха сделать такой неслыханный шаг, пообещав, что по дости­жении желанной цели — по овладении древнею столи­цею — уступки осуществлены не будут. В те поры греки играли с курией не хуже болгар. На то были рассчитаны многократные оговорки о соответствии с канонами в тексте греческих предложений.

Впрочем, на никейских греков могла подействовать примирительная и уступчивая церковная политика папы Иннокентия IV, как в отношении к грекам на Кипре, так и в патриархатах Иерусалимском и Антиохийском. Чтобы ог­радить греков от притеснений местного латинского духо­венства, папа даже послал особого нунция и был готов признать греческую униатскую Церковь в Антиохии как независимую от местного латинского патриарха. В этом отношении папа Иннокентий действовал как современ­ное нам католичество в Сирии, признающее несколько на­циональных Церквей различного обряда, подчиненных непосредственно святому престолу. Иннокентий предо­пределил попытку Льва XIII порвать с традициями.

И в ответ на предложения никейской духовной и свет­ской власти Иннокентий IV заявил готовность устроить компромисс между Ватаци и Балдуином. Если же таковой не состоялся бы вследствие неуступчивости латинского императора, то папа обещал Ватаци «требуемое дополни­тельное признание его прав (exactum justitiae complementum)» и со своей стороны всяческое содействие к осуще­ствлению его желания. Римская Церковь, прибавил папа, настолько будет защищать дело Ватаци, насколько послед­ний будет ей предан больше, нежели латинский импера­тор. Таким образом, папа стал на чисто церковную точку зрения, отказавшись от роли защитника западной культу­ры и политики на Леванте, от идеи «Новой Франции», по­тускневшей от недостатка реальных сил.

В вопросе об организации униатской Церкви в самом Константинополе Иннокентий IV также стал на новый путь. В противоположность строгому канонисту Иннокен­тию III он допускал существование двух самостоятельных национальных патриархатов в одном и том же городе, за­висящих непосредственно от Рима. Ватаци получал разре­шение немедленно объявить своего патриарха Констан­тинопольским (т. е. папа подтверждал то, что фактически существовало и помимо него). Завладев же древнею столи­цею, Ватаци мог перевести туда своего патриарха, причем за латинским оставалось управление латинской паствой и ее приходами. Новые идеи Иннокентия, осуществленные в Антиохии, послужили впоследствии базою для перегово­ров об унии при Михаиле Палеологе.

И в догматической области Иннокентий IV оказался новатором с широкими взглядами. Он не требовал петь РИкхцае на церковной службе и признал греческий символ, как он был установлен первыми двумя Вселенскими Собо­рами. Он лишь поставил условием, чтобы греки со своей стороны признавали латинскую веру правою.

На таких условиях могло бы состояться великое дело примирения католической и православной Церквей. Предположен был и созыв Вселенского Собора. Иннокен­тий IV, покончивший с Гогенштауфенами в Италии, мог также добиться на Востоке более прочного триумфа, чем Иннокентий III. Иннокентий IV менее считался с канона­ми и свободнее творил новое дело. Преждевременная его смерть (1254) погубила его планы.

В том же году умер и Ватаци; при никейском дворе во­зобладало, как увидим, иное направление церковной по­литики. Новый царь Феодор II надеялся взять Константи­нополь помимо папы и в отношении к курии признавал не подчинение, но равноправие. Лично для себя он требовал прерогативы созывать Собор и утверждать соборные по­становления.

За время описанных переговоров с Фридрихом и с па­пою Иоанн Дука Ватаци упрочил свою власть в Македонии и подавил (1250—1252) опасное движение Комнинов Дук Ангелов, именно Михаила II Эпирского, руководимого сле­пым Феодором, некогда царем Салоник. Стеснив эпирского деспота и получив от него по Ларисскому договору (см. выше, гл. III [с. 421]) ряд укрепленных городов, захватив с собою старого подстрекателя Феодора, царь Ватаци вы­ступил весной 1252г. домой. По пути состоялся суд над мо­лодым Михаилом Палеологом, будущим основателем по­следней царской династии, и обстановка этого политиче­ского процесса крайне любопытна для характеристики понятий и нравов эпохи. Вместе с тем она бросает яркий свет на отношения при нимфейском дворе, который пред­ставлялся эпирским архиереям в столь мрачных красках, как чуждый радости и свободы. Патриотический интриган Николай Манглавит (или манглавит Николай), тот самый, который уговорил жителей Мельника изменить болгарам, донес Ватаци на своего губернатора Михаила Палеолога, что он жаждет захватить царский престол. Доля правды могла быть в этом доносе. Двадцатисемилетний Михаил был честолюбив и талантлив, очень знатен и богат (первая жена Ватаци, царская дочь, доставившая ему престол, до­сталась ему вдовою после одного из Палеологов); он был сын наместника Запада; он был любим войском и народом за приветливость и такт. Если бы у него и не было первона­чально столь честолюбивых планов, все окружающие — друзья своими советами и враги клеветою при дворе — толкали Михаила на опасный путь. Ватаци и его сын были популярны в народных массах, но ненавистны аристокра­тии. Ватаци знал своих врагов по горькому опыту, и харак­тер его стал подозрительным. Ему легко было внушить, что молодой Палеолог является соперником престолонаслед­ника Феодора, и интрига македонского патриота попала в цель. Михаилу доносчик ставил в вину чрезмерную печаль при известии о смерти его родственника и якобы едино­мышленника Торника; подслушаны были разговоры между горожанами Мельника, из которых один выразился, что нечего опасаться внутреннего переворота, раз Андроник Палеолог в Солуни, а сын его Михаил у них в Мельнике и раз сестра болгарского царя могла бы выйти замуж за Ми­хаила. Ватаци следствие отложил до возвращения на роди­ну и на пути остановился, велел заковать Михаила, бросить его в тюрьму и снарядил торжественный суд под своим председательством при участии и Акрополита. Передавае­мые им подробности рисуют понятия и нравы того време­ни. Мельникского болтуна допрашивали с пристрастием, но он отрицал всякую вину Михаила; тогда его заставили биться на поединке с донесшим на него собеседником (за­падные судебные обычаи в никейской армии!); он был сбит с коня, но опять не оговорил Палеолога; тогда его, ра­ненного, пытали «смертью» и палач занес над ним свой меч, но и в этот момент несчастный остался верен себе; тогда его бросили в тюрьму. Взялись за самого Михаила и предложили ему испытание раскаленным железом, но он заявил, что он не чудотворец и руки у него не мраморные, как у статуи Фидия или Праксителя. Подослали к нему для уговоров митрополита Фоку, «любимого царем не за доб­родетель, а за бесстыдство», но Михаил Палеолог предло­жил ему самому, буде он считает такое испытание священ­ным, надеть облачение и раскалить железо в собственных руках, привыкших совершать таинства. Фока на это поспе­шил ответить, что и он считает испытание железом за вар­варский и западный обычай, не свойственный римским законам. Палеолог поймал митрополита на слове и заявил, что ему, Палеологу, как ромэю и рожденному от ромэев не подобает таковая пытка. Царь Ватаци ничего таким обра­зом не мог поделать с Палеологом и отвел душу на судьях, обозвав их дубинами. Призвав Михаила, царь сказал ему: «Несчастный, какой ты лишился славы» (так как ранее хо­тел женить его на своей внучке), приказал патриарху взять с Михаила присягу в верности царю и женил его в конце концов на Феодоре Дукене, внучке севастократора Исаака, царского брата (1253).

Весною 1254 г. Ватаци заболел в Никее и, предчувствуя смерть, приказал везти его в любимый Нимфей и скончался в палатке, которую приказал поставить в дворцовом са­ду, после 33 лет царствования, на 62-м году от роду. На пре­стол вступил его сын Феодор II Ласкарь, родившийся в день воцарения его отца. Похоронен был Ватаци в постро­енном им монастыре Спасителя в Сосандрах[20], возле Магнисии (6). При приближении турок в начале XIV в. тело Вата­ци было перенесено в Магнисию по приказанию местного тирана Атталиоты (1307); при осаде этого города турками сложилась легенда о чудесной охране его призраком Вата­ци, чтившегося уже за святого жителями; при взятии Маг-нисии турки сбросили его тело из акрополя в овраг.

Весьма замечательна финансовая политика царя Ио­анна Ватаци. Только богатая казна могла дать ему возмож­ность содержать большое наемное войско из латинян и половцев, предпринимать с ними отдаленные походы, оборудовать склады на восточной границе. Только деньги и наемники могли утвердить его самодержавие среди сво­евольной, могущественной аристократии, опиравшейся на доходы с богатых земель. Следовало привязать духовен­ство пожертвованиями и народ щедрой благотворитель­ностью на царские деньги, происхождение которых не связано с выколачиванием податей. Царь Иоанн своих по­литических целей достиг, остался в народной памяти от­цом ромэев, и о щедрости его сложились легенды. Во вре­мя болезни царицы Ирины золото вывозили из казны мешками на многих мулах, и каждому бедняку дано было якобы по 36 червонцев полноценной монетой, не считая щедрот церквам.

Ватаци понял, что только тем путем, каким добыва­лось богатство его врагов — властелей, именно организа­цией доходного хозяйства в громадных размерах, никому другому не доступных, он мог достигнуть своих политиче­ских целей. Новое национальное государство должно бы­ло получить и новые финансы. Старый бюрократический финансовый строй с его выжиманием последних грошей из населения должен был уступить место отеческому по­печению доброго вотчинника-хозяина. Нет, к сожалению, специальной работы о финансах при Ватаци, нет для это­го достаточного связного материала, историки сохранили анекдоты, впрочем, характерные. Все-таки видно, что царь Иоанн прежде всего расширил запашки и виноградники настолько, что все расходы на содержание двора и на бла­готворительность покрывались доходами с царских име­ний; во главе последних он поставил не знатных чиновни­ков, но знающих дело практиков, вероятно, из своих слу­жащих. Затем Ватаци развел громадные стада коней, быков, овец, свиней и домашней птицы. С продажи яиц он в короткое время собрал столько, что купил царице Ирине корону, усыпанную драгоценнейшими жемчужинами и камнями, и назвал эту корону «яичной». Развивая свое хо­зяйство, Ватаци (по словам историка Григоры) побудил и властелей жить доходами с их имений и не притеснять крестьян. Поэтому при этом царе житницы ломились от зерна и скот не вмещался в стойлах.

Конечно, не воля Ватаци, но благоприятные экономи­ческие условия, мир и безопасность в стране, столь бога­той от природы, каков запад Малой Азии, вызвали нараста­ние богатств, распашку земель и процветание крупного и крестьянского хозяйства.

Еще менее следует предполагать, что «отец народа» от­казался от податей. У нас под руками богатейший сборник документов монастыря Лемвиотиссы под Смирной, отно­сящихся преимущественно к XIII в., и мы видим, что и по­дати взимаются аккуратно и совершаются точные переписи населения. Но разоряют крестьян чрезвычайные и не­предвиденные сборы, а в них Ватаци не нуждался.

Пахимер сохранил ценное известие: отец ромэев на­столько предусмотрительно относился ко всему народу, что, считая собственной пронией (поместьем) царской власти все зевгелатии, расположенные возле каждого го­рода и каждой крепости, устроил на них деревни, чтобы доходами натурою и сборами с крестьян прокармливать соседнюю крепость, оставляя доходы и для царского дво­ра. Под зевгелатиями мы понимаем на основании доку­ментов не выгоны, но фермы, часто с барскими усадьбами; в данном, однако, случае ясно, что разумеются земли, не бывшие заселенными, на коих царь поселил целые дерев­ни крестьян; доходы с них были столь значительны, что на них можно было содержать соседний гарнизон и частич­но подкреплять царскую казну, составлялись эти доходы из поступлений натурою с крупного помещичьего хозяй­ства, зевгелатия, и с оброков поселенных в нем крестьян. Ватаци, таким образом, начал с обращения городских и ка­зенных земель в царские пронии, заселил их крестьянами и завел на них доходное хозяйство, покрывавшее государ­ственные и царские расходы. Римские императоры начи­ная с Августа и все зиждители самодержавной власти по­ступали не иначе.

Источники указывают и на другую категорию дохо­дов, одинаково не обременительную для народа: пошлины с ввозимых товаров; и эти «коммеркии» существовали из­древле, а Ватаци лишь смог извлечь из них больший доход. Особенно обогатились царь и ромэи, по известию Григо­ры, во время голода в сельджукском султанате, когда под­данные султанов Рума переселялись массами в ромэйскую державу; и среди них было, конечно, много христиан. При­ходили столь нужные новые парики, продавались за бес­ценок, за рабочий скот, дорогие восточные вещи, напол­нившие дома подданных Ватаци. За анекдотическою фор­мою этого известия мы видим не только привлечение пришлого населения благодаря расцвету хозяйства, но и переход торговли с внутренними рынками полуострова вруки греческого капитала, для которого Ватаци сумел вос­пользоваться разгромом сельджуков монголами и заклю­чить выгодные торговые договоры. Таким путем действи­тельно обогащалась его страна. Иное — торговля с Запа­дом: являлись иноземные купцы, рассчитывавшие на крупный барыш, привозили предметы роскоши и увозили деньги в Италию.

Предшественник Ватаци Феодор I Ласкарь из полити­ческих соображений заключил (1219) с венецианцами не­выгодный договор, по которому венецианские купцы могли торговать в его владениях чем угодно безданно и беспош­линно, причем царская власть гарантировала сохранность имуществ умерших в Никейском царстве венецианцев; ни-кейские же купцы не пользовались этими правами в латин­ском Константинополе. Ватаци же, столь заботившийся о флоте и о своем влиянии в Архипелаге, по-видимому, круто начал охранительную таможенную политику, граничившую с запрещением ввоза мануфактур.

«Так как царь увидел, — сообщает Никифор Григора, — что ромэйское богатство всуе расточается на иноземные одежды, которые изготовляются из шелка вавилонскими и ассирийскими (т. е. персидскими и арабскими) мастерски­ми и которые искусно ткутся итальянскими руками, то он издал постановление, чтобы никто из его подданных не употреблял таковых, если не желает, кто бы он ни был, чтобы он сам и его род подвергся лишению гражданских прав («бесчестью»), но употреблять всем лишь то, что производитромэйская земля и что вырабатывают ромэйские руки».

Если знатные люди желают отличаться по одежде от незнатных, то следует довольствоваться им туземными произведениями промышленности, и таким образом, при­бавляет Григора, богатство оставалось внутри страны, пе­реходя лишь из одного дома в другой. Известно, что Вата­ци, встретив своего наследника в пышной одежде, сделал ему суровый выговор; вероятно, он увидел итальянскую парчу. Впрочем, из известий Григоры не видно, чтобы бы­ли отменены торговые договоры, но мы имеем дело с актом внутренней политики, с запрещением подданным по­купать иностранную мануфактуру. Экономические по­следствия запретительных мер Ватаци неизвестны, но во всяком случае итальянские купцы продолжали ездить в его владения хотя бы для покупки греческих товаров; известен случай — правда, несколько позже смерти Ватаци — арес­та купцов из Лукки, привезших с собою много денег.

Результаты долгого и счастливого правления Ватаци громадны. То, что он унаследовал от Феодора Ласкаря, бы­ло сильно в идее и скорее слабо в действительности. Буду­чи вполне реальным политиком и неуклонно, хотя и осто­рожно, идя по верному пути укрепления национального греческого, вместе с тем самодержавного и народолюби-вого царства, Ватаци положил конец Салоникскому грече­скому государству, смирил эпирского деспота, собрал большинство греческих земель, притом наиболее богатых, под свою державу, вконец обессилил Латинскую империю и вполне подготовил восстановление Греческой империи в Константинополе. Скорее случайность, что он не овла­дел древней столицей. Сил у него было достаточно и не ме­нее, чем у Михаила Палеолога, которому приходилось на первых порах бороться с сильной партией Ласкаридов. Внутри своего царства Ватаци справился с аристократией, и его воля была законом во всех делах, кроме вероисповед­ных. Народ встретил в нем отца и защитника. Он умел вы­бирать средства, выжидать или не медлить, смотря по об­стоятельствам. Цель у него была одна: держать царское имя грозно и честно по старине, а для того восстановить древ­нюю Ромэйскую державу в ее исконной столице. Для до­стижения этой цели он не только провел в походах свое долгое правление, содержал большую армию с наемной латинской и тюркской конницей, превосходящую в от­крытом поле силы каждого из соседей, строил, притом не­однократно, многочисленный флот, но и готов был идти на серьезные уступки папе, Греческой Церкви в делах лич­ной жизни (инцидент с маркезиной) и в управлении по­ступался интересами своей казны, заставляя все-таки никейский синод служить его политическим целям. В начале правления на него влияла энергичная царица Ирина, дочь Феодора Ласкаря, доставившая своему мужу права на пре­стол и создавшая ему строгий и просвещенный двор. Ха­рактерно для влияния царского рода Ласкаридов, что сын Ватаци назвался по вступлении на престол не Дукою Ватаци, но, по матери, Феодором II Ласкарем и вернул ко двору ее родню, бывшую при Ватаци в опале. Характер царя Иоанна был не без слабостей. Он был доступен лести, жен­ским чарам, подозрителен и жесток с аристократами. При нем последние жили в страхе, хотя Ватаци назначал их на главные посты при дворе, в армии и управлении, не выдви­гая незнатных демонстративно, как делал его преемник.

Когда и по какому поводу Ватаци покинул Никею, «го­род с широкими, полными народа улицами и повсюду хо­рошо укрепленный» (Влеммид), в точности неизвестно; но его резиденцией стал Нимфей, недалеко от Смирны, и при­чины переезда были, бесспорно, политические. Тесно было самодержавному царю Иоанну в старом большом городе с влиятельными архонтами и богатыми горожанами, и Никея не подходила для того, чтобы устраивать царство, как хотел Ватаци. И личная подозрительность, воспитанная за­говорами Ласкаридов и аристократии, манила его в Ним­фей, большую усадьбу, где все вокруг питалось от царских щедрот. Там у него был дворец среди садов, сохранивший­ся в развалинах; Влеммид упоминает и богадельню; конеч­но, были также дома придворных и казармы для войска. Свою богатейшую казну, тратившуюся на государственные надобности, Вагаци хранил в близкой к Нимфею Магни-сии, которая им была сильно укреплена, и возле Магнисии был им же построен любимый монастырь Спасителя в Со-сандрах, где царь был похоронен, как упомянуто выше.

В этом районе, по Меандру, сложилась легенда о мило­стивом царе Иоанне. В Магнисии чтили его как святого, тогда как в Никее, по-видимому, этого не случилось, и в Константинополе Палеологи гнали воспоминания о Лас-каридах. Новогреческое житие и византийское (XIV в.) пе­редают простонародную местную легенду, чем и объясня­ются их исторические неточности. Характерно, что на осторожного Ватаци перенесены некоторые подвиги перво­го Ласкаря, жизнь которого была несравненно более дра­матичной и подходящей для народной легенды.

Сыну своему Ватаци дал самое широкое и философ­ское образование под руководством Акрополита и лучших учителей. Вместе с тем он рано посвятил своего наследни­ка в государственные дела, вверяя ему на время своих про­должительных походов на Запад управление государством при содействии доверенных советников. От природы Феодор получил блестящие способности, вкус к наукам при­вился легко, но развился он слишком рано, характер его с юности был надменный, насмешливый, увлекающийся и неуравновешенный. То в нем наблюдалась любовь к пыш­ности, которую приходилось останавливать его отцу, то подвергался он неудержной, черной меланхолии, напр, по смерти юной супруги Феодор не мылся, не стригся долгое время, его приходилось уговаривать знать меру и в скорби. В этой богатой натуре развилось преувеличенное понятие о царской власти под впечатлением славы и богатства его отца Ватаци, под влиянием приставленных к нему незнат­ных сверстников вроде Музалона, под влиянием почерп­нутых из книг идеальных представлений об ответственно­сти и обязанностях монарха. О себе Феодор был высокого мнения и осуждал придворных иногда весьма грубо, меж­ду прочим собственных учителей. Когда Феодор получил полноту власти на престоле, недостаток сдержанности пе­решел в проявления деспотизма, в бешеные вспышки гне­ва. Или его организм был подорван ранним развитием, или был какой-либо наследственный недуг — у молодого монарха открылась тяжкая болезнь и преждевременно свела его в могилу. Несмотря на свои положительные, бле­стящие качества — неутомимость, энергию, работоспо­собность, преданность царственному долгу, на обаятель­ный ум и образование, Феодор II сумел возбудить к себе ненависть даже в своем воспитателе Акрополите, верном и умном слуге никейских государей.

«У всeх ромэев, — пишет Акрополите своей истории, — особенно в армии и при дворе, явилась надежда получить много благ от нового царя; и если кто-либо был обижен его отцом или был лишен капитала и имений, тот надеялся избавиться от своих бедствий. Все таким образом надеялись. Ведь молодость нового царя, его приятность и вежливость в обращении, умение поддерживать веселую беседу вызывали подобные мечты; но все это оказалось личиной и обманом. Тот, кто надеялся, своего не получил, и, по пословице, вместо сокровищ оказались угли. Он стал так обращаться с подданными и подвластными, что все прославляли его царственного отца; и если кто потерпел от последнего, теперь предпочел бы умереть ранее его кончины».

Эта характеристика сгущает краски, исходя от представителя партии старых вельмож, заслоненных при Феодоре незнатными Музалонами. Отклики отрицательных суждений о Феодоре наблюдаются у историков, писавших при Палеологах. Блестящие успехи Феодора считались подготовленными правлением его отца, ошибки же и по¬тери относились всецело за счет сына. Феодор знал, что он окружен врагами, о собственных знатных генералах отзывался как об изменниках, представлял себе положение мрачнее, чем на самом деле было, и тем его более портил. Наследство сыну-ребенку он оставил плохое.

После торжественных похорон царя Иоанна в Сосандрах Феодор II был поднят знатью и духовенством на щит, по древнему обычаю. Отправившись в Никею, он занялся избранием патриарха на место умершего Мануила; затем новый патриарх должен был короновать нового царя. Собралось до 40 архиереев, и просили в патриархи ученого Влеммида, который, однако, был неприятен двору за свою самостоятельность. Царь Иоанн Ватаци уже раз отклонил его кандидатуру, заявив открыто, что Влеммид не будет слушаться царя, у которого могут быть не те виды, что у Церкви. Новый царь Феодор не решился выступить открыто против Влеммида, даже уговаривал его, обещая всякие почести, но Влеммид сам наотрез отказался, зная вспыльчивость и настойчивость молодого царя. Уговоры окончились размолвкою, и Влеммид уехал из Никеи в свой монастырь. Так рассказывает дело сам Влеммид, но по Анониму Сафы против Влеммида была сильная партия среди архиереев. Далее царь предложил избрать патриарха жребием. Провозглашая имя кандидата, открывали Евангелие наугад и читали первые слова страницы. Одному попались слова «им не удается», другому — «потонули», сосандрскому игумену вышло даже «осел и цыпленок». Наконец Арсению Авториану посчастливилось: при его имени было прочтено «он и его ученики», и он был избран. Монах Арсений, из родовитой чиновничьей семьи, уже встречался нам в составе духовной миссии, посланной царем Ватаци к папе. Это был человек новый, с сильным характером, искренне преданный царствующему дому, и его избрание было неприятно старым деятелям вроде Влеммида и Акрополита. На Рождество 1254 г. патриарх Арсений торжественно венчал Феодора II императором ромэев.

Вскоре новый царь выступил в поход против болгарского царя Михаила, захватившего Северную Македонию и Западную Фракию, кроме Сереса и двух других крепостей. Феодор созвал военный совет; его дядья по матери, Михаил и Мануил Ласкари, братья Феодора I, возвращенные племянником из ссылки, стали во главе старых деятелей, советовавших отложить поход; а незнатный царский сверстник Музалон советовал поспешить; царь принял его мнение и оставил Музалона регентом. Ему он одному доверял. Быстрый поход Феодора увенчался успехом; болгарский авангард за Адрианополем был разбит наголову, болгарский царь бежал. Взяв Старую Загору (Веррию), Феодор с большой добычей вернулся в Адрианополь и не преминул расхвалить в письме к Влеммиду успех «эллинской доблести». Охридский округ и Родопы, кроме крепости Чепены, были завоеваны греками. Но в армии Феодора очевидно были нелады. Два полководца — Стратигопул и Торник (из родни М[ихаила] Палеолога) — бежали с поля битвы и отказались выступить вторично. Царь был вне себя и в письмах к друзьям обвинял своих полководцев в измене.

«Говорят потихоньку, — писал он, — что в государстве будет возмущение, и уверяют, что уже начались беспорядки. А мы вынуждены идти на Филиппополъ и испытывать столько тягот и бессонных ночей... Ослушание этих пре­ступников погубило наше войско и позволило собакам-бол­гарам опустошать нашу страну. Поэтому мы смотрим на настоящие события как на начало наших бедствий. Оста­вить западные области означало бы погубить все».

Вслед за бегством Стратигопула и Торника восстало болгарское население крепости Мельника в Родопах и за­хватило греческий гарнизон. Феодор выказал недюжин­ную энергию и усиленными переходами в десять дней привел свою армию из Адрианополя в Серее. В Ропельском дефиле на Струме он разбил болгар в ночной атаке, при­чем погиб Драгота, бывший начальник Мельника, передав­шийся болгарам. Феодор перешел в Македонию, взял Водену. Белее, Прилеп. На возвратном пути в Родопы греческая армия терпела лишения и потери среди безводных скал. Царь Феодор показал себя полководцем решительным и упорным в преследовании своих целей. Только крепость Целина, или Чепена, в Родопах оставалась в болгарских ру­ках. Эта крепость у Книшавы в западных Родопах, среди гор и трясин, господствовала над долиною нынешнего Татар-Пазарджика и над путями из Софии и Филиппополя в Македонию через Вельбужд (н[ыне] Кюстандиль) (7). Высту­пив против нее зимою, Феодор едва не погубил свое вой­ско среди снежной равнины. Его военачальники греки, а также вожди наемных латинян и половцев советовали вер­нуться в Адрианополь, но царь настоял на походе к крепо­сти Стенимаху, поближе к Чепене. Из Стенимаха он еще раз пошел на Чепену и опять едва не погубил войско в снежных горах и дремучих лесах. Тогда только он уехал в Малую Азию. Из осторожности или по недоверию к своим полководцам из архонтов Феодор запретил в свое отсутст­вие вступать в бой с болгарами.

На родине Феодор немедленно стал систематически замещать аристократов людьми незнатными; «знатным, — говорил он, — довольно их славы и знатности. Слуги долж­ны быть послушными и верными; они должны любить лишь своего господина». Как будто собачья преданность полезнее патриотизма самостоятельных людей.

И Феодор II действовал круто. Высшую придворную должность протовестиария он отнял у знатного Рауля и вручил своему незнатному другу детства Георгию Музалону в награду за успешное регентство в отсутствие царя. Фе­одор осыпал Музалона почестями и женил его на Кантакузине, племяннице Палеолога. Братьев Георгия Музалона он также выдвинул на первые места. Аристократия роптала, и Акрополит отозвался о новых сановниках как о «людиш­ках, не стоящих и трех оболов», как о лжецах и плясунах, воспитанных в играх и песнях. И самого почтенного Акрополита царь заставил участвовать в царских развлечениях против воли и даже дал ему какую-то новую кличку.

Власть должна опираться на деньги. Феодор забыл прежнее философское презрение к деньгам.

«Все удивляются, — писал онМузалону, — как я пере­менился. Тебе это не смешно? В философии я более не на­хожу ни очарования, ни даже интереса. Прелесть лишь в богатстве, блеск лишь в золоте и драгоценных камнях».

Строгий Влеммид не преминул упрекнуть царя в ко­рыстолюбии и равнодушии к беднякам. Феодор ответил замечательным письмом об идеалах царя. Удел царя, писал он, защищать от врагов, а для мудрых царей изряднейшим и честнейшим уделом является истина, рассудительность и справедливость. Ты для нас самый искренний (друг), а через нас и для империи; правда, было, было время, когда последнее не имело места. Затем царь начинает свою апо­логию, убийственную для его хулителей. Нужно выбирать, пишет он, между интересами государства и разумной справедливостью, с одной стороны, и мотивами человеко­любия — с другой; если отнять у людей суд, что станет с го­сударственным управлением? Ты настаиваешь, чтобы цар­ская справедливость уступала неразумным обладателям власти, дарованной им разумно моим родителем. Деятель­ность его имела целью истинное познание интересов ро­дины и справедливый суд в отношении к подданным. По­смотри на страну тривалов (Сербию), на область Эпидамна (Эпир), на Триполис (сирийский), Родос и Карави (Пафлагонию), измерь расстояния и изучи соседей, припомни, каковы были битвы, козни, столкновения. Нужно ли держать столько войск или нет? Если нужно, то дай сум­мы на наем и содержание флота и на жалованье войскам, раз ты признаешь, что нельзя их брать со страны, ради ко­торой ведется борьба. Золота, драгоценностей, серебра у нас незаметное количество в совокупности; и если ими по­крывать военные расходы, то скоро ничего не останется; и, введя дурной обычай в страну, станешь взыскивать от одной потребности до другой, да и не получать, и ущерб будет велик. Как же нам поступать? Смотреть молча, как обессиливаются силы государства? А станем мы говорить, будем осуждены мудрецами (вроде тебя). Разве на излиш­ние расходы требуем мы золота? Тратим ли его на охоту, на пиры, на неумеренные попойки, на беспутную невоздерж­ность или на ненавистные новшества? Какая существует для нас забава или высшее занятие? Мы во цвете лет соста­рились душою. На восходе солнца, проснувшись, мы посвящаем свои заботы солдатам, а когда солнце подни­мется — более высокому делу, приему послов; далее мы де­лаем смотр войскам, в полдень — рассмотрение текущих дел (по гражданскому управлению), и мы едем на лошади разбирать тяжбы лиц, не имеющих доступа внутрь дворцо­вых ворот. Когда солнце склоняется к закату, я исполняю решения склоненных предо мною (утверждаю представ­ленные приговоры), на закате же, так как душа связана с материей, должен я естественно вкусить пищи и тогда не переставая говорить о нашем уделе; а когда солнце уйдет за берега океана, мы печемся о делах, касающихся походов и снаряжения. Что праздное мы делаем? За что бранят нас? Мы бодрствуем и благодарим Бога, поставившего нас не по заслугам опекать многих. Вражья сила бушует, и народы ополчаются на нас. А кто нам поможет? Перс (иконийский султан) как поможет эллину? Итальянец особенно неис­товствует, болгарин тоже самым очевидным образом, а серб угнетается и унывает, он то наш, то нет. Только эллин­ский народ сам себе поможет, обходясь собственными средствами. Решимся ли мы урезать войско или средства на его содержание? В обоих случаях мы лишь поможем врагам. Это вот истинная правда. Царь рассыпается в крас­норечивых уверениях о своей преданности интересам Церкви и своему царственному долгу.

И Феодор был прав. Покоя от врагов и ему не было. В ту же весну 1256г. ему пришлось выступить против болгар. Михаил Асень с половцами вторгся во Фракию и опусто­шил ее до Димотики. Оставленные Феодором знатные на­чальники, Мануил Ласкарь и Маргарит, вопреки царскому запрещению выступили против половецкой конницы и были наголову разбиты; Ласкарь ускакал, прочие архонты попали в плен. Узнав о том, Феодор в один день прошел с войском 400 стадий и прибыл к Болгарофигу (Баба-Эски). Болгары бежали при его приближении; часть их под Ви­зою была рассеяна и перебита. Михаил Асень решил про­сить мира и подослал для переговоров «русса Ура» (Акрополит), или «князя руссов» (письмо царя Феодора). Этот греческими историками не названный по имени русский князь, как теперь разъяснено, не есть Урош Венгерский, ни сербский король Урош, но действительно русский князь Ростислав, сын св. Михаила Всеволодовича Черниговско­го; в молодости он воевал из-за Галича, затем женился на дочери венгерского короля и управлял с титулом бана Сла­вонией и дунайской областью Мачвой, включавшей в себя область Белграда и Северную Боснию. Ростислав выдал свою дочь за болгарского царя Михаила Асеня (а другую — за чешского короля Перемысла II Оттокара) и стал играть большую самостоятельную роль в болгарских делах (8). Пе­реговоры князя Ростислава с греками закончились уступ­кою Феодору не только всех земель, только что захвачен­ных сыном И [оанна ] Асеня II, но и Чепены, которую греки никак не могли взять. Царь Феодор был восхищен своим успехом, оповестил о нем своих подданных в восторжен­ных выражениях как о новом подвиге эллинской доблести и даже подарил Ростиславу 20 000 подарков: коней, кусков материи и т. п. Но через месяц царю донесли, будто бы Ми­хаил Асень отказался признать договор, заключенный от его имени Ростиславом и скрепленный взаимною прися­гою сторон. Такое известие вывело царя Феодора из себя; его раздражение обрушилось на редактировавшего дого­вор Акрополита; последний к тому же часто критиковал царские распоряжения и враждебно относился к времен­щику Музалону. Теперь, придравшись к насмешливому ответу Акрополита на царские упреки, Феодор приказал избить палками в своем присутствии этого заслуженного советника, друга царской семьи и бывшего своего воспи­тателя. Эту сцену рассказал потомству сам Акрополит во всех ее возмутительных подробностях. Скоро, впрочем, царь раскаялся, посылал неоднократно за Акрополитом, не выходившим несколько недель из своей палатки, где он проводил время за чтением. Феодор был рад, когда Акро­полит наконец явился, и указал ему прежнее место рядом с собою. Акрополит пострадал не только лично за себя, но и как представитель оппозиции режиму сына Ватаци. Каж­дый поход оставляет в душе Феодора горькое чувство к знатным и старым советникам и начальникам. Нервное настроение царя, переутомленного и неуравновешенного, росло и сказывалось признаками надвигавшейся болезни. Пока Феодор шел от успеха к успеху. На пути в Салони­ки он встретил жену и сына эпирского деспота Михаила, посланных, чтобы свадьбой завершить давнишнюю по­молвку этого наследника Эпирского царства с дочерью Феодора. Михаил боялся силы никейского царя, и Феодор этим воспользовался беззастенчивым образом: он задер­жал жениха и его мать и вынудил у деспота уступку Сервии (н[ыне] Серфидже) и даже Диррахия (Дураццо, Драча), столь важного для западных греков. Тогда лишь молодой деспот Никифор и царевна Мария были повенчаны в Сало­никах патриархом Арсением.

Феодор был наверху своей славы. После мира с болга­рами кто мог ему угрожать? С константинопольскими ла­тинянами бывали стычки на вифинском рубеже; в руки греков попадали знатные пленные, о которых хлопотали папские легаты по жалобе константинопольского латин­ского патриарха Джустиниани. Но много латинян служило грекам. В войске Феодора было, вероятно, не менее лати­нян, чем под знаменами Балдуина И. Папа Александр IV, преемник Иннокентия IV, давшего новое направление папской политике курии на Востоке, потребовал от лати­нян прекратить междоусобия: положение империи Балду­ина было отчаянное, и сам папа был поглощен борьбою с Гогенштауфенами в Южной Италии. Папа даже был вынуж­ден для спасения латинского дела на Востоке повторить примирительные предложения никейскому двору, несмо­тря на недавний отказ Феодора на подобные предложения со стороны Иннокентия IV. В 1256 г. в Никею был отправ­лен епископ г. Чивитавеккии. Ему была дана инструкция не сразу соглашаться на все уступки Иннокентия, но попы­таться достигнуть лучших условий для курии. Однако пап­ский посол так и не увидел Никеи. В македонском городе Веррии его встретили посланные Феодора с отказом царя от переговоров даже на почве предложений Иннокентия. Акрополиту было поручено даже не пропускать папского посла далее, но, кажется, последний все-таки повидал царя в Салониках. Феодор вовсе не считал нужным вести с кури­ей политические переговоры. Ни о каком подчинении Ри­му он не хотел и слышать, и в противоположность своему отцу он считал переговоры с папой чисто церковным де­лом. Он писал папе и кардиналам, что соединение Церквей могло быть достигнуто лишь на почве взаимных уступок латинской и Греческой Церквей, путем устранения край­ностей в их взаимных разногласиях и возвышенного, ис­креннего стремления выяснить церковную истину. При­том Феодор Ласкарь требовал для себя, по примеру рим­ских императоров, права созвать церковный Собор, председательствовать на нем и иметь решающее слово от­носительно церковных разногласий. Этот взгляд он выска­зал в послании к епископу Котроны (в Южной Италии) об исхождении Св. Духа. Положительно никейский царь со­знавал себя равноправным Юстиниану. Его отец Иоанн Ватаци готов был отказаться от таких устарелых претен­зий ради Константинополя и реальных политических вы­год; сын же был уверен, что возьмет древнюю столицу и без папской помощи, силою победоносного эллинского оружия. Сверх того Феодор имел столь высокое представление о царской власти, унаследованной им от отца, что ему и в голову не приходило поступиться в пользу папы царскими исконными прерогативами, освященными про­шлым; и Феодор чувствовал себя главою эллинизма, о чем напоминал при всяком удобном случае; православие для него было национально.

При таком принципиальном противоречии римской католической доктрине переговоры между Феодором и папой не имели никакой надежды на успех, тем более что папа Александр не был таким выдающимся политиком, как его предшественник. Лишь смерть Феодора могла очи­стить почву для дальнейших сношений курии с греческой империей.

В Салониках царь Феодор сознавал себя вершителем судеб всего эллинизма и даже его ближайших соседей. Счел ли он момент удобным, чтобы расправиться с внут­ренними врагами, с ненавистной знатью, героем которой являлся Михаил Палеолог? Последний в сане великого контоставла (конюшего) командовал войсками на Вифин-ском рубеже. И вот он получил известие, конечно, от своих сторонников или родных при дворе, что царь собирается его ослепить. Михаил был человеком решительным и не­медленно спасся бегством к сельджукам.

Шаг этот был смел лишь в отношении опасностей в пути, но Михаил играл почти наверняка по отношению к царю. Михаил бросил ему вызов со стороны партии знат­ных архонтов. Акрополит, по-видимому, знал о бегстве Па-леолога независимо от царя. За Михаилом стояли враги личного режима царя и его временщиков Музалонов. Царь Феодор тотчас же почувствовал всю тяжесть этого удара. Между ним и Акрополитом произошел любопытный раз­говор. «Знал ты о том, что случилось?» — спросил царь. Ак­рополит, конечно, отрицал. «Как твое мнение, пойдет ли великий контоставл с мусульманами на наши земли?» — «Никак этого не ожидаю от него, — ответил Акрополит, — я знаю образ мыслей этого мужа и его любовь к ромэям». — «Зачем тогда он убежал от наших?» — «Потому что ты, царь, не однажды и не дважды, а тысячи раз угрожал ему и гневался и в присутствии многих говорил, что пошлешь осле­пить его; он о том услышал, испугался и спасся от казни бегством». — «А почему, — возразил царь в духе Платонова диалога «Критон», — почему Михаил не остался верным своим, даже если бы ему пришлось претерпеть, предпочтя несчастье со своими счастью на чужбине?» — «Не свойст­венно человеческой душе, — ответил Акрополит, — тер­петь беды и несчастья. Некоторые, может быть, были бы в состоянии, кто покрепче и равнодушнее к жизни; но бо­яться за свою жизнь и ожидать увечья важнейших частей тела никто не выдержит и всякий убежит от беды, как мо­жет». Собеседники замолкли. Затем Акрополит уверил ца­ря, что Палеолог лишь заручится посредничеством султа­на и вернется под гарантией безопасности, т. е. поступит по обычаю, как делали в подобных случаях не только ар­хонты, но и члены дома Комнинов.

В этом разговоре столкнулись две точки зрения. Фео­дор воплощал в себе новую идею национального государ­ства, которому принадлежала личность подданного впол­не; Акрополит же развивал идеи архонтов, отстаивавших свою личность и интересы, не отступая перед иностран­ным вмешательством. Феодор хотя и ссылался на Платона, но перерос свою среду; Акрополит же был представителем этой знатной среды, властелей, вскорости погубивших и Византию и христианские Балканы. За властелями была сила социальных условий и крупной собственности, ук­репленная западными феодальными взглядами, они со­знавали себя здравыми реалистами в политике, но лишь национальное государство на новых началах могло спасти эллинизм при встрече с военной, теократической и вмес­те с тем глубоко народной организацией турок. Между ца­рем Феодором и его старым воспитателем Акрополитом лежала целая пропасть, и дело царя, судьбы народной ди­настии Ласкаридов и тогда уже были безнадежными.

Палеолог чувствовал за собою почву и силу настолько, что, убегая, разослал начальникам крепостей приказ охра­нять порученное им государственное достояние и подпи­сался даже званием великого контоставла. Ограбленный в дороге турками, он был с честью принят иконийским сул­таном Рукн ад-дином Кылыч-Арсланом IV (1257 — 1267) и назначен начальником христианского отряда на службе у сельджуков. Михаил даже ставил свои условия, соглашался воевать лишь с татарами.

В это время в Передней Азии совершились события мировой важности, отразившиеся на судьбах сельджукского (Рум) султаната и косвенно на политике Никейского царства. Младший брат великого хана Менгу, Хулагу, полу­чил для завоевания мусульманский Запад. Проект этот за­родился в китайских и христианских (несторианских) кругах двора наследников Чингис-хана, но был усвоен как национальная программа турецким элементом Туркеста­на. Между китайскими и монгольскими владениями Менгу и Хубилая, с одной стороны, и проектированным царст­вом Хулагу в еретической Персии, Сирии и на землях из­давна отделившихся сельджуков они, чистые турки от Фер­ганы до Волги, рассчитывали основать национальное ве­ликое государство на развалинах державы ханов Хорезма; и вместе с тем эти националисты Туркестана желали пре­образовать Закон (Ясак) Чингис-хана на правоверных му­сульманских началах, на шариате. Эту программу имел и великий Тимур в следующем, XIV столетии. Предлогом для похода Хулагу была избрана карательная экспедиция про­тив сектантов исмаилитов-ассасинов, утвердившихся в Сев. Персии, в районе Казвина.

В 1250 г. великий хан приказал по всей монгольской армии отрядить от каждого десятка по два воина для экспе­диции Хулагу; из Китая была вызвана тысяча специалистов по управлению осадными машинами, метанию горящей нефти и стрельбе из арбалетов; воинов сопровождали их семейства, и последним выдавался паек; загодя чинились мосты, расчищались дороги, готовился фураж и провиант по 1000 фунтов муки и по меху вина на воина.

Менгу наказывал своему брату Хулагу: «Ты подчинишь обычаям и Ясаку Чингис-хана Иран и страны до конца Египта и будешь спрашивать совета у твоей жены Докуз-хатун». А она была внучка «священника Иоанна», покровительница несторианского элемента в монгольской держа­ве; благодаря ей ежедневно строились церкви во владени­ях внуков Чингис-хана, у ворот ее «орду» была церковь и звонили в колокола (Рашид ад-дин). Главный генерал вой­ска Хулагу был христианин Кит Бука. Неудивительно по­этому, что при отправлении полчищ Хулагу послы велико­го хана прибыли к христианнейшему французскому коро­лю Людовику Святому, находившемуся тогда на Кипре. Повелитель Азии предлагал королю-крестоносцу разде­лить всю вселенную, предоставляя Франции Иерусалим и Сирию. Людовик не понял важности момента и вместо ре­шительного согласия послал великому хану в Каракорум походную церковь с причтом и монаха Рубруквиса для пе­реговоров. Рубруквис, блестящий писатель, оказался пло­хим дипломатом, он затерялся в толпе послов и государей, наполнявшей ханский двор, и ничего не устроил. Людови­ку пришлось скоро раскаяться в том, что он не дал Менгу должного ответа: он получил письмо, где великий хан трактовал его уже как вассала. Людовик упустил момент и спас ислам на Переднем Востоке от верной гибели.

Спасаясь от наступающих монголов Хулагу, турецкие мусульмане, остатки полков Джелал ад-дина, шаха Хорес-ма (Хивы), и кыпчакские татары бежали в Египет. Эти фа­натические воины дали перевес мусульманскому оружию и скоро разбили французских крестоносцев в Египте; Жо-анвиль описывает их знамена китайского образца с круже­вами и копья с конскими хвостами, казавшимися францу­зам головами дьяволов.

Непобедимым потоком обрушились полчища Хулагу на Персию, раздавив еретиков-ассасинов, далее на Месо­потамию, Сирию, все сокрушая на своем пути. В 1258 г. (по другим 1260) сдался знаменитый Багдад и последний ка­лиф Мустасим с детьми и всем духовенством вышел навст­речу Хулагу. Изнеженные багдадские горожане бросали оружие и выходили за ворота, где монголы резали их бес­пощадно. Калифу было указано жить рядом с несториан-скими попами и буддистскими ламами; скоро и его зареза­ли вместе со всем родом Аббасидов, кроме юного Мубар- река. Затем монголы нахлынули в Сирию (куда до него проник и Бачу, дошедший до Урфи и Шама, или Дамаска, но монголы Бачу не стерпели жары), взяли Алеппо и Да­маск; и здесь, в стране мусульман-фанатиков, монгольская ханша Докуз-хатун начала строить христианские церкви. Но через два года благодаря близорукости латинян подня­ла голову мусульманская реакция. Египетские мамлюки, выходцы из Хоресма и Кыпчака, перешли в наступление. Под начальством кыпчакского тюрка Бейбарса они разби­ли монгола-христианина Кит Бука в Палестине (1260), разбили сыновей армянского царя славного Хетума, или Хайтона (1266), уже по смерти хана Хулагу (1265); изгнали латинян из последнего их убежища — приморской Акры (1291). Еще важнее было обращение египетскими пропо­ведниками сына Батыя в мусульманство. С этой стороны, от Кыпчака и Сирии, началось разложение державы Чин-гис-хана: изгнанные из Сирии персидские монголы опол­чились на мусульманскую Золотую Орду.

Одновременно несторианство за Каспийским морем быстро пришло в упадок, держалось кое-где в городах. И в армии монголов не видно было более христиан. Хотя Монгольская Церковь официально была представлена на Лионском Соборе 1272 г. и в 1287 г. уйгурский монах Раббан Саума прибыл в Париж; хотя католическая миссия ра­ботала планомерно в Китае с половины XIII в. и основала Пекинскую архиепископию с рядом викарных епархий, тем не менее можно сказать, что само католичество нанес­ло несторианству последний удар своей непримиримос­тью. Византия, теперь уже слабая, стояла вновь лицом к ли­цу с массой мусульманства, настроенного агрессивно, как во времена арабских завоевателей.

Турки-сельджуки, давнишние отщепенцы от массы ту-рецко-татарских родичей, в сильной степени подверглись влиянию греческого мира. Несмотря на то что их образо­ванность, податная система, искусство (постройки Ала ад-дина) оставались персидскими, их армия, двор их султа­нов, политика в значительной степени утратили прежнюю самобытность. После же монгольского завоевания при Бачу (см. гл. [ср. с. 482]) двор управлялся монгольскими наме­стниками, ставившими малолетних ханов, податная систе­ма и государственное хозяйство стали монгольскими, они зависели даже от отдаленного Каракорума, и монгольское национальное войско заменило пеструю армию времен Гиас ад-дина с ее французскими полками, но, впрочем, не сразу. При Ласкаридах султаны Рума опирались и на хрис­тианские полки. Но последние султаны, среди которых были люди энергичные, пытались получить помощь из Крыма; но их старание поддержать единство распадавше­гося государства было безнадежно, и они были в сущности наместниками ханов монголов персидских; один из них, Масуд, получил в управление Сивас, Эрзинджан и Эрзерум. На пороге XIV в. султанат Рум прекратил свое существова­ние и по имени. Но и господство монголов не было проч­но в столь отдаленной окраине. Быстро на развалинах Иконийского султаната возникли молодые местные дина­стии. Выделилась нынешняя Восточная Анатолия (Эрзин­джан, Эрзерум, Кайсарие, Сивас, Нигде и др.), где в XIV — XV вв. были свои династии; в западной Малой Азии по­явился еще в XIII в. ряд вассальных, часто лишь номиналь­но, государств, названных по имени владетельных домов, отчасти сохранившихся поныне: Караси (Мизия), Айдин (Лидия), Ментеше (Кария), Караман (Ликаония) и др.

Возвращаясь от этой общей картины к времени Фео-дора, отношения между Никеей и Конией определялись общим страхом перед монголами. Когда султан Кейхозрев еще при царе Иоанне Ватаци был задушен своими эмира­ми, сыновья его Рукн ад-дин Кылыч-Арслан и Изз ад-дин Кейкавус своими междоусобиями только усилили зависи­мость от монголов, оба были вызваны ко двору Хулагу и получили из рук хана: Рукн ад-дин — восточную половину, а Изз ад-дин — западную с Конией; имел удел и третий брат (Кейкубад), чеканивший свое имя на монетах. Вместе с ни­ми приехал в Рум и ханский наместник для всего султана­та Сулейман Перванэ. Получается знакомая нам картина: уделы по ханскому ярлыку и татарский наместник, общий для всех. Изз ад-дин Кейкавус желал восстановить единовластие, и, когда хан потребовал его к ответу, он предвари­тельно засадил Рукн ад-дина в крепость. Татары не замед­лили показать Изз ад-дину свою силу, и, спасаясь от них, Изз ад-дин приехал к Феодору Ласкарю в Сарды, прося по­мощи. Никейский царь был связан договором, заключен­ным с султаном еще при царе Ватаци, и Феодор подтвер­дил этот договор при воцарении. Он и теперь дал Изз ад-дину помощь, но лишь в виде небольшого конвоя, всего 400 всадников, и отказался вмешаться в дела султана, опа­саясь татар. Мало того, когда Изз ад-дин подарил ему ста­рые греческие города Лаодикею и Хоны с соседними кре­постями, то Феодор поспешил вернуть их Изз ад-дину, по­няв, насколько этот дар опасен ввиду претензий татар на территорию завоеванного ими султаната.

И Феодору удалось уберечь свое царство от татар. Сде­лал он это не только укреплением границ по примеру от­ца, где у него был ряд крепостей, богато снабженных про­виантом и оружием, не только воздержанием от всякого вмешательства в дела иконийского султана и в политику государств Передней Азии, но и поддерживая с монголами дружественные сношения, причем не отступал перед тра­диционными хитростями византийского двора. Когда монголы прислали к нему посольство, Феодор велел встре­тить их на границе, везти во что бы то ни стало по самым трудным дорогам и горным тропам, недоступным для вой­ска, и принял послов в виду собранных полков, закован­ных в латы, в присутствии богато разодетых придворных, проходивших перед татарами по несколько раз, чтобы их казалось побольше; сам Феодор сидел на высоком троне, осыпанном драгоц [енными] камнями, держал в руке меч, и по бокам стояли вооруженные великаны; послов не подпу­стили близко, и Феодор промолвил суровым голосом лишь несколько слов.

После свидания Феодора с султаном в Сардах прожи­вавший у сельджуков Михаил Палеолог возвратился в Ви-финию, получив от царя письменное обещание безопасно­сти, и был восстановлен в прежних должностях. Со своей стороны он дал торжественную присягу в верности царю и его потомству. Михаил был силой, с которою надлежало считаться царю. Его спешили убрать, послать на Запад. Как раз было получено известие о вторжении в Македонию эпирского деспота (см. гл. [3 отд. VIII]). Царь дал Палеологу незначительный отряд плохого войска и послал его на За­пад в качестве ответственного главнокомандующего, пору­чив ему, однако, действовать в согласии с главою никейско-го духовенства на Западе епископом Диррахия (Драча), из рода верных Никее евбейских архонтов Халкуци.

Палеолог и в неблагоприятных условиях показал себя. Ему пришлось бороться не только с Михаилом Эпирским и Урошем Сербским, но и с неспособностью царских вое­вод. Один из них, скутерий Кавлей, был разбит сербами на­голову под Прилепом; но сам Палеолог разбил отборный передовой полк эпирцев, причем был убит командовав­ший полком сын деспота. Тем не менее дело никейцев ка­залось проигранным. Деспот Взял сильно укрепленный Прилеп благодаря измене горожан, и вместе с крепостью в его руки попал сам наместник Феодора, известный нам Акрополит. За верность своему царю он был закован в цепи. Многие же из подчиненных ему начальников, как знатный Нестонг, Кавлей и другие, передались деспоту. Палеолог действовал энергично, брал город за городом, и благодаря его влиянию в настроении архонтов Македонии произо­шел поворот в сторону царя. Но самые успехи Палеолога и его влияние на изменников-архонтов только разожгли по­дозрения никейского двора. Михаила обвинили в колдов­стве против царя: его, видимо, нужно было погубить, а улик не было. Придворный Хадин был прислан в Салоники схватить Палеолога. Последний советовался с упомянутым епископом Халкуци, выгнанным эпирцами из Диррахия: в чем его вина и как ему быть? Молились в церкви всю ночь, а наутро за литургией епископ услышал произнесенное неведомым голосом и непонятное слово МАРПОУ и истол­ковал его как начальные буквы слов: «Михаил самодержец ромэев Палеолог вельми прославится».

Палеолог не оказал никакого сопротивления посланцу царя. Когда его привезли ко двору, Феодор не хотел даже видеть своего врага. Палеолог долго томился в тюрьме. В это время с царем случился тяжкий припадок болезни, ка­жется апоплексический удар, и дело Палеолога было отло­жено. Болезнь царя приписывалась наваждению. Придвор­ные клеветники работали, и пострадало много лиц; лишь против любимцев Музалонов царь не слушал клеветы. За­подозренных не судили правильным судом, но подвергали варварскому испытанию раскаленным железом. Вынесших пытку царь женил на знатных невестах, желая примирить их с собою. Даже племянницу Палеолога не пощадили. Ее обвинили в чарах против мужа, за которого царь ее выдал против воли. Ее муж оказался неспособным к сожитию, а ее за это посадили в мешок, наполненный живыми куницами, которые терзали ее тело. Смертная болезнь приковала царя к постели. Сначала он еще пробовал садиться на коня или на трон, но скоро силы его оставили, и, изнуренный, полу­мертвый, проводил он дни и бессонные ночи, мучаясь по­дозрениями. Томился в тюрьме и Палеолог, ожидая гибели. Тяжело было умирать Феодору. Правда, его царство процветало и богатело; на Востоке ему не угрожали ни сельджуки, ни бессильные латиняне Константинополя, и он сумел уберечь подданных от татарского нашествия; па­пы он не боялся; болгарский царь Тих получил руку цар­ской дочери Ирины и даже прислал для верности свою прежнюю жену; болгарский претендент Мица сдал грекам Месемврию и переселился на земли Феодора в Троаде. На Западе эпирский деспот и изменники-архонты должны были смириться. Главного из архонтов, главу предполагае­мого заговора — ненавистного Михаила Палеолога царь держал у себя в тюрьме. Но расправиться немедленно с ним не могли, очевидно. Умирающий царь сознавал, что Палеолог не простит своих обид, расплатится по смерти царя; царь и ранее подозревал, что архонты погубят лич­ный режим Музалонов, погубят его 8-летнего сына, погу­бят державу Ласкаридов, которую он, Феодор, не уберег, хотя ей отдал все силы.

Клика Музалонов требовала новых казней выдающих­ся лиц; патриарх Арсений скреплял приговоры авторитетом своего сана. Лишь однажды царь внял независимому голосу Влеммида и отменил казнь невинного. Но ослеплен был Феодор Фили, дипломат и верный слуга царя; постри­жен в монахи знатный Комнин Торник, родственник Пале­олога; брошен в тюрьму полководец Алексей Стратигопул (впоследствии взявший Константинову столицу), а его сын был ослеплен; начальнику царской канцелярии Алиа-ту отрезали язык, пострижен был первый придворный чин паракимомен Загароммати.

Царя мучила совесть за погубленных. Чувствуя близ­кий конец, он просил патриарха отпустить ему письменно грехи. Арсений и весь синод немедленно подписываются; но Влеммид, враг Музалонов, сказал царю: «Если Господь сковал, то как служитель Его разрешит узы? Бог тебя оста­вил», и Влеммид отряс прах у ворот дворца умирающего Феодора. Царь исповедовался у избранного им митропо­лита и у патриарха, горько плакал, повторяя: «Оставил я Те­бя, Христе!» Он принял схиму и скончался в августе 1258 г., процарствовав менее четырех лет. Похоронили его рядом с отцом в царском монастыре в Сосандрах.

Замечательная личность Феодора II вызвала разноре­чивые отзывы современников и ближайших потомков. Беспристрастных мнений почти нет. Некоторые писатели, как современник Акрополит и Никифор Григора, воздер­жались от его общей оценки; но осуждение сквозит на каждом шагу у Акрополита, не ладившего с новым, лютым режимом и временщиками Музалонами. Акрополит даже забыл, что он был всем обязан родителям Феодора, и од­ним из первых изменил его малолетнему сыну, впрочем, может быть, из соображений государственной пользы. Не­сколько позднейший писатель Пахимер отдает Феодору должное, хотя и писал при Палеологах.

«Рожденный от царей, Феодор, — по словам Пахимера, — был воспитан, чтобы быть царем. Он не сравнился со своим отцом по мудрости, проницательности и твер­дости во взглядах; зато он обладал энергией, благород­ным воинственным характером своего деда (Феодора I Ласкаря) и щедростью своей матери. Он любил просвещение и поощрял образованных людей. Он располагал значи­тельным образованием, и его красноречие было скорее природным даром».

И в области внутренней политики Пахимер одобряет Феодора за то, что он назначал на высшие должности спо­собных людей, невзирая на их происхождение. По мне­нию анонимного историка, бывшего спутником умершего царя в походах, Феодор не имел себе равных между монар­хами по покровительству просвещению.

«Многие удивляются его несравненной любви к зна­нию и мудрости, другие — его искусству военачальника и храбрости, которыми он поразил всех своих врагов. В са­мом деле, и его соседи персы (т. е. сельджуки) пришли вме­сте со своим государем на поклон и с дарами; и даже арабский князь (из других источников неизвестно об этом факте) прислал ему ценные дары... Иные, наконец, прославляют его за щедрость и великодушие, ставя его выше отца».

Отдавая должное личной талантливости Феодора, ис­тория отнесется со смешанным чувством к нему как к госу­дарю. Его недостатки нам виднее благодаря его переписке и другим трудам и потому, что его недолгое правление бы­ло лебединой песнью Никейского царства, временем его наибольшего блеска, приковывавшего взоры современни­ков, тогда как время его отца и деда остается сравнительно в тумане и рано окуталось легендой. Феодор II получил от отца крепкую власть и умер среди внутренних врагов его державы; любил войну, усилил армию, провел почти все время в походах, но лишь с трудом уберег отцовское на­следие, и то благодаря междоусобице между болгарами и сельджуками, к тому же разбитыми полчищами монголов; Константинополя он не взял и не осаждал, несмотря на крайнюю слабость и нищету правительства Балдуина, не­смотря на счастливое соотношение политических сил в Италии, где шла решительная борьба папства с Гогенштау-фенами, несмотря на ожесточенную борьбу Венеции с Ге­нуей в водах Леванта. Феодор заносился высоко, с папой не считался и необычно ярко провозгласил идею национального греческого единства, но, в сущности лишь обороня­ясь против внешних и внутренних врагов, он в этой борь­бе быстро истратил свои силы и впал в мрачное отчаяние. При всем том он был талантлив во многом, неутомим, ре­шителен и осмотрителен на войне, ревностно относился к своему царственному долгу, высоко держал знамя право­славного государя и был верен своим просвещенным иде­алам, переросшим свой век. Но не было у него — или под влиянием болезни не стало — той сдержанности и того понимания осуществимых задач, которыми его отец до­стиг прочных успехов. Между тем это было главное в его положении при борьбе с аристократией. Не говорим уже о подозрительности и жестокостях, омрачивших конец его правления.

Заветной целью Феодора было создать национальную «эллинскую» армию, «подвижной город, охрану прочих го­родов». Он отдавал этому любимому делу свое время и си­лы; он зачислил в строй дворцовую челядь, сотни доезжа­чих и сокольников, он сократил царские щедроты напере­кор своему широкому характеру; тратя на армию казну, собранную в крепостях Астицы и Магнисии, он, по-види­мому, и на население возложил большие тяготы, строже взыскивая подати и недоимки. Одновременно он стеснял свободу действий военачальников, выдвигал незнатных, уменьшил жалованье и льготы наемного корпуса латинян, привыкших возвышать свой голос. Недовольные элементы в армии стали опорою Михаила Палеолога, и, может быть, поэтому Феодор давал Михаилу, посылая его на Запад, не латинян, но пафлагонцев и греков, хуже вооруженных, но более верных. И в недрах армии, как в государстве, нивели­рующие тенденции Феодора обострили отношения и уси­лили ряды врагов созданного им режима.

В лице Феодора государь и писатель нераздельны. Следует лишь различать юные и зрелые годы. Большинст­во его писем и иных литературных трудов написаны до во­царения. Бремя царских обязанностей не только поглоти­ло Феодора (хотя он писал и в походной палатке), но изме­нило его взгляды и скорее обострило его антипатии.

Феодор прежде всего человек симпатий и антипатий. Ни в том, ни в другом не знала меры его увлекающаяся, по­этическая, болезненная натура. Чрезмерно преданный друзьям, особенно Георгию Музалону, он преследует вра­гов и бичует их пером, не соблюдая подобающей царю сдержанности. Он и в юности отличался насмешливостью и писал сатиры, и довольно грубые, на своих учителей. Не­ровным, неспокойным был Феодор и в жизни. То предавал­ся отчаянью — по смерти юной жены не хотел никого ви­деть и не мылся даже, — то неудача второстепенных воена­чальников выводила его из равновесия, и он подозревал всех в измене; то он пел дифирамбы прекрасной Никее, славному отцу, Фридриху Гогенштауфену, своим собствен­ным победам, — и повсюду среди книжной риторики у не­го сквозит искреннее повышенное чувство.

Феодору ставили в вину его непостоянство. Между тем у него было постоянство именно в отношении нескольких идей, которым он служил беззаветно. У него был исключи­тельный энтузиазм к идеалам национальной эллинской культуры, которые он усвоил с юности. Идеалы Феодора переросли свою эпоху. Будь они осуществлены, судьба эл­линизма могла быть иной. Но требовалось долгое время, выдержка и осторожность, которых у Феодора не хватило; и та революция, которая снесла династию Ласкаридов, по­губила и идеалы, которые Феодор поставил перед собою и проводил в жизнь весьма ясно и слишком круто.

Его идеи лишь отчасти были взяты из книг, из антич­ных представлений о роли эллинизма и об обязанностях совершенного монарха, по Аристотелю и Платону. Корни их лежали в истории Никейского царства в условиях тяж­кой борьбы греческого народа за существование. Из книг Феодор почерпнул преклонение перед древней, античной славой греческой нации. Его знамя не ромэйская, обезли­ченная в национальном отношении средневековая импе­рия Комнинов, но античное прошлое эллинизма как путь к новому будущему. Он был на своем троне первым глашата­ем политического ренессанса эллинской нации, и голос его прозвучал одиноко. Преобразование государства на новых началах было мыслимо лишь на почве крупных пере­мен в социально-политическом строе, но на пути стояла зе­мельная и служилая аристократия, с которой Феодор не справился. Но он, по-видимому, ясно распознал врага и бо­ролся безнадежно до конца. У писателей XIV — XV вв. там и сям мелькают туманные и несмелые мысли о необходимо­сти социального и политического преобразования; из это­го не вышло ничего. Один царь Феодор мог высказываться до конца и хотя пытаться вывести народ на новый путь на­циональной, народной монархии; после аристократичес­кой революции, погубившей его дело и династию, стало поздно. Грекам пришлось ждать возрождения до XIX в., ког­да давно уже погибла их аристократия под игом турок.

Язык греческий Феодор любит «более дневного света». Эллинское просвещение он поддерживает и распростра­няет, не только поощряя ученых, жертвуя на библиотеки, учреждая и расширяя школы в Никее, но не менее того сво­им примером, являясь прирожденным писателем на троне и гордясь этим открыто.

Феодор — достойный сын своей матери, поддержи­вавшей в Никее и Нимфее просвещенные традиции старо­го константинопольского двора. В просвещении он видит национальный долг, обязанность перед прошлым и буду­щим народа. Жалуясь на нелюбовь молодежи к наукам, царь пишет:

«Философия принадлежит грекам, а нынче они ее вы­живают, как иностранку. И поэтому уйдет она к варва­рам и прославит их. Вся былая духовная нищета послед­них падет на ее гонителей. Она станет врагом нашим и ополчится на нас. А разве можно справиться с мудрос­тью? Поэтому оналибо отдаст нас на гибель, либо сдела­ет нас варварами. Пишу все это, охваченный мрачной тоскою».

Просвещение для Феодора — национальное дело. При православном никейском дворе преклонение перед свет­лой древностью было не меньшим, чем при дворе знаме­нитого Фридриха Гогенштауфена, и, во всяком случае, имело более национальные корни. К сожалению, мы плохо осведомлены о сношениях между дворами Гогенштау-фена и Ласкаря на почве вопросов культуры и просвеще­ния. Друзья и союзники, они обменивались посольствами и бесспорно ценили друг в друге просвещенные тенден­ции. Недаром сям Феодор написал риторическую речь на кончину Фридриха. В политике оба монарха боролись с средневековыми началами.- Фридрих с папством, с фео­дальными пережитками и городскими привилегиями; Фе­одор с архонтами и властелями, служилой и землевладель­ческой знатью, пренебрегая притом папскими притязани­ями и держа в руках греческую патриархию.

В личности Феодора преклонение перед наукой явля­ется органическим, служит краеугольным камнем миросо­зерцания. Просвещенное превосходство есть оправдание монаршей власти, по Аристотелю. Учением Аристотеля проникнуты философские сочинения Феодора. Служа просвещению и на нем утверждая монарший авторитет, царь мог не считаться с устарелыми взглядами и с претен­зиями знати, основанными на традиции и на социальном неравенстве. Феодора можно было бы назвать далеким, за­терявшимся предвозвестником идей просвещенного абсо­лютизма, хотя, скорее, идеи эти вечны, всплывая повсюду, где власть борется против старого, за новое, истолковывая последнее в свою пользу.

Этическая часть философии Феодора является про­поведью внутреннего совершенства личности путем про­свещения. Последнее он понимал в рамках строгого пра­вославия. В условиях времени последнее было естествен­но и составляло его силу. Интересно рационалистическое понимание им добродетели, борьба за обновление лич­ности путем науки. При благоприятных условиях борьба личности против старых оков должна была неминуемо перейти на социальную и политическую почву. Но Фео­дор переоценил свою власть, основанную его отцом Вата-ци на осторожном, хозяйственном и отеческом попече­нии о низших и средних классах; он ничего не достиг, со­кратил себе век безнадежной борьбою и расшатал унаследованную власть.

Замечательна его «Похвала мудрости». Наука делает человека разумным и возводит его до Господа, до блага во­обще. Основа мудрости — боязнь Бога. Уча добродетели, мудрость сама является добродетелью. Против столь непо­колебимой основы невежество бессильно. От последнего исходят все пороки. Лишь тот, кто познал науку до конца, владеет добродетелью. Невежда останется добычей за­блуждения и будет вести жалкое существование. Обосно­ванию этой руководящей идеи посвящен длинный трактат «Об общении природных сил». Ссылаясь на учение Арис­тотеля о материи и форме, Феодор развивает тезис, что об­разование для человека является тем же, что форма — для материи. Образование — вторая, высшая природа челове­ческой личности.

В самом преклонении перед разумом в Феодоре ска­зывается его поэтическая натура. Как у монарха, как у пи­сателя, у Феодора господствует чувство, часто неуравнове­шенное. Ни в чем не выразилась его чувствительность так ярко, как в оставленных им церковных песнопениях. Таков его Канон Богородице: «Колесницегонителя Фараона по­грузи...» К кому, как не к Тебе, Пречистая, обратиться мне, погрязшему во грехах? На эту тему подобраны переливы песнопения, трогающие всякого; только верующая и пла­менная душа могла составить эти ирмосы и тропари, по которым молится весь православный мир.

Прерывая наше изложение судеб Ласкарей и их царст­ва, остановимся несколько на образовании государства Великих Комнинов в Трапезунте и на крупных переменах, происшедших в Передней Азии.

Для основания царства Комнинов в Трапезунте, пере­жившего даже взятие Константинополя несколькими года­ми, события 1204 г. послужили лишь внешним толчком: и ранее, при Комнинах, Трапезунтское побережье жило сво­ими интересами и назревало образование независимого политического центра. Этим Трапезунтская империя отли­чается от Никейской, которая была бы немыслима без взя­тия Константинополя латинянами и жила идеей восстанов­ления греческого царства в Константинополе, доколе ее не осуществила и тем самым прекратила свое существование. Трапезунтская история местная, и, хотя культура и высший класс были греческие, силы и интересы Трапезунтского царства коренились в политических связях и торговле с Кавказом, Арменией, Хорасаном и турками.

Плоскогорье над Черноморским побережьем в сторо­не Трапезунта, византийская фема Халдия, и во времена могущества Константинополя было малодоступно и, буду­чи населено православными лазами, управлялось местны­ми князьями, получившими обличье византийских архон­тов и сановников: в этом отношении она являлась авангар­дом Армении. Плодородное лесистое побережье было искони богато, и нужны перо и краски Фалльмерайера, ма­стера слова, чтобы описать его природные красоты. Сам город Трапезунт являлся конечным пунктом караванного пути на Восток и вместе с тем стоянкой военного флота и армии, сдерживавших кавказские племена. Его акрополь был расположен на четырехугольной скалистой террасе, господствующей над гаванью, и был с двух сторон защи­щен крутыми и глубокими оврагами; узкий перешеек, со­единявший акрополь с высоким берегом, был укреплен башнями и стенами. Внизу, в гавани, устроенной еще им­ператором Адрианом, тянулись богатые склады товаров из Персии, Месопотамии, Крыма, Кавказа и еще более дале­ких стран.

Походы Василия Болгаробойцы против грузинского царя Георгия, подступившего к Трапезунту, подчинение ар­мянских князей Васпурахана и наследников Баграта были кратковременным успехом византийского оружия в этих местах. Ослабление, унижение армянских княжеств вызва­ло, наоборот, гибельные последствия для Византии при слабых преемниках Василия. Был разрушен предохрани­тельный барьер, защищавший Малую Азию от турок, кото­рые уже нахлынули в Северную Персию. В 1049 г. Тогрул-бег завоевал Арзен (Эрзерум) и отрезал Трапезунт от тор­говых сообщений с Персией; но сам Трапезунт был охраняем дружиною варягов, и Исаак Комнин оттеснил ту­рок-сельджуков к югу. Известно, какую роковую роль в успехах турок в XI в. сыграли константинопольский двор и легитимисты партии Дук. При султане Альп-Арслане Тра­пезунт еще держался, но после катастрофы императора Романа Диогена при Манцикерте Трапезунт, по-видимому, попал в руки турок (1074), хотя на короткое время. Город был у них отнят Феодором Гавра. Турки пробились к Чер­ному морю в Самсуне и Синопе на два с половиной века раньше, чем взяли Трапезунт.

Гавра был из местных князьков Халдии, местными си­лами добыл себе Трапезунт и правил им самостоятельно, хотя ездил ко двору Алексея и оставил в Константинополе сына в качестве не то будущего царского зятя, не то залож­ника; за попытку бежать молодой Гавра был сослан в Филиппополь и так и не увидел своего отца. Последний ок­руглил свои владения, взяв у турок Байбурт и Колонию. Следующие за Гавра губернаторы Трапезунта, Даватин и патрикий Григорий Таронит из армянских князей Тарона, как только утверждались в Трапезунте, начинали вести се­бя слишком самостоятельно в отношении к византийско­му двору. Приходилось посылать против них войска и брать их с бою. В середине XII в. Трапезунт опять оказался в руках рода Гавра. Один из членов этой княжеской семьи был, вероятно, назначен дукой в конце царствования Алек­сея. Калоянн ходил в поход против турок и Константина Гавра, но без результата. При Мануиле Михаил Гавра явился с войском из Трапезунта на помощь императору по его требованию. Во времена латинского взятия в Трапезунте был губернатором один из Палеологов, но в Амисе (Самсу­не) был хозяином Феодор Гавра.

Крушение Греческой империи вызвало на Черноморье аналогичные прежним события в большем масштабе и с участием более крупных сил. Решающее влияние в обра­зовании Трапезунтской империи имеет Грузия, царство Тамары, кавказские конные полки. Во главе Трапезунта ста­новятся не местные архонты Гавра, но отпрыски славней­шего императорского рода Комнинов, происходивших из Комании Понтийской (ныне Токат), между Синопом и Трапезунтом.

Малолетние внуки императора Андроника Комнина, сыновья Мануила, Алексей и Давид, были при низвержении их деда спасены и увезены в Тифлис, ко двору знаменитой царицы Тамары (1184—1211), дочери грузинского царя Ге­оргия III от осетинской княжны. Тамара находилась в отда­ленном родстве с Комнинами (хотя не была теткой цареви­чей, как пишут греки) и покровительствовала членам этой фамилии; незаконный сын Андроника Алексей жил при ее дворе. Наоборот, с двором Ангелов отношения были враж­дебные. Первый муж Тамары, буйный русский князь Геор­гий Андреевич, будучи изгнан из Тифлиса, дважды находил приют и помощь в Константинополе. Тамара в свою оче­редь вырастила при своем дворе внуков низвергнутого Ан­гелами Андроника. Они были орудиями ее политики: за со­бытиями в Константинополе, непопулярностью и слабос­тью Ангелов Тамара зорко следила. Судя по грузинскому официальному историку, незадолго до взятия Константи­нополя латинянами Тамара послала войско из имеретинов в византийские пределы, завоевала Понт и Пафлагонию, Лазику с городами Трапезунтом, Самсуном (нижним, но и в нем удержался Гавра; верхний был в руках сельджуков), Си-нопом и даже Амастридой и Ираклией в Вифинии. Вслед за тем она дала эти земли своему родственнику Алексею Комнину. По греческим источникам, царевичи Алексей и Да­вид, выросши, получили от Тамары войско, взяли с собою фамильные сокровища и отправились завладеть византий­скими землями как своим законным достоянием. Старший, Алексей, овладел Трапезунтом и всей страною до Самсуна без сопротивления со стороны губернатора Палеолога, в Трапезунтской хронике Панарета сказано кратко, что в ап­реле 1204 г., т. е. во время штурма Константинополя кресто­носцами, прибыл Великий Комнин государь Алексей из Иверии и занял Трапезунт 22 лет от роду. Младший брат его Давид «в качестве предтечи» Алексея, заняв Пафлагонию и Ираклию, вторгся с войском из лазов и грузин в Вифинию, угрожая новому государству Л аскаря.

Обаяние имени и богатство царских отпрысков оказа­ли, конечно, свое действие на черноморских греков, но нельзя не видеть, что утверждение их на Черноморье было делом правительства Тамары, и на первых порах Алексей был должен сознавать себя ее вассалом, сколько бы знатен он сам ни был. В таком свете основание государства Ком-нинов является лишь эпизодом в борьбе Грузии за преоб­ладание на Восточном Черноморье, продолжением поли­тики отца Тамары, которого войска доходили и до Эрзеру-ма и до самого Трапезунта. Судьбу Черноморья решали силы покрупнее молодых Комнинов, и оба брата, предо­ставленные самим себе, начали терпеть неудачи, особенно смелый Давид, разбитый Ласкарем и павший в битве с тур­ками. Алексей не погиб потому, что его положение в креп­ком Трапезунте, далеком от Никеи, было безопаснее; но он не мог подать помощи брату, и ему пришлось смириться перед сельджуками.

К XIII в. иконийские султаны, называвшие свою стра­ну Рум, были грозной силой, которая упорно пробивалась к морю и на севере и на юге. Под стенами Амиса, нижнего Самсуна, турки отразили Алексея, и местный динат Гавра подчинился сначала туркам (занимавшим верхний Амис со времен Кылыч-Арслана), потом никейскому императо­ру Ласкарю, но не Комнину (1211); между Трапезунтом и Самсуном было торговое соперничество. В 1214 г. султа­ном Кейкавусом был взят Синоп почти одновременно с Адалией на юге. Официальная хроника Сельджук-наме го­ворит при этом не о Давиде, но об Алексее Трапезунтском. Приведем ее известия в некотором сокращении. Султан Изз ад-дин Кейкавус, сын Кейхозрева, находился в Сивасе, когда прибыли гонцы с известием, что тегвер Джанита кир Алекси обманным образом захватил Синоп. Так как этот злонравный неверный всегда был данником султана, было решено сначала опустошить Синопскую область и затем осаждать сильно укрепленный город. Турецкие ла­зутчики донесли, что кир Алекси ежедневно охотится и пирует в окрестностях Синопа. Был послан отряд, которо­му удалось схватить Алексея. Когда султан прибыл с глав­ными силами в окрестности Синопа, кир Алекси в канда­лах был приведен в его палатку и поцеловал землю смирения и унижения. Султан приказал ему послать в Синоп од­ного из схваченных с ним греков, чтобы уговорить жите­лей сдаться. Синопцы отказались, говоря, что у Алексея имеются сыновья, могущие его им заменить. Султан раз­гневался и приказал пытать Алексея в виду города. Кир Алекси стонал и кричал: «О, потерявшие веру, для кого вы охраняете город?» На следующий день кир Алекси повеси­ли вниз головою, так что он потерял сознание. Тогда жите­ли согласились сдаться, если султан поклянется, что не тронет Алексея, а им позволит удалиться из города с иму­ществом. Султан поклялся, что будет охранять области Джанитскую, Трапезунтскую и Лазскую, если тегвер Алек­си будет платить дань и выставлять войско по требованию султана. Знамя Кейкавуса было водружено на городских стенах, и обе стороны пировали всю ночь. При въезде сул­тана в город жители сыпали перед ним золотые и сереб­ряные монеты, он одарил знатнейших халатами; одарил и Алексея, привстал перед ним для почета и посадил выше своих бегов. Уступив Синоп, Алексей обязался за призна­ние за ним всего Джанита давать ежегодно 12 000 золо­тых, 500 коней, 2000 коров, 10 000 баранов и 50 вьюков с разными товарами; на прогулке держал султану стремя и вел его коня, пока Кейкавус не приказал ему сесть. Начи­налось для христианских государей тюркское иго. В Си­ноп были переселены жители из других городов; разбе­жавшиеся при франках (т. е. при Давиде) крестьяне были посажены на тягло, оделены волами и семенами: в город были назначены кадий (судья) и хатиб (секретарь); собор­ная церковь была обращена в мечеть. Взятие Синопа отре­зало Трапезунтское царство от Никейского и закрепило за Трапезунтом значение лишь местного центра, которым мало интересовались и в Никее, и в Константинополе. Борьба за изгнание франков протекает без деятельного участия Трапезунта и его Комнинов.

Алексей, попав в зависимость от иконийского султана, пережил взятие Синопа восьмью годами и умер в один год с Ласкарем (1222). Неясно, принял ли он с самого начала титул императора ромэев, как утверждает Фалльмерайер.

За малолетством его сына Иоанна не только регентст­во, но, по-видимому, и престол достались зятю Алексея Ан­дронику Гиду (Гидону). Так как его называют весьма опыт­ным в военных делах, весьма вероятно, что он одно лицо с полководцем Ласкаря Андроником Гидом, истребившим 300 рыцарей-франков, выступивших из Никомидии в по­мощь Давилу Комнину. Гидон мог быть кондотьером запад­ного происхождения. На второй год правления он истре­бил турецкий отряд, посланный против него, вероятно, за неуплату дани.

В эти годы в Передней Азии разыгрались великие со­бытия. Еще в 1220 г. Чингис-хан выслал первую экспеди­цию на Запад для преследования Мухаммеда, шаха Хорес-ма (Хивы), владевшего Туркестаном и Азербайджаном, а также для разведок о странах, подлежавших монгольскому завоеванию. Эта армия, состоявшая из двух-трех туманов (дивизий по 10 000 всадников в каждой), под начальством Джебэ-нойона и Субутай-бахадура вторглась в Азербайд­жан и появилась на берегах озера Урмии. Отсюда берегом Каспийского моря и через Дербендский проход (Желез­ные Ворота) монголы проникли в Грузию и Агванк, разби­ли грузинского царя Лашу в упорном бою (1221), разгра­били столицу Ширвана Шемаху. Отсюда неутомимые на­ездники пошли на север, в дебрях и ущельях Кавказа потерпели большой урон от горцев, причем должны были бросить багаж и добычу; все-таки они пробрались в южно­русские степи, где и разбили наших князей на р. Калке (1223). При втором великом хане Угедее было решено до­кончить покорение Хоресма, вернее, покончить с герой­ским наследником Мухаммеда «шахом вселенной» Джелал ад-дином (1220—1231). Послан был монгольский князь Чормагун с тремя туманами. Джелал ад-дин, спасаясь от монголов, бежал в 1225 г. в Армению, разбив заступивших ему дорогу грузин и армян. Он вторгся и в сельджукские пределы, но встретил отпор. Против него образовалась ко­алиция, центром которой стал иконийский султан, воин­ственный Ала ад-дин Кейкубад (1219—1236), наследовав­ший своему брату Изз ад-дину Кейкавусу (1210—1219). Небольшое сравнительно Трапезунтское государство было втянуто в гигантскую борьбу, охватившую Переднюю Азию, и стояло на стороне Джелал ад-дина. Когда послед­ний под Хелатом (в Армении) был разбит, остатки его вой­ска бежали в Трапезунт. Оставленный всеми Джелал ад-дин был убит под Диарбекиром (1231), и десятитысячная дру­жина его закаленных воинов поступила на службу к его главному противнику, иконийскому султану. В войсках Ала ад-дина служили франки (преимущественно итальянцы с Леванта) и греки; он покорил армянских князей в Эрзеру-ме в Малой Армении, кира Барду в Калоноросе (Алайя), по­сылал войска в крымский Судак против руссов. Коалиция сирийских арабских государей ничего не могла поделать с Ала ад-дином (†1237), носившим гордый титул повелителя всех земель на востоке и на севере, т. е. на Черноморье. В отношении к столь сильному монарху Андроник Трапе-зунтский являлся скромным вассалом, выставлявшим в ар­мию султана двести «копий», т. е. 600 всадников. Зависи­мость от сельджуков отразилась на отношениях с Кавка­зом:   не   могли   трапезунтские   греки   использовать последствия разгрома Грузинского царства монголами. Последние долго были заняты покорением Хоресма, и лишь в 1235—1236 гг. Чормагун с 4 туманами вторгся в Армению и Грузию, взял богатый Гандзак (Елисаветполь). Тогда татарские генералы поделили по жребию между со­бою Кавказ и Армению. Сам Чормагун разорил цветущую столицу армянских Багратидов Ани, насчитывавшую до 100 000 домов и до 1000 церквей (1239); развалины Ани ныне раскапываются русскими археологами под руковод­ством профессора Марра. Завоевав Персию, Грузию, Агванк и Армению, сам Чормагун, разбитый параличом, не пошел дальше (†1242). Преемником ему был назначен его сотрудник Бачу начавший с разорения Карина (Эрзерум). Теперь не могло быть и речи о греческом влиянии на Кав­казе. Гибель угрожала иконийским султанам, сюзеренам Трапезунта.

Первый период Трапезунтского царства характеризу­ется подчинением сельджукам, по крайней мере на фоне этого вопроса протекает внешняя история Трапезунта при первых двух его Великих Комнинах». Концом этого пери­ода является катастрофа, постигшая сельджуков. Могуще­ственного Ала ад-дина Кейкубада сменил слабый преем­ник Гиас ад-дин Кейхозрев (1236—1245 или 1238—1246), вместо войн и управления возлюбивший магию, редкост­ных зверей, вино и женщин. Его покинули лучшие полки, и, когда приблизились монголы Бачу, подчиненные Конии государи — между ними и трапезунтский — заняли выжи­дательное положение. В окрестностях Сиваса (Севастии) Кейхозрев разбит был наголову монголами (1244) и бежал к греческому никейскому царю Иоанну Ватаци. Даже его семейство, доверенное охране армянского царя Хетума, было выдано последним по требованию Бачу. За это Хетум, царствовавший в богатстве и славе 45 лет и известный ла­тинянам под именем Гайтона, обеспечил себе монголь­скую дружбу и подданным своим в Киликии безопасность. Взяв города сельджукского царства и самую Конию, Бачу пошел на Грузию, где царица Русудан, сестра Лаши, захва­тила власть и дружила с сельджуками, за что Тифлис был разорен Джелал ад-дином (1225). Русудан послала в Конию законного наследника Давида, сына Лаши, и хотела доста­вить трон своему сыну, также Давиду. Татары теперь вме­шались в распрю, посадили одного Давида в Тифлисе, дру­гого в Сванетии, а за мятеж схватили грузинских князей и большую часть зарезали. И Грузия тогда подчинилась тата­рам. Одновременно Иконийский султанат стал управлять­ся монгольским наместником, хотя на престоле Конии си­дели до конца XIII в. потомки Кейхозрева, большей частью малолетние. События эти случились, впрочем, уже при четвертом Великом Комнине в Трапезунте, Мануиле. Тра­пезунт попал из подчинения иконийскому сельджукскому султану в подчинение монгольским ханам, но благодаря своевременной покорности Мануила монголы не вступи­ли в область Трапезунта и Великие Комнины не ездили ко двору ханов в далекий Каракорум. Это было великим успе­хом политики Комнинов. Монгольская власть была разо­рительна для покоренных народов. Правда, ими немедленно принимались меры, чтобы города были вновь заселены и поля засеяны. Но единственной их целью было повысить собственные доходы, и покоренные должны были рабо­тать для них. Все имеющее ценность было немедленно пе­реписано и обложено: поля, мастерские, рыбные ловли, рудники. Лишь женщины и духовенство были освобожде­ны от податей. Каждый христианский подданный монго­лов отдавал ежегодно сборщикам 100 фунтов ячменя, 50 — вина, 2 — риса, 3 мешка соломы, веревки, 1 серебряную мо­нету, стрелу и подкову. Сверх того с 20 штук скота бралось одно животное и 20 монет; лошади и мулы все были забра­ны монголами. Систему переписи и обложения в Перед­ней Азии второй половины XIII в. организовал монголь­ский вельможа Аргун. Подати натурой он перевел на день­ги и с самих монголов стал брать десятину. Жалобы на него наконец дошли до великого хана, и якобы лишь сви­детельство дружественного ему армянского князя Сембада спасло Аргуна от казни. Ханы и князья монголов в Перед­ней Азии жили среди сказочной роскоши, население же бросало свое достояние и разбегалось в горы. Даже князья христиан продавали или закладывали свои земли и замки.

 

Глава V

 

МИХАИЛ ПАЛЕОЛОГ

 

Феодор II Ласкарь оставил по завещанию свой престол 8-летнему сыну Иоанну и назначил регентом своего друга Георгия Музалона. В соблюдении верности малолетнему царю присягнули армия, синклит, духовенство и Музалон.

Регент знал, насколько ему враждебны архонты, враги личного режима, и наемники-латиняне с Михаилом Палеологом во главе. Поэтому он немедленно отвез малолетне­го царя в крепость Магнисию, где хранилась царская казна, и окружил его верными слугами под начальством Агиофеодорита, друга покойного царя. В то же время он созвал архонтов и войско и объявил, что готов уступить власть желающему принять на себя ответственность. Враги Музалона не пошли, однако, на мировую сделку с ненавистным временщиком, уверяя его в верности, но цена их новой присяги была хорошо известна обеим сторонам.

Не прошло трех дней со дня похорон царя Феодора, как в Сосандрах, на его могиле, разыгралась кровавая ката­строфа. Молодой царь с Музалонами и сановниками при­были в храм для заупокойного богослужения. Наемники подняли шум, требуя показать им царя Иоанна, и, когда он показался на паперти, заговорщики — все известные нам враги Феодора — вместе с наемниками-латинянами ворва­лись во храм. Напрасно Музалоны искали спасения в алта­ре. Их нашли и разрубили на куски. Кровь регента обрыз­гала престол. Убит он был наемником Карлом. Держа куски дымящегося мяса, заговорщики поносили царя Феодора над его могилой. Имущество Музалонов было немедленно разграблено. Но перед народом заговорщики — в числе их Акрополит не назвал ни себя, ни М. Палеолога — кричали: «Мы расправились с изменниками, которые извели царя Феодора и посягнули на свободу его сына, царя Иоанна. Да здравствует свобода!»

Охрана малолетнего царя была усилена. Многими ов­ладела паника. Старый вельможа Карианит со своими при­ближенными бежал к сельджукам. У трона юного царя ра­зыгрались страсти и соперничество; знатные семейства хотели захватить его в свои руки. Палеолог приставил к нему своих братьев, предупредив родственников Ласкарей Цамантуров, знатных Торников, Стратигопулов, Ватац, Тарханиотов, Кантакузинов и иных. Знатный смирнский магнат Нестонг, помолвленный с одной из дочерей царя Феодора, все время проводил во дворце и даже играл с ре­бенком-царем в мяч на конях в присутствии царевен.

Анархия не могла длиться продолжительное время. Дела государства, особенно на Западе, требовали твердой руки. Первым кандидатом в регенты был Михаил Палеолог— испытанный полководец, любимец войск, особенно на­емников-латинян, знатного рода, выдвинувшегося при первых Комнинах, родственник царствующего дома и лично, и по жене. Гибель Музалонов, даже если бы не была делом его рук, открыла ему путь к верховной власти. Палеолог, вербовавший себе сторонников обещаниями денег, для вида отказывался от регентства, указывая на свою бед­ность, требуя голоса патриарха Арсения Авториана, вы­званного из Никеи, требуя, наконец, для себя высокого зва­ния, чтобы легче нести бремя верховной власти. Не дожи­даясь патриарха, Михаилу дали звание великого дуки. Как регент, он получил доступ к царским богатствам, собран­ным царями Иоанном и Феодором в крепостях Магнисии на Меандре и Астице на Скамандре. Казну охраняла верная стража из вооруженных секирами «кельтов» — преемни­ков варяго-английской дружины. Михаил Палеолог начал раздавать деньги под ложными предлогами не на потреб­ности государства, но чтобы снискать себе друзей, и сам он уверял при этом, что тратит на свой дом всего три чер­вонца в сутки. Раздавал же он щедро. Особенно старался он привлечь духовенство на свою сторону. Прибывшему патриарху Михаил устроил торжественную встречу и вел его мула под узцы; прибыв во дворец, он вынес малолетне­го царя и вручил патриарху. При всяком случае он заявлял, что примет власть лишь из рук синода. В то же время он со­блазнял архиереев, показывая им царские сокровища. Си­нод не устоял, тем более что Палеолог не скупился на со­держание архиереев и через третьих лиц или при ночных свиданиях обещал еще более. По выражению Пахимера, скоро Палеолог стал водить архиереев за нос, куда ему бы­ло угодно. На соединенном заседании синода с сановника­ми ни один архиерей не подал голоса против Палеолога, наоборот, все находили нужным возвести его в сан деспо­та, чтобы он получил справедливое воздаяние за труды и личный риск, сопряженные с регентством, и чтобы Палео­лог, удовлетворенный такой честью, тем вернее оберегал малолетнего царя; архиереи указывали на знатный род Комнина-Палеолога, на его почтение к духовенству, доступность и щедрость. Напротив того, родственники цар­ствующего дома Цамантурыи Нестонг, упомянутый жених царевны, находили, что Палеологу достаточно звания «царского отца»; если же его приблизить к царской власти, то сестры юного царя, за три и четыре поколения ведущие свой род от царей, будут унижены и не найдут себе мужей, подходящих по знатности. Перевес голосу духовенства да­ла партия заговорщиков, «слепых», т. е. ослепленных царем Феодором; во главе этой партии стояли Алексей Стратигопул, Фили, Торники и другие знатные приверженцы и род­ные Палеолога. Если повелевающий именем царя, говори­ли они, сам будет частным лицом, то не будут его слушать­ся; даже свободолюбивые люди на корабле ставят себе капитана. Ради одного младенца не погибать государству. Не знаем мы разве, до каких несчастий дошла империя, когда мы были изгнаны с родины? Тогда же была, хотя пло­хая, власть, а что будет, если у нас вовсе не окажется прави­тельства? Нужно возвеличить того, кто будет принимать чужестранных послов, обращаться к народу, приказывать войску. Ромэйское государство не может управляться ина­че как монархом. Наконец, сам патриарх Арсений, еще бу­дучи в Никее, при известии о кончине Феодора II высказы­вался в том смысле, что следует вручить власть Палеологу.

Таким образом, было решено возвести регента в сан деспота, граничивший с царским, и знаки этого высшего сана были вручены Палеологу малолетним царем и патри­архом (1259). Щедроты Палеолога полились рекою; втай­не он хлопотал уже о венце царя-соправителя, ссылаясь на участь Музалонов. Одновременно он начал и репрессии и родственника Ласкарей, непокорного Цамантура, сослал в Бруссу под стражу, от которой его освободил лишь мона­шеский постриг. И на этот раз духовенство оказалось впе­реди приверженцев Палеолога. Провозглашение Палеоло­га царем было назначено на 1 января 1260 г.

Предварительно шли переговоры между Палеологом и его избирателями. Судя по известиям Пахимера, недоста­точно, впрочем, определенным, будущему царю были по­ставлены условия. Он обязался отказаться от престола за себя и за сына, если не окажется достойным, т. е. если не сдержит своих обещаний.

Палеологу было предложено, во-первых, гарантиро­вать права Церкви, слушаться и чтить ее представителей. Он обязался считать Церковь своей матерью в противопо­ложность царю Феодору, который пренебрегал Церковью и держал ее в подчинении царской власти, так что патри­арх был лишен возможности печаловаться за свой народ.

Знати и сановникам было обещано назначать на выс­шие должности лишь достойных в противоположность личному режиму Феодора, предпочитавшему незнатных. Не должно быть посягательства на имущественные права, но как бедный (крестьянин), так и достаточный (архонт) могут безбоязненно хвалиться своим достатком, — в отмену зако­нов против роскоши, изданных царем Ватаци. Обещано бы­ло не устанавливать незаконных (т. е. новых) налогов.

Палеолог обязался не слушать доносов, обеспечить правосудие назначением нелицеприятных судей, в част­ности восстановить в своем звании протоасикрита, знат­ного Михаила Какоса (Злого) из рода Сеннакеримов. От­менены были судебные поединки и испытание железом, которое при Ватаци угрожало самому Палеологу.

Ученым гарантировано почетное положение, точнее сказать, царские щедроты, которыми они, впрочем, поль­зовались при Ласкаридах.

Армии будущий царь обещал оставить поместья (пре­нии) за детьми владевших ими служилых людей, хотя бы находившимися во чреве матери при смерти отца. Други­ми словами, прении становились наследуемым имущест­вом, приближались к вотчинам, хотя и под условием воен­ной службы.

Обещания Палеолога обозначали торжество элемен­тов, пострадавших от крайностей национальной самодер­жавной власти, глашатаем которой являлся Феодор II и его верные Музалоны. И Церковь и архонты получили гаран­тии прежнего их положения в империи. Под фразами о че­сти, правосудии и награждении достойных мы видим кру­шение политики Ласкаридов, которые в тяжкой борьбе за самостоятельность v. единение эллинизма пытались выко­вать крепкую национальную власть. Михаил Палеолог, сам вышедший из средь: недовольной знати, в качестве пре­тендента на не принадлежавший ему престол растерял не только финансовое, но и политическое достояние никей-ских царей. Катастрофа 1258 г. могла не быть непредви­денной или случайной, но она была пагубной для поздней­ших судеб Византии и сказалась горькими последствиями для самого Палеолога, когда он был поставлен лицом к ли­цу с труднейшими национальными задачами. Он начал свое правление, так сказать, с залога захваченного им чу­жого наследства.

Но на первых порах он пожинал плоды своих уступок. Неоднократные клятвы в верности царствующему дому, ко­торыми цари Ватаци и Феодор обязали его и архонтов, бы­ли, по выражению историка, разорваны синодом, как паути­на: коронация соправителя, говорили архиереи, не измена, но необходимая помощь малолетнему царю. Упомянутым Сеннакеримом был составлен текст новой присяги, вклю­чавшей прежние клятвы Палеолога с добавлением присяги ему самому и угроз церковным проклятием, особенно за возбуждение междоусобной войны. Боялись, очевидно, на­рода. Высшие чины присягнули по этой формуле в вернос­ти обоим царям, сам же Палеолог поклялся в том, что он не посягнет на безопасность и права молодого царя Иоанна. В назначенный день архиереи и сановники облекли Палеоло­га в царские одежды и подняли его на щите.

Новый царь поспешил исполнить условленное в яв­ных и тайных переговорах. Он породнился с знатнейши­ми фамилиями, между прочим, женил младших братьев на дочерях Торника и Враны, выдал своих родственниц за членов знатнейших фамилий, Раулей, Фили и других, и сближение с аристократией ввел в систему своей полити­ки. Приверженцев своих он щедро жаловал чинами и же­нил на знатных невестах. Военачальникам и войску он роздал щедро поместья, укрепив их за потомством полу­чивших на вечное время и выдав в том грамоты за золотою печатью. Должники казны были выпущены из тюрем; прошения о пособиях и подарках из казны удовлетворялись немедленно и без соблюдения срока, стоило лишь попро­сить. Казенные деньги выбрасывались кучами, и люди бро­сались на них, как псы.

Спеша короноваться, Палеолог с войсками прошел в Филадельфию, где занялся укреплением границ с сельджу­ками; патриарха же он отослал в Никею, поручив гото­виться к помазанию на царство обоих царей. В то же вре­мя он подговорил наиболее преданных ему архиереев от­ложить коронацию малолетнего Иоанна до его совершеннолетия; некоторые же архонты угрожали рас­правиться с сыном царя Феодора, если его сторонники бу­дут настаивать на коронации его одновременно с Палеологом. Патриарх не знал, как поступить; из архиереев же один Салоникский митрополит, Мануил Псара, тот самый, который предсказал Палеологу близкое воцарение, упор­но отстаивал права законного наследника престола и тре­бовал, чтобы Иоанна короновали первым. Однако митро­полит мог лишь добиться подтверждения безопасности сына Феодора и под угрозами подписал синодальное по­становление. И несчастный сын царя Феодора лишь при­сутствовал при помазании на царство Палеолога и его су­пруги, имея на голове не венец (стемму), но простую по­вязку, усыпанную жемчугами и драгоценными камнями. Малютка сам ничего не понимал, а всякий заботился о се­бе. Чернила еще не успели просохнуть на присяге обоим царям, как духовенство стало внушать народу, что клятво-преступничество лучше междоусобной войны.

Царь Михаил Палеолог, бросая на приемах деньги обе­ими руками, устроил для народа ристалища и игры, в кото­рых сам принимал участие вместе с сановниками; он при­казывал всем веселиться и быть уверенными в лучшем буду­щем; в отмену указов Ватаци против роскоши было разрешено наряжаться и завивать себе волосы. Неразумные веселились по царской милости, а кое-кто шептал: «Чеши­тесь, завивайтесь, а потом будете драть себе волосы, когда есть будет нечего». Открытой оппозиции Палеологу не могло уже быть; из предосторожности он посадил в тюрьму Карианита, единственного из приближенных Феодора Ласкаря, имевшего силу в войске; Карианит бежал впоследст­вии к сельджукам, но был убит в дороге турецкими разбой­никами. Протостратор И[оанн] Ангел был отозван из запад­ной армии, но по пути в Никею умер якобы от страха.

В области внешней политики успех следовал за успе­хом на первых порах. Сельджукский султан через послов просил у него защиты на случай неудачи в междоусобной войне, и Палеолог обещал принять его с открытыми объя­тиями. Не отпуская от себя малолетнего Иоанна Ласкаря, Палеолог отправился в Лампсак. К нему туда привезли пленных рыцарей-франков, с самим князем ахейским Вилльгардуэном и баннеретами Туей и Годефруа Каритенским. Как было изложено в гл. [II], они были взяты при раз­громе западной коалиции под Пелагонией (ныне Монас­тырь) в 1259 г. Князь Вилльгардуэн отказался признать Па­леолога своим сюзереном и был заключен в тюрьму. Своих же счастливых военачальников Палеолог наградил по-царски: брату Иоанну дал сан деспота, другому брату Кон­стантину — севастократора, Льву Стратигопулу — кесаря, старому Михаилу Ласкарю, брату Цамантура, за его покор­ность — сан великого дуки.

Положение латинян в Константинополе было безна­дежное. Палеолог поставил себе задачей овладеть, нако­нец, Константинополем, который так долго не давался в руки Ласкаридам, которые, может быть, предпочитали свой Нимфей. Заведены были тайные сношения с бароном Ансельмом де Кайе, стоявшим, по-видимому, во главе гре-кофильской части баронов Балдуина II. Ансельм обещал впустить греков, но, когда греки заняли Штату, Ансельм не смог выполнить своего плана. Палеолог, уходя, принял де­путацию баронов и согласился лишь на перемирие сроком в один год.

Но латиняне, будучи на краю гибели и нищеты, не ут­ратили своих претензий. По рассказу Акрополита, их по­слы явились к Палеологу в Нимфей и предложили ему от­дать им Салоники и всю Фракию как условие для вечного мира. Однако Михаил знал цену и своим и их силам. Город Салоники, ответил он, моя родина, и там скончался мой отец, великий доместик. Как мне его вам отдать? Латиняне пошли на уступку — отдай нам, начиная с Серр. Михаил и на это не пошел — в Серрах я начал свою карьеру и люблю город, как родной. «Царь, отдай нам хоть от г. Болеро». — «В этих местах я охотился, хочу охотиться и впредь». — «Что же ты, наконец, нам отдашь?» — «Ничего, — ответил Миха­ил, — а так как вы хотите мира и знаете, как я воюю, по мо­ему управлению Вифинией, то я требую, чтобы вы мне платили половину сборов таможенного и монетного. Ина­че не миновать войны, а она будет выгодна ромэям». С тем бароны и уехали в Константинополь.

И Михаил начал наступление. Чтобы изолировать Константинополь с суши, он послал войска в Силиврию, которая и была взята с бою. В латинских руках осталась лишь Аорамея возле нынешнего Сан-Стефано. Подгород­ные крестьяне, так называемые «вольные», поставлявшие припасы и латинянам, и грекам, со взятием Силиврии ока­зались под защитою войск Палеолога. Он прибыл в Силив­рию и собрался штурмовать Константинополь, когда внут­ренние дела заставили его спешно уехать в Никею.

Его трон колебался: патриарх Арсений открыто пере­шел в оппозицию, и партия Ласкарей подняла голову. Коро­нация одного Палеолога, с нарушением прав законного на­следника престола, была вынуждена у патриарха, и он уви­дел, как грубо был он обманут. С ним уже не считались, его ходатайства по церковным делам не имели успеха, несмо­тря на столь категорические обещания, данные Палеоло-гом перед своим воцарением. Патриарх Арсений решился на крайний шаг. Без объявления причин он ушел из Никеи и поселился в уединенной обители в Вифинии на р. Драко­не. Синод перепугался. Он, боясь царя, просил патриарха вернуться. Палеолог действительно был потрясен; его ар­хиереи не могли найти исхода из создавшегося положения. В Церкви ересей не было, и сместить патриарха было не за что. Между тем церковные дела пришли в расстройство. К Арсению был послан митрополит Ираклийский Никита. Он потребовал от Арсения письменного отказа, Арсений сейчас же согласился; от него потребовали потом выдать знаки патриаршего сана — жезл и светильник, — Арсений немедленно их отослал. Когда же Никита потребовал от па­триарха письменно изложить мотивы отречения, Арсений прогнал его с глаз. Как было с ним поступить? Вины за ним не было. Было указано, что при посвящении Арсения не бы­ли соблюдены канонические сроки, но даже синод Палео­лога не рискнул опереться на столь ничтожный предлог. Осудили Арсения за то, что он оставил свой пост, не посо­ветовавшись ни с кем и внезапно, и тем нанес Церкви ущерб. Избрали на его место Никифора, митрополита Ефесского, архиерея богатого и самостоятельного, кото­рый уже ранее был кандидатом в патриархи, но не был ут­вержден царем Ватаци за неуступчивый нрав. Палеолог был рад разрешению патриаршего кризиса и отправился под­готовлять поход на Константинополь; но радость его ока­залась преждевременной, кризис коренился глубже, чем ка­залось царю. Два влиятельных митрополита — Салоникс-кий Мануил, защитник юного Ласкаря, и Андроник Сардский (к ним присоединился было и Смирнский Калофор) — открыто восстали против нового патриарха, имея за собою сторонников прежней династии, «и было многое смятение, и возник из-за патриарха великий соблазн». На стороне Арсения оказалось все население Никеи, и за цер­ковной распрей скрывалось политическое движение.

Напрасно Никифор старался предотвратить неминуе­мый раскол увещаниями, угрозами, ссылкою непокорных архиереев. Большинство паствы не признавало патриарха. Видя это, Никифор отряс прах ног своих у ворот Никеи и поспешил в лагерь Палеолога. Из оппозиции Мануил Сало-никский эмигрировал за границу, Андроник Сардский приехал ко двору, явился к обедне и заявил царю, что жела­ет постричься. Палеолог удивился; но, когда митрополит стал распространяться о церковном соблазне, царь не стал его слушать, приложился и ушел. Андроника постригли, но он не успокоился. Арсения жалел народ; пошли слухи, что архиереи перемрут и хартофилакс Векк, будущий знаме­нитый патриарх, имел о том видение.

Штурм Галаты оказался неудачным, хотя войск у Палеолога было во много раз больше, чем у защитников. Лати­няне отбивались храбро; их стрельба из бойниц нанесла грекам крупные потери. Осторожный Палеолог приказал отступить. Все равно было ясно, что падение латинского Константинополя — вопрос краткого времени. Окрестно­сти были в руках греков.

В пригороде Евдоле (ныне Макрикей на Мраморном море) они наткнулись на факт, о котором не умолчим и мы. Между развалинами монастыря Предтечи было найде­но тело грозного царя Василия Болгаробойцы, выброшен­ное из могилы латинянами. Тело царя хорошо сохрани­лось; нагое, ничем не прикрытое, оно было приставлено к стене церкви, и в губы была воткнута пастушья дудка. Так поступили латиняне с останками наиболее могуществен­ного из византийских царей, пред которым трепетала Южная Италия. Палеолог прислал немедленно парчовые покровы; сановники и духовенство с пением и светильни­ками принесли тело Болгаробойцы в палатку царского брата, а затем оно было с почестями погребено в Силив-рии, в монастыре Христа.

Неудача под Константинополем почти совпала со смертью патриарха Никифора, преемника Арсения; вновь пришлось думать о замещении патриаршей кафедры. Но Палеолог не только не унывал, но даже отдыхал и развле­кался в Нимфее в обществе своих сестер. Старшая, благо­честивая Марфа, в дни молодости Михаила опекала его как мать в доме своего мужа, великого доместика Тарханиота. Другая сестра, хитрая Евлогия, убаюкивала его в детстве песенкой: «Здравствуй, царь, войдешь в столицу через Зо­лотые ворота». Евлогия была не только льстива, но зла и влиятельна. По ее совету Михаил Палеолог решил развя­заться с сыном Феодора Ласкаря, отнял у несчастного ца­ревича знаки царского достоинства и готовил ему злую участь.

Внешние отношения складывались для Михаила бла­гоприятно. Силы греков выросли, а у соседей убавились. Латиняне были прямо в плачевном состоянии (см. гл. [II]).

Падение Константинополя было вопросом времени, хотя штурм греков и был отбит. Содержа в плену ахейского Вилльгардуэна — едва ли не главную опору латинского им­ператора, — Михаил Палеолог постарался обезвредить и венецианцев, дабы изолировать константинопольских ба­ронов и их императора. Для этого он заключил в марте 1261 г. союз с генуэзцами, всегдашними врагами и сопер­никами венецианцев. Генуэзцы теперь жаждали отомстить Венеции, отнявшей после трехлетней ожесточенной и кровопролитнейшей борьбы в водах Сирии цветущую приморскую колонию Акру. Генуэзцы потерпели большой урон, и их остатки перебрались из Акры в Тир (1258). Те­перь в союзе с греками они надеялись отомстить венеци­анцам и выжить их из Константинополя. Генуэзские послы прибыли ко двору Палеолога в Нимфей. Они выговорили для своих сограждан полную свободу торговли на всем пространстве владений Палеолога и обеспечили за ними права на всю недвижимость, каковою Генуя владела в Кон­стантинополе по договору с Мануилом Комнином (1155). Генуэзцы получали свои кварталы в главнейших торговых центрах империи: в Салониках, Смирне, Адрамиттии, Ани, на островах; никто из латинян, кроме генуэзцев и пизанцев, не мог торговать в бассейне Черного моря, и венеци­анцев, врагов Генуи, Палеолог не должен был пускать в свои владения. В свою очередь генуэзцы обязались предо­ставить в распоряжение Палеолога свой флот, который поступал на содержание греческого царя для похода йро-тив всех врагов царя, особенно венецианцев; лишь против Армении, Кипра, Ахеи генуэзцы не были обязаны высту­пать; всякий генуэзец, живший в Романии, мог быть зачис­лен в греческое войско (1261). С пизанцами также был за­ключен договор, и они получили льготы. Венецианцев уда­лось изолировать.

Сельджукский султан Изз ад-дин, боясь соперника Мелика, проживавшего в Никейском царстве, искал располо­жения Палеолога. Он послал к нему послов просить под­держки и убежища при случае, и Палеолог милостиво по­обещал. Появились в Нимфее крупные перебежчики из Конии, так, двое братьев родом с Родоса, приближенные к султану и богачи, убежали к Палеологу со всеми своими со­кровищами. Михаил их принял ласково и пожаловал им высокие звания. Скоро и сам султан, спасаясь от монголов Хулагу, прибыл в Нимфей со всей семьей, матерью-христи­анкою и с несчетными богатствами. Почет ему был оказан: оставлены его телохранители-турки, предоставлено но­сить красные сапоги и сидеть рядом с императором на приемах; однако ради верности семью его послали в Ни-кею, а самого султана Палеолог не отпускал от себя. Помо­щи против монголов Изз ад-дин не получил. С монголами греки связываться боялись. Про татар ходили слухи в на­роде, будто они людоеды и чудовища с песьими головами (старинный мифический образ в Троаде и Вифинии, живу­чий и в византийское время, отразившийся на местных ре­льефах). Границы же хорошо оберегались пограничника­ми и крепостями еще со времен царя Ватаци, и на мелкие стычки с татарами в пограничной полосе никто не обра­щал внимания.

Были, однако, и черные тучи. С Болгарией отношения ухудшились. При последнем Ласкаре Болгария была слаба. Среди смут после умерщвления Михаила Асеневича и Ка-лимана политический центр страны перемещается из Тырнова в Софию. Около 1257 г. бояре возвели на престол Константина Тиха, по матери серба, внука св. Стефана Немани, а по отцу — из рода Тихомиров, магнатов из-под Скопле. Его двоюродный брат севастократор Калоянн ря­дом с Софией создал (1259) ценнейший памятник искус­ства в Болгарии XIII в. — церковь Боянскую с фресками. В сохранившейся ктиторской надписи Калоянн именует се­бя внуком сербского короля Стефана Немани. Он, вероят­но, происходил от дочери Стефана, выданной за Стреза Просекского. Родопские и македонские магнаты начали играть в Болгарии первую роль. Тырнов уступил место За­паду. Сохранились превосходные ктиторские фрески в этой церкви (не считая позднейших, от 1346 г. — боярина Алдимира, сына воеводы софийского Витомира, и от XV — XVI вв.). Они изображают Калоянна с женою и царя Константина Тиха с супругою, царицей Ириной, дочерью Феодора II Ласкаря. Стиль и исполнение греческие. Замечате­лен и образ Вседержителя в куполе, родственный таковому в сербском Грачаницком монастыре XIV в.

Тиху приходилось круто на первых порах. Бан Мачвы, упоминавшийся выше русский князь Ростислав, отнял Видинскую область при помощи венгерских полков и вели­чал себя в грамотах dux Galiciae et imperator Bulgarorum, хотя он никогда не был признан в Тырнове. Одновремен­но отложилась и Восточная Болгария. Появился новый претендент в черноморских областях Болгарии, именно Мица, зять царя Михаила Асеневича. Константину Тиху приходилось при таких обстоятельствах спасаться при помощи греков. Неизвестно, на каких условиях царь Феодор Ласкарь дал ему в жены свою дочь Ирину, по матери внучку великого Асеня. После этого Константин сам стал называть себя Асенем. Несмотря на поддержку никейского двора, Мица одно время так стеснил Константина, что по­следний потерял всю свою страну и заперся в крепости Стенимахе. Выручили его греки. Михаил Палеолог послал к нему вскоре после достижения власти известного нам Акрополита. Результаты этой миссии, равно как и цель, нам неизвестны. Однако Константин начал теснить Мицу и за­ставил его укрыться в Месемврии, на берегу Черного моря. Мице не осталось другого исхода, как поддаться Михаилу Палеологу. В 1265 г. куропалат Глава прибыл в Месемврию, принял город от Мицы и вывел его со всем родом, пешком через Балканы, в Константинополь. Михаил Палеолог при­нял Мицу на службу и дал ему богатые земли в Малой Азии по реке Скамандру. От Мицы пошли византийские Асеневичи, знаменитый в истории XIV — XV вв. служилый род, совершенно огреченный (1).

Это случилось в 1265 г. Но четырьмя годами ранее Константин Болгарский почувствовал себя не нуждаю­щимся в покровительстве греческого императора. Мало того, он встал во враждебные отношения к Палеологу под влиянием, как передают историки, жены своей Ирины, до­чери Феодора Ласкаря, желавшей отомстить Палеологу за своего несчастного брата, последнего из Ласкаридов. И болгарский царь нашел выгодным поддерживать партию старой никейской династии.

В то же время успехи эпиротов и итальянцев на Запа­де тревожили Палеолога. Там у него стоял брат Иоанн с войском, и ему предписано было выступить против эпир-ского деспота. В помощь ему и для отражения болгар на случай их вторжения во Фракию был послан известный полководец того времени кесарь Алексей Стратигопул с турецким конным отрядом меньше тысячи. Алексей Стра­тигопул получил инструкцию подойти, по пути, к Констан­тинополю и расспросить о положении дел в столице под­городных жителей, упомянутых выше «вольных людей». И он узнал, что по инициативе нового представителя Вене­ции, Градениго, венецианцы и рыцари императора Балду-ина отправились на кораблях в Черное море для завоева­ния города Дафнусия. Кесарь недолго колебался; его убе­дили, что столицу легко взять внезапным нападением. Приступ был назначен на ночь 25 июля 1261 г. у ворот Пиги (ныне Балуклы). Пятьдесят храбрецов под руководст­вом Кутрыцака, одного из подгородных греков, должны были пробраться через старинный водосток, сбросить со стены без шума латинских сторожей и открыть ворота для турок Стратигопула; последний должен был ожидать вбли­зи, когда раздастся на стенах славословие царям. План удался: сонные франки, сторожившие ворота, были пере­биты до единого, у ворот разобрали камни, которыми они были завалены изнутри, и засовы были сбиты. Подгород­ный поп со стены возгласил царское славословие сначала дрожащим голосом, подхватили другие, и конница Стра­тигопула двинулась в спящий город через открытые воро­та. На рассвете начался грабеж; турки от него не могли удержаться, но опытный Стратигопул не пускал их далеко, в середину громадного города до наступления дня и рас­порядился поджечь город. Чуть было не отступили обрат­но, боясь наступления латинян.

Опять ободрили местные греки, которые и вели отряд Стратигопула. Зная, что их ожидает в случае неудачи, эти местные греки напали на латинян и погнали их внутрь города до Золотого Рога. Тогда и турки начали грабить безбоязнен­но, они ломали магазины и брали товары. Среди латинян господствовала паника. Император Балдуин недолго помы­шлял о сопротивлении. Выйдя из Влахернского дворца, а по другим известиям — из Пантократорского монастыря (ны­не Зейрек-джами), бросив свои регалии — корону и меч, он поспешил сесть на венецианский корабль; последний не­медленно отплыл на остров Евбею, бывший в латинских ру­ках. Примеру Балдуина последовали латиняне, вернувшиеся из Дафнусия поспешно, но слишком поздно: на стенах Кон­стантинополя стояли греки. Мало того, они увидели в огне венецианский квартал по Золотому Рогу и бросились спа­сать свои семейства, свои сокровища, чтобы покинуть гре­ческую столицу, бывшую в их руках 57 лет.

Сам царь Палеолог, находившийся в Лидии, лишь че­рез несколько дней узнал об изгнании латинян из Кон­стантинополя. Влиятельная сестра его Евлогия первая по­лучила об этом донесение. Ночью она разбудила Михаила, повторяя: «Царь, ты взял Константинополь! Христос даро­вал его тебе!» Михаил не сразу понял, в чем дело. Не сразу поверил и двор, но через день было получено и официаль­ное донесение. Царь держал речь перед сановниками, ра­дуясь предстоящему изгнанию всех латинян из греческих земель. Вскоре царь с супругою Феодорою и с 2-летним сыном Андроником собрался в древнюю возвращенную столицу; на Успение был назначен торжественный въезд по особому церемониалу. Перед Золотыми воротами ше­ствие остановилось; митрополит Кизикский, за отсутстви­ем патриарха, прочел с высоты городских стен составлен­ный Акрополитом акафист из 13 молитв; после каждой мо­литвы царь со всем двором падал ниц и возглашал сто раз «Господи, помилуй». Въезд был подобен крестному ходу; перед царем несли чудотворную икону Одигитрии; служи­ли перед Студиевым монастырем, молились в Софии, и за­тем Михаил Палеолог въехал в Большой дворец. Немедля он послал за Арсением Авторианом и убедил его вернуться на патриарший престол, обещав обогатить новыми вкладами св. Софию, ограбленную латинянами, и, вероятно, во­зобновил обещания, данные до вступления на престол, о соблюдении прав патриарха и Церкви. Вслед за тем патри­арх Арсений вторично помазал Михаила на царство при торжественной обстановке в св. Софии. Новая династия упрочилась. О сыне Ласкаря не было помина. Старый ца­редворец Акрополит хотел было в торжественной речи просить царя короновать и его 2-летнего сына Андроника; но Палеолог поостерегся от этого шага. Кесарю Стратигопулу были оказаны неслыханные почести. Его имя должно было поминаться в церквах вместе с царским в течение це­лого года.

Таков был вкратце ход событий. Возвращение Кон­стантинополя произошло при случайных обстоятельст­вах, но случайным оно не было. Оно могло случиться и ра­нее, при Феодоре II; но последний Ласкарь не спешил с этим так, как Палеолог. Ласкарю был дорог Нимфей и ни-кейский режим; Палеологу нужен был Константинополь и реставрация старого византийского двора в старой столи­це, чтобы упрочить свой престол. Не только материальные силы, собранные Ласкарями, сделали неизбежным пере­ход Константинополя в греческие руки, но главным обра­зом   крушение   примирительной   политики   Генриха Фландрского, органически связанное с объединением гре­ков в двух национальных центрах, эпирском и никейском, вокруг Ангелов, Комнинов и Ласкарей, из коих первые ско­ро уступили первенство вторым. Так как латиняне состав­ляли немногочисленный правящий и купеческий класс и в сельском населении имели не опору, но враждебный эле­мент, направляемый православной Церковью и развив­шейся национальною идеею, то падение латинских госу­дарств, одного за другим, было лишь вопросом времени. Акрополит понял это верно, назвав латинское завоевание болезнью.

Последствия перехода Константинополя в греческие руки были скоро учтены и греками, и Западной Европой. Прежде всего для Палеолога это была блестящая удача. Он был возведен на трон теми политическими элементами, которые наиболее были заинтересованы в реставрации империи Комнинов и Ангелов: высшим духовенством, книжными людьми, знатью и наемными войсками. Им был нужен старый двор и древняя мировая столица.

Народ в Малой Азии, население не только Никеи и Нимфея, но всей Вифинии и Фригии мыслило иначе. Ухо­дила близкая к народу власть, простой, родной двор, де­ливший с народом радости и горе со времен первого Лас­каря, патриархально-хозяйственный режим Ватаци и его сына, когда всякий приходил с жалобою к царским воро­там, когда у самого царя можно было найти управу против сильных людей; уходила твердая власть, знавшая местные отношения, охранявшая народ и от властелей, и от турок на границе, и от хищных латинских купцов, охранявшая местное производство; миновала царская власть, не разо­рявшая население поборами, сложной финансовой систе­мой и присланным издали алчным чиновничеством, на­оборот, покрывавшая государственные расходы из бога­той казны крупнейшего в стране хозяина.

Теперь Палеолог открыто вступил на старый путь Ком­нинов и Ангелов. Не только возвращена была столица, но восстанавливался старый строй, потребности и расходы обветшавшей, отжившей свой век мировой державы. Пале­олог, представитель служилой аристократии, связанной одинаково и с Западом и с Востоком греческого мира, сво­ими способностями и энергией, а также и коварством от­теснивший, загубивший наследника никейских царей, был носителем иных начал, да и сам был в ином положении, чем Феодор II Ласкарь. Ему приходилось раздавать казну, и сам он не жалел достояния Ласкарей. Реставрация гречес­кого Константинополя была ему необходима, чтобы укре­пить свой трон. Этим самым он был втянут в вопросы ми­ровой политики, в борьбу с Западом на иных условиях, чем Ласкари, имевшие неуязвимую базу у себя в Малой Азии. Перед ними заискивали, на Палеолога будут нападать. Фео­дор II не считался с папой, а Палеолог будет искать у него спасения. Армия и флот потребуют усиленных расходов, а казна Ласкарей была на исходе. Занятие Константинополя вызовет новые тяготы: нужно возобновлять столицу, двор­цы, храмы, укрепления, дома. Иные будут расходы на пыш­ность двора. Ватаци имел все у себя, жил помещиком, умер в палатке в своем саду; а в Константинополе все будет при­возное, покупное, роскошное по прежнему уставу и укладу. В Нимфее сановниками были местные богатые магнаты либо царские слуги-домочадцы, а в Константинополе при­дется оплачивать старые громадные штаты хищного чи­новничества, которому нужно восстанавливать дома, жить дорогой столичной жизнью. Никея и Нимфей, цветущие рынки и гавани по побережью, заглохнут, а сам Константи­нополь что давал населению, провинциям? Что связано с ним, кроме недоброй памяти? Не он ли высасывал, особен­но при Комнинах и Ангелах, все соки из провинции? Не праведный суд, но хищных чиновников и самоуправных властелей обещает он провинциалу. Уйдет власть, падет торговля, и вновь нахлынут турки. Все это неизбежно и не­поправимо. Греческая жизнь заглохнет в Малой Азии. По­следний Ласкарь мог взять Константинополь, но не спе­шил. Вероятно, он понимал последствия.

Упомянутый судья Сеннакерим, хотя возвращенный к власти партией Палеолога, отозвался о перенесении сто­лицы в Константинополь как о народном бедствии. Мне­ние это должно было разделять население малоазиатских провинций. Но с этим голосом при дворе не считались. В нем слышалась партия никейской династии, Ласкарей. Михаил отклонил предложение Акрополита о коронова­нии Андроника. Но под уговорами сестры Евлогии он ре­шился на ужасное дело. Отрок Иоанн Ласкарь жил во двор­це в Магнисии. Туда прибыли палачи, и никто не защитил сына царя Феодора. Ему подняли веки и махали перед зрачками раскаленным железом, пока не угасло зрение. Несчастного мальчика отвезли в крепость Никитиаты у Дакивнихи (недалеко от Никомидии) и поместили под стро­гий надзор. Весть о преступлении Палеолога разнеслась по всей Вифинии; народ волновался и готовил восстание. А в столице было ликование. Все склонилось на пер­вых порах перед Палеологом. Его называли новым Константином. Ему досталось шутя то, что не удалось Ватаци и Феодору II. Кончилось никейское изгнание.

«Константинополь, этот акрополь вселенной, цар­ственная столица ромэев, бывшая под латинянами, сде­лалась, по Божию соизволению, снова под ромэями, — это дал им Бог через нас. Те, кто брались за это дело прежде нас, хотя брались за него не без благородной доблести и имея в своем распоряжении не неопытное в военном ис­кусстве войско, приходили к мысли, что они стреляют в небо и берутся за дело невозможное».

Так хвалится сам Палеолог в своем уставе монастырю Димитрия.

«Вот великий град Константина, — пишет он же в другом уставе, — как царица, облачился в древний и пре­красный наряд, и новый град Иерусалим скажет по псал­му: полны площади ее и перекрестки, переулки и улицы, но не полуварварским народом с его нестройной речью, но вполне авсонским (греческим) и в точности владеющим чистым эллинским языком. Святыни и обители украше­ны сонмами монахов и монахинь, благочинно проходящих монашеское поприще, священство радуется божествен­ным храмам... В преславном, во имя Премудрости Божьей славном храме восседает патриарх не иноземный и под­ложный, но родной и единоплеменный, знающий своих и пастве знакомый».

И столица нового Константина требовала расходов, громадных, истощивших казну «стрелявших в небо» Лас­карей. Созвано было население в запустевшую столицу и заселены примыкавшие к морю кварталы; внутри и вне го­родских стен были отведены участки для пашен и огоро­дов чиновникам и служащим, особенно монастырям были уделены «многотучные» куски; не были забыты «вольные» подгородные жители, столь помогшие возвращению сто­лицы. Тысячи прибывших из провинции были зачислены в царский флот, на который Палеолог не жалел денег. Церкви со св. Софией во главе, с их сонмами черного и бе­лого духовенства, дворцы, присутственные места нужно было привести в прежнее благолепие. Возведена была но- вая стена, окружившая квартал Акрополя, ремонтирова­лись с суши и с моря укрепления громадного города, стены и башни. Боялись внезапного нападения латинян. Знати и чиновничеству нужно было отстроить их разоренные до­ма, и не Палеологу было отказывать в субсидиях на это из казны. И сам он строил во славу своего рода, которым он привык гордиться, во славу новой династии. Под Орфанотрофием Комнинов, на месте древнего храма и богадель­ни Евгения, Михаилом был возобновлен с большей роско­шью разрушенный латинянами родовой храм Палеологов во имя их фамильного патрона, солунского великомуче­ника Димитрия; при нем Михаил основал монастырь, оде­лил его щедро имениями и доходами, переселил в него братию малоазиатского монастыря Келливарского. По имени нового царского «монастыря Палеологов» весь мыс Акрополя стал называться и у греков и у латинян «углом св. Димитрия». Его развалины виднелись еще в XVI и, может быть, в XVII в. в саду нового султанского дворца. Михаил же возобновил отстроенный его дедом монастырь Михаила Архангела на Авксентьевой горе вблизи столицы. Уставы обоих монастырей дошли до нас.

Блеск, окруживший «Нового Константина», был отра­жением великого национального торжества. Ликовали не только придворные и служилые люди, но и патриоты, по­клонники древней славы; и они вряд ли соображали, во что обойдется реставрация реальным интересам народа. Их радость имела основания. Из долголетней борьбы с при­шлыми насильниками греческая нация вышла не раздав­ленной, но сплоченной. Под руководством православной Церкви население от Салоник до Магнисии и Атталии со­знавало себя единым телом; выросло сознание националь­ности, эллинская идея не только книжная, но и народная; и самая Церковь, вынесшая на своих плечах борьбу, стала еще более дорогой, родной, греческой. Часть книжных лю­дей могла еще трактовать об унии с точек зрения отвле­ченного догмата; политики, как увидим, могли еще скрепя сердце желать мира с курией, но простой народ был утра­чен для «латинской веры» навсегда. Торжествовала Церковь и православное просвещение, в тяжелой борьбе оно выучилось ценить врага; западное богословие начинают изучать серьезно; появляются переводы, заимствования из западной схоластической литературы. Эллинская идея, на­шедшая себе такой красноречивый и искренний отклик в творениях Феодора II Ласкаря, должна была повести к оживлению, к возрождению литературной и художествен­ной деятельности при Палеологах.

Не замедлили надвинуться и черные тучи. Радость ро­доначальника новой династии была омрачена. Расправа с сыном царя Феодора угрожала неприятными последстви­ями со стороны патриарха и простого народа. Руки Палеолога были связаны внутри и соучастниками и врагами; ему приходилось действовать крайне осторожно. Еще опаснее стало международное положение. Отношения с Европой обострились больше, чем при Ангелах и Комнинах. За па­дением Латинской империи на Золотом Роге ожидалась утрата последних обломков латинской Романии, «Новой Франции». Гибло дело всей Европы. Французский трубадур Рютбеф выразил это мнение в своей «Жалобной песне о Константинополе»:

 

Никто не глуп настолько, чтоб не видеть:

Когда утрачен будет наш Константинополь,

То предстоит и княжеству Морее

Подвергнуться столь сильному удару,

Который поразит святую нашу Церковь,

Что тело не просуществует долго,

Раз у него разбита голова.

 

Ближе других были затронуты интересы папской ку­рии и венецианцев. Римскому первосвященнику было яс­но, что греческий Восток ускользает у него из рук. И вели­чие времен Иннокентия III, и примирительная диплома­тия пап Иннокентия IV и Александра окончились крахом. Старый враг сбросил с себя оковы и, ничем не поступаясь, вырвал свою столицу, свой церковный и духовный центр, из рук латинян. Император Балдуин и Венецианский пат­риарх Джустиниани очутились на положении изгнанииков, носителей громких титулов in partibus infidelium. Папа Урбан IV не мог примириться с таким положением вещей. Первоначально он был уверен, что удастся силою ото­брать у греков Константинополь, и в этом смысле он писал французскому духовенству. За папой же при благоприят­ных условиях могла встать Европа на защиту и восстанов­ление «Новой Франции».

Не менее существенно задеты были интересы Вене­ции. Ведь по Нимфейскому договору генуэзцы выговори­ли изгнание венецианских купцов из всех владений гре­ческого императора, а это было равносильно и утрате черноморских рынков. Между тем до сих пор граждане города св. Марка были хозяевами в Константинополе и Фракии, в Мраморном и отчасти в Черном морях, на Ле­ванте до самой Акры. Им угрожало крушение всей коло­ниальной их империи в водах Леванта и, может быть, ут­рата Крита, Евбеи в первую очередь и других островов, а также факторий в укрепленных гаванях Пелопонниса. Правда, Палеолог, оценивая значение венецианской тор­говли, условий договора с генуэзцами не исполнил и ве­нецианцев из Константинополя не изгнал, так как при взятии столицы обошелся без генуэзских галер. Тем не ме­нее политический и коммерческий урон Венеции был ко­лоссальный. О первенствующем положении не могло быть более речи. Торговля в те времена опиралась на по­литику еще более, нежели в наш век. Византийский квар­тал по Золотому Рогу с церквами и магазинами был со­жжен и отдан генуэзцам. Они разрушили дворец всемогу­щего венецианского подеста Романии и даже камни его, вероятно, с надписями и гербами отвезли в Геную в каче­стве трофеев. Черноморская торговля — вывоз хлеба, кож и восточных товаров, шедших через Крым и Трапезунт, — должна была перейти в руки генуэзцев.

Первым шагом только что вступившего на престол па­пы Урбана IV было потребовать от Генуи отказа от союза с греками. Так как генуэзские послы в этом не присягнули, Урбан отлучил от Церкви все их правительство, а на насе­ление наложил интердикт, закрыл церкви.

Немедленно папа становится душою лиги против Палеолога. Но единственной крупной силой в Италии тогда был Манфред Гогенштауфен, король Сицилии, а его-то папа не хотел. Из застарелой вражды к Гогенштауфену папа даже от­казался от его помощи против греческого императора. К па­пе обратился изгнанник Баддуин от имени Манфреда, про­сившего благословения на завоевание и Константинополя и Иерусалима. Папа отказался примириться с Манфредом, хотя Венеция поддерживала всячески линию Балдуина.

Правительство Венеции не замедлило перейти от слов к делу. Дож обещал даром корабли всем венецианцам, ко­торые захотят отправиться на войну против Палеолога. Папа с своей стороны благословил новый крестовый по­ход. Папа и Венеция хлопотали за Балдуина перед фран­цузским и кастильским королями. Урбан грозил Генуе, что оповестит об ее измене католичеству всех западных госу­дарей и для генуэзских судов будут закрыты гавани Евро­пы. Но для генуэзцев союз с Палеологом был выгоднее, и они отправили по его просьбе вторую эскадру из 32 галер в воды Леванта. Если большие силы сицилийского коро­левства не были использованы по вине папы, то борьба на­чалась на море пиратскою войною между венецианцами и, с другой стороны, генуэзцами и греками. Венецианский флот под начальством Дольфино нашел генуэзские и гре­ческие корабли в гавани Салоник, но не решился напасть. Между тем проезд через проливы оказался закрытым для Венеции. Три венецианских корабля, возвращавшиеся из Черного моря с грузом, были захвачены генуэзцами 'В от­крытом море, пленный экипаж был отдан Палеологу, кото­рый приказал их изувечить (1262). Это означало откры­тый разрыв с Венецией, переход греков в наступление. Па­леолог торопился занять позиции, выбить латинян из Архипелага. Наксос, Парос, Кеос, Каристос были взяты гре­ко-генуэзским флотом, и готовилась экспедиция в Пело-поннис для оккупации городов, уступленных Вилльгардуэ-ном за освобождение из плена.

Палеологу нужен был успех во внешней политике. Сам он переживал на своем троне трудные минуты. Сказались последствия злодейского ослепления Иоанна Ласкаря. Ро­пот стал громким в самой столице. Исчезла ласковая обхо­дительность царя, преступление повлекло за собою тира­нию. Посыпались кары на смевших жалеть Иоанна. Знат­ному юноше Оловолу отрезали нос и губы, и несчастный ушел в монастырь. Иных обходили почестями, иных по­стигала опала в жестокой форме. Не без основания по­явился террор. В соседней Вифинии, колыбели Никейского царства, разыгрались кровавые события. На погранич­ной полосе рядом с сельджуками, на рубеже («акрах»), или «хребте» (н[ыне] Кара-Даг), жило воинственное крестьян­ство, своего рода казачество, полунезависимое в своих лесных ущельях, привыкшее одинаково к оружию и к сохе. Оно поднялось против Палеолога в защиту наследника любимых царей. Среди них под именем Иоанна Ласкаря явился слепой самозванец; крестьяне признали его и по­клялись положить за него свою жизнь. Гнев и страх охвати­ли Палеолога, он знал важность Вифинского рубежа, знал население по прежней своей службе. Он боялся за всю страну. Немедленно он снарядил большое войско против восставших, и многие отправились добровольно, желая за­служить расположение царя. Вифинцы считали себя не бунтовщиками, но защитниками законного царя. Они за­сели в своих теснинах и засеках, откуда пускали стрелы, и «нагишом», т. е. без панцирей, вооруженные подчас дуби­нами вместо мечей, бросались на войска Палеолога. По­следние не могли нападать компактными массами, прихо­дилось жечь леса и подвигаться шаг за шагом. Крестьяне укрыли семьи в недоступных местах, огородили их рогат­ками и телегами. Нападавшие несли громадные потери, и дело затягивалось. Решено было действовать переговора­ми; крестьянам обещали щедроты и подарки от царя; им указали место заключения подлинного Иоанна Ласкаря. Крестьян удалось разделить на два лагеря: благоразумных и непокорных. Видя безнадежность восстания, крестьяне отпустили самозванца к туркам. С непокорными началась жестокая расправа, на села были наложены разорительные штрафы. Искоренили бы всех «Трикоккиотов и жителей хребта», если бы не опасались оставить весь рубеж («ак­ры») безлюдным и беззащитным против турецких набегов, а он защищал всю страну.

Заговорил и патриарх Арсений, сильный духом. Он не только был возмущен ослеплением сына Феодора II, пору­ченного умирающим отцом патриаршему попечению, но он чувствовал себя обманутым. Царь не сдержал слова, данного главе Церкви. Арсений созвал синод, и, хотя архи­ереи молчали, он отлучил царя от Церкви. Палеолог смол­чал и подчинился каре, желая выиграть время и рассчиты­вая на успехи во внешней политике.

Политика эта была энергичная, бдительная, беспокой­ная и в то же время двойственная с начала до самого кон­ца. С одной стороны, Палеолог торопился закончить фак­тическое изгнание латинян из Романии, прежде всего стать твердою ногою в Пелопоннисе и на Евбее.

Это было его определенной, постоянной целью, борь­ба за которую обеспечивала за ним сочувствие нации и ук­репляла его трон. С другой стороны, с самого возвращения Константинополя и до смерти он боялся католической Ев­ропы, нового крестового похода. В зависимости от полу­чаемых им известий о политическом положении боязнь Палеолога возрастала и ослабевала, и в его глазах главным, даже единственным средством предупредить новое наше­ствие латинян было примирение с римской курией, быв­шей душою и руководительницею крестовых походов, по­кровительницей, в частности, латинского княжества в Мо-рее. Формой примирения являлась церковная уния, признание главенства папы и привилегий латинских церквей на Востоке.

Такой путь был тем более возможен, что как курия со времен папы Иннокентия IV, так и весь католический Запад разочаровались в жизненности идеи Латинской империи в Константинополе, поняли, что государство Балдуина пало от внутренней немощи, неспособности ужиться с гречес­ким населением, устали давать Балдуину помощь и подач­ки. Новый поход на Восток, даже под флагом восстановле­ния Балдуина или его сына Филиппа на константинопольском престоле, мог преследовать лишь цели колониальной, завоевательной политики крупнейших в Италии госу­дарств, а это отнюдь не входило в планы римской курии.

Палеолог привык к трудным положениям, их лично не боялся и обладал большою выдержкою. Он то отпускал, то натягивал вожжи своей политики в сторону унии. Но реаль­ную постоянную свою цель — изгнание латинян из Рома-нии — он преследовал с тем большей энергией, чем положе­ние было труднее, и средств он не щадил. Таков ключ к глав­ной линии его сложной политики по отношению к Западу. Аналогичным был его образ действий по отношению к ве­нецианцам и генуэзцам; он их то манил к себе, то отталки­вал, постоянно ссорил, но фактически мало с ними стеснял­ся, так как в Константинополе он был все-таки хозяином.

По условию, [оговоренному] с отпущенным из плена князем Виллыардуэном Ахейским, Палеолог получил За­падную Морею и снаряжал морскую экспедицию в Монем-васию, «Малвазию» западных писателей, притом поспеш­но, опасаясь венецианцев и западной помощи Балдуину. Хотя генуэзских и греческих кораблей в водах Леванта бы­ло больше, чем венецианских, но венецианцы разбили ге­нуэзцев в морской битве (при Сетте Поцци, в Архипелаге, 1263 г.) благодаря лучшей тактике в бою; но не все генуэз­ские галеры приняли участие в сражении. Силы генуэзцев на Леванте не были сломлены; они захватили 4 венециан­ских корабля и получили подкрепления, так что у Палеолога оказалось до 60 генуэзских галер — громадный по то­му времени флот. Тем не менее между Палеологом и гену­эзцами произошла, размолвка. Он отпустил их флот домой. Не неуспешное сражение, не отсутствие денег у Палеолога были тому причиной, но различие политических целей (2). Палеолог желал генуэзской помощи не против венециан­цев, но против Вилльгардуэна. Последний находился под особым покровительством папы, а с курией генуэзцы опа­сались продолжать открытый конфликт, хотя Вилльгарду-эн вошел в союз с венецианцами. По возвращении на ро­дину те генуэзские капитаны, которые перевозили гречес­кую экспедицию в Монемвасию против Вилльгардуэна, были преданы суду. Генуя была накануне примирения с па­пой, нуждавшимся в генуэзском флоте для перевозки войск Карла Анжуйского в Италию против Манфреда Гогенштауфена. В Генуе назревали иные планы, поворот в сторону курии; политическое положение в Италии застав­ляло республику, слабую на суше, держаться осторожно; последняя борьба с Манфредом Гогенштауфеном при уча­стии крупных французских сил могла оказаться опасной для республики, где существовала партия гибеллинов; при­том Карл Анжуйский был опасным соседом Генуи. Еще продолжалась борьба с Венецией, требовавшая напряже­ния всех сил. В 1264 г. генуэзский флот захватил ежегод­ный караван венецианских купцов, отправлявшийся на Восток, и на целый год венецианская торговля с Левантом была парализована. При таких условиях Генуя не могла в угоду Палеологу воевать с Вилльгардуэном Ахейским и вконец рассориться с папой.

Пути Генуи и Палеолога разошлись. Греческий импера­тор об этом не жалел. Он уже тяготился союзом с Генуей, предпочитая примирение с Венецией как сильнейшей мор­ской державой, законодательницей морской торговли (мор­ской кодекс «Consulatus maris», составленный в Константи­нополе в 1255 г.); дружба с Венецией была ценной, она обез­вредила бы союз Венеции с Вилльгардуэном, за которым стоял папа; вражда с Венецией была всегда опасной, если вспомнить обстоятельства четвертого крестового похода.

Кроме уклонения Генуи от участия в экспедиции про­тив латинской Морей одно непредвиденное событие дало Палеологу желанный повод к разрыву с Генуей. Этим фак­том была измена Греческой империи самого подеста гену­эзской колонии в Константинополе при обстоятельствах несколько темных и загадочных. Генуэзцам в Константи­нополе не было причин жаловаться на Палеолога. Правда, он не изгнал из города всех венецианцев и пизанцев, но из них остался низший класс, ремесленники, полезные гре­кам люди; а видные венецианские купцы выехали вслед за разрушением венецианского квартала, впрочем непол­ным. Претензии генуэзцев, требовавших исключительных прав на основании Нимфейского договора, стали для гре­ков стеснительными. Их квартал у ворот Евгения (н[ыне] Сиркеджи, у вокзала железной дороги) оказался на терри­тории, нужной для новых укреплений Акрополя. В 12б4 г. подеста генуэзцев в Константинополе был Гильельмо Гверчи из фамилии, принадлежавшей к партии гибеллинов, сторонников Манфреда Гогенштауфена. По-видимому, за свой страх Гверчи вошел в тайные сношения с агентами Манфреда и составил план предать город латинянам. План этот был настолько неосуществим и рискован для Генуи, что можно было бы заподозрить в Гверчи лицо, подкуп­ленное Шлеологом, чтобы разделаться с генуэзцами. Во всяком случае, Гверчи в присутствии императора и генуэз­ских нотаблей план свой раскрыл и от Палеолога не пост­радал. Лишь составлен был акт об измене Гверчи, и он был отослан в Геную, где поведение Гверчи возмутило даже его родных, потребовавших получить скованного изменника для личной расправы. Палеолог же поспешил изгнать всех генуэзцев из Константинополя в Ираклию (древн. Перинф, возле Родосто) на Мраморном море. Это был тяж­кий удар генуэзской торговле. Одновременно Палеолог приказал изгнать и венецианцев с пизанцами, но это по­следнее приказание, кажется, не было выполнено. Два по­сольства отправились из Генуи к Палеологу ходатайство­вать о сохранении генуэзского квартала или хотя о разре­шении генуэзским купцам поселиться вне городских стен. Впервые была высказана мысль об основании генуэзской Галаты. Палеолог, однако, был неумолим, ему теперь нужна была Венеция по соображениям международной полити­ки. Союз с Венецией расстроил бы лигу, образовавшуюся под эгидой папы из венецианцев, латинских баронов Гре­ции во главе с Гильомом Вилльгардуэном и князем афин­ским. Палеолог сам открыл переговоры с Венецией, снача­ла через пленного венецианца, затем приезжало два вене­цианских посольства, и второе из них, полномочное, заключило с Палеологом союзный договор. Михаил обя­зался изгнать генуэзцев из всей своей империи и не заклю­чать с ними соглашения без ведома Венеции. Старое привилегированное положение венецианцев было восстанов­лено. С своей стороны республика св. Марка обязалась за­щищать греческого царя от врагов с Запада (1265).

Союзный договор 1265 г. был важным шагом на пути изгнания латинян из Романии — цели, которую Палеолог преследовал с лихорадочной энергией. Договор отдавал в руки греков второй оплот латинства на западе греческого мира, именно богатую Евбею. Защита этого острова от гре­ков была существенным пунктом той лиги между Вил­льгардуэном и венецианцами, о которой только что бьшо упомянуто.

Враждовавшие между собою «терциарии» Евбеи, став­шие вассалами Венеции, афинский и ахейский князья и правительство Венецианской республики согласились прекратить междоусобия и срыть укрепления Негропонта. Теперь Венеция, главный фактор этой лиги, переходила на сторону греков. Палеолог удержал за собою гавань Алмира, против Евбеи, пока Бог не даст ему власти над Еврипом (Евбейским проливом). Для Венеции договор означал от­каз от колониальной политики на Востоке, и поэтому дож колебался его ратифицировать.

Еще более энергично наступал Палеолог против ла­тинской Морей. Этот оплот латинства в Греции был глав­ным и пал первым под действием политики и оружия Па­леолога, не щадившего материальных жертв для содержа­ния флота и для снаряжения громадной по тому времени экспедиции в Монемвасию. Мы изложили выше, в главе об Ахейском княжестве [с. 392], как Гильом Вилльгардуэн не только уступил в качестве выкупа из плена свое детище Мистру и весь Восточный Пелопоннис, но и принес лен­ную присягу греческому императору; Палеолог носился с планом женить сына Андроника на наследнице Вилльгардуэна и получить всю Морею путем этого политического брака; так началась с благословения папы и по настоянию баронов отчаянная борьба франков за сохранение един­ства полуострова, за самую будущность франкской Морей, против армии Константина Палеолога и его товарищей, умевших терпеть и умирать за царское дело (1263). Следствием было разорение цветущей Морей. Мистра стала гре­ческой, ядром будущего греческого деспотата.

Расстроив латинскую лигу в Романии, утвердившись в Морее и на Евбее, Палеолог заставил и эпирского деспота Михаила, захватившего вместе с Манфредом (1261) много земель в Северном Эпире и Албании, искать мира, несмот­ря на поражения и плен знаменитого кесаря Алексея Стра-тигопула (1262). Наследник деспота Никифор получил в жены дочь влиятельной царской сестры Евлогии (1265).

Наоборот, по отношению к римской курии Палеолог действовал весьма осторожно, опасаясь скрытых сил ла­тинского Запада, которые папа мог привести в движение; четвертый крестовый поход и захват Константинополя были в памяти у всех. Немедленно по переселении в древ­нюю столицу, а может быть и раньше, Палеолог послал в Рим двух послов из служилых латинян, но один из них на пути был схвачен и замучен, другой поспешил вернуться. Палеолог имел основания зорко следить за настроением и действиями римского двора. Папа Урбан, услышав о паде­нии константинопольской Латинской империи, об утрате этого «благороднейшего члена» Римской Церкви, был по­ражен и горько плакал, считая это событие вечным позо­ром латинского имени. Он разрешил Вилльгардуэна от клятвы, благословил союз его с венецианцами против Па-леолога, на расходы по их походу назначил в течение трех лет особый сбор с вакантных мест духовенства по всей Ев­ропе; приказал проповедовать крестовый поход во Фран­ции, Арагоне и Польше и засыпал посланиями христиан­нейшего Людовика Французского; отлучил от Церкви ге­нуэзское правительство. Со своей стороны изгнанный Балдуин объезжал европейские дворы, раздавал грамоты на утраченные земли, сватал своего сына Филиппа; Вене­ция предлагала крестоносцам свои корабли. Отнюдь не желая помощи Манфреда Гогенштауфена, Урбан возобно­вил хлопоты своих предместников о призвании в Италию французов, именно брата короля Людовика Святого, графа Прованса Карла Анжуйского. Этот энергичный государь располагал большими материальными средствами.

Дошли ли эти планы до Палеолога или нет, но он начал искать расположения Манфреда и даже собирался женить­ся на его сестре Анне, вдове Ватаци; однако царица Феодора, жена Палеолога, оказала упорное сопротивление этому проекту, и патриарх Арсений не дал царю развода. Тогда Палеолог послал Манфреду Анну в обмен на попавшего к тому в плен кесаря Стратигопула, завоевателя столицы. Манфред отнесся холодно к авансам Палеолога, и послед­ний написал (1262) папе послание о том, что христианская любовь заставляет его, Палеолога, искать мира с папой, а о догматах можно договориться потом; не годится папе от­вергать блудного сына, который к тому же помог бы папе держать всех под своею рукою, т. е. того же Манфреда.

Папа такого письма не ожидал и не знал, верить ли Палеологу. Обещая прислать нунциев, папа просит «светлей­шего императора греков» не трогать латинян Романии. А Палеолог и не подумал исполнить это пожелание папы, продолжал воевать и в Эпире, и в Морее, и на островах в уверенности, что греческие успехи сделают папу сговор­чивее, но вместе с тем признал папу третейским судьею между греками и латинянами; впрочем, это был лишь кра­сивый жест. Двуличие Палеолога — военные действия и авансы папе — пугало Урбана. Он даже думал, что Палеолог нападет на латинский Кипр. При тогдашней трудности сношений обе стороны приписывали друг другу планы, ка­ких в действительности не существовало. В ту пору за Бал-дуина никто не хотел вступаться, даже французы слабо от­вечали на папские призывы, будучи заняты предприятием Анжу. Папе пришлось пойти на предложения Палеолога. Одна уния могла защитить латинские церкви на греческих землях, хотя бы ценой признания Палеолога законным го­сударем Константинополя. Ведь был же готов Иннокентий IV предать империю Баддуина царю Ватаци за церковную унию. Урбан недолго колебался. Он пообещал в случае вос­соединения «столь знатного члена Церкви раскрыть недра отеческой приверженности» и защищать династию Пале­олога на ее троне. «Отец и мать не сделали бы столько». Балдуина же папа решил предать его собственной судьбе, раз он посмел хлопотать перед французским королем за Манфреда, а это грозило гибелью плану покончить через оружие Карла Анжу с последним Гогенштауфеном в Ита­лии. Четыре минорита повезли Палеологу папский ответ, но задержались в пути и ехали целый год. Тем временем греки, вследствие измены турецких наемников, потерпели в Морее крупное поражение, и Палеолог отправил в Рим католического епископа Кротонского, родом из греков, с более определенными предложениями (1264): он призна­вал папский примат со всеми его каноническими послед­ствиями, признал святую силу таинств, совершаемых като­лическим духовенством, обещал отвоевать для папы Иеру­салимскую и Антиохийскую Церкви. Урбан был в восхищении, восхвалял Господа за то, что никогда еще не бывало так близко к осуществлению вожделенное объеди­нение Церквей. Заговор агентов Манфреда с генуэзским подеста в Константинополе, происходившим из гибел-линского рода, еще более сблизил Палеолога с курией. Ми­хаил уже договорился с миноритами о созыве церковного Собора для разрешения политических и церковных во­просов. Тем временем умер Урбан IV, и на папский престол был избран Климент IV (1264—1268), также француз. При нем Карл Анжуйский привел свое войско в Рим (1265) и через несколько месяцев разбил Манфреда, потерявшего в один день корону и жизнь; при нем был поражен францу­зами Италии и Морей юный Конрадин Гогенштауфен, от­данный Карлом в руки палача (1268). События эти были грозными для Палеолога. Вместо рыцарского блестящего, но непостоянного Манфреда на Юге Италии появился мо­гущественный, сильный деньгами и людьми Франции Карл. Его характер виден по переписке, недавно изданной. Он полон огня и энергии, постоянно торопит и неради­вым грозит. Недаром папа писал, что с утверждением Кар­ла в Италии изменится судьба Романии. Палеологу прихо­дилось серьезно считаться с новым нашествием латинян. Палеолог учел события заранее. Папской миссии он пре­доставил право служения в православных церквах столи­цы; упомянутого выше епископа Кротонского он уговорил служить по греческому обряду, но вскоре сослал его за ка­кую-то вину.

На Западе политика Михаила Палеолога стала еще бо­лее лихорадочной. Он предлагал Вилльгардуэну Ахейско­му выдать его дочь и наследницу Изабеллу за юного Андро­ника Палеолога, наследника греческого престола, но мо-рейские бароны не допустили этого брака. Михаил Палеолог заключил (1265) мир и союз с венецианцами. В Эпире император имел выдающийся успех. Деспот искал примирения, лишившись поддержки Манфреда и предви­дя наступление Анжу на Эпир в первую очередь. Так и слу­чилось: сначала Карлу подчинились итальянские владель­цы о. Корфу (1267); затем Карл в качестве сюзерена Вилльгардуэна Ахейского послал ему войско и субсидию (1268), а Вилльгардуэн со своими рыцарями участвовал в разгро­ме Конрадина Гогенштауфена. Уже тогда у Карла был опре­деленный план завоевать царство Михаила Палеолога. В мае 1267 г. он заключил с изгнанником Балдуином (пере­ехавшим к Карлу после гибели Манфреда) договор в Витербо, по которому Карл за себя и за своих наследников обещал Балдуину в течение шести лет организовать экспе­дицию с громадными силами (2000 одних рыцарей) для завоевания царства «схизматика М. Палеолога, присвоив­шего себе звание императора». За это Балдуин отказался в присутствии папы Климента от сюзеренных прав на кня­жество «Ахеи и Морей», подтвердил за Карлом права на владения Манфреда и его адмирала Кинарда в Эпире и на Корфу, уступил Карлу все острова до Абидосского мыса (Дарданелл), за исключением четырех больших малоази­атских; уступил Карлу треть будущих завоеваний на мате­рике, во владениях Палеолога и эпирского деспота, в быв­шем королевстве Салоникском и в Албании и Сербии. Брак Филиппа, сына Балдуина, с Изабеллой, наследницей Вилльгардуэна, должен был скрепить этот договор.

Палеолог предвидел планы Карла. За год до договора в Витербо он предложил папе Клименту осуществить цер­ковную унию с разрешением политических вопросов на церковном Соборе. Папа должен был определить свой путь. С одной стороны, он явился покровителем и союзни­ком французского государя Южной Италии, разгромив­шего державу Гогенштауфенов. С другой стороны, он опа­сался Карла, уже получившего голос в управлении Римом и в Северной Италии. В случае разгрома Палеолога основа­лась бы могущественная держава в Италии и на Востоке, при которой курия утратила бы всякую самостоятельность действий.

Для папы было выгоднее церковное объединение гре­ков с латинянами: все ему нужное папа получал и ничего дома не терял. Понимая это, Климент смело стал на путь, диктуемый интересами Римской Церкви. Чтобы загоро­дить Карлу дорогу в Константинополь посредством унии с греками, Климент тонко воспользовался самой силой Кар­ла, страхом, который он внушал Палеологу.

И Климент поставил греческому императору опреде­ленные условия: о вере не рассуждать, римское учение о Св. Духе и об опресноках принять, императору с клиром и народом присягнуть в том, что они признают не только верховную каноническую власть преемника Петра, но и его право разрешать споры о вероучении. После того га­рантируется прочное политическое соглашение между греками и Западом, причем возможен и созванный папой Собор. Но переговоры об унии не удержат его, Климента, от помощи латинянам, обижаемым греками, и от обраще­ния последних на истинный путь иными средствами, т. е. оружием (1267).

Палеолог понимал, что в такой форме уния неприем­лема для греческого народа, но видел, что нужно что-ни­будь предпринять немедленно ввиду успехов Карла. Он от­ветил папе, что немедленно пойдет на египетского султана и привлечет к походу армянских князей, если только папа гарантирует безопасность его царства на время похода; осуществить унию ему мешает духовенство. Находившийся при дворе Карла папа отвечал Палеологу, что лишь уния из­бавит греков от латинского нашествия, и в то же время бла­гословил известный нам договор Карла с Балдуином. Кли­мент был уверен, что Палеолог пойдет на все, и уже подыскивал доминиканцев для миссии в Константинополь. Игра была двойная, но цель одна: церковная уния, которая поме­шала бы чрезмерному усилению Карла. В 1268 г. Климент умер, и папский престол три года не был занят: Карл того и хотел, без папы ему было легче готовить поход на Восток. Его план был задуман широко, с участием венгров, сербов и болгар; даже слепой царевич Иоанн Ласкарь, убежавший из заключения в Никитиатах, появился при дворе Карла Ан­жуйского. Новый германский император Альфонс Кастиль­ский обещал помочь Балдуину. Венецианское правительст­во под влиянием успехов Карла и переговоров с его братом Людовиком Святым о новом крестовом походе заключило с Палеологом (1268) новое соглашение, в котором уже не было речи о помощи против латинян на Евбее и в Архипе­лаге, наоборот, венецианцы оставили за собою право по­могать последним в случае нападения греков.

Со своей стороны греческий император взял назад обещание изгнать генуэзцев и предоставил венецианцам кварталы в главных приморских городах. Свобода венеци­анской торговли осталась только на бумаге, и венециан­ские купцы жаловались своему правительству, что их гра­били и убивали на глазах греческих властей. Прошло для них золотое время Латинской империи в Константинопо­ле. И венецианские наемники не стеснялись поступать на службу к баронам Евбеи, и до 500 их попало к грекам в плен. При таком положении дел в 1269 г. приехало в Вене­цию посольство от Карла, призывавшее республику св. Марка нарушить договор с Палеологом во имя общих ин­тересов латинства. Но венецианцы боялись Карла не мень­ше, нежели папа, и не стали на сторону ни Карла, ни гре­ков. Тем не менее в 1270 г. Карл снарядил экспедицию на помощь князю ахейскому, с которым он породнился и на­следником которого он стал.

Палеолог тем временем возобновил переговоры об унии, на этот раз не с курией — папский престол оставал­ся вакантным, — но с христианнейшим королем Франции Людовиком Святым, и избрал его третейским судьею в сво­ем конфликте с Карлом. Людовик снесся с курией, и было решено послать к Палеологу кардинала Альбано (1270), которому было поручено потребовать от Палеолога серь­езных гарантий в верности св. престолу. Из среды кардина­лов исходило недоверие.

Палеолога спасла от Карла на этот раз не уния, но кре­стовый поход Людовика Святого в Тунис, в котором Карл должен был принять участие. Смерть Людовика (1270) раз­вязала было руки Карлу, но гибель его флота от бурь заста­вила отложить нападение на греков.

На папский престол вступил Григорий X (1271—1276), который взялся за унию решительно, будучи занят планом нового крестового похода. Для него война между христиана­ми была препятствием к продолжению дела Людовика Свя­того. Средством предупредить войну с греками являлась уния. На этом пути Григорий X был счастливее своих пред­шественников. Успехи Карла в Западной Греции заставили Палеолога спешить с унией, и в лице Григория он имел парт­нера, которому Карл не был страшен. В 1271 г. полководцы Карла Бомон и Барр совместно с баронами Греции успешно воевали в Пелопоннисе против греков; в 1273 г. отправлено Карлом было еще большее войско под начальством адмира­ла де Туей; оно было усилено арабскими стрелками и наем­никами из Франции. Но Палеолог, окрыленный успехами в деле заключения унии, в следующем же 1274 г. освободил Янину от войск фессалийского деспота Иоанна, союзника латинян, и загнал де Туси с помощью албанцев в прибреж­ные Драч и Валлону. Военные действия были перенесены на Евбею, где утвердился византийский адмирал, славный свои­ми подвигами протостратор Алексей Филантропии. Измена одного из евбейских баронов по имени Ликария помогла Филантропину. В 1274—1275 гг. Палеолог собрал громадный флот из Константинополя и провинции, всего 73 корабля, и послал с ними Филантропина на Евбею. В Северной Греции должно было последовать столкновение сил Палеолога и Карла. Оно началось междоусобием между греками. Для объ­яснения событий вернемся несколько назад.

По смерти старого эпирского деспота Михаила (1271) Карл успешно действовал в Албании. Албанские родоначальники с представителями Драча и других городов из­брали своим королем Карла (1272), который начал разда­вать албанским вождям земли в сторону Охриды. Диплома­тическая борьба между Карлом и Палеологом охватила весь Балканский полуостров с соседней Венгрией. В по­следней Палеолог одержал победу. Политические соглаше­ния по обычаю времени завершались браками между чле­нами династий. Стефан Венгерский, в жилах которого тек­ла кровь никейских царей, выдал дочь Анну за наследника греческого престола Андроника (1272). Бывший патриарх Герман и старый великий дука Ласкарь, приходившийся де­дом с материнской стороны венгерскому королю, привез­ли невесту, и бракосочетание было совершено в св. Софии патриархом Иосифом с большою пышностью. Вскоре Анд­роник с Анной были помазаны на царство, получили цар­ский двор, и Андроник начал подписывать грамоты. К при­сяге Андронику все были приведены с особенною тщатель­ностью. Михаилу нужно было укрепить престол за сыном. Он не доверял своим братьям, особенно одному из них — деспоту Иоанну. У царя, по-видимому, были для того осно­вания. Иоанн прославился и воинскою доблестью, и щед­ростью; он жил по-царски. Михаил стал унижать брата пе­ред сыном-наследником при дворе, отнял у него имения на Лесбосе и Родосе, отнял отличия, присвоенные сану деспо­та, даже шапку, усыпанную жемчугом. Но когда на Западе появилась грозная опасность, он не нашел лучшего полко­водца, как Иоанн. Опасность появилась среди самих гре­ков. Сила Карла отразилась, по-видимому, на верности гре­ческих вельмож. Губернатор Адрианополя и Фракии Анд­роник Тарханиот (под влиянием личной обиды, как передает Пахимер) задумал изменить Палеологу. Призвав татар, разорив и замутив страну, как каракатица, по выра­жению Пахимера, Тарханиот бежал в Фессалию к своему тестю Иоанну Комнину Ангелу. В измене Тарханиота вер­нее видеть результат враждебной политики Болгарии и Ио­анна Комнина Ангела, за которыми нужно видеть руку Кар­ла Анжуйского. Упомянутый Иоанн Комнин был побочным сыном эпирского деспота Михаила и еще при жизни отца владел самостоятельно в Фессалии, в Новых Патрах. Не в пример законному наследнику Эпира Никифору, Иоанн унаследовал дарования и честолюбие эпирских и салоник-ских Ангелов Комнинов. Это он решил победу греков над франками при Пелагонии. Михаил Палеолог считался с Иоанном серьезно, породнился с ним и дал ему звание се-вастократора, т. е. причислил его к царской фамилии; одна­ко Иоанн вел свою политику, лелеял честолюбивые планы и умел ладить с латинянами. Он даже ссужал самого Карла деньгами в стенах латинских Фив.

Видя в Иоанне серьезную для себя опасность в случае нашествия Карла, Михаил Палеолог решил с ним разде­латься и одновременно с флотом Филантропина послал громадную по тому времени армию в 40 000 человек под начальством упомянутого своего брата деспота Иоанна Палеолога. Византийцы вторглись в Фессалию, и Иоанн Ангел был оставлен всеми, скитался по стране, спасаясь от преследования, и наконец укрылся в крепости Новых Пат­рах. Византийцы обложили город, и Иоанн Палеолог по­требовал у жителей выдать Ангела, угрожая разорить стра­ну дотла. Горожане просили подождать, а тем временем Ангел бежал, спустившись по веревке; одетый конюхом, он прошел через византийский лагерь и явился в Фивах; вла­детель Фив дал ему 300 всадников, закаленных в боях, и Иоанн Ангел напал на византийцев врасплох, сея ужас. Войска деспота бежали, оставив богатейшую добычу, цар­ские драгоценности в ставке деспота; последний не мог остановить панику и укрылся в ущельях Дримяны, недале­ко от моря, с остатками своей армии.

В это же время на эскадру Филантропина, стоявшую по соседству у берегов Евбеи, напал почти вчетверо мень­ший флот, снаряженный баронами Евбеи и Морей. Лати­няне сначала оттеснили греков к берегу Фессалии; гибли лучшие моряки блестящего флота Филантропина, и само­го его спасла крепкая броня. В разгар боя на берегу являет­ся деспот Иоанн; видя гибель царских сил и на море, в от­чаянии и ярости он умолял опомниться и не губить цар­ского дела; на лодках он перевез свои силы на корабли, и греки воспрянули, погнали в свою очередь утомленных ла­тинян и истребили их флот, причем погибли знатнейшие бароны Евбеи (1275). Успех на море был велик и важен; но гибель сухопутной армии легла позором на храброго Ио­анна Палеолога. В покаянной одежде, без знаков своего звания, явился он к брату-царю. Герой многих войн, люби­мец армий должен был удалиться в частную жизнь, к радо­сти престолонаследника Андроника.

Одновременно отношения с сербами и болгарами не налаживались у Палеолога. Нетрудно угадать причину. На­циональная греческая политика не допускала уступить сла­вянам что-либо из достояния древних императоров. Пале­олог был далек от мысли объединить православные народы Балкан против латинства путем уступок в национальных и церковных вопросах. Непониманием этого страдают греки от Палеологов до сих пор, до современного Фанара. В 1272г. Михаил Палеолог подтвердил хрисовул императо­ра Василия Болгаробойцы о привилегиях архиепископа Охриды и всей Болгарии. Одним росчерком пера хотел он уничтожить церковную автономию сербов и болгар, плоды деятельности Саввы Сербского и великого Асеня.

Его политика по отношению к сербам и болгарам была мелкой, династической; он был поглощен борьбой с латин­ством, но не понимал, что союз балканских народностей, связанных религией и культурой, легко мог выжить и лати­нян и татар навсегда. Наоборот, он сам призвал татар про­тив болгар. Болгарский царь Константин Тих и его держава находились под сильным греческим влиянием, культурном и политическим, со времен никейских царей. Сначала Тих враждовал с Палеологом за его преступление по отноше­нию к последнему Ласкарю, и вражду поддерживала супру­га Тиха и сестра Иоанна Ласкаря Ирина; после ее смерти Палеолог выдал за Тиха свою племянницу Марию, дочь Ев-логии, но не дал обещанного за нею приданого, удела пре­тендента Мицы (городов Анхиала и Месемврии), посягнув на целость царства Асеней. Началась опустошительная раз­бойничья война во Фракии; тюрко-болгарские отряды ра­зоряли цветущую область, оправившуюся под скипетром Ватаци и Феодора П. В связи с византийско-болгарскими отношениями находится, по-видимому, упомянутое возму­щение адрианопольского губернатора Тарханиота.

Чтобы смирить болгар, Палеолог прибег к традицион­ному приему византийской политики для XIII в., еще более пагубному, чем для времен Комнинов: на полугреческие земли он напустил северных кочевников, именно татар ха­на Ногая. Этот замечательный татарский полководец около 1270 г. перекочевал с большой ордою в южнорусские степи и Молдавию. По словам Пахимера, он подчинил себе ала­нов, зикхов, готов крымских и русских, усвоивших себе та­тарские обычаи, язык и одежду. И по русским летописям (с 1276 г.) данниками Ногая являются князья галицкие и волынские. Молдавия и Болгария являлись главной ареной для орды Ногая. Еще в 1270 г. татары участвуют вместе с болгарами Тиха в попытке захватить Михаила Палеолога в устье Марицы. Счастливо избегнув плена, Михаил пород­нился не только с Тихом, но даже с Ногаем, прислав ему в жены свою побочную дочь Евфросинью с дарами. Опира­ясь на Ногая, Михаил не считался с Тихом, и началось опу­стошение Болгарии татарами, тяжкое время для славян­ской и греческой культуры в царстве Асеневичей. Ногай был варвар, гордый верностью уставу Чингис-хана. Из при­сланных Палеологом даров он оценил лакомства и бочки с вином, равно как золото и серебро; увидя же драгоценные царские облачения, он спросил: «Эта дорогая шапка исце­ляет ли от головной боли? и жемчуг на ней отвратит ли молнию от головы? и эти одежды имеют ли чудесную силу от болезней?» — и, услышав отрицательный ответ, Ногай бросил все это с пренебрежением и надел свою овчину.

Когда было нужно, Палеолог не щадил культуры и не гнушался союза с Ногаем; наоборот, сербы оказались для греков недостаточно культурными, хотя их страна была полна западными мастерами и сербские великие жупаны покровительствовали просвещению. Целый ряд велико­лепных церквей, начиная со Студеницы и Арилья, был вы­строен для них в XIII столетии далматинскими и итальян­скими архитекторами. При Михаиле царствовал в Сербии Стефан Урош I (1243—1276), женившийся приблизитель­но около 1250 г. на Елене — может быть, дочери констан­тинопольского императора Балдуина II Куртенэ[21]. Она пользовалась одинаково большим влиянием и среди пра­вославного духовенства Сербии, и в латинской Церкви, ко­торой она осталась верной; она достигла глубокой старо­сти (†1314). Целый ряд католических церквей на побере­жье и по крайней мере один православный монастырь (Градац на р. Ибаре) выстроены Еленой.

До 1267 г. политика Уроша была определенно запад­нической, зависимой от Венгрии; его старший сын Драгутин был женат на дочери венгерского короля Стефана. Сербы служат в венгерских войсках против Оттокара Чеш­ского (1260). Венгерский король Бела IV, отец Стефана, от­зывается об Уроше, что он, «обуянный гордыней», «укло­нился от нашей власти». В самом деле, Урош тяготился за­висимостью от Венгрии и воспользовался удобным случаем, чтобы ее сбросить. Таким случаем была война между отцом и сыном, венгерскими королями Белой и Стефаном (1267).

Михаил Палеолог хотел воспользоваться поворотом сербской политики и сватал свою дочь Анну за второго сы­на Уроша, Драгутина, и даже послал невесту в Сербию. Но в этот момент Уроша постигло несчастье. Он вторгся в Мач-ву, удел Белы, сына вышеупомянутого князя русского Рос­тислава, но здесь был разбит подоспевшими венграми и взят в плен (1268). Ему пришлось дать обязательство разде­лить власть с сыном Драгутином. И в договоре венгерского короля с чешским Урош с сыном упомянуты в числе вен­герских вассалов, «родных королевских» наряду со Свято­славом, «императором болгарским», т. е. князем Яковом Святославом Галицким, владевшим уделом в Западной Бол­гарии под эгидою венгров. В 1276 г. Урош был свергнут своим сыном и соправителем Драгутином с помощью вен­гров и умер монахом.

Попытка Палеолога втянуть Сербию в орбиту визан­тийской политики оказалась безуспешной.

Вместе с Константинополем Михаил принял на себя все претензии древних царей, задачи мировой политики Комнинов, и под тяжестью этого наследства дрожали его плечи. На Западе враги Палеолога стояли сомкнутыми ря­дами под знаменами Карла Анжуйского. Отпраздновав свадьбу дочери с Филиппом, наследником прав и титулов Балдуина (1273), укрепив свои связи с латинскими госуда­рями в Греции, а также с Иоанном Фессалийским, при под­держке Франции, Венеции, южных славянских государств, располагая силами и средствами Южной Италии и Сици­лии, Карл был в состоянии сокрушить Палеолога, и по­следнему приходилось рассчитывать на свою дипломатию более, чем когда-либо. Михаил обратил внимание на госу­дарей Испании, естественных соперников Франции в бас­сейне Средиземного моря. Кроме того, против Карла обра­зовалась лига в Северной Италии под главенством Аль­фонса Кастильского, с участием маркиза монферратского и города Павии, старого гибеллинского гнезда (1272). Че­рез Геную Палеолог имел связи с этой лигой, и отношения к Генуе он упрочил новым договором. Между враждебны­ми французам государями проектируются политические браки, хотели женить самого Палеолога на дочери Аль­фонса Кастильского.

Карл неоднократно старался отклонить папу Григория от церковной унии с греками, но его энергичные шаги при­вели лишь к обратному результату; папа мог тогда действо­вать свободно. Еще в 1271 г., возвращаясь из Палестины, но­воизбранный папа Григорий писал Палеологу и хотел при­гласить его на Собор католической Церкви, который предполагал созвать в Лионе в 1274 г. для решения различ­ных церковных дел. От Палеолога прибыл послом Иоанн Парастрон, грек, фанатичный приверженец унии, с пись­мом, в котором Палеолог подтверждал свое желание заклю­чить унию и воевать против неверных. Агенты Карла наста­ивали на войне с греками, неоднократно обманывавшими курию. Тем не менее в Константинополь посланы бьши четыре католических монаха, среди них будущий папа Нико­лай IV. Папа извещал, что он защитит Палеолога в случае принятия им унии, но не будет в состоянии бороться с тре­бованиями Карла, если Палеолог будет медлить. Требова­лось принять латинский символ и признать в присутствии нунциев папский примат; за это на Соборе папа добьется политического союза латинских держав с новообращен­ным греческим императором. Если же греческое духовенст­во унии не допустит, можно отложить унию до заключения политического мира, лишь бы патриарх с синодом дали письменное и принципиальное обещание. Одновременно папа разъяснил Карлу, что он не обязан уменьшать свои войска в Романии, хотя следует дать грекам перемирие на время переговоров об унии. И Карл тотчас же послал в Гре­цию сильное войско под начальством де Туей. Венеции же папа запретил возобновлять переговоры с Палеологом. Прежде Палеолог манил унией, а теперь папа угрожал гото­выми силами Карла. И Григорий X добился того, к чему во­тще стремились его предшественники.

Палеолог спешно укреплял столицу, готовясь к осаде. Башни и амбары бьши набиты хлебом; что не вмещалось, было сдано горожанам на хранение; в каждый дом пригна­ли по десятку свиней, и хозяева должны были резать и со­лить мясо. Заготовлены бьши масса оружия, метательные машины, наняты бьши оружейники, морские стены были «удвоены» и получили постоянный гарнизон. Укреплялись острова и города по Мраморному морю. Стоянка флота была перенесена из Влахерн в просторную Старую Гавань (на месте нын. таможни в Стамбуле); гавань Кондоскалию на Мраморном море огородили камнями, заперли желез­ными воротами, углубили, причем на дно лили ртуть. Гену­эзцам было разрешено укрепить Галату, и они были при­няты на царскую службу.

Труднее было заставить греческое духовенство при­нять унию по программе римской курии. Авторитет Миха­ила Палеолога был поколеблен в глазах ревнителей кано­нов еще со времен патриарха Арсения Авториана. По смер­ти патриарха Никифора Арсений был вновь призван на престол и принял его на условиях, в точности нам неизве­стных, и вторично короновал Палеолога, не упоминая име­ни Иоанна Ласкаря. Когда явился проект политического брака Палеолога с Анной, сестрою Манфреда и вдовою ца­ря Ватаци, императрица Феодора, не дававшая развода, на­шла поддержку в патриархе, и брак с Анной не был им до­пущен. Это возобновило вражду между царем и патриар­хом. Ослепление несчастного Иоанна Ласкаря вызвало отлучение царя патриархом от Церкви, и Палеолог должен был снести эту кару, «считая нужным выказывать царское величие». Не раз через духовных лиц он умолял патриарха снять отлучение, но Арсений отвечал: «Я пустил к себе за пазуху голубя, а он оказался змеею и смертельно укусил ме­ня». И лично царь ходил к патриарху. Однажды, выслушав отказ, Палеолог сказал: «Что же, ты велишь мне отказаться от царства?» — и хотел отдать свой меч; Арсений протянул свою руку, а Палеолог стал обвинять старика в покушении на его царскую жизнь. Напрасно царь обнимал колени пат­риарха, Арсений оттолкнул его и ушел в свою келью. Тогда царь начал жаловаться: «Патриарх велит мне оставить госу­дарственные дела, не собирать податей, не творить суда. Так врачует сей духовный врач! Пора мне искать милости у папы». Царь стал искать случая свергнуть Арсения, но жизнь патриарха была безупречной. Царь собрал в Салони­ках несколько архиереев и вызывал Арсения на суд, но тот не поехал. Угодливые архиереи доказывали, что разобще­ние «души государства» с Церковью является заразой, угро­жающей порядку. Палеолог вышел из душевного равнове­сия. Узнав, что патриарший хартофилакс Векк наложил за­прещение на дворцового священника за венчание без разрешения, Палеолог приказал градоначальнику севасто-кратору Торнику разрушить дома Векка и великого эконо­ма патриархии, вырубить их виноградники и прислать их самих в Салоники в оковах. Патриарх возмутился и взывал к народу, что Божьих людей хотят судить мирским судом. Севастократор уговорил хартофилакса и эконома поехать к царю с повинной, и в Салониках они оба изменили свое­му патриарху. Арсений не хотел видеть опасности. Для расправы с ним скоро нашли предлог. В столице проживал на положении не то друга, не то пленника сельджукский сул­тан Изз ад-дин Кейкавус II, перебежавший к Палеологу еще до взятия Константинополя. Не получая свободы, он вошел в сношения с ханом Ногаем и с Константином Болгарским. По уговору, Изз ад-дин должен был испросить разрешение приехать к Палеологу в Салоники вместе со своими людь­ми и, возвращаясь с царем в столицу, убить Палеолога. Как бы то ни было, в устье Марицы, среди болот, царя окружи­ли болгары с татарами, и он спасся ночью с великим тру­дом (1265), явился в столицу почти один. Патриарх же в св. Софии стал выговаривать Палеологу: «Не говорил ли я тебе, что не следует воевать с единоплеменным и единоверным деспотом эпирским? Вы ведь одно стадо Христово. Теперь благодари Бога за урок и за спасение». Палеолог смиренно отвечал, что он заключил с деспотом мирный договор. Смирение это было фальшивое. Палеолог решил покон­чить с Арсением во что бы то ни стало. Созвав архиереев, он изложил им все свои шаги к примирению с патриархом.

«Кажется, он хочет, чтобы я за свой проступок ос­тавил престол, но кому отдаст он царство? Каковы про­изойдут последствия для империи?А если другой окажет­ся неспособным к столь великому служению? Кто пору­чится, что я буду жить спокойно, и что станется с моею семъею? У какого народа видано что-либо подобное, и бы­вало ли у нас, чтобы архиерей мог делать безнаказанно такие вещи? Не понимает разве он, что вкусившему бла­женство царской власти нельзя расстаться с нею иначе как вместе с жизнью. Покаяние определено Церковью, и разве его не существует для царей? Если не найду его у вас, то я обращусь к другим Церквам и от них получу врачева­ние. Решайте сами».

Еще несколько раз уговаривали Арсения, но он про­гнал и царского духовника Иосифа. Оставалось «устроить обстоятельства». Из среды патриарших чиновников явился ложный доносчик, письменно обвинивший Арсения в том, что он дружил с изменником-султаном Изз ад-дином Кей-кавусом II, мылся с ним в патриаршей бане, украшенной крестами, и т. д. Созван был Собор для суда над Арсением, приглашены и восточные патриархи. Дважды вызывали Ар­сения, и оба раза он не явился на Собор. Не дожидаясь тре­тьего вызова, Арсений явился к царю, который принял его ласково. Приказав служить обедню в дворцовой церкви, Палеолог повел туда Арсения, держась за его мантию, что­бы патриарх как бы сам ввел его в храм и тем уничтожил отлучение. Арсений заметил эту хитрость, вырвал мантию и со словами: «Зачем крадешь мое благословение» — поспе­шил «орлом» вон из дворца. С трудом отстояв обедню, Па­леолог призвал архиереев и потребовал покончить с пат­риархом, обещая им великие милости. На последнем засе­дании Собора, опять в отсутствие обвиняемого, Арсений был присужден к низложению, но за неявку на суд. Клевета доносчика и Собору была очевидною. Лишь Александрий­ский патриарх Николай отказался осудить невинного.

Выслушав приговор, Арсений воздал хвалу Богу и ска­зал своим клирикам:

«Дети, Божьей воле нужно повиноваться. Простим друг другу обиды. Охотно ухожу, куда угодно Богу, вы же проверьте книги и ризнииу, чтобы не сочли меня свято­татцем. Эту одежду, книгу и три золотых, заработан­ные мною перепиской, беру с собою».

Ночью пришли за Арсением, отвезли его на пустын­ный остров Проконнис (нын. Мармара) и заключили под стражу в тесной келье (1267).

Столичное население волновалось. Патриарха за строгую жизнь считали угодником при жизни. Палеолог созвал народ и держал речь.

«Всем следует жить своим умом, — говорил царь. — Дело ясно. И в первый раз, когда патриарх оставил свой престол по своей воле, глупые люди запирались в своих до­мах и произвели раскол. Теперь готовится то же самое, старая закваска, видно, еще не перебродила. Не стоит говорить, чего добиваются люди, прячущиеся поуглам, но тех, кто их слушать будет, постигнет жестокая кара. Ни догмагы, ни обряды не затронуты, а другого патриар­ха разве нельзя избрать? При новом вам будетлучше, и вы испытаете на себе действие лучей сродного нам благово­ления. Бросьте тайные сходки. Знаю, что много попро­шаек ходит по домам, они, пожалуй, будут винить царей (т. е. Михаила с сыном) и сбивать всех с толку. Подавай­те им, но увлекаться их речами — иное дело, и я того не потерплю. Они разбегутся, а вам не уйти от наказания».

Странниками-«сумоносцами» кишела столица искони, и этот люд сообща с опальными чиновниками, с беглыми монахами и расстригами поддерживали в народе броже­ние. Населению, несшему тяготы мировой политики Пале-олога, приходилось круто, и легко мог разразиться крова­вый бунт под знаменем защиты Церкви и православия. Во главе недовольных, сторонников Арсения, стоял бывший епископ Андроник, человек желчный и честолюбивый, а также монах Иакинф из Никеи, образованный, учивший и кормивший детей, личный друг Арсения. Иакинф нашел поддержку в сестре императора инокине Марфе. Ее дворец стал центром ревнителей православия. Примкнули друзья Арсения из духовенства, партия ослепленного Ласкаря и упомянутые сумоносцы — вожаки темного народа.

На место Арсения был поставлен митрополит Герман, старый знакомый царя, обходительный, щедрый, покрови­тель ученых; он добился прощения опальному Оловолу и поставил его во главе школы, первой после латинского ра­зорения. Но не такие качества могли создать ему авторитет в народе после крупной фигуры Арсения. От нового патри­арха ждали протеста, защиты Церкви и ее прав против царя. На благодушного Германа обратилась народная ненависть. Его подвергли бойкоту, его доброту истолковывали в дур­ную сторону, его прозвали выскочкой, лжецом и варваром Мармуцей (он был из лазов), перешедшим противозаконно с престола дочери на престол матери (он был ранее епархи­альным архиереем). Месяца не прошло, как был раскрыт за­говор придворного Франгопула на жизнь царя; замешан был французский наемник Карл, убийца регента Музалона, он и выдал товарищей. Пошло жестокое дознание; царь до­пытывался, не принимал ли участия ненавистный Арсений. Под пытками его оговорили; царь, грозя ужасами, добился у синода всего, чего хотел. Послали следователей допросить Арсения. Решено было в случае сознания его казнить, если же будет запираться, объявить ему отлучение и вновь допра­шивать и, если он будет изобличен хотя в недонесении, каз­нить; если же и вторичный допрос не уличит Арсения ни в чем, тогда снять с него отлучение. Среди следователей был и историк Пахимер, служивший церковным судьею (протек-дик). Комиссия прибыла на пустынный остров, где в келье на скале томился Арсений. «Что сделал я царю? — отвечал старец в рубище. — Благодаря ему сижу на этих скалах, как бесчестный ссыльный, питаясь милостыней. Пусть его фратриарх (т. е. еретический патриарх) вместе с Евлогией (цар­ской сестрой) благословляет все, что царь совершает». Об­винительного акта он не стал и слушать, заткнув себе уши. Произошла тяжелая сцена. Следователи ничего не доби­лись. На возвратном пути их постигли всяческие бедствия, и они сами объяснили это тем, что не благословились у стар­ца. Расспросив их, Палеолог хотел исправить впечатление и приказал послать Арсению много денег, припасов и трех друзей для утешения. Допрос Арсения и небесная кара разо­жгли ревность арсенитов. Патриарха Германа осыпали на­смешками. Сам царский духовник Иосиф перешел в оппо­зицию, рассчитывая взойти на патриарший престол. Он стал внушать царю, что Герман не может разрешить ею от клятвы, наложенной Арсением, и царь подослал Иосифа к Герману, чтобы уговорить его уйти добровольно. Когда Гер­ман убедился, что совет исходит от царя, он удалился в Манганский монастырь возле Большого дворца и в благодар­ность получил звание «царского родителя».

Иосиф достиг цели и занимал патриаршую кафедру семь лет (1267— 1274). Он не блистал ни ученостью, ни осо­бой добродетелью, но был находчив в обращении, предпо­читал простую задушевную компанию. Снятие клятв с ца­ря — его первое дело — было обставлено исключительной торжественностью. В присутствии синода и двора царь пол­зал на коленях, исповедуя свой грех, ослепление Ласкаря. Патриарх и архиереи поочередно читали акт разрешения царя от наложенного на него отлучения. Хотя на народ эта церемония не произвела большого впечатления, Михаил почувствовал себя крепче на престоле (1268).

Пережив такую бурю, Палеолог стоял теперь перед другой, еще более опасной. Дело шло об унии, об измене православию ради политических выгод.

Созвав патриарха и синод, император держал речь, указывая на внешнюю опасность, на необходимость при­мирения с латинской Церковью. Он предъявлял соборный акт времен царя Ватаци, по которому латиняне не обвиня­лись в ереси из-за Filioque: он указывал, что и прежде греки совершали вместе с латинянами таинство евхаристии, вы­сказал мнение, что переменить обряд означает не более, как греку заговорить по-латыни. Чем противно правосла­вию поминание имени папы за обедней? Ведь сам Бог на­зывал Авраама отцом. Если же допустить апелляцию к папе, то разве опасно ездить к нему за море? Аргументы царя поддерживали архидиакон Мелитиниот, Григорий Кипрский и «ритор Церкви» Оловол. Патриарх ожидал, как выскажется ученнейший хартофилакс Векк. Тот молчал, бо­ясь царя, пока патриарх не заставил его говорить угрозою отлучения. Тогда Векк заявил, что для него душа дороже те­ла. Бывают люди, которые называются еретиками, но не еретики; наоборот, существуют еретики, да не называются таковыми. К числу последних принадлежат латины. Выслу­шав это, царь немедленно ушел и приказал синоду судить Векка, назначив обвинителем Хумна. На заседание синода явились Хумн, старый вельможа историк Акрополит и дру­гие сановники. Векк заявил, что Хумн — подставное лицо, а с царем он не в силах судиться. Патриарх не разрешал су­дить Векка. Видя это, Акрополит ушел со словами: «Всех вас Векк водит за нос, и не знаю, что делать». Векк ходил к царю, умоляя не гневаться, предлагал отправиться в ссылку, но царь не сказал ему ни слова; тогда Векк надел черные одеж­ды и с домочадцами укрылся в св. Софии. Царь поспешил прислать ему грамоту за печатью, что ему бояться нечего, но, когда Векк вышел из Софии, его схватили и посадили во Влахернскую тюрьму (Анемовы башни, сохранившиеся до сих пор), охранявшуюся «кельтами», носившими секиры (бывшая варяжская дружина). Вслед за тем царь со своими учеными Мелитиниотом и Григорием Кипрским составили «том», в котором на основании исторических справок и до­кументов оправдывали латинян, и послали патриарху. По­следний созвал своих ученых, к оппозиции примкнули многие, даже упомянутая царская сестра Евлогия. Составле­ние ответа было поручено Иову Иаситу, которому помогал и историк Пахимер. Ответ обсудили по пунктам и отослали царю, который положил его под сукно. Документ этот до­шел до нас в Мюнхенской рукописи. Тон его резкий: с ере­тиками и безбожниками нельзя иметь общения, их нужно жалеть; если же их гложет язва кощунства, то пусть они уби­раются из синагоги Израиля, а нас оставят искать вечного спасения. Палеолог решил использовать авторитет заклю­ченного Векка. Ему были доставлены выписки из отцов Церкви, свидетельствовавших более или менее в пользу ла­тинян. Векк как «правдивый ученый» пошел на соглашение, и царь его освободил, прислав ему еще книг, между прочим, сочинения никейского богослова Никифора Влеммида, ко­торый был сторонником примирительной формулы об ис-хождении Св. Духа «от отца через сына» и склонялся к «спа­сительной экономии» в делах вероучения.

Между тем вождь непримиримых православных, монах Иов из просвещенного рода Иаситов, принял меры, чтобы патриарх Иосиф не поколебался, и за подписью патриарха и членов синода было разослано окружное послание к право­славным христианам о признании латинского учения ере­тическим, в чем подписавшиеся присягнули. Тогда царь об­ратился к Векку, который, видимо, уже достаточно ознако­мился с выписками из св. отцов и перешел на сторону унии. Опираясь на заключение Векка, император настоял на по­сылке миссии в Рим. Бывший патриарх, «царский родитель» Герман, Никейский митрополит, логофет Акрополит и еще два сановника были назначены в состав миссии и на двух во­енных кораблях отправились в путь, взяв с собою царские подарки папе: ценные облачения, иконы на золотом фоне, драгоценные благовония, усыпанный жемчугом алтарный покров, царское приношение храму Петра и Павла. С патриархом Иосифом, своим долголетним другом и духовником, снявшим клятвы Арсения, Михаил Палеолог заключил ком­промисс, убедив его переселиться в монастырь Перивлепт с сохранением сана; если уния не состоится, то Иосифу пред­стояло вернуться на кафедру, в противном же случае он дол­жен был уступить место новому патриарху (1274).

Палеолог начал действовать круто. За смертью бывшего патриарха Арсения, нового Феодора Студита, против унии образовалась сильная объединенная оппозиция. Арсениты соединились с иосифлянами. Было очевидно, что большин­ство архиереев не примут унии. Царь убеждал их и лаской и угрозами. Чем вредно признание папы, разве приедет он к нам через море? Что значит поминать его? Не только отцы ваши, но и Сам Христос прибегнул к «экономии», приняв крест за наше спасение. Вы же затеваете раскол и порицае­те меня. Великий эконом Кенфилин, полагаясь на свою ста­рость и близость к царю, умолял его на коленях не возбуж­дать внутри империи церковного и гражданского междо­усобия ради избежания войны с внешним врагом. Царь приказал покорному духовенству составить «том», или ис­поведание, в смысле унии; в конце приведен был стих: «Бла­гословляющие Тебя благословенны будут, и проклинающие Тебя прокляты будут». Этот «том» разносили по домам и от­казывавшихся подписать его заставляли, описывая все цен­ное в доме, вносить наемную плату за дом за 13 лет со време­ни взятия столицы, так как дома-де принадлежат царю по праву завоевания. Непокорных увозили в ссылку на приго­товленных кораблях; множество было сослано на острова Архипелага, в Никею, некоторые сами уехали, многие под­чинились при посадке на корабли. Духовенство и монахи были созваны во дворец, между ними — упомянутый ритор Церкви Оловол, начальник школы грамматиков в Орфанот-рофии. Он подал голос против унии. Поднялся крик «Он тайный враг царя, недаром у него урезан нос!» Вне себя, Оловол ответил, что он был изувечен за Иоанна Ласкаря. Придворные хотели разорвать его на куски, но царь сдер­жал их и велел сослать Оловола в никейский монастырь Иа-кинфа. Через несколько времени его привезли обратно, и по царскому приказанию Оловола вместе с одним из Иаси-тов и восемью другими палачи били и провели по городу, повесив на них окровавленные грязные бараньи внутрен­ности, которыми били Оловола по лицу. Позорное наказа­ние подействовало. Высшее духовенство более не противи­лось. Обеспечено было признание трех пунктов унии: пап­ского верховенства (примата) над всею христианскою Церковью, папского верховного канонического суда (апел­ляция в Рим) и, наконец, поминания папского имени на церковном богослужении.

Палеолог писал папе Григорию, что его легаты могли видеть, как он, царь, ради единения Церквей пренебрегает сном, пищею и государственными делами. Но его положе­ние трудно, как бы, устраняя древний раскол, не породить нового. Притом и Карл Анжуйский своей враждой к грекам препятствует христианскому единению, — жаловался Па­леолог папе и просил принять меры для безопасности гре­ческой духовной миссии, посылаемой на Лионский Со­бор. Карл Анжуйский не был в состоянии воспрепятство­вать проезду греков: папа требовал во имя веры, и папе предлагал свою помощь могущественный Альфонс Ка­стильский со своими союзниками — гибеллинами и Гену­ей. Мало того, папа заставил Карла отсрочить на год мор­ской поход против Палеолога, предусмотренный догово­ром Карла с изгнанником Балдуином.

В конце июня 1274 г. в Лион прибыли послы Палеоло­га и патриарха: бывший патриарх Герман, «царский отец» и родственник; великий логофет Георгий Акрополит, извест­ный нам историк и государственный деятель, и, наконец, митрополит Никейский Феофан, при них два чиновника. Они привезли послания от греческого духовенства и ца­рей. Покорное Палеологу духовенство, 35 митрополитов и архиепископов, царский и патриарший клир — меньшая часть осталась верною патриарху Иосифу, — отправили послание, скрепленное и, по-видимому, редактированное Векком; они писали об усилиях царя восстановить церков­ное единство, о противодействии патриарха Иосифа, кото­рый предпочел удалиться в монастырь; они были готовы признать за папой достоинство и наименование первого и верховного иерарха христианской Церкви, «согласно древней юрисдикции, существовавшей до схизмы». Сам Па­леолог писал определеннее: с юных лет он-де желал устра­нить церковные раздоры и соблазн (scandala), вернуть свя­тейшему престолу его древние права, но лишь ныне, благо­даря инициативе самого папы старания его, царя, увенчались успехом. Вероучение Римской Церкви, заявляет Палеолог, благочестиво и вполне согласно с верою Гречес­кой Церкви, только некоторые «словечки», и то по разли­чию латинского и греческого языков, вызвали разногласие, которое он отвергает, и ныне он склонил непокорных к по­виновению папе. В заявлениях Палеолога сквозит «эконо­мия» в делах веры и догмата, восходящая к Влеммиду и не­которым отцам Церкви, и руководит им политический рас­чет. Признание примата и папской юрисдикции Палеолог выразил почти в такой же формуле, как писало духовенст­во; разница есть в оговорке «согласно канонам». Духовенст­во настаивало на соблюдении всего завещанного отцами «до схизмы», тогда как Палеолог, по-видимому, оставляет за папой последнее слово и в истолковании канонов. Царь на­стаивает лишь на соблюдении «издревле установленных обычаев, ни в чем не нарушающих благочестия». Было по­слание и от престолонаследника Андроника.

Из опубликованных Делилем документов ясно, что послы Палеолога вели в Лионе и политические перегово­ры. Они подтвердили письменно обязательство Палеолога всеми средствами содействовать походу на неверных, лишь только царь получит мир с соседями-латинянами и будет руководиться указаниями папы в этом священном деле; и греческое духовенство готово проповедовать крес­товый поход и на площадях, и с церковных кафедр.

Сохранился перечень и требований греков. Папскому легату (Бернарду Монтекасинскому) даются полномочия завершить политические переговоры в Константинополе; папа устраивает мир между греческим императором и все­ми латинскими государями, т. е. и с Карлом Анжу, дабы гре­ки могли участвовать в крестовом походе. Дети М[ихаила] Палеолога поручаются попечению папы, чтобы они могли вступить в браки с членами западных династий сообразно интересам греческой империи. Папа не примет мятежных вассалов греческого императора и воспретит католичес­ким государям принимать таковых под свое покровитель­ство. Потомок царя Михаила, устраненный от власти за ма­лолетством, имеет право на дипломатическую и церковно-административную помощь папы, но посылать латинские войска против греков папа не должен. На греческом троне должны сидеть избранники греков, и М [ихаил ] Палеолог не желал, чтобы христианская кровь лилась из-за его по­томства. Политическое значение имели и требования гре­ков, чтобы папа письменно обещал константинопольскому синоду и правительству (синклиту) соблюдать греческий обряд; оставить независимые латинскую и греческую ие­рархии в Антиохии, Иерусалиме и на Кипре; подтвердить права Охридской греческой архиепископии на Церкви За­горскую (Болгарскую) и Сербскую на основании грамоты (подложной) папы Вигилия Юстиниану Великому. Права эти были нарушены при никейских царях, нуждавшихся в союзе с болгарскими и сербскими государями и породнив­шихся с ними. Палеолог поставил себе целью подчинить Греческой Церкви автокефальные южнославянские и уме­ло пользовался для того унией. В том же году Тырновский патриарх присягнул на верность Римскому престолу в Кон­стантинополе в присутствии царя и папского нунция.

Дело унии было доведено до конца без препон на этот раз, и очень быстро, 28 июня, патриарх Герман читал в Ли­оне, за обедней, символ с Filioque; б июля, на четвертом за­седании, сам папа в торжественной речи заявил, что греки сделали больше, чем ожидали от них, и свободно подчини­лись Римскому престолу независимо якобы от каких-либо политических условий. Это заслуга их императора. Про­чли царскую и синодальную грамоты. Вслед за тем Акро-полит присягнул от имени царя на верность латинскому исповеданию и папской верховной власти. Иерархи Гер­ман и Феофан подписались под текстом присяги Акропо-лита. Уния была оформлена.

Дипломатия папы Григория оказалась успешнее, чем все усилия и жертвы творцов и деятелей Латинской импе­рии в Константинополе. Впрочем, почва была подготовле­на предшественниками Григория, и уния вряд ли осущест­вилась бы, если бы не было страшного Карла Анжу. Григо­рий мог торжествовать: дисциплинарная и каноническая власть папы была признана греками, и они, как верные сы­ны, готовились идти на освобождение Св. Гроба.

Дипломатический успех папы Григория и императора Михаила казался блестящим. Церкви объединены, и от­крыта возможность политического соглашения. Но это был успех правительств. Рознь народов, различие культур, вероисповедные и экономические факторы вековой борь­бы латинского Запада с греческим Востоком не могли быть устранены актами Собора 1274 г. Притом договорив­шиеся стороны руководились различными целями: курии было нужно подчинение Греческой Церкви и помощь против неверных; для Палеолога всего важнее было устра­нить опасность со стороны латинян Италии и Западной Греции под знаменами Карла Анжуйского.

По возвращении греческих послов из Лиона в Кон­стантинополе была отслужена торжественная литургия в присутствии царя и папского нунция. Читали Св. Писание по-гречески и по-латыни и поминали папу. Вскоре Векк был возведен на патриарший престол.

Патриарх Иоанн Векк (1275—1282) по учености пре­восходил современников. Это была крупная личность. Ко­нечно, не сочинения Влеммида изменили его убеждения в пользу унии, но те же соображения политического и куль­турного порядка, которые руководили и Михаилом Палеологом. Борцом за унию Векк остался до конца своих дней как в своих богословских и полемических трудах, заполня­ющих большой том Патрологии, так и в своей церковно-административной деятельности. Латинский догмат об ис-хождении Св. Духа и от Сына (Filioque) нашел в лице Векка самого обстоятельного историка, истолкователя и защит­ника. Он писал по этому вопросу особенно против Фотия, против Феофилакта Болгарского, против богословов ком- ниновского времени Каматира и Николая Модонского, против современников своих Григория Кипрского, Н [иколая] Мелитиниота и других. Автобиографическое значение имеют послание «О несправедливости, коей я подвергся, будучи низвергнут с трона» при Андронике Палеологе и его «Завещание»; но боевой темперамент сквозит и в его чисто богословских трудах. Пока жил Михаил Палеолог, Векк пользовался уважением царя и имел крупное влияние на дела; он был горячим ходатаем за обиженных судами и вла­стями, и его голос звучал громко, беспрестанно и неустан­но; Векк входил в детали каждого дела и являлся перед ца­рем лучшим адвокатом обиженных; чтобы пробудить цар­ское милосердие (дело нелегкое при М[ихаиле] Палеологе), патриарх, как искусный актер, представлял дряхлого ста­рика или слепца, обиженного судьбою; он умел ждать часа­ми в царской приемной, мог и возвысить голос; не раз бы­вали между патриархом и царем крупные неприятности. «Архиерей не конюх, повинующийся слепо», — сказал он однажды М [ихаилу] Палеологу, бросив к ногам его свой по­сох; другой раз, за литургией, он заставил царя дожидаться с протянутой рукой антидора.

Верный унии, Векк сознавал, что объединение Церк­вей, «состоявшееся так, как всем известно», вызвало «скан­дал» и «пламя злобы, разраставшееся ежедневно».

«Что же, клянусь Троицей, нам было делать? Сло­жить руки? Мы были готовы и проповедью, и писаниями убеждать всех не уклоняться от общения и не осквер­нять братского единомыслия из-за прибавки Римской Церковью слов об исхождении Св. Духа и от Сына. Но все люди нашего поколения, мужи, жены, старцы, юноши, де­вицы и старухи, сочли мир за раздор, и те немногие, ко­торые пользовались влиянием, разжигали весь народ про­тив нас. И не об общей пользе хлопотали они, но о том, чтобы свергнуть нас с патриаршего престола».

Низвергнутый при новом царе среди ликования бес­численного народа, заполнившего все утлы св. Софии, Векк окончил дни в суровом заточении, не изменивши унии, делу своей жизни.

Его сочинениями пользовались позднейшие греки-униаты, начиная с Г[еоргия] Метохита. По учености и силе убеждения Векк противостоит самому Фотию. Главный его антагонист Григорий Кипрский, более замечательный в качестве оратора, нежели богослова, уступал Векку в ясно­сти суждения и, сменив его на патриаршей кафедре, не мог справиться с «энцикликами» Векка.

Впав в пылу полемики с Векком в ересь, Григорий Кипрский сам был принужден удалиться в монастырь. Дру­гими противниками Векка были монах Максим Плануда, митрополиты Иоанн и Хил и Феолипт. Замечательно, что и Плануда, и Григорий Кипрский в молодости были под сильным влиянием латинского богословия. Борьба право­славных с унией далеко переступила за пределы литерату­ры и богословской полемики, как увидим ниже, и Палео­лог наполнял тюрьмы православными как изменниками правительству, не щадя собственных родных. Толпы из­гнанников бежали в Грецию, Трапезунт и даже в право­славную Болгарию.

С другой стороны, политическая ценность Лионской унии оказалась невысокой. Карл Анжуйский с изгнанни­ком Балдуином и после 1274 г. не признавали за М[ихаилом] Палеологом прав на Константинополь. Венецианские послы на самом Соборе заявили, что Венеция не отдаст своей доли в Романии, несмотря на присоединение грече­ского императора к католичеству: эти владения завоеваны венецианцами мечом и во имя Церкви; хотя этот протест не помешал венецианцам возобновить перемирие с Пале­ологом. Сам Михаил настаивал на точном соблюдении по­литических условий унии, истолковывал их в том смысле, что Римская Церковь отдала ему все наследие греческих царей, и немедленно послал войска на греческий Запад. Обстоятельства походов 1274 и 1275 гг. — занятие Алба­нии в союзе с албанскими князьями, тяжкое поражение ви­зантийской армии на суше и блестящая победа византий­ского флота у берегов Евбеи — были уже изложены в связи с балканской политикой М[ихаила] Палеолога. Итальянцы едва держались в Драче; греческие корсары угрожали кораблям подданных Карла даже в Адриатическом море. В борьбе с Карлом Михаил опирался по-прежнему на гену­эзцев, с которыми возобновил договор почти на условиях Нимфейского, и генуэзцу Михаилу Цахарии отдал бога­тейшие рудники в Фокее на малоазиатском берегу.

Несмотря на унию, война между греками и латиняна­ми была в полном разгаре. Папа Григорий добился лишь отсрочки на один год того похода на греческую империю, который был предусмотрен договором в Витербо между Карлом и изгнанником Балдуином; но и то лишь вследст­вие временной слабости Карла, занятого борьбой со свои­ми итальянскими врагами. Может быть, папа Григорий, ви­дя неизбежность столкновения между греками и Карлом, давал Михаилу годичный срок, чтобы утвердиться на запа­де Греции до того времени, когда у Карла развяжутся руки. Папа Григорий лишь двумя годами пережил Собор 1274 г., но должен был видеть, как мало его знаменитое де­ло, заключение унии, послужило миру между христиана­ми; перед смертью он радовался известию, будто Михаил Палеолог твердо намерен участвовать в крестовом походе на неверных рядом с виднейшими государями Запада.

Кончина Григория X развязывала Карлу руки. На пап­ском престоле появился земляк и ставленник Карла Инно­кентий V. Но и он не мог порвать открыто с традициями по­литики курии на Востоке. Карл Анжуйский валялся у папы в ногах, требуя разрешить ему идти на греков, однако Инно­кентий настоял на том, чтобы сделать попытку предупре­дить большую войну. Иннокентий написал Палеологу, что опасность велика, советовал предоставить св. престолу раз­решение конфликта с Карлом и Балдуином, законным им­ператором Константинополя; при этом папа требовал, что­бы не только Михаил присягнул в соблюдении унии, но и каждый греческий архиерей. За то папа давал своему нун­цию право отлучать от Церкви всех противников унии на Востоке, налагая на их земли интердикт; имелся в виду глав­ный враг Палеолога в Греции — фессалийский деспот Ио­анн Ангел. Вскоре Иннокентий умер, и миссия с этими письменными предложениями выехала из Рима при папе Иоанне XXI. Палеологу стало ясно, что курия ему помочь не может и что уния не принесла прочных политических вы­год: положиться на решение папы было опасно. Раздражать курию было, однако, невыгодно. Михаил VIII не только хи­трил, но и волновался более, чем когда-либо. С одной сто­роны, он старался убедить нунциев в своей преданности папе и унии, присягал устно и письменно, присягал и Анд­роник, и патриарх, и даже часть архиереев; повели нунциев в тюрьму, где в цепях томились близкие и родные самого царя за непокорность унии: протостратор Андроник Пале­олог с племянником, пинкерна Мануил Рауль с братом.

В то же время непреклонность царя в отношении к православному духовенству, видимо, поколебалась. Патри­арха Иосифа он перевел из ссылки в загородный роскош­ный монастырь Космидий. Особой новеллой у Векка было отнято распоряжение патриаршими монастырями в епар­хиях. Враги Векка подняли голову, доносы следовали за до­носами. Мусульманская надпись на блюде восточной ра­боты, поднесенном царю патриархом, и та была использо­вана. Векк крепился, но не стерпел и поручил историку Пахимеру написать отречение от патриаршества; но царь отставки не принял, патриарха обелил, нуждаясь в нем, но клеветников не наказал. Ни царь, ни Векк не могли и ду­мать заставить православных архиереев проповедовать в церквах о папском примате и петь Filioque. По приезде нунциев царь сказал синоду приблизительно следующее:

вы знаете, как мучительно трудно было провести унию. Я пренебрег патриархом Иосифом, которого любил как отца. Обидел и унизил друзеймоих. Свидетели тому — мои родные в тюрьмах, навлекшие на себя мой гнев толь­ко из-за унии. Думал я, что латиняне большего не потре­буют, и в том поручился перед вами златопечатной гра­мотой. Кое-кто из ваших, из тех, кому люб раздор, встре­тившись в Пере с фрерами (католическими монахами), объявили унию насмешкой и обманом, и вот латиняне прислали эту миссию. Чтобы вы не волновались и не подо­зревали наше руководство делом, говорю вам наперед и обещаю — видит Бог, — что не допущу изменения нашихусловий ни на йоту, что на знамени своем я утвержу бо­жественный символ веры отцов наших и выйду за него в бой не только против латинян, но и против всякой другой нации. Теперь же выслушайте послов и отпустите их с миром; новый папа не так расположен к нашим интере­сам, как был расположен Григорий.

И по настоянию царя было составлено синодальное послание к папе с заявлением покорности, причем часть подписей архиереев была обманно приписана в царской канцелярии; о догмате, «Filioque» не было упомянуто; сам Векк в отдельном письме признавал полностью римское учение. Особое послание Михаила Палеолога — образчик византийского хитросплетения. Умоляя папу защитить свою верную паству, царь ни разу не сказал точным терми­ном «Дух исходит от Сына», но «проявляется», «даруется», «сияет». Наследник Андроник откровенно жаловался папе на врагов унии внутри империи.

Эти послания застали уже нового папу Николая III (1277— 1280), итальянца родом, которому удалось сломить господство Карла Анжуйского в Италии и поддержать дело Григория X. Этот выдающийся, холодный политик превос­ходно знал отношения на Востоке по своей прежней дея­тельности.

Дела на Востоке были запутаннее, чем когда-либо. Против Палеолога объединились совершенно разнород­ные силы. Душой враждебной ему коалиции был давниш­ний его соперник на греческом Западе — фессалийский де­спот Иоанн, унаследовавший и способности, и притязания Комнинов Ангелов эпирских. Он подчинил своему влия­нию своего брата, эпирского деспота Никифора. К Иоанну тяготели греческие властели Фракии и Македонии, как Тарханиот, измена заразила и войска Палеолога; посланные на Запад, некоторые начальники их были закованы в цепи и отосланы в Константинополь. Палеологу пришлось вспом­нить дни его молодости, когда он стоял во главе македон­ской служилой знати и замышлял против никейского царя. Новые Патры фессалийские, столица Иоанна Ангела, стали не только центром политических врагов Михаила, но и убежищем крайних защитников православия, готовых да­же на союз с врагами Византии, на измену империи Миха­ила. Когда Михаил и Векк во имя унии и империи, прикры­ваясь принципиальным разрешением папы, отлучили от Церкви деспота Иоанна Ангела с его подданными, энергич­ный деспот не задумался созвать церковный Собор с учас­тием монахов олимпийских монастырей и Афона, на кото­ром, во имя православия, были преданы анафеме как Миха­ил с Векком, так и Римский Папа (1278).

Вокруг Палеолога сплеталась политическая интрига, лига всех ему враждебных элементов, между собою вполне разнородных. Западные греческие сепаратисты, македон­ские властели, православные ревнители поднимали ору­жие в союзе с латинскими баронами Греции. Родная сест­ра императора Евлогия, постоянно стремившаяся играть политическую роль, ставшая столпом православной пар­тии, эмигрировала к своей дочери, болгарской царице. Обе возбуждали царя Константина Тиха против их брата и дяди. Мало того, они послали (1276) некоего Иоанна Кафа-ра в Иерусалим к патриарху Григорию, чтобы с его помо­щью склонить египетского султана Бибарса, повелителя Сирии и Палестины, выступить против греческого импе­ратора совместно с болгарами. Бибарс, однако, отклонил предложения, не считая малоизвестных болгар надежны­ми союзниками. На патриархов Александрийского и Анти-охийского не было надежды, так как они проживали в Кон­стантинополе, пользуясь царскими милостями.

В то же время «православные и латиняне», т. е. Иоанн Ангел с союзными баронами Греции, обратились к трапезунтскому царю Иоанну II, убеждая его выступить против «еретика» Михаила, так как он, трапезунтский царь, являет­ся истинным и законным православным императором, преемником Комнинов константинопольских. Ангелы и Комнины ополчались против основателя новой династии. В Трапезунт православные эмигрировали массами, спаса­ясь от преследований константинопольского правитель­ства. О переговорах с трапезунтским царем доносил по­слам Михаила на Западе протонотарий Огерий. Он вместе с армянским историком Гайтоном передает, что Иоанн II с того времени принял титул императора. По-видимому, трапезунтский государь, носивший до того титул царя и самодержца Востока, провозгласил себя царем ромэев. Во­евать с Палеологом и он поостерегся, как султан Бибарс.

Враги окружали Михаила со всех сторон; он мог наде­яться лишь на армию и деятелей возрожденной Византии да на папу. Страшным противником оставался Карл Анжуй­ский. Греки и латиняне разделились в получившейся стран­ной комбинации политических сил. Тем большее значение получил папа Николай. Ему не было выгодным чрезмерное усиление ни Палеолога, ни Анжу. Церковным запрещением он мог расстроить союз баронов Греции с фессалийским деспотом, но он этого не сделал, как ни просил Палеолог. В то же время папа Николай удерживал Карла от похода, охра­няя империю Палеолога как покорного сына Церкви. С про­чими врагами греческий император мог сам справиться. Видя это, венецианцы заключили с ним перемирие (1277), оговорив, что они будут защищать своих вассалов на Евбее.

Михаил мог продолжать борьбу за обладание Запад­ной Грецией — за осуществление главной, постоянной це­ли его политики. Он снарядил большой флот с десантом для войны на Евбее, вверив его евбейскому барону Ликарию, давно перешедшему на службу Византии. Михаил по­слал и сухопутную армию (преимущественно из наемни­ков турок) под начальством Синадина и Каваллария. Флот имел большую удачу, разбил и захватил в плен афинского «мегаскира» сира Иоанна со многими евбейскими барона­ми. Сухопутное войско опять было разбито фессалийским деспотом, имевшим с собою итальянский отряд. Один из военачальников Палеолога был убит, другой ранен и умер в Салониках (1278). За смертью Гильома II Вилльгардуэна в том же году Карл Анжуйский принял присягу от вассалов Ахейского княжества и еще прочнее утвердился в Греции. Внешние опасности и внутренние раздоры, несочув­ствие и противодействие большинства народа и даже близких родных ожесточили Михаила Палеолога. Он дал волю подозрительности, от которой не был свободен и прежде. Начались допросы и пытки. Двое братьев Раулей из знатнейшего малоазиатского рода были ослеплены за веру отцов и за осуждение унии. Пытали Иоанна, сына эпирского деспота; оставленный в качестве заложника при константинопольском дворе, он прославился в вой­нах с сельджуками и стал подозрительным Михаилу. Его с монахом Котисом, некогда при Феодоре Ласкаре посове­товавшим Михаилу спастись к сельджукам, обвинили в из­мене, и оба погибли. Пытали и служилых людей, и книж­ных, и монахов, ослепляли и увечили. Напрасны были хо­датайства царицы и патриарха. Неугодное мнение каралось немедленно и жестоко. Царь говорил друзьям, что он лишь защищается, что государство не монастырь, что грех покрывается покаянием; ему же тяжело карать особенно монахов, будучи их другом с юности. Михаил продолжал поощрять доносы, и озлобление росло. Одни, далекие от умыслов против царя, гадали, когда они изба­вятся от зол; другие шли дальше и подбрасывали листки, обвинявшие Палеолога в преступном захвате престола, в ослеплении законного наследника. Читавшие эти памфле­ты и не донесшие подлежали смерти по царскому указу за «цареписание». Векк стал всем ненавистен, царь же защи­щал ею как борца за унию и не меньше, чем себя. За осуж­дение унии пострадал сын верного Акрополита и министр Музалон, на спине которого родной брат на глазах царя сломал палку. Подозрительность и жестокость Михаила объясняются тяжелым для него оборотом дел на Западе.

Пока был жив папа Николай, Карлу Анжуйскому при­ходилось подчиняться его воле, опиравшейся на силу всех врагов Карла в Европе. Нельзя было думать о немедленном осуществлении горделивых планов о латино-греческой «империи Цезаря и Августа», по выражению византийского историка Григоры. Папа Николай вполне сознавал себя главою христиан Запада и Востока, властным и блестящим государем в Риме. Но уже в 1280 г. Николай умер, и Карл, от­странив родичей покойного папы, возвел на папский пре­стол преданного ему французского кардинала, принявше­го имя Мартина IV. Не дорожа трудами своих выдающихся предшественников, Мартин немедленно порвал с греками, обошелся грубо с послами Михаила и отлучил его от Церк­ви. Карл получил свободу действий и отправил в Албанию сильные подкрепления своему полководцу Руссо де Сюлли, который осадил Берат. Перевес сил Карла на суше казался бесспорным, но неожиданно для него великий доместик Михаил Тарханиот разбил Сюлли и взял его в плен (1281), Такой успех рассматривался в К-поле как спасение. Тем вре­менем Карл сблизился с венецианцами, которые убеди­лись, что им не заменить генуэзцев во владениях Палеолога. Оживились традиции империи Балдуина, где венециан­цы   были   полными  хозяевами,   и   был   решен   поход сицилийского и венецианского флота на Евбею. Михаил дал отпор врагам при помощи Генуи; греческие корсары навели страх на сицилийских купцов даже в водах Италии. Михаил все же оставался под постоянной угрозой. В 1281 г. Карл с Филиппом, наследником Балдуина, заключили при посредстве курии договор с Венецией о восстановлении в К-поле Латинской империи. В следующем году предполага­лось послать флот, а далее — грандиозную морскую экспе­дицию против столицы Михаила. С соединенными силами Италии, Франции, Венеции и баронов Греции Михаил не мог бороться долго, его могло выручить лишь чудо. Пока Карл собирал людей, корабли и военные припасы, возлагая на своих подданных тяжкие жертвы, Михаил через своего генуэзского вассала Цаккарию Фокейского искал помощи у врагов Карла в Европе. Главный из них, Петр Арагонский, направился со своим флотом к берегам Африки, еще не ре­шаясь напасть на Карла. Внезапно в самой Сицилии разра­зилось народное восстание, французов резали, и в два ме­сяца на острове не осталось слуг Карла (1282). Тогда Петр Арагонский явился в Сицилию и был коронован в Палермо. С тех пор Карла преследовали неудачи. Сицилийская «ве­черня» похоронила планы Карла о походе на греческий Восток Вместе с тем была похоронена и уния; в ней для греческой империи до поры до времени уж не было нужды.

Тем не менее все усилия Михаила были направлены на Запад. Восточная, малоазиатская граница оставалась в небрежении. Одни гарнизоны были уведены, другим не пла­тили жалованья. Поборы разоряли население, крестьяне обнищали, и «уравнительная раскладка» тяжело легла на служилое сословие М. Азии. Епарх Ходин отбирал у служи­лых людей их поместья, приносившие по 40 золотых в год. Фискальные мероприятия Ходина вызвали такое возмуще­ние, что их пришлось отменить. Для войн на западе нужны были деньги и люди, и восток нес все тяготы, не получая взамен даже защиты границ. Перенесение столицы в Кон­стантинополь погубило благополучие населения Никей-ского царства. Последствия не замедлили сказаться. Во время постоянных междоусобий среди сельджуков, под­павших под монгольское ярмо, отдельные шайки сельджу­ков и монголов тревожили византийские пограничные об­ласти. Михаил послал своего сына Андроника вновь засе­лить и укрепить еще недавно цветущую долину Меандра, но Андроник не сделал ничего прочного, и сельджуки со­жгли Траллы, главный город в той местности. Михаил от­правился и лично на восточный рубеж по реке Сангарию, но побыл там недолго, и набеги врагов не прекратились. Управление краем представляло грустную картину; власти скрывали правду от царя, и он лично убедился, что населе­ние разбежалось. Михаил укрепил границу до Прусы (Бруссы), насколько ему позволили западные дела.

Миновала опасность со стороны Карла Анжуйского — с тем большим жаром старый царь устремился на запад для изгнания остатков латинян из Греции. Во время этого похода Михаил VIII скончался (возле Лизимахии фракий­ской, в конце 1282 г.).

В лице Михаила Палеолога сошел в могилу основатель последней византийской династии, последний из круп­ных императоров, личность сильная, даровитая и глубоко интересная. Блестящим аристократом он начал, мрачным самодержцем закончил; в юности смело держал ответ грозному Ласкарю, в старости лгал и синоду и народу от­носительно святыни, завещанной предками, разномыслия не выносил и чужую совесть попирал ради политической выгоды. Обладая громадным честолюбием и энергией, он до конца не утратил ни того, ни другого. Среди тяжких ис­пытаний он неослабно нес обязанности монарха, в самые трудные минуты одинокий, не понятый близкими людьми, с которыми, впрочем, он не стеснялся, напр. с супругою Феодорою. Перед чужим правом он жесток, даже престу­пен (напр., с несчастным сыном Феодора II), перед боль­шей силой — хитер, способен обмануть даже курию. Его несравненная выдержка не раз спасала государство. Как дипломат, он превосходил более могущественного Карла Анжу и большинство современных ему пап; с хитрыми итальянскими выходцами и с римскими монахами он вел себя как мастер дела. Курия служила целям своего «блудно­го сына», распинавшегося в покорности св. престолу. Блес­тящий воин в молодые годы, любимец военной знати, Ми­хаил стал на престоле неутомимым организатором воин­ских сил, снаряжая новые армии и эскадры после каждого поражения. Средств народа он при этом не щадил.

Постоянной и основной целью его политики было восстановление Византийской империи в прежнем объе­ме, изгнание латинян и подчинение южных славян. Сред­ством, часто единственным, была уния. Михаил умел смот­реть опасности в глаза, видел ее яснее других и находил исход при всяком положении. Убедившись в необходимо­сти унии, он навязал ее своему народу без колебания.

Его политическая программа вряд ли была понятна массе подданных, и, во всяком случае, после возвращения Константинополя и не видя конца войнам к ней охладели, а средство — уния — было ненавистно народу, низшим и верхним слоям. Ревностно служа интересам империи, Ми­хаил стал во враждебные отношения к большинству под­данных, вплоть до членов собственной семьи и близких, которых в кандалах показывал нунциям, не говоря о мона­хах, которых он любил по традициям своего рода, но кото­рых из-за унии он увечил публично.

Воин и дипломат, Михаил не был хозяином. Ему были нужны народные деньги — на наемных латинян и турок, на флот, на посольства, на придворный блеск. У него не было времени думать о народе, так тревожно было его царствование. Вряд ли он и интересовался нуждами крестьян­ства и развитием производительных сил страны, как все Ласкари. Аристократ, вознесенный на престол знатными врагами Ласкарей, Михаил по происхождению своей влас­ти был врагом того отеческого, хозяйственного строя, ко­торый был присущ Ласкарям. При нем крестьянам жилось хуже. Не говоря о крестьянских мятежах в Никейской об­ласти, принявших династическую окраску и залитых пото­ками крови, ставленник властелей не мог препятствовать глухому социальному процессу, который привел в XIII и XIV вв. крестьянские массы в бесправное состояние крепо­стных проскафименов. Пострадали и мелкие прониары, военный класс. Сведения о социальных отношениях при Михаиле скудны и не разработаны, но ясно, что не только казна Ласкарей, но и экономические силы населения были использованы Михаилом без пощады и благоразумия.

В изданном проф. Троицким уставе обители св. Дими­трия в Константинополе, знаменитому «монастырю Палеологов», отстроенному Михаилом, он пишет о себе: «Что бо, Владыко, из содеянных на мне Твоим благоутробием не превосходит и самый разум дивных? ...Что касается меня, то все, чем только кто-либо мог бы величаться, Бог собрал для меня как бы нарочно все вместе». И Михаил распрост­раняется о знатности своего рода, о своих знаменитых предках. «А сколько я сам преуспел... об этом вопиют сами дела...» В таком тоне написана вся краткая автобиография, панегирик самому себе, перечень сплошных успехов и по­бед. Ни одного намека на тяжелые факты и невзгоды, кото­рыми полна жизнь Михаила; ничто не напоминает хрис­тианский смиренный дух, которым полно, например, «По­учение Владимира Мономаха». «Я не искал трона, но был вынужден принять его как достойнейший», — пишет Ми­хаил. Сквозь похвальбу царственного ктитора звучит са­мозащита непопулярного монарха. Казалось бы, что вос­становителя византийского Константинополя должна бы­ла окружить любовь, хотя столицы. На самом деле его наследник не посмел даже перевезти тело отца в Констан­тинополь.

 

Глава VI

 

АНДРОНИК II СТАРШИЙ

 

Несмотря на энергию, опыт и способности Михаила VIII, Византийская империя за все его долговременное царствование лишь старалась вернуть себе прежние пре­делы, лишь защищала свое существование против сильных врагов, не раз находясь на краю гибели. Возвращение древней столицы, воскрешение традиций Комнинов с за­дачами и тяготами их мировой политики ухудшили народ­ное благосостояние, особенно в Малой Азии, где, казалось, суждено было развиться цветущему центру эллинизма, бо­гатому и сильному национальному государству, основан­ному на новых началах не бюрократического, но царского хозяйства. Если даровитому и энергичному Михаилу, унас­ледовавшему от Ласкарей национальное войско, богатую казну и неразоренную страну, пришлось растратить на­копленное золото, разорить и крестьян и служилый класс, расстроить оборону восточного рубежа, опираться на по­луитальянский флот и на турецкую конницу, то что ожида­ло империю впереди?

Правда, пало могущество Карла Анжу и рушились планы латинского нашествия. С этой стороны опасность более не угрожала. Греческие патриоты и константино­польское правительство могли вздохнуть свободно и об­ратиться к устройству внутренних дел. Но не греки сло­мили Карла; южноитальянская держава была разрушена борьбою сил внутри Италии. Если Византии XIV в. не по плечу было наследие империи Комнинов, то каждое мо­лодое национальное государство, возникшее по соседст­ву с Византией, могло рассчитывать на ее богатые земли. Такие новые силы появились: на Балканах — южное сла­вянство под скипетром наследников Уроша Сербского, за Бруссой и Никеей — тюркские племена, объединенные родом Османа.

Продлить существование Византии при этих условиях могли выдающиеся, гениальные монархи, но их не было, хотя Палеологам нельзя отказать в дарованиях. Спасти Ви­зантию могли лишь коренные реформы социального, госу­дарственного и церковного строя, но таковых не было и прежде, когда государство было сильнее. Тяжелое наследие бурного времени Михаила было кое-как ликвидировано, церковные раздоры сглажены, но Византия беднела, хире­ла, блеск империи полинял в возвращенной столице весь­ма быстро. Несмотря на относительную безопасность Кон­стантинополя в XIV в., несмотря на несомненную духовную работу, о чем речь впереди, процесс упадка Византии раз­вивался неудержимо. Важнее всего было обеднение госу­дарства и страны, немедленно отразившееся на состоянии вооруженных сил. С переездом двора в Константинополь, с разорением долины Меандра турками погибло громадное хозяйство никейских царей, покрывавшее чисто государ­ственные расходы. Политические договоры с генуэзцами и венецианцами отдали вывоз и ввоз, отчасти и розничную торговлю, в итальянские руки. Покровительство туземной торговле и местной промышленности было забыто.

Непосредственные торговые сношения итальянцев с Трапезунтом, генуэзскою Кафою в Крыму, с Сирией, Кипром и Египтом погубили былое значение Константинополя как складочного и распределительного центра, регулятора цен на Леванте. Потомки богатого, именитого греческого купе­чества обратились в мелочных торговцев-бакалов и не мог­ли подняться: перед личной инициативой вставала стена итальянского засилья и оскудения местных рынков. Тузем­ные ремесла и художества в XIV в. оживились в сравнении с XIII в., но многие производства замерли совсем (перегород­чатая эмаль, отдельные категории мануфактур), и веками созданные навыки были утрачены.

Разорение малоазиатского крестьянства и служилого сословия началось после Ласкарей при Михаиле Палеологе и развивалось неуклонно благодаря турецким набегам и царским сборщикам податей. Об облегчении крестьянско­го и мелкого землевладения, о реформах социального строя не помышляли при новой династии, вышедшей из рядов служилых властелей. Несмотря на казни и ссылки за последние годы Михаила, при его преемниках и двор, и па­триарший престол были едва ли не игрушкою в руках сто­личных аристократических партий. Столица заслонила собою провинцию, как было при Ангелах; вопросы Церкви и отвлеченной духовной жизни отодвинули на второй план интересы обороны и реальной жизни страны.

24-летний Андроник, еще при жизни отца носивший корону царя-соправителя, был приучен к делам правления, но, чувствуя над собою тяжелую руку отца, умел скрывать свои мысли. Первые его шаги — открытый разрыв с поли­тикой Михаила, продолжать которую Андронику было не по плечу. Воином он не был, с походом против сельджуков у него связаны были горькие воспоминания. Реакция про­тив унии и облегчение военных расходов обещали ему по­пулярность. Как истый византиец, Андроник действовал весьма осторожно внутри столицы, которой он боялся, и весьма опрометчиво и резко — на рубежах страны, кото­рыми он недостаточно дорожил. Он распустил победо­носный флот, созданный тяжкими усилиями Михаила, на­емников-турок он послал грабить в Сербию, чтобы не тра­титься на их содержание.

Столичного населения Андроник опасался настолько, что даже не повез в Константинополь тело отца; смерть его скрывал от матери до своего приезда. Патриарх Векк рассчитывал даже на благоволение нового монарха, не раз писавшего папе, при жизни отца, о своей преданности Римскому престолу. Он горько ошибался. Уния перестала быть политически нужной с крушением могущества Карла Анжуйского. Против нее было громадное большинство на­селения: и многочисленные среди масс сторонники еще при Михаиле скончавшегося патриарха Арсения, враждеб­ные не только латинству, но отчасти и Палеологам; и силь­ная среди духовенства, более умеренная партия патриарха Иосифа, вытесненного Векком с патриаршего престола.

Близко знакомый с делами историк Пахимер рисует неискренность, даже фальшь первых шагов Андроника, но в них видна слабость сына сильного отца, игрушка в руках общей реакции против ненавистной народу политики Михаила VIII. Руководителями Андроника оказались тетка Евлогия — та самая властолюбивая сестра Михаила, кото­рая хотела быть на первых порах нимфою Эгерией своего брата, но стала во главе его внутренних врагов, эмигрант­ка, призывавшая египетского султана против брата и на помощь православию; и рядом с Евлогией — логофет Феодор Музалон из той знаменитой семьи, которая была воз­несена на высоту могущества Феодором Ласкарем и жесто­ко пострадала от М [ихаила] Палеолога, и лично этот пред­ставитель аристократической оппозиции подвергся истязанию при Михаиле за отказ ехать к папе[22].

При таких советниках резкая реакция не замедлила сказаться и при дворе, несмотря на всю осторожность Ан­дроника. О Михаиле говорили как об еретике. Евлогия за­претила молиться о нем его вдове, царице Феодоре, и та обратилась за разрешением к патриарху, притом не к Век-ку, но к прежнему, Иосифу, жившему пока на покое. Двор игнорировал Векка. На Рождество отменили богослужения во дворце и в [св. ] Софии, чтобы не поминать Векка. Духо­венство открыто требовало заменить Векка Иосифом, проклясть унию, наложить запрещение на униатский клир св. Софии, освятить вновь храмы, оскверненные униатами. Выдвинулись изувеченные Михаилом защитники право­славия, монахи Галактион и Лазарь, назвавший Михаила в лицо вторым Юлианом. Андроник не решился насильст­венно удалить Векка и под рукой советовал ему уйти. Пря­модушный Векк не стал дожидаться и удалился в столич­ный монастырь Панахранты. Полумертвого от болезни Иосифа с торжеством возвратили на патриарший престол. Слепой Галактион окропил св. водою все углы и самые ико­ны в Софии среди ликования народа. Начались преследо­вания униатов, но в мягких формах. Так, архидиаконам Мелитиниоту и Метохиту, ездившим к папе, запретили служе­ние навсегда, а клиру св. Софии — на несколько недель.

Созвали Собор для суда над Векком. Он подписал отре­чение от патриаршества и был сослан в Бруссу. За смертью Иосифа был поставлен в патриархи ученый Григорий Кипрский (1283), посвященный заведомо православными архиереями, прибывшими из Западной Греции. В нем надея­лись найти противовес Векку и ученым униатам, но Григо­рий не оправдал надежд. Церковные раздоры при нем не улеглись. Арсениты продолжали волноваться, несмотря на смерть Арсения (1273), и лишь отчасти были удовлетворены торжественным перенесением останков Арсения в столицу, после того как церковный Собор в Адрамиттии под предсе­дательством царя постановил сжечь полемические сочине­ния арсенитов и иосифлян, чтобы примирить эти право­славные партии. Еще труднее была борьба с униатами. Пат­риарх Григорий сам не был свободен от унии в прошлом, уступал Векку в полемическом таланте и в обличительном «томе» против последнего, написанном по поручению царя и синода, допустил и личные выпады против Векка, и изло­жение учения Дамаскина по Векку. Тот не остался в долгу и изобличил «прожорливого кита, восставшего от Кипра», в том, что он лишь перефразировал Векково изложение Дамаскина. Кто кого отлучает от Церкви? — писал Векк в своей «энциклике». «Кровных ее детей отлучает незаконнорожден­ный пришлец, едва ли не латинского происхождения». Хотя «том» был прочтен в церкви и подписан царем, оказалось нужным его переделать. Авторитет Григория упал. Положе­ние стало невозможным, и он удалился в монастырь (1289). Неудачи ученых вызвали реакцию против ученого ду­ховенства, возвращение к аскетическим заветам Арсения. На патриарший престол был вызван провинциальный мо­нах Афанасий, встреченный ученым духовенством враж­дебно и со страхом. Афанасий и в столице вел жизнь аскета, спал на голой земле. Ученым клирикам пришлось плохо. Многих Афанасий изгнал из столицы за распущенную жизнь. Провинциальных архиереев, проживавших в столи­це, патриарх отправил в их епархии, оставшиеся без призора. Афанасий отзывался о них как об умеющих лишь доить свою паству. Монахов, особенно ходивших по богатым до­мам, Афанасий заставил вести строгую жизнь. Законопрес­тупников всякого ранга он обличал резко; даже царские сы­новья боялись патриарха более, чем отца. Храмы он очис­тил от «приходящих на хоры и помышлявших не о молитве, но о распутстве». Афанасий для всех стал слишком тяжел, поднялся общий ропот. Тогда Афанасий написал отлучение от Церкви царской семьи, духовенства и всей своей паствы, спрятал эту грамоту в св. Софии и, таким образом отведя свою душу, удалился в монастырь. Его место занял простой священник из г. Созополя, принявший имя Иоанна, отличав­шийся ревностью о вере и кротостью; но и он должен был идти по тому же пути, как Афанасий, на него жаловались и белое духовенство, и архиереи за пристрастие к монахам и за самовластие, наконец он раздражил и царя, не благосло­вив политического брака его малолетней дочери с преста­релым сербским королем. После девяти лет патриаршества Иоанн уступил престол призванному вторично Афанасию (1303). Последний нисколько не смягчился и поступал еще круче. У клира св. Софии он отнял доходы, замучил их служ­бами, повсюду назначал монахов. По его настоянию царь издал указ о соблюдении праздничных дней в отдыхе и мо­литве, без пиршеств и пьянства; кабаки и бани должны за­крываться с субботы и вообще с заходом солнца; монахов, не соблюдавших устава, сажать на хлеб и на воду. Веселые константинопольцы не мирились с этим, а из монахов мно­гие убежали даже к латинским «фрерам» в Галате, где жилось лучше. Требовал Афанасий и «уничтожить» в христианских городах всех евреев, магометан и армян. Пришлось Афана­сию и вторично уйти на покой. Для Константинопольской Церкви настали безотрадные времена. Два года не было па­триарха; первый преемник Афанасия, почти неграмотный «негодный» Нифонт, был занят умножением доходов, пред­почитал блеск, пышный стол, лошадей, женщин и даже жен­ские рукоделья, был злым сплетником и сдирал с икон окла­ды из корыстолюбия; он был свергнут с позором. Иоанн Глика (1316—1320), сановник и писатель, мудро и усердно решал канонические вопросы, но был неизлечимо болен. Герасим и особенно Исайя (1323—1334) замечательны лишь тем, что изменили дряхлеющему Андронику, приняв участие в политических интригах.

Внешняя политика Андроника в отношении к Западу была бледна и лишена того размаха, который отличал поли­тику его отца Михаила. Притом восстановление латинской, католической империи Константинополю не угрожало, и сам Карл, теперь бессильный, умер (1285). Это позволило Андронику осуществлять крутую реакцию против унии, не считаться с папской курией и в то же время поддерживать с латинскими государствами скорее миролюбивые отноше­ния, достигнув Адриатического моря со взятием Дураццо (1291). На первых порах продолжались столкновения в За­падной Греции, так сказать по инерции, и с греческими и с латинскими правителями; но, даже имея перевес в силах, Андроник скорее защищал наследие отца, не продолжал его неустанной воинственной политики, имевшей постоянною целью изгнание латинян и славян из империи в ее прежних былых пределах. Не стало планомерности в действиях ви­зантийского правительства, постоянным было лишь стрем­ление затратить на внешнюю политику минимум сил и средств. Дело Михаила могло быть завершено при самых благоприятных условиях, однако оно было заброшено, и тяжкие жертвы предшествующего поколения, восстановив­шего греческую империю в Константинополе, не принесли плодов. Напрасно было бы винить в этом одного Андрони­ка лично. Он не располагал авторитетом отца, основателя династии. Правил, по-видимому, не он, а его двор. Вернее сказать, политические цели Михаила VIII оказались не по плечу империи XIV в., снова, как при Ангелах, попавшей в руки аристократических партий, бюрократии и столичного населения. Благоприятный момент был упущен, уступаю­щий всегда теряет, и последствием отказа от агрессивной политики явилось наступление молодых национальных го­сударств — сербов на Балканах и османов в Малой Азии.

Смена императоров и политики сказалась прежде все­го в Западной Греции. Старый деспот Иоанн Фессалийский, главный враг Палеологов, поднял голову и послал сына Михаила добывать Салоники. Стоявшая в Македонии византийская армия под начальством Тарханиота должна была отразить нападение, но Тарханиот умер, и турки раз­бежались. Пришло на помощь Андронику старое соперни­чество эпирского деспота Никифора, зазвавшего Михаила к себе на свадьбу и предательски выдавшего его Андрони­ку. Деспот Иоанн отомстил за сына, прогнав Никифора в Италию. Чтобы закрепить Салоники за собою, Андроник женился на дочери монферратского маркиза Иоланте, по смерти первой жены Анны Венгерской, оставившей Анд­ронику двух сыновей, Михаила и Константина. Иоланта принесла в приданое фамильные права на Салоники и по­лучила взамен огромные земли в Македонии. Борьба из-за Западной Греции затихла на время. Брат и преемник Кар­ла Анжуйского Карл II Салернский лишь в 1288 г. вырвался из арагонского плена — и то Сицилии не получил. Ненави­девшее французов население острова призвало сына Пет­ра Арагонского, Фредерика, с грозной дружиной арагон­ских или каталанских наемников. При таких обстоя­тельствах Карл думал лишь о том, как закрепить за собою свои владения в Греции. Он выдал Изабеллу, дочь послед­него Вилльгардуэна, за Флорентия Авен (вторым браком) и назначил его правителем Ахейского княжества. Флорентий немедленно заключил мир со стратигом Мистры, и Андроник поспешил утвердить этот мир (1289). Для мно­гострадального Пелопонниса настало время мирногр пре­успеяния, хотя временами случались столкновения, на­пример, уцелевшие в ущельях Тайгета славяне передались Андронику, тяготясь феодальным гнетом баронов (1293).

В намерения Андроника входило, вообще, переменить отношение к дому Анжу, перенесшему свою державу из Си­цилии в Неаполь. С 1288 г. Андроник хлопочет о браке сво­его старшего сына Михаила с Екатериною Куртенэ, наслед­ницею прав Балдуина II и носившей титул императрицы Константинополя. Этот брак должен был закрепить «веч­ный мир» между Палеологами и Анжуйским домом. Перего­воры тянулись 8 лет и, несмотря на сочувствие папы Николая IV, не привели к благополучному концу. Нельзя было сломить французскую гордость дворов Валуа и Анжу. Для них этот брак означал отказ от возрождения «Новой Фран­ции» на Востоке. Филипп Красивый вызвал Екатерину к се­бе в Париж. Все крупные планы того времени разрабатыва­лись годами и не приводили ни к чему. Пропасть между сто­ронами была глубока, и ни решимости, ни сил не хватало.

Сближение с Западом не удалось. И сам Андроник на­столько был связан в своих действиях, что не решался пи­сать папе по поводу брака, так как пришлось бы титуловать его святейшим, а это означало бы измену православию. Почва была не для мира, но для вражды. Положение оста­валось то же, что при Михаиле, но опасность была менее велика, и в унии не было никакой нужды. Началась — или, вернее, продолжалась — полоса французских проектов против греческого Константинополя на протяжении все­го многолетнего царствования Андроника. Ни один из этих планов не перешел в реальную опасность, и ни разу Андронику не пришлось дрожать за свой трон, как его бо­лее энергичному отцу.

Новый папа Бонифаций VIII был предан идее восста­новления латинской империи в Константинополе. Он и составил план выдать Екатерину за Фредерика Арагонско­го, правителя Сицилии. Фредерик должен был выступить претендентом на Константинополь при поддержке ара­гонских и анжуйских сил; помощь Карла Неаполитанского покупалась уступкою Сицилии. Этот план разбился о со­противление сицилийцев и самого Фредерика, который предпочел короноваться короною Сицилии. И француз­ский король предпочитал закрепить права на Константи­нополь за своим домом.

Появился другой политический проект. Французский двор, уже тогда самый блестящий и гордый в Европе, но­сился с планами подчинить себе не только Италию и Сици­лию, но и всю Европу. Придворный писатель Дюбуа разра­батывал планы французской империи в Европе с вассаль­ной, французской же, империей в Константинополе. Брат короля Филиппа Карл Валуа должен был повести большое войско в Италию, завоевать Сицилию и, получив руку Ека­терины Куртенэ, «императрицы константинопольской», добывать себе державу Палеолога. Накопившиеся во Фран­ции силы искали себе исхода, и начиналось время бурных вторжений французов в Италию. Папа Бонифаций VIII стал жарким сторонником этого плана вразрез с традициями курии, не допускавшими рядом с собою сильной светской власти. Брак Карла с Екатериной состоялся (1301). Валуа был признан в качестве законного претендента на Кон­стантинополь. Но Карл Валуа, будучи лишен предприимчи­вости, ничего не сделал в Италии и даже после неуспешной войны заключил с Фредериком, против которого он был послан, мирный договор, признав за ним Сицилию и выдав за него дочь, и вернулся к французскому двору (1302).

Политические силы романской Европы, которые мог­ли бы организовать поход на Константинополь, впредь уже не могли столковаться между собою. Папа Бонифаций умер, как известно, в жестокой ссоре с французским двором, и его преемники, переселенные в Авиньон, стали орудиями Франции в вопросах восточной политики. Рядом с Анжуй­ским домом в Неаполе утвердился в Сицилии Арагонский дом, оба королевства враждовали между собою и задавались самостоятельными планами в отношении к Византии.

Годами тянулись подготовления к походу Карла Валуа на Константинополь. Сама Франция почти не помогала. Па­па Климент V подтвердил отлучение Андроника от Церкви (1307), призывал к новому крестовому походу, изыскивал денежные средства. Явились новые союзники: Венеция (до­говор 1306 г.) и сербский король Милутин (союз 1308 г.), но они преследовали собственные цели. Сильный и более или менее однородный блок романских стран не был достигнут. К несчастью для французского претендента, Неаполитан­ское королевство выставило собственного кандидата в лице Филиппа Тарентского. Его брат, король Карл II Неаполитан­ский, переуступил Филиппу все свои права на Ахейское кня­жество, на Эпир, на союзеренитет над всей латинской Рома-нией, и в 1205 г. Филипп утвердился на побережье Этолии через брак с Тамарой, дочерью эпирского деспота Никифора. Эпирский двор напрасно искал сближения с Константи­нополем, напрасно предал сына фессалийского деспота и сватал красивую Тамару; занятие войсками Андроника Дураццо в 1291 г. заставило деспота Никифора и его умную и энергичную жену Анну сблизиться с домом Анжу. Ближай­шей целью Филиппа было Дураццо, отнятое в 1296 г. серба­ми у византийцев, и в 1305 г. католики албанцы предали Филиппу этот главный порт Албании. Деятельный Филипп воевал со своей тещей Анной, деспиной эпирской, вмеши­вался в дела Ахейского княжества и рассчитывал на денеж­ную субсидию от папы как компенсацию за сочувствие Кар­лу Валуа. Но в Эпире его постигла неудача.

Таким образом, дом Анжу вел на Востоке собственную политику. Карлу Валуа нужно было искать иных союзни­ков. Он и папа обратились к королю Сицилии, который, по договору 1302 г., обязался помогать Карлу Валуа. С него те­перь требовали, чтобы он привлек на службу Карла дейст­вовавшую на Востоке каталанскую дружину. Но Арагон­ский дом как в Сицилии, так и в Испании хотел использо­вать дружину для себя, надеясь при ее помощи захватить Константинополь. Сицилийский король Фредерик не скрывал этих планов от папы, покровителя французского претендента. Посланный им инфант Фердинанд не только не смог убедить каталанскую дружину стать на службу их королевского дома, но и сам попал в плен к французскому адмиралу, который командовал союзной венецианской эс­кадрой, и был отослан в Неаполь. Сепуа убедил дружину стать под знамена французского претендента (1308).

Казалось, Карл Валуа был близок к цели. С ним были папа, Венеция, Сербия, каталанская дружина; он являлся французским кандидатом на германский императорский престол и мог рассчитывать на Венгрию, которой правил король из его родни.

Среди греков Македонии и Малой Азии началось бро­жение в пользу французского претендента, который мог бы защитить и от сербов и особенно от турок. Об этом со­хранились документальные свидетельства в западных ар­хивах. В 1306 г. к Валуа явился брат салоникского губернатора Иоанна Мономаха от имени греков, готовых при­знать его власть; в 1308 г. ему писал из Малой Азии губер­натор Сард Константин Дука Лимпидари, ручаясь за по­мощь всех живущих в Константинополе малоазиатских греков, недовольных Палеологом. Карл рассылал щедрые дары византийским архонтам. В 1309 г. в Париже прожи­вал Адрианопольский митрополит Феоктист. При фран­цузском дворе носились более чем когда-либо с греческим проектом и рекомендовали изучать греческий язык.

Но широко задуманный французский проект — плод дипломатических придворных канцелярий — не имел под собою достаточной реальной почвы. По крайней мере он вскоре рушился, как мыльный пузырь. Ни немецкие князья, ни даже авиньонский папа не согласились возвести Валуа на германский трон, и каталаны оказались авантюриста­ми-грабителями, не способными на великое дело. Адмирал Сепуа бросил их и вернулся во Францию. Венеция, убедив­шись в слабости и нерешительности французского пре­тендента, предпочла заключить с Византией перемирие на 12 лет (1310) и навсегда уже отказалась от планов восста­новить в Константинополе Латинскую империю. Они при­несли ей только крупные потери.

Франция от них не отказалась, но перенесла свою поддержку, вместо Карла Валуа, на вышеупомянутого Фи­липпа Тарентского из дома Анжу. Он знал греков и умел действовать на свой страх. Сам Карл Валуа передал Филип­пу вместе с рукою дочери свои права на Константинополь, основанные на браке с Екатериной Куртенэ. Французский король передал Филиппу особой грамотой все «negotium Constantinopolitanum» (1313), обещал отряд войска и обя­зал своего вассала Людовика Бургундского, ставшего кня­зем Ахеи, оказать Филиппу помощь людьми. Папа предо­ставил Филиппу церковную десятину с Неаполя, Сарди­нии, Корсики и латинской Греции, солдатам Филиппа папа даровал отпущение грехов. Цели у Филиппа были не туманные и пышные, но определенные и реальные — обо­рона интересов Анжуйского дома и всего латинства от гре­ков византийских и эпирских, от разбойников каталанов, захвативших Афины и вступивших в союз с турками. От Дураццо до конца Морей наступали враги латинства.

Но поход Филиппа также долгие годы не мог осущест­виться, хотя и сербский король Стефан Урош, сын Милутина, предлагал помощь и сватался за дочь Филиппа. Только в 1325 г. состоялся поход Иоанна Гравинского, брата Филип­па, и направлен был на Эпир. Часть Эпира была завоевана у греков. В 1331 г. Вальтер Бриень с анжуйскими войсками за­нял Арту, и деспот Иоанн принес ленную присягу. Тем и за­кончилось анжуйское вторжение на греческую землю, хотя и Филипп носился с «константинопольским делом» и даже пообещал хиосскому князю Мартину Цаккариа сделать его деспотом Малой Азии и ближних островов. Филипп исполь­зовал для утверждения своей личной власти в Западной Гре­ции, для реальных целей Анжуйского дома поддержку Франции и папы, данную во имя освобождения Св. Земли, которой последняя пядь, крепость Акра, попала в руки не­верных в 1291 г.; Константинополь по-прежнему рассмат­ривался как база, необходимая для достижения этой идеаль­ной цели. Никогда, кажется, не говорили о ней так много и откровенно, как на рубеже XIV в., когда ее достигнуть было слишком поздно. Парижский двор и авиньонская курия не могли отказаться от некоторых задач западного христиан­ства. Идея крестового похода чрезвычайно волновала про­свещенную Европу. Ряд докладных записок, проектов и ме­муаров о завоевании Св. Земли был оставлен за эти годы мо­нархами, политическими деятелями, муниципалитетами, миссионерами и частными людьми (1). Рассматривая свой те­зис с политической, коммерческой и особенно религиоз­ной точек зрения, авторы сходились в том, что завоевание Константинополя является необходимым преддверием к великому «раззадшт» в Св. Землю. Преемники Филиппа Кра­сивого, Филипп V и Карл, снаряжали даже небольшие эскад­ры для похода на Константинополь (1318 и 1323); знатный граф клермонский получил на это предприятие королев­скую привилегию. Эскадры эти в поход не двинулись, но трон старого Андроника колебался вследствие междоусо­биц внутри империи. Повторилась приблизительно та политическая обстановка, то западное давление, с которыми всю жизнь должен был считаться Михаил VIII.

И Андроник, свыше 30 лет не считавшийся с папством, теперь пошел по следам отца. Он отправил в Авиньон и в Па­риж для переговоров об унии миссию, состоявшую, однако, не из православных, но из католических монахов во главе с епископом крымской Кафы. Шаги Андроника встретили со­чувствие близких к Леванту деятелей. Политический писа­тель, венецианец Санудо, состоявший в переписке с гречес­ким двором, развил успешную агитацию в пользу соглаше­ния с Греческой империей. Французский двор потребовал от Андроника участия в крестовом походе и территориальных компенсаций в пользу претендента Карла Валуа. Санудо со­ветовал уступить, и Андроник писал королю Франции о сво­ем желании жить с ним в мире (1326). Сомнительно, впро­чем, чтобы Андроник серьезно был готов принять унию. Карл IV послал в Константинополь доминиканца Бенедикта, который должен был внушить Андронику, что ему необходи­мо осуществить церковный и политический мир с Западом и удовлетворить земельными уступками различных латин­ских претендентов. Как широко понимались претензии по­следних, можно судить по тому, что граф клермонский поку­шался на Солоники. Французский король не договаривался, но требовал, а византийским сановникам прямо приказывал в своих письмах; и не только французская надменность, но и слабость византийского двора готовили грекам тяжкое уни­жение. Папа поручил Бенедикту привести схизматиков к ве­ре Римской Церкви; неаполитанскому королю и Филиппу Тарентскому было предоставлено дать Бенедикту политиче­ские детальные инструкции, в которых определить свои тре­бования именем папы и Франции.

Сама крайняя слабость Андроника выручила на этот раз империю. Гражданская война с внуком Андроником Младшим настолько потрясла его трон, что он не мог дать против себя оружие православному народу, в чем и сознал­ся французскому королю и папе (Иоанну XXII). Перегово­ры были прерваны, и к счастью для Византии, так как ни па­па, ни Франция не смогли осуществить похода на Восток.

Широкие планы европейской политики гибли безре­зультатно; в них была замешана Венеция, политика которой за время Андроника утратила и постоянство, и ясное пони­мание реальных выгод. Она была выбита из колеи плано­мерной деятельностью генуэзцев; представитель Венеции в Константинополе носил лишь титул ЬаИо и был поставлен гораздо ниже представителя Генуи; их купцы и ремесленни­ки терпели всякие притеснения. Последние опирались на привилегии, дарованные им правительством первого Палеолога, и, оставаясь верными новой греческой династии, ока­зывая ей существенные услуги, извлекали все выгоды и уп­рочили свое положение. Примером является генуэзская фа­милия   Цаккариа,   нажившая  громадные  богатства  на квасцовых рудниках в Старой Фокее, у входа в Смирнский залив, предоставленных ей Михаилом VIII в исключитель­ное пользование; эта фамилия выставила несколько дипло­матов, работавших на пользу Палеологов при дворе арагон­ского короля. Богатства принесли с собою политическую власть, один из Цаккариа захватил Хиос, его преемник Мар­тин получил от Филиппа Тарентского титул «короля и дес­пота Малой Азии», и с ним пришлось считаться третьему Палеологу. Генуэзцы захватили всю торговлю с Черным морем, где центром их была богатая Кафа в Крыму, с малоазиатски­ми островами, наиболее богатыми, наконец, с Салониками и Южной Македонией. На этих рынках греческого Востока они вытеснили венецианцев, которые, наоборот, подчини­ли своей торговле Евбею и Морею. Пиратские столкнове­ния между венецианцами и генуэзцами не прекращались; о них дошли протоколы в венецианских архивах; торговля страдала, тем более что благодаря соперничеству европей­ских морских держав у прибрежных турок вырос свой пи­ратский флот и эмиры Ментеше и Айдина оказались в со­стоянии выставлять целые эскадры с экипажами из поко­ренных ими туземцев. Взятие Акры египтянами и утрата сирийских рынков латинянами обострили соперничество Генуи и Венеции в Константинополе и на греческих водах. Последняя, заключив договор с Византией (1285), начала с Генуей продолжительную войну (1294—1299). Генуэзцы, усилившись благодаря демократическим реформам и бога­той торговле с Черноморьем, разбили венецианский флот при Лайаццо, взяли Канею на Крите, напали на Модон в Мо-рее. Венецианский адмирал Морозини отомстил, ворвав­шись в Босфор и сжегши генуэзскую Галату, еще не укреп­ленную. Греки приютили генуэзцев во Влахернском кварта­ле и схватили венецианских купцов, причем подеста Венеции был сброшен генуэзцами с башни. Отступивший Морозини сжег рудники Цаккариа в Фокее. Андроник секве­стровал венецианские имущества в столице и потребовал от Венеции возмещения убытков за сожженную Галату. Гену­эзцы перенесли войну в самое Адриатическое море и разби­ли венецианский флот. Республика св. Марка предпочла за­ключить с Генуэей сепаратный мир на условиях status quo, но ее колонии в Византийской империи понесли непопра­вимый ущерб. С Византией Венеция продолжала войну, и в 1301 г. венецианский флот разграбил окрестности Кон­стантинополя, особенно Принцевы острова, захватил Сан-торин и несколько других островов Архипелага. У Андрони­ка не было флота, и он был вынужден заключить мир, по ко­торому обещал вознаградить убытки венецианских купцов в Константинополе. Все-таки Венеция не вернула себе по­ложения, которое она занимала в Константинополе до Па­леологов и поэтому упорно поддерживала все планы Валуа и Анжу о восстановлении Латинской империи. Генуэзцы, на­оборот, оставались верными Палеологам, богатели, упрочи­ли свои привилегии и на глазах столичного населения вы­росли в местную политическую силу. С начала XIV в. они до­бились разрешения укрепить Галату (тогда называвшуюся Перой, или Другой Стороной), их квартал на северной сто­роне Золотого Рога, куда они были переселены Михаилом Палеологом. Стены существовали и в прежних итальянских кварталах внутри столицы, но никогда еще не вырастал ря­дом с греческим Константинополем и за его стенами укреп­ленный иностранный город со вполне итальянским обли­чьем. И он имел свою богатую историю в XIV—XVI вв., отча­сти уцелел до сих пор. После сожжения генуэзской Перы венецианским флотом Морозини (1296) цветущая и богатая колония генуэзцев за несколько лет вновь покрыла свой участок богатыми многоэтажными каменными домами с толстыми стенами, узкими окнами, перекрытыми круглыми арками, с железными дверьми и решетками на окнах, с кры­тыми балконами, выдающимися на улицу; у подошвы холма стоял (отчасти сохранившийся) дворец генуэзского подес­та, крепкое здание из тесаного камня; берег вновь покрылся амбарами и тавернами. Узкие улицы карабкались на крутую скалу. В 1303 г. Андроник подтвердил за генуэзцами и увели­чил их город, разрешив укрепить его крутом сплошною сте­ною с башнями, бойницами и рвом, перед которым была ос­тавлена незастроенная полоса. Остатки генуэзских стен Галаты, бывшие значительными еще в середине XIX в., ныне открыты взору лишь в квартале Араб-джами (ворота и кусок стены). Нынешняя Галатская башня, которую посещают пу­тешественники, была отстроена позднее, незадолго до взя­тия города турками. Около нее спускались в обе стороны стены, на месте нын[ешних] улиц Большого и Малого Рва (Хендек); спуск был короткий и крутой к Золотому Рогу, у Старого Арсенала, и более длинный, с изломом к морю, у нынешнего главного моста, не доходя на 70 шагов до Грече­ской башни с цепью, заграждавшей в военное время Золо­той Рог. Приморская стена Галаты, самая длинная, имела всего 339 шагов. За стеною на холме, в нынешней Пере, вид­нелись пашни и виноградники, монастырские подворья; на месте одного из них, в овраге Фундукли, расположены те­перь старейшие посольства, австрийское и французское.

Внутри стен жило почти исключительно итальянское население и действовало генуэзское законодательство; с некоторыми добавлениями местного значения оно сохра­нилось в генуэзских архивах под именем «Большого ко­декса Перы». Во главе колонии стоял подеста, или губерна­тор, назначаемый из Генуи. Его власть распространялась на всех генуэзцев и их колонии в Романии; крымская Кафа имела самостоятельного консула. Подеста присягал грече­скому императору и был занесен в официальные списки среди первых сановников империи. Он соединял в своих руках административную власть с судебною. Греческие власти не судили генуэзцев, кроме дел об увечьях и убийст­вах, если потерпел грек и подеста сам не наказал виновно­го генуэзца; но генуэзцам было предоставлено предъяв­лять к грекам гражданские иски в греческих судах. При по­деста состояли большой и малый советы из 24 и 6 лиц, наполовину из низшего сословия, и, кроме того, народный представитель (abate del popolo), как было в Генуе, и, на­конец, особая коммерческая палата, стоявшая на страже как беспошлинной генуэзской торговли, так и император­ских запретов вывозить из империи золото, серебро, а с 1304 г. и хлеб; это учреждение было особенно важно, так как в области таможенных пошлин и коммерческих зло­употреблений рождалось большинство столкновений между греками и генуэзцами. В этих установлениях, охра­нявших генуэзцев Перы, видны зародыши европейских ка­питуляций в Турции. Генуэзская Галата, тогдашняя Пера (ныне Перой называется верхний район за стенами Гала­ты), была католическим городом на территории Констан­тинополя. Лишь три старые греческие церкви оставлены были за православным патриархом. Настоятель католиче­ского собора во имя арх. Михаила считался викарием ар­хиепископа Генуи. Наиболее известны приходские церкви: Павла, сохранившаяся до сих пор, и св. Франциска, обра­щенная турками в мечеть; при ее ремонте после пожара были обнаружены фрески, и романские рельефы из нее хранятся в Оттоманском музее. Католических церквей и монастырей было много в генуэзской Пере; она стала цен­тром католической пропаганды на Востоке, приютом за­падных миссионеров, из коих многие, находясь в обще­нии с греками, приобрели среди них репутацию учености. Роль генуэзской Галаты в истории Восточной Церкви еще ждет своего исследователя с православной стороны.

Из всех латинян лишь генуэзцы достигли на Востоке реальных успехов, отожествляя свои выгоды с интересами империи Палеологов.

Таков был в общих чертах европейский фон для внеш­ней политики Андроника II. Он был скорее благоприятен для Византии: без исключительных энергии и жертв, каковых требовало трудное время Михаила, крестоносные проекты при Андронике замирали, не доходя до осуществления, не­смотря на вялую и пассивную политику его правления.

Но именно благодаря нежеланию нести жертвы импе­рия Андроника не избежала ужасов нашествия западного воинства, и при меньшей организованности европейских держав разыгрались события, обагрившие кровью гречес­кие земли, чего Михаилу удалось избежать как политикой, так громадными жертвами на флот и армию.

В нашествии дезорганизованных латинских банд пра­вительство Андроника было само виновато. Мысль об из­бавлении от неверных посредством латинского оружия не заглохла в старой Византии. Никея пользовалась западны­ми наемниками, но рассчитывала на национальное войско, которое она сумела организовать. Михаил имел еще это войско, но чем дальше, тем больше стало в нем турецких от­рядов: он создал флот, но наполовину латинский. Андроник запустил и то и другое. Теперь, когда турки захватили владе­ния Византии в М. Азии на тридцать дней пути (см. след, главу), когда корабли эмира Караси доходили до Геллес­понта, правительство Андроника прибегло к традиционно­му пагубному вызову наемников с Запада, притом из среды, враждебной, или, по крайней мере независимой по отно­шению к Франции, папству и Анжуйскому дому. Неясно, на­сколько помогли в этом деле латинские советники, но они были. Генуэзцы дали на это дело деньги и свои наемные ко­рабли, а в Константинополе уже в 1290 г. были каталанские консул и купеческая колония; каталанский флаг развевался по Средиземному морю, и в это время был редактирован знаменитый морской устав «Кодекс Барцелоны».

Готовые служить на Востоке воинские силы, независи­мые от папы и Франции, но втайне и отчасти явно направ­ляемые энергичным Фредериком Сицилийским, были в ли­це каталанских дружин, приобретших уже громкую извест­ность. В 1292 г. каталанская дружина под начальством де Лория ограбила побережье Морей, Ионические и Малоази­атские острова. По объединении Каталонии с Арагонией, по изгнании мавров из Валенсии и Балеарских островов в Испании оказалось многочисленное рыцарство и пехота, выросшие в боях и не находившие себе дела на родине. Дол­голетние морские войны между Венецией и Генуей на всем пространстве Леванта и Италии развили в неслыханных размерах пиратство, при Михаиле VIII сдерживаемое грече­ским флотом, который, впрочем, грабил сам и состоял на­половину из западных пиратов и полугреческих «гасмулов». Купеческие караваны на путях в Египет и Сирию питали пи­ратов своею кровью. Из испанских искателей славы и добы­чи и из морских пиратов составились каталанские дружины наемников, служивших первоначально Арагонскому дому в его предприятиях в Сицилии, привыкших жить жалованьем и грабежом. Среди них были знатные и богатые вожди, мел­кое рыцарство; далее, основное ядро — алмогавары, или ис­панская пехота, сражавшаяся в сомкнутом сгрою и не знав­шая себе равной в Европе; легкая пехота — адалилы («про­водники»); наконец, их флот, экипажи которого возили с собою жен и детей. К испанскому ядру примкнули междуна­родные искатели славы и добычи, разбойники и пираты. Среди вождей этого испанского казачества выдавался «брат Рожер», сын немецкого выходца, служившего Гогенштауфенам; свою фамилию Блюм он перевел по-испански де Флор. Бессердечный пират с ранней юности, воспитанник тамп­лиеров, крайне честолюбивый и предприимчивый, Рожер составил себе большую дружину, имел свои корабли и ока­зал Фредерику Арагонскому большие услуги против фран­цузов. Папа требовал его выдачи; но при сицилийском дво­ре он стал своим человеком. Сподвижник и поклонник Рожера Мунтанер оставил историю его сказочных успехов. Ему Мунтанер приписывает инициативу похода на Рома-нию, на греческий Восток.

Рожер де Флор, видя, что в Сицилии, за примирением с Карлом Валуа, ему делать нечего, но каждый из его лю­дей «хочет пить и есть», послал с ведома Фредерика Ара­гонского посольство к императору Андронику, извещая о желании перейти к нему на службу против турок. Рожер был известен греческому двору, оказал некогда услуги гре­ческому флоту и бегло говорил по-гречески. Кир Андро- ник и его сын, соправитель кир Иихаил, были рады и со­глашались на условия Рожера: рука племянницы импера­тора, дочери Иоанна Асеня III Болгарского, звание мегаду-ка, или командира флота, большое жалованье рыцарям, пехоте и экипажам кораблей (1302). У византийского пра­вительства не было иного выхода. В 1302 г. храбрый, но неопытный царь Михаил выступил в Магнисию против турок. Лучшую часть его большой армии составляли 1б 000 аланов, перешедших на царскую службу из Болга­рии, прежде служивших Ногаю. Поход окончился мало­душным отступлением, и сам Михаил бежал в Пергам, ос­тавив свое войско. Авторитет константинопольского пра­вительства упал совершенно. Орды эмиров Караси, Сарухана, Айдина бродили по стране, и греки отсижива­лись в крепостях. Не только побережье, но и острова от Родоса и Карнафа до Хиоса и самого Тенедоса у Дарданелл увидели турецкие корабли. Греки отказывались идти под царские знамена и утратили воинскую доблесть, «обаби­лись», по выражению Пахимера. Турки же не только гра­били, но и оседали прочно в селах, покинутых греками. Одновременно (1302) Осман разбил греков под Никомидией и захватил область по Сангарию; жители азиатских пригородов спасались на фракийский берег, и в столицу прекратился подвоз жизненных припасов.

Собралось и выехало с Рожером 1500 рыцарей и кон­ных, 4000 алмогаваров и 1000 легкой пехоты, не считая флота и семейств. Часть людей и судов составляли личную дружину Рожера, но большинство имело своих вождей, притом знатных испанцев, между ними выдавался Кеименес; дружины Эстенца и Рокафорте выехали позже. Несо­мненно, король Сицилии Фредерик Арагонский имел свои виды на Востоке, снабжая экспедицию кораблями и при­пасами из последних средств, как некогда скандинавские герцоги и короли снаряжали дружины варягов. Экспеди­ция была национальным испанским делом, ее нельзя счи­тать чисто разбойничьей авантюрой. В бою алмогавары кричали «Арагон!» и развертывали знамена с гербами ара­гонского короля и короля Сицилии из Арагонского дома.

Императоры Андроник и Михаил, особенно второй, были испуганы численностью каталанов, угрожавшей бе­зопасности империи, лишенной своего флота, и особенно царской казне. Андроник поспешил выдать каталанам жа­лованье вперед и торжественно справил свадьбу нового ве­ликого луки Рожера. Генуэзцы опасались за свои привиле­гии, требовали с каталанов уплаты долга, и немедленно на­чались на улицах столицы кровавые столкновения между генуэзцами и каталанами. Под стенами Влахернского двор­ца имело место большое кровопролитие, императору с тру­дом удалось удержать каталанов от разгрома генуэзской Галаты. Андроник поспешил послать алмогаваров против ту­рок, подступивших к Кизикскому полуострову. Каталаны высадились в Артаки и показали себя, перебив пятитысяч­ную турецкую орду с женами и детьми свыше 10-летнего возраста. Гордые испанцы принесли добычу в дар членам императорской семьи; но царь Михаил не мог, по словам Мунтанера, забыть, что он сам дважды отступил перед эти­ми самыми турками, несмотря на свое большое войско.

«Кир Михаил был одним из храбрых рыцарей на свете, но Бог покарал греков так, что их может смутить вся­кий. У них два определенных греха: во-первых, они самые надменные люди в свете и всех считают ни во что, хотя сами не стоят ровно ничего. Во-вторых, они менее кого-либо в свете имеют жалость к ближнему. В бытность нашу в Константинополе греческие беглецы из Азии валя­лись на навозе и вопили от голода, однако не нашлось ни­кого из греков, кто дал бы им что-либо Бога ради, хотя в городе было изобилие всяких припасов. Только алмогава­ры, тронутые большою жалостью, делились с беглецами своею пищею. Потому больше двух тысяч нищих греков, ограбленных турками, следовали за алмогаварами по­всюду... Ясно, что Бог отнял у греков всякий рассудок».

Перезимовали в Артаки, а флот отправили на Хиос. Алмогавары жили роскошно и населению за все платили по счетам, к чему Рожер принял меры. Так передает исто­рик Мунтанер; а, по Пахимеру, алмогавары, как древние авары, нещадно грабили население, поощряемые Рожером; даже их вождь Кеименес не стгрпел насилий и уехал на родину. Часть алмогаваров отправилась на службу к афинскому герцогу. Царь же Андроник им жалованье вы­давал и выдавал, опустошая свою казну. За одну зиму содер­жание алмогаваров стоило 100 000 унций золота, а Рожер, щедрый на счет царской казны, выдал им еще за четыре месяца: получил деньги и для наемников-аланов и обсчи­тал их, обогащая своих; сына вождя аланов каталаны убили в ссоре. Царь Андроник, получая известия о грабежах каталанов, лишь молился с патриархом целыми ночами. В мае Рожер наконец выступил в поход против турок, осаждав­ших Филадельфию, имея под своим начальством катала-нов, аланов и греков. Он бил турок при каждой встрече: под Гермой, при Авлаке, где из 20 000 турок Алисура спас­лось лишь 1500, освободил Филадельфию; но вместо даль­нейшего движения на Траллы и Триполи Рожер повернул на запад, на древнюю резиденцию Ласкарей Нимфей, Магнисию, Ефес (Ай-Феолог), в Анию, под которой разбил 18 000 турок племен Сарухан и Айдин; затем во главе свое­го флота Рожер отправился на острова Хиос, Митилену, Лимнос, разграбил венецианский Кеос.

Турки дрожали при одном имени каталанов; но недол­го ликовали и греки. Хотя Рожер, по известию Мунтанера, поддерживал в войсках суровую дисциплину и вешал за ос­лушание и насилия, его рука была тяжела и для греков, из которых многие, среди анархии последних лет, поддались туркам. Константинопольское правительство Палеологов никогда не пользовалось симпатиями населения бывшего царства Ласкарей и не дало последнему ни защиты, ни хо­рошего управления. Рожер прощал народу, но казнил ви­новных архонтов и властелей, восстановив власть констан­тинопольского правительства. Для содержания армии в по­ходе, для создания складов и запасов он облагал тяжелыми поборами властелей и богатых, а также монастыри — эле­менты, уклонявшиеся от общественных тягот, и взыскивал с них, прибегая к мучениям и пыткам. Так было и на мате­рике, и на богатых островах. В крепости Магнисии, где Ро­жер, по примеру никейских царей, хранил военную казну и припасы, греки с архонтом Атталиотой во главе перебили каталанский гарнизон, захватили казну и за крепкими сте­нами города отбились от подоспевшего Рожера. В Магни­сии была жива память о Ласкарях, и горожанам являлось видение — царь Иоанн Милостивый (Ватаци), по ночам хо­дивший по стенам и охранявший свой любимый город.

«Великий дука» Рожер и каталанские дружины сделали свое дело. Если и преувеличено известие Григоры, будто турки не переступали границ Ромэйской империи, но они всюду были биты в открытом поле; богатая долина Меанд­ра и прибрежные области были очищены от турок и полу­чили каталанские гарнизоны. Дальнейшее пребывание Ро­жера в Малой Азии показалось опасным константинополь­скому правительству. Рожер мог упрочиться в стране и захватить ее для себя во славу Арагонского дома. В отноше­нии царства Ласкарей Палеологи были крайне подозри­тельны и имели на то основание. Под предлогом отраже­ния болгар Рожер был отозван на полуостров Галлиполи, и это положило конец его службе константинопольскому двору, впрочем не сразу. Рожер требует от императора 300 000 золотых, недоданных его войскам. Положение цар­ского казначейства было отчаянное. Пришлось не только сократить жалованье гвардии и войскам, защищавшим за­падные провинции, не только плавить на монету драгоцен­ные сосуды, но понизить самую ценность монеты. Еще со времен Иоанна Дуки золотая номисма содержала лишь по­ловину золота. При Михаиле Палеологе вследствие расхо­дов на наемников и на субсидии иностранцам на 24 части общего веса клали лишь 9, потом 10 частей чистого золота. Теперь Андроник решил убавить процент золота наполови­ну, так что на 24 доли общего веса оказалось лишь 5 долей золота. Произошло потрясение всей экономической жиз­ни, и никто не хотел брать обесцененную монету, и менее других каталаны ценили эти новые «винтильоны», не при­нимаемые их греческими поставщиками и населением. Алмогавары сочли себя обманутыми греческим правительст­вом, которое они спасли от турок. Лето 1304 г. прошло вме­сто похода в пререканиях. Осенью прибыла новая дружина рыцарей и алмогаваров Беренгария д'Эстенцы. Рожер по­требовал для него титула великого дуки во внимание к его знатному роду и жалованья для его дружины. Положение обострилось. Собрав придворных и синклит, Андроник жа­ловался на каталанов и оправдывал себя: он приглашал на службу лишь 1500 каталанов, как видно из его хрисовулов; тем не менее его царская щедрость к каталанам не имела границ, и он давал Рожеру деньги целыми мешками, вполне доверяя последнему; но каталаны лишь проживали в Кизи-ке, и об их грабежах вопило население громким голосом; особенно непростительно нападение каталанов на греков в Магнисии, хотя он, царь, не отрицает заслуг каталанов и освобождения ими Филадельфии. Истощив казну на содер­жание каталанов, он больше не нуждается в их службе, о чем Рожер обязан их предупредить. Генуэзцы предложили свою помощь против ненавистных им каталанов. Тем не менее обе стороны опасались открытого разрыва. Рожер понимал, что его положение среди каталанов основано на его связях с греческим двором; Андроник узнал, что Рожер укрепляет Галлиполи, собирает провиант и готов поднять против Константинополя свое страшное оружие. Был вы­работан компромисс.

Рожер умерил денежные требования и подтвердил го­товность идти на болгар под знаменами молодого царя Михаила. За то Эстенца получил звание великого дуки, притом из рук Рожера в присутствии царя; церемония но­сила характер латинской инвеституры. Еще более раздра­жило греков, что Эстенца долго не съезжал со своего ко­рабля, не доверяя царскому слову, и, присягая Андронику, заявил, что сохранит верность своему Фредерику Арагон­скому. Знатный Эстенца не обладал гибкостью Рожера, бросил службу, отослал обратно полученные от царя дра­гоценные блюда и уехал в Галлиполи. Поведение Рожера было еще подозрительнее. Он упорно не хотел отправить­ся в Анатолию, хотя жители Филадельфии, вновь осажден­ные турками, уже ели падаль и трупы. Двор предлагал ему звание кесаря и полную власть на Востоке, кроме больших городов, но Рожер выше всего ставил верность своих дружин, с которыми мог добиться всего, и продолжал требо­вать денег. Узнав, что к Рожеру едет Фадрик, побочный сын Фредерика Арагонского, с сицилийским флотом, Андро­ник уступил Рожеру во всем, выслал Рожеру и крупные сум­мы, и громадные хлебные запасы, и знаки звания кесаря, с которым соединялись не только почетнейшее после царя положение — он подписывался «нашей империи кесарь», а царь писал ему «твоей империи самодержец», — но и гро­мадная власть. Кесарь мог распоряжаться казенными сум­мами и доходами, жаловать казенные земли, собирать по­дати, казнить и конфисковать.

Возвышая на недосягаемую высоту Рожера лично, двор добивался сокращения реальных его сил до 3000 ка­таланов, с удалением прочих на родину; но Рожер, не усту­пая в хитрости, видел перед собою слабую империю, ли­шенную флота. Он занял каталанскими гарнизонами Тро-аду и Мизию, флот отослал на острова и забирал провиант, не давая отчета. В Галлиполи у Рожера составился целый двор, при котором жили его свояки, болгарские Асеневичи. У ворот в Константинополь выросла чужеземная власть, диктовавшая свою волю слабому правительству Ан­дроника. Рожер заставил царя отдать ему всю Анатолию и острова с правом раздавать земли на феодальных началах и содержать войска на свой счет; впрочем, он брал и жало­ванье обесцененной монетой: теперь он мог заставить греков брать ее. В лучших областях империи создавалось каталано-греческое государство.

Одновременно разрасталось национальное греческое движение против каталанов, и его главою был молодой царь Михаил. Его войско состояло из греков, алан и тюрк­ских выходцев туркопулов и было расположено в Адриа­нополе для отражения Святослава Болгарского. Почти ря­дом, в Галлиполи и в области Адрианополя, стояло два уже явно враждебных стана. Готовясь выступить в Азию для от­ражения турок и для устройства своих владений, новый ке­сарь Рожер желал обезопасить свой тыл и отправился к Михаилу со значительным отрядом. Он был принят с по­честями, но его там ожидала смерть. На пороге шатра же- ны Михаила Рожер был зарезан вождем аланов, мстившим за убитого каталанами сына (апрель 1305 г.). Вслед за Ро-жером погиб его отряд, кроме троих. Михаил не только не наказал убийц или не мог этого сделать, но его легкая кон­ница немедленно напала на каталанов врасплох, часть их перебила в деревнях и угнала пасшихся коней.

Убийство кесаря Рожера де Флор было катастрофой для империи. Погиб человек большого ума и энергии, умевший направлять разбойничьи дружины к достижению крупных целей, державший в своих руках и двор Андроника, подго­товлявший в Малой Азии создание каталано-греческого го­сударства, которое, может быть, спасло бы страну от турок, обеспечив населению мирный труд и благосостояние, по­добно Вилльгардуэнам в Морее. Вместо несостоятельных планов французского двора о возрождении на Леванте «Но­вой Франции» казался близким к осуществлению с помо­щью Сицилии «Новый Арагон», с группой деятелей знатных и рядовых, знавших Восток и искусившихся в борьбе с не­верными на испанской родине. Народная греческая реак­ция против новой, испанской, полосы латинского нашест­вия оставила лицом к лицу два непримиримых лагеря: для греков каталаны были лишь насильниками и грабителями, для испанцев греки и их правительство были коварными предателями. Первыми жертвами пали те, кто являлся мо­стом между греками и каталанами: кесарь Рожер, греческое, но издавна привыкшее к латинянам население полуострова Галлиполи, вырезанное каталанами; в Константинополе — адмирал из каталанов д'Онес, женившийся на дочери знат­ного архонта Рауля, и каталанская купеческая колония, пе­ребитая чернью и беглецами из провинций.

Ярость и отчаянная решимость бушевали в лагере ката­ланов. Замещавший Рожера знатный Эстенца принял титул великого дуки империи Романии и государя Анатолии и ос­тровов. С испанской гордостью он шлет в Константинополь большое посольство для объявления войны Андронику по всем правилам рыцарских обычаев. Андроник, которого греки обвиняли за отсутствие национального флота и за предпочтение иностранцев, уверял в своей непричастности к убийству Рожера; но послы все же объявили войну на со­брании каталанской колонии, в ее квартале, и после того по­следовала резня испанцев; сами послы были перерезаны на обратном пути в Родосто. Каталаны подсчитали своих, оста­лось всего 3307 с матросами, Фадрик уехал на родину; тем не менее было решено напасть на Константинополь, и Эс­тенца сел на корабли, оставив в Галлиполи Рокафорте и Мунтанера с 1500 каталанов, которые храбро отбивались за окопами от 40-тысячной армии Михаила. Эстенца был от­ражен в Кизике, но взял и сжег Ираклию, возле Родосто, — богатое фракийское прибрежье было опустошено беспо­щадно, пятна крови долго плавали в море, по словам Мунта­нера. Толпы несчастных беглецов наводнили Константино­поль, наводя ужас своими рассказами. Константинополь был спасен прибытием сильного генуэзского флота. Генуя получила от Андроника подтверждение всех привилегий ее в Византии за союз и помощь (1304). Под Ригием (недалеко от С.-Стефано) генуэзцы с помощью греческих лодок раз­били Эстенцу, взяли его в плен вместе с кораблями и добы­чей, но не выдали его императору, а отвезли в Геную (1305). Положение каталанов было, однако, не безнадежно. У них были в руках богатые по природе, хотя и разоренные, области по Геллеспонту и большие награбленные богатст­ва, позволившие нанимать турецкие конные отряды, кото­рые перебегали к ним от греков при каждой победе катала­нов. Избрав своим вождем Рокафорте, «франкское войско в Македонии» (как себя назвали каталанские дружины) ре­шило не отступать, но, развернув свои знамена с изобра­жением св. Георгия и Петра, нападать на презираемых ими греков. Алмогавары даже затопили свои корабли, чтобы отрезать малодушным путь к бегству. В рукопашных боях они разбили многочисленную армию царя Михаила, при­чем последний был ранен, и более не встречали сопротив­ления в открытом поле. Рокафорте взял Родосто. Населе­ние было перебито или продано в рабство на рынке в Гал­липоли; на плодородных полях Южной Фракии не осталось ни земледельца, ни плодового дерева. С прибыти­ем новых отрядов число алмогаваров возросло до шести тысяч; прибыл из плена и Эстенца; приехал с флотом ин­фант Фердинанд Майоркский, посланный Фредериком Сицилийским к «его войскам в Романии». Была подчеркну­та связь между каталанскими дружинами и политикой Ара­гонского дома. Подготовлялось, на смену планам погибше­го кесаря Рожера, основание Новой Арагонии в Дарданел­лах, и греческий двор был бессилен перед нависшей опасностью: армия Михаила отказывалась сражаться с каталанами. Так прошло два года (1305—1307).

Но основание испано-греческого государства было ка-таланам не по плечу за смертью кесаря Рожера, умевшего держать в руках дружины и заставившего служить своим це­лям греческий двор. Теперь разоренная страна не могла прокормить воинство, лишенное греческого жалованья и провианта, и между вождями начались раздоры. Рокафорте объединил вокруг себя рядовых алмогаваров, не желавших служить политическим замыслам сицилийского короля, ис­кавших лишь добычи и подвигов. Преданная королю и ин­фанту партия знатного рыцарства не имела вождя, равного Рокафорте по энергии и свирепой силе. Решено было идти в Македонию сухим путем, отправив добычу на кораблях под начальством Мунтанера. В походе раздоры дошли до большого кровопролития, в котором погибли Эстенца с 500 рыцарями и столько же алмогаваров. Инфант бежал к Мунтанеру на корабли, а Кеименес перешел на греческую служ­бу. Рокафорте с остальными дружинами вторгся на Халкидику (1307) и опустошил страну до Афонской горы. Наибо­лее упорное сопротивление оказал каталанам сербский Хиландарский монастырь. Многочисленные прибрежные башни (пирги) на берегах Афона остались напоминанием о каталанских грабежах. Лишь по уходе каталанов афонские монастыри оправились, впрочем быстро, получив ряд жало­ванных грамот на земли и доходы, между прочим Руссик (1311); с той поры настал для Афона расцвет и время боль­шого влияния на дела Константинопольской патриархии. Каталанская опасность и бессилие византийского прави­тельства заставили правителя Салоник Иоанна Мономаха, царского свояка, завязать изменнические переговоры с французским претендентом на Романию Карлом Валуа. По­сланный последним адмирал Сепуа вначале не сошелся с ка-таланами и при помощи венецианских кораблей захватил инфанта с Мунтанером, грабивших берега Евбеи и Фесса­лии; Мунтанер благодаря своей дипломатической ловкости вырвался из плена раньше, чем инфант.

Положение дел в Греции открывало каталанам широ­кие перспективы. Дипломатическая борьба между Неапо­лем и Византией, особенно стремление анжуйского коро­левства в Неаполе подчинить себе афинский двор мегас-киров де ла Рош, пустивший глубокие корни в стране и имевший самостоятельную силу, отразились, по обычаю эпохи, на брачных договорах наследниц Вилльгардуэнов, сюзеренов франкской Греции. Изабелла Вилльгардуэн предпочла для своей дочери не сына императора Андро­ника, но молодого Гюи II Афинского; сама же искала опору в браке с Филиппом Савойским, который недолго уживал­ся в Греции и вернулся в Савойю, передав своему потомст­ву титул князей ахейских. Франкская Морея не могла уже отстоять и тени прежней независимости. Сын короля не­аполитанского Карла Филипп Тарентский является с фло­том в Грецию (1306) и ставит своим наместником Гюи Афинского, единственного сильного французского госу­даря в Греции. Гюи правил в Афинах и Фивах с блеском и с пользою для населения. Сам наполовину грек, по матери Ангел Комнин, Гюи распространил свою власть и на насле­дие знаменитого соперника Палеологов, фессалийского деспота Иоанна Ангела, в качестве опекуна его внука Иоан­на II; он сумел защитить Фессалию от Анны Зпирской, за­ставив последнюю уплатить крупную контрибуцию; он подступил и к Салоникам, и лишь уговоры императрицы Ирины Монферратской, жены Андроника, заставили от­ступить войска Гюи. Между тем Анна Эпирская вошла в сношения с Константинополем; это вызвало поход Фи­липпа Тарентского с рыцарями Ахеи и Кефаллонии на сто­лицу Анны Арту, но Анну поддержали против нападения Анжуйского дома Византия, Сербия и Венеция. Филипп не имел успеха под Артой, но отнял у сербов Дураццо и упрочил свою власть в Морее. Анжуйская политика становится непримиримой в отношении к грекам. Филипп с позором удалил свою жену гречанку Тамару, дочь Анны Эпирской, и, вступив в брак с наследницей Карла Валуа и Екатерины Куртенэ, выступил претендентом на всю Романию.

Оба греческих государства Греции, Эпир и Фессалия, находились во вражде; первому угрожал Анжуйский дом, утвердившийся в Албании и Морее; второе, наследие Иоанна Фессалийского, находилось фактически во власти Гюи Афинского, раздававшего земли и ставившего своих наместников в Фессалии. Анжуйский дом нес с собою иные начала, нежели ахейские Вилльгардуэны или афин­ские де-ла-Рош. Анжуйская политика преследовала завое­вание и эксплуатацию в пользу заморской метрополии, а не слияние туземного населения с пришлым в новом госу­дарстве на греческой почве. Носителем традиций основа­телей франко-греческих государств оставался Гюи, сам по матери грек, но он вскоре умер. Фессалия осталась в сла­бых руках юного Иоанна II, которому были равно враж­дебны и греческий Эпир, и латинская Греция в руках пре­емника Гюи, Вальтера Бриеня. В этот момент на северном рубеже его владений, в предгорьях Олимпа, оказались про­славленные каталанские дружины.

Разграбив Халкидику, каталаны напали на Салоники, но были отбиты. Они не умели брать крепостей. Положение их стало невыгодным: Святослав Болгарский уклонился от со­глашения с ними и предпочел мир с Андроником, уступив­шим все, захваченное болгарами; впоследствии Святослав женился на внучке царя Андроника. Византийский стратиг Хандрин удачно действовал против каталанов, оградил от них цепью укреплений Южную Македонию. Каталанам пришлось покинуть опустошенную Халкидику и перепра­виться в горную Северную Грецию, окружавшую плодород­ную Фессалийскую равнину. Еще при жизни Гюи Рокафорте вошел в сношения с Афинами. Это угрожало венецианским владениям и интересам на Евбее. Усиление полугреческого государя Фив и Афин силами прославленного испанского воинства противоречило интересам Карла Валуа, французского претендента на всю Романию. Его агент, упомянутый Сепуа, и венецианцы сыпали золотом между вождями ката­ланов, чтобы низвергнуть Рокафорте, и им удалось вызвать мятеж против этого способнейшего наследника кесаря Рожера; свирепое самоуправство Рокафорте и неудача под Са­лониками послужили для интриги благодарной почвой. Ро­кафорте с братом были схвачены и отосланы в Неаполь, и их уморили голодом в темнице. Сепуа намеревался даже за­владеть наследием Гюи в пользу Карла Валуа, опираясь на ка­таланов, но вскоре Карл Безземельный (Sennaterra, как его прозвали в Италии) отказался от претензий на император­скую корону Романии, и вслед за ним и Сепуа бросил ката­ланов и уехал во Францию. Каталаны, оставшись без вождя, жестоко расправились с зачинщиками мятежа против Рока­форте. Покшгули каталанов турецкие конные отряды Мелика и Халила: эти закаленные в боях наемники ранее служи­ли в войсках царя Михаила. Мелик ушел в знакомую ему Сербию, где был убит, а крещеный Халил просил у визан­тийского правительства пропуск в Азию; корыстолюбие данного Халилу греческого конвоя, польстившегося на бо­гатую добычу турок, вызвало кровопролитие, и вся армия Михаила с крестьянским ополчением не могла справиться с Халилом, к которому подошли другие турецкие банды; по­требовалась помощь сербов, чтобы загнать турок к Дарда-нелльскому проливу, где их остатки были вероломно пере­резаны экипажами генуэзских судов.

Между тем каталаны грабили Фессалию, наследие дес­пота Иоанна Ангела. Слабое правительство Иоанна II, бес­помощного, несмотря на брак с побочной дочерью Андро­ника, удовлетворяло все требования каталанов. Не в состо­янии далее прокормить хищников, фессалийские греки указывали им на более богатую добычу — цветущую Сред­нюю Грецию с Фивами и Афинами. Преемник Гюи, Вальтер Бриень, сам нанял каталанов, намереваясь закрепить за со­бою Фессалию. Греческие гарнизоны в Южной Фессалии и византийские, присланные Андроником, не могли сопро­тивляться каталанам и силам Бриеня. В полгода Вальтер за­воевал Фессалию (1310), и Андроник признал этот факт, заключив с ним мир. Теперь Вальтер пожелал отпустить не­нужных ему каталанов, но вся дружина отказалась уйти, требуя не только недоданного жалованья, но, главное, земель. Старым воинам надоела бродячая жизнь, они желали устроиться прочно, своим домом. Новые пришельцы пред­лагали старым потесниться, и соратники превратились в заклятых врагов. Вся франко-греческая Эллада собралась под знаменами Бриеня: памятно было изгнание французов из Сицилии ненавистными испанцами. 7 тысяч рыцарей и конных вместе с 8 тысячами пехоты выступили против ка­таланов, которых вместе с фессалийскими греками было вдвое менее. На реке Кефисе у Копаидского озера каталаны поджидали врагов, затопив луга перед своими позициями, и вся тяжелая французская конница погибла при атаках че­рез вязкое болото; погиб и Бриень; из рыцарей уцелело лишь двое. Это была полная катастрофа для французской Греции (1311). Французское население Виотии и Аттики спасалось бегством в Морею и на Евбею, бросая укреплен­ные замки. Богатые Фивы были разграблены каталанами. Греческое крестьянство молило победителей о пощаде. Ос­тались от французских рыцарей лишь их могилы в Даф-нийском монастыре и их знатные дамы, не успевшие бе­жать и ставшие добычей победителей. Каталаны разделили между собой земли и замки рыцарей; богатство и оседлость в чужих насиженных гнездах были наградой суровым вои­нам за многие годы походов, лишений и битв. На новых ме­стах они были окружены врагами; Валуа и Анжу, приняв­шие под защиту семью Бриеня, были им открыто враждеб­ны. Каталанская дружина поставила себя под защиту Фредерика Арагонского, короля Сицилии. Был заключен договор, по которому второй сын сицилийского короля присылался в Грецию в качестве государя завоеванных ка­таланами земель, в Фивах учреждался суд и административ­ный совет, с апелляцией к королю Сицилии: французское законодательство, «Ассизы Романии», заменялось Барце-лонским феодальным кодексом; каталаны, завладевшие ба-рониями и рыцарскими ленами, признавались баронами и знатными людьми по каталанскому праву. По отношению к местным грекам завоеватели отмежевались резко. Браки между каталанами и греками были воспрещены; греки не могли ни приобретать, ни отчуждать, ни завещать недви­жимого и даже отчасти движимого имущества.

Французская Морея не могла дать отпора каталанам. В борьбе арагонского и французского влияний жертвами были последние наследницы Вилльгардуэнов, погиб и Фердинанд Майоркский, угвердившийся было в лучшей части Ахейского княжества. Мелкие события изобилуют в истории Греции и Архипелага; архивы Неаполя и Венеции, разработанные ученым Гопфом, доставляют много знат­ных имен и фактов, среди которых не видно общей нити. Очевидна лишь слабость, анархия латинского элемента. Просачиваются наверх слои туземные, греческий язык вы­тесняет пришлый, и сами рыцарские сказания слагаются по-гречески, как видно из сравнения с редакцией Морей-ской хроники XIV в. В политическом отношении гречес­кое население Морей, крепостное и жившее узкими мест­ными интересами, могло быть поднято лишь Византией и византийской Церковью; но империя при Андронике ут­ратила свой флот, и духовенство Константинополя было поглощено иными интересами. Лишь энергичный стратиг Мистры Андроник Палеолог Асеневич (1316 — 1321) ис­пользовал междоусобие латинян и утвердился в Аркадии, оттеснив латинян к берегам; за приморской, торговой Мо-немвасией были подтверждены доходы и права, и митро­полит Монемвасии стал эксархом Пелопонниса, визан­тийского и латинского. В Средней же Греции каталаны ос­новались прочно, и новый наместник сицилийского короля дон Фадрик (некогда ездивший к кесарю Рожеру де Флор) браком приобрел права на часть Евбеи. Это вызвало немедленно войну каталанов с Венецией, для сицилийско­го короля нежелательную, и ему едва удалось унять Фадри-ка. Последний завел пиратский флот, разграбивший отда­ленные острова Хиос, Наксос, Милос, вновь на рынках Ле­ванта показались толпы невольников, и опять вмешался Фредерик Сицилийский и заставил Фадрика помириться с Венецией и разоружить своих пиратов. Тогда Фадрик обратился против греческой Фессалии. Иоанн II Ангел назы­вал себя не только души Великой Влахии и Кастории, т. е. Южной Македонии, но и государем Афин, опираясь на родство с бывшими мегаскирами афинскими из рода де ла Рош. Смерть Иоанна (1318) и прекращение прямой линии фессалийских Ангелов позволили Фадрику завоевать Фес­салию с ее столицей Новыми Патрами. Впрочем, некото­рые архонты, как знатные Мелиссины, известные по типи­ку монастыря Макринитиссы, продолжали править свои­ми богатыми землями независимо. Среди всеобщей анархии спускались с гор влахи и албанцы, и венецианец Санудо видел в них единственное спасение от каталанов.

В Эпире деспот Фома Ангел, женатый на Анне Палеолог, дочери Михаила и внучке Андроника, получил византий­скую помощь и не только отбивался от Филиппа Тарентско-го, захватившего Арту но и наступал; впрочем, Арту отбить не удалось, Венеция стала к Фоме враждебной, и ему при­шлось искать мира с Филиппом. Вскоре Фома был убит сво­им родственником Николаем; последний принял титул дес­пота Романии, который Филипп давал своим сыновьям, по­сылая их в Эпир. При Николае Арта была возвращена в руки греков. Важнейший торговый город Эпира Янина поддалась императору Андронику благодаря успешным действиям стратига Сиргиана ив 1319 г. получила от царя важную зла-топечатную грамоту. Жители «изобилующего богатством и населением, находящегося под покровительством началь­ника небесных сил Михаила, боголепного града Янины» обязались не предавать города ни латинянам, ни иному го­сударю (сербам?), но навеки стали подданными константи­нопольского императора. Изменники теряют имущество в пользу изобличивших, и самые дома их будут сровнены с землею. Дарованные Андроником привилегии свидетельст­вуют о существовании в Янине развитого самоуправления. Напрасно сказано во вступлении к хрисовулу, что Янина страдала вследствие отделения от империи: и Константино­поль, и другие города Андроника могли лишь завидовать свободе Янины и наличности в ней общественных элемен­тов, способных осуществить городские вольности и права.

Прежде всего Андроник подтвердил имущества, дохо­ды и права местной архиепископии и впоследствии возвел архиепископа Янины в сан «всечестного» митрополита Константинопольской патриархии. За городом Яниной царь укрепил ряд деревень и оброчных статей, которыми город владел ранее, а также те, которые Сиргиан отнял от эпирского деспота и отдал Янине. В образовавшейся боль­шой области одни янинцы могли владеть землями и кре­постными париками. Свободные граждане именуются обывателями (эпиками). Только измена может лишить их жительства в Янине, свободы и имуществ городских и за­городных. Мало того, янинцы избирают из своей среды су­дей, разбирающих дела под председательством «головы» (κεφαλη), на которого жалоба приносится императору. Куп­цы янинские торгуют во всей империи и в самой столице безданно и беспошлинно. Янинцы не несут военной служ­бы вне городской территории, не несут ни расходов по со­держанию царского войска, даже проходящего через их область, ни постоя, ни издержек по ремонту крепостей, кроме самой Янины; для защиты родного города, охраняе­мого прежним гарнизоном, горожане призываются лишь в случае необходимости. Они освобождены от ряда «ново­введенных» налогов и податей, между которыми названы подати: подворная (подымная), подушная, поземельная с ярма волов, с пастбищ, рыбных ловель, ульев, свиней. Эпи­ки из иудеев сравнены с христианами в правах. В хрисову-ле Андроника находим начала административного, судеб­ного и финансового иммунитета и зародыш самоуправле­ния в лице выборных судей. На тех же в общем основаниях зиждилось процветание городов средневекового Запада, и соседство с Италией многое объясняет в вольностях Яни­ны. Редакторы хрисовула смотрели на права янинцев как на привилегии царской милостью; и действительно, рядом с иммунитетом и начатками самоуправления мы видим право повсеместной беспошлинной торговли, даруемое иностранцам по договорам. Важнее то, что в Янине были элементы, за которыми можно было подтвердить самоуп­равление. Успехи Византии в Эпире встревожили ее врагов. Филипп Тарентский занял Навпакт и Корфу. Папа увещевал католических вождей Албании сохранить верность Филиппу. На Албанию претендовал и сербский король Милутин, включивший ее в свой титул. Окруженный сильными врагами, эпирский деспот Николай искал защиты у Венеции, но, не получив ее, поддался Андронику, присоединив Эпирскую Церковь к Вселенской патриархии; он овладел столицей Артой (1320). Успехам объединенных греков положила конец внутренняя междоусобица в Византии. Деспот вновь поддался Венеции «как матери» и обложил Янину. Против него произошло, по-видимому, национальное движение. Брат его Иоанн обещал Янине довольствоваться званием «головы», не претендуя на власть государя, и с помощью янинцев разбил Николая, убил его и принял титул деспота Эпира и островов (1323). Вскоре Янина отложилась от деспота при помощи византийских войск и осталась царским вольным городом. В Эпире греки отстояли свою национальную независимость, несмотря на энергию и силы Филиппа Тарентского, несмотря на слабость византийского правительства, не способного на действия в крупном масштабе. Даже при полном развале наследия Иоанна Ангела оно не сумело вернуть Фессалии, предпочитая вооружениям пастырские увещания.

Причину слабости Андроника нужно искать внутри империи. После бурного времени Михаила VIII, с величайшими жертвами отстоявшего государство от латинского вторжения, Византия нуждалась в мире. Казалось бы, что трон его миролюбивого преемника должен был быть прочен и огражден греческим народом от всякого внутреннего мятежа. На самом деле этого не было. При каждом военном неуспехе правительства, постоянно слабого и не справлявшегося со своими задачами, являлись претенденты, и даже церковные расколы, как арсенитское движение, принимали династическую окраску. Устранить Палеологов было бы трудно, к ним привыкли за время Михаила. Слепой сын последнего Ласкаря более не внушал опасений и был даже обласкан Андроником. Мятеж знатного и блестящего полководца Филантропина, основанный на его успехах против турок, был подавлен почти без кровопролития (1296). Опаснее были претенденты из царствующего дома. Брат Андроника, порфирородный Константин, по-видимому, не без оснований был заподозрен в замыслах на трон. Он был весьма популярен в войсках, щедр и весьма богат; ему был обещан отцом самостоятельный удел — Македония с Салониками. По приказу Андроника он был внезапно схвачен и 17 лет, до смерти, томился в дворцовой темнице. Слишком расцвела со времени Комнинов придворно-семейная иерархия, полуцарские зва¬ния севастократоров, кесарей, деспотов, с их регалиями и правами, затмили чистоту римско-византийского самодержавия. Эти титулы стали опасными в руках царских братьев и дядей, обыкновенно полководцев войск, наполовину наемных, со штабом из служилой знати. Вероятно, влияние западных феодальных идей[23] — вопрос, столь мало разработанный, — и естественны центробежные тенденции в таких центрах, как Салоники, имевшие в XIII в. собственную историю. Издревле в Византии царствующие императоры предоставляли наследникам корону и права молодых императоров-соправителей, чтобы оградить престол при переходе из рук в руки. Так поступили и Михаил и Андроник, венчавший на царство своего сына Михаила. Молодой царь, лично храбрый, но неудачливый, постоянно терпевший поражения и от турок и от каталанов, пребывал обычно в провинции при войсках, а по уходе каталанов жил в Салониках, наблюдая за Фессалией и Эпиром. У него была своя партия, недовольная слабостью Андроника. Но политические и семейные невзгоды (в один год он потерял дочь и младшего сына, убитого людьми старшего брата из-за женщины) свели Михаила в преждевременную могилу (1320). Наследником престола остался его старший сын Андроник Младший, армянин по матери, 23-летний красавец, популярный не только среди веселя­щейся молодежи, но и среди столичного населения за пря­моту и щедрость, и среди местных генуэзцев, охотно ссу­жавших ему деньги. Женат он был на немецкой принцессе, герцогине Брауншвейгской. Велик был контраст между его свитой и старым двором из богословов и боязливых са­новников, окружавших подозрительного и упрямого ста­рика, каким был старший Андроник.

Дед всегда относился холодно к внуку и охотно слушал злые доносы на него, а младший Андроник не обращал ни­какого внимания на старый двор. Скоро дошло до того, что царь Андроник стал искать себе другого наследника, но был лишь один еще внук, от младшего сына, да и тот побоч­ный. Для надзора за законным престолонаследником Анд­роник вызвал из тюрьмы пинкерна Сиргиана, того самого, который присоединил Янину. Этот молодой и честолюби­вый полководец показался опасным и был схвачен и заклю­чен, лишь знатность и связи спасли его от увечья. Большой ошибкой было довериться Сиргиану. Он при первом случае открыл младшему Андронику свою миссию. Чаша терпения переполнилась у молодого Андроника, и он пошел на госу­дарственный переворот. Составился заговор, в котором приняли участие, кроме Сиргиана, великий доместик фра­кийской армии Иоанн Кантакузин, уже тогда игравший важнейшую роль в управлении, знатный Синадин, намест­ник Западной Македонии, и Алексей Апокавк, доместик за­падных областей, а также генуэзские купцы, располагавшие не только деньгами, но и флотом. Сам могущественный краль Милугин Сербский вошел в сношения с заговорщи­ками. И этот переворот был делом македонской служилой знати. С деньгами всего можно было добиться при дворе старого царя, Сиргиан получил в управление Фракию, и за­говорщики стали собирать войска под предлогом защиты от турок и болгар. А старый царь, не чувствуя опасности, при придворных выходах грубо и мелко унижал наследни­ка престола, не здоровался, не разрешал садиться. Оскорбления привлекали сочувствие к молодому Андронику, и тем более раздражался его дед. Более дальновидные и предан­ные советники, как М. Торник и Ф. Метохит (министр фи­нансов, писатель и ктитор Церкви столичного монастыря Хоры, ныне мечети Кахрие, заказчик ее знаменитых моза­ик), советовали старому царю примириться с внуком, но напрасно. На Вербное воскресенье 1321 г. Андроник Стар­ший вызвал внука во дворец и в присутствии сановников стал обвинять его в тягчайшем преступлении — в неправо­славии, пока ему не донесли, что дворец окружен людьми Кантакузина и Синадина. Старый царь был столь же робок, сколько мстителен; он прервал суд, и на глазах сената про­изошла сцена примирения: внук обнимал ноги деда, уверяя в верности, дед обнимал внука, повторяя, что не желает иного наследника. Верные внуку Кантакузин и Синадин были скомпрометированы и получили приказ немедленно уехать на Запад, в свои области. Но вскоре и Андроник Младший получил предупреждение, кажется, от патриарха, что ему угрожает тюрьма, и бежал в Адрианополь, куда со­брались и его сообщники, собирая войска, захватывая в го­родах казенные суммы, обещая населению свободу от разо­рительных податей. Снова растерялся старый царь и его двор; напрасно по столице носили Евангелие и приводили народ к присяге, напрасно синод отлучил претендента от Церкви; умы шатались, и сил у старого двора не оказалось. По настоянию энергичного Сиргиана мятежники, не теряя времени, подступили к Силиврии, на 2—3 перехода от сто­лицы. В ужасе старый царь шлет посольство с матерью Сир­гиана во главе сначала в Силиврию, потом в Адрианополь, ко двору внука; послы едва не были зарублены немецкой дружиной Андроника Младшего. Оно вернулось с ответом, что армия требует похода на столицу. Мятежники подсту­пили уже к Ригию. К ним посылается тетка претендента, мо­нахиня Евгения. Ни ее племянник, ни влиятельный Канта­кузин не желали кровопролития и от Андроника Старшего потребовали признать за его наследником царский титул и неограниченную власть над Фракией, а его вождям даро­вать богатые земли. Не располагая армией, Андроник Старший беспрекословно подписал эти условия (1321). Но и по­сле этого междоусобие не прекратилось, и опять причиной были люди, которые вели за собой младшего Андроника. Руководитель мятежа Сиргиан был отодвинут на второй план Кантакузином и перешел на сторону старого царя, под предлогом обиды, нанесенной его красивой жене младшим Андроником. Он занял две крепости; за ним отло­жились Ираклия на Мраморном море и стратопедарх ро-допский с крепостями Стенимахом и Чепеной; и Святослав Болгарский, хотя и зять младшего Андроника, счел более выгодным поддерживать старого царя как менее опасного соседа. Междоусобная война возобновилась; опять Андро­ник Младший подступил к Ригию, но теперь, с уходом Сиргиана, в его войсках царила смута. Теперь внук просил ми­ра, а дед отказывал, полагаясь на Сиргиана и на крепкие стены столицы. Андроник Младший захворал и отошел к Димотике; его мать, проживавшая в Салониках, была схва­чена у церковного алтаря и отослана в Константинополь. Но весна 1322 г. принесла успех Андронику Младшему. У него была энергия, и слишком непопулярен был старый царь. Собрав войско на деньги матери Кантакузина Феодо-ры Палеологины, Андроник Младший взял ряд фракийских крепостей, захватил родопского стратопедарха, в Салони­ках вспыхнуло восстание в его пользу, и в его лагерь при­везли салоникского деспота Константина Палеолога; яви­лись и местный митрополит, и представители Афона. Те­перь вся Фракия и Македония была в руках Андроника Младшего, и нанятые его дедом турки рассеялись и в стра­хе бежали на азиатский берег. Теперь внук с вождями своих войск продиктовал свою волю деду (в Эпиватах, летом 1322 г.): управление и подати во всей империи остаются за ста­рым царем, но он обязуется уплачивать войскам крупную сумму (45 000 золотых), выдавая ее на руки внуку для разда­чи; таким образом, тяготы и ответственность перелагались на деда, а внук обеспечивал преданность себе всей армии. И себе лично он выговорил 36 000 золотых в год, немногим меньше того, что шло на все войска. Примирение решило участь Сиргиана, и он был осужден на заключение.

Располагая армией, Андроник Младший организовал защиту северной границы и разгромил болгарского царя Георгия Тертеря, сына Святослава (1321); вскоре умер и Ге­оргий (1323), и в Болгарии наступило междуцарствие. Гре­ки захватили юго-восточную часть болгарских земель с Месемврией; в верховьях Тунджи самостоятельно правил дядя Георгия Воислав, друживший с греками: Филиппополь, отобранный Георгием у греков по уходе храброго воеводы Ивана, был захвачен родопским стратигом Вриеннием при содействии горожан-греков. Утрата Южной Болгарии за­ставила бояр прекратить раздоры и избрать на царство первого из Шишмановичей, Михаила Видинского. С вой­ском из влахов и татар новый болгарский царь выбил гре­ков с Балканского хребта, Воислав бежал в Константино­поль, и болгарские отряды грабили Фракию до устьев Ма-рицы. Отразив греков, болгарский царь предпочел покончить с ними миром и женился на сестре младшего Андроника, вдове Святослава, разведясь для этого с первой женой, дочерью Милутина Сербского. Для родины Шишма­новичей Византия была менее опасной, чем Сербия. Едва кончилась болгарская опасность, на Фракию обрушились татары, до 200 000 по греческому счету (1324). Андроник Младший и его вожди собрались с силами и разбили глав­ную орду татар между Адрианополем и Димотикой; перей­дя Марицу, Андроник наступал до Тунджи, и при его при­ближении татары рассеялись и ушли в горы. Этот успех еще более упрочил положение Андроника Младшего, глухая вражда деда была бессильной, и в 1325 г. он короновался как император-соправитель со всей пышностью древнего церемониала. За смертью Ирины Брауншвейгской он же­нился вторично, на Анне Савойской: царицы с Запада при­знавались политической необходимостью; ими гордились не только Палеологи, но и их подданные. Празднества и роскошные охоты — страсть Андроника — следовали одно за другим, требуя громадных расходов; войско голодало, не получая жалованья в срок. Турки появились и в Фракии; в стычке с ними молодой царь был ранен и едва спасся бегст­вом. Даже утрата Бруссы, ставшей, как будет изложено в следующей главе, столицею османского султана, не прекрати­ла ни интриг Андроника Старшего против внука, ни расто­чительства последнего: он содержал охоту в 1000 коней и столько же людей, тогда как у казны не хватало денег на со­держание 3000 конницы и 20 галер. Хуже того, в борьбе обоих Палеологов приняли участие соседи, природные враги империи, и обе стороны искали поддержки у южно­славянских государей, не говоря о турецких наемниках, ставших неизбежными почти в каждой византийской ар­мии. Неясно, кто первый вступил на этот пагубный путь. Андроник Старший и ранее искал опоры в Салониках и Ма­кедонии. Теперь он посылает туда паниперсеваста Иоанна Палеолога, сына захваченного Андроником Младшим са-лоникского деспота Иоанна и зятя великого логофета Метохита. Дочь Иоанна просватана за полуслепого краля сербского Стефана Дечанского, и заключается с ним тай­ный договор против Андроника Младшего; знатные зятья Метохита Д. Ангел и М. Ласкарь получают области на серб­ском рубеже и действуют в заговоре, душою которого яв­лялся, по-видимому, Метохит. Перехватив гонцов панипер­севаста, Андроник Младший в свою очередь заключил до­говор со своим новым зятем Михаилом Болгарским, направленный как против Андроника Старшего, так и про­тив Сербии. Паниперсеваст Иоанн уже открыто выступил в качестве претендента и вместе с сербами дошел до Серр (ныне Серес), грабя страну, и старый царь послал ему знаки кесарского достоинства. Даже смерть Иоанна не останови­ла старый двор: в Салоники был послан дядя Иоанна, дес­пот Димитрий Палеолог; вместе с родственником своим Андроником, с Михаилом Асенем и Мономахом с сербской помощью он должен был организовать поход на Андрони­ка Младшего. Сын Метохита и придворный историк Андро­ника Старшего, друг Метохита, Никифор Григора, были по­сланы в Сербию, чтобы оформить соглашение.

Младший Андроник имел много приверженцев и в Са­лониках, и в Константинополе, в том числе патриарха Исайю. С одним своим двором, правда многочисленным, он подступил к столице, рассчитывая вызвать восстание в свою пользу. Его не впустили в город и бросали в него кам­нями с городских стен. Старый царь запретил поминать его имя при богослужении, но патриарх не был на это со­гласен, и царский приказ исполнялся лишь в дворцовых церквах. Андроник Младший потребовал у деда свидания в присутствии сената для личных объяснений, и эта просьба была поддержана патриархом, но старый царь, боясь мяте­жа, предпочел послать к внуку следственную комиссию. Молодой царь предъявил комиссии перехваченные пись­ма, изобличавшие деда, и был признан невиновным. Ста­рый царь упорно отказывался выслушать доклад своей ко­миссии, и это привело его к конфликту с патриархом. До сих пор Андроник Старший как ревнитель православия опирался на синод в борьбе с внуком; теперь он удалил па­триарха в Манганский монастырь, заключил в тюрьму сто­ронников патриарха из высшего духовенства. Мы видели выше, что он даже вступил в тайные переговоры с папой, чтобы упрочить свой трон на старости лет. В конце 1327 г. переговоры прервались, и стало очевидно, что империи придется вновь пережить междоусобную войну. Младший Андроник, оставив Синадина для защиты Фракии, высту­пил вместе с Кантакузином в Македонию против своих врагов, занявших Серры. На его стороне были греческие патриоты и население, страдавшее от партизанов старого царя и от сербских полков воеводы Хреля, и горожане Салоник отворили ворота при приближении Андроника; когда он у раки св. Димитрия исцелился от турецкой раны, сдался и акрополь Салоник; вслед за тем сдались Эдесса, Веррия, Ведена, Кастория, Охрида, и Андроник дошел до Монастыря, всюду встречаемый с торжеством. Враги его бежали в Сербию, и их семейства были сосланы во Фракию (1328). Горные албанцы и даже деспот эпирский явились на поклон к Андронику Младшему. Сербский краль стоял на границе, не решаясь ее перейти. Одновременно Сина-дин разбил вышедшие из Константинополя войска и за­хватил их вождя Константина Асеня. Молодой царь вновь стал господином положения и подступил к столице. Его успех встревожил Михаила Болгарского, союзника ненадежного, которому было выгодно междоусобие между гре­ками; он перешел на сторону старого царя и послал к Кон­стантинополю тысячный отряд под начальством русского выходца Иоанна; константинопольское правительство не пустило болгар в город, и население боялось их более, чем войск молодого царя. Столице угрожали одновременно три опасности: от Андроника Младшею, от болгар, распо­ложившихся поблизости, и от венецианского флота, явив­шегося в Золотой Рог для расправы с генуэзцами за пират­ство. Венецианцы проявили большую дисциплину, не тро­гали греков, но заняли Босфор и захватили все генуэзские и греческие суда, шедшие из Черного моря с хлебом и со­леной рыбой. В столице настал голод, пока венецианцы не стали продавать им жизненные припасы за хорошую цену. Настроение было подавленное; число приверженцев младшего Андроника возросло, особенно когда он угроза­ми и подарками добился удаления болгар на родину. Но­чью старый царь с ужасом слушал донесения о подходе к стенам войск его внука, но Метохит был уверен в непри­ступности городских укреплений и ушел спать, когда Анд­роник Младший, благодаря измене стражи, уже вступал че­рез Романовы ворота. Слыша шум оружия и народные кли­ки в честь молодого царя, Андроник Старший, покинутый всеми, распростерся перед иконой Одигитрии, моля о спа­сении жизни и оставшись малодушным до конца. Тем вре­менем патриарх Исайя с триумфом возвращался в патри­архию. В столице шел грабеж богатого дворца Метохита и других сановников старого двора; даже богатый мозаич­ный пол из хором Метохита был увезен за Черное море в подарок «царю западных скифов». Сам завоеватель был против репрессий и допустил в столицу лишь небольшой отборный отряд. Министры старого царя были смещены или сосланы, их места заняли сподвижники младшего Ан­дроника: Кантакузин стал главным докладчиком у царя, Синадин епархом столицы. Апокавк получил финансы.

Почти полвека длилось царствование Андроника Стар­шего. За это время имели место частные успехи, как в Эпире и Морее, благодаря энергичным полководцам, но константинопольское правительство не стояло на высоте своих за­дач и нанесло империи уже непоправимый вред. Отец Анд­роника Михаил, возвратив грекам Константинополь, с гро­мадным напряжением сил отстоял свою империю от опас­нейшего врага Карла Анжуйского, никогда не упускал из виду воссоединения всех греческих земель под своей дер­жавой, оставил прочный престол и сильную армию. Андро­ник не продолжал дела отца, несмотря на более благоприят­ные условия, и не использовал ни слабости и разделения ла­тинян на Востоке, ни междоусобий среди болгар, ни дружеских отношений к Милутину Сербскому, за которого он выдал малолетнюю дочь Симониду, ни отсутствие круп­ного государства у турецких племен М. Азии. Вместо того его подданные видели свободное развитие юного государ­ства османов, захват ими Вифинии, неслыханное своеволие и грабежи каталанов, захват Родоса рыцарями-иоаннитами (1310), расстройство финансов и порчу монеты, невозбран­ное хозяйничанье итальянцев на морских путях, перенесли продолжительную войну между дедом и внуком, потрясав­шую все государство, двух царей, призывавших националь­ных врагов для личной борьбы внутри империи. Упадок ар­мии и флота, распускаемых ради экономии и собираемых в случае крайности и тогда не получавших жалованья вовре­мя, тяжкие подати и освобождение от них из династических расчетов, чванный и заведомо продажный двор из архиере­ев, богословов, литераторов, знатных женщин и интрига­нов, громадная роль служилых властелей в провинциях — некоторые, как Кантакузин, могли содержать войска на свои средства, — все это лишь отчасти может быть поставлено в вину второму Палеологу и подразумевает существование социальных и политических болезней, при которых один исход — гибель империи и верхних слоев общества. Андро­ник Старший, наружностью величественный, душою сла­бый и не одаренный, был сыном своего времени, даже иг­рушкой в руках своего двора.

Теперь он внушал лишь жалость. Внук обошелся с ним мягко: не лишил царского звания, оставил во Влахернском дворце (единственном тогда пригодном для житья), обеспечил его содержанием. Преследовало его, требуя низвер­жения, высшее духовенство, столь им облагодетельство­ванное, патриархи Исайя и бывший Нифонт. На верное Ан­дронику II духовенство и даже на народ патриарх наложил отлучение от Церкви. Оставленный всеми, старый царь до­живал свой век мрачным отшельником во дворце и вскоре ослеп; во время болезни Андроника Младшего его постриг­ли под именем Антония и вынудили отказаться от всяких притязаний на престол (†1332). Вслед за ним умер в своем монастыре Хоре и его министр и меценат Метохит; обоих оплакал верный Григора набором напыщенных фраз.

«Где сонмы мудрецов и почтенные соревнования уче­ных? Где празднества риторов великолепнее Панафиней? Все обман, все тлен. О злейшее время! Как могло ты погу­бить акрополь словесности?»

 

Глава VII

 

АНДРОНИК III И КАНТАКУЗИН.

ДВИЖЕНИЕ ПРОТИВ СЛУЖИЛОЙ ЗНАТИ

 

Первый из Палеологов, Михаил, был возведен на пре­стол служилой знатью, враждебной Никейской династии, но держал знать в руках благодаря своей энергии и ореолу восстановителя древней империи. Второй из Палеологов на престоле, Андроник, начал с крутой реакции против по­литики отца, окружил себя двором из просвещенных бю­рократов и книжных людей, враждовал с военной знатью и после ряда неудач и унижения империи был свергнут фра­кийской и македонской служилой аристократией, объеди­нившейся под знаменами его внука. Андроник Младший, третий из Палеологов, все время был в руках военной зна­ти, именно ее крупнейшего представителя Кантакузина, не смог получить свободу действий и предотвратить грядущее междоусобие. Реформы социального и государственного строя были немыслимы при таких условиях, и византий­ское правительство, хотя воинственное, преданное идее восстановления древней империи в прежних пределах, бы­ло бессильно против тех новых соседей, сербов и османов, которые создали крепкие национальные государства. Оно имело успехи, и крупные лишь там, где оно встречалось с совершенно расшатавшейся властью, опираясь на местное греческое население и на дипломатию Иоанна Кантакузи­на: в Восточном Архипелаге и в Северной Греции.

Лично Андроник не возвышался над кругозором знат­ного воина, и его страстью была охота с собаками и соко­лами, а не государственные дела, которыми и завладел Кантакузин, его главный докладчик. Но недаром Андро­ник, как и другие Палеологи, изображался на своих обес­цененных, тонких и вогнутых монетах не в царском обла­чении, но в воинских доспехах. Он не провел ни одного года без похода, обыкновенно принимая личное участие, не раз был ранен, сражаясь рядом с тем же Кантакузином. Последний не был любимцем-временщиком, как Музалон при Феодоре Ласкаре, но самостоятельною силою, тяжкою для царя и его семьи. Не говоря об уме и образовании, ко­торыми Кантакузин превосходил царя, он или, вернее, его мать Феодора Палеологина были настолько богаты, что на своих фракийских вотчинах собирали войска и не раз со­держали армию Андроника на свой счет. И Кантакузин с матерью умели использовать свое положение. Феодора за­тмила влиянием императрицу-мать, принимала послов и устраивала воинские предприятия. Иоанн Кантакузин не только вел войны и дипломатические переговоры лично и на свой страх, но стал фактически главою управления и да­же подписывал бумаги красными царскими чернилами.

Свержение Андроника Старшего принесло с собою внутренний мир; Андроник и Кантакузин были врагами репрессий; изобилие припасов обрадовало население сто­лицы. Новое правительство обещало быть более сильным и приступило к отражению врагов. Первым из них был зять Андроника Михаил Болгарский, разграбивший окрестности Адрианополя. Андроник опустошил Южную Болгарию, взял Ямвол, и последовало примирение; угрожала сербская опасность; и когда сербы разбили болгар под Вельбуждом (1330) и Михаил был убит, а его вдова, сестра Андроника, изгнана из Болгарии, император вновь захватил всю Южную Болгарию до моря. Новый болгарский царь Иоанн Страшимир[24], с сербской и валашской поддержкой, однако, прогнал греков из Болгарии, причем сам Андроник оказался в трудном положении под Розокастро и вынужден был заключить мир, обещав свою дочь Александру (1332).

Между тем грозные османы уже обложили Никею. Чтобы обеспечить себя с фланга, Андроник отправился в Кизик и Пиги (Бигу), где заключил договор с соседним сельджукским эмиром племени Караси: постоянным желанием Кантакузина и Андроника было воспользоваться враждою сельджуков к османам. Вернувшись в столицу, Андроник с Кантакузином собрали все силы для похода на османов и выступили с 2-тысячной закаленной в боях фракийской конницей и с многими тысячами ополчения; последнее представляло собою сброд людей, настолько не уверенных в победе, что они захватили с собой лодки на случай бегства. Османов стояло под Никеей не менее 8 тысяч: это было национальное, испытанное в боях войско под начальством Ала ад-дина, брата султана Орхана. Турки встретили греков не посреди Никейской равнины, но в ущельях Пелекана. После перестрелки к ночи греки решили отступить, по совету Кантакузина, но болгарский вспомогательный отряд ввязался в схватку, в которой едва не погибли Андроник и Кантакузин. Царь был ранен, и немедленно в греческих войсках произошло смятение; в панике греки рассеялись по разным направлениям, причем по¬гибло много знатных вождей (1329). Поражение под Пелеканом имело для империи гибельные последствия. Никея, ядро империи Ласкарей, была принуждена голодом к сдаче османам (1330), никейские святыни и рукописи попали в руки турок, которые их продавали впоследствии грекам за большую цену. Плодородная Вифиния была утрачена греками навсегда, и победителям открылась дорога к азиатским пригородам Константинополя.

Удар был тяжкий, хотя Орхан, подступив к Никомидии, предпочел мир и обязался не нападать на империю. Чтобы успокоить население, правительство заставило патриарха снять церковное отлучение с приверженцев Андроника Старшего и учредило новый высший суд из четырех «царских судей» (троих светских юристов и одного духовного лица), обязав их страшными клятвами творить нелицеприятный суд и обеспечив их богатыми доходами с земель; но к более глубоким реформам правительство не было способно. Вместе с тем оно решило повести активную политику в Архипелаге, кажется, по инициативе Феодоры Палеологины. Впервые после Михаила VIII был снаряжен значительный флот, который отправился на Хиос для изгнания Мартина Цаккариа, захватившего этот богатый остров. Хиос был воссоединен с империей. Мартин был привезен в Константинополь. В Фокее и среди прибрежных сельджуков племен Сарухан и Ментеше[25] было восстановлено обаяние императорского имени (1329).

Но насколько непрочен был внутренний мир, показала тяжелая болезнь, постигшая царя Андроника. Проявилась глухая борьба домов Палеолога и Кантакузина. По подписанному царем завещанию верховная власть переходила к беременной царице Анне Савойской и наследнику, если таковой будет, но регентство доставалось Кантакузину. Об Андронике Старшем и о царице-матери не было упомянуто. Объявлялась политическая амнистия, распространенная на старых врагов Андроника Младшего — на бывшего салоникского деспота Константина и на Метохита. Было ясно, что завещание — дело Кантакузина, вербовавшего себе политических друзей: Сиргиан был ранее освобожден по его же настоянию и назначен правителем Салоник, резиденции царицы-матери Ксении, армянки. Завещание вызвало дви­жение среди врагов Кантакузина, особенно партии Андро­ника Старшего, и против покинутого всеми больного и ос­лепшего «царя и монаха Антония». Кантакузин принял кру­тые меры: градоначальник Синадин вынудил у него под угрозой смерти отречение от всяких видов на престол. Опаснее было движение в Салониках, где народ был приве­ден к присяге царице-матери и Сиргиану как регенту во имя будущего наследника и, очевидно, против Кантакузина. Больной царь был бессилен примирить дворы своей матери и Феодоры Палеологины, матери Кантакузина, и сам нахо­дился в руках последнего. Сам Кантакузин пишет в своей ис­тории, что больной Андроник собирался отречься от пре­стола. Но царь исцелен был водою Живоносного Источни­ка Богоматери, константинопольской святыни. С тех пор Андроник имел Кантакузина в подозрении, но не мог пред­принять шагов против лица, положение которого было так сильно и независимо. Кантакузину удалось расправиться, погубить в глазах царя опасного Сиргиана. Последний был обвинен в заговоре и вызван на суд в столицу, откуда он бе­жал к генуэзцам в Перу и далее на корабле в Албанию и ко двору сербского короля; там стал он настолько опасен, имея многих сторонников, что Андроник свозил провиант в дво­рец в своей столице, опасаясь мятежа, и лично отправился в Салоники, где ему удалось покончить с опасным, даровитым врагом: некто Сфранзи Палеолог, притворившись сторон­ником Сиргиана, заманил его в окрестности Салоник и убил, за что получил звание великого стратопедарха.

Направляемый Кантакузином, царь Андроник снизо­шел до личных обысков в домах Перы при погоне за Сиргианом, до организации политического убийства, но выго­ду получил один Кантакузин. Царь очутился в его руках бо­лее чем когда-либо, тем более что один за другим ушли в могилу другие враги Кантакузина: Андроник Старший, Метохит, царица-мать Ксения и деспот Константин Палеолог. С деспотом Димитрием, замыслившим переворот при по­мощи генуэзцев и двух Асеневичей, справилась в отсутст­вие царя и Кантакузина мать последнего, Феодора.

Кантакузин свободно проводил свою политику. В при­морских сельджукских племенах Айдин и Сарухан он видел союзников, быть может личных, на случай борьбы с Палео-логами. Племена эти, наполовину огреченные, поселившие­ся среди греческого населения малоазиатского побережья, поддавались влиянию византийского двора. Вожди их гово­рили по-гречески. Дорога в византийские области Фракию и Македонию была известна сельджукским наемникам и пи­ратам еще до времени каталанов. Как некогда германцы в Галлии и Паннонии, они считали пустынную Фракию едва ли не своею, по крайней мере Омар, сын дружественного айдинского эмира, явившись во Фракию с толпой грабите­лей, удивлялся, почему греческие войска загородили ему до­рогу, и без боя отступил. Этот самый Омар, когда император обратился к сельджукам за помощью против латинян Фо-кеи, заявил Кантакузину, что он считает императора за сво­его государя и обязуется ему служить своими силами.

Сельджуки нужны были Кантакузину не только как ис­конные враги османов, но прежде всего как помощь против латинян Восточного Архипелага. Изгнание последних ста­ло очередной целью византийского правительства. Оно могло уравновесить потери в Вифинии и Македонии. Пер­вый поход на Хиос против Цаккариа был задуман при дворе матери Кантакузина. Большие острова у малоазиатских бе­регов могли давать богатые доходы, но они шли в руки латинских купцов. И за эти годы сельджукские грабежи воз­росли необычайно; подданные латинских государей толпа­ми уводились в плен, и латинская торговля была парализо­вана. Особенно страдали венецианцы и генуэзцы, утратив­шие в конце XIII в. рынки Сирии. За сельджукскими грабежами, за волнениями среди греков-островитян они чувствовали руку агентов Кантакузина. В Венеции явилась мысль разбить греко-сельджукскую опасность путем орга­низации крестового похода против сельджуков, в котором Византия не могла бы не принять участия. Почва для этого плана существовала. Угрожавшая Византии опасность от ту­рок не укрылась от римской курии. Оценив положение, па­пы оставили свою ставшую традиционной политику, желавшую привести греков к унии угрозою латинского меча. С тридцатых годов XIV в. римско-византийские отношения, даже при папах, наиболее враждебно настроенных к право­славию, вступают в новую фазу, завершившуюся Флорен­тийской унией. Та же перемена произошла во взглядах французского двора, и Филипп VI отверг идеи Брокара, представившего мемуар о завоевании католиками гречес­кой империи. Ведь турки угрожали как грекам, так и латин­ским государствам в Романии, и грекам следовало помочь, но под условием присоединения их к католическому миру. В 1332 г., по инициативе Венеции и с благословления папы Иоанна XXII, образовалась «конференция», или политичес­кая «уния», между Венецией, родосскими иоаннитами и Ви­зантией. С 1334 г. папа находился в союзе с Андроником против турок, подписанном в Авиньоне, и к этой лиге при­мкнули французский и анжуйский (неаполитанский) дво­ры, а также наксосский дука Санудо, сильно страдавший от турок. Хотя византийское правительство не могло укло­ниться от этой лиги, надеясь на помощь против османов и желая обеспечить себя с латинской стороны в Фессалии, Эпире и Македонии, оно было далеко от мысли оказать ла­тинянам реальную помощь, хотя и собирало флот. Корабли латинян-союзников сожгли несколько сельджукских селе­ний, но до крестового похода, назначенного на 1336 г., дело не дошло. Монархи отдаленного Запада от него уклонились. Между тем раздражение против Византии росло среди ла­тинян Леванта, и центром агитации явилась генуэзская ко­лония в Пере, особенно когда император заключил полити­ческий союз с венецианцами, который мог привести к утра­те генуэзцами их торговых привилегий и преобладания на Черноморье. Генуэзский пригород Константинополя занял враждебное положение к византийскому императорскому правительству, поддерживал его внутренних врагов и, не­смотря на запрещение, укреплял свои стены. При неглас­ном участии генуэзцев латиняне Леванта, именно родосские рыцари — генуэзец Каттанео Фоксейский и Санудо На­ксосский, — решили выступить против Византии открыто, вознаградив себя за ее счет, и захватили богатый остров Митилену, или Лесбос (1336). Андроник начал с ближайших врагов и подстрекателей, осадив Перу и заставив срыть ее стены, но и после этого разбогатевшие купцы поддержива­ли врагов правительства (деспота Димитрия) и снаряжали корабли для помощи врагам императора. С сильным фло­том из 84 кораблей Андроник с Кантакузином отправился на Митилену, занял остров — кроме города Митилены, где укрепился Каттанео; затем осадил Фокею, где были захваче­ны людьми Каттанео знатные заложники эмира саруханско-го. С помощью сельджукских кораблей и войск, благодаря дипломатическому искусству Кантакузина укрепленные Фокея и Митилена сдались императору на условиях. Каттанео был оставлен в Фокее в качестве царского наместника, и фокейские купцы в ущерб генуэзцам получили право беспош­линной торговли в империи; остров Митилена был возвра­щен императору (1336). Значение латинян настолько пало, что вскоре и Фокея прогнала Каттанео со всеми генуэзцами; влияние Византии на сельджуков, наоборот, упрочилось.

Тем тяжелее чувствовалось неудержимое и последова­тельное наступление османов. Раз занятое ими не возвра­щалось, колонизовалось, становилось турецким. Далеко не все христианское ими разрушалось, например в Никее с 1330 г. до сих пор в руках греков сохранилась церковь мо­настыря Иакинфа с ее мозаиками. Те греческие элементы, которым чиновники Палеологов были особенно тяжки, мирились с турецким патриархальным режимом и даже помогали его утверждению. Греческое крестьянство рабо­тало на беев и большей частью перешло в ислам. Погра­ничные помещики-акриты часто водили дружбу с османа­ми, когда еще были их соседями на предгорьях Олимпа, иногда сражались в их рядах. Почти не отличаясь от них по образу жизни, они жили узкими местными интересами и без особой боли подчинились роду Эртогрула, так как Византия их не защищала, а только брала. Турецкая власть была сурова, сообразно времени и варварству завоевате­лей. При Орхане греческий элемент явился в турецких войсках в виде постоянного корпуса янычар («новоприз­ванных»), набиравшегося из христианских детей; их была сначала всего тысяча, и янычары были отборным, люби¬мым корпусом: поступившие в него делали карьеру.

Заняв Никею, Орхан лишь на короткое время примирился с Андроником и усыпил его бдительность дарами (1331). Он не мог удержать стихийного движения османов на новые, притом запустевшие земли на склонах плоскогорья к морю. Уже в 1332 г. снова императору пришлось вы¬ступить для защиты Никомидии, притом в последний раз: слишком он был занят войной во Фракии. Более помощи Никомидии не было, хотя османы отступили. Орхан захватывает гавань Киос (ныне Гёмлек) на устье реки, вытекающей из Никейского озера. Двигаясь на юго-запад, он покорил (1336) сельджукское племя Караси, жившее по реке Риндаку и на плодородном плоскогорье по южному побережью Мраморного моря до Кизика. Наконец в 1337 г. пала Никомидия, ныне Измид, с плодородной низменностью кругом большого озера и по р. Сангарию; Измид стал гаванью и верфью для турецкого флота. Переход побережья Мраморного моря в руки османов открыл им путь к фракийскому побережью. Если нападения на Фракию и Халкидику вернее отнести на долю сельджуков, несмотря на их дружбу с византийским правительством, то набег 1332г. на Родосто и другие города к северу от Мраморного моря был делом османов. Весь 1338 г. наполнен известиями о турецких грабежах во Фракии, и сам Орхан с 36 кораблями подступал к Константинополю, но был разбит, причем греки, по известию Григоры, не понесли никаких потерь.

Чем объяснить, что воинственный Андроник бывал лишь урывками на азиатском фронте и его правительство продолжало близорукую политику Палеологов, тратя силы на отдаленном Западе, вместо того чтобы их сосредоточить на защите Вифинии и Мраморного моря? Кроме презрения к полудиким варварам, считавшим честью одежду с царского плеча — сколько их видела древняя империя, и никто из них ею не завладел! — между прочим имели вес личные интересы правящей аристократии с Палеологами и Кантакузинами во главе. Их богатые родовые земли лежали во Фракии и Македонии; Вифиния стала глухой и запустелой крестьянской областью, заброшенной правительством, особенно после восстания в пользу несчастного Ласкаря. Держались одни города за их стенами, восходящими к римским временам, и за их пределами поражает скудость памятников византийских при обилии античных и древнехристианских. Манил и ослеплял культурный, веселый Запад, как старую Польшу.

Север Греции и Македония с Фракией были главным театром военной и политической деятельности правительства Андроника. Над всеми вопросами господствовал один — сербская опасность при Душане. Но как в отношении османов, так и против Сербии византийское правительство не нашло в себе сил, чтобы предпринять планомерное и решительное отражение могущественного врага, и ограничилось бессвязными, пассивными мерами: и здесь и там последствия были одинаковые — невозвратимые потери и безнадежное будущее, не всегда ясно сознаваемое.

На фоне сербской опасности правительство Андроника спешит разрешить вопросы сравнительно второстепенные, но назревшие, завещанные первым Палеологом. При этом в Эпире и Северной Греции оно сталкивается с традиционным врагом — Анжуйским (или Тарентским) домом, унаследовавшим претензии потомства императора Балдуина II Куртенэ. Положение Византии в этом районе было благоприятно при вступлении Андроника Младшего. Янина и Северный Эпир были закреплены за Византией, государство Эпирское с столицей Артой находилось под византийским влиянием, и деспот Иоанн был вынужден признать верховенство императора. Но вскоре знакомый нам Филипп Тарентский снарядил экспедицию своего зятя Вальтера Бриеня, претендента на Среднюю Грецию, против эпирского деспота и по взятии Арты заставил последнего принести ленную присягу. Хотя в том же году Филипп умер (1331), но Эпир и юг Албании подпали под итальянское влияние, и один из наследников Филиппа, наместник Ахеи Иоанн Гравина, принял титул дуки драчского и государя королевства Албании. Смерть владельца лучших земель Фессалии, полунезависимого Стефана Гавриилопула из знатнейших Мелиссинов, вызвала большие перемены в Фессалии и вступление византийских войск, руководимых салоникским стратигом Мономахом, потом самим царем. Одновременно эпирский деспот захватил часть Фессалии и в столкновении с царскими войсками потерпел такую неудачу, что не толь­ко был вытеснен из Фессалии, но и в самом Эпире византий­ское влияние одолело анжуйское (1334). Вся Фессалия, кро­ме принадлежавшей Каталонскому государству южной час­ти с Новыми Патрами, была присоединена к Византийской империи, и наследие старого врага Палеологов Иоанна Ан­гела Фессалийского было ликвидировано в пользу констан­тинопольского правительства. Сверх того четыре независи­мых албанских племени, живших кругом Эльбассана, под­чинились византийскому императору.

Очередь была за Эпирским государством, давно уже ут­ратившим возможность распоряжаться своими судьбами. Борьба итальянского и анжуйского влияний давно уже пере­шла в междоусобия властелей и придворных партий, мятежи и политические убийства. В 1336 г. деспот Иоанн был отрав­лен своей женой Анной. Одновременно в связи с захватом сербами Драча (1336) в Южной Албании вспыхнуло восста­ние против византийских властей. В 1337 г. Андроник и Кан-такузин с сельджуками упомянутого Омара вступили в Алба­нию и жестоко разорили страну: турки продавали сотню бы­ков за одну золотую монету и увели множество пленных в неволю. В Эпире ожидал более легкий и значительный успех. Деспина Анна не могла спасти независимость страны, не­смотря на все хлопоты перед Кантакузином, несмотря на об­ручение юного наследника Никифора с дочерью Кантакузина, и страна после более чем столетней независимости была воссоединена с Византийской империей. Анне с сыном бы­ло предложено переселиться в Салоники, где им были пожа­лованы богатые имения. Велика была радость Андроника: Эпира не могли присоединить ни дед его, ни отец, и он про­вел в своих новых областях более года, организуя управле­ние; во главе Эпира был поставлен главный сообщник Кантакузина Синадин, столичный епарх. Но едва царь уехал, ан­жуйская партия во главе с властелями, привыкшими к феодальным западным вольностям и к анжуйским деньгам, подняла восстание, Никифор был увезен в Италию, помолв­лен с дочерью Филиппа Тарентского и Екатерины Валуа и вернулся с итальянской помощью. Синадин был брошен в тюрьму. Однако Янина и Северный Эпир остались верными Византии. Опять Андроник с Кантакузином выступили в Эпир и благодаря дипломатическому искусству Кантакузина овладели Артой и двумя городами, где заперлись восставшие. Сдавшийся Никифор был отправлен в Салоники. Вся Запад­ная Греция от Албании до Коринфского залива была воссое­динена с империей, и во главе новых областей был постав­лен родственник Кантакузина Иоанн Ангел.

Воссоединение Фессалии и Эпира было крупным со­бытием, но еще значительнее было движение сербов в гре­ческие земли, излагаемое в отдельной главе в связи с по­следующими событиями.

Здоровье Андроника было расшатано невоздержанной молодостью, ранами и невзгодами. Его преждевременная смерть в 1341 г. не внесла перемен в направление внешней политики, и ранее руководимой Кантакузином. Но при во­зобновившихся династических междоусобиях резче про­явились пагубные стороны усвоенной внешней политики.

Старшему сыну Андроника, молодому царю Иоанну V Палеологу, было всего 8 или 9 лет. Завещания Андроник не ос­тавил. Кантакузин остался хозяином положения, в его руках было преданное войско и деньги как казенные, так и большие личные. Не медля, он окружил дворец преданными ему варя­гами и разослал властям указ о подавлении мятежей, т. е. по­пыток свергнуть его власть. Еще не было справлено пышное поминовение по Андронике (даже св. София не вместила со­бравшегося духовенства), как против Кантакузина выступили в первом же заседании синклита его главные враги в Кон­стантинополе: царица Анна, патриарх Иоанн Априйский, из знати — Гавала и трое Асеневичей и, наконец, опаснейший из всех — дука флота и протовестиарий Апокавк, бывший со­общник Кантакузина, незнатный, но честолюбивый и не стеснявшийся в средствах; он предлагал Кантакузину помощь в достижении престола, но Кантакузин ему не доверился, и Апокавк стал его заклятым врагом. Поддерживаемый царицей патриарх, хотя и ставленник Кантакузина, переселился во дворец в качестве защитника малолетнего царя и потребо­вал учреждения регентства с ним, патриархом, во главе. Кан-такузин держал себя спокойно и с выдержкой и даже при пер­вом случае — обсуждении войны с болгарами — подал в от­ставку, зная, что без него не обойтись; и, когда бессильные его враги просили управлять делами, он стал действовать еще спокойнее. Внешние враги рассчитывали на смуты: вторг­лись сербы, восстали албанцы, турки готовили нападения. Александр Болгарский требовал выдачи царевича Шишмана (сына Михаила Болгарского и сербской королевы), грозя войною. Кантакузин выступил против Александра, поспешившего примириться, дважды отразил сельджуков Якши и Сарухана в Дарданеллах, возобновил дружеский договор с ос­манским султаном Орханом. При этом он предупредил заго­вор Апокавка, который вместо похода на турок пытался за­хватить малолетнего царя и имел возможность скрыться в своем укрепленном городе Эпиватах.

Презирая внутренних врагов, Кантакузин лелеял боль­шие планы. К нему прибыли посланцы из латинской Морей. Плохое управление баронов и наместников Екатерины Валуа, столкнувшихся даже с папской властью, тяготило латино-греческое бесправное население Морей, так наз. гасмулов. Византийское управление в округе Мистры казалось лучшим. Гасмулы и даже часть баронов просили Кантакузина присоединить к империи латинскую Морею с сохранением за ними их земель. Кантакузину рисовалось очищение и Средней Греции от каталанов, чтобы империя в древнем бле­ске простиралась от столицы непрерывной линией до кон­ца Пелопонниса. Хотя у него не хватало средств для отражения сербов, подошедших к Салоникам, хотя внутри государ­ства он был окружен врагами, даровитейший из политиков своего времени оказался мечтателем, где дело шло о древнем блеске и о «дерзких варварах», каковыми он считал сербов Душана. Сторонники и родные Кантакузина, его люди и вой­ско тяготились неопределенным положением, ожидали и да­же требовали, чтобы их вождь возложил на себя корону. Сам Кантакузин был врагом поспешных и нелегальных шагов, предпочитая фактическую власть узурпации. Среди своей партии он не чувствовал себя свободно. Протостратор Сина-дин, поставленный им во главе Салоник, другие правители и архонты западных областей прислали в Димотику укреп­ленное гнездо Кантакузина, трех знатнейших лиц (пинкерна И [оанна] Ангела, Константина Палеолога и великого папию Цамвлакона) с требованием не предпринимать реши­тельных шагов без их ведома и совета; но эти представители западной знати обращались с Кантакузйном как с царем. Кантакузину предстояло или быть ставленником служилой знати на императорском престоле, или погибнуть под удара­ми явных и влиятельных врагов. Даже под окнами Влахернского дворца знатная молодежь требовала для Кантакузина царских почестей, не стесняясь присутствием царицы Анны. Однако претенденту не хватало решительности, бывшей у Михаила Палеолога, ответственность за переворот он не хо­тел взять на себя, все еще надеясь устроить дело миром. Он хотел брака юного царя со своею дочерью, но свадьбу откла­дывал; он хотел обезопасить себя со стороны Апокавка, но вместо решительных мер против явного врага поехал к нему в Эпиваты и, удовлетворившись его обещаниями, сам пропу­стил его в столицу. В Апокавке он ошибся. Прибыв в Кон­стантинополь, он немедленно возбудил и объединил врагов Кантакузина, начиная с царицы и патриарха. Он заставил принять важные решения в отсутствие Кантакузина. Он был назначен правителем расходов. Мать, сын и невестка Канта­кузина были окружены стражей, но народ еще не решился грабить богатый их дворец, удовольствовавшись разгромом домов знатных приверженцев Кантакузина, из коих 42 спас­лись бегством. Все попытки друзей Кантакузина и даже его самого вступить в переговоры кончались тем, что Апокавк бросал посланных в тюрьму. Сама царица была запугана. Тайно она советовала Кантакузину проявить терпение, а яв­но подписывала грамоты и указы, которыми Кантакузин об­винялся в умыслах против юного царя; от него требовали удалиться в частную жизнь. При таких условиях собравшие­ся в Димотике сторонники Кантакузина ради собственного спасения заставили его возложить на себя знаки царского достоинства; но и тогда он не решился выступить против ди­настии и приказал поминать себя с супругой Ириной лишь после царицы Анны и Иоанна Палеолога.

В первый же период борьба Кантакузина с Палеологами приняла характер, далеко выходящий за рамки династичес­кой борьбы. Широкое, для Кантакузина неожиданное, учас­тие народных масс под знаменами самодержавия могло при успехе изменить ход византийской истории и вернуть импе­рию к счастливым временам Ласкарей, завещавших потом­ству жизнеспособное национальное царство. Народные вос­стания против аристократического режима в провинциях бывали и прежде, но они были неорганизованны и бессиль­ны. Крупнейшим было восстание крестьян в Вифинии во имя прав Иоанна Ласкаря, но оно было потоплено Палеоло­гами в потоках крови и оставило по себе безлюдную Вифинию, ставшую легкой добычей для османов. Теперь народное движение шло под знаменем самодержавия Палеологов, ус­певших уже стать прирожденною, законною династией; оно охватило Фракию и Македонию, главную и лучшую часть империи, не имело успеха по недостаточно известным внут­ренним причинам и по ясным внешним: призыву слишком талантливым Кантакузином главных и роковых врагов элли­низма — сербов и особенно турок Последствием была ги­бель последних живых сил империи, сплошное опустоше­ние Фракии и Македонии, ставших в свою очередь легкой добычей для османов. После того история Византийской империи сводится к истории Константинополя с его приго­родами, в котором греческие императоры просуществовали свыше столетия, скорее благодаря ряду счастливых обстоя­тельств, из коих главным был разгром османов Тимуром.

В такой перспективе особо интересны подробности борьбы Кантакузина с Палеологами, к сожалению, односто­ронне и недостаточно освещенные главнейшим источни­ком — историей самого Кантакузина. В его лагере была фра­кийская служилая аристократия — ядро боевой армии, всего из 16 конных полков, около 2000 человек Против него, про­тив властелей и знатных поднялись — и, по-видимому, более по своему почину, чем по призыву агентов Апокавка, — простой народ, незнатные горожане и вся масса крепостных, па­риков и безземельных проскафименов Фракии во имя защи­ты самодержавного престола Палеологов. В Адрианополе грамота нового царя Кантакузина, возведенного на престол его знатными сторонниками, его войском, была встречена с энтузиазмом одними знатными, многочисленными и в крупных городах; они заставили прочесть ее в церкви, а про­стонародье им пришлось разгонять плетьми. Той же ночью трое чернорабочих обходили дома незнатных горожан, призывая избавиться от знатных и разграбить их дома. Жи­тели Адрианополя еще во времена Латинской империи вы­ступали против архонтов, которым нравились феодальные порядки, и теперь возбудить их было легко. Проживавшие в городе архонты, т. е. знатные землевладельцы, были схваче­ны и отосланы в Константинополь; дома их были разруше­ны до основания. Восстание быстро охватило всю Фракию, даже всю империю, если верить Кантакузину, и приняло не только политический и сословный, но и социальный харак­тер. Грабили богатых вообще. Должники не платили креди­торам, обвиняя их в «кантакузинизме»; и это известие венце­носного историка должно быть распространено на кабаль­ное крестьянство, на социально-экономические отношения между властелями и обезземеленным сельским населением. Повсюду городские низы восстали на защиту Палеологов, именем последних свода со знатными свои старые счеты. Из «лучших», т. е. богатых и знатных, одни искренно служили Кантакузину, другие обвинялись в том без всякого доказа­тельства бедными и сторонниками переворота. Простой на­род, по показанию самого Кантакузина, и ранее, в мирные времена, имел большую ненависть к «лучшим» вследствие грабительства и притеснений со стороны последних. Теперь же все могли беспрепятственно обогащаться, т. е. в земле­дельческой стране захватывать земли и рабочий инвентарь. Зачинщиками были беднейшие, оборванцы, люди, привык­шие ломать стены, т. е. чужие каменные ограды; но к ним пристали умеренные и порядочные элементы, которые не пошли бы на грабеж в мирное время. Все города восстали «сообща». Погромы сопровождались бесчеловечными убийствами, причем необузданное нападение на родных и изме­на самых близких считались за верность царю Палеологу. Из этих известий видно, что отношения личной близости и за­висимости, на коих был основан господствовавший аристо­кратический строй, разрушались во имя верности престолу и борьбы со знатными изменниками. Получается несомнен­ная картина социальной революции, во главе которой стали «действовавшие сообща» города, может быть, неизвестный нам ближе союз северных городов.

Восстание во Фракии и в Македонии тяжко отрази­лось на партии Кантакузина. Потрясена была и оборона империи. Призванный горожанами Адрианополя болгар­ский царь Александр не был, впрочем, допущен внутрь го­рода и лишь разграбил земли Кантакузина под Димотикой. Посланный Кантакузином отряд для наблюдения за Константинополем отступил, причем многие перешли на сто­рону Палеолога, но прочие прогнали болгарские отряды с помощью подошедших сельджуков, служивших Кантаку-зину, и Александр заключил мир.

Выступление болгар разожгло мятеж Образ действий Кантакузина в силу народного восстания, а также в силу его личной умеренности был оборонительный и даже прими­рительный; но руководимый Апокавком константинополь­ский двор не хотел слышать о примирении и считал Канта­кузина бунтовщиком. Его послов в столице бросали в тюрь­му с позором. Его мать, гордую Палеологину, не раз содержавшую армию Андроника Младшего на свой счет, за­ключили в тюрьму, лишениями довели до скорой смерти. Са­ма императрица Анна Савойская не могла облегчить ее зато­чение, не могла узнать о ней правду даже через своего врача и узнала лишь по смерти Ф. Палеологины через родственни­цу-монахиню. Богатый дворец Кантакузина в столице был разрушен. Его земли и имущество во Фракии, кроме укреп­ленной Димотики, были разграблены, и он сам затруднялся исчислить свои убытки, называя лишь цифры скота: 5000 быков, 1000 пар рабочих волов, 2500 кобылиц, 200 верблю­дов, 300 мулов, 500 ослов, 5000 свиней, 70 000 баранов, не­счетное количество хлеба. Выяснить образование и размеры этого крупнейшего хозяйства было бы благодарной задачей, разрешение коей позволило бы заглянуть глубоко в причи­ны скудости царской казны, слабости государства, народно­го бесправия и озлобления — внутренних причин неизбеж­ной катастрофы Византии, для которой указывают мощные внешние причины наши источники, односторонние, скуд­ные и к тому же еще плохо разработанные.

Тесть Кантакузина Андроник Асень (Асеневич) высту­пил против него с войском Палеолога. Его поход был три­умфальным шествием. Кантакузин со своим небольшим отрядом не смел даже подступить к Димотике, где укры­лась его семья. Междоусобие, народное восстание против знатных принесло ужасные плоды. Фракия, по словам Кан­такузина, обратилась в скифскую пустыню. Сельджуки без­наказанно высылали орды конных и пеших грабителей, и, за исключением городов, прибрежная Фракия обезлюдела.

Кантакузин, безуспешно пытавшийся переговорами овладеть Адрианополем, на примирение не мог и надеяться. Его имя подвергалось в столице публичному поношению, патриарх предал его анафеме, хотя в своем лагере, верный своей линии поведения, он не допускал оскорбления семьи царя Андроника. Среди своих сильных сторонников в Маке­донии, большей частью его ставленников, Кантакузин не встретил поддержки. Его послы не были даже выслушаны епархом Фессалии Мономахом, были отосланы без ответа его старым соратником протостратором Синадином, пра­вителем Салоник, и лишь выслушали упрек Кантакузину в неблагодарности к своим друзьям; правитель Виры на устье р. Марицы, армянский принц Гим (родственник матери Ан­дроника Младшего), бросил послов Кантакузина в тюрьму, отказался от помолвки своей дочери с сыном Кантакузина, разграбил имения Кантакузина и его приверженцев, жесто­ко мучая попавшихся к нему в руки. Таким стало положение могущественного вельможи, десятки лет руководившего империей и оказавшего ей большие услуги; но Кантакузин не утратил энергии и проявил величие духа. Его уравнове­шенной и осторожной личности пришлось пережить борь­бу, полную драматизма и даже смелых авантюр.

Руководимое Апокавком константинопольское прави­тельство действовало энергично. Молодой император Ио­анн V был коронован патриархом (1341); чтобы не остать­ся без денег, не постеснялись заложить венецианцам камни царского венца за 30 000 дукатов, они так и остались в риз­нице св. Марка; при этом с Венецией было возобновлено перемирие с обязательством возместить венецианским купцам стоимость разграбленного у них имущества. В зва­нии великого дуки флота Апокавк стал всесильным времен­щиком, выдал дочь за Андроника Палеолога, сына деспота Константина, рассчитывая возвести зятя на престол. Он по­слал флот против сухопутных сил Кантакузина, и план этот имел смысл, так как целью обеих воюющих сторон были приморские Салоники, второй город империи.

Многолюдный этот «великий град» в XIV в. был населен десятками тысяч греков, славян, армян, евреев, тюрков-вар-дариотов, гасмулов и латинян; последние имели свои кварта­лы и консулов. Уже после всех ужасов завоевания турками Македонии венецианцы считали в Салониках 40 000 народа. Город был главным ввозным и вывозным рынком для благо­словенной природою Македонии, на его ярмарку, на празд­ник св. Димитрия, сгонялись кони и скот даже из Венгрии и Валахии, привозились красные и ценные товары из Трапезунта и из Западной Европы; целую неделю длился съезд, церковный и народный праздник, «новые Панафинеи», кра­сочно описанные в византийском диалоге-романе «Тимарион». Храм и рака св. Димитрия были святыней для всего гре­ческого мира, в частности для Палеологов; много монасты­рей, среди которых два русских — св. Пантелеймона и св. Зинаиды, украшали богатый город. Во главе населения стоя­ла служилая и земельная аристократия, в XIV в. всего до 60 се­мейств, из коих иные могли содержать на свои средства весь салоникский гарнизон. Рядом с их трехэтажными хоромами жил многочисленный средний класс, купцы, ремесленники, чиновничество, духовенство, сильная корпорация привыч­ных к оружию моряков и, наконец, масса простонародья, ра­бочих и поденщиков. Город имел значительный гарнизон и управлялся губернатором (дукой), которому были подчинены катепаны и «головы» областей и городов. Архонты засе­дали в салоникском «сенате» и только за собою признавали право на доступ к высшим должностям. Даже среди духовен­ства была своя наследственная аристократия — многочис­ленный клир при святыне Димитрия, имевший даже особое одеяние. Велики были богатства монастырей и храмов, ум­ножавших их торговлей и отдачей денег на проценты. Бед­ному человеку в Салониках, как вообще в Византии, прихо­дилось много терпеть от богачей, вплоть до палочных уда­ров и выселения из родных домов; лишь цехи и корпорации защищали слабых. Среди простонародья источники отлича­ют малоимущих, имевших все-таки свою недвижимость и хозяйство, от чернорабочей голи. За городом крепостные парики, имевшие собственные участки, и пришлые проска-фимены, пахавшие чужую землю, составляли подневольную массу, работавшую на властелей светских и духовных; были и невольники из пленных мусульман. Даже многочисленные средние классы не имели силы, не будучи сплочены, и кто мог, тяготел к верхнему слою. Либеральные профессии мно­гим давали заработок, но немногим — почет и доступ в выс­шее общество, для которого незнатные врачи и литераторы были предметом насмешек. Это тем более удивительно — хотя и характерно для византийского общества повсюду, — что Салоники и в XIV в. были значительным центром про­свещения: любовь к литературе в некоторых и знатных семь­ях была укоренившейся и общей, о чем свидетельствуют имена братьев Кидони, двух Ксанфопулов, двух Кавасила. О высоком и непоколебленном уровне просвещения свиде­тельствуют такие имена, как юриста и судьи Арменопула, «Шестикнижие» которого действовало еще в начале XIX в. в Молдавии и Бессарабии, или архиепископа Симеона, писав­шего в XV в., или гуманиста Феодора Гази. По словам чтеца Иоанна, описавшего взятие родного города турками, Сало­ники притягивали к себе, как любовник; архиереи из него не уходили добровольно. Ряд школ, курсы лучших профессоров поддерживали уровень просвещения; салоникские знатные женщины блистали образованностью и чистотою языка. Не менее замечательно местное искусство, церкви XIV в. (св. Апостолов), фресковые росписи, иконы на дереве и на ткани, оклады, переплеты и резьба; памятники этого рода уцелели кое-где в Македонии, на Афоне и на Западе[26].

Издревле в Салониках существовала система муници­пального самоуправления, обычаи и вольности, подтверж­денные и латинским императором Балдуином, и никей-ским — Ватаци (1246); последние перед турками хозяева, венецианцы, гарантировали соблюдение обычаев и зако­нов Салоник. Не было писаного сборника местного права, однако не только губернаторы в управлении, но и судьи в своих приговорах и толкованиях применяли местное пра­во, сообщая ему силу царского закона. Источники упоми­нают «закон основателей города», а также ближе не извест­ный «закон пригородов». Граждане Салоник весьма доро­жили своим обычным правом. Органами самоуправления были городской сенат из архонтов, заседавший под пред­седательством губернатора в своем особом здании, прини­мавший присягу архиепископа и чиновников в соблюде­нии местных обычаев и вольностей, утверждавший распо­ряжения многочисленных муниципальных чиновников и дававший им инструкции, обсуждавший даже дела о ере­сях; перед ним оправдывались и архиепископы, и губерна­тор Апокавк, и даже император Кантакузин (1350).

Далее собиралось вече, или «собор (екклисия) народа», созываемое колокольным звоном по воле губернатора, ар­хиепископа или руководителей народных партий в смут­ное время. На вече, собиравшемся под открытым небом, всякий имел право голоса; но неискусных ораторов прово­жали насмешками. В отношении городских вольностей Са­лоники не стояли одиноко: вспомним Янину, Монемвасию, латинские Патры, малоазиатскую Филадельфию и Адриа­нополь; но вопрос этот мало разработан и идеализацией г. Сафы скорее затемнен. Материал о самоуправлении Са­лоник собран и исследован в книге г. Тафрали.

К середине XIV в. социальная вражда в Салониках до­стигла большой остроты и особенно сказывалась в вопию­щем неправосудии, ростовщичестве и необеспеченности личной безопасности. Напрасно патриоты, как Хумн и Ки-дони, архиепископы Палама и особенно Кавасила, взыва­ли к знатным и богатым, убеждая прекратить насилия и не разорять бедняков. В связи с политическими событиями торговля и кредит переживали тяжкий кризис. Разрази­лись на этой почве народные восстания 1342 и 1345 гг., особенно кровавым было последнее.

Социальное движение осложнилось богословским. В XIV в. Афон был охвачен учением игумена Симеона — «но­вого богослова», Григория Синаита и других аскетов об очищении души тихою молитвою, дарующей мистичес­кую благодать явленного апостолам Фаворского света.

Затворившись в келье и затаив дыхание, устремив взор на сердце или даже на собственный пуп, молчальник-исихаст должен был повторять про себя «Господи, помилуй», по­ка не почувствует бесконечное наслаждение. Все это, конеч­но, была лишь практика, над которой стояла теория спасе­ния созерцанием по учению святых отцов; но практика факирская, занесенная из Индии, быстро приобревшая при­верженцев среди монашества и одновременно резких обли­чителей, вызвавшая насмешки индифферентных. Умам, вос­питанным в аристотелевской схоластике, не был понятен этот афонский мистицизм, которого идейные корни восхо­дили к византийским толкованиям Платона, а жизненное оправдание и сила лежали в болезненном, но почти всеоб­щем отвращении от современности, жалкой и безутешной. Ничто не было ближе уму и особенно сердцу тогдашнего ас­кета, как жажда приблизить к себе потусторонний мир, пере­плести его с личной жизнью, достигнуть непосредственно восприятия таинственной благодати. Вся Афонская гора пе­решла на сторону исихастов, особенно когда во главе их стал знатный аскег Палама, переселившийся с Афона в Салоники. Во главе его критиков стал красноречивый, образованный философ Варлаам, грек из Калабрии, также приехавший в Салоники. Варлаам пользовался большим авторитетом как профессор философии, особенно аристотелевской[27], и, не­смотря на охлаждение к нему Кантакузина и на вынужденный отъезд из столицы, по­лучил дипломатическую миссию к папскому двору. Не изучив, не оценив патриотической основы учения исихастов, Варлаам обрушился на «молельщиков пуподушных» как на еретиков и изуверов, перенеся свою критику на улицу, лич­но и через своих учеников. Получилось движение не только против исихастов, но вообще против монашеского аскетиз­ма. Палама вступил с Варлаамом в словесный диспут (1338), уговаривая его удовлетвориться преподаванием светской философии; но, не имев успеха, он выступил и с письмен­ным обличением прославленного профессора. Полемика задела уже основные вопросы об нахождении Св. Духа, о Фа­ворском свете и о пользе светской философии. При этом Палама обвинял своего противника в латинстве, а Варлаам обличал Паламу в походе на светскую философию и челове­ческий разум, а также во всех возможных ересях, начиная с эллинского многобожия и кончая богомильством. Особен­но поразило Паламу обвинение в массалианстве, или бого­мильстве, распространенном на Балканах: этот удар попал в цель. Восточный мистицизм боролся с началами Возрожде­ния. С сороковых годов полемика приобрела характер об­щественной распри, Салоники разделились на два враждеб­ных лагеря, так что вмешалась государственная власть, кру­то и нецелесообразно. Варлааму запретили писать иначе как под цензурою Паламы. Энергичный Варлаам перенес дело в Константинополь и добился церковного Собора, об­винив Паламу в противоречии канонам. На Собор (1341) Палама явился совместно с представителями афонского мо­нашества. В прениях Палама опирался на тексты из святых отцов, а Варлаам — на логические выводы из канонов и на истины древней философии. Божество, доказывал Палама, имеет эманации, отличные от его сущности, и явленный апостолам Фаворский свет есть божественная эманация, а не реальный свет, как утверждает Варлаам. Хотя акты Собо­ра 1341 г. дошли в искаженном виде, можно видеть, кто Кан-такузин и патриарх, а за ними и Собор, стараясь о восста­новлении церковного мира, не осудили окончательно ни Паламу, ни Варлаама, но лишь запретили им агитацию. За смертью покровителя своего Андроника Варлаам уехал в Италию, где получил епископство по ходатайству Петрарки, очистив поле для Паламы. Последний выдвигается как цер­ковная и политическая сила при содействии Кантакузина, нуждавшегося в поддержке афонского монашества, руково­димого Паламой, и македонской знати, из рядов которой Палама вышел. Накануне открытого разрыва с двором Пале-ологов Кантакузин добился редакции соборных актов в ду­хе большего осуждения эмигрировавшего Варлаама. В связи с династическим и социальным междоусобием борьба обе­их церковных партий, сохранив старые имена вождей и их формулы, вступает в новый фазис, из философской перехо­дит в церковно-политическую, ожесточенную, глубоко вол­нующую широкие круги общества, далекие от богословских тонкостей. Партия Паламы открыто выступает против пат­риарха Иоанна Калеки, долголетнего слуги Палеологов, и подает царице Анне записку, обвинявшую его и в дурном уп­равлении, и в соглашении с варлаамитами. На помощь пат­риарху выступает ученый монах Акиндин, родом, кажется, из славянских архонтов Македонии, прежде друживший с Паламою и оказывавший ему гостеприимство[28]. По поруче­нию патриарха он составляет записку в защиту Церкви про­тив новшества Варлаама и Паламы. Но столкнувшиеся силы были настолько крупны, что нейтральная партия стала не­возможной. Салоникский юрист Арменопул испытал это на себе, будучи обвинен в собственной, третьей, ереси. И Акин­дин становится во главе варлаамитов. Под его влиянием и патриарх ищет в них опору. Соборные акты вновь исправ­ляются в пользу Варлаама; враждебные Паламе епископы обвиняют его в тяготении к богомильству, укоренившемуся на Балканах; выдвигается кандидатура Акиндина на Салоникскую митропольную кафедру. Но политическая обста­новка меняется в пользу Кантакузина и Паламы, царица Ан­на спешит примириться с паламитами, и в 1347 г. созывает­ся новый Собор для оправдания Паламы. Патриарх был низложен, Акиндин осужден заочно. Палама, попавший бы­ло в тюрьму за сношения с Кантакузином, назначается на Салоникскую кафедру, хотя буржуазные партии в Салони­ках были враждебны Паламе, стороннику Кантакузина и властелей; население его даже не приняло. Акиндин не пре­кращает борьбу, стоя во главе варлаамитов, и в 1351 г. созы­вается новый Собор в Алексеевском триклине; Варлаам был признан отлученным прежними Соборами, чего в действи­тельности не было; осуждены были и патриарх Иоанн, и все враги Паламы среди иерархов. Составленное Паламою ис­поведание было утверждено, равно как и мнение афонского монашества, редактированное Филофеем, будущим патри­архом. Торжество Паламы было полное, осуждение его ан­тагонистов, собранных в одну группу еретиков, было вскоре занесено в синодик, читаемый в неделю православия. Вол­нение среди противников Паламы затихло не сразу. Еще в 1368 г. был осужден афонский монах Прохор из салоникс-кого рода Кидони, преданного суетным греческим наукам; Кидони находил неправильные цитаты в актах 1351 г. и до­казывал, что познание мудрости Божией — притом путем аристотелевских силлогизмов как единственного средства к познанию истины у грешного человечества — является познанием и существа Божия, т. е. целью христианского ума; в вопросах о Фаворском свете и о безгрешности плотской природы Христа он разошелся с афонской братией, опи­равшейся на излюбленные святоотеческие цитаты. Дух схо­ластики, повеявший из Салоник, был погашен возобладав­шим учением, в котором мистический элемент уже занял второе место сравнительно с подчинением свободной мыс­ли преданию. Осужден был и платоник Аргир за учение о се­ми энергиях Св. Духа. Такова схема богословского движе­ния, охватившего византийское общество в середине XIV в., во времена народного восстания против властелей, утверж­дения сербов и османов в Македонии и Фракии. Сильная личность Паламы стояла в центре борьбы, многолетней и страстной, и, конечно, не учение о Фаворском свете так взволновало общество. Движение было много сложнее. Ма­кедонский властель в рясе афонского монаха в союзе с Кан­такузином не только разгромил Салоникскую интеллиген­цию в лице философа Варлаама, но, перешагнув через патриарха Иоанна, стал силою, у которой заискивал и Душан Сербский. Выступив с мистическим новшеством, обвинен­ный в подрыве церковного авторитета, заявивший на Собо­ре, что не в словах, а в делах он полагает истину и благочес­тие, Палама нанес удар своим противникам как ревнитель святоотеческого учения, чистоты православия и церковных устоев против силлогизмов суетного разума; он затмил сильнейшие и ученейшие умы, как Григора и Варлаам, умер в ореоле святости и вскоре был канонизован Филофеем. На­род плохо разбирался в богословской распре, но афонские мистики торжествовали вместе с Паламой. Авторитет цер­ковного учительства упал и на Афоне, и в населении, потря­сенном бедствиями и народными мятежами. С Афона потя­нулись проповедники внутреннего откровения в сектант­ских формах, направляясь особенно в Болгарию, где не умирали семена богомильства. Житие Феодосия Тырнов-ского сохранило несколько фигур таких проповедников, выходцев из Византии. Рассеявшиеся по Афону еретики «весьма обижали монастыри»; они проповедовали против церковной иерархии, икон, брака, заимствовали у афон­ских исихастов «откровения Боговидения во сне» и обреза­ли, или «стригли», своих адептов; отсюда богомильство под именем стригольников перекинулось в Россию.

Кто же были в Салониках те круги, которые выступили против Афона и не пустили в свой город Паламу? Религиоз­ная распря переплелась с социально-политическим кризи­сом, который и придал ей и значение и длительность. Знат­ного Паламу и афонское монашество во главе с Лаврой и Ва-топедом, жившее приношениями богатых властелей, поддержал претендент на престол и глава македоно-фракийской знати Кантакузин. Против Кантакузина, Паламы и аскетов стали те элементы салоникского населения, кото­рые были враждебны местной аристократии. Нигде в импе­рии Палеологов они не приобрели столь сильной организа­ции политического значения, как з этом вечевом и порто­вом городе Македонии, не уступая в силе движению городских димов в империи VI в. Организованная партия врагов Кантакузина, знати и исихастов усвоила себе библейское прозвище «ревнителей», или «зилотов». В трактате местного писателя XIV в. Фомы Магистра «Об обязанностях подданных» идет речь о восстающих против знатных, рев­нителях «об общей пользе». Ядром зилотов, врагов олигар­хии, должны были явиться многочисленные средние клас­сы и профессиональные союзы. Враждебные зилотам писа­тели из аристократической партии — Кантакузин, Кавасила, Кидони, Григора и другие — рисуют зилотов как сборище голи, притом отчасти пришлой и варварской. Однако про­летариат не мог бы организовать партию, около 8 лет (1342—1350) державшую город в руках при труднейших ус­ловиях, развившую и осуществившую радикальную про­грамму социальных реформ, шедшую вразрез с тем направ­лением судеб империи, которое привело последнюю к не­избежной гибели. Кроме интеллигентной молодежи, воспитанной Варлаамом и другими учителями в рациона­листических началах аристотелевой философии, молоде­жи, выдвинутой зилотами на первые посты, действовал при­мер Генуи и других итальянских республик, где как раз в эти годы торжествовала демократия к великой пользе для горо­дов, по крайней мере на первых порах. Вождем зилотов был Андрей Палеолог, которого нельзя причислить к простому народу, и рядом с ним действовали другие вожди интелли­генции, принадлежавшие к среднему и высшему классу.

Излагая в дальнейшем историю зилотов в связи с об­щим ходом политической борьбы в империи, остановим­ся на их идеях и реформах. Обвинения их противниками в анархическом режиме и упразднении местного законода­тельства голословны и верны лишь в малой степени. Глав­ным источником для изучения их программы является су­дебная обвинительная речь Н. Кавасилы «О беззаконно дерзающих против церковного начальства», изданная по­ка лишь в выдержках.

Кавасила называет зилотов злыми палачами знатных; фактически это верно, однако надо помнить, что казни и конфискации были в нравах византийского общества, и за­свидетельствовано, что руководители зилотов на первых по­рах удерживали от кровопролития и даже допускали свободную критику со стороны противников. Зилоты вызвали ненависть не столько казнями, сколько своими радикальными реформами, секвестром или принудительным обложением богатых имуществ как знати, так и Церкви на нужды военной обороны и пропитания народа. Зилоты отвергали обвинения, что они обогащались лично и из пролетариев стали богачами. Если зилоты брали с получавших должности и священнические места, то это было узаконено издревле римскими императорами и архиерейской практикой. Крупные пошлины брали зилоты и с наследств светских и духовных лиц. Тяготы обложения, чрезвычайные по нуждам времени, зилоты перенесли на состоятельные классы, причем не считались с церковными привилегиями. Своим противникам они отвечали, что правительство вправе распоряжаться частным достоянием на общую пользу, они тем провозгласили начала коммунального социализма, противоречащие римскому гражданскому праву и церковному иммунитету — устоям средневекового общества. Обвинения в несоблюдении местных законодательств зилоты отводили от себя.

«Что особенного в том, что мы, взяв от многого монастырского достояния, прокормим несколько бедняков, да и священникам доставим нужное и украсим храмы? Не будет от этого вреда обителям, для их нужд останется довольно, и не будет нарушена воля жертвователей, имевших в виду угодить Богу и прокормить бедных. ...Если же на эти доходы мы вооружим воинов, которые идут на смерть за эти святыни, законы и стены (городские укрепления), то разве это не лучше, чем если бы монахи и священники тратили их вотще, ведь им на трапезу довольно малого, мало нужно и на прожитъе тем, кто сидит дома, под своим кровом, не подвергаясь никакой опасности... Сохранность укреплений и законов всего нужнее... В чем поступаем беззаконно, если мы починим крышу и развалившееся жилище бедняков, позаботимся о полях и пашнях, чтобы предоставить им такую же жизнь, какую имеют те, кто борется за их свободу? Ведь кормят же обители своих хлебопашцев, хлебопеков и мастеров, строящих дома. Своего личного богатства мы не умножаем, своих домов не украшаем, и при расходовании всегда мы имеем в виду пользу управляемых».

Программа зилотов вышла за пределы политической борьбы против знатных и Кантакузина. Ее центром явился коммунальный социализм, направленный против частных и церковных богатств, для военных нужд и помощи народу, инициатива общественная — не царская, какую проводили авторы новелл Македонской династии, — новые идеи, для империи Палеологов неслыханные, смелые и наивные, ради которых, однако, с обеих сторон лилась кровь. Апокавк поддерживал зилотов как врагов Кантакузина; впрочем, его собственные идеи нам мало известны, и слышим мы о нем из уст его врагов. Революция зилотов настолько противоречила социальному строю Византии, вызвала против себя такие силы и исконные устои, что она была мыслима лишь в ограниченных рамках места и времени, в портовом и просвещенном городе, отрезанном событиями от своей страны и открытом для итальянских демократических идей. Опытный Кантакузин, испытав на первых порах силу зилотов, мог спокойно выжидать их гибели.

Не будучи в состоянии справиться с зилотами, верный Кантакузину губернатор Синадин[29] переговаривался с претендентом, советовал отложить наступление на Салоники, пока не был изобличен и изгнан из города зилотами, вместе со своей гвардией и архонтами. Несмотря на приближение Кантакузина, Салоники остались верными старой династии, особенно по прибытии войск Андроника и Фомы Палеологов, а за ними и самого Апокавка с большим флотом после успешного набега на Евбею. Потеря надежд на Салоники была тяжким ударом для Кантакузина, в его немногочисленных войсках явилось малодушие, и сотня салоникских архонтов предпочла покинуть его ряды и вернуться в родной город. Кантакузин не потерялся и еще раз показал свою выдержку и мужество. Рассчитывая пробиться в преданную ему Северную Грецию, он пытался овладеть некоторыми городами в Южной Македонии, но его покинула половина войск, якобы с его же разрешения. Он рассчитывал на полунезависимого сербского воеводу Хреля, державшего в своих руках перевалы в Сербию, но Хрель потребовал уступки осажденного им Мельника; Кантакузин не решился отдать ему эту крепость, столь важную по своему положению. Кантакузин просил афонское монаше­ство, пользовавшееся щедротами богатых архонтов, вы­ступить посредником между ним и двором Палеологов, но афонская депутация не имела в столице успеха, и ее глава, игумен Лавры, предпочел принять Салоникскую кафедру при режиме зилотов. Послы Кантакузина к Душану Сербскому, знатные архонты Цамвлакон и один даже носив­ший фамилию Палеологов, попали в руки Апокавка. По­следний с торжеством вернулся в столицу: Кантакузин с небольшим отрядом был загнан к сербскому рубежу. У не­го остался один исход: ехать за помощью к самому Душану. Встреченный на пути сербским князем Оливером, а в При-штине самим Душаном, Кантакузин был принят с почетом, соответствовавшим императорскому сану. Душан, однако, потребовал уступки всей Македонии до нын. Каваллы, пользуясь случаем осуществить свои завоевательные пла­ны. Положение Кантакузина было тяжкое. Уговоры супру­ги Душана Елены Сербской, а также Оливера смягчили ус­ловия короля. Он согласился на союз при уступке ему лишь того, что было сербами уже захвачено, в том числе взятый Хрелем Мельник. Двадцать (из 24) воевод Сербии выступи­ли на помощь Кантакузину, среди них Оливер, породнив­шийся с Кантакузином. Союзники осадили Серры (нын. Серее), богатейший город Восточной Македонии. Но и здесь Кантакузина преследовали неудачи: город не сдавал­ся, флот Апокавка вошел в близкую гавань Каваллы, пре­кратив подвоз, начались болезни, и сербы с большинством греков ушли; оставшись лишь с 500 верных людей, Канта­кузин должен был вернуться в Сербию. В Константинопо­ле была радость, а вместе с тем новые казни подозритель­ных Апокавку лиц. Последний уже начал переговоры с Ду­шаном о выдаче Кантакузина. Сербский краль преследовал свои цели — покорение Македонии — и осаждал Моглену (Эдессу), на Кантакузина он смотрел как на орудие для поддержания смуты в греческой империи, поэтому он же­лал иметь его в своих руках. Кантакузин вновь проявил си­лу духа в тяжких условиях, отстаивая пред Душаном инте­ресы своей родины. Семья его едва держалась в осажден­ной Димотике. Переговоры Апокавка с Душаном зашли при посредстве Хреля так далеко, что было условлено сви­дание Апокавка с Душаном, и Кантакузину пришлось бы почти присутствовать при переговорах о выдаче его злей­шему врагу; однако смерть Хреля расстроила дело.

Терпение Кантакузина принесло плоды, и наступил пе­релом в его пользу. Из Фессалии прибыло посольство, заве­рившее в верности воссоединенной им страны. Кантакузин почувствовал под собою почву. Отправляясь к Димотике для освобождения семьи, он послал в Фессалию со званием «головы» Иоанна Ангела, выдав ему хрисовул на пожизнен­ное управление Влахией (Фессалией) и предоставив ему право или послать в Эпир своего зятя, потомка эпирских деспотов, или править Эпиром лично. Ангелу было поруче­но заключить союз с каталанами Средней Греции; он наме­ревался послать помощь Кантакузину. Однако и в Фессалии должны были поминаться в церквах оба императора, как Кантакузин, так и Иоанн Палеолог. Как ни преследовало и ни поносило Кантакузина константинопольское прави­тельство, он считал нужным, может быть, выгодным неу­клонно признавать права династии Палеологов. И в этом отношении его выдержка принесла плоды. В Константино­поле стали тяготиться Апокавком, как временщиком, под­держивавшим междоусобие ради собственного спасения. Сама царица Анна не раз высказывалась в пользу примире­ния с Кантакузином. Особенно ее потрясла смерть матери Кантакузина Феодоры Палеологины, которой столько был обязан Андроник III. Люди Апокавка замучили Феодору тя­жестью тюремного заключения, и даже посланный Анною врач не посмел сказать царице всю правду. Но Апокавк за­пугал Анну и посадил под арест сановников Хумна и К. Асана, подавших голос за примирение.

Тем временем Душан, продолжая завоевание Македо­нии, осадил и Серее. Кантакузин не мог получить от него помощи, даже чтобы выручить свою супругу Ирину и вер­ного Тарханиота. Напрасно последние обратились к Алек­сандру Болгарскому, тот даже потребовал от Душана выда­чи или смерти памятного болгарам Кантакузина. В такой критический момент во Фракию явился давнишний друг и соратник Кантакузина Омар, эмир Айдинский, с 29 000 сельджуков и освободил Димотику (1342). Его приход был спасением для Кантакузина. Хотя морозы заставили турок вернуться на родину весною 1343 г., Кантакузин начал на­ступление с дружиною немецких наемников, присланною Еленой Сербской. Он взял Веррию, предупредив захват ее Душаном, и сделал этот важный город своею базою; к нему подошли отряды из Фессалии. Тогда Душан стал открытым врагом Кантакузина, разорвал союз и отозвал немецких на­емников. При переправе через Вардар Кантакузин едва не погиб от сербов. Апокавк, встревоженный усилением Кан­такузина, явился с флотом в Салоники, предлагал выгодные условия и сербам, и сельджукам, подсылал к Кантакузину убийц, но все без успеха. Опять выручил Кантакузина Омар, прибывший с громадным флотом в 300 кораблей, и флот Апокавка бежал при приближении Омара. Турки опустоша­ли окрестности Салоник, внутри стен возобновились кро­вавые расправы со знатными, но зилоты и губернатор Мо­номах укрепили стены и отвергли предложение Омара. Опираясь на турецкие силы, Кантакузин мог дать сербам отпор. Несмотря на уговоры Омара, он не решился штур­мовать город св. Димитрия, чем вызвал насмешки турок. Дав ему 6000 сельджуков, Омар с остальными силами вернулся в М. Азию; Кантакузин же выступил во Фракию. В Родопских ущельях он подчинил себе, хотя лишь номинально, предводителя болгарских горцев Момчила, располагавше­го значительными силами; Момчил, служивший поочеред­но государям болгарскому, сербскому и греческому, под ко­нец жизни объявил себя независимым князем.

Турки Кантакузина огнем и мечом опустошали Север­ную Фракию, уводя пленных, но вместе с тем сдерживали болгар, которым растерявшееся константинопольское правительство отдало сильные крепости Стенимах и Чепену. Без турок Кантакузин уже не мог защищать империю от болгар и сербов. Так, один из отрядов Омара, задержавший­ся в Македонии, завоевал для Кантакузина Халкидику, ря­дом со Св. горою, и, двинувшись на Марицу против болгар, заставил царя Александра просить у Кантакузина мира. За­щищая империю от славян, Кантакузин приобретал себе сторонников; забывался его союз с Душаном. Междоусобие стало невыносимым для страны, лучшие области от Вер-рии и Салоник до Болгарии были опустошены турками, славянами и еще более самими греками; в развалинах были лучшие дома не только в усадьбах и селах, но и в городах, неприятелем не взятых. Положение Апокавка стало небезо­пасным даже в столице. Сын его, правитель Салоник, погиб в Салониках в борьбе с зилотами, вождя которых Палеолога он убил и, перейдя на сторону знатных, вступил в сноше­ния с Кантакузином. Он было увез малолетнего императо­ра, но встретил противодействие патриарха. Царица Анна была успокоена лишь щедротами на ее содержание и осо­бенно возобновлением переговоров с Кантакузином. Те­перь и Апокавк считал для себя более выгодным примире­ние с противником, которого он травил, как дикого зверя. Одновременно с послами Анны Палеологины в Димо­тику, в ставку Кантакузина, прибыла депутация горожан Се-реса, умолявших о прощении и о помощи против сербов. Сила теперь была за Кантакузином. Его посол требовал у Анны аудиенции без присутствия Апокавка. Цепляясь за власть, Апокавк приказал избить и отослать посла. Более чем когда-либо Кантакузин опирался на турецкие силы: его фракийские полки были перебиты, архонты разорены. Ве­дя переговоры как с сельджуками, так и с османами, Канта­кузин, озлобленный упорством столицы, вступил на опас­нейший для империи путь, приглашая турок во Фракию, от­давая лучшие земли им на грабеж. Он располагал теперь сельджуками Сулеймана и Омара, а с 1345 г. и османами, по­сланными султаном Орханом. Южная Фракия, прилегаю­щая к Мраморному морю, перешла во власть Кантакузина, и османы так разграбили окрестности генуэзской Перы, что от ее горожан был послан к Кантакузину монах-мино­рит. События следовали быстро, в 1345 г. сдался Адриано­поль; Момчил пал в бою с турками, и Кантакузин стал хозя­ином перевалов в Македонию. Еще важнее были вести из столицы. Апокавк, не утративший энергии до конца, был убит в подземных дворцовых темницах политическими уз­никами, в свою очередь растерзанными толпою.

Беспомощно было правительство царицы Анны, утра­тив Апокавка; но и Кантакузин был до крайности слаб, не только перед своими турецкими соратниками, но и по от­ношению к архонтам и правителям, передававшим ему фракийские города за чрезмерные личные выгоды: один из таковых, Ватаци, снова изменив, призвал турок племени Караси и был ими убит. Что же касается турок, то Кантаку­зин был вынужден отдать родную дочь Феодору в гарем старого султана Орхана. Сам он описывает свое торжест­венное прощание с дочерью как с жертвою за страдающее христианство. Феодора выполнила свою миссию, сохра­нила православие, освобождала пленных и удерживала старого султана от враждебных шагов против Византии; по смерти Орхана она была отпущена на родину. Всего вреднее была предоставленная Кантакузином возмож­ность османам ознакомиться основательно с фракийски­ми плодородными землями от Марицы до Черноморья, с дорогами, укреплениями и богатствами страны. Это под­готовило турецкое завоевание. Нельзя винить одного Кан-такузина: и правительство Анны вызывало турок: то сельд­жуков, то османов, то ногайских выходцев из Добруджи; но связи Кантакузина были более широкими и постоянными. Еще беспомощнее был Кантакузин в отношении сильного Душана. Хотя и овладев уделом Момчила в Родопах, он не мог защитить Серее от сербов. Одновременно потерял он и богатую Смирну. Крестовый поход венецианцев, генуэз­цев, родосских и кипрских рыцарей и даже прощенных папою разбойников каталанов окончился завоеванием Смирны по почину упомянутого Мартина Цаккариа, быв­шего владетеля Фокеи и Хиоса; при этом был убит Мартин.

Около 60 лет Смирна оставалась в латинских руках (1344-1402).

Все-таки Кантакузин имел уже перевес над противни­ками внутри империи и короновался с супругою Ириною (1346), но сыну Матвею в короне отказал. Совершал коро­нацию Иерусалимский патриарх, а Константинопольский был при этом объявлен отлученным от Церкви за лишение свободы многих архиереев. Несмотря на покушения на жизнь Кантакузина и на защиту крепких стен столицы Аса-ном и Киннамом, правительство Анны не могло держаться по отсутствию средств. У Анны оставались лишь острова; но лучший из них, Хиос, был захвачен генуэзцами. По­сланный под начальством Факеолата византийский флот опоздал, но захватил генуэзский корабль. Генуэзцы Перы требовали наказания Факеолата, и Анна была бессильна защитить его от осмелевших чужеземцев. Тогда Факеолат предал город в более сильные руки Кантакузина. Царица пировала с отцами церковного Собора, когда Кантакузин был впущен через Золотые ворота. Запретив грабеж, он на­правился к дворцу Порфирогенита возле Влахерн. Царица Анна даже тогда отвергла мирные предложения Кантаку­зина, когда он уже захватил город и самый дворец; лишь слезы молодого Иоанна прекратили бессильное женское сопротивление. Кантакузин ограничился следующими требованиями: 1) амнистия для обеих сторон, 2) совмест­ное царствование Иоанна Палеолога и Кантакузина, 3) ре­гентство Кантакузина в течение 10 лет, до достижения.Ио­анном 25 лет. Последовало торжественное примирение.

Из междоусобной войны Кантакузин вышел императо­ром; он вскоре выдал свою дочь за Иоанна V и стал тестем императора, но не вознаградимы были его семейные и лич­ные несчастья и разорение. Пострадал и его моральный ав­торитет, не только потомство, но и современники винили его в опустошении страны турками, его личными союзни­ками; и Кантакузин сознавал свою ответственность, посто­янно подчеркивая свое миролюбие и лояльность на стра­ницах своей «Истории». Еще менее были удовлетворены его знатные сторонники, столько вынесшие в годину народного восстания. Возвращены были лишь захваченные земли, но не купленные третьими лицами. Не многие могли получить из казны пособия, притом скудные. Провозгла­шенная амнистия не была нарушена, но она не устранила вражды между лицами, потерпевшими и обогатившимися во время междоусобия. Враг Кантакузина, патриарх Иоанн, был устранен по решению синода за неправославие вместе с Варлаамом и Акиндином. Его место занял приверженец Паламы Исидор, а сам Палама получил Салоникскую мит­рополию, но, как сказано, не был принят паствою; среди ар­хиереев, особенно за пределами империи, возникло движе­ние против поддерживаемых Кантакузином паламитов, и на Исидора пришлось вновь возлагать знаки патриаршего достоинства. Вслед за тем (1347) сам Кантакузин, вместе с Анною и Иоанном Палеологами и своей супругою Ириною и дочерью Еленою Кантакузинами — последнею как невес­тою царя Иоанна, — восседая на пяти тронах, были вновь помазаны на царство во Влахернском храме, так как земле­трясение разрушило алтарную часть св. Софии. При дворе настала такая бедность, что императоры сидели в позоло­ченных коронах с искусственными камнями и на пиру во дворце подавались кожаные и глиняные сосуды. Для воен­ных нужд был объявлен сбор добровольных пожертвова­ний, но все лишь обещали на словах.

Между тем Душан овладел Македонией, кроме Салоник, оттеснил из Веррии сына Кантакузина Мануила и, не отказываясь от договора с Кантакузином, не очищал заня­тых земель. Опять пришлось прибегнуть к османам, и сын султана Орхана Сулейман высадился во Фракии, но лишь разграбил богатую область нын. Каваллы и вернулся на ро­дину, минуя греческую столицу. Внутренний мир был не­прочен: раскрыт был заговор увезти Иоанна V в Галату; не­довольные примирением архонты подбили старшего сы­на Кантакузина, Матвея, не получившего от отца никакого титула, попытаться образовать собственный удел во Фра­кии. С трудом удалось Ирине Кантакузине уговорить свое­го сына не поднимать оружия на своего отца. С восточно­го фронта Кантакузин обезопасил себя дружбою со своим зятем, могущественным султаном Орханом, а также дого­вором с египетским султаном, разрешившим христианам посещать Св. Места, а патриарху Иерусалимскому Лазарю, короновавшему Кантакузина, вернуться на свою кафедру. Снова во главе Византийской империи стоял опытный и авторитетный правитель. Несмотря на оскудение импе­рии, западные враги ее были встревожены. Кантакузину пришлось оправдываться перед папой за союз с турками, уводившими толпы христиан в неволю. Кантакузин даже обещал участвовать в крестовом походе на неверных, но на предложение унии ответил, что вопрос может быть раз­решен лишь Вселенским Собором на нейтральной почве. Из латинян главными врагами империи стали генуэзские соседи в Халате, возбужденные созданием Кантакузином нового флота. Потребовав уступки господствовавшего над Галатою холма, они захватили его и укрепили, сожгли со­седние греческие дома и захватили несколько греческих кораблей. С тем большей энергией Кантакузин продолжал постройку военного флота, притом в столичной гавани Кондоскалии, выходившей не на Рог, а на Мраморное мо­ре; бревна возили сухопутьем из далеких Родопских лесов. Генуэзцы были устрашены и запросили мира, но Кантаку­зин потребовал срыть стены Галаты. Началась удивитель­ная война греческой столицы с ее латинским пригородом. Генуэзцы громили с кораблей приморские стены Констан­тинополя; греки поставили машины, бросавшие тяжелые камни через Рог в Галату. Положение генуэзцев вскоре ста­ло опасным, и они отправили свои семьи и ценности на Родос. Греки перешли в наступление, их новый флот, обо­гнув город, остановился у пристани св. Евгения, против Галаты, три союзных ливанских корабля вошли в Рог, а сын Кантакузина Мануил осадил Галату с суши. Но греков по­стигло несчастье. Буря разметала их флот, наскоро сколо­ченные корабли тонули, необученные экипажи бросались вплавь к берегу, и генуэзцы даже захватили несколько пус­тых кораблей. Без флота же было невозможно взять Галату. Хотя из самой Генуи пришло приказание уступить, отдать холм, возместить грекам убытки, жители Галаты были настроены воинственно, и Кантакузин объявил, что отдает им добровольно захваченный ими участок как ничтож­ный; однако принялся вновь строить флот. Усилены были пошлины, введены новые, притом с предметов первой не­обходимости, с хлеба и вина. Правительство уверяло насе­ление, что вся тяжесть ляжет на венецианских и генуэз­ских купцов, а не на потребителей-греков. Народ роптал; усилилась дороговизна; к тому же появилась чума, унесшая большую часть населения (1348). Пошлины давали гречес­кой казне лишь 30 000 золотых, тогда как Галата собирала до 200 000 золотых в своем порту. Одновременно частная генуэзская эскадра под начальством Виньозо захватила Хиос и обе Фокеи; завоеватели по соглашению со своей республикой образовали компанию на паях под именем «Магона» (ладья, шаланда) для эксплуатации этих богатых колоний. Один Хиос, вывозивший вино, мастику и масли­ны, давал до 200 000 лир. С 1362 г. все пайщики получили фамилию Джустиниани, по названию их конторы в Генуе. Кантакузин требовал возвратить захваченное; Генуя была согласна оставить за компанией один Хиос, и то в аренду на 10 лет за 12000 золотых в год. Однако сама компания не уступала. Во время переговоров греческие архонты вос­стали и возвратили Фокею империи. Смирна, Хиос, Наксос с соседними островами, наконец, Евбея остались в латин­ских руках. Номинальным латинским императором Рома-нии был в то время сын Екатерины Валуа Роберт, но он уп­равлял, притом через наместников, лишь небольшой час­тью Мореи. Большая часть Мореи (Старые Патры с областью управлялись латинскими архиепископами Ахеи) принадлежала Византийской империи и управлялась дес­потами Мистры. При Кантакузине деспотом был его сын Мануил; он установил в стране порядок и завел флотилию против пиратов.

В Салониках непокорные зилоты начали терять почву с успехами Кантакузина. Протосевасту Метохиту, правите­лю города, удалось привлечь умеренные элементы, недо­вольные не только поборами и жестокостями зилотов, но и сношениями последних с Душаном Сербским, власть которого зилоты предпочитали правительству Кантакузина. Во­оруженные толпы зилотов и матросов были рассеяны; предводитель их Андрей Палеолог, которого враги неспра­ведливо обвиняли в личной жестокости, бежал на Афон. Опасаясь сдачи Салоник Душану, Кантакузин собрал уже большие силы. Султан Орхан прислал сына Сулеймана с 20 000 османов; Матвей Кантакузин шел с армией сухим пу­тем, а оба царя поехали с флотом. Хотя турки предпочли вернуться с пути и разграбить Южную Болгарию, так как они не привыкли возвращаться без добычи, Салоники бы­ли без труда взяты с моря. Сербы отступили; виднейшие зи­лоты были отосланы в столицу, обвиненные в измене. Па-лама был водворен на архиепископскую кафедру (1350). Оставив Иоанна Палеолога в Салониках, Кантакузин овла­дел Южной Македонией и Северной Фракией, штурмовал против обыкновения укрепленные города, в иных случаях ему помогали даже сербские властели. Слишком поздно по­доспел сам Душан из венгерского похода; но он все-таки был сильнее Кантакузина. Он отвергнул мирные предложе­ния греческого императора, соглашавшегося уступить Ду­шану Серее, Мельник, Зихну, Струмицу и Касторию. Душан, однако, в бой не вступил и вернулся в Сербию, по пути раз­громив Эдессу (Моглену). Оставив молодого Иоанна в Са­лониках, Кантакузин с торжеством вернулся в столицу. Он находился на верху своей славы. Сам Александр Болгар­ский, еще недавно требовавший у Душана голову Кантаку­зина, теперь обращался к нему за советом и помощью про­тив турецких грабителей; в ответ он получил предложение строить флот сообща. В свою очередь Кантакузин получал советы от Орхана, который рекомендовал ему однажды умертвить своего соперника Иоанна Палеолога по турец­кому обычаю и даже прислал палача, но Кантакузин поспе­шил отослать последнего обратно.

Разгоревшаяся борьба паламитов с Акиндином потре­бовала созыва нового церковного Собора (1351), на кото­ром, как упомянуто выше, паламиты одержали верх при поддержке Кантакузина. Сторонники умершего ранее Акиндина были отлучены, а Никифор Григора по царскому приказу был заточен в столичном монастыре Хоре (соборный храм которого ныне — Кахрие-джами), где и закончил свой главный труд, под конец превратившийся из исторического в богословский.

Хотя партия оставленного в Салониках Иоанна Палеолога не проявляла энергии, приближался смертельный удар для власти Кантакузина: война Венеции с Генуей, охватившая воды и берега Средиземного моря, затронувшая и Византию, дала молодому Палеологу возможность свергнуть Кантакузина с престола, добытого с такими жертвами. Война была вызвана захватом генуэзской кампанией Хиоса, монопольным господством Генуи в Черноморье, захватом венецианских кораблей в крымской Кафе, особенно цветущей и сильной в XIV в. генуэзской колонии. В поисках союзников Венеция обратилась в Кантакузину. Последний был осторожен и предпочитал нейтралитет ввиду сербской опасности. Но он не рассчитал, что ослабевшая империя будет втянута в войну помимо его воли. Война началась поражением генуэзского флота у Евбеи; но Виньозо Хиосский вместе с компаньонами по «Магоне» отомстил, разрушив венецианскую Халкиду, тоже на Евбее (1350). Венеция заключает союз с Пизою и с Петром IV Арагонским «для разрушения и окончательного истребления» Генуи и посылает флот под начальством знаменитого Н [иколо] Пизано в воды Константинополя. Едва не захватив Галату, Пизано опять предложил Кантакузину союз, обещая субсидию на постройку флота, но Кантакузин опять не решился, и венецианцы в знак разрыва увезли из Константинополя своего баила. Отказавшись от выгодных предложений Венеции и от случая разрушить Галату, Кантакузин не привлек к себе и генуэзцев, наоборот, те начали метать камни в столицу и вынудили Кантакузина объявить им войну и заключить союз с Венецией, но уже без прежних выгодных условий.

В это время к нему пришла грозная весть о соглашении между молодым императором Иоанном Палеологом, оставленным в Салониках, и Душаном Сербским (1351). За помощь против Кантакузина Душан требовал все области, оставшиеся у империи к западу от Фракии, кроме Морей и островов. Подкупленная Душаном свита молодого царя была готова продать сербам все приобретения Палеологов и Кантакузина. Был предрешен брак Иоанна с сестрой жены Душана, болгарской царевной, а дочери Кантакузина, молодой царице Елене, готовился развод и ссылка в Сербию в качестве заложницы. Душан стоял уже под стенами Салоник, в соучастии подозревалась и Венеция. Это был тягчайший удар для Кантакузина. Начав войну с Галатой, он не мог оставить столицы. Но и помимо того ему был известен перевес Душана в силах. В самой опасной форме возобновился династический вопрос. В Салоники посылается царица-мать Анна. Кантакузин ей обещал, по словам Григоры, в случае отказа ее сына от союза с Душаном удовлетвориться одним царским титулом и даже уйти в монастырь. Анна оправдала надежды Кантакузипа, расстроила союз с Душаном. Сербы отступили, и Иоанн Палеолог потребовал лишь уступить ему, притом лишь в управление, полуостров Халкидику и Энос в устье Марицы. Таких скромных требований Кантакузин не ожидал, но земли эти были уделом его старшего сына Матвея.

Между тем осада Галаты была прервана появлением большого генуэзского флота под начальством Дориа. Венецианский флот адмирала Пизано отступил к Евбее, за ним последовал Дориа; но Пизано, высадившись на берег, разбил генуэзцев. Остатки последних бежали на Хиос и в Константинополь, по пути разрушив город Ираклию возле Родосто. Кантакузин спешно чинил и укреплял приморские стены по Золотому Рогу от башни Евгения (ныне вокзал Сиркеджи) до Влахерн; между стенами и заливом углубил ров и снес постройки. Генуэзцы не решились на приступ, но взяли выкуп с Созополя на Черном море; убытки Ираклии и Созополя Кантакузин возместил из казны. Зимою Пизано привел еще более сильный флот венецианцев и союзников-испанцев. Генуэзцы Галаты поспешили заключить союз с султаном Орханом, утратившим к Кантакузину доверие за его нерешительность. Четырнадцать греческих кораблей стояли у Принцевых островов, а генуэзцы от Халкидона на азиатском берегу поднялись по Босфору к Диплокионию (ныне Бешикташ), немного выше Галаты. Здесь у берега произошла кровопролитная морская битва, в которой наиболее пострадали испанцы, а менее всех — греки, уклонившиеся от боя (1352). Вскоре Пизано ушел в Мраморное море, покинув своего союзника Кантакузина. Последний был вынужден заключить с генуэзцами мир, возвратив им захваченные участки в Пере и, главное, обязавшись не допускать врагов Генуи в гавани империи. Результатом было запрещение грекам приставать к бере­гам, принадлежавшим Венеции и арагонскому королю, а также служить на кораблях этих держав. Тысячи греческих купцов и матросов проклинали Кантакузина. Это было первое последствие его нерешительности. Его ждало худ­шее. Иоанн Палеолог, вызванный матерью в столицу для примирения, остановился в Эносе и заключил с венециан­цами союз, направленный формально против Генуи, в дей­ствительности против Кантакузина; при этом юный Пале­олог пообещал венецианцам находящийся у входа в Дар­данеллы остров Тенедос и получил ссуду 20 000 дукатов. Иоанн раздумал ехать в столицу, предпочитая обеспечить за собою Фракию и особенно верную Кантакузину Димотику. Но здесь к нему отнеслись враждебно и даже не впус­тили. Центром противодействия Палеологу был Матвей Кантакузин, получивший в управление Адрианополь. Од­нако и за Палеологом стояла уже сильная партия, латин­ская и антитурецкая, он рассчитывал на помощь сильного Душана, действовало его имя представителя старой динас­тии. Кантакузин понимал непрочность своего положения и был готов на все уступки. Он сам передал Палеологу Ди-мотику и отозвал Матвея из Адрианополя, посылал для примирения свою царицу Ирину с уважаемыми духовны­ми лицами; но Матвей отказался уступить и признать над собою власть Иоанна Палеолога. Последний получил по­мощь от Орхана и осадил Матвея в кремле Адрианополя. Кантакузин решился наконец прервать переговоры и вы­ступить на защиту сына. Он взял городские кварталы Адри­анополя штурмом, но не решался напасть на Палеолога, укрепившегося в той самой Димотике, которая всегда была убежищем и оплотом для Кантакузинов, а теперь была пре­дана им же врагу. Случилось то, чего он опасался: 8000 кон­ных сербов подошли на помощь к Палеологу, и болгары обещали ему же свою помощь. С южнославянскими сила­ми не могли сравниться греческие отряды Кантакузина, и снова он вызвал турок, рискуя остатками популярности у греческого народа. 10 тысяч османов с Сулейманом, сы­ном Орхана, наголову разбили сербов у реки Марицы (1353) и, разграбив Южную Болгарию, возвратились до­мой. Снова Фракия была в руках Кантакузина, но еще более он чувствовал свое бессилие: симпатии к Палеологу росли. Попытки примирения, уговоры патриарха Каллиста не действовали на Палеолога. Его окружали люди, отказывав­шие Кантакузину в царском звании, предпочитавшие разо­рить страну до конца, но не допустить молодого царя раз­делить с узурпатором, другом турок, отцовский и дедов­ский престол. Впрочем, и Палеолог искал у турок помощи и, не имев успеха и не будучи в состоянии держаться во Фракии, бежал на Тенедос. Палеолог до того был уверен в народных к нему симпатиях, что на корабле пробрался в Константинополь, но, увидя безрассудство такого шага, немедленно уплыл в Салоники.

Двор и армия Кантакузина требовали от него реши­тельных шагов. Настаивали на том, чтобы он упрочил бу­дущее своих родных и приверженцев и венчал на царство старшего сына Матвея. Соглашаясь с этим, Кантакузин встретился с противодействием патриарха Каллиста и должен был заменить его Филофеем, который и короновал Матвея с супругой. Каллист бежал к Палеологу, и оба пат­риарха предали друг друга анафеме. Не осталось надежд на прекращение распри мирным путем. Ни Кантакузин, ни Палеолог, если бы пожелали примирения, не имели для то­го достаточной власти среди своих сторонников. Слиш­ком много было пролито крови, нанесено вреда и униже­ния; успех одних означал для других разорение. Конечно, оба царя и оба двора не могли не видеть, что империя ста­ла игрушкой в руках сильных соседей; несмотря на то, пре­имущественно от них, прирожденных врагов греческого народа, и Кантакузин, и Палеолог ожидали содействия. Турки давно привыкли смотреть на Фракию как на землю без хозяина. Не замедлило свершиться событие, имевшее роковое значение для судеб империи, предрешившее ее участь: прочная оккупация османами Фракии.

Переправившись через Дарданеллы на кожаных чел­нах с горстью людей, Сулейман высадился в окрестностях Галлиполи и вскоре овладел этим городом, ключом к Кон­стантинополю с запада (1354). Византийские крепости на Галлипольском полуострове были незадолго перед тем разрушены землетрясением и перешли к туркам без борь­бы. Османы много уже раз бывали в этих местах, видевших каталанов и сельджуков, новым было то, что Сулейман ре­шил устроиться на полуострове навсегда, переселил толпы турецких семейств и укрепил захваченные города. В ужасе Кантакузин хлопотал перед султаном Орханом, предлагал сначала 10 000, потом 40 000 золотых выкупа за захвачен­ную страну, но Орхан уклонился от личного свидания, и разыгравшиеся события заставили Кантакузина не пред­принимать более решительных шагов.

В пользу Иоанна Палеолога, державшегося на Тенедосе, в столице работала сильная партия. Более чем когда-либо народ ненавидел Кантакузина, приписывая его честолюбию несчастия страны. И по слабости своих сторонников, и по недостатку решительности Кантакузин не мог препятство­вать росту партии Палеолога. Он пошел на мирные предло­жения и переговоры и этим погубил свое дело. Кантакузин предлагал за своего сына Матвея, что последнему довольно пожизненного удела во Фракии, он даже отправился вместе с сыном на личное свидание к сопернику, считавшему его за узурпатора, и не был принят. На Тенедос его не пустили. Вернувшись с позором, он потерял авторитет в столице, и народ открыто ожидал прирожденного царя Палеолога. Ио­анн не замедлил явиться ночью в конце 1354 г. с флотилией островитян и генуэзца Гаттилузи. В столице произошло все­общее восстание против Кантакузина, и Палеолог овладел Влахернским дворцом. Кантакузин просил свидания. Он был согласен на все, но от него требовали только раздела власти и доходов, соглашаясь на удел Матвею, так как у Кан­такузина еще было верное войско, турецкое и греческое, под стенами, а на стенах, над Золотыми воротами, в подго­товленной им крепости держались храбрые латинские на­емники. Но Кантакузин сам отсылает войска, сам сдает Зо­лотые ворота, оскорбив тем верных латинян. Он поступил [так] не только по нежеланию проливать кровь, не только ус­тав от дел и долголетней борьбы, но и по расчету: иначе ему предстояла гибель. За один день он мог в том убедиться. Ког­да в синклите он заявил, что для борьбы с турками нужно на­нять латинский флот, ему бросили в лицо родство с Орха­ном; когда он обедал с Палеологом, народ требовал от него отречения, не раз им обещанного, хватал коней его свиты. Кантакузин сыграл благородную роль до конца, заявив, что отрекается от света, и под именем Иоасафа постригся в Манганском монастыре (1354), постриг супругу и скончал дни свои в глубокой старости, живя то в Константинополе, то в афонском Ватопедском монастыре, где сохранились его богатые вклады, то у сына в Мистре. Составляя про­странную и искусную историю своего времени, он оправ­дывал свою политическую деятельность от нареканий со­временников и потомства, о многом умолчал и постоянно выдвигал свою лояльность и миролюбие. Большая тяжесть лежала на плечах этого носителя власти. Ему приходилось слышать горькую правду в лицо. Даже близко к нему стояв­ший Димитрий Кидони, из просвещенной семьи салоникс-ких архонтов, сказал ему с амвона св. Софии:

«Только слово никому не подвластно и судит обо всех. Проклято время наше, и неслыханны грабежи постоянно призываемых полчищ Омар-бея и Орхана. Наступило вре­мя Божьего заступничества, ибо народ, ожидая Божьего суда, теряет веру. Много христиан сделались споспешниками турок. Простонародье предпочитает сладкую жизнь магометан христианскому подвижничеству. Мы стали посмешищем проклятых, вопрошающих: «Где Бог ваш?» Пресвятая Богородица! Все мы теряем: имения, деньги, тела наши и надежды. Ни на что не уповаем, кро­ме помощи от Твоей, Богородица, руки».

Утрачены богатые малоазиатские и македонские обла­сти, Фракия разорена вплоть до городов. В руки латинян пе­решли богатейшие острова и торговые пути. В столице на­ступал голод, лишь только латиняне прекращали подвоз. Греческая торговля упала, и греческие капиталы стали ред­костью. Казна стала хронически пуста, двор нищий, задол­жавший, заложивший ценности, монета обесценена. Ядро армии — фракийская и македонская знать была разорена и перебита. Социальных реформ не могло быть при династи­ях, тесно связанных с землевладельческой и служилой зна­тью. Судьбу зилотов в Салониках мы видели. Вместо устрое­ния общества государственной властью современники на­блюдали кровавые народные волнения, разорившие лучшие области и города. С падением Кантакузина ушел со сцепы крупнейший политический деятель Византии XIV в., обладавший большим боевым, политическим и админист­ративным опытом, редкой выдержкой, упорством и предан­ностью государству, с широкими взглядами, то твердыми, как в лояльности к Палеологам и в отношении к туркам, то гибкими, как в вопросе о паламитах. С переходом власти в менее опытные руки никто не думал о гордых целях перво­го Палеолога, ничто не могло спасти империю от прозяба­ния среди мощных врагов. Таковыми были сербы и турки.

 

Глава VIII

 

СОСЕДИ ВИЗАНТИИ В XIV в.: СЕРБЫ, ОСМАНЫ, ТРАПЕЗУНТ

 

Образование Сербского королевства при Стефане Первовенчанном (1196—1224), сыне Немани, совпало с латинским завоеванием империи Комнинов и Ангелов. Не стало могущественной соседней Византии, которая могла бы мешать сербскому объединению; Никейское царство, отделенное от сербов латинскими завоевателями, само да­ет руку помощи православным сербам. Никейская патри­архия благословляет Сербскую национальную и автоном­ную Церковь, ставит св. Саву архиепископом всех серб­ских земель с правом возложить королевский венец на голову его брата Стефана. Последний унаследовал от отца Центральную и Западную Сербию: Рашку с Захлумьем и Требиньей, Зету с Котором, область рек Дрины и Моравы, наконец, Косово поле. Целых 80 лет, до Милутина, Неманичи, из коих долее других правил Урош I (1243—1276), бы­ли заняты удельными междоусобиями и, несмотря на бла­гоприятные в общем условия, не приумножили, даже ума­лили сербскую державу. Культура и просвещение Сербии росли быстро благодаря богатствам страны: плодородной почве, богатым пастбищам, многочисленным рудникам меди, железа, олова и драгоценных металлов; толпы шваб­ских и чешских рудокопов и мастеров создали в Сербии, при покровительстве королей, ряд населенных пунктов и городов. Торговля была оживлена, но находилась в руках Дубровника и итальянцев. Латинское влияние росло, о чем свидетельствует и романский стиль древнейших церквей и обителей Сербии. Мало заботясь о создании сербских торговых и промышленных классов, Неманичи были бес­сильны и в борьбе со злом, губившим Византию XIII и XIV вв.: с засильем и анархией аристократии, опиравшейся в Сербии не только на свое крупнейшее землевладение, но и на исконный жупный и удельный строй. При непрерыв­ных междоусобиях властели господствовали и в стране, и при дворе, в царском совете, государство было слабо. От­части по этой причине Неманичи не вели национальной политики. Они не отняли у венгров Босну и предали ее ла­тинству и богомильству, упустив случай объединить сер­бов, но некоторые из них, как Вукан и Драгутин, сами при­зывали венгров в свою страну, становясь вассалами вен­герского короля, включившего и Сербию в свой титул. Захлумье и Мачва переходят к Венгрии; Мачвою и Босною правит в половине XIII в. зять и вассал Белы Венгерского, русский выходец, князь Ростислав Михайлович Галицкий.

На востоке и юге выросла влахо-болгарская держава Иоан­на Асеня II (1221-1242).

Усиление Сербии началось с краля Милутина (1282— 1320), выдающегося политика и воина. И он не имел на се­вере успеха, под натиском Венгрии и Филиппа Тарентско-го не мог присоединить удела своего брата Драгутина. Его крупные и быстрые успехи были направлены в сторону меньшего сопротивления, на земли Андроника Старшего Палеолога, бессильного под ударами каталанов и турок. Сербская держава распространяется на юг и на восток, в очищенную болгарами Македонию, путеводной звездою служит основанная Неманичами афонская лавра Хиландарь. Милутин отнял у Андроника Скопле, бассейн рек Брегальницы, верхнего Вардара и Черного Дрина; его владе­ния граничили с областями Кратова, Штипа, Белеса и Охриды; сербские полки подходили к Фессалии и Афону. Со стороны Болгарии, страдавшей от ногайских татар, также не было отпора; Милутин вмешивался в дела Болгарии и округлил за ее счет свои границы на верховьях Стримона и по Дунаю. Уступая силе Милутина, правительство Андро­ника льстило себя надеждой подчинить Сербию греческо­му культурному влиянию, использовать сербское воинство для отражения латинян и турок. В этих видах Андроник предложил пожилому Милутину руку своей 7-летней доче­ри Симониды. Неестественный брак состоялся. Греческое влияние хлынуло на Сербию широкою волною, греческие архонты служат Милутину, греческое просвещение и цер­ковное искусство вытесняют в Сербии романские образ­цы, и в сербских фресках XIV в. наблюдаются признаки ме­стной, балканской, школы искусства; сербские полки властеля и воеводы Новака Гребострека со славою сражаются с сельджуками в М. Азии, явившись на помощь греческому императору. Милутин был честолюбив, и, не задаваясь не­сбыточными мечтами подобно своему внуку Душану, он твердо вел Сербию по пути к славной будущности. Его вли­яние в Константинополе было так велико, что императри­ца Ирина, мать Симониды, пыталась при его помощи отст­ранить от престола своих пасынков от первого брака Андроника. Но Милутин преследовал свои национальные за­дачи, он искал пробиться к южному морю; в дела Палеоло-гов он не вмешивался, и, несмотря на свое греческое род­ство, он заключил союз с Карлом Неаполитанским, пре­тендентом на наследство латинского императора Балдуина, выговорив себе в случае успеха Южную Македо­нию. Сильный Милутин прибрал к своим рукам сербскую знать, властелей-баштинников и служилых бояр, привык­ших вершить дела в королевском совете и участвовать в кровавых усобицах Неманичей. Милутин не был чужд ви­зантийским взглядам на власть монарха. Греческие масте­ра писали его с Симонидой в византийском облачении. Влияние греческой партии стало велико при его дворе: ею издали руководила царица Ирина, мать Симониды, при­славшая в Сербию и своих сыновей. На пути греческой партии стояли наследник престола Стефан и партия серб­ских властелей. Около 1311 г. Стефан и властель в Зете (Черногории) подняли восстание против Милутина, но отец был сильнее. Сын умолял о пощаде, но был ослеплен, хотя и не вполне, и сослан в Константинополь, в руки Ири­ны, вместе со своей женою, дочерью Смильцы Болгарско­го, и с ребенком Душаном. Вернулся Стефан в Сербию лишь после смерти Ирины, и то по ходатайству духовенст­ва. Через два года Милутин умер, и Стефан III Урош (Дечанский) вступил на престол (1320); вместе с ним, по новому в Сербии византийскому обычаю, был венчан на царство его 12-летний сын Стефан Душан. Стефана III Уроша, стро­ителя Дечан[30], прозванного поэтому Дечанским, прославля­ют его духовные биографы Даниил и Цамвлак за благочес­тие и щедроты, приравнивают его к мученикам за ослепле­ние, которое он претерпел по проискам греков, и за кончину от руки бояр; но государь он был слабый, а после брака с гречанкой он вновь наводнил греками сербский двор в Призрене; без пользы для Сербии он вмешивался в греческие междоусобия, защищая Андроника Старшего. К концу его правления «младший краль» Душан руководил сербскими войсками и при вторжении Михаила Болгар­ского, вступившего в союз с Андроником Младшим, жесто­ко разбил болгар, влахов и татяр у Вельбужда в 1330 г.; убит был и болгарский царь. Сербское влияние утвердилось в Болгарии, потерявшей земли от Ниша до Софийского пе­ревала через Балканы; поспешно отступивший Андроник потерял среднее течение Вардара, Северная Албания пере­шла в сербские руки. Вельбуждская битва дала Сербии бес­спорное первенство на Балканах, и в лице молодого Душана сербы нашли государя, какого им было нужно. На его пути стоял отец с женой-гречанкой. Возвели Душана на престол сербские властели старым способом дворцового и военного переворота. Стефан Дечанский был схвачен и задушен ими (1331) и остался в народной памяти мучени­ком, а Душан — отцеубийцей. Во главе властелей стояли внуки Новака Гребострека и сыновья могущественного ке­саря Воихны от сестры Михаила Шишмановича Бдинского (Видинского), болгарского царя, убитого под Вельбуждом. Дочь Воихпы Елена стала супругою Душана, имела самостоятельную силу, поддерживала Кантакузина и со­держала свою дружину немецких наемников; из четырех ее братьев Александр возводится на болгарский престол, а Оливер, Деян и младший Воихна были крупнейшими властелями и сановниками, память их жива в народных сказа­ниях и археологических памятниках.

Преступление не помешало Душану поднять Сербию на такую высоту, какой она не достигала ни ранее, ни после него. Суровый, храбрый, при случае хитрый, телом рос­лый, Душан обладал выдающимися качествами государя. Целью он себе поставил продолжение политики деда сво­его Милугина, но на основах более широких и менее осто­рожных: не только завоевание греческих земель до южно­го моря, но и создание сербо-греческой державы, имею­щей заместить Византийскую империю. Эти цели, не считавшиеся с неистребимым антагонизмом греков и славян, погубили его дело вскоре после его смерти, истощили и ослабили небольшую Сербию, далеко не объединенную. Но его правление представляет ряд блестящих успехов. За 24 года он не менее 13 раз ходил на греков и начал свои походы не медля. В три года он завоевал Западную Македо­нию от р. Стримона, почти не встретив сопротивления; мало того, на его сторону стали греческие архонты, недо­вольные правительством Андроника Младшего, как та­лантливый Сиргиан, завоевавший для сербов Касторию и увлекавший их к Салоникам. После убийства Сиргиана ви­зантийским агентом Душан согласился на мир тем охот­нее, что с севера ему угрожали венгры (1334). Душан даже вернул Андронику часть завоеванных земель. Все же в его державу включена была Западная Македония от Охриды до Стримона, кроме Салоник и Халкидики. В Прилепе он выстроил себе дворец. В 1335г. Душан снова угрожает Ви­зантии, но Андроник поступился гордостью византийско­го царя, явился к Душану и, пропировав с ним семь дней, предотвратил столкновение. Душан пошел на Албанию, взял Драч (Дураццо), Валлону и даже Янину (1340), принял титул короля Албании. Его новые владения вклинились между Эпиром и Фессалией. Когда же Андроника не стало и между Палеологами и Кантакузином разгорелась междо­усобная война, причем Кантакузин искал его помощи и на­ходился в его власти, Душан устраивает свое новое царст­во, селит на нем сербов, захватывает удел старого кесаря Хреля (Струмицу), осаждает Серее, берет Эдессу. Когда Кантакузин скрылся из лагеря Душана и захватил Веррию, Душан разорвал договор с Кантакузином, о выдаче которо­го Палеологам он и ранее вел переговоры при посредстве Хреля и Венеции. С греками Душан никогда не был искре­нен, преследуя свою заветную цель — основание новой сербо-греческой державы на развалинах Византии. Ее он помнил с детских лет, проведенных в греческой столице. Сербы и их немецкие наемники не умели брать укреплен­ных городов. Больших армий Душан в Македонию не при­водил; поэтому в 1343—1345 гг., разоряя Македонию, Ду­шан не штурмовал Салоник и не раз его отряды были биты айдинскими сельджуками, служившими Кантакузину. Тем не менее разорение и анархия в Македонии создали и в го­родах, кроме Салоник, партии уставших, предпочитавших сербскую власть. Передались сербам Веррия и — после храброй обороны — Серес, богатейший город Восточной Македонии (1345). В 15 лет Душан овладел Македонией и Албанией. В нем окрепло убеждение, что Византия безна­дежно слаба и уступит место его новой державе; но он не представлял себе эту последнюю в иных формах, как ви­зантийских, что было несчастьем для Сербии: нельзя вли­вать новое вино в ветхие мехи.

«Завоевав Серес, краль провозгласил себя царем ромэев и торжественно возложил на себя венец и царское об­лачение... и предоставил сыну управлять по сербским за­конам страною от Адриатического моря и Дуная до г. Скопле, назначив границею... Вардар; себе же взял ромэйские земли и города до Христопалъских теснин для управ­ления по обычным установлениям ромэев» (Григора). «Возгордясь и захватив большую часть Ромэйской импе­рии, он провозгласил себя царем ромэев и триваллов (сер­бов), сыну же предоставил титул краля» (Кантакузин).

Он овладел действительно чисто греческими землями Восточной Македонии, вотчинами Палеологов и других знатнейших семейств Византии, Меникейскою горою, по­крытою богатыми обителями с царским монастырем Пред­течи во главе. Древности Сереса и его округа доселе привле­кают к себе внимание. Политические притязания Душана отразились на его грамотах и хрисовулах. В начале 1345 г. он еще «самодержец всех сербских земель и честник грече­ским странам»; в конце же, по завоевании Сереса, он подпи­сывается «краль Сербии... Албании, Приморья, владетель не­малой части Болгарского царства и государь почти всей Ви­зантийской империи»; несколько позже он — «царь и самодержец Сербии и Романии». В Сересе, до коронации в Скопле, он стал зваться царем. И болгарские Асени, даже его шурин Иоанн Александр, носили царский титул, но их цар­ство было влахо-болгарское. У Душана было иное честолю­бие; он мог руководиться древним примером царя болгар и греков Симеона, о котором, кроме рукописей, свидетельст­вовали памятники на берегах Преспанского и Охридского озер, народные предания и иерархические притязания Ох-риды — Юстинианы. Провозгласив себя царем на византий­ской почве, Душан поступает как византийский монарх. Греческие архонты становятся его «домочадцами», сохра­няют византийские звания, ставятся во главе местной адми­нистрации с соблюдением ее византийских форм, получа­ют подтверждение своих привилегий и иммунитета; осо­бенно церковное землевладение, начиная с меникейских и афонских монастырей, жалуется грамотами на свободу от податей и повинностей, на новые богатые земли и доход­ные статьи. Грамоты грекам редактированы по-гречески, с соблюдением всех форм императорской канцелярии. Ду-шану было ясно, что его политические притязания должны быть признаны духовной властью, притом греческой; и так как нельзя было надеяться на Константинопольского пат­риарха, оставалось добиться от Афона и иерархов Македо­нии возведения в патриархи Сербского епископа, который мог бы венчать Душана на царство. Без патриарха нет царя. Душан добился своей цели. В 134б г. собравшееся в столице Скопле сербское духовенство с архиепископом Сербии, болгарское — с Тырновским патриархом, македонское — с архиепископом Охридским и представители Афона ставят в патриархи Ипекского архиепископа Иоашшкия, «бесчин­но», без патриархов, не считаясь с Константинопольской патриархией, которая и наложила на Сербскую Церковь от­лучение (1352 г., длилось до 1375 г.). Тогда же в присутствии церковного Собора, сербских властелей и послов Дубров­ника Душан был венчан в цари сербов и греков, болгар и ар-банасов (албанцев), с супругою Еленою; сын же Урош был венчан в короли всех сербских земель. Сербские вельможи, начиная с братьев Елены, получили византийские титулы деспота, кесаря, севастократора, логофета, протовестиария; щедроты посыпались на монастыри и церкви Афона и Сер­бии. С тех пор у Душана одна мечта — Константинополь: ему, как Карлу Анжуйскому, тесно в своих богатых владени­ях. Необходим был флот. Нужно было его строить на серб-ском Поморье, взять Салоники во что бы то ни стало; но Душан не обладал качествами Петра Великого и привык к бы­стрым, легким успехам. Он предпочитал достичь цели сила­ми Венеции, господствовавшей на море; в течение 10 лет с упорством и всякими подходами он старается склонить Ве­нецию к нападению на Византию: то просит принять его в число венецианских граждан и обеспечить ему убежище, в котором отнюдь не нуждался, то навязывает ей свои услуги и посредничество с возмутившейся Задрой, то прямо пред­лагает наступательный союз против Византии (1346, 1350); но венецианцы были хитрее Душана и отклоняли его пред­ложения тем вежливее, чем он становился сильнее. Душан был для них слишком опасен. В 1347 г. он завоевывает Эпир, Этолию, Акарнанию; деспина Анна Эпирская и ее дочь вы­ходят за родичей Душана, Оливера и Синиигу, получивших названные области в управление; воевода Прилуп овладел Фессалией и Макровлахией (1348). Явилась опасность для венецианских интересов и колоний на Евбее и на Коринф­ском заливе, созданных с большими трудами и жертвами. Сам Душан обложил Салоники, но и тогда города штурмом не брал, рассчитывал на переговоры с зилотами. Год изда­ния им знаменитого «Законника», важнейшего памятника законодательства южных славян (1349), является апогеем могущества и славы Душана, и в этот год венецианцы заклю­чают с Кантакузином мирный договор, на который и сосла­лись в ответе Душану. Царь сербов и греков был обманут. На­дежды на Венецию рушились, и вместе с ними — заветная мечта взять Константинополь. Душан круто меняет фронт. Потому ли, что его завоевательная энергия, собранные им силы, престиж в глазах не одобрявших его сербов старого закала требовали новых побед, или потому, что он хотел приблизить свою мощь к самой республике св. Марка, он обрушился на боснийского бана, союзника Венеции в борь­бе с венграми, и во главе 80 000 народного ополчения, како­го никогда не водил в Македонию, он прошел Боснию с ог­нем и мечом. При этом он обнажил от войск Македонию, только что завоеванную и еще не устроенную. Душан не рас­считал, что у Кантакузина хотя и мало осталось греков, были турки, которые не раз наносили сербам поражения и да­же вторгались во владения Душана. Кантакузин немедленно явился с турками, вступил в Салоники, овладел Юго-Запад­ной Македонией до Албании и Фессалии. Не только турки наводили ужас, дойдя в своих набегах до Скопле; изменили многие, не только греки, но и сербские враги Душана; горо­да сдавались без боя, кроме Веррии и Эдессы. Так были сла­бы связи в новой державе Душана. И успехи Кантакузина не были прочными; Душан, вернувшись, отнял почти все, за­хваченное у него. Но теперь он еще более убедился в своем бессилии овладеть Константинополем. Власть Кантакузина упрочилась, и турки во Фракии были бы опасны для серб­ского наступления. Поняв это, Душан в греках более не заис­кивал, мстил за измену и разрушил Эдессу. Энергия не оста­вила Душана, но он терпел уже неудачи. Кантакузин не усту­пал ему в быстроте и решительности.

Начало пятидесятых годов было особенно тревожно. Используя борьбу Кантакузина с Палеологом, венецианцев с генуэзцами, османы утвердились в Европе. Их призывали наперерыв воевавшие христиане. И Душан вступает на ту же линию, шлет послов к Орхану, предлагая союз и руку своей дочери для одного из султанских сыновей. И здесь Кантаку­зин расстроил планы Душана рискованным захватом турец­ких послов. Одновременно Душан вступает в сношения с Иоанном Палеологом в Салониках против общего врага Кантакузина. Снова тот расстроил соглашение, прислав в Салоники мать Иоанна. Когда османы прочно утвердились в залитой кровью Фракии, Душан не оценил момента, це бро­сил всех своих сил против турок, отказавшись от Босны, но послал Палеологу лишь семитысячный отряд Бориловича, который и был перебит на Марице более многочисленны­ми турками, высланными Кантакузином. Это была уже серь­езная военная и политическая неудача сербского оружия, потрясшая его престиж накануне решительного столкнове­ния между сербами и османами на Балканах. Оплошность Душана составляет его историческую вину перед Сербией и всем христианством на Востоке. Вина Душана тем больше, что он один располагал на Востоке достаточными силами для отпора османам и этих славянских сил не использовал. Содействия Запада себе Душан не обеспечил, наоборот — восстановил против себя Венецию и курию захватом Боснии и Адриатического побережья, которое латиняне уже считали своим. Ему пришлось сознать свою дипломатическую и даже военную неподготовленность под конец громкого правления, когда османы утвердились во Фракии, а греки в Константинополе с падением Кантакузина многие, по венецианским донесениям, были готовы предаться Венеции, или венграм, или сербам, лишь бы спастись от турок Сорокапятилетний Душан этого не пережил и скончался в Призрене в 1355 г. Народные сказания о его смерти в походе на турок содержат истину не историческую, но поэтическую: образ народного героя, олицетворение силы Сербии, гибнущей перед боем против рокового врага.

Османы, из турок-огузов, явились в Малую Азию как небольшая и безымянная кочевая орда. У их вождя Сулеймана была всего сотня палаток, когда он жил на верховьях Евфрата. Ничто не связывало этих недавних пришельцев с сельджуками, кроме общего единства расы, и они были свободны как от иранского, так и от греческого влияния. Таких небольших орд появилось много в связи с передвижениями монголов, и они обыкновенно гибли без следа или растворялись среди более крупных племен или государств; но османам было суждено исключительное будущее. Сын Сулеймана Эртогрул является уже на рубеже византийской Вифинии как вассал иконийского султана Ала ад-дина, поселенный на плоскогорье по среднему течению р. Сангария, и его резиденцией является Сюгюд, ныне небольшое местечко вблизи Биледжика по железной дороге на Эски-Шеир (Дорилей) и Конию. На этом плоскогорье, перерезанном лесистыми оврагами, османы быстро перешли к оседлости. Каждую весну отсюда они нападали на порубежных греческих архонтов. Настоящим основателем государства является сын Сулеймана Осман (1288—1326), давший народу имя, сохранившееся до сих пор. Его первые шаги были скромны, воевал он с соседними сельджукскими беями и с полунезависимыми греческими архонтами, до которых уже не доходила слабая византийская власть. Некоторые архонты жили с соседями османами дружно, даже были их верными союзниками, как Михал, владетель замка в предгорьях Олимпа. Другие гибли под ударами османов, как архонты известных по походам Алексея Комнина крепостей Белокомы (Биледжик), Ангелокомы (Айнеголь), Малагины на Сангарии (место еще не определено). И резиденцию Осман перенес поближе к Никее, в г. Ени-Шеир.

Своими успехами османы обязаны стечению благоприятных условий: слабости сельджуков, разгромленных монголами, и особенно анархическому состоянию восточных областей империи, обезлюдевших после восстаний при М. Палеологе, лишенных власти и ждавших своего завоевателя. К тому же тюркские поселенцы утвердились в Вифинии, даже в окрестностях Никеи, еще в XI в., при Никифоре Вотаниате, как союзные или наемные отряды сельджукского султана Сулеймана и его беев. В истории Алексея Комнина постоянно упоминаются турецкие отряды на службе императора. Задолго до XIII в. в Византии наблюдается то самое явление, что в Западной Римской империи последних веков: варвары как наемная сила, не всегда покорная, проникают на территорию и в са¬мый воинский организм государства. Успехи сельджуков уже изложены. Они подвергаются значительному влиянию византийской культуры в области управления и быта высших слоев; и в общем турки уживаются с христианами. Султаны в Конии имеют жен христианок, носят красные сапоги в подражание императорам, держат при себе греков советников, двор и телохранителей по византийскому образцу, заменяя лишь греческие имена и титулы турецкими; чеканят монету с греческой надписью; терпят в своей столице греческого митрополита и христианское богослужение. Между греческой и сельджукской столицами часты перебежчики, притом самые знатные, как султанские братья или сам Михаил Палеолог. Окраины обоих государств организованы приблизительно одинаково, доверены пограничным беям и архонтам, между собою зачастую дружным. С разгромом сельджуков монголами вполовине XIII в. между грозными завоевателями и Визан­тией обещали установиться дружественные отношения. Дочь М. Палеолога Мария отправлена в гарем султана Абаги в сопровождении игуменьи Пантократорского монас­тыря, и христианское богослужение совершается откры­то при дворе хана Передней Азии. Разгром сельджукского государства имел два последствия: огреченные верхние слои спасаются в Византию, теряя свою национальность, а пограничные эмиры, загнанные монголами в горные де­бри, начинают с Византией разбойничью войну. Эти эми­ры не племенные вожди, но предводители орд (как bandes guerrieres германцев), обязанные возвышением самим се­бе. Особенно после неудачных походов Михаила Палео­лога, сына Андроника Старшего, эти эмиры подчиняют пограничных архонтов и греческие города [Малой Азии], кроме Филадельфии, и с помощью туземных моряков гра­бят острова, встречая отпор лишь от латинян. Эмиры из дома Алисура образуют сильное государство Караман, за­хватив Конию, долину Меандра и побережье до Родоса, владея 15 городами, 150 укрепленными местечками, тыся­чами воинов и осадными машинами, эмиры Карамана ос­тавались опаснейшими врагами османов до XV в. К северу от них правили эмиры Текке (г. Адалия), Кермиан (Кутайя); в Карий — эмиры Ментеше; в Ефесе (Айасолук, от церкви Αγιος Θεολογος) и в области Смирны и Ефеса (турец­кий Айасолук) — эмиры Айдин; в Магнисии — эмиры Са-рухан; в Пергамской области до Мраморного моря — эми­ры Караси; по Черноморью от устья Сангария до трапезунтского Лазистана — эмир Тимур и его сыновья.

Османы поселились между Караманом и Византией, положение их области было выгодно. Защищенные даль­ностью, ущельями и лесами, размножившись на плодород­ной земле, они становятся сильнее ближайших соседей. Свою ставку Осман перенес поближе к Никее, в город Ени-Шеир. Напрасно соседние архонты с царским стратигом Бруссы во главе соединяются против него с сельджукскими беями Караси. Осман разбил их и гнал до Аполлониад-ского озера на рубеже Мизии. Вся почти Вифиния, кроме Никомидии, Никеи и побережья, завоевана Османом, дей­ствовавшим не только силою, но и хитростью. Осман не являлся разорителем страны. Он отдает города и села сво­им сподвижникам в ленное владение, щадит народ, убавля­ет налоги, уважает христианство. Под его патриархальной властью вифинские крестьяне не жалели о византийском чиновнике; и, судя по многим данным, населенность и бо­гатство страны быстро возросли. Умножилось число и во­инов Османа, обладавших силой свежей расы, энтузиаз­мом завоевателей, верою в своего счастливого вождя и в собственные силы. Мало еще известный Константинопо­лю Осман выступил против Музалона, стратига царских войск под Никомидией, и разбил его двухтысячный отряд (1301), и беи Османа тем прочнее и спокойнее занимают Вифинию и устраивают свое хозяйство, щадя население как рабочую силу. Отняв у эмира кермианского крепость Эски-Шеир (Дорилей), осман вступает в союз с эмиром Сарухана против греков. Поход царского сына Михаила про­тив османов оканчивается позорным отступлением в Бигу (Пиги), и шайки османов доходят до азиатских пригоро­дов Константинополя. Никея осаждена Османом, и греки лишь с трудом, ночью, подвозят провиант из Киосской га­вани. Пока кесарь Рожер, вождь каталанов, был в живых, Осман действовал весьма осторожно, но, когда Рожер был убит, Осман договорился с его дружиною, и тысяча осма­нов с Меликом и Халилом во главе переправились в Галли-поли. Подвиги и гибель их были упомянуты выше. Но ядро османов по-прежнему уклонялось от авантюр, предпочи­тая расширять систематически свои владения и прочно обосновываться в них. Лишь перед смертью Осман послал сына Орхана взять богатую Бруссу и сам присутствовал при осаде этой сильной крепости, расположившись у це­лебных источников (ныне Чехирге). Когда Брусса сдалась на условиях, Осман удержал в городе греческое население (1326) и вскоре умер.

Его преемник Орхан (1326—1359) был уравновешен­ной натурой и не любил рискованных шагов. Толпы турок грабили Фракию, но это были не его люди. Нарушил мир сам Андроник Младший, напав на вассала османов во Фригии, Белого Тимура. Если фригийские турки еще боя­лись императора и Тимур простерся перед Андроником, целуя его пурпурные сапоги, то Орхан ни с какими тради­циями не считался и, как мы уже знаем, разбил Андроника под Филокриною, причем император едва спасся (1330). Орхан быстро использовал победу. Никея стала легкой до­бычей. Опять взятый город не был османами разрушен, но сохранен со всеми постройками и населением. Хотя свя­тыни были распроданы грекам же и церкви обращены в мечети, но Орхан старался поддержать культурные и бла­готворительные учреждения, которыми была богата Ни­кея, и мусульманские имареты при мечетях заменили школы и богадельни при церквах. Ближайшей целью Ор-хана стала Никомидия. Дважды приступал он к этому важ­ному приморскому городу, но оба раза встречал под его стенами энергичного Андроника; в первый раз царь и «са­трап» обменялись дарами, во второй раз турки поспешно ушли. Упорный Орхан организует небольшой флот с по­мощью своих сельджукских вассалов в Мизии, и впервые напали османы на европейский берег; нападение их было отражено, но Никомидия осталась без помощи и сдалась Орхану. И третий крупнейший город Вифинии стал ту­рецким и мусульманским; сохранив население и построй­ки. Успехи Орхана совпали со временем междоусобия внутри империи и с опустошительными набегами эмира Омара Айдинского во Фракии. В противоположность Омару эмир османов имел в виду лишь свои задачи неза­висимого государя и не давал Кантакузину вовлечь себя в орбиту византийской политики. Но благодаря росту сво­их сил Орхан стал особенно желательным союзником для византийских партий, и тогда он не отказывал в своей поддержке, поскольку таковая была полезной для молодо­го османского государства. По примеру М. Палеолога и И. Ватаци император Кантакузин выдает дочь за неверного, но сильного соседа; старый Орхан окружил ее почетом, не стесняя ее веры. Орхан долго был верен союзу, нападе­ния на византийское побережье прекратил и во время войн Кантакузина с Душаном три раза посылал в Европу сына Сулеймана с войском и даже с флотом, причем ос­манское юношество ознакомилось с Фракией; но в сно­шениях оставался независимым союзником и уже рассма­тривал азиатские области как свои. Приехав к Кантакузи­ну, он остановился на азиатском берегу, и византийский двор пировал в его ставке. Орхан использовал и междо­усобия между латинянами — войну Венеции с Генуей. Опять он действовал самостоятельно, и, невзирая на союз Кантакузина с Венецией, Орхан становится «братом и от­цом» генуэзцев, послав им помощь. Отношения между ца­рем и султаном обостряются. Душан, главный враг Канта­кузина, немедленно предлагает султану союз, а сыну его — свою дочь. У Орхана не было недостатка в христианских союзниках, и христианское добро само шло ему в руки. Арест греками сербских послов приводит к открытому разрыву — и опять по вине греков. Орхан подступал к Константинополю, требуя удовлетворения; сыновья его опустошают фракийский берег. Кантакузин на генуэзских кораблях добился мира с Орханом, но Венеция его не по­лучила. Османы и венецианцы становятся упорными вра­гами. Кантакузину Орхан опять помог, но турецкая моло­дежь при этом еще лучше ознакомилась с Фракией и с Ад­рианополем, будущей турецкой столицей. Часть турок даже осталась в Галлиполи с женами и детьми, будучи по­селена в крепости Чимпе самим Кантакузином, не подо­зревавшим, по-видимому, опасности. Когда же землетря­сение 1354 г. разрушило византийские крепости на Галли-польском полуострове, Сулейман явился с азиатского берега и поселил турок в греческих домах, беззащитных и покинутых хозяевами, и сам выстроил себе дворец в Гал­липоли. Занятая территория была поделена между турец­кими воинами; турецкие десятники, старосты и намест­ники заместили греческую администрацию. Оставшееся греческое население в панике бежит в Константинополь и там в не меньшем страхе ожидает нападения османов. Известно, что эти факты повлекли падение Кантакузина. Значение утверждения турок в Европе было оценено не только греками, но и Душаном Сербским; только его смерть остановила поход сербов с латинянами против ту­рок. Сын Кантакузина Матвей, продолжавший пользовать­ся турецкой помощью, был разбит сербами и попал в руки Иоанна Палеолога. Последний сознавал свое бессилие и всеми мерами старался снискать расположение Орхана: освободил из рук Калофета султанского сына Халила и выдал за него дочь. Но все его старания рушились, когда меч пророка попал в руки другого сына Орхана, Мурада I (1359—1389), за отречением старого отца, занятого дела­ми благочестия, и за смертью старшего брата Сулеймана, завоевателя Ангоры и Галлиполи.

Задачею Мурада и его советников стало завоевание Фракии, основание мусульманской империи в европей­ской Романии. Закончился первый период истории осма­нов — устроение завоеванной Вифинии со столицей Бруссой. Последняя достигла большого расцвета и к началу XV в. насчитывала, по показанию очевидца Шильдбергера, до 200 000 населения. Архитектурными памятниками вели­чия Бруссы являются до сих пор великолепные мечети и гробницы султанов, построенные в XIV и XV вв. Роскош­ный султанский дворец был расположен над городом, на уступе снежного Олимпа. В плодородной Вифинии быст­ро размножилось юное племя османов. Султанские побе­ды вдохнули религиозный и расовый энтузиазм в разроз­ненные сельджукские племена от Ангоры и Конии до Смирны и Галлиполи.

Не считаясь с дружественными и родственными свя­зями, которыми византийская дипломатия опутывала вы­росшую силу османов, Мурад предпринял завоевание Фракии, имея в виду ее главный город Адрианополь. Предварительно он овладел укрепленными этапами на пути между Константинополем и Адрианополем: Пиргосом (тур. Люле-Бургас), Цурулом (Чорлу), Мессиной (Каришдиран, место боев в последнюю болгаро-турецкую войну). Свою резиденцию Мурад перенес в Димотику, знакомое туркам гнездо Кантакузинов. Немедленно Му­рад организовал турецкое управление и роздал своим беям крупные тимары (лены); Фракия получила название «греческой страны», Рум-или (отсюда Румелия), в отли­чие от Осман-или, первых поселений по Сангарию. Каж­дую весну, по старому обычаю, османы расширяли свои владения, причем беи со своими людьми присоединя­лись к собственным войскам султана или к его «двору» (тур. Капу — дверь, дворец, отсюда лат. Порта). Личные войска султана составляли почти единственный посто­янный корпус и рекрутировались юношами из собствен­ных земель султана, а так как за ним оставались лучшие и наиболее населенные завоевания, то в его гвардию попа­дало и большое число христианской молодежи, обра­щенной в ислам; их стали воспитывать с детства в строго мусульманской обстановке, отрывая от родных. К XV в. султанские войска (далеко не все) получают имя яныча­ров (тур. ени-чери — рекруты).

Лишь устроив Фракию, Мурад подступил к укреплен­ному Адрианополю. Судьба столицы Фракии была решена: помощи ей не было. После краткой осады и бегства на­чальника византийского гарнизона горожане сдались, и для Адрианополя, давно не знавшего мира и спокойствия, настало время материального и даже культурного расцве­та. Когда Мурад со своим «лалой» (пестуном) Шахином, полководцами Хадми-Ильбегом и Евреносом вступил в го­род, ставший его столицею с 1365 г., в нем было до 15 000 деревянных домов, а к XV в. разноплеменное население Адрианополя насчитывало несколько сот тысяч. Благодаря плодородию страны и положению города на караванных и водных путях, развились торговля и ремесла. Богатство привлекло и просвещение: в султанской столице, в доме богатого еврея, знаменитый Плифон изучал древних фи­лософов. Но в художественном отношении Адрианополь далеко уступает старой столице Бруссе.

Дальнейшее завоевание до Балканских гор не встре­тило сопротивления: в стране не оставалось власти, и на­селенные пункты ожидали завоевателя. Фшшппополь был в болгарских руках (с 1344 г.), бессильных вследствие меж­доусобия между сыновьями царя Александра. Лала-Шахин взял Филиппополь без труда (1363), а за ним и Веррию (За-гору, тур. Эски-Загра); его отряды доходили до Софии и Тырнова. Евренос-бей завоевал низовья Марицы и Запад­ную Фракию с г. Помюльджиной, прибрежный Энос был оставлен за дружественным генуэзским домом Гаттелузи. Новые земли османов отрезали Константинополь от сухо­путного сообщения с христианскими державами. Недав­ние выходцы из Азии образуют во Фракии государство, ко­торое становится решающим фактором на Балканах и входит в круг европейской политики. Дальнейшие успехи османов поэтому излагаются в связи с общим положением Византии и христианского Леванта.

В связи с политическими судьбами Малой Азии стоит история Трапезунтского царства, прерванная выше (гла­ва 4) на конце XIII в. После разгрома сельджуков монгола­ми Хулагу Мануил I Трапезунтский, вассал иконийского султана, вовремя заявил покорность и сумел уберечь свою страну от ужасов монгольского нашествия. Сам он не ездил к великому хану в Каракорум. Современные гре­ки считали Мануила воинственным, Людовик Святой на­зывал его сильным и богатым государем, и хотя стать те­стем Мануила не пожелал, но находил полезным для ла­тинского императора сближение с Мануилом; это последнее в свою очередь не улыбалось Великому Ком-нину, считавшему свой род единственными законными наследниками Константинополя. При Мануиле и его сы­новьях наметились пути, которыми пойдет история Трапезунта в XIV в., с одной стороны, дружба с хозяевами Ма­лой Азии — монголами, потом — до конца XIV в. — осма­нами для обеспечения трапезунтских владений и торговли; с другой стороны, слабые претензии на гречес­кий Константинополь, опять до конца XIV в., до турецкой опасности. При Алексее II враги заключенной Михаилом Палеологом унии считали своим прирожденным монар­хом православного Великого Комнина. Многие право­славные уезжали в Трапезунт. Далее, уже при сыновьях Мануила I, приобретает опасный характер движение ар­хонтов, почти самостоятельных в своих лесах и ущельях, и распря туземной лазской и пришлой греческой знати. Наконец, трапезунтские цари, отказавшись от активной политики в глубь материка, обращают главное внимание на обогащение своей казны и страны покровительством транзитной торговле; к этому времени, благодаря захвату египтянами Сирии, определяется мировое значение тор­гового пути от Трапезунта через Армению и Персию до Индии, а также и местной торговли с Кавказом и Крымом, следуя около берега. В связи с движением против Михаи­ла Палеолога некоторые источники упоминают о приня­тии трапезунтскими государями титула императора и са­модержца ромэев, но вероятнее, что гордые своим родом Великие Комнины носили этот титул и ранее. М [ихаил] Палеолог не имел никакого успеха, требуя в Трапезунте отказа от императорского титула; тогда он переменил тактику и столь же настойчиво предлагал молодому Ио­анну руку своей дочери Евдокии и сумел осуществить этот политический брак, несмотря на нерасположение трапезунтского двора (1282). Трудно было при этом оформить отношения между обоими дворами и династи­ями. Византийский церемониал предоставлял Иоанну лишь ранг деспота и отказывал ему в царских красных са­погах; но законность прав и полноту политической само­стоятельности Константинополь должен был признать за трапезунтскими Комнинами, и трапезунтский двор удовлетворился этим существенным актом, узаконившим сосуществование двух православных царств греческой нации, притом с сохранением церковного единства.

Примирившись с Палеологами, Иоанн II заботливо поддерживал отношения, почти номинально зависимые, с ханом Передней Азии Абагой, женатым и на трапезунтской царевне, и на побочной дочери Михаила Палеолога; но кочевые туркмены отняли у Иоанна область до Керасунта. Иоанну (†1297) наследовал сын Алексей II (1297— 1330), упрочивший самостоятельность своего царства. Он сверг опеку Андроника Палеолога, которому поручил его умирающий отец, взял в жены грузинскую княжну, а не дочь византийского сановника Хумна, сильного при дворе Палеолога; он загнал туркменов в горы, обуздал генуэз­цев, отказавшихся платить пошлины, но терпел от синоп-ских пиратов-мусульман, сжегших даже пригороды Трапезунта. Флот Комнинов всегда был плох. При преем­никах Алексея II особенно развились внутренние смуты, лишь временами замиравшие в Трапезунте. Византийские архонты, пришедшие вместе с Комнинами, встретили враждебное отношение туземного элемента грузинского (лазского) племени, имевшего в своей среде древние кня­жеские фамилии. Пришлая знать именовалась схолария-ми (гвардией), туземная — месохалдиями (жившими вну­три Халдии). Первые искали опоры в Византии, вторые — в единоплеменной Грузии. По смерти Василия, променяв­шего первую жену, дочь Андроника Младшего Палеолога, на вторую, Ирину из Трапезунта, византийская партия ус­тупает туземной. Ряд кровавых мятежей заполняет мест­ную историю, хронику Панарета. Грузинские отряды с Кавказа получают решающее значение при дворцовых пе­реворотах. Пользуясь междоусобиями, туркмены опусто­шают страну, доходя до пригородов и даже до внутренних кварталов Трапезунта.

В этих событиях умалилась самодержавная власть. У царя Михаила архонты, возведшие его на престол, выну­дили письменное обязательство не заключать договоров, не издавать указов без совета с архонтами, и царь должен был довольствоваться почетными прерогативами власти; но восстание простого народа после кровавой борьбы освободило от олигархии царскую власть (1345). Эти со­бытия трапезунтской истории, недостаточно известные, почти совпали и с кандидатурою Кантакузина на пре­стол, с обязательствами, наложенными на него архонта­ми, также требовавшими не предпринимать важных ре­шений без их ведома, и с народным восстанием против Кантакузина и знати. Между одновременными события­ми в Византии и Трапезунте нужно предположить связь или, может быть, лишь единство причин и следствий. Но разница была та, что в Константинополе была законная династия, в борьбе с которой — и с простым народом — Кантакузин потерпел неудачу; сходство в том, что цар­ская власть при поддержке низших классов одолела ари­стократию, искавшую ограничить самодержавие, при­том, может быть, по образцу западных баронов и высших палат. К сожалению, известий об этих движениях на гре­ческом Востоке в середине XIV в. слишком мало, а Канта­кузин, который лучше других знал и понимал, пишет в своей истории лишь то, что ему выгодно. Последствием междоусобия явилось и в Трапезунте и в Византии разо­рение страны, усугубленное моровою язвою 1347 г., рав­но как и падение могущества и престижа государства в глазах соседей. В Трапезунте народное движение было сопряжено с погромом иностранцев, именно латинских купеческих колоний, имевших договорные права и льго­ты. Особенно пострадали генуэзцы.

Эти годы были временем расцвета генуэзского могу­щества в Черном море и в Крыму. Генуэзцы не замедлили отомстить Трапезунту. Вытеснив трапезунтскую власть из северного Черноморья, сделав титул Комнинов «госу­дарь Заморья» пустым звуком, они разбили трапезунтский флот, сожгли Керасунт, добились возмещения убытков и уступки крепости Леонтокастро в качестве га­рантии. Одновременно тюркские эмиры Эрзинджана и Байбурта, державшие в своих руках большой караван­ный путь в глубь Азии, соединились с туземцами, цанами, т. е. лазами, и подступили к самому Трапезунту. В эту тя­желую пору чем более терпело и слабело царртво, тем крепче Трапезунт отстаивал свою независимость от Ви­зантии. На престол вступает малолетний Алексей III, сын Василия и Ирины Трапезунтской, для Палеологов неза­конный, однако трапезунтцы уберегли его престол, и он женился на дочери Кантакузина, главного врага Палео­логов; он мог при содействии народа справиться с под­нявшими голову архонтами, губившими друг друга, но в борьбе с туркменами потерял всю Халдию и остался при береговой полосе. Заходя несколько вперед в нашем кратком изложении продолжительного царствования Алексея III, упомянем, что оно почти совпадает по времени с царствованием Иоанна V Палеолога. Оба они были бессильными зрителями нарастания турецкого могущества, и последнее примирило Палеологов с Комнинами вновь и окончательно. Гордость первых, обедневших, ставших данниками султана, была уже сломлена. Иоанн ищет дружбы богатого, пока независимого трапезунтского царя. Прошло время, когда в Константинополе признавали за ним лишь титул деспота. Прекрасную Евдокию Трапезунтскую старый Иоанн сватал за сына своего Мануила, но взял за себя. Скрепленная браками дружба обеих династий продолжалась до гибели их государств. Несмотря на грабежи Белой орды и генуэзцев, доходы трапезунтского царя были велики, благодаря таможенным пошлинам, и еще в начале XV в. достигали 700 000 дукатов, равняясь доходам английского короля того же времени. Правление Алексея ознаменовано церковными постройками, на Афоне он основал монастырь Дионисиат, существующий поныне. При его сыне Мануиле, современнике Мануила Палеолога, в Передней Азии разыгрались мировые события, отразившиеся и на Трапезунтском царстве. Султан османов Баязид I Илдирим завоевал Караман, Токат, Сивас, Самсун, дошел до Черно¬го моря, прогнал Белую орду Кара-Уну Шемахинского за Евфрат и стал соседом Трапезунтского царства. Почти одновременно грозный Тимур (Тамерлан), основавший в Средней Азии великую державу, подчиняет грузинских князей на Куре, гонит Черную орду Кара-Юсуфа до Эрзерума, который также подчинил себе. Предвидя столкновение, боясь его, и Баязид, и Тимур заручаются союзами, первый — с египетским султаном; у Тимура при дворе являются послы Мануила Палеолога и короля кастильского, послы эти — католические монахи, и за переговора¬ми видна дипломатическая деятельность римской курии. Неоднократно приближавшийся и вновь отступавший Тимур внезапно покончил с Баязидом одним ударом под Ангорой (1402) и, пройдя до Смирны, вернулся в Среднюю Азию. Владетель сравнительно крошечного царства, Мануил Трапезунтский еще до битвы под Ангорой шлет послов к Тимуру, является к нему лично. Вступив в его царство, Тимур, не доверявший Мануилу, заставил его стать вассалом, выставить 20 кораблей, наравне с Ма-нуилом Палеологом, и, по-видимому, участвовать в Ан¬горской битве в числе многочисленных, свыше 30, «знаменитых государей», подчиненных Тимуру.

Царство Мануила простиралось на 70 часов пути, следуя берегу, и на 1 —2 дня пути в сторону гор. Но правил он непосредственно лишь городами и личными богатыми имениями. В остальной части небольшой его страны почти независимо правили могущественные архонты, среди которых выделялся туземный род Кабаситов Халдейских, пришлых Мелиссинов, грузинские князья, тюркские беи, породнившиеся с Великими Комнинами. Недоступность горных областей и антагонизм между туземцами и пришлыми архонтами помешали Комнинам объединить страну под планомерным и действительным управлением. Сила Комнинов заключалась в их царском имени и в громадных доходах. Их столица была сильно укреплена, красива и богата, дома были в два и три этажа; среди складов с азиатскими и европейскими товарами теснилась разноязычная толпа. Над городом высился кремль, содержавший дворец с его росписными галереями и позолоченными крышами, с залами, украшенными фресковыми портретами Комнинов, казначейство, архивы. От этого великолепия не осталось и следа на поверхности земли. Город славился церквами (Хрисокефал, св. Софии, св. Евгения — патрона города, мон [астырь] Сумела, уцелевший доныне (1)) и роскошными загородными садами. Страна была настолько одарена природой и обогащена караванным путем, что населявшая ее рослая, красивая раса не привыкла к дисциплине и упорному труду. Дворец, разукрашенный искусством, хранивший ценную библиотеку, был свидетелем грубого насилия, преступлений и разврата; в обществе царило суеверие, книгами занимались немногие, только монахи. Письменность, от которой дошли одни обломки, собранные особенно трудами ученого грека Пападопуло Керамевса, жившего в России, указывает несколько значительных имен; процветала местная агиография, были и хроники. К XV в. лучшие умы стремились на Запад, между ними знаменитый Виссарион, родом из Трапезунта, оста­вивший и похвалу родному городу; рядом с ним видим рев­ностного униата — архиепископа Амируци, после турец­кого завоевания ставшего грубым льстецом султану и едва ли не ренегатом.

Об отношениях Трапезунтского царства к северно­му Черноморью имеются отрывочные известия. Великие Комнины носили титул государей Ператии, т. е. Заморья. В XIII в. Херсонская фема вошла в состав Трапезунтского царства. Из слова Лазаря о чудесах св. Евгения видно, что около 1223 г. сельджукские пираты захватили корабль, везший в Трапезунт ежегодную подать с Херсона и «гот­ских климатов», и затем опустошили Херсонскую об­ласть. Трапезунтское царство было слабо, и крымские греки не порывали с ним связи потому, что для них важ­ны были торговые сношения с Трапезунтом. После бит­вы на Калке и нашествия татар на Сугдею многие греки эмигрировали в Трапезунтское царство, но по изгнании татар из Сугдеи (1249) в ней было насчитано свыше 8000 населения. Сохранились местные святыни. Епископы назначались из Константинополя, но многие из упомя­нутых в местном синаксаре священников носят татар­ские имена. Распря между Никейским и Трапезунтским царствами сказывалась и в делах Церкви в Крыму. Посвя­щенный в Никее епископ Феодор, отправляясь на Кавказ, высадился в Херсоне, осажденном вскоре татарами, спасся к христианам аланам и стал устраивать их Цер­ковь, но Херсонский епископ заставил Феодора уехать дальше на восток; в Босфоре ему не разрешил высадить­ся местный гражданский начальник. Греческая Сугдея (Сурож) платила дань Батыю, по известию посла Людо­вика Святого известного путешественника Рубруквиса. В XIII в. русские, несомненно, жили и торговали в Крыму, возили меха, и египетское посольство называет их в чис­ле населения рядом с кыпчакскими татарами и аланами. Сурожане оплакивали смерть Владимира Галицкого, по Ипатьевской летописи (1288). Татары заботились о Сугдее, и хан Золотой орды, заключая договор с М[ихаилом] Палеологом (1281), обязал его не обижать сурожан. Ря­дом с туземными греками в Суроже торговали венециан­цы, знаменитый Марко Поло имел там дом; но с конца XIII в. союзные с Палеологом генуэзцы не без борьбы становятся на Черноморье полными хозяевами. В 1266 г. генуэзцы купили у татар место Феодосии, запустевшей с VIII в., и основали знаменитую свою колонию Кафу, а ве­нецианцы утверждаются в Сугдее (нын. Судак) и даже стесняют здесь генуэзцев; у них является и консул «Хазарии». На самом рубеже XIII в. колонии обеих итальян­ских республик были разорены Ногаем: в 1322 г. Сугдея, в 1368 г. Кафа снова были разрушены татарами, но, не­смотря на эти погромы, генуэзская торговля в Крыму бы­ла весьма богата и перекинулась на Азовское побережье. Учреждено было в Генуе особое колониальное ведомст­во, Officium Gazariae (1313), давшее колониям статут, уч­реждаются и католические епархии; под влиянием про­паганды францисканцев начали переходить в католиче­ство   и   аланские   князья,   и   местные   армяне.   Папа ходатайствует перед ханом Узбеком за христиан Сугдеи, обращенной им в мусульманский город, но без успеха. Церкви были закрыты, икона на городских воротах была заколочена досками. Впрочем, несколько православных греков жило в Сугдее и в первой половине XIV в.; араб Ибн Батута видел христиан из татар и фреску на церков­ной стене. Ханский наместник жил в Солхате (ныне Ста­рый Крым). В половине XIV в. генуэзцы одолели венеци­анцев в Черноморье, получили от Византии Херсонес, от татар — Сугдею. В Азовском районе главным центром ге­нуэзской торговли была Тана, в устье Дона, а в Крыму — Кафа; впрочем, разбогатела в их руках и Сугдея. Гречес­ких кораблей генуэзцы не пускали дальше Дунайских гирл, но православия не стесняли: и в XIV в. упоминают­ся епархии Готская, Херсонесская, Сугдейская, Боспор-ская, но обедневшие, судившиеся в Константинополе друг с другом из-за нескольких деревень.

 

Глава IX

 

ПОСЛЕДНИЕ ПАЛЕОЛОГИ. ПАДЕНИЕ КОНСТАНТИНОПОЛЯ И ОСТАЛЬНЫХ ГРЕЧЕСКИХ ГОСУДАРСТВ

 

С Кантакузином ушла со сцены целая эпоха византий­ской истории, когда власть не оставляла идей Михаила Па-леолога, думала о воссоединении греческих земель и когда она опиралась на сильную служилую аристократию евро­пейских областей, поставлявшую лучшие национальные полки. Теперь служилые люди или были перебиты в меж­доусобных войнах, или разорены во время народных вос­станий и турецких набегов. У империи не стало организо­ванной национальной армии, ни ресурсов для ее возоб­новления. Осталась надежда на латинян, и при последних Палеологах господствуют надежды на латинян и латин­ское засилие. Завершением господствующих идей этого последнего периода является Флорентийская уния, и Кон­стантинополь гибнет как латино-греческий город, защи­щает его не патриарх, но кардинал.

Иоанн V занимал престол еще почти сорок лет (1355—1391) и остался в народной памяти как красавец Калоянн. Несмотря на тяжелую юность, он по легкомыс­лию не годился бы в монархи даже в спокойное время, те­перь же он усугубил личными качествами и слабость госу­дарства, и бедствия народа.

Слабость правительства была настолько велика, что три года оно не могло справиться с обломками партии Кантакузина, во главе которой стоял Матвей, носивший еще знаки царского достоинства; ему мало помогали младший сын Кантакузина Мануил, правивший в Мистре, зять его Никифор в Эносе, Мануил Асеневич во фракий­ской Визе. Матвею предлагали сделку: получить в удел то Морею, то Лимнос. Он даже перешел в наступление. Греки уже не могли воевать без турецкой помощи, в которой Орхан отказал. Палеолог избавился от Матвея лишь в 1357 г., когда последнего захватил в плен сербский кесарь Воихна и выдал Палеологу, так как никто не захотел выкупить Матвея. В Константинополе обошлись мягко с претенден­том и его семьею, даже уговаривали, через отца, отказать­ся от своих притязаний, и Матвей дал требуемую клятву, сохранив некоторые знаки царского сана. Разгадку миро­любия Палеолога следует искать в тех симпатиях к дому Кантакузина, которые еще жили во Фракии; там еще дер­жался М[ануил] Асеневич (Асень). Многие фракийские ар­хонты в ближайшие годы предпочли турецкую власть правительству Палеолога, чем облегчили утверждение ту­рок во Фракии. Подобное явление имело место и в мало­азиатской Вифинии во времена Османа. Междоусобие во Фракии замерло за отсутствием претендента. В отдален­ных областях более сказалась крайняя слабость констан­тинопольского правительства. Пользуясь распадением державы Душана, умершего вскоре после отречения Кан­такузина, зять последнего Никифор, владевший Эносом, утвердился в Эпире, на который имел наследственные права, отослал дочь Кантакузина в Морею, желая пород­ниться с сербской династией, но вскоре был убит албан­цами (1358), и в Эпире было основано албано-греческое государство Карла I Топии. В Фокее царский наместник Калофет правил независимо. Его пираты схватили Халила, сына султана Орхана, и напрасно по настоянию Орха-на император требовал освободить Халила. Калофет про­сил 100 000 золотых и сан севастократора. Императору пришлось осаждать Фокею, исполнить требования Калофета и выдать за Халила свою малолетнюю дочь. Еще ме­нее успеха он имел в Морее, где утвердился младший сын Кантакузина Мануил. Посланные против него двое Асеневичей были им отражены с помощью венецианцев, и Ио­анн был вынужден признать Мануила деспотом византий­ской Морей. Богатый остров Митилену (Лесбос) Иоанн отдал вместе с рукой сестры генуэзцу Гаттелузи. В этом нужно видеть не только личную благодарность за помощь при овладении престолом, но и выговоренный наперед успех знатной генуэзской семьи, владевшей некоторое время Эносом, крупный и характерный шаг последних Палеологов по пути латинского засилья. Владетельный род Гаттелузи чеканил собственную монету по примеру латинских; государей на Леванте. По свержении Кантаку-зина империя была так слаба, что венецианец Марино Фальери советовал начать поход против неверных с завоева­ния Византии, как будто усилия и успехи Ласкарей и Пале­ологов обратились в ничто менее чем в одно столетие. Однако лишь только Матвей Кантакузин попал в плен, Ве­неция поспешила возобновить мир с Византией (1357); при новом перемирии венецианцы были лишены права владеть недвижимостями в Константинополе, и их баил получил инструкции не возбуждать турецкой подозри­тельности дружбой с греками.

Ближайшие годы принесли такой непоправимый ущерб империи, что и в Европе, и в Константинополе при­шлось подумать о немедленной борьбе с османами всею силою христианского мира. Преддверием к новому похо­ду должна была быть по-прежнему церковная уния. В 1359 г. умер султан Орхан; ранее погиб его воинственный сын Сулейман, завоеватель Галлиполи, и на престол вступил другой сын, Мурад. Старый Орхан долго дружил с греками, породнился к Кантакузином и лишь под конец царствования охладел к греческой дружбе. Сыновья его Сулейман и вступивший на престол Мурад I были готовы использовать накопившиеся силы османов и вести свой народ для поко­рения христиан, тех «рум», коих землю они знали вдоль и поперек. Мурад начал с покорения единокровных сельджукских племен, с завоевания Ангоры и горных пастбищ караманского эмира, чтобы, обеспечив тыл, двинуться на опустошенную Фракию. Против вооруженного народа ос­манов, привыкшего к военным успехам, уже не стояло во­инственное служилое сословие, испытанные всадники Ан­дроника Младшего и Кантакузина. Правительство Иоанна могло выставить лишь небольшие, по скудости казны, от­ряды западных наемников и негодные к правильному бою толпы народного ополчения. Силы же турок измерялись десятками тысяч. Овладеть Фракией было легко. В 1360 г. полководцы Мурада Лала-Шагин, Евренос-бей и другие взяли сильные крепости Чорлу и Димотику, причем по­следняя была передана греческим начальником; в 13б1 г. Лала-Шагин разбил начальника адрианопольских войск, бежавшего и покинувшего Адрианополь на произвол судь­бы. Этот важнейший город Фракии стал второю после Бруссы столицей османов.

Лала-Шагин вторгся в Болгарию и дошел до Филиппо-поля, а Евренос занял Западную Фракию. Повсюду турки устраивались прочно, привозили семьи и укрепляли горо­да; пленных продавали по установленной таксе, 125 сереб­ряных грошей (акча) за человека. Византийское прави­тельство не могло и не смело встретить турок в чистом по­ле, оно предпочло искать компенсаций в приморской Болгарии; греки захватили Анхиал и осадили Месемврию, принадлежавшие Болгарии города с греческим наведени­ем. Александр Болгарский был вынужден просить мира и уплатить издержки (1362); мир был скреплен обручением малолетних Андроника, сына Иоанна V, с дочерью Алек­сандра от второй жены, еврейки. Умирая (1365), Александр оставил большую часть страны Шишману, своему сыну от еврейки. Шишман дружил с турками и изменнически за­хватил императора Иоанна, прибывшего для переговоров о союзе против турок. Европейские дворы были возмуще­ны поступком Шишмана. Союз Болгарии с утвердившими­ся в Европе турками изолировал христианский Констан­тинополь с севера и являлся изменой христианскому делу. Для освобождения Иоанна V была снаряжена экспедиция Амедея Савойского. Отбив у турок Галлиполи (впрочем, на короткое время), Амедей явился с несколькими генуэзски­ми и венецианскими кораблями в Черное море. Амедей ов­ладел болгарским берегом до Варны, и тогда лишь Шиш­ман освободил императора, около года пробывшего в пле­ну, и обязался не нападать на Византию. Рыцарская помощь Амедея, приходившегося Иоанну V двоюродным братом по матери Анне Савойской, вовлекла Византию в орбиту западной политики, оправдала и оживила надежды на латинский Запад. Сын Анны Савойской, Иоанн Палеолог, был подвержен западному влиянию со времени вступ­ления на престол с помощью Гаттелузи и Венеции. С ут­верждением турок в Адрианополе, с распадением державы Душана у Византии не могло быть иных надежд, кроме упования на западную помощь. Перед лицом турецкой опасности, Западом немедленно оцененной и учтенной, и для Европы не было иного выхода, как помощь Константи­нополю, хотя пока православному. Передовые латинские державы на Леванте, Венецианская и Генуэзская республи­ки, подали друг другу руки, несмотря на вековечную враж­ду, и в эту грозную пору вторжения турок в Европу для окончательного утверждения венецианцы и генуэзцы дружно помогают Палеологу как при свержении Кантаку-зина, так и при экспедиции Амедея. Помощь, оказанная по­следним, была, однако, эфемерной и предпринята была с ограниченною целью и средствами. Радикальным реше­нием вопроса было бы основание в Константинополе Ла­тинской империи для борьбы с турками, как предлагал Фа-льери; но соотношение западных государств, особенно положение Франции, препятствовало осуществлению столь крупного предприятия. При таких условиях пред­стояли полумеры для Европы, агония для Византии, ожив­ляемая надеждами на западную помощь. Латинизация го­сударства Палеологов, двора, части высших церковных и светских кругов, Церкви и просвещения была обеспечена, насколько она не касалась верного православию народа и духовенства. К сожалению, история этого критического момента — последнего поворота на Запад — недостаточно освещена источниками и мало разработана.

Переговоры Иоанна V с Болгарией, Сербией, Людови­ком Венгерским о помощи против турок не привели к ре­зультату. Против турок нужны были сильные союзники. Византийское правительство надеялось на первых порах на соседей-сербов и послало патриарха Каллиста в Серее, к вдове Душана; но Каллист умер во время переговоров, ко­торые не были доведены до конца не только потому, что тот же Каллист в 1352 г. объявил анафему Сербской патриархии, основанной Душаном, но главным образом вслед­ствие распадения царства Душана на уделы. Сербы не мог­ли защитить от турок и собственную страну; турецкие от­ряды прошли Македонию, Фессалию, Фермопилы и граби­ли под Фивами. Правитель каталанского государства, сицилийский наместник Лориа, даже призвал турок на свою службу против венецианцев и своих внутренних вра­гов. Союз Лориа с турками возмутил европейские дворы; папа Урбан V призывал против Лориа духовных и светских владетелей Греции и короля кипрского Петра I Лузиньяна; последний заключил союз с французским королем Иоан­ном и с Амедеем Савойским, но на Мурада не напал. Он лишь ограбил Александрию (1365) и укрепил латинскую Смирну. Сам сицилийский король долго не мог справиться со своим наместником Лориа, и турки были изгнаны из Виотии с трудом. Папа Урбан был горячим сторонником крестового похода против османов и помощи Византии, которую «не слова, но самые дела» должны привести к спа­сительной унии. Организуя крестовый поход, папа пору­чал его вождям греческую империю, притом по просьбе самого Палеолога. Французскому королю Иоанну II смерть помешала стать во главе крестоносцев. Призывая его пре­емника, папа просил помочь грекам лишь в случае, если они будут верны унии. Еще во время экспедиции Амедея папа и письменно, и через сопровождавшего Амедея ла­тинского патриарха Павла с угрозами требовал от Палео­лога унии с католичеством. Иоанн Палеолог, оценивая по­литическое положение, готов был подчиниться требова­нию курии, но не обладал ни волею, ни авторитетом своего предка Михаила. Он созвал Собор с участием двух восточных патриархов и изложил Собору требования па­пы, но собравшиеся архиереи во главе с патриархом Филофеем нашли, что лишь правильно созванный Вселен­ский Собор может решить унию; в приглашениях же на та­ковой Собор константинопольский синод призывал поддержать догматы Восточной Церкви во всей их чисто­те. Раздраженный «лживостью» греков, папа отсоветовал Людовику Венгерскому выступить на помощь Византии, даже разрешил его от клятвы, если он таковую дал Иоанну Палеологу. Между тем Иоанн лично на занятые деньги ез­дил к Людовику Венгерскому, умоляя о помощи; но вслед­ствие советов из Рима Людовик выступил не против турок, но против их друзей болгар. Напрасно съездив в Венгрию, не имея иной надежды, император Иоанн решает ехать в Рим. Потомки Михаила Палеолога, растратив народные силы и допустив турок в Бруссу и Адрианополь, являются в роли униженных просителей перед европейскими двора­ми. Иоанн V первым из Палеологов вступил на этот горь­кий путь, впрочем услаждаемый почестями и увеселения­ми и проторенный латинскими императорами Констан­тинополя.

В 1369 г. Иоанн V явился в Рим и вручил не папе, но его кардиналам грамоту за золотою царскою печатью. Грамота содержала латинский символ веры на греческом и латинском языках. Через три дня он был принят папой на лестнице собора св. Петра и присягнул Римскому пер­восвященнику на верность ему и католической Церкви; последовал молебен. Папа более не считается с мнением константинопольского синода и требует от греческого клира последовать примеру их царя. Однако и Палеолог, и Урбан поступили легкомысленно, сочтя золотую печать за согласие православного народа и духовенства. Иоанн Палеолог отправился и ко французскому двору, но выслу­шал лишь вежливые фразы. На возвратном пути с ним слу­чилась беда: этот византийский император, привыкший жить и ездить в долг, был задержан своими венециански­ми кредиторами. Оставшийся в столице старший сын Ан­дроник задерживал уплату долгов отца, выручил, прислав деньги и корабли, второй сын Мануил. За это отец объя­вил его наследником престола, устранив старшего сына Андроника (1371). Арест императора иностранцами за долги ярко характеризует потерю империей всякого ува­жения в глазах тонких политиков и банкиров, какими бы­ли венецианцы. Они считали Византию на краю гибели со времени падения Кантакузина. Теперь же турки стали хо­зяевами Балкан.

Перенеся свою столицу из Бруссы в Адрианополь (тур. Эдирне) в 1365 г., султан Мурад двинул на Шишмана Бол­гарского три армии, которые захватили балканские пере­валы. Шишман был вынужден признать себя данником султана и отдать сестру в султанский гарем (1365). Одно­временно Людовик Венгерский взял болгарский Видан и захватил Страшимира, брата Шишмана. Однако, получив помощь турок и волошского воеводы Владислава, Шиш­ман выбил венгров из Видана. Венгры действовали не од­ни, с ними были сербы, для которых опасна была полити­ка опиравшегося на турок Шишмана. 60-тысячная армия Вукашина Сербского должна была ударить на турок в Ад­рианополе, но опоздала и сама была разбита на Марице, застигнутая турками врасплох (1371). Это была большая катастрофа для христианского населения Балкан, доста­вившая перевес турецко-болгарскому союзу. Измена бол­гар христианству отчасти объясняется честолюбием Шишмана, отчасти была вынуждена опасным соседством турок, неоднократно опустошавших Южную Болгарию и ранее утверждения их в Адрианополе. Победа была немед­ленно использована османами. Вся Восточная и Южная Македония была завоевана полками Мурада. Греческие и сербские властели Македонии стали турецкими беями, по­ставлявшими свои отряды в султанскую армию и платив­шими взносы в султанскую казну. Сербские и вообще сла­вянские полки ценились в турецкой армии и составляли корпус, расположенный возле столицы, вдвое больший, чем корпус янычар во времена Магомета Завоевателя. Сербские воеводы, принявшие ислам, заполняют султан­ский двор и достигают высшего положения. Турецкой вла­сти избежал лишь Алексей Асан, правитель Каваллы и о. Фасоса, поддавшийся Венеции. Сербские архиереи Маке­донии спешили вернуться в лоно Вселенского патриарха­та, отказавшись от национальной Церкви, созданной Ду-шаном. Утверждение османов в Македонии до Албанских гор встревожило духовных и светских владетелей латин­ской Греции. По инициативе католического епископа Но­вых Патр и Фессалии и с папского благословения в Фивах состоялся съезд латинских государей Греции с участием представителей королей Венгрии и Сицилии, республик Венеции и Генуи; греческий император был приглашен, но уклонился. Этот съезд (1373) дальше переговоров не пошел, собравшиеся были поглощены местными вопросами, в связи с усилением Ачайоли. Этот богатый и просвещенный дом из Флоренции, оказывая потомкам претендентов на Латинскую империю денежные и политические услуги, приобрел Коринф, округлил свои земли в Морее, а один из Ачайоли, Нерио, угрожал каталанскому государству в Аттике. Печальна была картина латинской Греции: мелкие государи истощались в распрях перед лицом грозного врага христианской культуры, боролись между собою, как утопающие ни накренившейся ладье. Чтобы отнять у Генуи господство на путях в Черноморье, венецианцы добивались у Палеолога уступки о. Тенедоса, лежащего у Дарданелл; им¬ператор не уступал им, даже находясь у них под арестом; лишь при возобновлении договора они получили остров за денежную субсидию, обещав выставить царский флаг рядом со своим. Но генуэзцы не простили Иоанну этой ус¬тупки, слабость императора ставилась ему в вину. Еще хуже и гораздо опаснее сложились его отношения к Мураду. Греческие источники об этом вопросе отзываются глухо и с неохотой. Проситель на Западе, Иоанн стал вассалом сул¬тана, одним из тех полунезависимых соседей, которые должны были участвовать в походах султана, хлопотать и унижаться при его дворе и выслушивать советы во внеш¬них делах. При каких условиях свершилась такая перемена, неясно; возможно, что новое положение явилось не сразу и не было оформлено. Данником султана император еще не был, но положение сделалось унизительным и опасным.

Во главе недовольных слабостью Иоанна стал его старший сын Андроник, лишенный прав на престол в пользу младшего брата Мануила. Возможно, что за ним стояли враги латинской партии, к которой принадлежали и Иоанн, и Мануил. Вместе с сыном султана, по имени Санджи, Андроник составил заговор свергнуть с престола обоих отцов — Иоанна и Мурада. По крайней мере, их в этом обвинили. Мурад ослепил Санджи и предложил Иоанну одинаково поступить с виновным сыном. Иоанн повиновался, но ослепление Андроника было неполное, из своей темницы в башне Анемы (доныне уцелевшей в развалинах Влахернского квартала) Андроник скрылся в Галату и с помощью генуэзцев, враждебных его отцу, и сербского Марка Кралевича с его дружиною даже захватил столицу после месячной осады. Отец и брат Андроника заняли его место в той же башне. Вместе с сыном Иоанном Андроник IV был коронован (1376), а отец его и брат томились в темнице три года, пока им не удалось бежать к Мураду. Султан является судьею между Палеологами, и по его требованию Андроник уступил отцу престол и скрылся в Галату к своим генуэзским друзьям (1379); через два года последовало примирение, по которому Андроник получил в удел города по северному берегу Мраморного моря и был объявлен престолонаследником, но умер раньше отца (1385). Тяжелая распря между членами царского дома разыгрывалась на фоне грандиозной борьбы Генуи с Венецией, в которую была вовлечена и Византия. При захвате Андроником престола жившие в Константинополе венецианцы были брошены в тюрьмы и остров Тенедос был отдан генуэзцам, но венецианцы на острове оказали энергичный отпор. Еще раз разгорелась ожесточенная война между обеими республиками, сначала на Леванте, затем в Италии; обе стороны шли на величайшие жертвы, пока Амедей Савойский не добился прекращения кровопролитной и разорительной войны, гибельной для латинских интересов на Востоке (1381). Тенедос был отдан Амедею. Истощенные войною республики не могли думать о борьбе с османами и поспешили заключить с Мурадом договоры; их предупредала торговая Рагуза, первой из западных государств заключившая с османами торговый договор (1365).

Последние годы царствования Иоанна V являются временем непрерывного, безнадежного упадка Византии. Сам он искал забвения в танцовщицах и чревоугодии; даже у любимого сына Мануила он отнял красавицу-невесту, дочь трапезунтского царя. Старый Иоанн фактически стал вассалом Мурада; либо он, либо его сын Мануил прожива­ли при султанском дворе; и переговоры с латинскою Евро­пой были прерваны в угоду султану. Перед бессильным Палеологом, лишенным земель и доходов, развертывалась картина потрясающих успехов азиатского народа — не­оборимой силы, разрубавшей мечом старые политические вопросы и заново строившей судьбы всех народов, стояв­ших у нее на пути. Сын Мурада Баязид, прозванный Илдиримом (Молнией), приобрел Кутайю браком, сельджукс-кий эмират Хамид — покупкою. В Македонии Тимурташ взял Битоли, или Монастырь (1381). Почти одновременно была решена и судьба Салоник. Правивший в этом послед­нем оставшемся у Византии македонском городе Мануил Палеолог был замешан в заговор архонтов Сереса против турок. Немедленно султан послал против Салоник грозно­го Хайреддин-пашу. Не дожидаясь его, Мануил по совету отца вымолил себе прощение у султана, явившись к нему лично; но Хайреддин занял Салоники впервые, без боя; но ушли (1380); затем вторично Карали-паша взял Салоники после четырехлетней осады (1383—1387), причем Мурад, считая греческого императора своим вассалом, оставил в городе греческое управление, но поместил в акрополе ту­рецкий гарнизон. Иоанн мог проживать в Салониках; в один из приездов он и умер в этом городе (1391). Но когда умер кроткий сравнительно Мурад, преемник его Баязид присоединил Салоники к своим непосредственным владе­ниям, ввел турецкое управление, объявил набор христиан­ских детей в янычары и превратил многие церкви в мече­ти (1391).

Не греки, но сербы и болгары могли бы защищать Ма­кедонию от ислама и турок. Но распадение державы Душа-на было катастрофой для христианской культуры на Бал­канах. Силы южных славян были разъединены. В Болгарии правил Шишман, прежде союзник, ныне данник султана, брат его Страшимир в Видине зависел от Венгрии. Серб­ские силы, еще крупные, были раздроблены. На севере от Моравы до Дуная правил старый Лазарь; в Приштине и на Косовом поле был удел Вука Бранковича; в Поморье княжил Балша; в Боснии — Твардко, наиболее могуществен­ный из сербских государей, перешедший в латинство. Не­смотря на разъединение, сербы решили дать отпор туркам собственными силами без помощи венгров, своих искон­ных врагов. В завоевательных намерениях Мурада они не могли уже сомневаться. Призванные албано-эпирским го­сударем Карлом Топиа, османы овладели уделом Балши, убитого ими в бою. В 1386 г. сам Мурад, опустошив по пути болгарские земли, взял Ниш и подчинил себе Лазаря, за­ставив платить дань и выставлять конный отряд. Лазарь стал душою сербского союза против турок и рассчитывал особенно на Твардка; Шишман был ненадежен. В 1387 г., когда Мурад ушел в М. Азию для войны с караманским эми­ром, Лазарь и Твардко собрали 30 000 сербов и разбили ту­рецкие гарнизоны в Македонии, меньшие по числу, из ту­рок спаслись немногие. Воодушевление сербов переда­лось и болгарам. Мурад стал собирать громадные силы, которыми располагал в Азии и в Европе. Начал он с Болга­рии, чтобы обеспечить тыл. В 1388 г. выступил из Адриано­поля визирь Али-паша с 30 000 отборного войска и взял Тырнов. Подошел и сам султан Мурад с громадными сила­ми. Шишман, храбро защищавшийся в Никополе, был вы­нужден сдаться на милость победителя; несмотря на его измену, Мурад оставил его на престоле. Через Софийский перевал и Филиппополь Мурад вторгся в Сербию и разбил лагерь на Косовом поле, удобном для действия конницы (1389). Там стояли и сербы. Во главе их были Лазарь и Вук Бранкович; Твардко прислал босняков и хорватов с их воеводами; были отряды болгар, влахов и албанцев. Подроб­ности исторической битвы известны, Мурад был убит зя­тем Лазаря Милошем. Ставший султаном Баязид после же­стокой сечи разбил сербов, причем Лазарь был убит. С торжеством вернулся Баязид в Адрианополь. Сербы же бы­ли сломлены, сын Лазаря Стефан и Бранкович стали дан­никами султана.

Впечатление от разгрома сербов было потрясающее, прежде всего при византийском дворе, беспомощно на-блюдавшем за грандиозными событиями. О непокорности новому султану нельзя было и думать. Иоанну пришлось не только подтвердить и, по-видимому, оформить вассальные отношения к султану, но перенести еще большее униже­ние — сопровождать Баязида в поход против Филадель­фии, единственного греческого города в Малой Азии, со­хранившего  независимость  благодаря традиционной дружбе горожан с соседями сельджуками. Православным жителям бывшей твердыни царей Ласкарей пришлось уви­деть греческого императора в турецком стане. Иоанн их уговаривал поддаться туркам и после их отказа бился вме­сте с сыном Мануилом в первых рядах султанских войск против греков, считавших себя его подданными. Город был взят приступом (1390). Отсутствием императора восполь­зовался его племянник Иоанн, сын Андроника, и захватил столицу; Мануил отнял у него город лишь после пятиме­сячной борьбы внутри городских стен. Из Константино­поля Мануил опять спешит на службу к султану с крохот­ным отрядом в сто человек. Несмотря на всю покорность Иоанна и Мануила, Баязид с ними не стеснялся. Он запре­тил вывоз хлеба на принадлежавшие императору острова, турецкий флот разграбил одинаково как императорский Хиос, так и латинскую Евбею. По настоянию окружающих Иоанн V принял некоторые меры для защиты столицы, ук­репив часть стен от Золотых ворот до моря, причем брал камень из развалин построенного Василием Македоняни­ном храма св. Диомида и других роскошных построек по­близости; но, когда Баязид узнал об этом и пригрозил ос­лепить Мануила, Иоанн срыл только что выстроенные и возобновленные укрепления. Он уже не смел укреплять свою столицу, остаток своего государства. Независимость была фактически утрачена Византией, и лишь случай мог спасти империю. Ее значение пало в глазах самих греков, и царский посол Д. Кидони считал за большую честь звание венецианского гражданина. При таких обстоятельствах умер Иоанн Палеолог (1391).

Мануил II (1391 — 1425) вступил на престол в момент наибольшего могущества Баязида, на положении султанского вассала; он тайно бежал из султанской ставки, чтобы занять престол своих предков, византийских императо­ров. Баязид не замедлил показать ему свою власть, прислав гонца с требованием допустить в Константинополь сул­танского кадия (судью) для разбора дел не только между мусульманами, жившими в Константинополе, но и между ними и христианами, так как мусульманам не подобает подлежать суду неверных гяуров.

«Если не хочешь повиноваться мне, запри ворота сво­его города и правь внутри его, а за стенами все мое».

Баязид доказал последнее на деле, прогнав греков из европейских пригородов до Родосто. В течение семи лет он блокировал Константинополь, надеясь взять город из­мором. В Константинополе «не стало ни жнущего, ни мо­лотящего», не стало съестных припасов, и для отопления разбирали дома. Мануилу остались только надежды на За­пад. Он обратился к папе, к французскому и венгерскому королям, умоляя о немедленной помощи, иначе ему при­дется сдать Константинополь врагам христианства. Одна Венеция прислала ему корабли на случай бегства. Для за­падных политиков было ясно, что помощь в скромных размерах, вроде экспедиции храброго Амедея, была бы бессильна против султана Баязида. Последний безбояз­ненно перешел в наступление против христианских со­седей на севере. Пройдя Болгарию, подчинив Валахию, он вторгся в Венгрию, но был отражен королем Сигиз-мундом. Одновременно султанский флот напал на Евбею, и старый Евренос-бей опустошил Фессалию и Морею. В Малой Азии Баязид взял в плен эмира караманскйх сельджуков и значительно округлил свои владения, флот его напал на Синоп, подбираясь к Трапезунтскому царст­ву. И в это грозное время среди латинян не было согласия. Неаполитанский король даже призывал Баязида против Венеции, захватившей Корфу, и льстил придворным сул­тана. В Греции латиняне были заняты внутренними раз­дорами. В 1387 г. Нерио Ачайоли взял афинский Акро­поль, и каталанское государство в Греции исчезло без следа после 70-летнего существования. Часть Ахейскогокняжества была захвачена дружиной наваррских авантю­ристов, которой очистили поле рыцари-иоанниты, ку­пившие часть Ахеи у королевы Иоанны; Венеция, умело пользуясь борьбою претендентов, поддерживала наварр-цев. По современному документу, на коренных землях княжества насчитывалось 2300 дворов (дымов), а на зем­лях баронов — всего 1300. Нерио Ачайоли, овладев Афи­нами, держался миролюбиво, очищал ближайшие воды от пиратов. Происходя из флорентийского богатого до­ма, Нерио привез в одичавшую Аттику большие денеж­ные средства и культурные вкусы, процветавшие на роди­не Данте. Ценя эллинизм как гуманист, он восстановил афинскую греческую митрополию, со времен Михаила Акомината существовавшую лишь по имени. Присланно­му из Константинополя митрополиту Дорофею удалось восстановить Греческую Церковь в короткий срок. Гре­ческие нотарии в Афинах вели делопроизводство на гре­ческом языке. Он никогда не исчезал в цитадели эллиниз­ма, в византийской Морее, с такими ее центрами, как Мистра и Монемвасия, где церкви XIV в. своею архитек­турной и фресковою живописью свидетельствуют о дви­жении вперед византийского искусства, где были свои школы и книжные люди. Морея, отдаленный оплот элли­низма, служила при Иоанне Палеологе убежищем рода Кантакузинов. Ею управлял Мануил Кантакузин, сын быв­шего императора, ставшего иноком Иоасафом, до своей смерти (1380). Его сменил старший брат Матвей, бывший претендент на престол, умерший почти одновременно с отцом (1383); с год держался сын Матвея Димитрий про­тив присланного деспота Ф[еодора] Палеолога, сына Ио­анна V; сопротивление Димитрия прекращено было лишь его смертью. Ф[еодор] Палеолог начал свое управ­ление, уступив прославленную Монемвасию венецианцу Гримани за его услуги царствующему дому, однако жите­ли города не впустили Гримани. Женившись на дочери Нерио, деспот Феодор столкнулся с венецианцами из-за Аргоса. Среди раздоров христиан разразилось громом вторжение полчищ Евренос-бея, дошедшего до западного края Морей (1387—1388). Папа и западные дворы об­виняли Нерио в союзе с турками, но у него не было сил помешать туркам пройти через его владения. По обвине­нию в сношениях с турками латиняне изгнали и гречес­кого митрополита Афин. Однако предателя нашли они и в своей среде в лице вождя наваррцев Сан-Суперана, ко­торый даже лично ездил к Баязиду. Впрочем, турок при­зывали и греки, именно, один из архонтов Монемвасии, принадлежавший к славному роду Мамона, отбивался от деспота Феодора с помощью турок. Евренос-бей, устро­ивший себе удел в Новых Патрах Фессалийских, по про­искам Суперана взял самую Мистру (1395), но по его ухо­де греки с албанцами восстали и схватили изменника Су­перана. Среди раздоров латинских претендентов и деспота Феодора о наследстве Нерио, умершего уже на положении султанского данника, османы вновь явились решать спор. Тимурташ захватил Афины не без содейст­вия греческого митрополита; но в Акрополе засел вене­цианский гарнизон (1395). Турецкая опасность выдвину­ла проект заграждения Коринфского перешейка сплош­ною стеною; в этом деле участвовали деспот Феодор, Венеция и даже освобожденный Сан-Суперан; знамени­тый гуманист грек Хрисолор ездил по этому делу в Вене­цию. Султан Баязид прекрасно знал слабость и малоду­шие греков и настолько с ними не считался, что одновре­менно потребовал к себе на суд и императора Мануила, и деспота Феодора. Обоих обвиняли греки же: первого — племянник Иоанн, сын претендента Андроника, второго — монемвасийский архонт Мамона. Оба Палеолога поспешно явились в султанскую ставку, и им не сносить бы головы без содействия визиря Али-паши. Обоим уда­лось бежать от султанских палачей. В греческий город Салону призвали турок сами же греки: и епископ, и владе­тельница города Елена Кантакузина, вручившая султану родную дочь для его гарема. Одна лишь вселенская пат­риархия оставалась в застывших формах своего величия. Патриарх Антоний смещал и ставил архиереев в Греции; в Коринфе появляется митрополит со званием эксарха Пелопонниса. В патриаршем синоде разбиралась жалоба Киевского митрополита Киприана на новгородскую па­ству, уклонявшуюся в латинство. Василию Московскому патриарх выражал неудовольствие за запрещение поми­нать Вселенского патриарха.

«Зачем пренебрегаешь патриархом, заместителем Христа?.. ЕслиБожиим попущением (неверные) народы ок­ружили империю, то и доселе император рукополагается Церковью, имеет прежнее положение, за него возносятся те же молитвы, он помазан великим мVром и рукоположен в цари и самодержцы ромэев, т. е. всех христиан».

Сам православный император ожидал себе помощи только с латинского Запада. Помощь затруднялась кризи­сом римской курии, на которой обычно лежал почин объ­явления крестовых походов. Теперь же было двое пап: в Ри­ме и во французском Авиньоне. Поэтому на призыв Рим­ского папы Бонифация французский король Карл ответил разрешением французам вступать в крестоносное ополче­ние, собиравшееся в Венгрии, а не в Италии.

Во главе французских крестоносцев стал знатный граф Невер, сын Бургундского герцога. С ним ушло в Вен­грию 1000 рыцарей и 7000 простых воинов. Кроме них под знамена Сигизмунда Венгерского явились доброволь­цы из Германии и волошский воевода Мильчо. Образова­лась громадная армия до 60 000 человек, считавшая себя непобедимой (1395). Запад собрался дать османам до­стойный отпор. Сам Баязид был встревожен и остался в европейских владениях, несмотря на грозные вести о приближении татар Тимура. Переправившись через Ду­най, Сигизмунд осадил Никополь, где и разыгралась зна­менитая битва (1396). Французская тяжелая конница, сме­тая все на пути, донеслась до ставки Баязида, но, опьянен­ная успехом, потеряла порядок и не вынесла удара султанских янычар. Дрогнули валахи и венгры, немцев же избили сербские отряды, служившие султану. С немноги­ми людьми Сигизмунд бежал на лодках вниз по Дунаю и морским путем через проливы спасся в Европу. Невер и 10 000 христианских воинов попали в плен и были перерезаны по приказу Баязида, за исключением самого Не­вера с 24 знатнейшими рыцарями, выкупленными впос­ледствии за большие суммы.

Катастрофа под Никополем потрясла Европу. Турец­кие отряды доходили до Штирии, опустошили Валахию. Настала очередь и Греции. Якуб-паша и Евренос-бей втор­глись в Морею, несмотря на укрепления Коринфского пе­решейка. Напрасно деспот Феодор взывал к Венеции о по­мощи. Республика св. Марка предпочла соглашение с по­бедителем. Разбитый турками деспот Феодор, равно как и Сан-Суперан, признали себя данниками султана. Деспот даже продал родосскому ордену свои владения, включая Мистру (жители которой, впрочем, прогнали палками но­вых хозяев), и отплыл на Родос. Положение Константино­поля стало невыносимым. В осажденной столице мера хлеба дошла до 20 золотых, и трупы валялись без погребе­ния. Баязид не торопился со взятием Константинополя, считая его за верную добычу. По словам современной пес­ни о Баязиде и Тимуре, султан похвалялся срыть стены Константинополя, св. Софию обратить в мечеть, а моло­дежь ниже 30 лет подвергнуть обрезанию (1). Мануил отпра­вил Нотару в Венецию и Францию, умоляя о помощи. По­сол встретил почетный прием, но помощь лишь обещали. Племянник Мануила Иоанн жил при дворе султана, и его притязания на престол, поддерживаемые Баязидом, дела­ли положение Мануила особенно трудным в изголодав­шейся столице, жаждавшей конца осады. Кратковремен­ная помощь явилась из Франции — в виде экспедиции маршала Бусико с провиантом, 2000 рыцарей и стрелков, всего на 17 кораблях (1399), но помощь эта не имела зна­чения даже экспедиции Амедея Савойского. Не видя ино­го исхода, Мануил предложил Иоанну занять царский престол, а сам уехал в Европу на кораблях Бусико, чтобы просить о спасении исторического оплота христианства (1399). Оставив семью в венецианской Мефоне, Мануил со свитою отправился в Венецию, Милан, Флоренцию и во Францию. Повсюду он был принят с большими почес­тями. В Париже его встретил Карл VI с канцлером, парламентом, духовенством и многими тысячами горожан. В Лувре, отведенном Мануилу для жительства, служились обедни греческим и латинским духовенством вместе. Им­ператору была назначена ежегодная субсидия сначала в 14 000, потом в 30 000 серебряных монет. Путешествие Мануила затянулось. Казалось, ему лучше было в Европе, чем в своей голодной столице. Он побывал в Англии, где его ожидала почетная встреча, но более скудная помощь. Всегда нуждаясь, Мануил предлагал западным государям святые мощи, его агент Хрисолор продавал в Италии пап­ские индульгенции, собирая деньги для крестового похо­да. Церковная уния была бы вновь заключена тогда же, ес­ли бы не препятствовало существование одновременно двух пап. Лишь в 1402 г. Мануил II собрался на родину че­рез Германию, но не торопился в путь. Он много видел торжеств в его честь, много выслушал обещаний, но со­брал мало денег и людей. Участь его империи казалась предрешенной. Однако на этот раз судьба готовила избав­ление, вернее — отсрочку. В Париж пришла весть о раз­громе непобедимого султана Баязида. Объединивший та­тар Средней Азии, опустошивший Индию и Персию, но­вый бич человечества Тимур, или Тамерлан (Железный Хромец), появился на рубеже государства османов, взял Сивас (1400) приступом, причем отрубил голову одному из сыновей Баязида, прошел с огнем и мечом Малую Ар­мению и Сирию, не щадя ни христиан, ни мусульман, ни старого, ни малого. Картину неслыханных зверств Тимура описывают упомянутые греческие стихи о Баязиде и Ти­муре. Баязид, предававшийся развратным излишествам в промежутках между походами, очистил окрестности Кон­стантинополя и с громадными силами османов, с тяжелой сербской конницей и вассалами, всего до 120 000 войска, встретил Тимура под Ангорою. Татар было в несколько раз более. В страшной сече османы были разбиты наголову. Баязид с сыном Мусою попал в плен. Сербы, оказав чудеса храбрости, спасли другого султанского сына Сулеймана (1402). Баязид умер в неволе через несколько месяцев. Об­радованный Мануил поспешил в свою столицу, освобожденную наконец от турецкой осады. По пути он восстано­вил Феодора Палеолога в Мистре, выкупив собранными на Западе суммами города Морей у родосских рыцарей. Тимур не пошел на Константинополь и удовлетворился данью и номинальным подчинением императора, как бы­ло при Баязиде. Это объясняется переговорами Мануила с Тимуром до Ангорской битвы. В венецианской хронике Марино Санудо сохранено письмо Тамерлана к замести­телю Мануила — акт, из которого видно, что Палеолог вместе с Мануилом Трапезунтским обязались выставить Тимуру по 20 кораблей для нападения на османское побе­режье. Видно далее, что Мануил предлагал Тимуру: «Дань, которую Стамбул и Пера платили Баязиду, буду отныне платить великому хану Темиру» — и последний требовал от Баязида возвратить Мануилу все захваченные у него об­ласти. Но Мануил не исполнил договора и открыто помо­гал разбитым османам, и у Тимура не было флота, чтобы отомстить Мануилу. Разорив Смирну, обезглавив хозяйни­чавших в этом городе родосских рыцарей, Тимур принял дань и покорность от генуэзской «Магоны» на Хиосе и в Фокее, восстановил самостоятельность сельджукских эмиров М. Азии и вернулся в Самарканд, где вскоре умер (1405). В том же году Мануил вступил в свою столицу бес­препятственно и отдал Иоанну Палеологу в управление остров Лимнос.

Венецианцы, обеспечив себя от Сулеймана, наследо­вавшего отцу в Адрианополе, провели свою программу в Константинополе. По договору (1406) Мануил обязался выплатить свои долги (свыше 17 000 золотых) и принял на себя долги отца, подтвердил за венецианцами право беспошлинной торговли, но с ограничениями в области ввоза хлеба и вина. Венецианцы отказались от приобрете­ния новых недвижимостей в столице, освобождаемой от налогов, во внимание к бедности царской казны. В Греции венецианцы возвратили себе Афины и Восточную Аттику и подчинили себе правившего в Фивах Антонио Ачайоли, сына Нерио. Он правил 30 лет, к большому благу своей страны, продолжая культурную работу своего отца; как истый гуманист, он даже свой договор с родной Флоренци­ей редактировал на греческом языке. Венецианцы подчи­нили себе и Албанию, заняв Дураццо, купили у неаполи­танского короля Корфу, заняли Навпакт — одним словом, обратили в свою пользу ослабление османов и истощение Византии. Деспот Феодор в Мистре также осмелел, подчи­нил мятежную Монемвасию, напал на Цаккариа в Ахее, его недисциплинированная милиция напала и на округ венецианской Мефоны. Венеция потребовала удовлетво­рения, но Феодор умер (1407), и отвечать пришлось его отцу, императору Мануилу. Полагаясь на свои связи с За­падом, послав в ризницу Сен-Дени знаменитую рукопись Дионисия Ареопагита, Мануил пытался договориться с Венецией и предложил ей продать ему Навплию и при­нять участие в укреплении перешейка. Но посол Мануила, известный эллинист Хрисолор, встретил в Венеции пол­ный отказ. Отношения между Венецией и Мануилом ухуд­шились из-за второстепенных вопросов; забыта была ту­рецкая опасность.

Сулейман, поддерживавший с Мануилом добрые от­ношения и взявший в свой гарем греческую принцессу, проводил время в развратных удовольствиях, подобно своему отцу, но не обладал энергией Баязида. В Бруссе ут­вердился брат его Магомет, но опасность угрожала Сулейману со стороны другого брата, свирепого Мусы, ук­рывшегося в Валахии. Первое нападение Мусы, когда Су­лейман пошел на брата Магомета, было неудачно; в битве под Константинополем Мусе изменили его союзники сербы, и он едва спасся в Валахию. Сулейман стал еще беспечнее, но Мусе сочувствовали турки старого закала, недовольные изнеженным Сулейманом. При внезапном нападении Мусы на Адрианополь Сулейман, спасавшийся бегством, был убит (1410). С воцарением Мусы положе­ние круто изменилось и для латинян, и для греков. Фана­тичный Муса развернул силы османов и разгромил Сер­бию, Фессалию, Виотию, осадил Салоники, напал на Кон­стантинополь. Случилась вспышка доблести и у греков: флот Мусы был разбит у Принцевых островов друнгарием Мануилом, побочным сыном Иоанна V; но император Мануил отблагодарил тюрьмою храброго брата, показав­шегося ему опасным. Против Мусы выступил из Бруссы Магомет и расположился на азиатском берегу Босфора. Мануил вошел с ним в соглашение, и Магомет три дня прогостил у него в Константинополе. Дважды нападал Магомет на Мусу и оба раза должен был спасаться к Ману­илу; наконец, он отступил в Азию. Собрав новые силы, Магомет переправился в Македонию по совету старого Евренос-бея, чтобы соединиться с сербами. Воинские ка­чества сербской конницы приобрели у турок славу. В бит­ве при Чамурли свирепый Муса был убит собственными янычарами, и держава Баязида вернула себе прежнее единство (1413). Непосредственной опасности для Ви­зантии не было, так как Магомет и Мануил были друзья­ми. Султан сказал послу Мануила, что считает императо­ра своим отцом. Магомет подтвердил за императором права на Салоники и Юго-Восточную Фракию; всем вла­детелям в Греции султан обещал мир, кроме Венеции, как не подавшей ему помощи против Мусы; венецианец Зено, князь Наксоса, не явился поздравить султана, как уже во­шло в обычай между государями на Леванте. Венеция на­прасно старалась умилостивить Магомета. Султанский флот разграбил венецианскую Евбею, и лишь победа ад­мирала Лоредана доставила Венеции мир (1416). За себя Мануил был спокоен и предпринял объезд своей импе­рии (1414). Ехал он медленно, устраивая местные дела, приводя к повиновению непослушных архонтов. Посе­тив Фасос, Салоники, венецианскую Евбею, Мануил при­был в Морею. Главным его делом было укрепление Ко­ринфского перешейка. В Морее, за крепкими стенами пе­решейка, Мануил и его современники рассчитывали создать себе последнее убежище на случай падения Кон­стантинополя. В два месяца была закончена стена в узком месте перешейка, непосредственно за волоком, по кото­рому в древности перетаскивались суда, и на месте Юстиниановой стены. Сплошная стена имела 22 470 шагов длины, на обоих концах крепости через каждые 150 шагов были четырехугольные башни. Средства на построй­ку дал особый налог. Венецианцы отказали в помощи. Около двух лет Мануил пробыл в Морсе; нескольких ар­хонтов, непокорных деспоту Феодору (младшему сыну Мануила, сменившему умершего старшего того же име­ни), он отослал в Константинополь; старого врага Палеологов, Кентуриона Цаккариа, он заставил признать импе­ратора сюзереном, но вообще к латинянам отнесся ми­ролюбиво и раздавал им византийские титулы. Двор Мануила в Мистре стал средоточием литературного и па­триотического движения, и сам Мануил держал длинную речь в честь своего брата, деспота Феодора Старшего. Во главе местных литераторов стоял Георгий Гемист Плифон, преподававший в Мистре новоплатоновскую фило­софию до смерти столетним стариком, учитель Виссари­она Никейского, в юности много путешествовавший и живший в Адрианополе в доме ученого еврея, так что и в новой столице султанов далеко не заглохли умственные интересы. Плифон имел большое значение в истории философских учений эпохи Возрождения (2). Литератур­ный противник Схолария, он по смерти был предан ана­феме. В пылу полемики с Георгием Трапезунтским Пли­фон, заседая на Флорентийском Соборе, заявил, что вско­ре и христианство, и ислам уступят место новой религии, близкой к античной философии, и во многих своих фи­лософских сочинениях Плифон сошел с почвы христи­анства со смелостью гуманиста. Через одного из своих учеников (Гермонима) Плифон был учителем Рейхлина и Меланхтона. По случаю успехов Мануила и его сыновей в борьбе с Кентурионом Цаккариа Ахейским и с наварр-скими баронами Плифон представил императору запис­ку об устроении Пелопонниса и другую, по тому же пред­мету, деспоту Феодору Младшему (3). В этих записках Плифон является просвещенным, любящим свой Пело-поннис патриотом, но предлагает для уврачевания всех бед такие радикальные, отчасти даже и утопические ме­ры, которых не могло бы осуществить даже более силь­ное византийское правительство, чем двор Мануила, существовавший только благодаря разгрому османов тата­рами. Идеи Плифона и программа салоникских зилотов освещают политическое и реформаторское движение в умах греческой интеллигенции накануне турецкого заво­евания. Тогда как зилоты осуществляли попытку якобин­ского переворота в грозные годы обороны Салоник, Пли­фон спокойно обсуждает проект реформ сверху, по свое­му радикализму мертворожденный, несмотря на форму практических советов на основании реальных недостат­ков существующего строя. Общество и государство, в ча­стности в прославленном в истории и столь дорогом для Палеологов Пелопоннисе, основаны: 1) на работе, 2) на капитале и 3) на обороне и управлении. Не подобает ра­бочему классу нести воинскую повинность, а воинам, так как чужеземные наемники недопустимы, — заниматься чем-либо, кроме обороны. Общество должно сообразно этому делиться, в духе Платоновой философии, на три обособленных класса: 1) на землепашцев, пастухов и прочих рабочих, для них Плифон предлагает имя илотов; 2) на капиталистов, доставляющих рабочий скот, инвен­тарь, капиталы для торговли и промышленности, и 3) на воинов, правителей, духовенство, совершающее для на­рода требы; этот класс возглавляется монархом, так как Плифон считает монархию, при участии совета немно­гих мудрецов, лучшей формой правления. Рабочим клас­сом являются одни илоты, и они должны кормить все об­щество, отдавая 2/3 продуктов (или 1/3, если они сами располагают инвентарем), но не неся никаких натура­льных или денежных повинностей, которые вообще вредны; кормя страну, илоты имеют право распахать лю­бой не занятый другими илотами участок, так как вся тер­ритория является собственностью государства и, следо­вательно, частная и церковная собственность подлежит отмене; тогда наша страна вся будет обработана и достиг­нет процветания. Каждый из трех классов получает треть всего дохода страны. Каждый пеший воин получает одно­го илота, т. е. треть его продуктов, на свое содержание, конный получает 2—3 илотов, князь, сановники и духо- венство — по указанию монарха. Что же касается мона­хов, то они не приносят пользы обществу и не имеют права на общественные доходы. Один этот пункт заслу­живал в глазах Византийской Церкви анафемы для авто­ра. Плифон является сторонником протекционизма, ог­раничения ввоза, особенно иностранных мануфактур, полноценной монеты, замены увечащих наказаний по­сылкой на принудительные работы. Только коренные ре­формы всего внутреннего строя могут еще спасти Пелопоннис и Византию от турок, доказывает Плифон, ссыла­ясь на древних законодателей вроде Ликурга; но он как средневековый книжник не понимал, что только то зако­нодательство прививается, которое выросло из сущест­вующих условий жизни. Не только для отмены крупного и церковного землевладения, но и для ограничения его уже было пропущено время; да и при царях Македонско­го дома бюрократия, опиравшаяся на самодержавную власть, оказалась бессильной против социальных и эко­номических факторов, определявших жизнь общества. Утопические идеи большого и смелого ума, напряжен­ного до болезненности, не мешали престарелому Плифону (умер в 1452 г. столетним старцем) пользоваться громадным авторитетом среди образованного общества и принимать деятельное участие в управлении Мореей при сыновьях Мануила.

Достигнутое в Морее замирение не было прочно. Ве­неция поддерживала Кентуриона. Она захватила Зонгл, Старые Патры, удел латинского архиепископа, и даже Монемвасию (1419), откуда Мануилом был удален по­следний Мамона. При возобновлении договора Византии с Венецией о Морее не было упомянуто. Но с османами отношения оставались прочными, пока были живы Маго­мет и Мануил. Они не испортились и тогда, когда претен­дент Мустафа и его сообщник Чунеид были укрыты сало-никским губернатором Ласкарем Леонтарием, одним из главных византийских деятелей царствования Мануила; по соглашению между монархами Мустафа с Чунеидом были отвезены в Мистру, и султан щедро обеспечил их содержание. Отношения между султаном и императором были полны личного доверия. Мануил отвергнул с него­дованием совет схватить султана при переправе через Босфор, наоборот, он сам встретил и проводил султана. Когда Магомет почувствовал приближение смерти, он решил доверить императору своих младших сыновей, чтобы охранить их от наследника Мурада. Смерть Маго­мета (1421) положила конец турецко-греческой идил­лии, напомнившей времена Кантакузина и Орхана. Инте­ресы обоих народов были противоречивы; вековое стремление турок к берегам Босфора должно было раз­решиться сообразно соотношению сил. Византийскому послу не разрешали даже донести о смерти Магомета в течение 40 дней, пока не пришло из Бруссы известие, что 15-летний Мурад был опоясан мечом пророка. В Кон­стантинополе также исчезла прежняя лояльность. На­следник Иоанн вопреки престарелому Мануилу пожелал использовать претендента Мустафу и, пугая им юного султана, потребовать, чтобы Мурад, согласно воле его от­ца, прислал в Константинополь своих младших братьев; но греческие послы получили ответ, что закон пророка воспрещает отдавать гяурам детей правоверных монар­хов. Византийское правительство потеряло осторож­ность и за обещания территориальных уступок помогло Мустафе овладеть Адрианополем; Мустафа немедленно нарушил договор с греками, прогнал Леонтария из Галли-поли и пошел на Бруссу. Однако большинство османов осталось верным Мураду; на его сторону стали дально­видные венецианцы, а генуэзцы Фокеи даже прислали ко­рабли и отряд на помощь законному султану. Только гре­ки не понимали положения и по-прежнему настаивали перед Мурадом на выдаче его братьев. Войско Мустафы, приближаясь к Бруссе, заколебалось, претендент бежал в Адрианополь, но был настигнут и убит всадниками Мура­да. Византии пришлось платить за безрассудные дейст­вия партии Иоанна. Под стенами Константинополя явил­ся Михал-бей с 10 000 османов, за ним следовал сам молодой султан с громадным войском и — впервые — с пушками (1422). В Константинополе правящие круги и простой народ увидели себя на краю гибели; печальна была судьба веривших в дружбу с турками: малоазиатский грек Ф. Коракс, не раз ездивший послом к султану, был растерзан критянами, стоявшими на страже; его коллега, наоборот, был замучен турками. Фанатизм османов был возбужден до крайности; из Конии явился имам, опоясы­вающий султана мечом пророка, вместе с 500 дервишами и назначил день приступа; султан заранее отдал воинам Константинополь на разграбление; от моря до моря тур­ки огородили столицу частоколом и подкатили осадные башни. Утром 24 августа турки пошли на приступ, призы­вая Аллаха и Магомета, загремели пушки, и в воздухе по­темнело от стрел. Греки, даже женщины, вооружились по­головно всем, что было под рукою, и отчаянно отбива­лись, имея во главе Иоанна, стоявшего в центре у Романовых ворот. Пробившись целый день без успеха, турки ночью сожгли свои башни и сняли осаду. Спасло греков полученное султаном известие о возмущении его младшего брата Мустафы. Константинополь уцелел, но не устояла империя, те ее обломки, которые Сулейман и Магомет сохранили за императором Мануилом. Турхан-бей Боденский осадил Салоники (1423). Не Византия, но лишь венецианцы могли защитить этот город. Перегово­ры с Венецией окончились тем, что второй город импе­рии был продан за 50 000 дукатов республике св. Марка; правивший городом сын Мануила, деспот Андроник, уе­хал с этими деньгами в Морею, где и скончал свои дни больным монахом. Турхан тем временем вторгся в Мо­рею, легко преодолев укрепления на перешейке, и увел тысячи пленных. Вновь ужас охватил соседей султана. В его ставке, в Ефесе, встретились византийские послы Нотара и старик Франзи с послами Венеции, Стефана Серб­ского, волошского воеводы, генуэзской Магоны на Хиосе и Митилене, родосских рыцарей. Одних венецианцев султан не принял, с Византией заключил мир, но на тяж­ких условиях. У Мануила и Иоанна остались кроме столи­цы ближайшие города в сторону Черного моря: Деркос, Месемврия, Анхиал; а по Мраморному морю византий­ские владения оканчивались за городским рвом; в Фесса­лии за Византией осталась крепость Зейтун, которую тур­ки не могли взять. 300 тысяч аспров ежегодной дани под­черкнули политическую зависимость империи от султана. При заключении этого мира Иоанн Палеолог от­сутствовал: он ездил в Венецию, Милан, Рим и Венгрию, но выслушал одни разговоры об унии и заложил послед­ние драгоценности. Старый Мануил лежал больной и по возвращении Иоанна умер (1425). 34 года привел он на престоле. При воцарении он застал Константинополь из­немогавшим от турецкой осады, при смерти оставил его на краю гибели. Он видел в промежутке лучшие времена и лично был их достоин. Благожелательный и прямодуш­ный, Мануил II пользовался уважением: образованный монарх и сам писатель, ценил просвещение, притом ос­нованное на классических авторах; он любил культурную западную жизнь, любил почет и брал от жизни что мог, перенося удары судьбы с достоинством, а постоянное безденежье — с шутками. Как государь он видел свое бес­силие и говорил верному Франзи, что монарху его време­ни подобает не смелость, но «экономия», осторожность, сообразующаяся со средствами; и он умело вел кормило правления среди бурь долгое время и не без успеха, а ког­да выпустил его из рук в деле Мустафы, последовала ката­строфа. Проведя столько времени в путешествиях, он уз­нал Запад и не делал себе иллюзий насчет западной по­мощи; он понимал, что Запад на Востоке разрушал, а не строил. Несмотря на тяжкие времена, он не насиловал со­вести своих подданных в угоду латинству, то же советовал и сыновьям. Его отношения к султану Магомету говорят о тонком понимании лучших сторон характера османов.

При его сыновьях погибла Византийская империя. Он оставил их шесть: старшего, Иоанна VIII, женатого сначала на Анне Русской, вторично — на Софии из монферратской линии Палеологов, в третий раз — на Марии, царевне тра-пезунтской; Андроника, продавшего Салоники, Феодора Младшего и Фому, деспотов в Морее, Константина, по ма- тери серба из княжеского рода Драгазов, получившего два черноморских города, и Димитрия, без удела.

Иоанн VIII Палеолог (1425—1448) вступил на престол как данник султана Мурада II, без надежд на западную по­мощь. Одна Венеция боролась с турками, поддерживая Чу-неида, захватившего в Малой Азии Айдин; но после безус­пешного нападения на Галлиполи и венецианцы заключи­ли с султаном мир (1426), удержав за собою Салоники за дань в 100 000 аспров, треть дани с Константинополя. Ио­анну Палеологу осталось устраивать дела в Морее, единст­венной части византийских владений, которая могла про­кормить свое население и которую надеялись защитить от турок. При сыновьях Мануила в Морее сосредоточивается политическая жизнь; в Морее проживает большая часть царских братьев. Деспот Феодор пожелал уйти в монас­тырь по примеру брата своего Андроника, и Иоанн VIII с Константином прибыли в Морею, чтобы разрешить во­прос о наследии Феодора. Из всех братьев Константин вы­делялся воинской доблестью, энергией и преданностью эллинизму; на нем покоились надежды патриотов. Иоанн женил его на дочери Леонарда Токко, местного албано-латинского сеньора, получившего звание великого контос-тавла от императора Мануила. Сблизив этим Константи­нополь с владельческой знатью Морей, Иоанн образовал для него небольшой удел с замком Гларенцей. По отъезде Иоанна деспот Фома передал Константину 19 городов и сел. Располагая теперь средствами, энергичный Констан­тин решил или изгнать латинян из Патр и Средней Греции, или вернуться в Константинополь. При штурме Патр он едва не погиб; верный советник Франзи, оставленный ему отцом, заслонил Константина собою. По сдаче города Патр и его акрополя Франзи был послан к султану Мураду, который уже требовал от Константина объяснений; сми­рением и подкупом пашей Франзи предупредил опас­ность. Греческие цари и деспоты вступили на ту стезю уг­нетения, с которой только что сошли московские князья по отношению к Орде. Кроме султана приходилось счи­таться и с братом Фомою. Оба брата разделили между собою всю Морею, кроме Мистры и венецианских владений. Фоме досталась западная часть полуострова, ядро княже­ства Вилльгардуэнов и земли Кентуриона Цаккариа, отдав­шего за Фому свою дочь.

Благодаря неустрашимости и энергии Константина на нем сосредоточились упования греков, но он не пони­мал, что только долгая дипломатическая и организаци­онная работа может обещать успех в борьбе с турками. Выступая со сравнительно ничтожными силами, он преждевременно вызывал конфликт, в исходе которого не могло быть сомнения. В планы султана Мурада, бес­спорно, входило покорение всех соседних христианских земель. Начал он не с бессильных греков в Константино­поле и Морее, но с Венеции, которая оставалась сильней­шей морской державой на Леванте и владела Салоника­ми, ключом к Македонии. Готовясь напасть на Салоники, Мурад даже сообщил Иоанну Палеологу, что он не тронул бы этого города, будь он в руках императора, но не может допустить венецианцев между ним и греками. В этом за­явлении высказана мысль о политической зависимости Византии от турок. Превосходно осведомленные венеци­анцы воспользовались перемирием 1426 г., чтобы укре­питься в Салониках и снискать симпатии греческого на­селения. Трое знатнейших архонтов Салоник получили в Венеции гарантии, что обычаи и вольности города будут соблюдены; за выборными населения была оставлена су­дебная власть наряду с юрисдикцией венецианских дуки и капитана; ряд архонтов получил от Венеции пенсию, а простой народ — пропитание в голодный год. Приготов­ления султана к походу против Салоник были настолько грозны, что даже генуэзская Пера начала спешно укреп­ляться, предвидя, что очередь дойдет и до нее. Напрасны были миссии венецианских посланцев к пашам и к само­му султану; некоторые из них, как знатный Дандоло, были посажены турками в тюрьму. Для защиты Салоник при­был венецианский флот. Большинство жителей бежало, и в городе осталось несколько тысяч. И те защищались вя­ло, многие перешли на сторону турок во время штурма, и храбрый венецианский гарнизон погиб, лишь немногие спаслись, бросаясь со стен в море. На этот раз турки уст­раивались прочно. Мурад быстро превратил Салоники в турецкий город. Большинство уцелевшего греческого на­селения было уведено в неволю, и город был заселен ту­рецкими семьями. Знаменитые храмы были обращены в мечети, между ними главная святыня, храм св. Димитрия, стала Касимие-джами. Венеция поспешила заключить мир, сохранив в Салониках право торговли и консульст­во, обязавшись данью за Евбею и другие венецианские владения в Греции (1430). За Салониками последовала гордая своими вольностями Янина, находившаяся в по­следнее время во власти католического албанского «дес­пота ромэев», т. е. Эпира, Карла Токко. Последний оставил своему сыну Карлу II большое наследство: Арту, Янину, ос­трова Кефаллонию и Закинф. И в Эпире были претенден­ты, заискивавшие перед турецким двором, именно неза­конный сын Карла I, Мемнон. Синан-бей подошел к Яни­не, и Карл II положил оружие, сохранив за собою Арту и став данником султана. В Янине турки поступили иначе, чем в Салониках. Созвав архонтов греков, албанцев и сер­бов, Синан-бей подтвердил за Яниной ее вольности, лишь харадж (подушная подать) свидетельствовал о влас­ти султана. Мягкость турок объясняется как положением Янины среди отдаленных и малодоступных албанских гор, так и бесспорной изменой большинства православ­ного населения ненавистным латинянам (1430).

Наступила очередь Морей и Средней Греции. Смерть Антонио Ачайоли Афинского (1435) открыла во­прос о его наследстве. С одной стороны, был деспот Кон­стантин Палеолог, предложивший вдове Антонио бога­тые земли в Морее в обмен на Аттику и Виотию; с другой стороны, родственник по побочной линии Нерио Ачай­оли захватил Акрополь и изгнал архонтов Халкоконди-лов (из этого рода происходил известный историк осма­нов), поддерживавших вдову Антонио. Спору положил конец султан, приславший Турхан-бея для занятия Фив и Афин; Нерио, заявив себя покорным данником, получил Афины в управление. В Морее и в этот момент разгоре­лась распря между братьями Палеологами. Деспот Феодор, желавший было променять Мистру на монашеский клобук, завидовал популярности деспота Константина; последний же не отличался терпением. Хуже всего, оба брата, готовясь поднять друг на друга оружие, заискива­ли перед султаном. Только императору Иоанну удалось предупредить пролитие братьями крови. По соглаше­нию (1437) Константин удалился из Морей, оставив там братьев Феодора и Фому, и переселился в Константино­поль в качестве ближайшего помощника императора Иоанна. Невзирая на крупнейшие события балканской политики, сыновья Мануила блюли свои мелкие личные интересы. Против таких противников Мурад не спешил. У него были более опасные враги. Еще до взятия Салоник он выступил против венгров и Бранковича Сербского и наложил на последнего дань в 50 000 дукатов. Узнав же о сношениях венгров и сербов с эмиром караманским, раздраженный Мурад опустошил венгерскую Трансиль-ванию, отнял у Бранковича г. Семендрию и осадил Бел­град, впрочем, без успеха. Турецкая опасность вновь на­висла над Европою, как при султане Баязиде. По призыву папы Евгения вновь стало собираться крестоносное ополчение под знаменами юного Владислава Венгерско­го. Душою похода был прославленный венгерский вое­вода Янош Гуниади. Собрались полки венгров, поляков, немецких рыцарей; прибыл кардинал Юлиан Цезарини, известный своим умом и смелостью. Под Нишем османы были разбиты (1443). Крестоносцы по пути взяли Со­фию, подошли к Большому Балкану зимою, но у Траяновых Ворот их встретили турки, загородившие ущелье, и после упорной битвы Владислав вернулся в Венгрию, не достигнув цели, но празднуя триумф. Будучи поглощен войною в Азии с караманским эмиром, Мурад заключил с Владиславом мир, подписанный в венгерском городе Сегедине (1444), признав за Венгрией Валахию, а за Бранковичем — Боснию. Мир этот был непрочен и уди­вил Европу. Он выдавал восточных христиан на произвол османов. Он шел вразрез с интересами Римской Церкви, взявшей греков под свою защиту. С первых лет своего правления Иоанн Палеолог носился с мыслью, что лишь проведение унии в жизнь, лишь помощь като­лической Европы могут спасти его империю. Перегово­ры с курией шли без перерыва. Иоанн был готов идти на полное и действительное подчинение Римской Церкви вопреки советам его отца Мануила. Время Иоанна и Мануила было эпохою большого движения в недрах като­личества, знаменитых церковных Соборов, следовавших один за другим. Бывший в молодости на Западе, Иоанн был знаком с настроением политических и церковных кругов. При его дворе было сильно итальянское влияние после брака с Софией Монферратской. У Иоанна яви­лось бесповоротное решение отправиться в Европу и лично заключить унию. Патриарху Иосифу он заявил, что все обдумал и всю ответственность берет на себя. Предварительные сношения с курией были доведены до конца. Иоанн не мог уехать, не известив султана как дан­ник. Мурад не был доволен, понимая политическую цель церковной унии, и ответил, что не с Запада, а от него, султана, Иоанну следует ждать помощи, от латинян же держаться подальше. Он собирался даже осадить Кон­стантинополь, но Халил-паша, друг греков за мзду, посо­ветовал выждать результатов путешествия Иоанна.

В 1437 г. Иоанн уехал, оставив регентом Константина. Он отправился не на Базельский Собор, с которым пере­говоры велись долгое время, но в Феррару к папе Евгению IV. С императором поехали патриарх Иосиф, представи­тели восточных патриархов, три монаха с Афона (из Лав­ры и Ватопеда), до 20 архиереев, среди них Марк Евгеник Ефесский, Виссарион Никейский и Исидор Русский, кли­рики св. Софии, среди них Сиропул, историк Флорентий­ского Собора; наконец, два славнейших антагониста уче­ных кругов — Георгий Схоларий, будущий патриарх Геннадий, и знакомый нам Плифон, во время Собора ос­новавший знаменитую Платоновскую академию во Фло­ренции; из России с Исидором прибыло позднее до 200 человек, из коих только один архиерей — Авраамий Суз­дальский, присутствовали представители из Валахии и из Грузии; был и царский брат Димитрий. Всего с чиновни­ками, царскими янычарами (были таковые и у Палеолога), слугами, с русской свитой Исидора прибыло до 800 чело­век, содержавшихся на счет римской курии. Целый год длились прения в Ферраре, в начале 1439 г. чума, унесшая многих из членов Собора и их свиты, заставила переехать во Флоренцию.

Дневник Сиропула и неподлинные акты, известные под заглавием «Святой Вселенский Собор во Флоренции» и напечатанные в XVI в. в греческом подлиннике и латин­ском переводе, позволяют проследить утомительный ряд заседаний, комиссий, частных переговоров, интриг, ссор и жалоб на безденежье (непокорным грекам казначеи по не­сколько месяцев не выплачивали папскую благостыню). Из сотен людей, прибывших на Собор, с самого начала выде­лились на православной стороне бестрепетный и прони­цательный Марк Ефесский, Антоний Ираклийский, трое старших чиновников патриархии, между ними екклисиарх Сиропул; с униатской стороны — сам Иоанн VIII, вынесший на своих плечах всю тяжесть унии, особенно по смерти па­триарха, с большой энергией и упорством руководивший делом, им заранее решенным; он направлял прения и уст­ранял препятствия, обуздывая непокорных указаниями на государственную пользу, спускаясь иногда и до угроз; затем уравновешенный ученый Виссарион Никейский и горя­чий, часто наглый Исидор, затем протосинкелл Григории Мелиссин, будущий униатский патриарх. Патриарх Иосиф во имя государственных интересов («экономии») желал унии, уговаривал непокорных, но все время боролся со сво­им искренним православием, и эта борьба свела его в моги­лу, избавившую его от подписи под соборным актом. Благо­родный Плифон был врагом насилия, но его не слушали; Ге­оргий Схоларий был еще мирянином, царским секретарем, и хотя писал о единении в настроении, однако занимал не­самостоятельное, закулисное, место. Масса приехавших на Собор была серая, безответная, часто до денег алчная, и с нею не считались. По взаимному незнанию языков греки и латиняне совещались отдельно, кроме исключительных случаев, и сносились письменно, докладами царю и папе. Прения редко поднимались до спокойного философского обсуждения, сообразного высокому предмету. Обычны бы­ли ссылки на немногие тексты нескольких отцов, причем, например, Кавасила (Салоникский епископ, автор трактата об учении латинян, ок. 1340 г.) то признавался униатами, то был объявлен (Исидором) еретиком; часты были заподоз-ривания рукописей противной стороны и личные нападки. За невысоким уровнем прении, однако, сквозит жизнь и убеждения, борьба за веру отцов и за собственную совесть против насилия политики. Решительным моментом всего Собора было обсуждение догмата об исхождении Св. Духа в июне 1439 г. Много раз прения грозили разрывом и разъез­дом, но Filioque было центральным пунктом расхождения Церквей. От голосования были устранены православные чиновники патриархии, игумены монастырей, но выслу­шали голос царских врачей и даже хранителей гардероба. Разыгрались сильные сцены, и уважение к сану было забы­то. Старшему из митрополитов, Ираклийскому, протосинкелл-униат не позволил ссылаться на акты Собора против Лионской унии, и митрополит смолк. Большинство уже на­шло, что у латинян нет ереси; но Марк Ефесский бросил им в лицо: «Воистину латиняне еретики, и вы их так не называ­ете, ожидая обращения заблудших». — «Кто ты такой, что называешь латинян еретиками?» — кричат два архиерея, и дело едва не дошло до рукоприкладства. «Найди нам выход, экономию». Марк ответил: «Дела веры не допускают эконо­мии. Все равно, если сказать: отруби себе голову и иди куда хочешь». Виссарион заявляет: «С сумасшедшим не разгова­ривают» — и уходит. Марк кричит ему вслед: «Ты ублюдок и так себя и ведешь». Исидор требовал у патриарха отлучить упорствующих, дабы они сами не отлучили покорных, но патриарх на смертном одре не согласился на это предло­жение. Видя уступчивость большинства греков, их нищету и политическую необходимость унии для Иоанна, латиня­не заставили их принять латинское учение пункт за пунктом под конец затянувшегося Собора — быстро, в течение месяца, о чем спорили 500 лет; в свою очередь, когда при­шла весть, что Базельский Собор отлучил папу Евгения и для последнего стало нужно опереться на успех унии с гре­ками, Иоанн VIII настоял на существенных ограничениях папского примата. К июлю 1439 г. уже был заготовлен «том» соборных актов по-латински и по-гречески за печатями папы и царя. Когда дело дошло до подписи, то Марк Ефес­ский, один из архиереев не изменивший православию, — были и скрывшиеся неизвестно куда, — просил его уволить, и царь согласился по просьбе брата Димитрия. Исидор тре­бовал отлучения непокорных, но раздались голоса: «Будь доволен тем, что мы подписали, чего не собирались, а в па­триархи ты не попадешь».

Флорентийский Собор постановил: греки не исклю­чают исхождения Св. Духа и от Сына (отказываясь от фор­мулы «через Сына»), латиняне же признали, что Бог Отец есть источник и начало Божества, что Божественная сущ­ность едина, равно как и исхождение Св. Духа. Во-вторых, таинство причащения допускается и на опресноках, и на артосе, как принято в каждой Церкви. В-третьих, принято латинское учение о посмертном очищении, молитвами Церкви, душ умерших без отпуска грехов. В-четвертых, признано первенство папы как преемника главы апосто­лов и как истинного наместника Христа, имеющего пол­ную власть управлять Вселенской Церковью согласно Со­борам и канонам; за ним следуют патриархи с сохранени­ем за ними всех прав и привилегий. Это последнее положение удовлетворило греческих архиереев, с самого начала отказавшихся целовать папскую туфлю; редакция этого пункта явилась компромиссом, так как латиняне и греки придавали верховной власти пап различное значе­ние: первые — неограниченной юрисдикции, вторые — первенства чести. Поминание папского имени за литурги­ей было постановлено указом императора, сами же лати­няне на нем не настаивали, но они потребовали сохране­ния латинских епископов на Крите и по всему Востоку. Папа вызвал на свой суд Марка Ефесского, угрожая отлучением, но Марк так ясно заявил, что ничему новому не учит, блюдет лишь старую веру, только что Собором признан­ную, что его оставили в покое.

В унынии возвращались греческие архиереи, оправ­дывая себя лишь тем, что, покоряясь царю, они спасали от турок отечество. По мере удаления от Рима их латинство линяло. Уже в Венеции, служа в соборе св. Марка, они не возгласили Filioque, даже царский «братик» Димитрий яв­но изменил унии и увез с собою Схолария и Плифона. За ними ехал Иоанн VIII, не отпускавший от себя Марка Ефес-ского, лицо столь же почтенное, сколько опасное. Импера­тор своей цели достиг. Папа обещал прислать 10 кораблей и призвать Албрехта Венгерского, также и албанцев на по­мощь Константинополю. Папа Евгений собирал деньги для похода, не щадя церковных средств, даже закладывал недвижимости Римской Церкви. С этой стороны цель ка­залась достигнутой. Но как примет унию народ? Кто ее объявит? Православный патриарх Иосиф умер, избрать ему в преемники латинского кандидата, как предлагали в Риме, не решился и сам Иоанн. Вряд ли он переоценивал значение Флорентийского Собора: унию заключали и Ми­хаил VIII, и Иоанн V. Сам он вложил в это дело всю энер­гию, действительно большую и достойную лучшего при­менения, но не мог он создавать иллюзий о размерах сво­ей власти над совестью народа. Неуспех унии, главного дела его жизни, должен был сломить Иоанна, и действи­тельно он утратил энергию и жизнерадостный характер во вторую половину царствования.

При возвращении в Константинополь в начале 1444 г. Иоанн был поражен известием о смерти жены, Марии Тра-пезунтской, а его спутники архиереи увидели, что их избе­гают, как латинян. Историк Дука рисует такую сцену. Едва они сошли с кораблей, их стали спрашивать: «Как дела с Со­бором, победили ли мы?» Они же отвечали: «Продали мы веру нашу, променяли благочестие на нечестие; изменив Святым Дарам, стали азимитами-опресночниками». Так го­ворили Антоний Ираклийский и все прочие. Спрашивали их: «Зачем вы подписали?» — «Из страха перед франками». — «Разве франки бичевали, заключали в тюрьму?» — «Нет, но подписала наша правая рука — пусть ее отрубят. Исповедал язык наш — пусть его вырвут». Настало тягост­ное молчание, службы не было, несмотря на Великий пост. Никто не хотел служить с ними, отступниками. Так прошел февраль, март, апрель. Царь решил избрать патриарха, предложил Марку Ефесскому — тот отказался; призвал Антония Ираклийского — тоже отказ. Обратился к Трапе-зунтскому митрополиту, к представителю афонского Вато-педа — никто не пожелал стать униатским патриархом. Со­гласился заведомый униат Митрофан Кизикский и был по­ставлен по старому церемониалу, но привел его в патриархию папский легат. Началось бегство из столицы: уехали Марк Ефесский и Антоний Ираклийский, бежал во владения султана брат Димитрий с тестем П. Асаном; даже Виссарион и Исидор, получив кардинальские шапки за ла­тинство, предпочли уехать в Рим. Судьба Исидора, вынуди­вшего у Авраамия Суздальского подпись на Соборе насиль­но, действовавшего не из корысти — он был богат и задавал пиры, — но из честолюбия, полна событий, не всегда при­ятных. Назначенный папою наместником Ливонии, Литвы, России, он встретил в Москве такой прием у великого кня­зя Василия Васильевича, что скрылся в Литву. С этих пор Русская Церковь стала самостоятельной митрополией, и первый уже Московский митрополит Иона был признан и в Киеве по договору с польским королем Казимиром. Уни­атский патриарх Митрофан даже не мог действовать так смело, как Исидор в Москве. Царь и Митрофан даже не ре­шались обнародовать постановления Флорентийского Со­бора. Уже в 1442 г. три восточных патриарха, представите­ли которых подписали унию, решили не признавать став­ленников Митрофана и заявили Иоанну VIII, что не будут поминать его за литургией, если он не отречется от чужест­ранных догматов. Иоанн был в нерешительности, так как и политические выгоды унии оказались невелики.

Помощь Владислава Венгерского и кардинала Цезари-ни не дошла до Константинополя. Сегединский мир унич­тожал надежды, связанные с победами Гуниади. Но венецианцы выслали в Архипелаг эскадру Лоредана, и в Констан­тинополь прибыла снаряженная папой Евгением эскадра из 25 судов под начальством папского племянника, венеци­анца, кардинала Контолмиери. Он был назначен и намест­ником папы в Константинополе. Прибытие папской эскад­ры должно было укрепить пошатнувшееся положение уни­атов.   Император   с   кардиналом   далее   предприняли активные политические шаги, предложив венгерскому ко­ролю нарушить мир с султаном, занятым войною в М. Азии. Папа разрешил Владислава от присяги, которой он только что скрепил Сегединский договор. Момент казался благо­приятным. Мурад чувствовал себя усталым от правления, хотя ему было всего под 40 лет, и хотел удалиться на покой. Флот Венеции господствовал на море. В самой Венеции усилилось воинственное течение с Гуниади во главе; уступ­ленные туркам сербские крепости еще не были сданы. Под влиянием всего этого Владислав нарушил мир и стал соби­рать войска. Яношу Гуниади была обещана Болгария. Под Никополем сошлись Владислав, у которого было всего 10 000, валашский воевода Влад и Гуниади; Бранкович укло­нился. Несмотря на малое число войск и на советы Влада, венгерский король был уверен в победе, прошел через Бол­гарию и занял Варну. Неожиданно подошел сам султан с 40 000 отборных войск. И в этом случае сыграли роль раздо­ры между латинянами: генуэзцы, соперники венецианцев, тайно перевезли султанские войска через Босфор. В нояб­ре 1442 г. произошла знаменитая битва. Турки были смяты дружинами Гуниади, но опрометчивый Владислав был убит, Гуниади с валахами бежали ночью, а лучшие венгерские полки были окружены и почти полностью перебиты, погиб и кардинал Юлиан Цезарини, видный деятель Флорентий­ского Собора. Остатки венгров спаслись в Албанию, к Ис­кандер-бею Кастриоту. Этот албанский герой, происходив­ший, впрочем, от сербского выходца, породнившийся с владетельным домом Топиа, в бытность заложником у сул­тана принял ислам, но в 1443 г., после поражения турок под Нишем, получил фирман на владение албанским городом Кройей, вернулся в христианство, организовал полудиких албанцев, а также славянских соседей из Зеты и после ряда побед над турками Али-бея и Мустафы-бея был признан вождем на албанском сейме в Алессио. Теперь он спас ос­татки венгров, переправив их в Венецию. Под Варной (1444) европейское оружие потерпело вторую катастрофу после Никополя (1396). Христианская коалиция против ос­манов оказалась бессильной, политические последствия унии были уничтожены. Союзников объял страх. Иоанн Палеолог заискивает перед султаном. Венеция заключила с Мурадом мир (1446), отвергнув все просьбы Палеолога о помощи. В Константинополе царило отчаяние и раздраже­ние против латинской партии. В это время один деспот Константин не потерял веры в освобождение от турок.

После унии Константин предназначался стать наслед­ником бездетного Иоанна, и за смертью первой жены из рода Токко ему сосватали еще более богатую невесту Ека­терину Гаттелузи, дочь владетеля Лимноса. Признав унию, Константин был надеждой партии, связавшей судьбу гре­ков с Западом. Противоположная партия выставила про­тив него деспота Димитрия, от унии давно отрекшегося и объявившего себя борцом за православие. Бежав с тестем Асаном во владения султана, Димитрий появился с турец­ким отрядом под стенами Константинополя (1442). Кон­стантин был окружен турецкими судами на Лимносе, и от ужаса умерла его молодая жена. Венецианцы захватили Димитрия, но он бежал в генуэзскую Галату, и при посред­стве генуэзцев между братьями состоялось соглашение, по которому Димитрий получил удел Константина в Морее, отказавшись от притязаний на Константинополь. Вскоре (1443) и Константин уехал в Морею, обменяв Силиврию и Месемврию на удел старшего брата Феодора с г. Мистрою: Феодор не хотел уступать Константину свои права на пре­стол. В Морее Константин продолжал организацию обо­роны против турок, утверждая за собою ореол народного героя. Он укрепил Коринфский перешеек, эксамилий (ше­стимильную стену), искренно веруя в целесообразность своих работ. В год Сегедипского мира к нему прибыл пап­ский легат, призывавший его против турок, и, несмотря на катастрофу христиан под Варной, Константин остался ве­рен своим идеям и своему слову. Вместе с братом Фомою он занял Коринф, Виотию, подчинив себе султанского данника Нерио II Ачайоли, и дошел до удела Турхан-бея в Фессалии, где соединился с горцами — влахами и албанца­ми. Под его знамена стала прибывшая в Грецию бургунд­ская дружина из 300 рыцарей. Брак дочери Фомы с сыном Бранковича обещал сербскую помощь.

Лучшие и знатнейшие греческие деятели служили Константину, ближайшим из них был старый, испытанный Франзи, который и после взятия Константинополя турка­ми, вырвавшись из плена, в котором оставил семью, вернул­ся на службу к последнему Палеологу Фоме, а по взятии Мо­рей скончал свои дни в монастыре на Корфу. Верный слуга Палеологов описал всю историю их династии. Константин назначил Франзи правителем Спарты, т. е. Мистры; в Ко­ринфе он поставил одного из Кантакузинов, в Патрах — од­ного из Ласкарей. Храбрый Константин действовал нео­сторожно. По просьбе Турхана и Нерио сам Мурад явился с такою армией, что не помогла и храбрая оборона перешей­ка. У греков не хватило людей для защиты линии в шесть миль. Предвидя это, Константин просил мира, но его посол Халкокондил был посажен в тюрьму, а стена на перешейке была разбита пушками. Из греков 300 человек держались храбро и погибли подобно спартанцам Леонида; осталь­ные бежали (1446). Бежали и братья Палеологи. Взяв Ко­ринф и Сикион, Мурад отправил Турхана на Мистру, сам же осадил Патры, но гарнизон отбивался удачно. Собрав свои отряды, Мурад отступил в Фивы, уведя с собою 60 000 плен­ников-христиан. В его ставку явились послы братьев Пале­ологов, и султан даровал им пощаду, но оба деспота обяза­лись платить харадж, что означало утрату ими политичес­кой независимости. Разочарование было горькое, но оно не помешало Константину заняться отстройкой разорен­ных сел и городов, заселением обезлюдевшей страны. Ведь он считал себя наследником всей империи, так как импера­тор Иоанн был бездетен, а деспот Феодор умер (1447). Правда, наследство было незавидно. Положение Византии было безнадежно. Третья катастрофа постигла христиан­ское оружие. Гуниади с венграми и валахами, с немногими немцами и чехами, имея всего 36 000 и не дождавшись Кастриота, выступил против султана на Косовом поле и был раздавлен султанскими войсками, которых было в 10 раз более; венгерский герой покрыл себя позором, бежав но­чью и оставив чехов с немцами на избиение (1448). Извес­тие об этом поражении так потрясло Иоанна VIII, что он его не пережил и умер, процарствовав 23 года. Этот убеж­денный западник с большим запасом сил быстро вел свою империю к гибели, не считаясь с опытом отца, рано обес­силев и уступив инициативу еще менее осторожному Кон­стантину. Дука считает Иоанна последним императором Византии, отказывая в этом титуле его преемнику.

Небогато было и наследство; империя, за исключением Морей, состояла почти из одного Константинополя. Несмо­тря на то что Иоанн войн не вел по своей слабости и Мурад на него не нападал как на бессильного, Константинополь в греческих руках не имел будущности и находился в полном упадке. Окрестности были пустыней, лишь под стенами пас­лись стада и уцелело несколько пашен. Упадок торговли, го­лодовки, нищета и грязь сделали свое дело. Между 1348 и 1431 гг. в Константинополе 9 раз была чума, голодовки дли­лись годами. Около 1430 г. в столице было всего 30 — 40 ты­сяч населения; во время осады 1453 г. способных носить оружие не оказалось и 5 тысяч. План Буондельмонте 1422 г. показывает внутри стен лишь отдельные острова заселен­ных кварталов; большая часть территории показана как бе­лое поле. Путешественник де ла Броквер (1432) рисует ту же картину, добавляя, что старые здания лежали в развалинах, как Большой дворец и портики, окружавшие св. Софию. На полуразрушенном ипподроме происходили скачки и мета­ние дротиков по турецкому образцу. Жизнь, предприимчи­вость, капиталы отхлынули — и не в Галату, также стеснен­ную и беднеющую, но в султанский Адрианополь.

Со смертью Иоанна престол должен был перейти к Константину беспрепятственно. За Константина было старшинство (по смерти деспота Феодора), регентство в отсутствие Иоанна, деятельность в Морее, привлекшая к нему народные надежды. За него высказался двор с Франзи и Лукой Нотарой, латинская партия и патриоты, мечтав­шие о возрождении Византии и об освобождении от дан­нических отношений к султану, об изгнании турок из Фра­кии при помощи европейского оружия. Тем не менее раздавались и иные голоса, не только среди сторонников деспота Димитрия, связавшего свое честолюбие с покор­ностью султану и с борьбою против унии, но и среди дело­вых людей, которым осада Константинополя угрожала ра­зорением. Православные массы должны были холодно встретить Константина, который остался верен унии и по­литическим расчетам на Запад[31].

Партия Константина одержала верх при поддержке деспота Фомы, притом не только в Константинополе, но и при султанском дворе, отказавшемся от поддержки Дими­трия. Посланный к султану опытный Франзи вернулся с согласием Мурада и с подарками Константину. Его не было в столице, и к нему в Морею было отправлено посольство; коронация без участия патриарха состоялась в Мистре в присутствии Франзи (1449), но историк Дука считает по­следним императором Иоанна VIII.

Братьям Фоме и Димитрию были даны уделы: Западная и Восточная Морея. Ни у кого из братьев не было сыновей, и новый брак Константина являлся государственной необ­ходимостью. Франзи был отправлен в Грузию и Трапезунт, чтобы искать для своего монарха подходящую невесту; с ним поехала большая свита, духовенство и даже музыкан­ты, чтобы произвести впечатление на восточные дворы. Константину нужны были и деньги, и политические связи.

Сватовство к принцессе тарентской расстроилось; дочь ве­нецианского дожа Фоскари, предлагаемая ее отцом, была признана недостаточно знатной, и это было ошибкой. Од­на Венеция могла помочь; ее флот царил в Архипелаге; Кастриот Албанский стал венецианским вассалом для защиты от турок, взявших эпирскую столицу Арту (1449) и напав­ших на Албанию; лишь храбрый Врана, из известного фра­кийского рода, отстоял от них крепость Кройю, получив за это поздравление от европейских государей и графский титул от папы. После катастроф под Никополем, Варной, на Косовом поле Европа была устрашена. Над ней самой на­висла турецкая опасность. Византия ее избегнуть не могла и зависела лишь от настроения султанского двора. Мурад II держал себя миролюбиво, но, справив свадьбу сына Маго­мета, длившуюся три месяца, он умер в 1450 г., оплакивае­мый и христианами как государь, верный договорам и не уничтожавший разбитых врагов. Переход власти в иные ру­ки решил судьбу Константинополя.

Опоясан был мечом пророка Магомет II (1451 — 1481), прозванный своим народом султан Фатих (Завоеватель). Современники много писали о его личности. Все сходятся на том, что Магомет обладал как необыкновенной скрыт­ностью и беспощадной волею, так и широкими взглядами, незаурядными знаниями, между прочим в языках, культур­ными вкусами, например, он ценил западное искусство. Юность его была нелегка и небезопасна. Он был сыном на­ложницы-армянки, а были братья, рожденные от прин­цесс, как старший, рано умерший Ала ад-дин. Дважды его отец объявлял его наследником и брал решение обратно, и лишь его дарования утвердили за ним наконец выбор отца; Магомету угрожала бы смерть в случае воцарения любого его брата. И он сам, быстро прибыв из Магнисии в Адриа­нополь, начал с убийства брата Ахмеда, восьмимесячного младенца. Завоевание Константинополя, отвечавшее его честолюбию, было им решено до вступления на престол. Он понимал политическое и экономическое значение греческой столицы для державы османов. В несколько ме­сяцев он искусно изолировал Константинополь, использовав внушаемый османами страх. Он заключил договоры со всеми соседями, кроме Кастриота Албанского и караманского эмира: с Яношем Гуниади, с Бранковичем Серб­ским, к которому он отослал его дочь, вдову Мурада; с Рагузой, с Венецией, с генуэзцами Перы и на островах Хиосе и Митилене, с родосскими рыцарями. Он возобновил дого­вор даже с Византией, скрывая свои планы. Однако опас­ность для Византии была настолько очевидна, что фран­цузский король предлагал Константину убежище во Фран­ции. По выражению Дуки: «Клялся богом лжепророка и соименным пророком, погаными своими книгами, ангела­ми и архангелами в том, что он до гроба пребудет в любви и согласии со столицей, деспотом Константином, со всеми пригородами и городами, находящимися в его деспотате, в том же добром расположении к деспоту Константину, с ка­ким царствовавший до него отец относился к императору Иоанну», этот «предшественник антихриста, враг Креста, под личиной дружбы последователь сатаны» обещал даже уплачивать 300 000 аспров на содержание претендента Орхана, т. е. ровно туже сумму, сколько шло султану дани с Константинополя. Некоторые из советников Константина понимали опасность. Франзи прервал сватовство за гру­зинскую принцессу и написал Константину из Трапезунта, чтобы он немедленно искал руки вдовы Мурада И, дочери сильного Бранковича; но 50-летняя вдова предпочла мо­настырь константинопольскому трону, и Франзи довел де­ло до конца, выговорив богатое приданое. Когда он вер­нулся в 1452 г., он застал в столице положение, сильно из­менившееся к худшему Константин не мог справиться с трудным положением и выпустил из своих солдатских рук государственное кормило. Помощью Запада он не зару­чился, наоборот, раздражил курию. Православные взяли верх, и уния соблюдалась почти только во дворце. Униат­ский патриарх Григорий Мелиссин, или Мамма, извест­ный по Флорентийскому Собору, должен был бежать в Рим после пятилетнего управления Церковью (1450); помест­ного Собора при этом не было, по разысканиям г. Папаиоанну. Правда, прославленный вождь православных Марк Ефесский скончался во время диспута с латинянами (1449), но его место занял его брат, номофилакс Иоанн Евгеник; особенно же Георгий Схоларий, бывший царский секретарь, ставший ревностным последователем Марка — не сразу, но под влиянием настойчивых убеждений Марка, видевшего в нем крупнейший ум православной партии. Приняв монашество под именем Геннадия, он руководил православными из своей кельи, проводя время за бого­словскими трудами против латинян. Православных Кон­стантин не удовлетворил, отказавшись «водворить поря­док в Церкви», но и папа был раздражен отъездом униат­ского патриарха и требовал возвращения Маммы в ответ на просьбу о помощи против турок. Впрочем, осенью 1452 г. папа прислал кардинала Исидора, бывшего Киевского ми­трополита, с помощью. С ним прибыло 200 латинян, пре­имущественно генуэзцев с Хиоса, два корабля из Генуи с 700 человек под начальством храброго и опытного Джус-тиниани и два венецианских корабля под начальством Морозини. Эта помощь ободрила униатов, и Исидор, всегда шедший напролом, отслужил в св. Софии торжественную обедню в сослужении латинян и греков-униатов, помянув и папу Николая, и бежавшего униатского патриарха. Воз­мущенный православный народ толпою бежит к Схола-рию и читает на дверях его кельи следующее воззвание:

«Несчастные ромэи! Чего вы смутились и удалились от надежды на Бога? Зачем понадеялись на помощь фран­ков и вместе со столицею, которой суждено погибнуть, утратили и веру вашу? Милостивый Боже мой! Свиде­тельствую пред лицом Твоим, что не повинен я в таковом грехе. Знаете ли, несчастные граждане, что вы делаете? С порабощением, которое сбудется над вами, утратили вы отеческое предание и исповедали нечестие. Увы, горе вам в день судный».

Чернь, выйдя из кабаков с чашами вина, проклинала униатов и пила в честь чудотворной иконы Богоматери с криками: «Прочь от нас еретическое служение опресночников!» Правительство растерялось, а Франзи советовал Константину держаться принятого направления и поставить Исидора в патриархи. Этого не случилось, но карди­нал стал духовным главою и деятельным участником обо­роны, как некогда православные патриархи. Так слабое правительство шло вразрез с народом за несколько меся­цев до своей гибели.

Еще более роковую ошибку правительство Константи­на сделало по отношению к молодому султану. Придворная партия, которую Дука назвал «дурацким сборищем ромэев», решила начать против турок агрессивную политику и до­билась у Константина предъявления Магомету опрометчи­вых требований и угроз. Рассчитывая на то, что молодой султан занят усмирением восстания в Карамане, именем «царя Константина» требовали уплаты субсидии на содер­жание Орхана, притом в двойном размере, иначе визан­тийское правительство не будет в состоянии удовлетво­рить денежные требования Орхана и выпустит на свободу этого прете! щента, который находится во цвете лег, окружен приверженцами и имеет такие же права на престол, как и Магомет. Посольство было принято великим визирем Халил-пашою, другом греков за дары и взятки.

«Неразумные, глупые ромэи, советовал Халил, — давно знаю ваши коварнейшие умыслы. Вы их оставьте. Покойный султан был кроток и всем друг. Нынешний Ма­гомет не таков, каким его считаете. Знаю его смелую и дикую силу. Если на этот раз Константинополь ускольз­нет из его рук, то, наверно, еще Бог не захотел покарать ваше коварство и увертки. Глупцы, еще не высохли черни­ла на вашем клятвенном договоре с нами. Или думаете нагнать страх вашими выдумками? Мы не дети, неразум­ные и бессильные».

Не послушавшись Халила, послы предъяиили свои тре­бования султану. Магомет тотчас же даровал мир караман-скому эмиру, прекратил выдачу субсидии Орхану и начал приготовления к осаде Константинополя, не спеша, но в грандиозных размерах. Чтобы отрезать Константинополь от подвоза хлеба, он решил запереть Босфор. Еще при Ма­гомете I на азиатской стороне пролива был имстроен за­мок, доныне сохранившийся в развалинах под именем Анадолу-Хиссар. Магомет решил построить сильнейшую кре­пость напротив Анадолу-Хиссара на европейском берегу, где у высокой скалы пролив круто заворачивает и стеснен­ное течение образует пороги. Паши в провинциях получи­ли указ прислать по тысяче каменщиков; из лесов измид-ских и черноморских везли бревна, камень был под рука­ми, для укрепления фундаментов брали мраморные колонны из греческих монастырей по Босфору, по обычаю самих греков. Напрасно жители Сосфения (Стении) хотели отстоять царский монастырь Михаила Архангела: их пере­били. Работы начались весною 1452г. под руководством са­мого султана. Был выстроен большой пятиугольник непра­вильной формы, нынешний Румели-Хиссар. Высокие сте­ны из дикого камня связывают пять гигантских башен различного размера; три из них построены главными па­шами Халилом, Саризою и Хаганом. Закончив крепость в четыре месяца и установив на ней пушки, Магомет прика­зал топить суда всякой нации, уклоняющиеся от досмотра и пошлины. Стреляли в генуэзские суда, но те удачно проеха­ли, а венецианский большой корабль был потоплен, эки­паж его был казнен. Подвоз хлеба из Черного моря был прекращен. Ужас охватил правительство и народ в гречес­кой столице. Еще во время подготовительных работ Маго­мета Константин разослал послов в Европу, предлагая за помощь Лимнос сицилийскому королю, Месемврию — Гуниади Венгерскому. Папа созывал крестовый поход, филэл-лины и гуманисты взывали о помощи граду Юстиниана. Предполагалась миссия на Запад царских братьев Фомы и Димитрия, но последние и в последний час продолжали жалкие раздоры, нападали на венецианские владения в Мо-рее и тем повредили византийскому посольству в Венеции. Деспот Димитрий не стеснялся призывать Турхан-бея про­тив брата. Турхан сначала помирил братьев Палеологов, потом их же ограбил. Напрасно Константин взывал к Маго­мету. Сто лет вы владеете Адрианополем, но никто из преж­них султанов ни башни, ни даже хижины не строил на дворе Константинополя. Бывали столкновения, но оканчи­вались миром. А дед твой Магомет I, желая построить крепость на азиатской стороне, просил разрешения у императора Мануила. Ты же хочешь закрыть Черное море для франков, нашу же столицу извести голодом и лишить тамо­женных пошлин. Прикажи прекратить постройку, и мы бу­дем с тобою в таких же хороших отношениях, как с отцом твоим, добрым султаном, и дадим дань, если хочешь. Ответ Мухаммеда послан был сух и грозен:

от твоего города не отнимаю ничего. За пределами своего рва твой город не имеет ничего. Если я пожелал вы­строить крепость на Босфоре, ты не имеешь права ме­шать мне. Все мне принадлежит: и крепость на азиат­ской стороне, заселенная турками, и земли к западу (на европейской стороне), незаселенные, так как ромэи не имеют права селиться на них. Разве вы не знаете, как во время наступления венгров на Варну мой отец затруд­нялся переправиться через пролив, а ваш император при­вел франкские суда в Дарданеллы, к раздражению мусуль­ман и на потеху гяуров? Тогдамой отец поклялся выстро­ить крепость на европейском берегу, и я исполняю его замысел. Не мешайте мне распоряжаться в моих владе­ниях и скажите своему царю, что нынешний султан не таков, как прежние, и легко свершит то, в чем они за­труднялись. Если еще кто явится ко мне по этому делу, с него будет содрана кожа.

Узнав об ответе султана, жители Константинополя предались отчаянию, говоря: вот кому суждено взять го­род, избить и поработить народ, попрать святыни, разру­шить святые храмы, разбросать по улицам святые мощи. Горе, что нам делать, куда бежать? Многие, побогаче, уезжа­ли на Запад или отослали семьи и капиталы; например, сам Лука Нотара, первый из министров и глава антилатинской партии, отослал заблаговременно на Запад дочь со всеми драгоценностями. Простой народ возлагал надежды на Пречистую, не раз спасавшую богохранимый город; об одушевлении масс, об организации народом обороны, о денежных жертвах греков и их сравнительно богатых мо­настырей мы не слышим, наоборот, по-видимому, в народе царило тупое отчаяние и равнодушие; иные, может быть, надеялись на лучшее от перемены власти. Руководители православной партии относились к обороне пассивно и даже скептически.

Если Геннадий Схоларий, будущий патриарх, во время осады писал против Фомы Аквината и Димитрия Кидони, то друг его и царский министр Нотара выразился: лучше бы знать, что в городе господствует турецкая чалма, неже­ли латинская шапка. Но были и энтузиасты среди просве­щенных высших слоев, как Феофил Палеолог, ставший из ученого грамматика храбрым воином. Во главе обороны стал сам Константин, но он связал себя с латинской парти­ей и латинянам доверил защиту города. Не дожидаясь оса­ды, он приказал свезти в город еще незрелую жатву и запе­реть городские ворота. Под стенами начались стачки с ту­рецкими фуражирами. Отсылая султану его евнухов, захваченных в городе, Константин сообщал, что закрыл ворота и возлагает надежды на помощь свыше. Мухаммед ответил объявлением войны.

Положение столицы было более безнадежное, чем при осаде его в царствование Мануила. Ожидали венецианскую эскадру, но что она могла сделать с силами Магомета? Весть о его приготовлениях, постройка Румели-Хиссара застави­ли генуэзскую Галату не только отказаться от защиты хрис­тианской столицы, но поспешить с изъявлениями предан­ной дружбы султану; хотя некоторые из генуэзских купцов втайне помогали грекам, но изменили в решительную ми­нуту, так как оборона со стороны Рога была доверена вене­цианцам, исконным врагам Генуи. Приготовления Магоме­та были грандиозны. Его народ размножился на тучных по­лях Вифинии и Фракии; языковая близость и фанатизм дервишей, особенно кенийских, сплотили с османами по­коренные сельджукские и туркменские племена; славян­ские вассалы доставляли отдельный и большой корпус от­борных войск, носивших латы. Непрестанные походы дали туркам опыт и организацию, постоянные войска янычар и крепостные гарнизоны, где личная доблесть открывала до­рогу к почестям и богатству, а не происхождение, как в вой­сках феодальной Европы; массы ополчения, в котором беивыступали со своими людьми, им знакомыми и преданны­ми. Славные победы над крестоносными дружинами храб­рейших народов Европы воодушевляли воинов с юности до старых лет. Особое внимание обращалось на техничес­кую часть как монголами, так и османами, и те и другие привлекали на службу мастеров со стороны; в армиях Мен-ге и Хулагу при метательных и осадных машинах служили китайские христиане, у османов — перебежчики из хрис­тианского стана, итальянцы, венгры и ренегаты из сербов и греков. Их переманивали за большую плату, как венгра Ур­бана, знаменитого пушкаря-литейщика, создавшего Маго­мету неслыханную артиллерию. Располагая громадными денежными средствами, Магомет переманил его из Кон­стантинополя; щедро вознаграждал он впоследствии ита­льянского художника и мастера Челлини, написавшего портрет Завоевателя. Народ представлял себе Магомета си­дящим в роскошном шатре возле сундука, из которого он пригоршнями брал золото и драгоценные камни. Изготов­ленные Урбаном орудия были поставлены и в Румели-Хис-саре, а теперь в Адрианополе он отливал десятками бронзо­вые пушки, между ними одну чудовищной величины, с от­верстием шириною в 12 ладоней, стрелявшую каменными ядрами в 30 пудов; 60 отборных волов везли ее из Адриано­поля целых два месяца.

Еще осенью 1452 г. Караджа-бей занял последние при­надлежавшие Константину города — Месемврию, Анхиал, Визу; лишь Силиврия оказала сопротивление; виноградни­ки Перы были сожжены, и три конных полка турок зимо­вали у городских ворот. В марте 1453 г. выступили из Адри­анополя главные силы, и к 6 апреля, в пятницу после Пас­хи, турки обложили город от Золотых ворот до Перы; ставка султана была разбита за холмом против Адрианопольских ворот, где ныне кладбище. Правым крылом от Золотых ворот начальствовал старый полководец Мурада Исаак-паша с азиатскими войсками до 100 000 человек. В середине у ворот Романа стоял сам султан с постоянными войсками, среди коих было 15 000 янычар; здесь же стояла большая пушка и главные батареи. Левое крыло до Золотого Рога составляли румелийские полки Караджа-бея, судя по занятому пространству, до 50 000 человек. Конница бы­ла в тылу. На высотах Перы стоял Саган-паша, наблюдая за входом в Рог. Подошла и первая турецкая эскадра из 30 крупных и 130 мелких судов под начальством славянского ренегата Балты и стала у Диплокиония (нын. Бешик-таш), повыше Галаты; подошедшие затем силы довели султан­ский флот до громадной цифры — 420 больших и малых судов, выстроенных преимущественно в Измиде (Никомидии), в длинном и узком заливе Мраморного моря, осенен­ном дремучими лесами на заоблачных горах.

И в этот последний час не было единения даже при дворе Константина. Великий дука флота и главный доклад­чик Л. Нотара занимал столь самостоятельное положение, что верный Франзи мог быть назначен великим логофетом лишь тайно, иначе Нотара помешал бы секретной миссии Франзи в Морею и на Кипр с просьбой о помощи. Против­ники Нотары подозревали его в сношениях с султанским двором. Передавали его слова: лучше мусульманская чалма, чем латинская митра. Приезд Исидора и униатская служба в св. Софии разожгли народную ненависть к латинянам, хотя Исидор привез помощь и было договорено, что церковные разногласия будут улажены позднее учеными людьми. Св. София запустела, никто не служил в ней и молебна. Среди униатов умеренные уговаривали народ потерпеть азимитов лишь на время, до победы над турками, и между такими политиками были советники Константина; но были среди униатов, даже среди монашества, такие, которые бросали православным вызов, как сам Исидор. Историк Дука видел монахиню-гречанку, евшую мясо, носившую латинскую одежду и якобы творившую мусульманский намаз. Простой народ тем крепче держался за чистоту веры отцов, чем бли­же придвигалась турецкая опасность, и не верил в спасение города латинянами. Геннадий Схоларий, их вождь, умыл свои руки при гибели города, впавшего в нечестие.

Константин не сумел поднять весь народ и объеди­нить его для защиты столицы. Из сравнительно богатой Морей братья Палеологи не прислали помощи; взялось за оружие несколько сот храбрых критян, привезших в сто­лицу хлеб и вино. Константин имел основания полагаться больше на латинян, чем даже на столичных греков. Как бы ни было велико число эмигрировавших в Грецию и даже на Запад, в столицу укрылось население пригородов. Чис­ла жителей в год осады не знаем, цифра 200 000 представ­ляется преувеличенной. Но когда Константин приказал Франзи переписать всех греков, способных носить ору­жие, включая даже монахов, то оказалось всего 4973 чело­века, и царь только простонал, услышав эту цифру. Оче­видно и для нас, что многие уклонились от призыва к ору­жию. Боеспособных греков, пожелавших защищать родной город, оказалось лишь в 2 1/2 раза больше, чем пришлых латинян, волонтеров и наемников. Для защиты сухопутных и морских стен требовалось в 10 раз больше людей, чем те тысячи, которыми располагал Константин.

Не грекам, но латинянам Константин поручает важней­шие пункты обороны. Греческая милиция была хуже воору­жена и не могла идти в сравнение с латинскими наемника­ми и экипажами латинских, хотя бы купеческих, судов. Все-таки останавливает внимание, что охрана Влахернского дворца была поручена кардиналу Исидору и венецианцам: первому со стороны Золотого Рога, до Фанара, вторым — с суши. Исидор имел под своим начальством отряд генуэзцев, укрепил свой участок на личные средства и принимал в обо­роне деятельное участие, а о греческих архиереях мы не слышим. По другим известиям, Исидор защищал Акрополь, у св. Димитрия. Венецианцами командовали их баил Минотто и адмирал Тревизан, прибывший вместе с Исидором и на­нятый на царскую службу. Венецианские матросы даже вы­рыли ров перед стеною Ираклия, защищавшей нижнюю часть Влахернского квартала. Рядом с Влахернами менее важный участок по Золотому Рогу защищал начальник цар­ского флота Лука Нотара со своими людьми; второстепен­ными начальниками участков были греки Алексей Дисипат, Иоанн Влах, Феод. Палеолог, Метохит, Филантропии. У Евгеньевых ворот (тур. Ялык-киоск-капусси, на месте вокзала Сиркеджи) защищали критские моряки. От башни у этих ворот до башни на Галатском берегу, существовавшей еще в XVII в., Золотой Рог был загражден с начала осады толстой железной цепью, плававшей на бревнах, а за нею были рас­ставлены шесть латинских и четыре греческих корабля (из них три с Крита). Далее в районе Акрополя приморские сте­ны выходят уже на Мраморное море и защищались опять латинянами, или во главе обороны стояли латиняне: от дворца Вуколеона (у «дома Юстиниана») до гавани Кондоскалия (нын. Кум-капу) стояла каталонская колония с консу­лом Гулиано во главе, далее в Псамматии охрана была ввере­на венецианцу Контарини; сами Золотые ворота с участком до Мраморной башни на берегу — т. е. второй важнейший угол, укреплений, где сухопутные стены связаны с примор­скими, — защищались 200 генуэзскими стрелками с капита­ном Мануилом, но Студиев монастырь защищали сами монахи-калугеры рядом с турками Орхана. По сухопутной сте­не до ворот Живоносного Источника опять стоял смешанный отряд из итальянцев и греков под начальством сицилийца. Далее следовал участок с центром у Силиврий-ских ворот, защищавшийся одними греками с Феофилом Палеологом во главе, по Франзи[32]. Центральную часть сухо­путных укреплений с воротами св. Романа (тур. Топ-капу) защищали опять латиняне, именно 400 генуэзцев и других итальянцев с Архипелага, под начальством Лонга Джусти-ниани, бывшего губернатора генуэзской Кафы, приехавше­го с Исидором. Далее до Адрианопольских ворот, примы­кавших к кварталу монастырей Хоры и Старой Петры, за­щищали генуэзские начальники, три брата Боккиардо. Последний участок до Влахернского дворца, доверенного латинянам, защищал смешанный отряд под начальством Феодора, грека из венецианской Эллады, и немецкого инже­нера Гранта. Из перечня начальников выносим странное впечатление: как будто дело шло о защите не византийской столицы, но какого-то латино-греческого города вроде Кандии или Патр, как будто Византии к 1453 г. уже не стало, как будто Исидор заменил Вселенского патриарха. Где на­циональное войско? Политика Палеологов и их предшест­венников, опиравшихся на латинских и турецких наемни­ков, принесла свои плоды: византийцы перестали быть вои­нами. Большая часть жителей греков, сражавшихся без доспехов, с камнями и копьями в руках, очевидно, находи­лась под командою латинских начальников. Впрочем, знат­ные Д [имитрий ] Кантакузин и Н [икифор ] Палеолог со сво­ими людьми оставлены были в городе в качестве общего ре­зерва — несколько сот людей, жалкие обломки служилого византийского войска. В царском штабе главное место за­нимали латиняне, душою обороны был Джустиниани, по­стоянным спутником Константина — один испанец, Фран­циск Толедский. Горсть латинских наемников и доброволь­цев, несколько тысяч кое-как вооруженной греческой милиции, отсутствие денег, артиллерии (имелось несколько пушек, но их нельзя было поставить на ветхие стены), недо­статок хлеба — все это делало оборону безнадежной, и насе­ление это понимало: иным оборона казалась латинской за­теей против неминуемого Божьего возмездия.

С 12 апреля начала свою работу турецкая артиллерия. Ее действие было неслыханным для тогдашних времен, после выстрела из большой пушки Урбана по всему горо­ду раздалось «Господи, помилуй!». Стреляла она за день всего 7 раз, заряжалась часами. Вся артиллерия посылала до 100 ядер в день, разбивая кирпичные стены, стоявшие с V в., и еще легче — позднейшие их исправления. Катапуль­ты метали тысячи стрел. Защитники отбивались день и ночь, заняв возвышенную террасу между двумя стенами, составлявшими ограду. Большая пушка разорвалась и ра­нила Урбана, но по приказанию султана он отлил новую. Магомет действовал нетерпеливо и на 18 апреля назначил общий штурм с суши. С рассветом массы янычар и других лучших полков бросились через ров на пробитые пушка­ми бреши; тысячи людей были растоптаны, заваливая ров мешками, хворостом и собственными телами. Защитники отбивались камнями, стрелами, копьями, кипящей смо­лой, выбегали на ров и несли потери. Целый день длился безуспешный штурм, и ночью защитники вновь вычисти­ли ров. Потери турок были велики, но султан Магомет об­наружил непреклонную волю и величие духа. Впрочем, разница сил была так велика, что, несмотря на древнюю славу стен Константинополя, не могло быть сомнения в исходе осады. 20 апреля произошел морской бой. Три ге­нуэзских корабля, посланные папой, и один из Греции, груженные хлебом и большие, показались в виду города; флот Балты, большей частью гребной, окружил их, и сам султан наблюдал за боем с берега и даже въехал на коне в воду. Но борта прибывших кораблей были выше, и турки не могли взять их на абордаж; наконец поднявшийся ве­тер позволил всем четырем кораблям пробиться в Золо­той Рог. Султан подверг Балту бичеванию и назначил на его место Хамзу. И на этот раз Магомет обнаружил непре­клонную волю и приказал занять флотом Золотой Рог. Так как Рог был заперт цепью, защищаемой судами, то Маго­мету был дан совет перетащить часть флота в Рог через хребет той цепи холмов, на которой расположена теперь Пера. Был настлан деревянный помост, и 70 тяжелых ко­раблей были перетащены на канатах в одну ночь. Точно путь этот не известен; по обычному мнению, он шел от Бешик-таша, древнего Диплокиония, или же от дворца Долма-Бахче, но ближе был путь мимо нынешнего русского посольства в бухту Адмиралтейства (квартал Касим-паша). 23 апреля греки увидели корабли «нового Ксеркса» в самом Роге, напротив Пантократора. С этой стороны они не ожидали турецкого флота, приморские стены были слабее, и корабли их оказались в опасности. Латинские и греческие капитаны собрались в венецианской церкви и по совету венецианца Кокко решили сделать попытку сжечь турецкие корабли. Так как этот план принадлежал венецианцам, их вечные соперники, генуэзцы Галаты, привлеченные к участию, донесли султану. Корабль Кокко был встречен ядрами и затонул, спасавшихся вплавь турки обезглавили на глазах защитников, которые в свою оче­редь обезглавили 200 пленных турок. Венецианцы смот­рели на генуэзцев как на предателей, и Константин с тру­дом уговорил их не начинать кровопролития между хрис­тианами; но турки не щадили и генуэзцев, расстреливая суда в гавани Галаты. Заняв флотом гавань, Магомет пере­бросил плавучий мост через верхнюю часть Рога и теперь имел все силы под руками. Но он не пошел по пути крес­тоносцев 1204 г., взявших город со стороны Рога, он не надеялся на качества своего флота. Магомет решил взять город с суши, несмотря на первую тяжелую неудачу и на сильные, храбро отраженные нападения 7 и 12 мая, при­чем отличились из греков Рангави и Никифор Палеолог, начальник резерва. Новая гигантская пушка заменила по­гибшую, и венгерский посол научил турок лучше целить. Явились у турок и мастера по устройству подкопов, но первый подкоп, направленный под Влахернский дворец, был замечен служившим у греков немцем Грантом, опыт­ным инженером, и турецких минеров выкурили дымом (18 мая). Турки подкатили деревянные башни, обитые ко­жами; одна из них была выше стен, имела мосты на кана­тах для перехода на укрепления и сильный таран, кото­рым турки разрушили стену у Романовых ворот, уже по­врежденную ядрами и заделанную бревнами. Но и на этот раз турки были отбиты и ночью ушли, оставив у стен баш­ню; храбрые защитники сожгли ее и исправили укрепле­ния. Разгневанный султан заявил: если бы и все 37 000 му­сульманских святых ему предсказали, что греки сделают это за одну ночь, он не поверил бы. Но за один месяц оса­да приблизилась к неизбежной развязке. Древние стены были повреждены, особенно между воротами Романовы­ми и Харсиевыми (ныне Адрианопольскими). Защитники были изнурены, оставаясь на стенах день и ночь, не зная о судьбе своих семейств; для их пропитания пришлось пе­релить церковные сосуды на монету, так как прибывшие на купеческих кораблях итальянцы хотя сами стали на за­щиту, но хлеба без денег не давали. В порту стояло 8 боль­ших и до 20 меньших иностранных судов, и их капитаны избрали себе общим вождем венецианца Диедо, надеясь прорваться в случае взятия города. Джустиниани, по-ви­димому, являлся связующим звеном между защитниками и теми латинянами, которые готовились покинуть город в опасную минуту. Число защитников уменьшалось, а к тур­кам подходили подкрепления, привлекаемые надеждой на добычу. Особенно волновало Константина поврежде­ние стен. По известию Дуки, впрочем подвергнутому со­мнению, Константин даже завязал переговоры с Магоме­том, предлагая ему дань какую захочет, но султан ответил: нельзя мне отступить от города. Или я его возьму, или он меня возьмет живого или мертвого. Если хочешь, дам тебе Морею, а братьям твоим — иные уделы, и будем жить в ми­ре. Если же я войду в город с боем, то всех твоих вельмож с тобою вместе поражу мечом и весь народ отдам на раз­грабление, с меня же довольно пустого города. Султан, по известию Дуки, вновь предлагал Константину удалиться со всем двором и имуществом, гарантируя населению жизнь и безопасность, но Константин по совету синклита решительно отказался: если захочешь жить с нами мирно, как жили предки твои, то слава Богу. Они моих предков считали за отцов, а город — за свою родину и находили в нем убежище; из нападавших на него никто не прожил долго. Отдаю тебе захваченные города и земли, назначь дань, какую только сможем платить, и уйди с миром. В рас­четах своих ты можешь ошибиться. Предать тебе город не во власти ни моей, ни чьей-либо из живущих в нем. Об­щим мнением все мы добровольно умрем и жизни нашей не пощадим. Слова, вложенные Дукой в уста Константина и Магомета, хорошо передают принципы, из-за которых шла смертная, последняя борьба. Русская «Повесть о Царь-граде» передает, что Джустиниани, «патриарх» (Исидор?) и синклит советовали Константину (в начале мая) оста­вить Константинополь, чтобы организовать помощь Мо­рей и Албании, но Константин отвергнул это предложе­ние, как и другие, сделанные раньше и позже.

Магомет приказал готовиться к штурму, жечь огни и творить молитву. Костры опоясали город, в Скутари от огней на судах блестело море и небо. Жители выходили на стены и ждали гибели, «как полумертвые». Джустиниани не терял энергии и приказал очистить террасу между сте­нами; за внутренней стеной он решил дать последний от­пор, укрепил ее рвом и собрал из города все лестницы. Чтобы проникнуть в оставленную террасу в случае штур­ма, открыли издревле заложенную малую дверь Керко-порту у так наз. Константинова дворца, ныне Текфур-Са-рая, на границе Влахернского района. Население было да­леко от единодушия, разрастался ропот против правительства. Для успокоения народа Константин при­казал обносить чудотворную икону Одигитрии. Наде­ялись на помощь венецианской эскадры Лоредана, но по­сланный корабль вернулся, не узнав даже, где она нахо­дится. Предвидя близкий штурм, защитники поспешно исправляли укрепления, особенно у Романовых ворот, где командовал Джустиниани, а с турецкой стороны стояли главные батареи и султанские отборные войска. Напрас­но Джустиниани просил у Нотары несколько малых пу­шек, стоявших по Золотому Рогу. Нотара ненавидел Джус­тиниани. Один был главою противолатинской партии, другой — душою обороны, организованной латинянами по поручению Константина, не имевшего власти прими­рить открытую вражду. Нотара пушек не дал, и этот мел­кий факт характеризует положение. Как бы ни был силен Нотара со своими сыновьями, он не ослушался бы Кон­стантина, если бы за Нотарою не стояло противолатин-ское большинство. Ввиду дружбы Нотары со Схоларием в эту партию входила по крайней мере часть православно­го духовенства. В истории Западной Греции мы видели несколько случаев, когда латиняне, по-видимому не без основания, обвиняли православных иерархов в сношени­ях с турками, — грустная страница из истории христиан­ства на Востоке; но такие деятели, как Схоларий, первый патриарх турецкого времени, сохранили православную Церковь в Турции до сих пор.

По известию Франзи, перед штурмом и в турецком ла­гере наблюдалось брожение, вызванное ложными слухами о подходе венгров с тыла, о приближении венециан­ского флота; войска роптали на большие потери при не­удачных приступах. Сам султан и его двор якобы колеба­лись, но, конечно, Магомету было известно положение го­рода и неравенство сил. На совете Халил-паша, известный грекам благожелатель, советовал снять осаду, иначе запад­ные государи ополчатся против турок. Второй визирь, Са­ган-паша, соперник Халила, советовал приступить к штур­му, так как у султана войск больше, чем у Александра Маке­донского, а латиняне бессильны вследствие раздоров даже на походе. Султан согласился с Саганом и назначил приступ на 29 мая, о чем Халил якобы известил Констан­тина. Но и без того греки видели усиленную канонаду, движение в турецком лагере. Султан объезжал полки, обе­щая павшим райские утехи, живым — население Констан­тинополя; войска кричали: «Алла! Алла! Магомет ресул Ал­ла!» Вечером 28 мая Константин созвал всех начальников, уговаривал постоять за веру, родину, царя — помазанника Божия, за свои семьи; указывал, что враг 57 дней осаждает всеми силами, но безуспешно; просил не робеть, если да­же падут стены, уповая на Бога; враги полагаются на свое число, но у них нет железных доспехов, какими вооруже­ны защитники; султан же хочет поработить весь свет, не­когда принадлежавший Константину Великому. Франзи влагает Константину в уста длинную речь по античному образцу; идеи Константина были известны его верному советнику. Обращаясь отдельно к венецианцам и генуэз­цам, Константин называл их единоверцами. Воины про­щались друг с другом, дворец Константина огласился ры­даниями.

Всю ночь на 29 мая турки подкатывали осадные ма­шины, корабли их подтягивались к морским стенам. Часть кораблей Хамзы должна обстреливать стены из са­мострелов и пищалей; другие должны были высадить экипаж, которому приставить лестницы и взобраться на стены. Саган-паша должен был напасть на Влахернский квартал со стороны Рога, переведя войска по плавучему мосту и подтянув корабли, стоявшие внутри гавани. Ка- раджа должен был напасть на Влахерны с суши. Исаак и Махмуд действовали на правом крыле до Мраморного моря. Халил и Сарыджа должны были наступать по обе­им сторонам султана, отвлекая защитников от Романо­вых ворот, которые надлежало взять самому Магомету. С рассветом турки бросились с визгом, криком, при звуке больших барабанов, бубнов и флейт, наступали через ров на три большие бреши, пробитые пушками и по ве­личине доступные для конницы, кое-как заваленные бревнами и землею. Даже Критовул, грек с о. Имброса, служивший Магомету и описавший его подвиги, отдает должное доблести защитников; в первых рядах стояли, как сказано, латиняне. Часами длился отчаянный руко­пашный бой. Турки несли большие потери. Две первые колонны их были отбиты. Султан двинул резервы из луч­ших войск, между ними 1000 взводов («котлов») янычар, и приказал усилить обстрел. Большая пушка разбила сте­ну между двумя башнями. Дрогнули защитники лишь в ту минуту, когда Джустиниани, душа обороны, был ранен и оставил свой пост, невзирая на просьбы Константина; он удалился в Галату, откуда бежал на Хиос, где (или на пути) умер от раны и позора. Многие генуэзцы последо­вали за своим вождем.

Константин остался у Романовых ворот и совершал чудеса храбрости вместе с доном Франциском Толедским, Иоанном Далматом, с доблестным Феофилом Пале-ологом, подоспевшим на помощь. Между тем калитка Керкопорта у Адрианопольских ворот, открытая перед штурмом, осталась без охраны, и полсотни турок ворва­лись на террасу между двумя стенами. Они бежали к Ро­мановым воротам, сбрасывая со стены немногочислен­ных и ослабевших защитников. Среди христиан, увидев­ших турок и их значки на стенах, возникла паника, раздались крики, что город взят; защитники прыгали со стен и, давя друг друга, завалили своими телами Адриано-польские ворота. Константин со своими соратниками погиб героем, и тело его, не узнанное турками, лежало в куче из 800 христианских трупов. Последний Палеолог не посрамил своих воинственных предков XII и XIII вв., по матери в его жилах текла сербская кровь. Его униатст­во было быстро забыто, и для греков, начиная с совре­менного автора «Плача», оправдывавшего Константина, он остался благоверным царем Константином, нацио­нальным героем и богатырем. В простом народе живут о нем легенды до сих пор. Освободителем Константинопо­ля, по народному поверью, явится православный царь Константин, когда-то русский, ныне из Греческого коро­левства, и это убеждение приходилось слышать в глуши, до которой не доходило какое-либо книжное влияние. Исторически засвидетельствовано, что немедленно по прекращении резни султан приказал разыскать тело Константина. После долгих поисков к нему принесли го­лову, которую Нотара признал за царскую. Она была вы­ставлена, по приказанию Магомета, на площади у подно­жья колонны Юстиниана, затем отправлена по городам Малой Азии; тело же было предано погребению в месте, современниками не указанном[33].

Десятки тысяч турок хлынули через Адрианопольские ворота по телам защитников; через большую брешь, которую турки оставили до сих пор, победители ворва­лись во Влахернский квартал, избивая всех по пути. Взо­шел на стены и сам Магомет, и его знамя было поднято на Романовых воротах. Пока турки грабили и жгли дворцо­вый Влахернский район — причем погибли чудотворные иконы Влахернская (наш тип «Знамение») и Одигитрия, — толпы греков, старики, женщины и дети спасались в мона­стырях и храмах, где их настигали турки и избили тысячи, как у храма св. Евфимии (нын. Гюль-джами); главная же масса бежала по Средней улице, через площадь Констан­тина, где ангел с мечом, по преданию, должен был отдать огненный меч некоему мужу, который загонит врагов в самую «Персию»; миновав площадь, толпа хлынула в св. Со­фию, забыв осквернение ее униатами. Туда подошли турки только через шесть часов, так велик был город и добыча по пути. Много сложено легенд о взятии главной, после Иерусалима, святыни восточного христианства: о свя­щеннике, скрывшемся со Св. Дарами через сомкнувшуюся за ним стену на левых хорах, о Магомете, въехавшем на коне и приложившем кровавую руку к колонне высоко от пола, столько было навалено трупов. Достоверно показа­ние источников о том, что кровопролитие прекратилось еще до полудня, когда султан въехал в город. Прибыв к Со­фии, он сошел с коня и прекратил грабеж внутри храма; он даже поразил турка, портившего, в своем фанатизме, мраморный орнамент с крестами. «Хватит с вас денег и пленных, — сказал он, — а здания мои». Взойдя в алтарь, Магомет преклонил колени на молитву и приказал обра­тить св. Софию в мечеть.

У Силиврийских ворот прорвался албанец Элия-бей, эмир-ахор султана, получивший в награду Студийский мо­настырь, позже (около 1490 г.) обращенный в мечеть Эмир-ахор [-джамиси].

После прорыва сопротивления не было. Упорно дер­жались лишь критяне у Красных ворот, древних Евгенье-вых, при входе в Рог, пока султан не разрешил им уйти на свои корабли. Защитники приморских стен бежали, узнав о прорыве у Влахерн, но эта весть пришла не скоро; вслед за защитниками побежали и осаждавшие турки, чтобы гра­бить город, оставив свои корабли. Так поступили оба фло­та — и Хамзы, и Сагана — внутри гавани; поэтому латиня­не могли спастись бегством мимо пустых турецких судов. Толпы латинян и греков собрались на берегу Золотого Ро­га, бросаясь на корабли, но мест было мало; переполнен­ные корабли спешили уйти без своих капитанов и экипа­жей, убитых или непоспевших; ушло 18 латинских судов, а около 25 досталось туркам, было захвачено Хамзою, со­бравшим наконец своих матросов. Кардинал Исидор пере­оделся рабом и спасся в Галату; венецианский адмирал Тревизан и много венецианцев, защитников Влахерн, были схвачены турками, но большинство знатных латинян спаслось на родину. Как только турки убедились, что со­противление заменилось бегством, они предались грабе­жу; после драгоценностей и золота, которых они долго ис­кали в подвалах и тайниках, они всего более дорожили пленными невольниками, особенно молодыми девушками и мальчиками. Пленных они гнали, связав веревкой попар­но, разлучая родных и связывая госпожу с служанкою, ар­химандрита с привратником. Современный «Плач о Кон­стантинополе» (4) дает яркую, но риторическую картину бедствия[34].

Насилия и грабежи были прекращены по возможно­сти быстро. Осада длилась меньше двух месяцев, а штурм и кровопролитие — около шести часов. К вечеру 29 мая город затих, только в домах и погребах рылись турки, ис­кавшие спрятанных сокровищ. Магомет спешил вернуть городу спокойствие. На третий день он прекратил и гра­бежи; по его призыву спрятавшиеся греки стали выхо­дить из тайников, беглецы возвращались в город. Войска и флот были распущены и отосланы на родину. Посетив Галату, уверявшую в своей преданности его державе, Ма­гомет приказал срыть стены, созвать бежавших под угро­зой конфискации и фирманом подтвердил автономию Галаты. Для заселения Константинополя, сохранившего простонародное греческое имя («в городе»), в турецкой транскрипции Истамбул, Магомет вызвал 5000 греческих семейств с Черноморского побережья, принесших свое наречие[35].

Но город давно уже обеднел и захудал. Казна и цар­ские кладовые были пусты, церковные ризницы были поч­ти пусты или содержали сосуды итальянской работы, кое-что драгоценное оставалось лишь в немногих знатных до­мах и у латинских купцов. Неудивительно, что венецианец Барбаро, оставивший очень точный дневник осады, осо­бенно ценный для хронологии, исчисляет добычу турок ценностями всего в 300 000 дукатов[36].

Уведено было в турецкую неволю около 60 000 чело­век обоего пола и всякого возраста. Перебито было зна­чительно менее, потому что для турок пленные были цен­ной добычей, которую они привыкли брать, продавать или отпускать за выкуп. Из греков и латинян, сражавших­ся на стенах, по исчислению Критовула, погибло до 4500. Катастрофа, потрясшая всю христианскую Европу, по своим материальным размерам была меньше многих других катастроф, постигших ранее такие христианские центры Передней Азии на победном пути крестоносцев, монголов и турок, как Антиохия, Севастия или Ани. Если Критовул говорит о кораблях, увозивших полный груз драгоценностей и невольников, о священных золотых сосудах, из которых варвары ели и пили, о ризах, кото­рые они на себя надели, о рукописях, которые они прода­вали по червонцу или жгли, варя себе пищу, то эти извес­тия, хотя передаваемые современниками, представляют­ся преувеличенными. Турки в 1453 г. не могли захватить в Константинополе и половины того, чем воспользовались латиняне в 1204 г. Собрание рукописей султанского Се­раля, выстроенного много позднее и не на месте Большо­го дворца, — между ними иллюстрированная рукопись Октатевха с предисловием Исаака Комнина, изданная Институтом[37], — могло составиться и путем конфискаций или подарков в позднейшее время. Магомет не претендо­вал на движимость. Судьба памятников искусства при ту­рецком взятии Константинополя осгается темной; имею­щиеся указания не собраны. Для 1453 г. нет ничего подоб­ного описанию Н [икиты] Хониата и нет богатых архивных данных, какие имел граф Риан для истории ла­тинских хищений 1204 и следующих годов. Древности несчастного города исчезают во мраке, который — и то лишь отчасти — рассеют систематические раскопки по переходе города в христианские руки.

Магомет не истреблял греческого элемента и при пе­реговорах с Константином гарантировал грекам жизнь и безопасность. Он включил греческий элемент в государ­ственную систему своей империи, следуя примеру пред­ков, но более планомерно и широко. Уже на третий день он восстановил православную патриархию, остановив свой выбор на главе противников унии Геннадии Схола-рии, возведя его на трон с соблюдением, по возможности, прежнего церемониала. Как государственное установле­ние Оттоманской империи, представительство и управ­ление греческой нации, созданная Магометом и Геннади­ем Вселенская патриархия на первых порах была обеспечена, по известию Франзи, бератом о фискальном и су­дебном иммунитете патриарха и духовенства; ко време­ни Кантемира в долгой и тяжелой борьбе сосредоточила в своих руках судебную власть над православными в об­ласти семейного и наследственного права, стала одним из устоев старого режима в Турции, сохранила Церковь, но помешала объединению греко-славянского мира. Бы­строта устройства Магометом церковного вопроса ука­зывает на то, что оно было им предрешено; и это наводит на мысль о предварительном, еще до штурма, соглаше­нии султана с некоторой частью греческого духовенства, заметного участия в обороне не принимавшего и при взятии города не пострадавшего: сам Схоларий пишет в своей грамоте, что его избрал синод архиереев. По этому загадочному вопросу существуют архивные данные, еще не увидевшие света.

Не преуменьшая размеров катастрофы 1453 г., должно отметить, что материальный ущерб был значи­тельно меньший, нежели при латинском погроме в 1204 г., постигшем еще цветущий и богатый город. Те­перь не могло быть таких пожаров, так как заселенные кварталы являлись оазисами на городской территории. Лучшие ценности ушли разными путями в Европу, тор­говая деятельность и капиталы перешли в генуэзскую Галату. С середины XIV в. Константинополь захирел бесповоротно. Царский двор обнищал; дворцы стояли в запустении, частью в развалинах, не чинился даже жи­лой Влахернский; храм Апостолов был в XIV в. почти руиной, развалилась даже колоннада у св. Софии. Со­хранили довольство лишь Великий Димитрий у Акро­поля как фамильная обитель Палеологов, Пантократор как их усыпальница, Пантепопт, Паммакариста, много­людная Старая Петра, где были и русские монахи, при­брежные церкви моряков. Памятников искусства давно не ценили, бронзовые статуи были перелиты на монету еще во времена Акомината. Из построек ипподрома и древних бань брали строительный материал еще при Палеологах, мрамор жгли на известку. По всему городу тянулись, как в средневековом Риме, громадные пусты­ри, пастбища и даже пашни, на плане Буондельмонте внутри стен преобладает белое поле. Частные дома бы­ли в плохом состоянии из-за наступившей бедности. Дворцы знати были сожжены во время борьбы с Канта-кузином, кроме немногих. Богатый дом XV в., как у Нотары, представляется нам, судя по сохранившимся ста­ринным домам возле Фанара, как наполовину деревян­ная постройка с большими низкими комнатами, в нижнем этаже на каменных сводах аляповато распи­санных по штукатурке; окна с мелким свинцовым пере­плетом пропускали тусклый свет, против зимнего холо­да были одни медные жаровни. Женская половина была отделена от мужской. Состоятельные люди одевались в меха и сукна из Европы, но жили некультурно и грязно. Большинство населения хронически голодало, часты­ми гостями были тиф и чума.

С материальной точки зрения, не оценивая проли­той христианской крови, переход города в турецкие руки был для него благодеянием. Ожила торговля и ремесла, получив рынки в необъятных владениях султана; единст­во империи было восстановлено. Возобновился подвоз — ожили и заселились окрестности, начиная с Босфора. То­вары отдаленных стран привозились во вновь отстроен­ный большой крытый базар (Безестен) на месте разва­лившихся византийских портиков. На тех же улицах, в старых кварталах воскресла многолюдная жизнь, формы и привычки византийского уклада преобразовали, про­питали собою государство, общество и быт османов, вплоть до семьи, несмотря на ислам и многоженство. Сам султан подавал пример своим пашам, приближая не толь­ко западных выходцев, но и греков. С этой точки зрения событие 1453 г. представляется не катастрофой вроде ги­бели Пальмиры или Ани, но включением Константино­поля как главного, недостававшего звена в тот новый и сложный мир, который быстро вырос за его ветхими сте­нами. Этот мир привлек своею величиною и силою не только греческих слуг Магомета, как Критовул и раболепный Амураджи, но и политически независимых, серьез­ных наблюдателей, как Халкондил, написавший его пер­вую греческую историю, не вполне, впрочем, удачную. С этой точки зрения плодотворнее установить глубокую связь и преемство истории Ближнего Востока, от Баязида Илдирима до расцвета новых форм при Сулеймане и Се-лиме, нежели прервать на 1453 г. историю Византии, от которой осталось почти одно имя с точки зрения мате­риальной культуры.

Падение Константинополя было расплатой для выс­ших кругов византийского общества, которые погубили крестьянское царство Ласкарей с его здоровыми началами государства нового времени, разобщили отеческую власть с народом, заставили население жить в негодных старых формах политического и социального строя и, наконец, сознав бессилие, возложили надежды на Запад. Земельная аристократия искупила свою вину ранее, в XVI в. В Кон­стантинополе погибли ее жалкие остатки.

Гибель латино-греческого города сыновей Мануила была катастрофой для идеологов возрожденной Греции вроде Плифона, для филэллинов, для латино-греческих претендентов и авантюристов, для церковных деятелей типа Исидора или Виссариона, для унии и папства, для латинского дела на Востоке, для латинской торговли и колоний в Константинополе и Черноморье. Погибла ве­ковая работа латинства на Востоке, для нее падение Константинополя было ударом последним и самым тя­гостным.

Со взятием Константинополя сопряжена была утрата незаменимых моральных ценностей для близких и отда­ленных народов, для которых православная империя явля­лась частью религиозного и даже политического миросо­зерцания, — от покоренной райи до России, уже одолев­шей татар. Горе первых было безысходно; для вторых, которых не коснулось турецкое ярмо, было утешение в мысли, что греки понесли кару за свою лживость и за унию, а царское достоинство перешло в более достойные православные руки. Создалось учение о третьем Риме — Москве. Рука сосватанной папою Софии Фоминишны Палеолог доставила и династические права.

Со взятием Константинополя политическая жизнь греков замерла не сразу. Еще существовали государства Палеологов в Морее и Комнинов в Трапезунте; но их ги­бель была вопросом немногих лет. Положение деспотов Фомы и Димитрия было непрочно и помимо турок. Про­тив них действовал Мануил из рода Кантакузинов, пра­вивших Мистрою полвека тому назад, и с ним многочис­ленные в Морее албанцы с владетельным родом Буа На-впактских во главе. Братья Палеологи не оказали Константинополю помощи против турок, наоборот, ста­вя выше всего личные интересы, призвали старого Турха-на против албанцев. Последние, потеряв до 11 000 уве­денных в неволю родичей, дважды были загнаны Турха-ном в горы, Кантакузин же с сыном старого врага Палеологов Кентуриона бежали в венецианские владе­ния. Оба деспота со своими архонтами признали верхов­ную власть султана и обязались платить дань в 12 000 зо­лотых (1454). Деспоты были слабы, им не повиновались ни архонты, ни албанцы, к тому же, несмотря на увеща­ния Турхана, они ссорились между собою. Анархии в Мо­рее был вскорости положен конец. Расправившись с ге­нуэзцами на Хиосе и Лимносе, Магомет явился в Морею. Сам Фома дал повод к нападению, отказавшись платить дань в надежде на помощь папского флота. В свите султа­на был упомянутый Мануил Кантакузин, соперник Палео­логов. Покорение Морей сопровождалось казнями, плен­ники выселялись в Константинополь, но некоторые кре­пости уцелели, как Монемвасия, давшая приют Фоме. Падение Коринфа заставило Фому смириться и отдать туркам бывший удел Константина XII. Раздоры между ла­тинскими претендентами на Афины дали туркам повод осадить Акрополь, павший после двухлетней обороны. Магомет любовался античными памятниками и дал Афи­нам некоторые льготы, но в Парфеноне вместо церкви Богородицы появилась мусульманская мечеть (1458). За­кончив в 1459 г. покорение Сербии, причем православная партия этой страны предпочла турецкую власть папской и избрала вождем брата великого визиря серба. Магомет решил покончить с последними Палеологами, постоянно взывавшими к Западу о помощи; на Соборе в Мантуе кар­динал Виссарион проповедовал крестовый поход для за­щиты Морей. Деспот Димитрий, давнишний клиент ту­рок, рад был выдать дочь за султана, но Фома думал об ос­вобождении от турецкой зависимости и даже примирился с внутренними врагами. Сначала действия Палеологов были удачны, но даже в эту минуту они нача­ли между собою междоусобную войну; Фома теснил Ди­митрия, ставшего для греков заведомым изменником на­ции. Впрочем, более опытные из греков, как Франзи, счи­тали восстание Фомы пагубной авантюрою и были правы. Присланный султаном свирепый ренегат Хамза разбил Фому у г. Леонтария. Митрополит заставил брать­ев примириться и целовать Евангелие, но над своими партиями — туркофильской и латинской — оба деспота были не властны. В 1460 г. вторгся в Морею Хаган-паша с авангардом; на просьбу Фомы о прощении султан не дал ответа и явился лично. Отняв у своего тестя Димитрия Мистру и дав ему Энос с тремя островами, Магомет брал штурмом крепости Фомы одну за другою, казнил плен­ных или посылал их для заселения Стамбула, одна Мо-немвасия не сдалась и предпочла стать венецианским го­родом (1462). Деспот Фома с семьею эмигрировал на Корфу, оттуда в Рим, увозя с собою главу ап. Андрея (1460). Сын его Андрей (†1502), брат Зои, или Софьи, вы­шедшей за Ивана III Васильевича, признавался законным обладателем императорского титула и даже выдавал златопечатные грамоты; и права свои он предлагал за день­ги и Ивану III, и французскому и испанскому королям. Покорение Морей было завершено в несколько месяцев. В Средней Греции последний владетель Фив из рода Ачайоли был убит в султанской ставке, его дети стали янычарами. В Албании Скандербег Кастриот, ставший папским главнокомандующим и венецианским вассалом, был вынужден заключить с Магометом мир (1461).

Настала очередь последнего политического центра эллинизма, Трапезунтского царства. Отец Магомета сул­тан Мурад за все свое 30-летнее правление не нападал на Трапезунт, у которого почти единственной защитой ос­тавались крепкие стены. Покончив со столицей Кон­стантина и обеспечив себе господство на Балканах, Ма­гомет Завоеватель поставил задачей покорить все неза­висимые государства на черноморской окраине Малой Азии. Хетыр-бей, паша Самсуна, осадил с суши и с моря Трапезунт, где царствовал Иоанн IV, и заставил его пла­тить дань султану (1456), так что Трапезунтское царство утратило независимость. Сознавая опасность, Иоанн за­вязал сношения с могущественным Хасаном Высоким из туркменской Белой Орды, кочевавшей в верховьях Тигра и Евфрата. Дочь Иоанна, прославленная красавица, скре­пила союз, отдав руку Хасану. Иоанн замышлял создать оборонительную лигу соседних государей от Грузии до Карамана, но смерть Иоанна передала эти планы неза­конченными его брату и преемнику Давиду (1458). Дерз­кий и трусливый Давид, лично побывав в Стамбуле, знал силу султана Магомета. Он решил организовать армию из 20 000 горцев и флот, приобрел у итальянцев пушки и пищали. Еще шире, чем у Иоанна, были проекты лиги против Магомета, притом из оборонительной ставшей наступательной; он хотел заручиться помощью Дадиана Мингрельского, Георгия Имеретинского и других кавказ­ских князей; далее, Хасана, караманского эмира; синопского бея; завязал сношения с папой Пием, с Филиппом Бургундским и с Венецией. Опасность, грозившая Трапе-зунту от «Великого Турка», обсуждалась на Соборе в Ман­туе, на котором Виссарион проповедовал крестовый по­ход против Магомета. Заручившись обещаниями и не рассчитав неравенства сил, Давид через послов Хасана потребовал в Стамбуле отказа от дани и даже возмеще­ния сделанных взносов, начиная с того, который Давид отвез лично по поручению брата Иоанна. В Трапезунте, как в Константинополе и Морее, сами греки дали Маго­мету повод к войне, нарушив свои обязательства по договору. Магомет ответил, что придет за данью лично, и стал собирать громадные сухопутные и морские силы, нико­му не говоря об их назначении. Внезапно Магомет напал на синопского бея, с которым дружески переписывался, и, хотя Синоп располагал 400 пушек и 2000 пищалей, бей в ужасе выдал свою богатейшую казну, собранную пре­имущественно пиратскими нападениями на торговые суда и города по Черному морю, и уступил Синоп в об­мен на Филиппополь. Затем Магомет двинулся в Арме­нию, у Эрзинджана разбил Хасана и принудил его предо­ставить собственной судьбе Трапезунт, уже осажденный султанским флотом из 200 галер. Сам Магомет подсту­пил к Трапезунту, пройдя с большим войском через ма­лодоступные лесистые ущелья, и предложил Давиду не­медленно сдать город, по примеру Димитрия Палеолога, получившего за свой удел в Морее Энос и денежное со­держание. Давид уже смирился, хотя хорошо укреплен­ный и снабженный Трапезунт мог защищаться с успехом против армии, лишенной продовольствия. Он только просил, чтобы султан взял в гарем его дочь, как у Димит­рия, и дал ему такой же доходный город, как Трапезунт. Малодушие Давида объяснялось, по мнению современ­ников, изменой его главного советника. Так постыдно, без боя закончилась история царства Великих Комнинов, государей Анатолии и Заморья, продолжавшаяся 258 лет. Жители Трапезунта были выселены в Стамбул, лишь треть была оставлена в предместьях, главные квар­талы, начиная с кремля, стали турецкими и остаются таковыми до сих пор. Судьба Давида была печальна. Сул­тан не взял его дочери в гарем, но, собираясь в поход против Хасана, приказал задушить Давида с 8 сыновья­ми, из коих младшему, уже обращенному в ислам, было всего три года. Царица Елена похоронила мужа и детей своими руками; скончалась она в рубище в шалаше... Вскоре погибла и ее родина, христианский Крым — кня­жество ее отца Алексея, деспота Феодоро (Мангуб) и По­морья, имевшего своего митрополита «Феодоро и всей Готфии»; пала и генуэзская Кафа. Напрасно генуэзцы старались укрепить свою Кафу и дали ей новый статут, по­ставили ее под покровительство могущественного банка св. Георгия. Взятие Константинополя закрыло генуэз­ской торговле путь через проливы, но еще был открыт торговый путь через Молдавию и Польшу, генуэзский Ак-керман перешел к господарям Молдавии. Не спасли Кафу от турок ни папа, ни король польский Казимир, прислав­ший казаков. Еще в 1428 г. татарские ханы перенесли ре­зиденцию в Бахчисарай, и в 1475 г. татары и турки взяли Кафу, выслав жителей в Стамбул. Последний князь мангубский Исайко искал помощи великого князя Ивана III Васильевича и посватал за него дочь, но погиб до приез­да московского посла.

 

 

ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА

(Приведенные Ф.И. Успенским)

 

ОТДЕЛ VIII. ЛАСКАРИ И ПАЛЕОЛОГИ

 

Глава I

 

1 Riant. Exuviae. I. P. XLI

 

Глава II

 

1 Niceta Chon. P. 792.

2 Tafel und Thomas. Op. cit. I. 512—515.

//3 Niceta Chon. 791. Bonn.

4 Успенский. Образование второго Болгарского царства. Одес­са, 1.9. С. 198.

5 Напр., Hopf. Chroniques greco-romanes. P. 51 et 79.

6 Villehardouin. P. 333.

7 Ср. Ф.И. Успенский. Ук. соч. С. 249.

8 Ср. о них описание у Клари (Hopf. Chroniques greco-romanes) и у В.Г. Васильевского. Византия и печенеги.

9 Theiner. Vetera monumenta Slavorum meridionalium I Romae 1863.NLXIII.

10 Tafelund Thomas. Op. cit. I. 571—574

11 Ibid. 572.

12 Ср. Ф.Я. Успенский. Образование второго Болгарского цар­ства. С. 223 слл.

13 Tafelund Thomas. Op. cit. II. 17 — 19.

14 Mitteilungen zur Oesterreichischen Geschichte XXIII (1902) 560.

15 Buchon. Chronique etrangeres relatives aux expeditions francaises pendent le XIII s. Paris, 1841. P. 74; The Chronicle of Morea. Ed. John. Schmitt. London, 1904. P. 201—202. В стих. 2993 и 3008 вместо броцои, вероятно, следует читать броууои.

16 Ея. Λαμπρος Мιχαιλ Аκομινατον τον Χονιατου τα Σωζоμενα. II. 'Еу 'Αθηνου, 1880. 397 — 398.

17 Λαμπρος. Ор. cit. II. 307—312.

18 Перевод В. Г. Васильевского — Журн. Мин. Нар. Проев. ССХХ 401.

19 Λαμπρος. Ор. cit. II. 107.

20 Pitra. Analekta sacra et classica Spicilegio Solesmensi parata VI (VII). Romae, 1891. P. 87~98.//

21 Hopf. Op. cit. 232, no статье Papety в «Revue de deux Mondes». 1847.

//22 Ср. статъю Дринова в Визант. Временнике. II. С. 8.

23 Перстень Слава Радонского издан Иорданом Ивановым в «Известиях на Българско Арх. Дружество». Т. II. (1911).//

24 Gerland. Das Archiv des Herzogs von Kandia. Strassburg, 1899. S. 121 om.; Tafel und Thomas. Op. cit. III. 376 ain.

2 5 Gerola. Monument! vcneti nell' isola di Greta. II. Venezia, 1908. E 400..

 

Глава III

 

// 1 Krumbacher. Sitzung — Berichte der bayr. Akad. der Wizs. H. III.//

2 Издана Г. А. Ильинским в том же выпуске Известий

 

Глава IV

 

1 Hammer. Histoire Ottomane. I. 33.

2 Документы см. у Σαθα Μεσαιωνικη βιβλιοθηκη. II. 'Еу Βενετια, 1873.

3 Norden. Papsttum und Byzanz. Berlin, 1903. Anhand. Ne VII. S.751.

4 //Alice Gardner. The Lascarides of Nicaea. London, 1912. 175.//

5 Norden. Papsttum und Byzanz. S. 757 ff.

6 Cp.Heisenberg - Byz. Z. XIV (1905). 166 c.

7 О ее развалинах ср. П. А. Сырку, в Визант. Врем. V (1898). 607— 617, с табл. (рельефы апостолов Петра и Павла).

8 Ср. C.Jirecek. Archiv f. Slav. Philol. XXI (1899), 622 ff. и Г. Баласчевъ в «Минало. Българо-Македонско научно списание». Год. II. Кн. 5 и 6 (София, 191 1). С. 7 — 10.

 

Глава V

 

1 Ср. статью Ф. И. Успенского о византийских Асиевичах в Из­вестиях Института. Т. XIII.

2 Caro. Genua und die Mflchte am Mittelmeer. I. Halle, 1895. 136ff.

 

Глава VI

 

1 Delaville le Roulx. La France en Orient. Paris, 1 886; Philippe de Mezieres. La Croisade au XIV s. Paris, 1900.

 

Глава VIII

 

1 Сохранившиеся церкви Трапезунта исследованы Millet в Bulletin de Corresp. Hellenique. T. XIX и Русским Археол. Институтом.

 

Глава IX

 

1 Издана пр. С. Д. Пападимитриу в Зап. Ист.-Фил. Общ. при Новоросс. Унив. Визант. отд. II. 174.

2 Ср. Schultz. Geschichte der Philosophie und seine reformatorische Bestrebungen. Iena, 1874. Отрывки его главного трактата, сожженного патриархом Схоларием изданы: Alexandre. Plethon. Traite des lois etc. Paris, 1858.

3 Изданы с немецким переводом у Ellissen. Antalekten der mittel-und neugriechischen Literatur. IV. Leipzig, 1860.

4 Ellissen. Antalekten der mittel-und neugriechischen Literatur. III. 132 – 136.


[1] Этим отношениям посвящена наша [Б. А. Панченко] статья, ука­занная в библиографии в конце главы [см. в конце книги] и предназна­чавшаяся для настоящего труда.

[2] В тексте упомянуты ленные пожалования отцу (или брату) Бони­фация со стороны царя Мануила. У западных писателей всплывает из­вестие, что Мануил дал монферратскому герцогу honorem Thessaloniceurem quae est maxima potestas regin sui post civitatem Constantinipolitanem [в удел Фессалоники, а это самый большой лен в его царстве после самого Константинополя]. В таком случае были бы ясны претензии Бонифация.

[3] Дошел не текст договора, но перечень владений, входивших в со­став трех долей, под заглавием: Partitito regin Grecei, — изданный, меж­ду прочим, у Таfеl und Thomas (Urnunden... Venedigs.1.452 — 501), с бо­гатым комментарием Тафеля.

[4] [Милостью Божией наместник венетов в Романии и владыка чет­вертой части этой империи и еще половины].

[5]  //По Эрнулю, не греки, но влахи и число армян было больше //

[6] Речь идет о письме Калоянна турецкому султану, перехваченном Генрихом. (Ред.)

[7] coram indicibus, qui tempore illo tarn per Francigenas, quam per Vcnetos erunt constituti, debet causa ventilari: et secundum quod ipsi iudices iudicaverint, debet ab utraque parte observari [дело должно разби­раться перед судьями, которые тогда будут назначены как французами, так и венецианцами; и то, что постановят эти судьи, должно соблю­даться обеими сторонами].

[8] ad amonicionem memorati conscilii coram supradictus indicibus in presentia sua sabisfacere debet [должен удовлетворить увещание упомя­нутого совета в присутствии перед вышеозначенными судьями, сам при этом присутствуя].

[9] Речь идет о малоазиатских армянах — см. выше, с. 330, 334. (Ред.)

[10] //От Генриха Феодор Врана получил Дидимотих, по известию Виллыардуэна //.

[11] Речь идет об иконе, а не о статуе Одигитрии, как полагает Gerland (p. 96). Cp.: Riant. La part de 1'eveque de Bethleem dans le butin de Constantinople en 1204 (Memoires de la Societe Nationale des Antiquaires de France, XXXXVI. 1885. P. 228 — 232. 234). При разделе икона доста­лась еп. Петру Вифлеемскому, а по его смерти при Адрианопольском поражении Балдуина она попала в руки Генриха. В 1207 г. венецианцы силою взяли ее из Софии и поместили в занятом ими Пантократор-ском монастыре, где в конце XIV в. ее видел паломник Игнатий Смо­ленский. В 1453 г. икона была разрублена турками на части.

[12] В Морейской хронике при изложении обстоятельств подчинения волости (дронга) мелингов франкам упомянуты эти старейшины, на­зываемые архонтами и богачами и начальниками дронгов: их интере­сы не совпадали с желаниями народного веча («το πληθος του λαου και το κοινον του τοπου») [большинству народа и собранию местных жителей ] (15)

[13] Эрехтейон — построенный Эрехфеем. (Ред.)

[14] κι ας ?λθουσιν α? γ?ροντες της μπαρουν?ας ?κ?βου κι _ας φ?ρουσιν τα πραχτικ? οπο? εχουσιν μετ' αυτο?ς. Και ποι?σετε την μοιρασ?αν ?λης της μπαρουν?ας  [и пусть придут старейшины баронии Аковы и пусть принесут с собой записи обо всем, что у них. И сделайте раздел всей баронии] (Χρονικ?ν του Μορ?ως;. Еd. Schmitt. V. 7682).

[15] Скорее, Месопотамию. (Ред.)

[16] //Издана акад. Ф. И. Успенским в статье «Древности Тырнова» в Известиях Русского Археологического Института в Константинополе. Т. VII. Вып. 1 Табл. 5 София, 1902. В этой статье изданы фрески и надпи­си тырновских церквей.//

[17] Затем салоникского. (Ред.)

[18] Σαθα. Μεσ αιωνικη βιβλ. Р. 106—107.

[19] Сельджукский источник говорит не о Давиде, но о царе Алексее Трапезунтском.

[20] На некотором расстоянии лежал женский монастырь Богороди­цы Скоропослушницы, выстроенный супругою Ватаци. При монасты­ре Христа Ватаци выстроил ряд дач для придворных с их слугами, при­езжавших на поклонение и для отдыха; такие колонии были нередки в греческих монастырях, напр, при царском монастыре возле Сереса, носившем то же старинное местное имя Меникейского, как и царский монастырь в Сосандрах. Положение Сосандрского монастыря в точ­ности пока неизвестно (он был разрушен турками после 1304 г.). Влеммид оставил два стихотворения об обители в Сосандрах, из коих вид­но, что он был расположен в великолепной горной («олимпийской») местности и разукрашен фресками. Там был изображен и сам Ватаци как ктитор, и, вероятно, его семья; то же было в Сересском монастыре и других царских. Значение сосандрской росписи должно было быть велико; в самой Никее Ласкариды ничего подобного не создали.

[21] По исследованиям Иречка, Елена происходила из какого-то французского знатного рода, утвердившегося в Греции.

[22] От одной из представительниц этого рода дошла вислая печать с надписью «княгиня (архонтисса) России». Очевидно, она была выдана за одного из русских князей.

[23] Сын Андроника Феодор наследовал по матери Монферратский маркизат, и его потомство жило до середины XVI в. в Италии. По духу, вере и внешности он стал чистым латинянином. Рыцарские титулы были обычны при дворе Палеологов, по словам Пахимера. Потомок половецкого вождя, игравший большую роль в последние годы Андроника, назывался Сиром Янни (Сиргиан).

[24] Иван Александр. (Ред.)

[25] Сарухан, Ментеше и (ниже) Айдин — бейлики, небольшие пограничные княжества. (Ред.)

[26] Путешествия Н. П. Кондакова по Афону и Македонии; экспедиции Русского археологического института в К-ле и Французской школы в Афинах.

[27] * Об учении Варлаама приведем отрывок из похвального слова Нила Григорию Паламе, в переводе Ф. И. Успенского: «Он полагал, что нет ничего выше и больше эллинской мудрости и обязательной силы силлогизмов и той истины, которая уловляется ими, как добыча, и что ничто другое не в состоянии привести к знанию причин всего суще­го. А вот это и еще безумнее и превосходит всякую воображаемую не­лепость, что, по его мнению, и с самим Богом никто не может соеди­ниться, если не пройдет прежде этого пути; что только тот, кто всту­пит в общение с Пифагором, Аристотелем и Платоном и изучит из них естественные законы природы, поймет происхождение вещей и неизбежность последующего затем уничтожения, только тот может прийти к восприятию истины. Ибо, говорил он, если Бог есть истина, то незнание истины есть незнание Бога: всякий же, кто не изучил внешней мудрости и не ознакомился с тем, что изобрели эллинские мудрецы о движении небесных тел или природы, не знает истины, а это одно и то же, что не знать Бога... Никто не может быть просвещен­ным, не изучив внешней мудрости. Таковое безумие свойственно бы­ло не ему, впрочем, одному, но распространилось во всем латинском племени с давних пор... И случается у них нечто смешное и слез до­стойное. Зрелого возраста люди собираются в детские школы, изуча­ют там внешнюю мудрость, свысока трактуют возвышенные предме­ты, себя же в безумии превозносят и... оставляют в полном пренебре­жении поистине прекрасное и то, что к Богу приближает и может просветить душу». Здоровый рационализм западной схоластики, за­дорной и наивной, преподаваемой Варлаамом в Салониках, столк­нулся на византийской почве не только с догмой Откровения, но и с лучшим знанием Аристотеля, притом во всех его трудах и в подлин­нике, и с более богатыми сведениями в области средневековой астро­номии и физики в лице просвещеннейших умов Византии, какими были Ф [еодор ] Метохит и его друг и собеседник Григора, о чем сви­детельствует неудачный для Варлаама диспут с Григорой (около 1330 г.), описанный последним в диалоге «Флорентий». В то время Варлаам пользовался покровительством Кантакузина, а старые ученые, при­надлежавшие ко двору низверженного императора, были в немилос­ти. Сам Григора отрицательно относился к афонским исихастам, об­виняя монахов в чревоугодии, тунеядстве и даже в обмане верующих. О деятельности Варлаама, о его миссии па Запад, о его влиянии на ранних гуманистов в Италии, о философском трактате Акиндина, представляющем попытку применить аристотелевское учение о ро­дах и видах к определению сущности и свойств Божьих, — см.: Ф. И. Успенский. Богословское и философское движение в Византии XIV в. (Журн. Мин. Нар. Просв. 4. 279. 1892).

[28] Богословские  труды  и  переписка  Акиндина  исследованы Ф.И. Успенским.

[29] Иоанн Дука Синадин с женой основали в столице монастырь. Со¬хранился его устав с портретами всей семьи.

[30] Прославленный в сербской истории Дечанский монастырь со­хранился доныне, и в последние годы в нем поселились русские мона­хи Афона. Архитектура монастыря еще романская. Древности его ис­следованы экспедицией Русского Археологического Института в Кон­стантинополе.

[31] * Сношения Палеологов с Западом могли быть подозрительными. Даже император Мануил в трудную минуту (1397) носился с мыслью продать свое царство Венеции, а претендент Иоанн VII продал свои права французскому королю за ничтожную сумму, и даже деспот Ди­митрий уже при Константине заключил с Альфонсом Неаполитан­ским договор о латинской оккупации не только Морей, но и Констан­тинополя, и этот договор до нас дошел. Правда, Константин был ино­го склада и остался верен своей родине до конца.

[32] По латинским источникам, Феофил и Мануил Палеологи, ревно­стные униаты, защищали подступы к Влахернам, а на участке Силиврийских ворот были два латинских и один греческий начальник, го­родской епарх Гудели. Вообще источники весьма разноречивы в дета­лях расстановки войск, весьма возможно, что некоторые начальники меняли место во время осады.

[33] Еще недавно греки в день Константина и Елены ставили свечи на осененную старым деревом могилу возле площади Вефа, на рубеже ве­нецианского квартала, и над этой могилой горела лампада на средства ведомства вакуфов, как и на некоторых могилах и айасмах, чтившихся как турецким, так и греческим простонародьем.

[34] Не все греки были перебиты и уведены в неволю. Уцелевшие спе­шили заявить покорность, особенно те, кто до взятия считался врагом латинян. При выходе султана из Софии к нему привели Луку Нотару, схваченного у башни, где укрылась его семья. С ним принесли голову претендента Орхана. Султан дал своим воинам за Нотару и его сыно­вей по 1000 аспров и велел ему оставаться в своем доме. По известию враждебного источника, Нотара унижался перед султаном, указывая, что он сберег для него царские сокровища; Магомет же отнесся к нему как к лгуну и изменнику своему государю. В тот же день Магомет наве­стил Нотару в его богатом доме и был ласков с его семьей; по, прибыв к вечеру во Влахернский дворец, прочтя изящные стихи Фирдоуси о бренности земного величия, Мухаммед устроил пир, напился и прика­зал привести к нему младшего сына Нотары; за оказанное противодей­ствие он казнил Нотару с сыновьями и зятем Кантакузином, конфис­ковав его богатства; дочь Нотары, до осады посланная в Италию, осно­вала в Венеции первую греческую типографию. Фрапзи с семьею был продан султанскому эмир-ахору (конюшему); юный сын его был заре­зан развратным Магометом, красивые дочери попали в султанский га­рем. Спасшись в Морею, Франзи с трудом выкупил свою жену, детей же более не видел. Ученые монахи Манганского монастыря укрылись в Галате, где некоторое время продолжали свою деятельность. Некото­рые знатные греки быстро приспособились к новым условиям и стали служить туркам. Анхиальская ветвь Кантакузинов, позднее Маврокор-дато, Властари и другие «фанариоты» достигли большого богатства, особенно перебравшись к господарям Валахии и Молдавии (ср. Livre d`Or de noblesse de Roumanie). Хуже всех пришлось венецианцам, глав­ным врагам турок на Леванте. Кроме Тревизана были казнены венеци­анский и испанский консулы; султанские приближенные обогатились, скупая и отпуская за выкуп знатных пленных.

[35] Свою резиденцию он перенес в Константинополь, позднее вы­строив дворец Ак-Сарай в центре города у Мирилея, богатого монас­тыря дома Лакапинов, Влахерны и Большой дворец были заброшены; султанский Сераль на месте Акрополя был отстроен в XVII в.

[36] Но были и иные слухи: францисканский аббат доносил, будто на одной гречанке было захвачено драгоценностей на 150 000 дукатов.

[37] Русский археологический институт в Константинополе. (Ред.)

Поделиться: