I
В статье «Новогодние думы» («Русское обозрение», январь) я говорил, между прочим, о забываемом значении «власти», «силы», «принуждения» для социального строя, хотя бы самого совершенного, построенного на самых высоких нравственных началах.
По поводу этих размышлений один фельетонист с большим негодованием обличает меня в том, что я будто бы «натравливаю власть» на интеллигенцию. Обвинение самое обычное, а нынче даже модное. Нечего писать какому-нибудь «руководителю общественного мнения» — хватай за шиворот первого попавшегося «консерватора» и обличай его в антилиберальных посягательствах на неприкосновенность «интеллигентских» деяний по расстройству России. Ну а раз дело пошло на такое обличение, само собою должно закричать о «натравливании власти». Статья, можно сказать, официально утвержденного образца, и не стоило бы о ней толковать, если бы вопрос, о котором говорил я в «Новогодних думах», не был так важен. Мой обличитель, очевидно, и не вдумался в обличаемую статью. Но не у него одного, а вообще в умах общества, читателей понятие о власти сужено и искажено до чрезвычайной степени. Ее совсем перестали понимать, так что когда кто-нибудь — я, например, в данном случае — заводит речь о власти, то большинство публики представляет себе немедленно понятие «правительство», а это понятие конкретно истолковывается в нечто вроде «полиции».
Собственно, я не повинен в этой узости понятий, и в статье моей совершенно ясно высказано, к кому и с чем я обращаюсь. Но я и хочу не защищать свою статью, не оправдываться в чем-либо, не полемизировать со своим обличителем, а лишь сделать несколько пояснений к самому вопросу о задачах публициста, как я их понимаю. О своей статье я упомяну лишь настолько, насколько это необходимо для того, чтобы ее лжетолкование не мешало читателям вникнуть в истинный смысл дела.
II
Итак, прежде всего напомню, что я совершенно ясно и отчетливо обращался вовсе не к правительству, а к той части общества, в которой единственно могу надеяться найти некоторое понимание вопроса о власти.
Я говорил: «Теперь, я пишу слово "мы", подразумевая уже не интеллигенцию, а русских людей, людей православной веры и философии и людей монархического идеала». Я напоминаю им, что мы останемся силой, по превосходству своих идеалов, даже тогда, когда окажемся «в меньшинстве и преследуемые». «Тем легче, конечно, была бы победа (для нас) теперь, когда большинство русских еще не отреклось ни от православия, ни от монархического принципа, ни от своей исторической народности». Итак, вот к кому я обращался с напоминанием социального значения «власти», «силы» и «принуждения». К ним я и теперь обращаюсь с указанием на то, как «интеллигенция» пускает в ход двойную мерку, смотря по тому, о ее действии или о нашем идет речь. Действительно — вот я обратился к своим единомышленникам, к людям одной со мной веры и убеждений, призывая этих людей к деятельному осуществлению наших идеалов. Я им напоминал, что «в 200 лет нашего образования мы в смысле развития наших основ почти ничего не сделали и в лучшем случае отстаивали их от конечного разрушения, но, понятно, при таком пассивном поведении не могли их спасти от изуродования на множестве пунктов, ибо на всех пунктах строения своим бездействием очищали место для влияния противоположных принципов». Я порицал эту пассивность. «Мы видим часто, — говорил я, — что нами командуют не наши люди, люди не только бессознательно, но и вполне сознательно изменяющие русскому делу, и, однако, мы из чувства дисциплины повинуемся. Наоборот, всю свободу мы предоставляем врагам исторической России... Совершенно также мы держим себя в семье, в воспитании, в отношениях служебных. Мы совершенно забываем, что общество держится авторитетом, властью и что не одними рассуждениями и наставлениями держится авторитет, но и силой». Я призывал своих людей «понять опасность и встряхнуться», напоминая, что необходимый для действия «грунт есть в душе каждого верующего в свою истину и крепок у большинства народа, но этим содержанием нужно жить, а не хранить его без употребления, из него нужно строить нашу общественную жизнь и защищать свое дело не одним словом, а всеми средствами, какими держится общественное строение, не позволяя его ломать всякому встречному по своей фантазии».
Спрашиваю теперь всякого мало-мальски честного противника: имею ли я право призывать своих к такой жизни и действию? Спрашиваю человека любой партии, но с сердцем и совестью, не то ли же самое он скажет и говорит своим сторонникам? Да разве всякий: либеральный конституционалист, радикальный демократ, социалист, наконец, — разве все они, защищая свои идеалы, не к тому же самому призывают своих сторонников?
Почему же им можно жить и действовать, а нам нет? Они могут призывать своих сторонников не быть мертвыми трупами и служить делу
Не языком одним медоточивым,
А весь — умом, и сердцем, и руками...
Они могут это, а мы нет? Против нас сейчас выдвигаются глупейшие крики, будто бы мы «натравливаем власть»... Нет, господа, извините. Может быть, у нас и есть люди, достаточно лишенные ума и совести, чтоб опускать руки перед таким криком врагов. Но я к числу подобных людей не принадлежал и принадлежать не намерен. Надеюсь, что и та часть русского народа, которая разделяет те же идеалы и веру, что я, не поддастся на подобные грубые военные хитрости, а по долгу совести станет поддерживать свое дело всеми способами, какие у нее найдутся в распоряжении и какие допускаются нравственным содержанием наших идеалов.
Во всяком случае, я к такой деятельности призывал не правительство, а общество, как совершенно ясно видно из статьи и как это, по моему мнению, требуется обстоятельствами.
III
Почему именно я обращаюсь к обществу, это объясняется отчасти моим личным положением, отчасти общим положением дел России.
Лично — я публицист. Совершенно понимаю, что люди, более или менее причастные правительственной власти, действуют теми способами, которые находятся в их распоряжении. Но я, как публицист, в правительственные дела мешаться и не могу, да и не умею. Я имею свою область действия, из которой не имею никаких оснований выходить. Этого одного было бы достаточно для объяснения, почему я обращаюсь к обществу и ему, обществу, стараюсь напомнить социальную роль элемента власти, который проникает собою все общественное строение, а вовсе не одни полицейские учреждения.
Но помимо того откровенно скажу и друзьям, и недругам, что я просто не понимаю, как я мог бы «натравливать власть» на интеллигенцию? Мне до сих пор казалось, что огромное большинство этой «интеллигенции» находится в разнообразных правящих сферах, и полагаю, что это никак не иллюзия моя, а совершенно очевидный факт. Каким же образом мне могло прийти на мысль какое-либо «натравливание»? Это была бы по малой мере пустая угроза, тем более смешная, что никто в правительственных сферах не может интересоваться моими размышлениями о каких-либо мерах власти вообще. Никакого самомнения — доходить своим голосом до столь высоких сфер я не имею и уже совершенно доволен, если могу с некоторой долей свободы выражать свои мнения, надежды и опасения в скромном круге обыкновенных смертных. Не похвалюсь, чтобы обстоятельства наши всегда давали мне и эту возможность. А уж высшая политика — где нам об этом помышлять! Если это и окажется неизбежным и возможным для людей, мне подобных, то, во всяком случае, очень не скоро, не ранее, конечно, чем господа либералы перестроят Россию на заграничный лад. Теперь же, если бы меня (чего Боже избави) и обуяла страсть к высшей политике, le tour, во всяком случае, n'est pas a nous.
IV
Все это условия личные и случайные. Но есть условие более общее и глубокое, по которому воздействие на общество представляется мне первенствующе важным. Дело в том, что власть правительственная ни при какой форме своей не есть нечто оторванное от общества, а является лишь организованным завершением того, чем живет общество. Между тем наша всенародная общественная жизнь весьма мало соответствует идеалам, исторически в ней заложенным, идеалам, для поддержания которых я только и интересуюсь общественной деятельностью. В Древней Руси, при грубости и неразвитости в чисто культурном смысле, действительно верили в Бога и по этой вере строили свою нравственность (насколько хватало сил), на нравственных понятиях о своем долге строили жизнь семейную, приходскую, общественную, а над нею вырастала и верховная власть, из того же источника, и им же руководилась в своем государственном строении. Все это было стройно, гармонично, согласованно, а следовательно, допускало (в идее) такое же стройное развитие во всех частях, так чтобы развитие одной части жизни помогало развитию другой... Но ведь наши шашки перемешались очень давно, еще до официального объявления «реформы» Петра, и давно мы живем в крайне смутном состоянии, живем обрывочками собственных идеалов, беспрерывно нарушаемых. Особенно в верхних, образованных, руководящих слоях господствует наибольшая беспринципность и смешение принципов, все время эти слои не только не помогают, а скорее мешают народной массе держаться на нашем природном, национальном пути развития. И ведь это тянется сколько лет! А уж в наши дни кто только не грызет злополучную «Святую Русь» каждый на свой лад: кто по-пашковски, кто по Владимиру Соловьеву, кто по-социалистически, и на тысячу всяких иных ладов... А многое ли рядом с этим вливает свежую силу?
Оно конечно — жизнь есть вечная борьба добра и зла. Никогда не было и до Царствия Небесного не будет, чтобы воцарился где-нибудь идеал во всей красоте... Да ведь тут уже не мечта о воцарении идеала, а совершенно законный страх, как бы он вовсе не исчез из жизни, не оставляющей ему никаких уголков для существования...
К кому же обращаться в таком положении, кого звать, в ком пробуждать сознание опасности и готовность с нею бороться?
Да по самому содержанию наших идеалов я могу обращаться только к людям, к совести, к сознанию, а никак не к правительственному механизму. Это либералам, по их понятиям, поможет конституция или социалистам — известная организация фабрик и заводов... Они со своей точки зрения и правы. Для их «идеалов», конечно, и нужен механизм. А для наших идеалов нужен человек и живая социальная группа, вся проникнутая живым человеческим чувством. Исчезнет все это с достаточной полнотой — исчезнет и «Святая Русь». Формами тут не поможешь, да и самых форм не удержишь, если исчезнет дух, дающий им содержание.
Итак, совершенно естественно, что я обращаюсь к обществу, к людям, а не к учреждениям. Именно в таком направлении своей публицистики я вижу свою службу, которою обязан, по присяге, каждый русский подданный.
V
Мероприятия правительства, для того чтобы быть успешными или даже возможными, должны иметь подготовленную почву в общественных понятиях, нравах, в самой организации общества, поскольку она слагается собственными усилиями общества. Без этого самые лучшие вдохновения высшей власти теряют очень много силы. Мы пережили, например, необыкновенное царствование Императора Александра III, которого «заветы» и ныне царствующим Государем Императором объявлены нам как руководство. Но что же? В какой мере мы, русское общество, оказались благодарной почвой для восприятия этих «заветов» и для того, чтобы дать возможность основаться на них плодотворным мероприятиям? По моему мнению, русское общество на всех пунктах оказалось совершенно недостойным посланного ему носителя идеала. Будь оно сколько-нибудь само готово, по крайней мере хоть в сознании, в желаниях действительно жить по православно-русским идеалам, оно за десять лет могло бы дать место для множества плодотворных реформ в смысле осуществления истинно русского типа. В действительности же ничего подобного не было сделано. Ни в чем, нигде невозможно было бы найти никакой почвы, кроме того или иного устройства департаментов... А еще жалуемся на бюрократию! В конце концов получается тот урок, что при нынешнем обществе самый необыкновенный человек может у нас благодаря личному влиянию, мудрости, осторожности создать лишь хорошее управление плохим механизмом, пока живет, пока лично за всем наблюдает. Неужели это можно назвать «социальной средой»? Одни просто себе спят, ни о чем не думая, а уж если кто не спит, то наверное окажется либо «неблагонамеренный», либо просто шалый человек. Что с таким «обществом» возможно сделать? Нужен истинно чудотворный акт творения, чтобы сделать его живой «социальной средой»...
Но чудотворных актов творения никто не вправе ждать от Промысла, требующего от нас самодеятельности и дающего помощь как награду за добрые самостоятельные стремления. Это стремление к умной, здоровой, христианской жизни мы должны в себе сами разбудить, должны начинать устраиваться в своем круге, в семье, общине, приходе, сословии и т.д. Тогда возможны станут и высшие надстройки в том же духе и при помощи сил, вырабатывающихся на нашей мелкой работе. Вот это-то стремление, те чувства, которые для него необходимы, то понимание, без которого не разовьется и самых чувств, — пробуждение всего этого и есть задача публициста, как я ее понимаю и как ее стараюсь исполнить. Никого и ничего при этом я не натравливаю, кроме того, что в каждом человеке призываю ум одолеть глупость, доброе чувство — взять верх над чувствами низменными и каждого человека, находится ли он во «власти» или в «подчинении», стараюсь возбудить к такому же воздействию на доступную ему область жизни.
А для того чтобы человек был способен вести такую работу усовершенствования самого себя и окружающей среды, ему должно понимать психологическое и социальное значение не одной «свободы», но также «дисциплины», а стало быть, «авторитета» и «принуждения». Кто этого не поймет, у того ни в личной, ни в общественной жизни никогда не будет «свободы» и будет вечно только колебание между рабством и анархией.
Когда в русских людях восстанет наконец это кроющееся в православных идеалах понимание соотношения «свободы» и «принуждения» — тогда и для правительственной власти политическо-социальное строение станет легким и уж, конечно, не в моих объяснениях она почувствует надобность для определения того, когда и в чем нужна «свобода», когда ив чем обязательно «принуждение». Мы видим, как легко различал все это, например, почивший Император Александр III, потому что в нем самом жил православный идеал. Но то, что исключительной личности дается гением, обществу и выдвигающимся из него правительственным лицам дается правильной выработкой миросозерцания и чувства. К этому по преимуществу и должны направляться заботы публициста, особенно в настоящее время, когда либеральная идея господствует так широко и повсеместно, повсюду, вверху, внизу и в середине, искажая и чувство, и миросозерцание.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии