ИДЕЯ МОНАРХИИ

Основная, самая основная идея русской монархии ярче и короче всего выражена А. С. Пушкиным — уже почти перед концом его жизни:

“Должен быть один человек, стоящий выше всего, выше даже закона”.

В этой формулировке “один человек”, Человек с какой-то очень большой буквы, ставится выше закона. Эта формулировка совершенно неприемлема для римско-европейского склада мышления, для которого закон есть все: dura lex, sed lex. Русский склад мышления ставит человека, человечность, душу, выше закона и закону отводит только то место, какое ему и надлежит занимать: место правил уличного движения. Конечно, с соответствующими карами за езду с левой стороны. Не человек для субботы, а суббота для человека. Не человек для выполнения закона, а закон для охранения человека. И когда закон входит в противоречие с человечностью — русское сознание отказывает ему в повиновении. Так было с законами о крепостном праве, так обстоит дело с законами о “ликвидации кулака, как класса”. Совершенно бесчеловечных законов история знает вполне достаточное количество, законов, изданных “победителями в жизненной борьбе” для насыщения их, победителей, воли к власти и аппетитов к жизненному пирогу.

История всего человечества переполнена борьбой племен, народов, наций, классов, сословий, групп, партий, религий и чего хотите еще. Почти по Гоббсу: “война всех против всех”. Как найти нейтральную опорную точку в этой борьбе? Некий третейский суд, стоящий над племенами, нациями, народами, классами, сословиями и прочим? Объединяющую народы, классы и религии в какое-то общее целое? Подчиняющую отдельные интересы интересам целого? И ставящую моральные принципы выше эгоизма, который всегда характерен для всякой группы людей, выдвигающихся на поверхность общественной жизни?

По формулировке Л. Тихомирова: “К выражению нравственного идеала способнее всего отдельная человеческая личность, как: существо нравственно разумное, и эта личность должна быть поставлена в полную независимость от всяких внешних влияний, способных нарушить равновесие служения с чисто идеальной точки зрения”.

Каждый по-своему — и А. Пушкин и Л. Тихомиров ставят вопрос о “личности”, стоящей надо всем. Если нет “личности”, то в борьбе за существование и за власть всякая правящая группа пойдет по путям подавления всех остальных. “Промежутки чисто “республиканского” и благополучно республиканского развития человечества слишком коротки для того, чтобы из них можно было извлечь какой бы то ни было исторический урок. Самый длительный из этих “промежутков” это демократия САСШ. Но и этот промежуток несколько бледнее, если мы вспомним судьбу индейцев, негров и южан и если мы не остановимся на сегодняшнем дне. Джек Лондон смотрел очень мрачно на завтрашний день американского капитализма. “Железная Пята” является, вероятно, самой мрачной утопией в истории человечества. Приблизительно такую же мрачную утопию дал и другой представитель другой почти классической демократии — Герберт Уэлльс в своем “Когда спящий проснется”. И хотя эти мрачные утопии пока что реализованы не капитализмом, а социализмом, будущее “неограниченного капитализма” мыслящие люди этого капитализма представляли себе в очень мрачном виде. Западная мысль шатается от диктатуры капитализма до диктатуры пролетариата, но до “диктатуры совести” не додумался никто из представителей этой мысли. Так, как будто наш русский патент на это изобретение охранен всеми законами мироздания.

Монархия, конечно, не есть специфически русское изобретение. Она родилась органически, можно даже сказать биологически, из семьи, переросшей в род, рода, переросшего в племя, и т.д. — от вождей, князьков и царьков первобытных племен до монархии российского масштаба. Она являлась выразительницей воли сильнейшего — на самом первобытном уровне развития, воли сильнейших — впоследствии. Отличительная черта русской монархии, данная уже при ее рождении, заключается в том, что русская монархия выражает волю не сильнейшего, а волю всей нации, религиозно оформленную в православии и политически оформленную в Империи. Воля нации, религиозно оформленная в православии, и будет “диктатурой совести”. Только можно объяснить возможность манифеста 19-го февраля 1861-го года: “диктатура совести” смогла преодолеть страшное сопротивление правящего слоя, и правящий слой оказался бессилен. Это отличие мы всегда должны иметь в виду: русская монархия есть выразительница воли, то есть совести, нации, а не воли капиталистов, которую выражали оба французских Наполеона, или воли аристократии, которую выражали все остальные монархии Европы: русская монархия является наибольшим приближением к идеалу монархии вообще. Этого идеала русская монархия не достигла никогда — и по той общеизвестной причине, что никакой идеал в нашей жизни недостижим. В истории русской монархии, как и во всем нашем мире, были периоды упадка, отклонения, неудач, но были и периоды подъемов, каких мировая история не знала вообще.

Я постараюсь раньше всего установить чисто теоретические положения монархии — и только потом — показать, что практически, то есть исторически, на практике веков, русская монархия действовала на основании вот этих, так сказать, “теоретических положений”. Словом, это не совсем “теория”, это просто систематизация фактов.

Никакое человеческое сообщество не может жить без власти. Власть есть в семье, в роде, в племени, в нации, в государстве. Эта власть всегда имеет в своем распоряжении средства принуждения, — начиная от семьи и кончая государством. Власть может быть сильной и может быть слабой. Бывает “превышение власти”, как в сегодняшнем СССР, и бывает “бездействие власти”, как в сегодняшних САСШ. Оба эти преступления были наказуемы старыми русскими законами. Они, кроме того, уголовно наказуемы и законами истории.

Государственная власть конструируется тремя способами: наследованием, избранием и захватом: монархия, республика, диктатура. На практике все это перемешивается: захватчик власти становится наследственным монархом (Наполеон I), избранный президент делает то же (Наполеон III), или пытается сделать (Оливер Кромвель). Избранный “канцлер”, Гитлер, становится захватчиком власти. Но, в общем, это все-таки исключения.

И республика, и диктатура предполагают борьбу за власть — демократическую в первом случае и обязательно кровавую во втором: Сталин — Троцкий, Муссолини — Маттеотти, Гитлер — Рем. В республике, как общее правило, ведется бескровная борьба. Однако, и бескровная борьба обходится не совсем даром. Многократный французский министр Аристид Бриан признавался, что 95% его сил уходит на борьбу за власть и только пять процентов на работу власти. Да и эти пять процентов чрезвычайно краткосрочны.

Избрание и захват являются, так сказать, рационалистическими способами. Наследственная власть есть, собственно, власть случайности, бесспорной уже по одному тому, что случайность, рождения совершенно неоспорима. Вы можете признавать или не признавать принципа монархии вообще. Но никто не может отрицать существования положительного закона, предоставляющего право наследования престола первому сыну царствующего монарха. Прибегая к несколько грубоватому сравнению, это нечто вроде того козырного туза, которого даже и сам Аллах бить не может. Туз есть туз. Никакого выбора, никаких заслуг, а следовательно и никаких споров. Власть переходит бесспорно и безболезненно: король умер, да здравствует король!

Человеческий индивидуум, случайно родившийся наследником престола, ставится в такие условия, которые обеспечивают ему наилучшую профессиональную подготовку, какая только возможна технически. Государь Император Николай Александрович был, вероятно, одним из самых образованных людей своего времени. Лучшие профессора России преподавали ему и право, и стратегию, и историю, и литературу. Он совершенно свободно говорил на трех иностранных языках. Его знания не были односторонними, как знания любого эрудита, и Его знания были, если так можно выразиться, живыми знаниями. В. В. Розанов писал: “Только то знание ценно, которое острой иголкой прочерчено в душе, — вялые знания бессильны”. Право и стратегия, история и литература были объектом ежедневной работы Его, Его Отца и Его Деда. Это есть знания, непрерывно и непосредственно связанные с каждым шагом Его деятельности. Немецкий историк царствования Императора Николая Первого проф. Шиман так и писал: Николай Первый не читал ничего, кроме Поль де Кока — специальные курьеры привозили ему из Парижа самые свежие оттиски. Проф. Шиману — в более грубой форме — вторит наш проф. Покровский. Однако — Николаю Первому А. Пушкин читал, “Евгения Онегина”, а Н. Гоголь “Мертвые Души”. Николай I финансировал и того и другого, первый отметил талант Л. Толстого, а о “Герое нашего времени” написал отзыв, который сделал бы честь любому профессиональному литературоведу. Николай Второй был возмущен отлучением Льва Толстого от Церкви — проведенным без Его ведома, и на похороны автора “Войны и Мира” послал своего адъютанта и свой венок: “Великому писателю земли русской”, а потом материально поддерживал семью Толстых. Великий же писатель земли русской нанес русской монархии очень много вреда. России, впрочем, тоже. У Николая Первого хватило и литературного вкуса и гражданского мужества, чтобы отстоять “Ревизора” и после первого представления сказать: “Досталось всем — а больше всего МНЕ”. У Николая Второго нашлось достаточно объективности, чтобы отделить бездарную философию толстовства от гениальных произведений его автора. Попробуйте вы все это при Гитлере-Ленине-Сталине... Или даже при Ориоле-Эттли-Трумане.

Русский царь заведовал всем и был обязан знать все, — разумеется в пределах человеческих возможностей. Он был “специалистом” в той области, которая исключает всякую специализацию. Это была специальность, стоящая над всеми специальностями мира и охватывающая их все. То есть, общий объем эрудиции русского монарха имел в виду то, что имеет в виду всякая философия: охват в одном пункте всей суммы человеческих знаний. Однако, с той колоссальной поправкой, что “сумма знаний” русских царей непрерывно вырастала из живой практики прошлого и проверялась живой практикой настоящего. Правда, почти так же проверяется и философия — например, при Робеспьере, Ленине и Гитлере — но, к счастью для человечества, такие проверки происходят сравнительно редко.

Итак: русский царь стоял не только над классами, сословиями, партиями и прочим — он стоял также и НАД НАУКАМИ. Он мог рассматривать — и реально рассматривать стратегию с точки зрения экономики и экономику с точки зрения стратегии, что, как правило, совершенно недоступно ни стратегу, ни экономисту. Именно Государь Император Николай Александрович лично привел нашу армию в порядок и Он лично настаивал на “балканском” варианте войны. Он не мог преодолеть возражений “военспецов”, но Первая мировая война закончилась именно на балканском театре — Салоникский прорыв.

Итак: некая человеческая индивидуальность рождается с правами на власть. Это, как козырный туз, полная бесспорность. По дороге к реализации этой власти, этой индивидуальности не приходится валяться во всей той грязи и крови, интригах, злобе, зависти, какие неизбежно нагромождаются вокруг не только диктаторов, но и президентов. При диктаторах — это грубее и нагляднее. При президентах — это мягче и прикровеннее? Но те методы, посредством которых были убраны с политической арены В. Вильсон и Ж. Клемансо никак не принадлежат к числу особо изящных явлений республиканской истории. Наследник престола проходит свой путь от рождения до власти, не наталкиваясь на этом пути ни на какую грязь и не накопляя в своей душе того озлобления, которое свело в могилу и Вильсона и Клемансо. Наследник престола растет в атмосфере добра. И неписаная конституция российской государственности требовала от царя, чтобы он делал добро. Какие, собственно, есть гарантии исполнения этой конституции?

Православие есть самая оптимистическая религия мира. Православие исходит из того предположения, что человек по своей природе добр, а если и делает зло, то потому, что “соблазны”. Если мы удалим “соблазны”, то останется, так сказать, химически чистое добро. По крайней мере, в земном смысле этого слова. Наследник Престола, потом обладатель Престола, ставится в такие условия, при которых соблазны сводятся, если не к нулю, то к минимуму. Он заранее обеспечен всем. При рождении он получает ордена, которых заслужить он, конечно, не успел, и соблазн тщеславия ликвидируется в зародыше. Он абсолютно обеспечен материально — соблазн стяжания ликвидируется в зародыше. Он есть Единственный, Имеющий Право, — отпадает конкуренция и все то, что с ней связано. Все организовано так, чтобы личная судьба индивидуальности была спаяна в одно целое с судьбой нации. Все то, что хотела бы для себя иметь личность, — все уже дано. И личность автоматически сливается с общим благом.

Можно сказать, что все это имеет и диктатор — типа Наполеона, Сталина или Гитлера. Но это будет верно меньше, чем наполовину: все это диктатор завоевал и все это он должен непрерывно отстаивать — и против конкурентов и против нации. Диктатор вынужден ежедневно доказывать, что вот именно он и есть гениальнейший, великий, величайший, неповторимый, ибо если гениальнейший не он, а кто-то другой, то, очевидно, что право на власть имеет именно другой. В общем идет социалистическое соревнование на длину ножа. Наполеон I говорил: “Это короли могут проигрывать войны, я себе этого позволить не могу”. Сотни и сотни конкурирующих глаз смотрят и ждут: “когда же, наконец, этот гениальнейший споткнется” — спотыкаются они все. Диктатор всегда поднимается по трупам и может держаться только на трупах. Экспансия Робеспьера-Наполеона-Сталина-Гитлера объясняется в основном тем, что слой, выдвигающий диктатуру, постепенно объедает свою землю и нуждается в чужих пастбищах. Но она объясняется также и тем что гениальнейший все время обязан доказывать всякое свое превосходство, а наиболее наглядной формой этого доказательства является победоносная война. Законный монарх ничего и никому доказывать не обязан: козырный туз, — очень тяжкий, но все-таки козырный, судьба дала ему в руки: спорить тут не о чем и доказывать тут нечего.

О самом принципе случайности можно, конечно, спорить. Банально-рационалистическая, убого-научная точка зрения обычно формулируется так: случайность рождения может дать неполноценного человека. А мы, МЫ выберем самого наилучшего. Конкретный пример: Ж. Клемансо был, конечно, самым лучшим — это именно он в самую трагическую минуту истории Франции спас страну. Правда, действовал он не столько, как премьер-министр, сколько как диктатор, — но на войне, как на войне. И до и после него пошли старательно отобранные ничтожества, традиционно-пресловутые “выставки куроводства”, и Франция никак не может выкарабкаться из полосы внешних катастроф и внутренних неурядиц. Кроме того, самое понятие “лучшего” порочно по существу: в 1940 году “самым лучшим” был Иванов, в 1944 — Петров, в 1948 — Сидоров и так далее. Если перед нацией не стоит никаких серьезных забот, то это мелькание самых лучших кое-как переносимо. Однако и здесь можно отметить тенденцию к переизбраниям данного президента. Ибо, когда перед нацией история ставит маломальски серьезную проблему, то ясно, что четырех лет президентского срока для этого недостаточно: нужно продлить еще на четыре. Потом еще — ибо иначе — даже какого-то “Нью-Диль” довести до конца нельзя. Конечно, “случайность рождения” может дать неполноценного человека. Такие примеры у нас были: царь Федор Иванович. Ничего страшного не произошло. Ибо монархия это “не произвол одного лица”, а “система учреждений”, — система может временно действовать и без “лица”. Но по простой статистике шансы на такого рода “случайность” очень малы. И еще меньше — на появление “гения на престоле”.

Я исхожу из той аксиомы, что гений в политике это хуже чумы. Ибо гений это тот человек, который выдумывает нечто принципиально новое. Выдумав нечто принципиально новое, он вторгается в органическую жизнь страны и калечит ее, как искалечили ее Наполеон и Сталин, и Гитлер, нельзя же все-таки отрицать черты гениальности — в разной степени — у всех трех. Шансов на появление “гения” на престоле нет почти никаких: простая статистика. Один “гений” приходится на десять или двадцать миллионов рождений. Нет никаких шансов, чтобы один гениальный “избранник” — из десяти или двенадцати миллионов — оказался бы и “избранником судьбы” на престоле.

Власть царя есть власть среднего, среднеразумного человека над двумястами миллионами средних и среднеразумных людей. Это не власть истерика, каким был Гитлер, полупомешанного, каким был Робеспьер, изувера, каким был Ленин, честолюбца, каким был Наполеон, или модернизированного Чингиз-Хана, каким являлся Сталин. Едва ли можно отрицать, что Наполеон был истинно гениальным полководцем, и совершенно очевидно, что ничего, кроме катастрофы, он Франции не принес. Наполеон верил в свою “звезду”, Гитлер в свой “рок”, Сталин в своего Маркса — у каждого “гения” есть свой заскок. В результате этих заскоков величайший полководец мировой истории Ганнибал покончил со своей собственной родиной, Наполеон привел союзников в Париж, Гитлер — в Берлин, а Сталин приведет в Москву. А все — гении. В. Ключевский несколько недоуменно рассказывает о том, что первые московские князья, первые собиратели земли русской, были совершенно средними людьми: — а, вот, русскую землю собрали. Это довольно просто: средние люди действовали в интересах средних людей — и линия нации совпадала с линией власти. Поэтому средние люди новгородской армии переходили на сторону средних людей Москвы, а средние люди СССР перебегают от сталинской гениальности, — собственно говоря, куда глаза глядят. Да избавит нас Господь Бог от глада, мора, труса и гения у власти. Ибо, вместе с гением к власти обязательно придут и глад, и мор, и трус, и война. И все это, вместе взятое.

ЦАРЬ И ПРЕЗИДЕНТ

Средний демократический обыватель, который полагает, что он умеет политически мыслить, возмущается самым принципом наследственной власти, — незаслуженной власти. Он также предполагает, что, во-первых, он, этот обыватель, избирает заслуженных людей и что, во-вторых, он избирает. Обыватель ошибается во всех трех случаях.

Наследственная власть есть, конечно, власть незаслуженная. Но ведь. наследники Рокфеллера тоже не заслужили своих миллиардов? И наследственные гении Толстого, Эддисона, Пушкина или Гете — это ведь тоже не заслуга. Один человек незаслуженно наследует престол, другой, также незаслуженно, наследует миллионы, третий, также незаслуженно, наследует талант. Против наследственных прав Рокфеллера средний обыватель не возражает, — ибо, если отказать детям Рокфеллера в праве наследования рокфеллеровских миллионов, то придется отказать детям обывателя в праве наследования тысяч. Обыватель предполагает, что он вправе передать своему сыну незаслуженные этим сыном доллары, но что страна не вправе передать власть человеку, который этой власти тоже не заслужил.

Обыватель предполагает, что он избирает заслуженного человека. Говоря чисто практически, в настоящее время есть два типа республики: французский и американский. Во Франции традиционно избирается наиболее серая личность из всех имеющих шансы и этой личности предоставляется привилегия представительствовать Прекрасную Францию перед дипломатами. курами, кроликами и парадами. В Америке президент имеет реальную власть — правительство ответственно перед ним, а не .перед парламентом. Президент В. Вильсон был “заслуженным”, и данные им от имени САСШ перед Европой обязательства американский парламент объявил фальшивкой, так сказать, чеком без покрытия. Наследство президента Ф. Рузвельта, отдавшего Сталину “полмира”, САСШ будут расхлебывать еще долгие и долгие годы, может быть, и десятилетия. В 1951 году руководство республиканской партии САСШ требовало предания Г. Трумана суду. Так что, если и “заслуги”, то далеко не бесспорные. Трагедия однако заключается в том, что иначе и быть не может.

В среднем случае на место президента республики попадает второсортный адвокат. Первосортный на это место не пойдет, ибо для этого ему пришлось бы забросить свою клиентуру. Правда, практика выработала известную компенсацию: бывшему президенту обеспечено место в какой-нибудь акционерной. компании. Но, в то время, когда будущий царь профессионально готовится к предстоящей ему деятельности, будущий президент так же профессионально варится в своей партийной каше. И, попадая на президентский пост, демонстрирует свое полное незнание чего бы то ни было, к этой каше не относящееся. Только здесь, в эмиграции, мы кое-как познали всю глубину политического невежества, свирепствующего на вершинах демократической власти: никто ничего не знает. И не может знать. Как бы мы ни оценивали Сталина, — мы обязаны все-таки констатировать тот факт, что Сталин работал в своей партии с 17 лет и что за четверть века своей диктатуры он накопил огромный политический опыт: он-то уж не питал никаких иллюзий относительно “милого старого Черчилля”, или относительно “милого старого Трумана”. Он знал, в чем дело. Ни м-р Рузвельт, ни м-р Труман и понятия не имели. К концу президентского срока кое-какое понятие, вероятно, появилось, но тогда наступают выборы и на президентское кресло садится человек, который опять не имеет никакого понятия.

Средний обыватель предполагает, что человека этого избирает именно он, обыватель: вот голосует и вот даже институт м-ра Гэллопа тщательно исследует его избирательские настроения.

Словом, что он, обыватель, есть “общественное мнение” и что именно это общественное мнение определяет собою политику избранного правительства. На практике дело обстоит несколько сложнее.

Пресса, конечно, “отражает общественное мнение”, но пресса его и создает. Как общее правило, пресса находится в полном распоряжении “крупного капитала”, но не только капиталистического, но и социалистического. Современная пресса живёт почти исключительно объявлениями. И “капитал”, помимо прямого “капиталовложения”, контролирует прессу также и объявлениями — может дать и может не дать. Крупный капитал — капиталистический, но также и социалистический — создает общественное мнение путем подбора информации. Информация эта меняется в зависимости от “социального заказа”, идущего сверху. Так мы были свидетелями истинно классических превращений товарища Сталина. Для русской эмиграции мало заметным прошло еще одно столь же чудесное превращение.

За французскую коммунистическую партию голосует главным образом деревня. Крупный коммунистический капитал организовал ряд блестяще поставленных сельскохозяйственных изданий, обслуживающих французское крестьянство чисто аграрными материалами. Когда эти издания достаточно укрепились, — они стали подавать крестьянам коммунистическую информацию, средактированную в хорошо известном нам стиле. И вот: французский крестьянин, собственник до мозга костей, сребролюбец, скопидом и скряга — голосует за... колхозы. И вероятно, предполагает, что он делает это в совершенно здравом уме и твердой памяти: вот, видите, факты. А французский крестьянин живет в стране, которая не без некоторого основания считает себя самой культурной страной мира и эта страна имеет как будто достаточный политический опыт: три королевства, две империи, четыре республики и неопределенное количество революций. И треть Франции голосует против своих совершенно явных интересов, — национальных, экономических и даже просто личных интересов: вот придет к власти товарищ Торрез и все то золото Прекрасной Франции, которое французское крестьянство припрятало у себя в “чулках”, будет переправлено в какой-то “Торгсин”, а владельцы этого золота будут переправлены в какой-то Нарым.

Принцип народоправства, проведенный до его логического конца, означает то, что нация вручает свои судьбы в руки людей, во-первых, явно некультурных, во-вторых, явно некомпетентных, в-третьих, считающих себя и культурными и компетентными. Сложнейшие вопросы современной жизни — и внешние и внутренние, выносятся на партийный базар, над которым не существует никакого санитарно-полицейского надзора: продавай, что хочешь, и тащи, что попадется. Перед Первой мировой войной противники Ж. Клемансо объявили его английским шпионом — даже и фальшивка соответствующая была состряпана. В САСШ м-ра Эчесона обвиняли в коммунистической пропаганде. Первый рабочий премьер-министр Англии, м-р Макдональд, сейчас же после вступления во власть, получил от группы заводчиков “подарок” в двести тысяч фунтов. Итальянская компартия “дарила” своим избирателям советские электрических утюги и прочие коммунистические приспособления. Пан Бенеш обещал снабдить всех своих избирателей даровыми домами. М-р Эттли обещал своим избирателям полусоциалистический рай. Все это называется “народоправством”.

Правда, прозаическая практика жизни внесла в этот принцип весьма существенные поправки. Так, до прихода рабочей партии великобританской “демократией” безраздельно правила английская финансовая аристократия, давным-давно скупившая старые аристократические титулы. В САСШ правит крупный капитал. В обеих странах существует двупартийная система, которая ограничивает “народоправство” правом “народа” выбрать одного из двух: консерватора или лейбориста, республиканца или демократа. Выбор, как видите, не столь уж разнообразен — но и это ограничение необходимо иначе власть и совсем работать не сможет, как она не может работать во Франции. В САСШ предвыборная кампания обходится в двести миллионов долларов на каждого кандидата в президенты. Кандидаты намечаются теми людьми, которые эти двести миллионов дают. Само собою разумеется, что качества кандидата учитываются обеими сторонами. Но также само собою разумеется, что эти качества разрисовываются рекламой во все цвета радуги. Само собою разумеется, что всякая партийная машина учитывает настроения масс, создающиеся в результате политических, экономических и религиозных событий, но также само собою разумеется, что все эти настроения учитывает и монархия — классический пример уступки “общественным настроениям” это назначение фельдмаршала М. Кутузова главнокомандующим русской армией, а ведь это было в эпоху теоретически “неограниченного самодержавия”. Однако, монарх может стать и над “общественным мнением”. То “общество”, которому был вынужден уступить Император Александр I, было тем же обществом, которому Александр II уступить не захотел: интересы нации были поставлены выше интересов тогдашнего “общества”, которое было дворянским и интересы которого Император Александр Второй подчинил интересам нации.

Можно утверждать, что в правильно сконструированной монархической государственности общественное мнение имеет неизмеримо больший вес, чем в обычно сконструированной республике: оно не фальсифицируется никакими “темными силами”. И если взять классический пример истинно классической монархии — Московскую Русь, то огромная роль общественного мнения будет совершенно бесспорна. Церковь, Боярская Дума, Соборы, земские самоуправления, всероссийские съезды городов, — все это было, конечно, “общественным мнением”, не считаться с которым московские цари не имели никакой возможности.

Однако, если общественное мнение хотя бы той же Франции воспитывается бульварной прессой, то общественное мнение Старой Москвы воспитывалось церковной проповедью. Воспитывалось непрерывной политической практикой и непрерывностью политической традиции. Общественное мнение верило царю. Кто сейчас верит президентам? Народное мнение России — не ее интеллигенции, питало абсолютное доверие к императорам — кто в России верит Сталину или Керенскому? Царское слово было словом — взвешенным, продуманным и решающим. Кто разумный станет принимать всерьез конференции прессы, на которых президенты и министры, генералы и дипломаты несут такую чушь, что становится неудобно за человечество. “Язык дан дипломатам для того, чтобы скрывать свои мысли”, — в том, конечно, случае, если есть что скрывать. В большинстве случаев и скрывать нечего. И вот выступают люди с речами и заявлениями, которым не вправе верить ни один разумный человек мира. Все эти выступления никого ни к чему не обязывают и ничего никому не объясняют.

Когда Император Всероссийский выступал со своим манифестом, в котором каждое слово было взвешено и продумано, в котором каждое слово было твердо, то все — и друзья и недруги — знали, что это слово сказано совершенно всерьез. Но когда выступает президент Рузвельт, который уверяет американских матерей, что ни один из их сыновей не будет послан на войну и который в это же время готовит вступление САСШ в войну, то что остается от авторитета власти и от доверия к власти? И как среднему обывателю средней республики отделить реальные планы власти от столь же реальных планов на ближайшую выборную кампанию? В 1950 году, когда мир вступил в полосу совершенно очевидно надвигающейся войны, президент Г. Труман совершил объезд САСШ и выступил там с пятьюдесятью речами об обеспечении инвалидов, о женском труде, о канализации и о прочих таких вещах. Пятьдесят речей! Кроме того — конференции прессы, совещания с партийными лидерами, борьба с Сенатом, борьба с адмиралами. Человек пришел к власти, будучи к этой власти не подготовленным. Как может он подготовиться даже и в тот срок, который республиканская судьба предоставила в его распоряжение? И как он может что-либо планировать, решительно не зная исхода ближайших выборов?

МОНАРХИЯ И ПЛАН

Современное человечество больно плановой лихорадкой. Все что-то планируют, и ни у кого ничего не выходит. Сталинские пятилетки в корень разорили страну и сконцентрировали в лагерях не то десять не то пятнадцать миллионов внепланово уцелевших людей. Гитлеровские четырехлетки закончились четырьмя оккупационными зонами. Пятилетка английской рабочей партии держалась на волоске в пять-шесть голосов и провалилась при победе консерваторов. Всякое уважающее себя правительство имеет “план”. Ни из какого из этих планов не может выйти ничего, ибо все они диктуются партийными интересами той партии, которой на данный момент удалось пробраться к власти.

Нужно констатировать и тот факт, что все эти “планы” имеют чисто русское происхождение, — не только сталинское, — ибо и пятилетки были взяты из арсенала русской истории. У русской истории был ее тысячелетний план — выход к морям. Он и был выполнен: Россия пробилась к Балтийскому морю, к Черному морю и к Тихому океану. Был столетний план — освобождение крестьян, начатый Императором Павлом Первым и вчерне законченный Императором Александром Вторым. Был рассчитанный на долгий период времени план “освоения Сибири”, — Великий Сибирский Путь, колонизация, разработка естественных богатств, охрана инородцев. Был “план” освоения или, как у нас раньше говорили, “покорения” Кавказа, план проводился десятилетиями и десятилетиями — год за годом, шаг за шагом. Был план введения всеобщего обязательного обучения — он перед революцией был накануне “выполнения и перевыполнения”. Был план развития русской промышленности, — и она по темпу роста обгоняла промышленность всех остальных стран мира. Ни в одном из этих планов никакие партийные предположения и вожделения не играли никакой роли. Русский монарх, в лице .которого кристаллизовались основные интересы страны, интересы бесспорные, интересы, понятные всякому среднему человеку страны, — стоял НАД партиями, группами, сословиями и прочим. Он выслушивал их всех. Но решение принадлежало ЕМУ — и это было наиболее объективным решением, какое только доступно и чисто технически возможно. Когда дело шло об очередности в задаче выхода к Балтийскому или Черному морю, созывались соборы, на которых очень сведущие люди, профессионально сведущие люди, формулировали свои мнения, и монарх принимал окончательное решение, будучи вооружен всеми данными и не будучи заинтересован ни в каком частном интересе. Каждый монарх считал себя связанным деятельностью его предшественника и каждый “планировал” передать своему наследнику “государство цветущее и благоустроенное”. Или, иначе — каждый монарх действовал “как добрый отец семейства”, и народное выражение “Царь-Батюшка”, при всей его кажущейся примитивности, есть выражение огромной внутренней значимости. Оно подчеркивает значение монархии как политического завершения семейного идеала народа: Царь-Батюшка и Державный Хозяин Земли Русской. Только Он может воплощать в себе и законность, и преемственность, и последовательность власти. Или, говоря иначе, планировать по-настоящему может только Он.

Что может планировать английский парламент? Вчера у власти были консерваторы — они планировали ликвидацию большевизма. Сегодня пришли к власти социалисты — они спланировали национализацию промышленности и мир с большевиками. Завтра к власти вернутся консерваторы: что станет с планами лейбористов? Послезавтра социалисты выиграют полторы дюжины голосов, м-р Черчилль снова станет в позу гордой оппозиции, а “планы” его снова попадут в мусорную корзину простой истории. Туда же идут и все остальные планы. И по той причине что все они выражают собою не общенациональные, а узкопартийные интересы. Национализация английской промышленности практически означает в частности хлеб с маслом, — хотя и по карточкам, — для сотен тысяч парт- и профбюрократов. Хлеб этот — ненадежен. Завтра придет Черчилль и их разгонит. Вчера пришел Эттли и разогнал старую и традиционно-многоопытную английскую дипломатию, заменив ее своими партийными выдвиженцами. Завтра вернется Черчилль, вернет дипломатов и разгонит выдвиженцев. Что будет послезавтра?

Может быть, никогда еще во всей человеческой истории мир — весь мир, не находился в положении такой страшной неустойчивости, в какой он находится сейчас. Планируют все, кто на пять, кто на тысячу лет, но никто не знает, что будет завтра. Настоящий план национального строительства и настоящую уверенность в завтрашнем дне может дать только монархия — и только при наличии при ней полноценного народного представительства.

НАРОДНОЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО

В этом вопросе, как и почти во всех политических вопросах, мы и вольно и еще более невольно переводим “иностранные речения” на кое-какой русский язык. Получаются “понятия, не соответствующие ни иностранной, ни русской действительности”. Когда мы говорим о народном представительстве то перед нами почти неизбежно возникает его внешний прообраз: европейский парламентаризм с его десятками партий, с его правительственной чехардой, со всем тем комплексом, который на русский язык проще всего переводится термином: “керенщина”. “Керенщины” никто из нас не хочет кроме, разумеется, самого А. Ф. Керенского. Одни из нас стремятся к “сильной монархии”, другие к “сильному народному представительству”, исходя при этом из того чисто европейского предположения, что если монархия “сильна”, то за счет народного представительства, и если народное представительство сильно то только за счет монархии. Словом, в монархии и в народном представительстве заранее предполагаются враждебные друг другу силы. Или, по крайней мере, силы, конкурирующие в борьбе за власть. В. Ключевский неоднократно высказывал свое искреннее изумление перед тем фактом, что народное представительство в Московской Руси никак не собиралось конкурировать с монархией, как и монархия никак, не собиралась конкурировать с народным представительством. На Западе дело, действительно, обстояло совершенно иначе: шла непрерывная борьба за власть и эта борьба закончилась вытеснением монархии — для того, чтобы “вся власть” очутилась в руках диктатуры. Самая последовательная форма чистого народовластия — республика — оказалась очень плодородной почвой для посева диктатуры, — и семена этой диктатуры показали поразительный процент всхожести. Об этом нужно говорить и повторять. Ибо, если история мало чему учит, то должна была бы учить хоть современность: русская, германская, венгерская, испанская, польская и латвийская республики и мирными и немирными, и демократическими (Германия) и недемократическими (Россия) способами — но все они родили диктатуры. Ныне существующие республики фактически живут под охраной доллара. Что будет, когда этот доллар уйдет?

Нам нужны: достаточно сильная монархия и достаточно сильное народное представительство, причем силу той и другого мы будем измерять не их борьбой друг с другом, а их способностью сообща выполнять те задачи, которые история поставит перед нацией и страной. Мне могут сказать, что это утопия. И я могу ответить, что именно эта “утопия” и была реализована на практике политической жизни Старой Москвы.

Будущее российское народное представительство неизбежно технически, необходимо и нравственно и политически.

ТЕХНИЧЕСКАЯ НЕИЗБЕЖНОСТЬ создания народного представительства объясняется двумя соображениями:

Первое: К тому моменту, когда перед страной станет вопрос об установлении “формы правления”, страна уже будет организована в целую сеть местных самоуправлений, — разумеется, если исключить случай появления второй диктатуры. Общественное мнение страны будет представлено новой русской печатью. Рабочие и интеллигенция будут организованы в какие-то новые профессиональные организации. Совершенно невероятным было бы предположение, чтобы все эти люди, так изголодавшиеся по самому скромному самоуправлению, отказались бы от права на общенациональное самоуправление в пользу какой бы то ни было “неограниченной” власти.

Второе: Эти самоуправления сверху и донизу будут единственным аппаратом власти, — опять-таки, если исключить случай второй диктатуры, — но в случае второй диктатуры вопрос о монархии переходит на, так сказать, нелегальное положение. Совершенно невероятным было бы предположение, чтобы весь этот аппарат и все слои людей, в нем работающих, отказались бы от принципов самоуправления вообще, а отсутствие народного представительства они — совершенно логически — поняли бы, как первую попытку ликвидировать всякое самоуправление вообще.

Эмигрантская декламация о Самодержавном Престоле, восстановленном неизвестно кем, — это есть только декламация и больше ничего. Практически какое-то народное представительство будет предшествовать восстановлению монархии, и было бы нелепым предположение, что оно захочет самоупраздниться.

ПОЛИТИЧЕСКИ: Отсутствие народного представительства означало бы создание между монархом и нацией какого-то нового “средостения”, кастового, сословного, бюрократического или какого-то иного. Никаких наличных “кадров” для такого средостения сейчас в России нет, но они могут появиться из рядов той же советской бюрократии. Население России может увидеть угрозу такого средостения и в эмиграции. Этому населению будет трудно доказать, что никаких кадров для этого в эмиграции нет.

МОРАЛЬНО: Отсутствие народного представительства — хотя бы в наших программах — неизбежно вызовет подозрения в том, что, отрицая народное представительство, монархисты стремятся провести какие-то нежелательные народным массам мероприятия. Монархистам эмиграции было бы трудно доказать, что именно в народных массах они видят и единственную опору монархии и единственную силу, способную эту монархию восстановить.

Однако, говоря о народном представительстве, мы должны категорически отбросить его западно-европейские образцы. Мы должны вернуться к нашему собственному. Перед самым созывом Первой Государственной Думы Лев Тихомиров в своем предисловии к “Монархической Государственности” предсказал, что из этой “конституционной” попытки ничего хорошего не будет. Он предложил то, что мы сейчас назвали бы сословно-корпоративным представительством: представительство сословий — дворянства, земства, купечества, крестьянства, казачества, представительство Церкви и рабочих и т. д. Такое представительство было бы органическим, а не партийным. Оно выражало бы мнения и интересы страны, а не идеи и вожделения партий. И если нынешний западно-европейский депутат ни с чем, собственно, кроме своей партии, не связан, то представитель данного земства или профессионального союза в народном представительстве только продолжал бы ту работу, которую он делает в своем земстве или профсоюзе. И так как всякие сословные перегородки в России разрушены окончательно и бесповоротно, то настоящее народное представительство должно будет состоять из комбинации территориального (области, земства, города) и корпоративного (научные, инженерные, рабочие и прочие профессиональные организации) представительства с непременным участием представительства всех признанных в России Церквей, конечно, с преобладающей ролью Православной Церкви.

Разница между партийным и корпоративным народным представительством гораздо более глубока, чем это может показаться с первого взгляда. Политические партии западно-европейского образца имеют тенденцию, но только тенденцию представительствовать интересы отдельных классов общества. Но и рабочий класс поделился на профсоюзы христианские и на профсоюзы антихристианские. Крестьянство Франции, которое считалось оплотом ройялизма и было подчинено “диктатуре префектов”, в большей своей части отошло в сторону коммунизма. Республиканская и демократическая партии САСШ и — соответственно — консервативная и либеральная партии Англии ДО Эттли, имели тенденцию отражать собою интересы тяжелой и легкой промышленности. Но все это партийное деление неустойчиво, случайно, основано не столько на интересах избирателя (классический пример — коммунистические симпатии французского крестьянства), сколько на случайной, почти рефлективной реакции “массы”, неорганизованной и даже дезорганизованной; — на инфляцию и кризисы, на войны и демагогию, на разочарование во всем и на неверие ни во что. Личный рядовой состав всякой партии — за немногими исключениями — подбирается из неудачников во всех остальных областях человеческой жизни. Исключение относится к удачникам по рождению — вот вроде м-ра Черчилля. В среднем одаренный и образованный человек имеет свою профессию и делает свою карьеру — профессию и карьеру врача, адвоката, инженера и прочее. Этого он ни на какое “депутатское кресло” не променяет. Некоторым исключением является адвокатское сословие, сочлены которого утилизируют краткий период своего депутатства для рекламы, для связей, и для всяких комбинаций и махинаций после своего депутатского сидения. Но и тут в “партию” и в “парламент” идет только второсортный элемент — вот у нас пошел Керенский, но не пошел Карабчевский. Из крупнейших русских инженеров, изобретателей, промышленников, писателей, журналистов и прочих — в Государственную Думу не пошел никто. Средний парламентский депутат — это, собственно “петрушка”, который обязан вскакивать со своего места, когда соответствующий лидер дернет соответствующую веревочку, голосовать “за” или “против”, продуцировать овации или скандал, хлопать в ладошки или топать ногами: все это заранее устанавливается за кулисами, совершенно так же, как результаты всякой профессиональной цирковой борьбы заранее устанавливаются “арбитром”. И только галерка, — цирковая или политическая, — может думать, что двойной нельсон, который на трибуне парламента П. Н. Милюков заложил А. Ф. Керенскому — или наоборот — имеет какое-то политическое значение: не имеет никакого. Ни для кого, кроме галерки. Галерка эта, правда, велика и обильна и, по-видимому, неисцелима.

Я, может быть, несколько злоупотребляю сравнениями цирка и парламента. Но это происходит потому, что в советское время я промышлял цирковой борьбой — и если бы это не было так противно — вероятно, преуспел бы в этой области зрелищного искусства. Я также довольно долго в качестве журналиста околачивался в кулуарах и прочих местах предсоветской Государственной Думы. В цирке мне И. М. Поддубный приказывал: “Значит, вы положите Джапаридзе на тридцатой минуте с моста”. Или: “Значит, Джапаридзе положит вас ни семнадцатой минуте суплессом”. Это было противно, но есть было нечего. Какая нелегкая понесла бы меня в Государственную Думу, где в кулуарах А. Ф. Керенский ловил тощих соратников своих и приказывал: “Значит вы, Иван Иванович голосуете против законопроекта”. — “Какого? — “Ну вот, что сейчас ставится на рассмотрение пленума”. — “Слушаю, Александр Федорович”. Цирк все-таки приличнее.

Но если в российском народном представительстве работает Глава Православной Церкви или председатель союза: инженеров, агрономов, врачей, металлистов, железнодорожников, горняков, крестьян, казаков, купцов, — то все эти люди будут совершенно точно знать, что им нужно в чем заключаются реальные интересы того слоя или той группы людей, от имени и по полномочиям которых они выступают. Никто из них не будет претендовать на “всю власть”, как по самому своему существу претендует всякая политическая партия. Всякая политическая партия стремится из меньшинства стать хотя бы относительным большинством, из относительного большинства — абсолютным, и на базе абсолютного большинства превратиться в партийный абсолютизм. Примеры у нас на глазах, и эти примеры достаточно свежи: Россия, Германия, Италия, Польша, Испания, Венгрия, Латвия. Но никакому “союзу инженеров” не может придти в голову превратить в инженеров всю страну или союзу ветеринаров — захватить “всю власть”. Могут быть тенденции ко всякого рода технократическим или капиталистическим загибам и перегибам, но на путях к таким тенденциям будут стоять монархи.

Во всем этом нет решительно ничего нового. Все это существовало в Московской Руси. Более подробно обо всем этом будет сказано в главе об истории русской монархии. Пока же вопрос заключается в том, чтобы мы вернулись к нашему собственному опыту и начали бы называть вещи нашими собственными русскими словами. Тогда, может быть, целый ряд недоразумений исчез бы более или менее автоматически.

ДЕМОКРАТИЯ И КОНСТИТУЦИЯ

В сознании русских людей по обе стороны рубежа — оба эти термина дискредитированы вконец. Та демократическая декламация, которая ведется частью новой эмиграции на страницах левой прессы, количественно очень незначительной частью, имеет случайное объяснение: левая пресса это: визы, гонорары, въезд в САСШ. издание книг и вообще “билет на право входа в американскую культуру”. На чьем возу едешь, тому и песенку пой. Пели гимны гитлеровскому абсолютизму, теперь поют американской демократии. И в обоих случаях — не искренне. Как общее правило, новая эмиграция требует “твердой власти”, не очень ясно отдавая себе отчет в том, так что же значит “твердая власть”? Сталинскую власть назвать мягкой властью было бы несколько затруднительно, а, вот, сбежали же люди. Тогда “вносится поправка” — “национальную власть”. Но Сталин так играл на чувствах русского национализма, как до него не делал, пожалуй, еще никто. В общем получается путаница.

Попробуем разобраться. Начнем с “конституции”. Этот термин имеет два не очень сходных значения: а) основные законы страны вообще и б) основные законы, ограничивающие власть главы правительства, — монарха или президента — это все равно. Достаточно ясно, что всякий основной закон ограничивает власть монарха уже самым фактом своего существования, иначе — зачем нужен закон? Так, основные законы России, существовавшие ДО 1905 года, ограничивали власть монарха в вопросах вероисповедания и престолонаследия. Основные законы после 1905 года ограничивали власть монарха и в законодательной области. Говоря иначе, и те и другие были конституцией.

Конституция, как известно, может быть писаной и неписаной. Неписаная Конституция Московской Руси ограничивала власть московских самодержцев. В. Ключевский говорит: “Московский царь имел власть над людьми, но не имел власти над учреждениями”. Император Николай Второй даже, и ДО 1905 года, имел власть над учреждениями, но не имел никакой власти над людьми. Петр Первый мог приказать казнить кого угодно, Николай Второй не мог удалить из столицы хотя бы того же П. Милюкова. В обоих случаях по-разному, но в обоих случаях власть была ограничена. Неограниченную власть, в ее чисто европейском смысле, пытался ввести Петр Первый. Quod princeps voluit — legis habet vigorem — что благоугодно монарху, имеет силу закона. Император Александр Третий стоял на иной точке зрения: “Самодержавие существует для охраны закона, а не для его нарушения”. “Российская Империя управляется на твердом основании законов, от самодержавной власти исходящих”. И раз закон был издан установленным “конституцией” образом, — он был обязателен и для самодержца. Или — считался обязательным.

Сталинская “конституция” предоставляет каждому гражданину страны свободу голосовать против Сталина — однако никто не голосует. По этой конституции никакой власти для Сталина не предусмотрено. По конституции 1905 года Государь не имел права своей властью изменять основные законы страны, — однако Он их изменил.. В современной Англии никакой писаной конституции нет, однако власть монарха превращена в чистую символику: монарх превратился в заводную куклу, устами которой вчера говорила одна партия, сегодня говорит другая, завтра будет говорить третья. А “основных законов” нет вовсе.

Власть русских монархов всегда была властью ограниченной, за исключением восемнадцатого века, когда они вообще никакой власти не имели. Органически выросшая московская “конституция” была совершенно и почти бесследно разгромлена при Петре Первом, и восстанавливать ее начал Павел Первый своим законом о престолонаследии, ограничивавшем власть монарха, — в том числе и его собственную. История монархической власти в Европе есть история ее ограничения. История монархической власти в России есть история ее самоограничения. Европейская конституция есть борьба за власть, русская конституция (кроме 1905 года) есть симфония власти: Царской, Церковной и Земской. Все три вида власти ограничивали самих себя и ни одна не пыталась вторгаться в соседнюю ей область. Мы не хотим, чтобы монархия вторгалась в дела земства, чтобы Церковь вторгалась в область светской власти, чтобы светская власть вторгалась в область религии, мы не хотим ничего того, что так типично для Запада. Мы не хотим борьбы Церкви и государства, борьбы, которая кровавой чертой прошла по Западной Европе, мы не хотим, чтобы задачи обороны страны были бы предметом обсуждения земских собраний, что сейчас делается по всему миру, кроме СССР, мы не хотим, чтобы какая бы то ни было центральная власть посягала бы на свободу человеческого творчества и труда — вне рамок, совершенно четко и ясно ограниченных “твердым законом”. Мы не хотим борьбы за власть, мы хотим соборности власти, — такой, какой эта соборность была на практике достигнута в Московской Руси, и создала там государственный строй, до какого Петербургская империя так и не сумела дойти.

Итак, если термин “конституционная монархия” мы заменим термином “соборная монархия”, то мы, может быть, выпутаемся из лабиринта или противоречивых, или вообще ничего не обозначающих, терминов. Термин “неограниченная монархия” не означает вообще ничего: таких монархий не бывает. Термин “конституция” может обозначать все, что угодно. Термин “соборная монархия” обозначает совершенно конкретное историческое явление, проверенное опытом веков и давшее поистине блестящие результаты: это была самая совершенная форма государственного устройства, какая только известна человеческой истории. И она не была утопией, она была фактом.

Приблизительно такая же путаница получается и с другим, ныне таким модным термином “демократии”. В нем есть два противоречивых положения: а) “все для народа” и б) “все через народ”. Если бы сейчас французскому “народу”, то есть крестьянству, предоставить полную свободу следовать второй части этой формулы, то французское крестьянство погубило бы самого себя. Немецкий народ — в его подавляющем большинстве — голосовал за Гитлера, голосовал на основании строго демократической конституции, и это кончилось четырьмя зонами. С другой стороны: древне-римский цезаризм был явлением демократического характера, ибо выступал в защиту низших классов против высших. Наполеоновский цезаризм был также явлением демократического характера, ибо защищал интересы французских низов против феодальной реставрации. “Сто дней” показали с абсолютной степенью бесспорности, что весь французский народ целиком, почти на все сто процентов, стоял за Наполеона и что за монархию не стоял никто, — она была навязана Франции иностранными штыками. Монархия Бурбонов, которые “ничего не забыли и ничему не научились”, была монархией антинародной, хотя и была “конституционной” в самом европейском смысле этого слова. Империя Наполеона была демократической в социальном смысле этого слова, хотя ни о какой “конституции” Наполеон и слышать не хотел: “Я не свинья, которую откармливают на убой”. Москва, по тому же Ключевскому, развивалась в сторону “демократического самодержавия” с тем, однако, осложнением, что ее правящий слой был аристократическим слоем, что и привело к катастрофе петровской эпохи.

Московская монархия была по самому глубокому своему существу выборной монархией. С той только разницей, что люди выбирали не на четыре года и не на одно поколение, а выбирали навсегда. Или пытались избрать навсегда. В самом основании Московской Руси — Суздальского княжества — лежит факт избрания: суздальцы “приняли” князя Андрея, помимо его братьев. В 1613 году Русь “избрала” Михаила Феодоровича. И так как избрание предполагалось “навсегда”, то оба они так или иначе были связаны с прошедшим “'всегда” с бесспорной или спорной, но все-таки принадлежностью к династии. “Прекрасно цветущий корень Августа Цезаря” — в 1613 году имел в виду установить такую же бесспорность в прошлом, как это же имело в виду происхождение фараона от бога Ра, или японской династии от Луны. Но по существу это было избрание формы правления.

Можно было бы сказать, что монархическая форма правления в России подверглась более или менее непрерывному “переизбранию”. Нация всегда поддерживала монархию, а за тысячу лет своей истории у нации было достаточно возможностей от монархии избавиться. Одна из этих возможностей — правда, вовсе не нацией — была использована в 1917 году. Русская монархия была продуктом русского национального творчества она была создана “через народ” и она работала “для народа”. Но она работала честно, ничем и никогда этот народ не обманывая. Не имеем права обманывать этот народ и мы, народные монархисты.

Итак: если термин “конституционная демократическая монархия” мы переведем на русский язык: “соборная и народная монархия” и если в этот последний термин мы вложим его русское содержание, такое содержание, каким эта монархия была наполнена в действительности, — хотя и не всегда, — то мы, вероятно, избавимся от недоразумений и по поводу “конституции”, и по поводу “демократии”. Мы также избавимся и от некоторых наших союзников на наших монархических путях.

Монархическая пропаганда должна быть честной. Но, кроме того, она должна быть умной пропагандой. Одна из самых неумных вещей, которую делает часть зарубежных монархистов, это попытка представить Россию до 1917 года в качестве рая. Ни в какой рай не поверит сейчас никто. Ни один разумный пропагандист не имеет права оспаривать неоспоримых вещей. Хотя бы уже по одному тому что это совершенно безнадежно — в лучшем случае, и что это порочит всю монархическую аргументацию — во всех остальных случаях.

Русской монархии со стороны ее противников, и иностранных и русских, предъявляется ряд очень тяжелых обвинений, фактическая сторона которых не вызывает никаких сомнений. Действительно, Россия до 1917 года была, вероятно, самой бедной страной европейской культуры. Действительно, разрыв между “бедностью и богатством” — был зияющим разрывом, и таким же зияющим разрывом был разрыв между утонченно тепличной культурой “верхов” и остатками полного бескультурья на низах. Россия до 1917 года была, действительно, построена на сословных началах и, действительно, весь правительственный аппарат страны находился целиком в руках одного сословия — дворянского. Ни купец, ни крестьянин, ни мещанин, ни прочие не могли быть ни губернаторами, ни даже земскими начальниками. Земством “по должности” управляли предводители дворянства. Говоря практически, все остальные слои страны от управления этой страной были почти начисто отстранены. Этот сословный строй шатался и таял с каждым годом, но он существовал.

Социально-политический строй страны был сословным. Но монархия сословной не была. Как. и в вопросе о нашей бедности, так и в вопросе о нашем сословном строе лежали явления, так сказать, стихийного порядка. В первом случае географическо-стихийного, во втором случае — социально-стихийного. Монархия боролась и с географической и с социальной стихиями, и если она не могла быть “абсолютной” в социальном отношении, то тем менее она могла претендовать на неограниченную власть над климатом и географией.

Климат и география, вся предшествующая внешняя и внутренняя история страны создали в ней такое напряженное политическое положение, какого не было больше никогда в мире. Из десяти последних носителей Верховной Власти — пять погибли насильственной смертью, — процент потерь более высокий, чем в пехоте Первой мировой войны. За русскими царями шла вековая охота, “охота за коронованным зверем”, как — с предельной степенью гнусности, — писал об этом М. Покровский. И только Император Александр Второй был убит “слева”, все остальные цареубийства были организованы знатью, — она же организовала и переворот в феврале 1917 года — левые в нем были абсолютно не причем.

В стране шли незатухающие крестьянские бунты, восстания, “беспорядки” — к ним присоединились и такие рабочие выступления, как знаменитая Ленская история. Был и 1905-06 год. Центр страны нищал с каждым годом. Убийства министров стали повседневной хроникой. По поводу убийства П. А. Столыпина Л. Тихомиров писал:

“На разбитых щепках некогда великого корабля, с изломанными машинами, пробоинами по всем бортам, с течами по всему дну, при деморализации экипажа... П. А. Столыпин ...умел везти пассажиров во всяком случае с относительным благополучием...”

Со смертью П. А. Столыпина окончилось и это благополучие: ушел последний государственный человек бывшего правящего слоя, остались “бессильные старцы”. Некогда великий корабль остался с капитаном (Царь) и с пассажирами (народ). Но совершенно без экипажа.

И, — параллельно с этим, — Россия в культурном и промышленном отношении шла вперед семимильными шагами так не шел никогда в истории ни один народ! Если все по-прежнему нищал центр страны, то росли и богатели ее окраины. Если стремительно росло народное образование, то вся сумма “образованности” принимала все больший и больший антинациональный характер. Россия последних десятилетий стояла на первом месте в мире по литературе, музыке, театру, балету и выходила на первое место по химии, физиологии, медицине, физике, и в то же время организация Церкви, армии и администрации находилась, может быть, на самом последнем месте среди культурных стран мира. Русская знать, у которой освобождение крестьян выбило из-под ног ее экономическую базу, стояла накануне полного разорения — нищеты. И даже больше, чем нищеты: полного банкротства. И осенью 1916 года был возобновлен проект столыпинских времен: убрать монархию и этим по крайней мере остановить социальный прогресс страны для того, чтобы спасти знать.

Так, — на данный момент, — завершился круг внешних и внутренних противоречий. Русская поэзия, которая видела безмерно дальше чем русская профессура, еще устами М. Ю. Лермонтова предсказывала:

Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет...

И, почти через сто лет, А. Белый повторил это страшное пророчество:

Исчезни в пространство, исчезни,

Россия, Россия моя...

Черный год настал. Россия исчезла в СССР. Монархия пала жертвой комбинации из внешней опасности и неразрешенных социальных противоречий внутри страны. Основное из этих социальных противоречий заключалось в том, что страна бесконечно переросла свой правящий слой, что этот слой социально выродился, что монархия оказалась без аппарата власти, но очутилась в паутине предательства, — предательство и по адресу царя и по адресу народа.

И Февраль, и Октябрь, и поражения всех Белых армий находят свое фактическое и логическое объяснение именно здесь. Но отсюда же, из всех этих трагедий, мы обязаны извлечь наш трагический урок и попытаться возродить монархию российскую — без народной нищеты, без систематических цареубийств, без крестьянских и рабочих беспорядков, без военных неудач и без старого правящего слоя, который, впрочем, история сдала в окончательный архив и без нас. Пытаясь восстановить идею русской национальной монархии, мы также не вправе заниматься тем, что у нас называется “программами”, — попытками предусмотреть все или, по крайней мере, все заранее спланировать. Мы должны также дать себе отчет и в том, что единой монархической программы нет и быть не может.