КНИГА ТРЕТЬЯ. СОЦИАЛИЗМ У РАЗНЫХ РАС

ГЛАВА ПЕРВАЯ

СОЦИАЛИЗМ В ГЕРМАНИИ

§ 1. Теоретические основания социализма в Германии. Научные формы германского социализма. Различие между основными положениями социализма у народов германской и латинской рас. Латинский рационализм и понятие о мире как о развивающемся организме. При разных исходных точках социалисты латинские и германские приходят к одинаковым практическим выводам.

§ 2. Современное развитие социализма в Германии. Искусственность путей, приведших Германию к социалистическим воззрениям, тождественным с воззрениями латинской расы. Перемены в духе германской расы вследствие общей воинской повинности. Постепенное возрастание государственной опеки в Германии. Современное видоизменение социализма в Германии. Оставление прежних теорий. Безвредные формы, которые стремится принять германский социализм.

§ 1. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ СОЦИАЛИЗМА

В ГЕРМАНИИ

В настоящее время социализм получил наибольшее распространение в Германии, особенно в средних и высших классах. История его в этой стране выходит из рамок этого труда. Если я и посвящаю социализму в Германии несколько страниц, то единственно потому, что развитие его может на первый взгляд как бы противоречить нашей теории о тесной связи между социальными воззрениями народа с одной стороны и его духом — с другой. Существует, конечно, очень глубокое различие между духом рас латинской и германской, и, несмотря на это, социалисты обеих рас часто приходят к одинаковым воззрениям.

Прежде чем разъяснить, почему теоретики столь различных рас приходят иногда к заключениям почти одинаковым между собой, покажем сперва в кратких чертах, насколько разнятся приемы суждений теоретиков германских и латинских.

После того, как в течение продолжительного времени немцы вдохновлялись французскими идеями, они в свою очередь сами стали их вдохновителями. Их временным верховным жрецом (немцы их меняют часто) был в течение долгого времени Карл Маркс. В основном он пытался облечь в научную форму старые, изношенные умозрения, заимствованные, как то очень хорошо показал Поль Дешанель[37], у французских и английских писателей.

Маркс, пренебрегаемый ныне даже своими старыми учениками, был в течение более 30 лет теоретиком немецкого социализма. Научная форма его сочинений и их неясность были очень соблазнительны для методического и вместе с тем туманного ума немцев. Основанием своей системы он хотел принять закон развития Гегеля и закон борьбы за существование Дарвина. По его мнению, руководит обществами не жажда справедливости или равенства, а потребность в пище, и главнейший фактор развития — это борьба за пропитание. Между разными классами всегда происходит борьба, но она видоизменяется вместе с техническими открытиями. Использование машин уничтожило феодальный строй и обеспечило торжество третьего сословия. Развитие крупной промышленности разделило людей на два новых класса: рабочих-производителей и капиталистов-эксплуататоров. По мнению Маркса, хозяин обогащается за счет работника, уделяя ему только возможно малую часть ценностей, добытых его трудом. Капитал — это вампир, сосущий кровь рабочего. Богатство капиталистов-эксплуататоров безостановочно растет по мере того, как возрастает нищета рабочих. Эксплуататоры и эксплуатируемые близятся к взаимно истребительной войне, результатом которой будет уничтожение буржуазии, диктатура пролетариата и водворение коммунизма.

Большая часть этих утверждений не выдержала критики, и в настоящее время в Германии о них почти уже и не спорят. Они сохранили свой престиж только в латинских странах и служат там еще опорой коллективизма.

Но что более всего нужно запомнить из всего указанного, это научные стремления немецких социалистов: тут полностью проявился дух германской расы. Вместо того, чтобы согласно со своими французскими собратьями рассматривать социализм как организацию произвольную, которая может создаваться и навязываться целиком, немцы видят в нем только дальнейший неизбежный шаг экономической эволюции и открыто выражают свое полное презрение к геометрически простому построению нашего революционного рационализма. Они учат, что не существует ни постоянных экономических законов, ни постоянного естественного права, существуют только переходные формы. «Экономические категории отнюдь не представляются логическими, их следует считать историческими». Общественные учреждения имеют лишь относительное достоинство, а отнюдь не безусловное. Коллективизм есть такая форма развития, в которую неминуемо должно вступить общество в силу современной экономической эволюции.

Такое миросозерцание, основанное на идее эволюции, весьма далеко от латинского рационализма, который, как показали отцы нашей революции, стремится разрушить и совершенно пересоздать общество. Хотя германские и латинские социалисты исходят из разных принципов, отражающих в себе основные черты характера рас, они приходят совершенно к одному и тому же выводу: пересоздать общество, предоставив его вполне поглощению государством. Первые желают произвести это переустройство во имя эволюции, полагая, что оно является ее последствием. Вторые хотят совершить это разрушение во имя разума. Но будущие общества представляются и тем и другим в одной и той же форме. И те и другие одинаково ненавидят капитал и частную предприимчивость, одинаково равнодушны к свободе и одинаково считают необходимым объединять в послушные команды отдельные личности и управлять ими посредством регламентации, доведенной до крайних пределов. И, те и другие стремятся разрушить современный государственный строй и взамен его тотчас же установить новый, под другим именем, с администрацией, отличающейся от современной только тем, что ее права будут значительно расширены.

§ 2. СОВРЕМЕННОЕ РАЗВИТИЕ СОЦИАЛИЗМА

В ГЕРМАНИИ

У латинских народов государственный социализм, как я вскоре покажу, является следствием их прошлого, многовековой централизации и постепенного развития центральной власти. У немцев это не совсем так. Они были доведены искусственными путями до такого же, как и у латинских народов, представления о роли государства. Это представление явилось как следствие изменения условий существования и характера, изменения, вырабатывавшегося в Германии в течение целого века вследствие распространения всеобщей воинской повинности. Это обстоятельство вполне признают наиболее просвещенные немецкие писатели, в особенности Циглер[38]. Единственно возможное средство изменить дух народа или, по меньшей мере, его обычаи и поведение — это суровая военная дисциплина. Только с ней не в силах бороться отдельная личность. Она внушает ей дух подчиненности и уничтожает всякое чувство инициативы и независимости. Догмы можно еще оспаривать, но как оспаривать приказания начальника, имеющего право жизни и смерти над подчиненными и могущего ответить заключением в тюрьму на самое смиренное возражение?

Пока еще милитаризм не получил всеобщего распространения, он служил для правительств отличным средством для подавления и приведения к покорности. Он создавал силу у всех народов, которые успевали его развить до необходимой степени, и ни один народ не мог бы существовать без него. Но нынешний век создал общеобязательность военной службы. Прежде действие военного режима распространялось па очень ограниченную часть народа, а теперь он влияет на дух всего народа. Изучить его действие лучшего всего можно в тех странах, например, в Германии, где военный режим достиг максимума своего развития. Никакой другой режим, даже монастырский, не приносит более полно личность в жертву общему интересу и не подходит ближе к социальному типу, о котором мечтают социалисты. В течение одного века суровый прусский военный режим преобразовал Германию и сделал ее изумительно способной воспринять государственный социализм. Я советую нашим молодым профессорам, ищущим для своих диссертаций несколько менее банальных тем, чем те, какими они часто довольствуются, заняться изучением тех изменений в философских и социальных воззрениях, которые совершились в течение XIX века в Германии под влиянием общеобязательной воинской повинности.

Современная Германия, управляемая прусской монархией, создалась не путем медленного исторического развития; недавно установившееся единство ее создано исключительно силой оружия, вследствие побед Пруссии над Австрией и Францией. Пруссия сразу соединила под одной в действительности неограниченной властью большое число маленьких, когда-то благоденствовавших королевств. На развалинах провинциальной жизни Пруссия создала могущественную централизацию, напоминающую режим во Франции при Людовике XIV и Наполеоне. Но такая централизация не замедлит породить и здесь, как везде, разрушение частной жизни, особенно жизни умственной, уничтожение частной инициативы, постепенное поглощение государством всех функций общественной жизни. История нам показывает, что такие большие военные монархии могут процветать лишь тогда, когда во главе их стоят выдающиеся люди; но так как такие люди появляются редко, то процветание это никогда не бывает очень продолжительным.

Поглощающая роль государства тем легче могла проявиться в Германии, что прусская монархия, приобретя своими счастливыми войнами большой престиж, может проявлять свою власть почти бесконтрольно, что не имеет места в Других странах, где правительства, потрясаемые частыми революциями, встречают в своей деятельности многочисленные препятствия. Германия в настоящее вре­мя есть главный центр самовластия, и можно опасаться, что вскоре в этой стране не будет никакой свободы.

Легко теперь понять, что социализм, требующий все большего и большего вмешательства государства, нашел в Германии очень хорошо подготовленную почву. Развитие его не могло не нравиться правительственным сферам такой страны, как современная Пруссия, где все подчинено начальству и поставлено в строй. Таким образом, социалисты долгое время пользовались благосклонностью правительства. Бисмарк сначала им покровительствовал, и это продолжалось бы и далее, если бы они своей неловкой политической оппозицией не кончили тем, что стали неудобными для правительства.

С тех пор их перестали щадить, и так как германская империя есть военная монархия, способная, несмотря на свою парламентарную внешность, легко принимать самодержавную форму, против социалистов были приняты самые энергичные и бесцеремонные меры. По свидетельству журнала «Vorwarts», в течение только двух лет, с 1894 по 1896 год, по приговорам судов против социалистов за преступления в печати и политические преступления наказания составили в общей сложности 226 лет заключений в тюрьме и 2.800.000 франков штрафа.

Оттого ли, что такой образ действий правительства заставил социалистов призадуматься, или просто оттого, что усилившееся под игом сурового всеобщего военного режима порабощение умов наложило свой отпечаток на дух немцев, и без того уже весьма дисциплинированный и практичный, в настоящее время, бесспорно, социализм у них стремится принять более мягкие формы. Он делается уступчивее, держится исключительно парламентской почвы и почти отказывается добиваться торжества своих принципов.

Исчезновение класса капиталистов и уничтожение монополистов представляется социалистам лишь как теоретический идеал, осуществимый не иначе, как в очень далеком будущем. Германский социализм поучает в настоящее время, что «так как буржуазное общество создалось не сразу, то не сразу может быть и уничтожено». Он все в большей и большей мере стремится к слиянию с демократическим движением, ввиду улучшения быта рабочих классов.

Придется, я думаю, отказаться от надежды, что немцы первые сделают поучительные опыты социализма у себя. Очевидно, они предпочитают предоставить эту задачу латинским народам.

И не только на практике немецкие социалисты делают разные уступки. Их теоретики, прежде столь решительные и суровые, все более и более отказываются от самых существенных положений их доктрин. Сам коллективизм, бывший в течение продолжительного времени столь могущественным, теперь считается несколько устаревшей утопией, годной разве только для большой публики, да и то без практической пользы. Впрочем, слишком научный и практичный ум немцев и не мог не заметить особенной слабости доктрины, к которой французские социалисты относятся все еще с таким благоговением.

Очень интересно отметить, с какой легкостью и быстротой изменяется в своем дальнейшем развитии немецкий социализм не только в подробностях, но и в наиболее существенных частях теории. Так, например, Шульце-Дэлич, пользовавшийся в свое время большим влиянием, придавал большое значение кооперативному движению, чтобы «приучить народ рассчитывать только на свою собственную инициативу, для улучшения своего положения». Лассаль и все его преемники, наоборот, держались всегда того мнения, что «народ особенно нуждается в поддержке со стороны государства».

ГЛАВА ВТОРАЯ

СОЦИАЛИЗМ В АНГЛИИ И АМЕРИКЕ

§ 1. Представления о государстве и воспитании у англосаксов. Особенную важность для народа составляет не принятый им политический режим, а усвоенное им представление о взаимных ролях государства и отдельной личности. Социальный идеал англосаксов. Этот идеал остается у них неизменным при самых разнообразных политических режимах. Особенности умственного склада англосакса. Различие между его нравственными, частными и общественными понятиями. Чувство солидарности, энергия и т. д. Англосаксонские дипломаты. Каким образом расовые качества поддерживаются воспитанием. Характеристика англосаксонского воспитания. Его результаты.

§ 2. Социальные идеи англосаксонских рабочих. Как происходит их обучение и воспитание. Как они обращаются в хозяев. Редкие случаи неудачников. Почему ручной труд не презирается у англосаксов. Административные способности англосаксонских рабочих. Как они их приобретают. Рабочие в Англии часто избираются в мировые судьи. Как англосаксонский рабочий защищает свои интересы перед хозяином. Отвращение англосаксонского рабочего к вмешательству государства. Американский рабочий. Частная предприимчивость и промышленность в Америке. Коллективизм и анархия в Англии и Америке. Последователи их набираются лишь из наименее способных, рабочих низших ремесел. Армия социалистов в Соединенных Штатах. Борьба, какую придется вести с этой армией.

§ 1. ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ГОСУДАРСТВЕ И ВОСПИТАНИИ У АНГЛОСАКСОВ

При сравнении понятий о государстве у англичан и у латинских народов с особенной ясностью обнаруживается, насколько государственные учреждения суть создания расы, и до какой степени под одинаковыми названиями могут скрываться совершенно различные вещи. Можно рассуждать нескончаемо, как это делал Монтескье и другие, о превосходстве республиканского правления над монархическим или наоборот; но если мы увидим, что народы, живущие при совершенно различных политических режимах, имеют совершенно одинаковые социальные понятия и весьма сходные между собой учреждения, то мы из того заключим, что эти политические режимы, столь различные по названию, не имеют никакого действительного влияния на дух народов, которыми они будто бы управляют.

Мы уже настаивали в предшествующих наших трудах на этом безусловно основном положении. В своей книге «Психологические законы эволюции народов» мы показали в вопросе о соседних народностях (англичан Северной Америки и латинян испано-американских республик), насколько при почти одинаковых политических учреждениях (ибо вообще учреждения эти в испано-американских республиках суть копии с учреждений Северо-Американских Штатов) развитие этих республик пошло по разным путям. Тогда как громадная англосаксонская республика достигла высшей степени процветания, республики испано-американские, несмотря на удивительно плодородную почву, неисчерпаемые естественные богатства, находятся в полнейшем упадке. Не имея ни искусств, ни торговли, ни промышленности, они все впали в мотовство, банкротство и анархию. Во главе этих республик было слишком много людей, чтобы не нашлось между ними несколько способных, и, однако, ни один из них не мог изменить их судьбу.

Следовательно, не политический режим, принятый народом, имеет для него значение. Этот режим — не более, как наружный, ничего не значащий костюм, не имеющий, как всякие костюмы, никакого, в сущности, влияния на душу тех, кто его носит. Для понимания развития нации нужно знать те воззрения о взаимных отношениях между отдельной личностью и государством, которые в ней укоренились. Ярлык «монархия» или «республика» на социальном здании сам по себе не имеет никакого значения.

То, что мы расскажем о том, как понимается государство в Англии и Америке, послужит подтверждением вышесказанному. Изложив уже в книге, которую я упоминал выше, характерные особенности англосаксонского духа, я ограничусь теперь лишь весьма кратким резюме из всего сказанного.

Наиболее существенные качества англосаксонской расы можно, впрочем, выразить немногими словами: инициатива, энергия, сила воли и, в особенности, власть над собой, т. е. та внутренняя дисциплина, которая избавляет человека от искания руководства вне себя.

Социальный идеал англосаксов весьма определенный, и при том один и тот же, как в Англии при монархическом режиме, так и в Соединенных Штатах при режиме республиканском. Идеал этот состоит в том, чтобы роль государства низвести до минимума, а роль каждого гражданина возвысить до максимума, что совершенно противоположно идеалу латинской расы. Железные дороги, морские порты, университеты, школы и прочее создаются исключительно частной инициативой, и государству, особенно в Америке, никогда не приходится ими заниматься.

Что мешает другим народам хорошо понять характер англичан, так это то, что они забывают устанавливать резкую грань между индивидуальным поведением англичанина по отношению к соотечественникам и коллективным поведением его по отношению к другим народам. Личная нравственность отдельных англичан вообще очень строга. Действуя как частный человек, англичанин очень добросовестен, очень честен и в большинстве случаев верен своему слову, но когда английские государственные люди действуют во имя коллективных интересов своей страны, дело обстоит совсем иначе. Они поражают иногда полной неразборчивостью в средствах. Человек, явившийся к английскому министру с предложением воспользоваться случаем обогатиться без большого риска, задушив старуху-миллионершу, неминуемо попадет в тюрьму. Но авантюрист, предложивший английскому государственному человеку образовать шайку разбойников для захвата вооруженной силой какой-либо плохо защищенной территории той или другой небольшой южноафриканской республики с уничтожением части местного населения для увеличения богатств Англии, может быть уверен, что встретит наилучший прием, и что предложение его будет немедленно принято. Если предприятие удастся, общественное мнение будет на стороне такого авантюриста. Таким именно образом английские государственные люди покорили большую часть маленьких индусских царств. Надо, впрочем, заметить, что такие же приемы колонизации практикуются и у других народов. Но такие приемы у англичан сильнее поражают, благодаря их большей смелости и искусству доводить свои предприятия до полного успеха. Несчастные кропотливые труды, называемые фабрикантами книжного товара международным правом, представляют собой не более как кодекс теоретической вежливости, способный только занимать досуг старых юристов, слишком утомленных для какой-либо полезной деятельности. На практике этим фразам придают совершенно такое же значение, как и выражениям почтения и преданности, которыми оканчиваются дипломатические письма.

Для англичанина чужие расы как бы не существуют; он имеет чувство солидарности только с людьми своей расы и в такой степени, в какой не владеет им никакой другой народ. Чувство это держится на общности идей, вытекающей из чрезвычайно прочно сложившегося английского национального духа. Всякий отдельный англичанин в любом уголке мира считает себя представителем Англии и вменяет себе в непременную обязанность действовать в интересах своей страны. Она для него — первая держава во всей вселенной, единственная, с которой надо считаться.

«В странах, где англичанин уже господствует, и в особенности в тех, на которые он зарится, — как писал из Трансвааля корреспондент газеты «Temps», — он на первом плане ставит, как аксиому, превосходство англичан над всеми остальными народами. Своей настойчивостью и упорством, своим единомыслием и полным согласием с соотечественниками, он насаждает свои нравы и обычаи, свои развлечения, свой язык, свои журналы и вводит даже свою кухню. К другим национальностям он относится с величайшим презрением, даже враждебно, как только представители их выкажут желание или возможность оспаривать у англичан хоть маленький клочок колониальной земли. В Трансваале такие примеры мы видим чуть не ежедневно. Англия — не только верховная держава (paramount power), но и первая ни с кем несравнимая и единственная нация в мире».

Эта солидарность, столь редкая у народов латинской расы, придает англичанам неодолимую мощь; она-то и делает их дипломатию столь могучей. При столь давно установившемся духе расы все их дипломаты мыслят одинаково о существенно важных вопросах. Из всех дипломатических агентов разных национальностей английские получают от своего правительства инструкций и указаний, может быть, меньше, чем все другие, а между тем, рассуждают и действуют они с наибольшим единством и последовательностью. Их можно рассматривать как части механизма, не нарушающие при замене одних другими его исправного действия. Всякий вновь назначаемый английский дипломат всегда будет поступать точно так, как поступал его предшественник[39]. У латинских народов — совершенно наоборот. В Тонкине, на Мадагаскаре и в других колониях у нас практиковалось столько же разных политических систем, сколько было там разных представителей правительства, как известно, столь часто меняющихся. Французский дипломат занимается политикой, но не способен преследовать известную политику.

Наследственные качества англосаксонской расы самым тщательным образом поддерживаются воспитанием, совершенно непохожим на французское: безразличное отношение и даже презрение к книжному образованию; большое уважение ко всему, что развивает характер; высшее школьное образование, низшие школы — более чем посредственны; университетов мало, по крайней мере в Англии. Инженеры, агрономы, юристы (адвокаты, судьи и прочие) подготавливаются практически в мастерской, в конторе. Профессиональное обучение везде преобладает над учением книжным и классным. Начальное обучение в кое-каких школах, основанных по частной инициативе, кончается в пятнадцатилетнем возрасте и считается в Англии вполне достаточным.

Среднее образование в Англии дается или в родительском доме, с помощью вечерних курсов, или в школах, расположенных обыкновенно вне городов и совершенно непохожих на французские лицеи. Умственной работе там отводится очень мало времени; большая часть занятий составляет ручной труд (работы столярные, каменные, садовые, земледельческие и т. д.). Существуют даже школы, в которых ученики, готовящиеся к жизни в колониях, всецело предаются подробному изучению скотоводства, земледелия и строительного искусства, причем сами изготавливают все предметы, необходимые для обихода одинокого колониста в пустынной стране. Нигде не заставляют учеников работать на конкурс и никогда не выдают им наград. Соревнование вызывает зависть, и потому считается презренным и опасным. Языки, естественная история, физика преподаются, но всегда практическим способом: языки — на разговорах, естественные науки — на опытах и частью на изготовлении самих приборов. В пятнадцатилетнем возрасте ученик выходит из школы, отправляется путешествовать и избирает какую-либо профессию.

Такое ограниченное образование не мешает, по-видимому, англичанам выдвигать из своей среды знаменитых ученых и мыслителей, не уступающих ученым и мыслителям других стран, имеющих самые ученые школы. Эти ученые, вышедшие не из университетов и школ, отличаются особенной самобытностью, какая только и присуща умам, развивавшимся самостоятельно, и какой никогда не проявляют те, которые прошли через шаблонный школьный режим.

Такие известные большие школы, как Кэмбриджская, Оксфордская, Итонская и прочие, в которых учатся только сыновья высшей аристократии, и где содержание учеников обходится в 6.000 франков. служат для образования лишь ничтожного меньшинства, так как в них всего 6.000 воспитанников. Это — последние убежища переводов на древние языки и греческих стихов, но и тут предпочтение отдается гребному спорту. Кроме того, ученики там пользуются полнейшей свободой, что приучает их к самостоятельности. Это последнее обстоятельство в Англии справедливо считается основанием воспитания. Игры, в которых надо уметь командовать и подчиняться, считаются там школой дисциплины, солидарности и стойкости, неизмеримо более полезной, чем гораздо менее значительное и бесполезное искусство составления сочинений и диссертаций на разные темы.

Эта самобытность формы и мысли сказывается даже в ученых трудах, где менее всего можно было бы ее ожидать. Сравните, например, книги по физике Тиндаля. Тэта, лорда Кельвина и т. д. с подобными же книгами французских профессоров. Оригинальность, выразительная и захватывающая образность изложения встречаются на каждой странице, тогда как холодные и безупречные книги наших профессоров написаны по одному шаблону. Прочитав одну, можно и не заглядывать в другие. Их цель — отнюдь не наука сама по себе, а подготовка к известному экзамену, что, впрочем, всегда заботливо и указывается на обложке.

Одним словом, англичанин старается воспитать из своих сыновей людей, вооруженных для жизни, способных жить и действовать самостоятельно, обходиться без постоянной опеки, от которой не могут избавиться люди латинской расы. Такое воспитание прежде всего дает человеку self-control[40], умение управлять собой, — то, что я называл внутренней дисциплиной, и что составляет национальную добродетель англичан, которая едва ли не одна уже могла бы обеспечить процветание и величие нации.

Так как эти принципы вытекают из чувств, совокупность которых образует английский дух, мы, естественно, должны встречать их во всех странах, заселенных английской расой, особенно в Америке. Вот как свидетельствует о том рассудительный наблюдатель де Шасселу-Лоба:

«Взгляд американцев на общественное значение обучения юношества составляет еще одну из причин устойчивости американских учреждений: при определенном минимуме знаний, который они считают нужным сообщать детям в первоначальных школах, американцы считают, что главную цель педагогов должно представлять общее воспитание, а не обучение. Воспитание физическое, нравственное и умственное, т. е. развитие энергии и выносливости тела, умай характера, составляет, по их мнению, для каждого человека важнейший залог успеха. Несомненно, что работоспособность, стремление к непременному успеху и привычка к неустанному повторению усилий в принятом направлении — неоценимые силы, так как они могут прилагаться в любой момент и во всякой деятельности; запас же сведений, напротив, должен меняться сообразно с занимаемым положением и избираемой деятельностью».

Подготавливать людей к жизни, а не к добыванию дипломов — идеал американцев. Развивать инициативу и силу боли, приучать обходиться своим умом — вот результаты такого воспитания. Эти идеи, очевидно, очень далеки от идей латинской расы. По мере дальнейшего нашего исследования разница между ними будет выясняться все более и более.

§ 2. СОЦИАЛЬНЫЕ ИДЕИ АНГЛОСАКСОНСКИХ РАБОЧИХ

В Англии социалисты набираются не в зажиточных классах, а среди рабочих. Поэтому мы должны перейти от предшествующих общих замечаний к исследованию источников обучения и воспитания англосаксонского рабочего и к вопросу об образовании его социальных понятий.

Обучение и воспитание его мало отличаются от тех, какие имеют место в буржуазных слоях. И то и другое достигается более практическим путем, непосредственно на деле, а совсем не с помощью только книг. Потому-то в Англии и не может существовать между классами глубокой пропасти, создаваемой у латинских народов разными дипломами и конкурсами. Во Франции можно еще иногда встретить фабричного или рудничного рабочего, превратившегося в хозяина, но не встретишь ни одного, приобретшего степень инженера, так как для получения ее надо сначала пройти через школу и получить диплом, который дается только тем, кто поступил в школу ранее 20-летнего возраста. Английский рабочий, если он обладает достаточными способностями, делается мастером, потом — инженером, и другого пути для достижения этого звания не существует[41]. Ничто не может быть более демократично. При таком порядке не могут пропадать в народе хорошие силы, а главное — не может быть неудачников. Никто и не думает презирать ручной труд, столь ненавистный и чуждый французским бакалаврам и обладателям дипломов, потому что этот труд для всех классов народа признается необходимой переходной ступенью.

Рассмотрев источники технического обучения английского рабочего, посмотрим, на чем основано теоретическое его образование, столь необходимое, если оно следует за практикой дела или сопровождает ее, но не предшествует ей. Так как начальная школа дала ему только самые первоначальные сведения, то он сам чувствует потребность дополнить их, и в этих дополнительных занятиях он сознает пользу и предается им со всей присущей англосаксонской расе энергией. Он легко приобретает это дополнительное образование на вечерних курсах, созданных всюду частной инициативой и имеющих всегда прямое отношение к тому, чему слушатели учатся на практике в мастерских и в рудниках. Таким образом, они всегда имеют возможность проверять пользу того, чему обучаются.

К этому источнику практического обучения присоединяются основанные всюду народные библиотеки, а также газеты. С последними нельзя и сравнивать французскую газету, столь легковесную, что она не нашла бы по ту сторону Ла-Манша ни одного читателя: английская газета обыкновенно бывает богата точными сведениями всякого рода. Журналы, посвященные изобретениям в области механики, например, «Engineering», имеют своих читателей преимущественно в среде рабочих. Листки, наиболее распространенные по маленьким местечкам и селам, переполнены сведениями по экономическим и промышленным вопросам, возникающим во всех странах. Де Рузье говорит, что из разговоров с английскими фабричными он вынес заключение, что «они гораздо лучше осведомлены о всем происходящем на земном шаре, чем значительное большинство французов, получивших так называемое либеральное образование». Он передает свою беседу с одним из рабочих по вопросам о двоякой валюте, о действии тарифа Мак-Кинли[42] и т. д. Со стороны рабочего не было изысканных фраз, но высказанные им замечания были практичны и верны.

Вот каково теоретическое образование. Но каким путем рабочий приобретает сверх того те общие экономические познания, которые изощряют суждение и позволяют ему вести свои дела? Очень просто: участвуя в управлении теми предприятиями, которые его интересуют, вместо того, чтобы предоставлять ведение их дел государству или одному хозяину. Самые незначительные рабочие центры имеют общества — кооперативные, взаимопомощи, взаимного страхования и т. п., управляемые исключительно рабочими. Таким образом, рабочие постоянно соприкасаются с действительными условиями жизни и быстро учатся избегать столкновений с невыполнимыми и фантастическими желаниями.

«Посредством множества этих автономно управляемых кооперативных обществ, рабочих союзов (trades-unions), обществ воздержания, взаимопомощи и т. п. Великобритания, — пишет де Рузье, — готовит поколения способных граждан и становится, таким образом, в положение, при котором без насильственных переворотов могут совершаться политические преобразования». Для доказательства практических способностей, приобретаемых таким образом рабочими, де Рузье замечает, что в Англии только в течение одного года 70 рабочих были выбраны в мировые судьи, из них 12 попало в парламент и один сделался помощником государственного секретаря. Капитал, вложенный рабочими в кассы рабочих союзов, частных обществ, в сберегательные кассы и т. п., достигает 8 миллиардов франков.

Легко доказать, что все эти качества английского рабочего — исключительно результат характера расы, а не влияний окружающей среды и обстановки, так как рабочие других рас, в той же среде и при совершенно тех же условиях, не обнаруживают только что описанных качеств. Таковы, например, ирландские рабочие в английских мастерских. Де Рузье и многие другие свидетельствуют о низком уровне способностей ирландского рабочего, что также замечено и в Америке: «Ирландцы не обнаруживают стремления к улучшению своего положения и считают себя удовлетворенными как только находят средства к пропитанию». В Америке их, как и итальянцев, можно встретить почти только среди нищих, политиканов, каменщиков, прислуги или тряпичников.

Отлично понимающий экономические необходимости английский рабочий прекрасно умеет отстаивать свои интересы перед хозяином предприятия, не отказываясь при случае от стачки; но он не завидует состоянию хозяина и не ненавидит его уже потому, что не считает его по природе и происхождению отличающимся от себя. Ему прекрасно известен доход хозяина, а, следовательно, и то, сколько он может ему платить. Английский рабочий не решится пойти на стачку зря, без предварительного зрелого и обстоятельного рассмотрения и убеждения в том, что различие между прибылью на капитал и заработной платой действительно сделалось несоразмерно большим. «Нельзя, — говорят рабочие, — слишком притеснять хозяина по двум причинам: притеснять его — значит разорять, а раз он разорен, то он уже не хозяин». Столь дорогой нашим социалистам принцип вмешательства государства в регулировку отношений между хозяевами и рабочими английскому рабочему вполне антипатичен. Он считает безнравственным и бессмысленным просить у правительства пенсию при отставке. Еще Тэн в своих письмах об Англии[43] отметил это отвращение английских рабочих к правительственному покровительству и противопоставлял это характерное свойство постоянному взыванию французских рабочих к государству.

Совершенно так же, как и на материке, английский рабочий бывает жертвой экономических переворотов и вызываемых ими промышленных кризисов, но он слишком хорошо понимает требования необходимости и обладает такой деловитостью, что не способен делать ответственным своего хозяина за такие случайности. Он презирает обычное в латинской расе празднословие по адресу эксплуататоров и ненавистного капитала. Он отлично знает, что рабочий вопрос не ограничивается только столкновениями между капиталом и трудом, и что капитал и труд подчинены фактору огромной силы — потребителю. Поэтому английский рабочий готов перенести приостановку работ или уменьшение заработной платы, если считает это неизбежным. Благодаря своей предприимчивости и своему воспитанию, он сумеет при необходимости даже и переменить свое ремесло на другое. Де Рузье указывает на каменщиков, уезжающих ежегодно на 6 месяцев в Америку для заработка. Другие рабочие, видя свое разорение вследствие ввоза шерсти из Австралии, послали своих делегатов туда для изучения дела на месте. Там, в колониях они стали скупать шерсть, установили новый вид торговли и тем быстро изменили условия существования в своей местности.

Такая энергия, такая предприимчивость и такие способности рабочих показались бы в латинских странах совершенно необыкновенными. Стоит только переплыть океан, чтобы найти эти качества рабочих англосаксонской расы в Америке развитыми еще в большей степени[44]. Это там более, чем где-либо, никогда нельзя рассчитывать на покровительство государства. В уме американца не может даже зародиться мысль просить устроить за счет государства железную дорогу, порт, университет и т. п. Одной частной инициативы достаточно для всего этого. Особенно в устройстве железных дорог, покрывающих огромной сетью путей великую республику, частная инициатива показала свою удивительную мощь. Ни в каких других предприятиях не обнаруживается лучше пропасть между духом латинским и англосаксонским в отношении независимости и предприимчивости.

Железнодорожная промышленность считается в Америке наравне со всякой другой. Созданная частными обществами, она держится только тогда, когда дает прибыль. Никому и в голову не придет, чтобы акционеры в случае малой доходности предприятия могли быть вознаграждаемы правительством, как во Франции[45]. Самые длинные рельсовые пути из существующих ныне сначала всегда устраивались на небольших протяжениях для ограничения риска и удлинялись постепенно, не иначе как в зависимости от достигнутого успеха. Этим простым средством американские железные дороги достигли такого большого протяжения, какого нет ни у одной из европейских наций, несмотря на поддержку их правительств. И притом эта огромная железнодорожная сеть управляется самой простой административной организацией, состоящей из очень малого числа начальников службы, заинтересованных в деле и ответственных.

«Рассмотрим, — пишет Л. Дюбуа, — простую, точную и быструю работу административной машины. Контор не существует; нет безответственных служащих, изготовляющих рапорты, которые начальники подписывают, не читая. Девиз такой: всякий сам за себя. Работа сообразно существу дела распределена и децентрализована; на всех ступенях службы, от верха до низу, всякий имеет свои полномочия, несет личную ответственность и делает все самолично: Это — самая лучшая система для оценки индивидуальных качеств работника. Вспомогательным составом служащих являются только мальчики для посылок и девушки, пишущие на машинах письма, только что записанные ими же стенографически под диктовку. Ни в чем нет замедления: всякое дело должно быть окончено в 24 часа. Все озабочены и завалены своим делом, все — от президента до простого клерка, каждый работает 9 часов в сутки. Кроме того, самые крупные железнодорожные администрации состоят из небольшого числа лиц и занимают небольшие помещения: «Chicago Burlington and Quincy», обслуживающее на западе более 10 тысяч километров рельсового пути, занимает только один этаж своего здания в Чикаго; «Сен-Поль» — то же самое.

Президент компании координирует деятельность всего предприятия. Он — главный начальник по всем отраслям дела; все важные вопросы по каждой отрасли службы доходят до него: ему приходится быть и инженером, и экономистом, и финансистом, и адвокатом в судах по делам компании, и дипломатом в сношениях с законодательными учреждениями; он всегда наготове. Часто президент достигает своего положения, пройдя последовательно все ступени административной службы в той же компании; один из таких президентов начал службу в качестве простого механика в обществе, которым теперь управляет. Все они — люди высокой ценности, хорошо характеризующие высший тип американского дельца, воспитанного и приводимого к общим идеям практической деятельностью».

После всего изложенного легко угадать, как мало шансов на успех могут иметь у англосаксов столь обычные у латинских народов представления о государственном социализме. Ничего нет удивительного, что на конгрессах социалистов сразу проявляется самое глубокое разноречие между рабочими-делегатами англосаксонской и латинской рас. Английская раса обязана своим могуществом развитию частной предприимчивости и ограничению вмешательства государства. Раса эта идет по направлению, противоположному стремлениям социализма, и потому процветает.

Отсюда не следует, конечно, что в Америке и Англии не проповедовались самые худшие формы коллективизма и даже анархия. Уже несколько лет замечается прогресс социализма в Англии; но замечается также, что адепты социализма пополняются там почти исключительно из рабочих плохо оплачиваемых ремесел, практикуемых людьми, наименее способными, т. е. такими неприспособленными, которым далее мы посвящаем целую главу этой книги. Это исключительно они кричат, будучи одни в этом заинтересованы, о национализации земли и капитала и о попечительном вмешательстве государства.

Но социалисты обладают огромной армией приверженцев, особенно в Соединенных Штатах. Эта армия с каждым днем растет и становится все более и более грозной. Она пополняется из возрастающей волны эмигрантов чужой крови, не имеющих средств к существованию, людей без энергии, неприспособленных к условиям существования в своем новом отечестве. Они составляют ныне громадный отброс. Соединенные Штаты предчувствуют уже день, когда придется начать с этой чернью кровавые битвы и предпринять беспощадное ее истребление, которое напомнит, но только в значительно большем размере, уничтожение варварских орд, предпринятое Марием для спасения римской цивилизации от их нашествия. Быть может, только ценой подобных гекатомб[46] и можно будет спасти святое дело независимости человека и прогресса цивилизации, от которого, по-видимому, многие народы готовы отказаться в настоящее время.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПСИХОЛОГИЯ НАРОДОВ ЛАТИНСКОЙ РАСЫ

§ 1. Как определяется истинный политический режим народа. Нужно дойти до самых корней учреждений, чтобы понять, как они зародились. Каким образом за кажущимися учреждениями удается распознать основные принципы управления народом. Учреждения, созданные теоретически, часто являются только позаимствованной вывеской.

§ 2. Умственный склад народов латинской расы. Что должно разуметь под названием «народы латинской расы». Их характерные признаки. Живость ума. Слабость инициативы и воли. Жажда равенства и равнодушие к свободе. Потребность в опеке. Страсть к словам и логике. Противоположность между складом ума англосаксов и латинских народов с точки зрения логики. Следствия. Развитие общительности и слабая солидарность в латинской расе. Качества, которые прежде давали этой расе превосходство, в настоящее время становятся бесполезными. Роль характера и ума в развитии цивилизаций.

§ 1. КАК ОПРЕДЕЛЯЕТСЯ ИСТИННЫЙ ПОЛИТИЧЕСКИЙ РЕЖИМ НАРОДА

Исследование проявлений социализма у англосаксов показало нам, что социалистические теории натолкнулись бы у этих народов на такие характерные особенности расы, при которых развитие этих теорий оказалось бы невозможным. Мы сейчас покажем, что, напротив, у так называемых латинских народов социализм есть следствие предварительной эволюции того режима, которому они бессознательно подчиняются уже давно и требуют только все большего и большего его развития.

Важность этого предмета требует, чтобы изучению его было посвя­щено несколько глав. Прогрессивный ход некоторых учреждений мож­но уловить, только проследив его от самых корней. Когда данное учреждение в народе процветает, можно быть вполне уверенным, что расцвет учреждения есть следствие всех предшествующих стадий развития.

Это развитие не всегда заметно, потому что, особенно в настоящее время, учреждения часто представляют собой не более как созданные теоретиками вывески, которые, не соответствуя действительности, не имеют никакой жизненности. Изучать учреждения и государственное устройство лишь по их внешней форме и Названиям, указывать, что народ живет при республиканском или при монархическом правлении, — это значит ничего не объяснять и лишь внушать неверные понятия. Существуют страны, например испано-американские республики, обладающие удивительно написанными конституциями и превосходными учреждениями, а в действительности в них царит полная анархия под игом абсолютного деспотизма маленьких тиранов, ничем не ограниченных в своих фантазиях. В других частях света есть, напротив, такие страны, как Англия, живущая под монархическим и аристократическим режимом и имеющая конституцию самую неопределенную и несовершенную, какую только теоретик может себе вообразить, а между тем, там свобода, преимущества и личная деятельность граждан развиты так, как никогда ни у какого другого народа развиты не были.

Наиболее действительный способ распознать скрывающийся за наружными пустыми формами истинный политический режим народа состоит в том, чтобы посредством изучения подробностей различных отраслей общественной деятельности народа выяснить взаимные границы ролей правительства и частных лиц, т. е. определить усвоенные этими народами представления о государстве. Как только углубишься в это изучение, тотчас вывеска спадает, и действительность всплывает наружу. И тогда сейчас же убеждаешься, как тщетны все теоретические споры о достоинстве внешних форм правления и учреждений, и становится совершенно ясным, что народ так же не может выбрать себе учреждения, которые действительно будут им управлять, как человек не может выбрать себе возраст. Теоретически навязанные учреждения имеют почти ту же цену, как и всевозможные искусственные средства, к которым прибегает человек, желающий скрыть свои годы. Ненаблюдательные люди не заметят действительности, но, тем не менее, она существует.

Мы уже пытались в нескольких наших трудах доказать вышеизложенное. Исследование социализма у разных народов дает новые данные для этих доказательств. Прежде чем начать это исследование относительно латинских народов, мы дадим краткий очерк их психологии.

§ 2. УМСТВЕННЫЙ СКЛАД НАРОДОВ ЛАТИНСКОЙ РАСЫ

Читателю наших трудов известно что мы разумеем под названием «латинские народы», «латинская раса». Термин «раса» мы понимаем отнюдь не в антропологическом смысле, так как уже давно (если не считать дикие народы) чистые расы почти исчезли. У цивилизованных народов существуют только расы, которые мы назвали историческими, т. е. расы, создавшиеся всецело под влиянием исторических событий. Такие расы образуются, когда народ, состоящий иногда из элементов весьма различного происхождения, в течение веков подвергается влияниям сходных между собой условий среды и общественного строя, общих учреждений и верований и совершенно одинакового воспитания. Если только соприкасающиеся таким образом народности не очень различны по своему происхождению (например, ирландцы, подчиненные господству англичан, и разнородные расы, находящиеся под австрийским владычеством), то они сливаются и приобретают единый национальный дух, т. е. сходные чувства, интересы, склад мыслей.

Все это совершается не в один день, но пока создание национального духа народа не закончено, до тех пор нельзя считать, что народ сформировался, что данная цивилизация определилась, что историческая раса установилась.

Только после того, как создание национального духа закончено, масса не имевших взаимной связи существ, соединенных случайностями завоеваний, набегов, присоединений, образует однородный народ. Сила его становится тогда очень большой, потому что он обладает общим идеалом, общей волей и способен на большие коллективные усилия. Все люди создавшейся таким образом расы принимают решения в своих делах, руководствуясь сходными между собой принципами. На все крупные религиозные или политические вопросы они имеют почти одинаковые взгляды. В способе обсуждения какого бы то ни было дела, коммерческого, дипломатического или технического, дух расы не замедлит сказаться.

Образцом народа, приобретшего весьма определенный национальный дух, могут служить англичане. Этот дух проявляется даже в мелочах. Для такого народа никакая децентрализация не опасна, так как всякий маленький центр, одушевленный общей мыслью, будет преследовать и общую цель.

У латинских народов, составленных из разноплеменных народностей, очень расходящихся между собой во всем, национальный дух еще не окреп, и потому народы эти нуждаются в строгом централизованном режиме, который не допустил бы распадения. Только он может заменить собой общий дух, которого народы эти еще не успели приобрести.

Это выражение — «латинские народы» — прилагается к таким народам, у которых, может быть, нет и капли латинской крови, которые сильно различаются между собой, но которые в течение долгих веков находились под игом латинских идей. Они принадлежат к латинским народам по своим чувствам, учреждениям, литературе, верованиям, искусствам и воспитанию, поддерживающему латинские традиции. «Начиная с эпохи Возрождения, — пишет Га­ното, — образ Рима неизгладимыми буквами запечатлен на лице Франции... В течение трех веков французская цивилизация казалась только подражанием римской». Не продолжает ли она быть таковой и теперь?

Гастон Буасье в своем недавнем отзыве о новом издании «Рим­ской истории» Мишле защищает ту же мысль. Он справедливо замечает, что «мы полмили от Рима наибольшую часть своего духовного содержания. Всматриваясь в себя, мы находим в глубине своей души запас чувств и идей, оставленных нам Римом; ничто не могло избавить нас от них, и все остальное опирается на этот запас».

Самые общие характерные черты психологии латинских народов можно резюмировать в нескольких строках.

Основные черты этих народов, особенно кельтов: очень живой ум и весьма слабо развитые инициатива и постоянство воли. Неспособные к продолжительным усилиям, они предпочитают быть под чьим-либо руководством и всякую неудачу приписывают не себе, а своим руководителям. Склонные, как это заметил еще Цезарь, опрометчиво предпринимать войны, они приходят в уныние при первых же неудачах. Они непостоянны, как женщины; это непостоянство еще великий завоеватель[47] назвал галльской слабостью. Оно делает их рабами всякого увлечения. Пожалуй, самая верная их характеристика — это отсутствие внутренней дисциплины, которая, давая возможность человеку управлять самим собой, мешает ему ис­кать себе руководителя.

К сущности вещей они вообще очень равнодушны, увлекаясь лишь одной внешней стороной. Они кажутся очень изменчивыми, очень склонными к политическим переворотам, но в действительности они в высшей степени консервативны. Их революции совершают­ся главным образом ради слов и не изменяют почти ничего, кроме одних названий.

Пьер Боден[48] в одной из своих министерских речей сказал: «Нет другой страны, где бы новые идеи так легко находили воодушевленных проповедников, но зато нигде так прочно не держится рутина. Она тут упорно выдерживает натиск научной мысли».

Ради этих-то слов, захватывающих умы с какой-то магической силой, латинские народы не перестают ожесточенно бороться между собой, не замечая, в жертву каким иллюзиям они себя приносят. Нет других народов, среди которых было бы такое множество политических партий, столь враждебно относящихся друг к другу. Но и нельзя указать, где бы было большее, чем у латинских народов, единство мыслей в вопросах политики. Общий идеал всех партий, от наиболее революционных до наиболее консервативных, — это абсолютизм государства. Приверженцы этого идеала (Etatistes) — единая политическая партия латинских народов. Якобинец, монархист, клерикал или социалист почти не различаются в этом отношении. Да и как могли бы они различаться, будучи сынами одного и того же прошлого, рабами идей и представлений своих предков? Мы обречены еще надолго поклоняться одним и тем же богам, хотя и под другими именами.

Латинские народы, по-видимому, очень любят равенство и очень ревнивы ко всякому превосходству среди людей; но в то же время легко заметить, что за этой кажущейся жаждой равенства скрывается сильная жажда к неравенству. Они не могут переносить кого-либо выше себя, потому что им хотелось бы видеть всех ниже себя. Они тратят значительную часть своего времени на то, чтобы добиться титула или ордена, которые дали бы им возможность с пренебрежением относиться к тем, кто этих отличий не имеет. Снизу вверх — зависть, сверху вниз — презрение.

Если потребность в неравенстве у них и велика, стремление к свободе весьма слабо. Как только они ею обладают, они стараются ее отдать какому-либо руководителю, чтобы получать от него указания и правила, без которых они жить не могут. Они только тогда и играли в истории важную роль, когда во главе их стояли великие люди; и вот почему под влиянием векового инстинкта они их всегда ищут.

Латинские народы во все времена были большие говоруны, любители слов и логики. Почти не останавливаясь на фактах, они увлекаются идеями, лишь бы последние были просты, общи и красиво выражены. Слова и логика были всегда самыми опасными врагами этих народов. «Французы, — пишет Мольтке, — всегда принимают слова за факты». Другие латинские народы — то же самое. Было верно замечено, что когда американцы атаковали Филиппины[49], испанские кортесы[50] только и занимались произнесением пышных речей и устройством кризисов, при которых партии вырывали друг у друга власть, вместо того, чтобы постараться принять необходимые меры для защиты последних следов своего национального родового наследия.

Можно было бы воздвигнуть громадную пирамиду, выше самой большой египетской, из латинских черепов — жертв громких слов и логики. Англосакс преклоняется перед фактами и реальными требованиями жизни и, что бы с ним ни случилось, никогда не сваливает вину на правительство, очень мало обращая внимание на кажущиеся указания логики. Он верит опыту и знает, что не разум руководит людьми. Человек латинской расы все выводит из логики и во всех отношениях перестраивает общество по планам, начертанным при свете разума. Такова была мечта Руссо и всех писателей его века. Революция лишь применила их доктрины. Никакое разочарование не могло еще поколебать могущества этих иллюзий. Это то, что Тэн называет классическим умом: «Выделить несколько очень простых и очень общих положений; затем, не обращая внимания на практический опыт, сравнить их, сочетать между собой и из полученной таким образом искусственной комбинации вывести посредством небольшого рассуждения все заключающиеся в нем следствия». Великий писатель удивительно верно схватил в речах наших революционных собраний сущность этого умственного настроения:

«Пересмотрите речи, произнесенные с трибун и в клубах, доклады, мотивировку законов, памфлеты, всякие писания, внушенные современными трагическими событиями: никакого представления о природе человека такой, какой она представляется нашим глазам повсюду, в полях и на улице; человека всегда представляют себе как простого автомата с хорошо известным механизмом. У писателей сейчас человек представляется в виде говорящей машины; в политике в настоящее время он обращается к машине для подачи голосов, до которой достаточно дотронуться пальцем в надлежащем месте, чтобы получить подходящий ответ. Никогда никаких фактов, а только одни отвлеченности, бесконечный ряд афоризмов о природе, разуме, народе, тиранах, свободе — своего рода надутые мыльные пузыри, без всякой пользы толкающиеся в пространстве. Если бы не было известно, что все это ведет за собой страшные практические последствия, то можно было бы думать, что все это только игра в логику, школьные упражнения, академические выступления, отвлеченные комбинации».

Общительность в латинской расе и особенно у французов сильно развита, но чувство солидарности у них чрезвычайно слабо. Англичанин, напротив, мало общителен, но солидарен до мелочей со всеми людьми своей расы. Мы видели, что эта солидарность — одна из великих причин его силы. Люди латинской расы преимущественно руководствуются личным эгоизмом, англосаксы — эгоизмом общественным.

Это полное отсутствие солидарности, замечаемое у всех латинских народов, составляет для них один из наиболее вредных недостатков. Это — порок расы, и порок очень развившийся под влиянием их воспитания. Своими постоянными конкурсами и классификациями оно заставляет человека постоянно бороться с подобными себе и развивает личный эгоизм в ущерб общественному.

Отсутствие солидарности проявляется у латинских народов во всех мелочах жизни. Давно замечено, что Даже в играх французов с англичанами в мяч молодые французы всегда проигрывают по той простой причине, что англичанин, интересуясь успехом всей своей партии, а не своим личным, передает товарищу мяч, который сам не может удержать, тогда как француз старается удержать мяч у себя, считая, что лучше проиграть партию, чем видеть ее выигранной товарищем. Успех партии для него безразличен, он интересуется только своим личным успехом. Этот эгоизм естественно сопутствует французу и в жизни; и если он делается генералом, то может иногда случиться, что он представит неприятелю возможность разгромить товарища по оружию, которому он мог бы оказать помощь. Такие печальные примеры мы видели в нашей последней войне[51].

Этот недостаток солидарности у латинских народов особенно бросается в глаза путешественникам, посещающим наши колонии. Я мог много раз убедиться в верности следующих замечаний Майе:

«Очень редко бывает, чтобы в колониях два соседа-француза не были между собой врагами. Путешественник, попавший в колонию, испытывает тотчас же ошеломляющее впечатление. Всякий колонист, всякий чиновник, даже всякий военный так язвительно отзывается о других, что невольно является недоумение — как эти люди не стреляют друг в друга?»

Люди латинской расы совершенно неспособны понимать чужие идеи и, следовательно, неспособны их уважать. По их мнению, все люди созданы по одному шаблону и, следовательно, должны мыслить и чувствовать одинаковым образом.

Следствием этой неспособности является их крайняя нетерпимость. Эта нетерпимость проявляется тем ярче, что усваиваемые ими мнения, будучи чаще всего внушены чувством, оказываются недоступными никакой аргументации. Всякого, кто не согласен с их воззрениями, они считают злонамеренным существом, которое надо преследовать, пока не удастся избавиться от него хотя бы и самыми насильственными мерами. Религиозные войны, Варфоломеевская ночь, инквизиция, террор — все эти явления суть следствия этой особенности латинского духа. Она навсегда сделает для них невозможным продолжительное пользование свободой. Человек латинской расы понимает свободу только как право преследовать тех, кто не так думает, как он.

Латинские народы всегда предъявляли доказательства большой храбрости. Но их нерешительность, непредусмотрительность, недостаток единения, отсутствие хладнокровия, боязнь ответственности делают эту храбрость бесполезной, если только ими не командует сильная и умелая власть.

В современных войнах значение высшего командования все более и более уменьшается вследствие возрастающего протяжения полей сражения. Берут верх такие качества, как хладнокровие, предусмотрительность, единение, методичность, и потому латинс­ким народам трудно будет возобновить свои прежние успехи. Еще не так давно ум, красноречие, рыцарские доблести, литературное и артистическое дарования представляли главные факторы цивилизации. Благодаря этим качествам, которыми латинские народы щедро одарены, они долго находились во главе всех наций. При промышленной, географической и экономической эволюции настоящего времени, условия для превосходства того или другого народа в жизненной борьбе требуют от него дарований, весьма отличных от перечисленных. Главное, что теперь дает перевес народу, — это настойчивая энергия, дух предприимчивости, инициатива и методичность. Этими качествами латинские народы обладают в очень слабой степени; их инициатива, воля и энергия все более и более ослабевают, а потому они должны были постепенно уступать место тем, кто наделен такими качествами.

Воспитательный режим юношества все более и более разрушает то, что еще оставалось от этих качеств. Оно все больше теряет твердость воли, настойчивость, инициативу и особенно ту внутреннюю дисциплину, которая делает человека самостоятельным, способным обходиться без руководителя.

Различные события, посредством много раз повторявшегося подбора отрицательных качеств, содействовали значительному уменьшению числа людей с наиболее развитыми энергией, самостоятельностью и жаждой к деятельности. Латинские народы расплачиваются теперь за прошлые свои ошибки. Инквизиция систематически уничтожала в Испании в течение нескольких веков то, что она имела наилучшего. Отмена Нантского эдикта (Людовик XIV, 1685 г.), революция, империя, междоусобные войны уничтожили во Франции самые предприимчивые и энергичные натуры. Слабый прирост населения, отмеченный среди большей части латинских народов, еще усиливает эти причины упадка. Если бы еще воспроизводились лучшие части населения, то беды не было бы никакой, так как не число жителей данной страны, а их высокие качества составляют ее силу. К несчастью, численный уровень населения еще поддерживает­ся только самыми неспособными, самыми слабыми, самыми непредусмотрительными.

Нет никакого сомнения, что достоинство народа определяется числом производимых им замечательных людей на разных поприщах. Упадок народа происходит вследствие уменьшения, а затем и исчезновения высших элементов. Недавно в «Revue scientifique» Ла­пуж высказал аналогичные заключения относительно римлян:

«За двухсотлетний период наиболее знаменитые старейшие фамилии исчезли и заменились менее достойными, вышедшими из разных слоев и даже из освободившихся невольников. Когда Цицерон жаловался на упадок римских добродетелей, знаменитый арпинянин забывал, что в городе, даже в самом сенате, римляне старых фамилий были редки и что на одного потомка квиритов[52] приходилось десять латинян нечистой крови и десять этрусков; он забывал, что римское государство начало приходить в упадок с того дня, когда открылся доступ в него чужестранцам, и что причина, по которой титул гражданина беспрестанно терял свой блеск, была та, что между носителями его было более сынов народов побежденных, чем народа-победителя. Когда путем последовательных натурализации право римского гражданства было распространено на все народности, когда бретонцы, сирийцы, фракийцы и африканцы облеклись в это звание, которое было им не по плечу, то родовые римляне уже исчезли».

Причина быстрых успехов некоторых рас, как, например, англосаксов в Америке, заключается в том, что подбор у них совершился не в отрицательную сторону, как в латинских государствах Европы, а в обратном порядке — в сторону прогресса. Действительно, Соединенные Штаты в течение продолжительного времени заселялись людьми разных стран Европы, преимущественно Англии, отличающимися своей независимостью и энергией. Надо было обладать необыкновенным мужеством, чтобы рискнуть переселиться с семьей в отдаленную страну, населенную воинственными и враждебными племенами, и создать там цивилизацию.

Здесь важно отметить, на что я много уже раз обращал внимание в своих последних трудах, что народы приходят в упадок и исчезают с исторической сцены не вследствие понижения своих умственных способностей, а всегда вследствие ослабления характера. Закон этот некогда подтвердился примерами Греции и Рима; немало фактов подтверждают его верность и для нашего времени.

Это основное положение мало понято и часто еще очень оспаривается, но тем не менее уже начинает распространяться. Я нашел его очень хорошо выраженным в недавнем труде английского писателя Бенджамена Кидда и не сумею лучше подтвердить правильность моего тезиса, как позаимствовав у него некоторые места, где он вполне верно и беспристрастно указывает различия характера, разделяющие англосаксов и французов, и исторические следствия этих различий:

«Всякий беспристрастный ум, — говорит этот автор, — должен признать, что некоторые характерные черты французов ставят Францию во главе умственно развитых народов Европы... Умственное влияние этой страны действительно чувствуется во всей нашей цивилизации, в политике, во всех отраслях искусства, во всех направлениях отвлеченной мысли... Тевтонские народы вообще добиваются наивысших умственных результатов там, где необходимы исследования глубокие, кропотливые и добросовестные, там, где надо постепенно собирать один за другим элементы, составляющие работу; но этим исследованиям недостает идеализма французского ума... Всякий добросовестный наблюдатель, впервые близко соприкасающийся с французским умом, должен тотчас же почувствовать в нем нечто неопределенное, но неопределенность эта возвышенного умственного порядка, что не свойственно по природе ни немцам, ни англичанам. Это нечто неопределенное чувствуется и в искусстве и в текущей современной литературе не менее, чем и в высших творениях национального гения в прошлом».

Признав это превосходство французского ума, английский автор настаивает на преобладании в социальных явлениях характера над умом и показывает, в какой мере ум мог быть полезен народам, которые им обладали. Рассматривая историю колониальной борьбы между Францией и Англией во второй половине XVIII века, он выражается так:

«В середине XVIII века окончился между Францией и Англией поединок, самый необычайный из всех известных в истории событий, зависевших от исхода этой борьбы. Последствия этого поединка предчувствовались во всем цивилизованном мире еще до начала борьбы. Она завязалась в Европе, в Индии, в Африке, в Северной Америке, на всех океанах. Если судить по данным, действующим на воображение, то все обстоятельства казались благоприятными для более блестящей расы. Она, казалось, имела перевес и в вооружении, и в средствах, и в численности населения. В 1789 году Великобритания имела 9.600.000 жителей, Франция — 26.300.000. Годовой доход Великобритании составлял 391.250.000 франков, а Франции — 600.000.000. В начале XIX века во Франции было 27.000.000 жителей, тогда как все население, говорившее на английском наречии, вместе с ирландцами и обитателями Штатов Северной Америки и колоний, не превосходило 20.000.000.

В настоящее время, в исходе XIX века, население, говорящее на английском языке, не считая покоренных народов, индусов и негров, дошло до громадной цифры — 101.000.000, тогда как французский народ едва достиг численности в 40.000.000. Повсюду в продолжение уже долгого времени народы, говорящие на английском языке, одерживали верх, где только затевали борьбу. Они стали хозяевами почти всей Северной Америки, Австралии и земель Южной Африки, наиболее пригодных для поселения европейцев. Никакой другой народ не утвердился более прочно и совершенно во всех этих странах. Не видно, чтобы будущее должно было остановить это распространение английской расы; напротив, оно в предстоящем XX веке, по-видимому, неизбежно должно дать этим народам преобладающее влияние во всем мире».

Рассматривая качества характера, благодаря которым англичанам удалось достигнуть таких огромных успехов, столь удачно устроить свои гигантские колониальные владения, преобразовать Египет и даже в течение нескольких лет поднять до высшей степени процветания кредит нации, близкой к совершенному банкротству, тот же писатель прибавляет:

«Не качествами, бросающимися в глаза, и не умом достигнуты такие результаты.., а качествами из числа тех, которые не поражают воображения. Эти качества по преимуществу: сила и энергия характера, неподкупная честность, простая преданность долгу и сознание его. Те, кто приписывает огромное влияние в мире народов, говорящих на английском языке, вероломным комбинациям их государственных людей, бывают часто очень далеки от истины. Это влияние в значительной своей части — результат качеств, мало бросающихся в глаза».

Итак, мы теперь подготовлены к пониманию того, каким образом народы, сильные умом, но слабые энергией и характером, всегда естественно стремились вручить свою судьбу своим правительствам. Беглый взгляд на прошлое этих народов покажет нам, каким образом форма государственного социализма, известная под именем предлагаемого нам ныне коллективизма, вовсе не будучи новостью, представляет собой естественный расцвет прежних учреждений и наследственных потребностей рас, у которых он и развивается в настоящее время. Доводя до минимума запас энергии и предприимчивости, которыми должен обладать отдельный человек, и освобождая его от всякой ответственности, коллективизм представляется весьма удобоприменимым к нуждам народов, у которых воля, энергия и личная инициатива постепенно ослабли.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПОНЯТИЕ О ГОСУДАРСТВЕ У НАРОДОВ ЛАТИНСКОЙ РАСЫ

§ 1. Каким образом у народов устанавливаются понятия. Народы неизбежно должны подчиняться традициям, а затем уметь освобождаться от них. Немногие народы обладали достаточной гибкостью, чтобы удовлетворить двойному условию — изменяемости и устойчивости. Невозможность освободиться от ига традиции, когда она прочно установилась. Сила авторитета власти у народов латинской расы. Авторитет власти политический и религиозный. Почему народам латинской расы не пришлось страдать от своего подчинения традиционным догматам власти до самых новейших времен и почему они в настоящее время страдают от этого подчинения. Вынужденная неустойчивость их правительств. Понятие о государстве во Франции одно и то же у всех партий.

§ 2. Понятие о государстве у народов латинской расы. Почему успехи социализма являются естественным последствием эволюции этого понятия. Старый режим. Революция внесла в него лишь весьма слабые изменения. Подробности приемов правления при старом режиме. Постоянное вмешательство государства в мельчайшие дела при старом режиме. Разные примеры. Современное развитие социализма у народов латинской расы представляет собой расцвет их прошлых учреждений и их понятия о государстве.

§ 1. КАКИМ ОБРАЗОМ У НАРОДОВ УСТАНАВЛИВАЮТСЯ ПОНЯТИЯ

Мы только что изложили, изучая психологию народов латинской расы, каким образом характер последних способствовал развитию у них некоторых учреждений. Нам остается показать, каким образом учреждения эти упрочились и как, сделавшись в свою очередь причинами, они кончили тем, что породили новые явления. Мы уже обратили внимание на то, что цивилизация может возникнуть лишь при том условии, если народы долгое время подчинялись силе традиций. В течение периода формирования народа, когда его элементы несходны между собой и имеют интересы различные и колеблющиеся, прочные учреждения и верования имеют значительную ценность[53]. Важно, чтобы эти учреждения и верования отвечали умственному складу и потребностям народа, управлять которым они призваны. Важно также, чтобы учреждения эти и верования были достаточно тверды. Это последнее положение является основным, и мы уже на нем настаивали. Но указав на то, что народы должны быть долгое время подчинены силе установившихся традиций, мы показали также, что они прогрессируют лишь при том условии, если могут освобождаться затем постепенно от влияния этих преданий.

Они никогда не освобождаются от них путем насильственных переворотов. Такие перевороты всегда скоропреходящи. Общества, как и породы животных, меняют свой облик лишь благодаря наследственному накоплению незначительных последовательных изменений.

Немногие народы обладали гибкостью, необходимой для удовлетворения двойному условию — устойчивости и изменяемости. Без достаточно большой устойчивости никакая цивилизация не может утвердиться; без достаточной способности к изменениям никакая цивилизация не может прогрессировать.

Нужно рассматривать учреждения народа как последствия, которые делаются причинами в свою очередь. Продержавшись известное число поколений, учреждения эти придают совершенную определенность психологическим особенностям народа, бывшим до того времени несколько неопределенными и колеблющимися. Кусок глины, сперва тягучий и упругий, скоро теряет свою мягкость, затем приобретает твердость камня и может скорее разбиться, чем изменить форму. Приобретение известной совокупности твердых и сплоченных чувств и понятий дается иногда народу с большим трудом, но зато ему несравненно труднее впоследствии ее изменить.

Когда гнет традиций укоренялся в душах в течение слишком долгого времени наследственным путем, народы могут от него избавиться только ценой больших усилий, а чаще всего они от него и вовсе не избавляются. Известно, как жестоко был потрясен западноевропейский мир, когда во времена Реформации народы северной Европы захотели освободиться от религиозной централизации и господства догматов, которые отнимали у них всякую независимость и от которых все более и более отвращался их разум.

Латинские народы также захотели освободиться от гнета прошлого, и великая революция не имела никакой другой цели. Но было уже слишком поздно. После нескольких лет потрясений узы прошедшего забрали свою прежнюю власть. Эти узы были действительно слишком могущественны, отпечаток их в душе народной был так глубок, что порвать их в один день было невозможно.

Проникнутые необходимостью принципа власти, правительства в продолжение веков препятствовали латинским народам мыслить, желать и действовать, и все воспитание имело целью поддерживать этот тройной запрет. Зачем людям было мыслить и рассуждать? Это запрещалось религией. Зачем им было желать и действовать? За них желало и действовало правительство. С течением времени латинский дух поддался этой необходимости; люди привыкли подчиняться без рассуждений догматам церкви, признанной непогрешимой, и королей, представителей божественного права, также непогрешимых. Они всецело предоставили политическим и духовным главарям заботу о направлении своих мыслей и действий. Это подчинение было необходимым условием их единства. Оно придавало им в известные моменты большую силу. Латинские народы переживали периоды большого блеска только тогда, когда во главе их стояли гениальные люди.

От этого безусловного подчинения власти латинские народы не особенно страдали до тех пор, пока экономическая эволюция всего мира не перевернула старых условий существования. Пока способы сообщения были весьма несовершенны и успехи промышленности почти сводились к нулю, нации оставались разобщенными и, следовательно, совершенно находились в руках своих правительств, которые поэтому и могли всецело управлять жизнью и деятельностью народов. С помощью правил, подобных изданным Кольбером правительства могли управлять промышленностью до мельчайших подробностей так же легко, как управляли они учреждениями и верованиями[54].

Открытия научные и промышленные, так глубоко изменившие условия существования народов, изменили вместе с тем характер деятельности правительств и мало-помалу ограничивали возможные пределы этой деятельности. Вопросы промышленные и экономичес­кие стали преобладать. Телеграф и пар, уничтожая расстояния, обратили весь мир в единый рынок, свободный от всякой регламентации. Правительства должны были вполне отказаться от желания подчинять правилам промышленность и торговлю.

В странах, где личная предприимчивость развилась уже давно и где действие правительств стало более ограниченным, последствия современной экономической эволюции переносились без труда. Страны, где этой предприимчивости у граждан не существовало, оказались безоружными, и население их вынуждено было прибегать к помощи своих правителей, которые столько веков и думали, и действовали за них. Таким-то образом правительства, продолжая свою традиционную роль, были приведены к необходимости руководить столькими промышленными предприятиями. Но ввиду того, что изделия, производимые под контролем государства, по многим причинам обходятся дорого и изготавливаются медленно, народы, предоставившие правительству то, что сами должны были бы делать, очутились в положении менее выгодном, чем другие.

Очевидно, правительства латинских народов, отказавшись от прежнего стремления управлять всем, хотели бы как можно более сузить круг своего руководства, но очевидно также, что теперь уже народы настоятельно требуют, чтобы ими руководили. Изучая эволюцию социализма у латинских народов, мы покажем, до какой степени их потребность в регламентации увеличивается с каждым днем. Государство и продолжало регламентировать, управлять и покровительствовать просто потому, что не могло поступить иначе. Эта задача становится более и более тяжелой, более и более трудной и требует исключительных и потому весьма редких способностей. Малейшие промахи правителей вызывают теперь громадные последствия. Отсюда происходит их крайняя неустойчивость и постоянные перевороты, бывшие у латинских народов за последнее столетие.

Эта неустойчивость правительств, впрочем, на деле вовсе не соответствует неустойчивости режима. Франция с первого взгляда кажется разделенной на множество партий, но все они — республиканцы, монархисты, социалисты и прочие — имеют одинаковые понятия о государстве. Все требуют расширения его функций. Под разными ярлыками скрывается, следовательно, одна партия, партия латинской расы, вот почему все изменения правительственных ярлыков на самом деле никогда не производили никакой действительной перемены в режиме.

§ 2. ПОНЯТИЕ О ГОСУДАРСТВЕ У НАРОДОВ ЛАТИНСКОЙ РАСЫ. ПОЧЕМУ УСПЕХИ СОЦИАЛИЗМА ЯВЛЯЮТСЯ

ЕСТЕСТВЕННЫМ ПОСЛЕДСТВИЕМ ЭВОЛЮЦИИ ЭТОГО ПОНЯТИЯ

Определяя, каким образом установились основы начальных понятий у латинских народов, мы достаточно указали, в чем состояло у них понятие о государстве. Теперь нам остается показать, почему развитие социализма является естественным последствием этого понятия.

Разобрав характерные признаки латинских народов, можно прибавить, что едва ли найдутся другие народы, совершившие более переворотов и вместе с тем столь упорно привязанные к своим старым учреждениям. О французах можно сказать, что они — одновременно самый революционный и самый консервативный из всех народов мира. Наиболее кровавые из французских революций всегда оканчивались лишь новым наименованием самых устаревших учреждений.

Это потому, что если в действительности легко создавать теории, устраивать революции и произносить речи, то невозможно изменить сложившийся веками дух народа. Можно, в крайнем случае, силой навязать ему на некоторое время новые учреждения, но он скоро возвращается к прежним, так как только они одни соответствуют потребностям его умственного склада.

Умы поверхностные воображают еще, что революция как бы обновила французские учреждения, создала всецело новые начала, новое общество. В действительности, как давно уже показал Токвиль, она только грубо опрокинула то, что в старом обществе уже было источено временем и разрушилось бы само несколькими годами позже. Но учреждений, не устаревших вследствие того, что они отвечали духу своей расы, не могла коснуться революция, а если и могла задеть их, то лишь мимолетно. Несколькими годами позже те, кто пытался уничтожить эти учреждения, сами же их восстанавливали под другими названиями. Нелегко изменить наследие, создавшееся в течение двенадцати веков.

Особенно революция не изменила ничего и не могла ничего изменить в утвердившемся среди французов понятии о государстве, т. е. понятии о все более возрастающем расширении его функций и о постоянно суживающемся ограничении инициативы граждан — этих основах современного социализма. Если хотят понять, до какой степени это стремление все передать в руки правительства, а следовательно, и увеличить число общественных должностей, присуще духу расы, стоит только перенестись мыслью за несколько лет до революции. Действие центрального правительства было почти так же сильно, как и теперь.

«Города, — пишет Токвиль, — не могут ни устанавливать пошлин, ни взимать податей, ни отдавать в залог, ни продавать, ни вести тяжбу, ни отдавать свои имения в аренду, ни управлять ими, ни распоряжаться избытком доходов. На все это надо постановление Совета министров по рапорту интенданта. Все работы исполняются по планам и сметам, утверждаемым решением Совета. В присутствии интенданта или его заместителей работы отдаются с торгов и ведутся обыкновенно инженером или архитектором от правительства. Вот что удивит тех, кто думает, что все происходящее во Франции — ново... Нужно было испросить разрешение Совета, чтобы исправить причиненное ветром повреждение церковной крыши или восстановить обрушившуюся стену дома священника. Самый дальний от Парижа деревенский приход был подчинен этому правилу, как и самые близкие. Я знавал приходы, испрашивавшие у Совета право израсходовать 25 ливров».

Тогда, как и теперь, местная провинциальная жизнь с давнего времени была сведена на нет развивавшейся централизацией, явившейся следствием не самодержавной власти, а равнодушия граждан.

«Удивляются, — говорит тот же автор, — той поразительной легкости, с какой Учредительное собрание могло уничтожить разом старое деление на провинции, многие из которых были древнее самой монархии, и методически разделить государство на 83 отдельные части, как будто речь шла о девственной земле Нового Мира. Ничто другое так не поразило и не испугало остальную Европу, не ожидавшую подобного зрелища. «Впервые, — говорил Бэрк, мы видим, что люди так варварски кромсают свою родную землю». Действительно, казалось, что раздирали живые тела, занимались же только кромсанием мертвых».

Именно благодаря исчезновению провинциальной жизни облегчилась возрастающая централизация старого порядка.

«Не будем удивляться, — говорит Токвиль, — с какой поразительной легкостью была восстановлена централизация во Франции в начале этого века. Люди 1789 года разрушили здание, но фундамент его уцелел в самой душе разрушителей, и на нем они могли заново воздвигнуть разрушенное и построить его с небывалой до того прочностью».

Постепенное поглощение государством личной инициативы граждан при старом порядке вызвало необходимость в увеличении числа должностей, и все граждане мечтали добиться таковых.

«В 1750 году, в одном провинциальном городе средней величины, 129 человек было занято отправлением правосудия, а на 126 человек было возложено исполнение их приговоров; все эти чиновники были жителями этого города. Ревность жителей к занятию этих мест была поистине несравненна. Как только кто-либо из них приобретал маленький капитал, вместо того чтобы пустить его в оборот, он спешил воспользоваться им для получения места. Это жалкое честолюбие более повредило успехам земледелия и торговли во Франции, чем цехи и даже подушная подать».

Значит, не принципами 1789 года, как это часто повторяют, живем мы в настоящее время. Мы живем принципами, созданными старым режимом, и развитие социализма представляет собой только их высший расцвет, последнее проявление идеала, преследуемого в течение веков. Идеал этот, несомненно, был некогда очень полезен в такой несолидарной стране, как наша, которую можно было объединить только энергичной централизацией. К несчастью, по установлении единства, привычки, глубоко укоренившиеся в душе народа, не могли измениться. Убитый в гражданах дух предприимчивости не мог возродиться с уничтожением местной жизни. Умственный склад народа создается медленно, но также очень медленно изменяется, когда он , установился.

Всё — как учреждения, так и воспитание — было направлено к поглощению государством всех функций, приведшему, как мы покажем, к страшным последствиям. Одной нашей системы воспитания было бы достаточно для полного уничтожения самой живучей из наций.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ПОНЯТИЯ ЛАТИНСКИХ НАРОДОВ О ВОСПИТАНИИ,

ОБРАЗОВАНИИ И РЕЛИГИИ

§ 1. Понятия латинских народов о воспитании и образовании. Понятие о воспитании вытекает из понятия о государстве. Основания нашей учебной системы. Как она создает у целых категорий лиц банальность мысли и ослабление характера. Нормальная школа. Почему учебные заведения являются могущественным очагом государственного социализма, стремящегося все уравнять и нивелировать? Современная полемика о печальной роли нашего классического образования. Сравнение принципов воспитания и обучения у англосаксов и латинских народов; Общее непонимание этого предмета. Не то важно, чему обучают, а то, как учат. Разные примеры результатов наших методов обучения.

§ 2. Понятие латинских народов о религии. Религиозные понятия, оказав в течение продолжительного времени весьма хорошее влияние на народы латинской расы, в настоящее время сделались для них вредными. Как англосаксы сумели согласовать свои религиозные верования с современными потребностями. Непримиримость религиозных догм латинских народов и ее результаты. Общие следствия понятий латинских народов с социалистической точки зрения.

§ 3. Каким образом понятия латинской расы наложили свой отпечаток на все элементы, цивилизации.

§ 1. ПОНЯТИЯ ЛАТИНСКИХ НАРОДОВ О ВОСПИТАНИИ И ОБРАЗОВАНИИ

Понятие латинских народов о воспитании является следствием понятия их о государстве. Так как государство должно было всем управлять, то оно должно было руководить также и воспитанием. Думая и действуя за граждан, оно должно было позаботиться запечатлеть в душах чувство повиновения, уважение ко всякой иерархии и строго подавлять все поползновения к независимости и инициативе. Ученик должен был ограничиваться заучиванием наизусть руководств, передающих ему лишь то, что решено авторитетами по всем вопросам — политическим, религиозным, философским и научным. Это был всегдашний идеал иезуитов, мудро довершенный Наполеоном. Учебная система, какой ее создал этот великий деспот, является наилучшим образцом методов, которые следует использовать для порабощения интеллигенции, обезличивания характеров и превращения латинской молодежи в рабов или мятежников.

Время ушло вперед, но наша учебная система мало изменилась. Над ней особенно тяготеет всесильное могущество предков. Государство — исключительный направитель дела обучения — сохранило систему воспитания, годную разве только для средних веков, когда господствовали богословы. Эта система накладывает на все латинские народы свой отпечаток разложения. В настоящее время она и не имеет целью порабощать ум, заглушать голос разума, уничтожать инициативу и независимость, но так как приемы не изменились, то результаты получаются прежние. Мы имеем, впрочем, учреждения, которые с точки зрения их психологического действия просто поражают изобретательностью, с какой они создают в целых категориях людей совершенную банальность мысли и характера. Что может быть поразительнее, например, нашей высшей школы с ее изумительной системой экзаменов? Разве что в Китае можно найти нечто подобное. Большая часть молодых людей, оканчивающих эту школу, отличается одинаковостью понятий обо всем и даже одинаковостью их выражения. Страница, начатая одним из них, может быть продолжена кем-либо другим без всякого изменения в идеях и в слоге. Одни только иезуиты умели изобретать такие совершенные способы дисциплинирования ума.

Приученные мелочными правилами рассчитывать чуть ли не с точностью до минуты свое время, ученики наших лицеев оказываются хорошо подготовленными на всю остальную их жизнь к однообразию мысли и действий, которых требует развитие государственного социализма. Они всегда будут испытывать величайшее отвращение ко всякой оригинальности, ко всяким личным усилиям, всегда будут глубоко презирать то, что еще не обозначено известными рамками и не зарегистрировано, будут относиться с несколько завистливым, но всегда почтительным уважением ко всякой иерархии и внешним отличиям. Всякое стремление к инициативе, к индивидуальному усилию будет у них совершенно подавлено. Они будут в состоянии иногда возмутиться, как они это делали в школе, когда их надзиратели бывали слишком суровы, но эти возмущения никогда не будут ни серьезными, ни продолжительными. Школа, лицеи и другие подобные им заведения оказываются, таким образом, прекрасными школами государственного социализма, все урав­нивающего и нивелирующего. Благодаря этой системе мы все ближе и ближе подходим к такой форме правления.

Только подробно изучив нашу латинскую систему воспитания, можно вполне понять настоящий успех социализма у латинских народов. Этого вопроса я могу коснуться здесь только вкратце[55].

Англосаксы никогда не знали нашей гнусной системы воспитания, и отчасти поэтому они теперь и стоят во главе цивилизации, оставив далеко за собой латинские народы. Основы англосаксонского воспитания совершенно иные, чем у последних. Нескольких строк будет достаточно, чтобы показать очевидность этого различия.

Цивилизованный человек не может жить без дисциплины. Эта дисциплина может быть внутренняя, т. е. в нем самом, и внешняя, т. е. вне его, и тогда она по необходимости налагается другими.

Англосакс, обладая этой внутренней дисциплиной, благодаря свое­му наследственному характеру, укрепленному воспитанием, может сам собой управлять в жизни и не нуждается в заботах государства. Человек латинской расы, обладающий вследствие наследственности и воспитания очень малой внутренней дисциплиной, нуждается во внешней. Она налагается на него государством, и вследствие этого он окутан тесной сетью правил, притом бесчисленных, так как они должны руководить им во всех обстоятельствах жизни.

Основной принцип английского воспитания заключается в том, что ребенок проходит через школу не для того, чтобы быть дисциплинированным другими, а для того, чтобы познать пределы своей независимости. Он должен сам себя дисциплинировать и приобрести, таким образом, контроль над собой, из которого происходит самоуправление. Английский юноша выходит из школы с очень малыми сведениями по древним языкам и небольшими теоретическими познаниями, но в ней он стал человеком, умеющим руководить собой в жизни и рассчитывать только на самого себя. Методы воспитания, позволяющие достигать такого результата, удивительно просты. Подробное изложение их можно найти во всех книгах о воспитании, написанных англичанами.

Воспитание у латинских народов стремится как раз к противоположному. Его цель — уничтожить инициативу, независимость, волю ученика мелочными и строгими правилами. Единственная обязанность ученика — учиться, отвечать уроки и повиноваться. Мельчайшие действия предусмотрены. Его время распределено по минутам. После 7 или 8 лет этого каторжного режима всякие следы воли и инициативы должны исчезнуть. Но когда молодой человек будет предоставлен самому себе, как он сможет управлять собой, если он к этому не приучен? Удивительно ли после этого, что латинские народы так плохо умеют управлять собой и оказываются столь слабыми в коммерческой и промышленной борьбе, происходящей под влиянием мировой эволюции настоящего времени? Не естественно ли, что социализм, умножающий только те путы, которыми государство связывает граждан, принимается так охотно умами, столь хорошо подготовленными школой к рабскому подчинению?

О следствиях методов воспитания у англичан и латинских народов можно судить по достигаемым ими результатам. При выходе из школы, молодому англичанину не представляет никакого затруднения найти свою дорогу в промышленности, земледелии или торговле, между тем как наши бакалавры, кандидаты, инженеры умеют только хорошо делать выкладки на доске. Через несколько лет по окончании воспитания они совершенно забывают приобретенную в школе бесполезную науку. Если государство не пристроит их, то они выбиваются из колеи. Если они решаются снизойти до промышленности, то принимаются там на самые низшие должности до тех пор, пока не успеют совершенно перевоспитать себя, что им почти никогда не удается. Если они пишут книги, то это только бледные переделки их учебников, так же лишенных оригинальности по форме, как и по мысли.

Не наши учебные программы, а наши методы обучения следовало бы изменить. Все программы хороши, если уметь ими пользоваться. К несчастью, чтобы изменять эти методы, следовало бы сначала иметь возможность изменять идеи профессоров и, следовательно, их подготовку, отчасти даже их психику.

§ 2. ПОНЯТИЕ ЛАТИНСКИХ НАРОДОВ О РЕЛИГИИ

Религиозные понятия, исполнив свою полезную роль, сделались столь же пагубными для латинских народов, как и их понятия о государстве и воспитании, и все по той же причине — по неспособности к дальнейшему развитию.

Не порывая резко связи с прежними верованиями, Англосаксы сумели создать религию более широкую, могущую применяться ко всем современным потребностям. Слишком стеснительные догматические истины сглажены, им придано символическое значение, мифологический характер. Таким образом, религия могла без вражды уживаться с наукой. Она во всех отношениях не представлялась явным врагом, с которым надо было бы бороться. Католическая догма латинских народов, напротив, сохранила свои неподвижные, неизменные и нетерпимые формы, может быть полезные раньше, но очень вредные теперь. Она осталась тем же, чем была 500 лет тому назад. Вне ее нет спасения. Она стремится внушить верующим самые неприемлемые исторические несообразности. Никакое соглашение с ней невозможно. Ей нужно подчиниться или же бороться с ней.

Протесты разума заставили правительства латинских народов отказаться от поддержки верований, столь глубоко несогласных с развитием идей, и правительства кончили тем, что вообще стали воздерживаться от всякого вмешательства в область религии.

Но тогда обнаружились два следствия. Над слабыми душами старые догматы проявляют всю свою власть и порабощают их обветшалым верованиям, не имеющим никакого отношения к современным нуждам. Более независимые умы сумели освободиться от явно нерационального и тягостного ига, но так как в молодости им твердили, что всякая мораль опирается на религиозные догматы и без них существовать не может, то они вообразили, что с исчезновением этих догматов должна исчезнуть и опирающаяся на них мораль. Нравственность этих людей значительно ослабла, и скоро они не стали признавать других правил поведения, кроме предписываемых законами и поддерживаемых жандармами.

Таким образом, три основных понятия — об управлении, воспитании и религии — способствовали образованию духа латинских народов и привели их к современному состоянию. Все народы на известной ступени цивилизации подчинялись этим понятиям, и ни один не мог избегнуть подчинения им, ибо когда народы еще слабы, невежественны, мало развиты, то, очевидно, для них выгодно, как для ребенка, чтобы лучшие умы давали ему идеи и верования, думали и действовали за него. Но в развитии народов наступает момент, когда они выходят из детского возраста и должны сами управлять собой. Народы, не сумевшие приобрести этой способности, оказываются далеко отставшими от народов, выработавших в себе такую способность.

Латинские народы еще не преуспели в этом и, не сумев научиться думать и действовать самостоятельно, они в настоящее время безоружны в промышленной, торговой и колониальной борьбе, вызванной современными условиями существования и в которой так быстро восторжествовали англосаксы. Являясь жертвами своих наследственных понятий, латинские народы обращаются к социализму, обещающему им думать и действовать за них, но, попав под его власть, они подчинятся лишь новым господам и еще более отдалят приобретение тех качеств, которых им недостает.

§ 3. КАКИМ ОБРАЗОМ ПОНЯТИЯ ЛАТИНСКОЙ РАСЫ

НАЛОЖИЛИ СВОЙ ОТПЕЧАТОК НА ВСЕ ЭЛЕМЕНТЫ

ЦИВИЛИЗАЦИИ

Мне бы оставалось еще, для несколько большей полноты, проследить в различных отраслях цивилизации — литературе, искусствах, промышленности и т. п. — следствия, полезные или вредные, смотря по эпохам, основных понятий, значение которых я только что здесь вкратце наметил, но такая обширная задача не может быть здесь предпринята. Достаточно было показать, что современный прогресс социализма у латинских народов является следствием их понятий, и определить образование этих понятий. Мы найдем влияние их на каждой странице этой книги, и в особенности, когда будем говорить о торговой и промышленной борьбе, на которую современное экономическое развитие обрекает все народы. Читатель, который захочет применить наши принципы к какому-нибудь элементу любой цивилизации, будет поражен той ясностью, с какой они освещают ее историю. Они, очевидно, недостаточны для объяснения всего, но они дают объяснение многим фактам, непонятным без них. Принципы эти особенно содействуют пониманию той потребности в постороннем управлении, которая заставляет латинские народы бояться ответственности, их неспособности доводить до успешного конца всякое предприятие без твердых руководителей и их современного стремления к социализму. Когда во главе их стоят великие государственные люди, великие полководцы, дипломаты, мыслители, артисты, они оказываются способными к самым энергичным усилиям. Но гениальные инициаторы встречаются не всегда, и из-за недостатка таких руководителей латинские народы находятся в упадке. С Наполеоном они господствовали над Европой. Находясь потом под начальством неспособных генералов, они стали жертвами самых неправдоподобных поражений и не могли противиться тем, кого они раньше так легко победили. Такие народы, не всегда без оснований, так склонны возлагать на своих начальников ответственность за понесенные поражения. Они стоят того же, что и их начальники, и они это сознают.

При подробном изучении истории войны 1870 года беспрестанно выступает подавляющая неспособность не только стоявших во главе армий генералов, но также и офицеров всяких чинов без исключения. Эти последние никогда не смели проявить ни малейшей инициативы, овладеть незанятым мостом, атаковать мешающую батарею и прочее. С особенной озабоченностью они ждали приказаний, которые не могли прийти. Подобно дипломатам, упомянутым мною выше, они не руководствовались умением принимать решение в непредвиденных случаях, при отсутствии начальника; силу же немцев составляло то, что они обладали этим умением. Приказания были для них бесполезны и, кроме общих указаний («директив», по выражению Мольтке), они получали их очень немного. Каждый офицер знал, что ему делать в разных возможных ситуациях, и вследствие технического воспитания, долгое время применявшегося на практике, он делал это инстинктивно. Воспитание является полным только тогда, когда действия, сначала сознательные и требующие значительных усилий, совершаются затем бессознательно. Они совершаются тогда инстинктивно и без размышления, но такой результат достигается не изучением книг. Наш главный штаб, после 30 лет размышления, едва только начинает подозревать важность этих принципов, но воспитание, получаемое в Военной Академии нашими офицерами, осталось еще совсем латинским, т. е., к сожалению, совершенно книжным и теоретическим.

Народы латинской расы должны приобрести умение владеть собой, иначе им грозит скорая погибель. Поля сражений, как на войне, так и в промышленности, в настоящее время слишком обширны для того, чтобы небольшое количество людей, даже самых выдающихся, могло управлять сражающимися. В той мировой фазе, в которую мы вступили, влияние великих способностей не изглаживается, но выказывает все меньшую и меньшую наклонность играть руководящую роль. Авторитет слишком раздроблен, и потому стал близок к исчезновению. Современный человек не может больше рассчитывать ни на какую опеку, а на опеку социализма — еще меньше, чем на всякую другую. Он должен научиться полагаться только на самого себя. К этой-то основной необходимости воспитание и должно бы его подготавливать.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ОБРАЗОВАНИЕ СОЦИАЛИЗМА У НАРОДОВ

ЛАТИНСКОЙ РАСЫ

§ 1. Всепоглощающая роль государства. Современный социализм у латинских народов представляет собой следствие прежнего понятия их о правительстве. Постепенное расширение государственных функций. Почему требования общества вызывают необходимость подобного расширения? Государство чем дальше, тем больше принуждено управлять большими предприятиями и поддерживать субсидиями те, которыми оно не управляет. Различные примеры, показывающие необходимость для государства вмешиваться в это против своего желания, для регламентации и поддержки.

§ 2. Последствия расширения государственных функций. Исчезновение чувства инициативы и ответственности у граждан. Одна регламентация вызывает другую. Трудности, испытываемые государством при управлении всем. Огромные расходы, вызываемые постоянным его вмешательством. Неизбежное возрастание бюрократии у латинских народов. Дробление государственной власти. Постоянные требования со стороны общества все большей и большей регламентации. Огромная стоимость всего того, что изготавливается государством. Роковые последствия усложнения в его администрации. Разные примеры из управления армией и флотом. Стоимость изделий частной промышленности. Система управления колониями у народов латинской расы. Однородные последствия такого управления в Италии и Франции.

§ 3. Коллективистское государство. Латинским народам осталось еще преодолеть немного ступеней для того, чтобы дойти до чистого коллективизма. Латинские народы давно вступили в фазу коллективизма. Обзор различных предложений коллективистов и того, что уже сделано в этом направлении.

§ 1. ВСЕПОГЛОЩАЮЩАЯ РОЛЬ ГОСУДАРСТВА

В предыдущих главах достаточно ясно показано, что социализм в форме государственного социализма, очень близкой к коллективизму, является во Франции расцветом долгого прошлого, прямым последствием уже очень старых учреждений. Современный, совершенно неимеющий революционного характера коллективизм следовало бы считать очень отсталой доктриной, а приверженцев ее — робкими реакционерами, ограничивающимися лишь развитием самых старых и наименее возвышенных латинских традиций. Они нам каждый день во всеуслышание твердят о близком торжестве своих утопий. Они еще не родились, а мы уже давно были жертвами этих мечтаний.

Государственный социализм, т. е. сосредоточение в руках правительства всех элементов жизни народа, является, пожалуй, самым характерным; основным и неотразимым понятием латинских обществ. Всепоглощающая роль государства не только не уменьшается, а, напротив, с каждым днем все более и более расширяется. Долгое время ограничиваясь только политическими функциями, государство не могло значительно расширить свою деятельность в сфере промышленности в то время, когда ее почти и не было. Когда же промышленность стала играть преобладающую роль, правительство стало вмешиваться во все ее отрасли. Государство увидело себя вынужденным восполнить собой недостаточную частную инициативу в деле созидания железных дорог, портов, каналов, разных сооружений и пр. Оно исключительно само управляет самыми важными предприятиями и сохраняет монополию в многочисленных отраслях: обучения, телеграфа, телефона, производства табака, спичек и пр., которые постепенно поглотились государством. Оно принуждено поддерживать и те предприятия, которыми само не управляет, чтобы только не дать им прийти в упадок. Без его субсидий большая часть из них быстро дошла бы до несостоятельности. Так, например, оно платит железнодорожным обществам огромные субсидии под видом гарантирования доходов. Оно выплачивает их акционерам ежегодно около 100 миллионов франков, и к этой сумме надо прибавить 48 миллионов франков ежегодного дефицита от линий, эксплуатируемых самим государством.

Число частных предприятий — морских, коммерческих или земледельческих, которые государство вынуждено субсидировать под разными видами, весьма значительно. Оно выплачивает премии судостроителям, сахарозаводчикам, владельцам бумагопрядилен, шел­ководам и прочим. Только для этих последних годовые премии достигают 10 миллионов франков; сахарозаводчики же получают более 100 миллионов франков в год. Нет почти видов промышленности, которые в настоящее время не требовали бы финансового покровительства государства. В этом вопросе и, к сожалению, только в нем одном самые противоположные политические партии проявляют полное согласие. Считаясь всеми ответственным за все и обязанным всем управлять, государство представляется обладателем огромной казны, из которой каждый может черпать. Нужна ли какому-нибудь департаменту (как это было, например, с торговой палатой X., по сообщению газеты «Temps») известная сумма для вознаграждения рисовальщика за работу по улучшению исключительно местной отрасли промышленности, но приносящей ему прибыль в несколько миллионов, — он обращается к государству, а не к лицам, заинтересованным в успехе этой промышленности. Хочет ли другой департамент иметь железную дорогу чисто местного значения, он обращается опять-таки к государству. Нужны ли морской гавани улучшения, которыми только она одна и будет пользоваться, — опять государство. Нигде ни малейшего следа инициативы или частного сообщества для создания или поддержания какого-нибудь дела.

П. Бурд[56] привел очень типичный, пример такого умственного склада. Это совершенно непонятная и неправдоподобная для англичанина или американца История с обитателями маленького города X. Лопнула одна из водопроводных труб, и в нее попали нечистоты из соседней сточной трубы. Позвать рабочего и исправить трубу было слишком необычно для латинского склада ума, чтобы могло прийти в голову муниципальному совету, собравшемуся для обсуждения этого случая. Очевидно, надо обратиться к правительству. Четыре больших газетных столбца едва могли вместить изложение всего, что было по этому поводу сделано. Благодаря вмешательству значительного числа министров, сенаторов, депутатов, префектов, инженеров и т. п. дело прошло не меньше чем через 20 инстанций в различных управлениях, а окончательное решение дошло до городка X. только через два года; до тех пор жители продолжали с покорностью пить воду из сточной трубы, ни разу и не подумав о том, чтобы самим исправить беду. Примеры, приведенные Токвилем, указывают, что точно так же велись дела и при старом режиме.

В этом виден особенный склад ума, очевидно, являющийся характерной чертой расы. Государство вынуждено постоянно вмешиваться с целью регламентации и покровительства; а если бы оно выслушивало все жалобы, то ему пришлось бы вмешиваться еще больше. Несколько лет тому назад почтенный сенатор сделался перед сенатом посредником требований союза колбасников, добивавшегося обязать государство заменить говядину соленой свининой в продовольствии армии с целью покровительства разведению поросят. Так как, по понятию этих молодцов, естественной функцией государства является покровительство промышленности, то оно непременно должно было обеспечить продажу их товаров и заставить есть соленую свинину.

Совсем напрасно упрекают коллективистов в желании передать все монополии, все виды промышленности, все общественные должности в руки правительства. Это не только их мечта, это мечта всех партий, мечта всей расы.

Атакуемое со всех сторон государство защищается, как может, но под единодушным напором общества вынуждено против своей воли покровительствовать и регламентировать. Со всех сторон требуют у него вмешательства и всегда в одном и том же смысле, т. е. в смысле ограничения инициативы и свободы граждан. Законы это­го рода, предлагаемые ему каждый день, бесчисленны: законы о выкупе железных дорог и о казенном управлении ими, о монополизации спирта, об управлении французским банком, об урегулировании рабочего времени на фабриках, об устранении конкуренции иностранных продуктов, о пенсиях всем престарелым работникам, о возложении на предпринимателей казенных поставок обязанности использовать только известные категории рабочих, о регулировании цены на хлеб, об обложении налогом холостяков ввиду принуждения их к вступлению в брак, о налогах на большие магазины в пользу малых и т. п.

Таковы факты. Рассмотрим теперь вытекающие из них следствия.

§ 2. ПОСЛЕДСТВИЯ РАСШИРЕНИЯ ГОСУДАРСТВЕННЫХ ФУНКЦИЙ

Последствия такого поглощения всех функций государством и его постоянного вмешательства, требуемых всеми партиями без исключения, гибельны для народа, который подчиняется им, или скорее вызывает их. Это постоянное вмешательство, в конце концов, всецело уничтожает у граждан дух инициативы и ответственности, которыми они и без того обладают в столь малой степени. Оно обязывает государство управлять предприятиями с большими расходами, вызываемыми сложностью административного механизма, тогда как частные лица, побуждаемые собственным интересом, успешно повели бы эти предприятия без таких расходов, как это, впрочем, и делается в других странах.

Во всех странах мира хорошо известно, что предприятия, ведущиеся частными лицами, естественно заинтересованными в успехе дела, преуспевают гораздо лучше, чем правительственные, обслуживаемые безымянными агентами, в деле мало заинтересованными. Симон Гананн, американский консул во Франкфурте, сделал по поводу металлургических предприятий России следующие наблюдения: «любопытен тот факт, что когда государство само управляло этими предприятиями, все они едва только перебивались, и так было до 1885 г., когда в них стали участвовать местные капиталы, и что иностранные капиталы добились успеха там, где другие испытывали лишь неудачи. Из 17 южных сталелитейных заводов России русским владельцам принадлежат только 4».

Таковы давно признанные экономистами результаты. «Сосре­до­точение экономических сил в руках государства, — по словам Леруа-Болье[57], — ведет к исчезновению в новой Франции частной инициативы, вырождению воли и личной энергии и, наконец, к своего рода бюрократическому рабству или парламентскому цезаризму, в одно и то же время ослабляющему и деморализующему всю обедневшую страну».

«Регламентация, — говорит со своей стороны Герберт Спенсер, — вызывает новые регламентации, порождая совсем непредвиденные законодателем последствия... Всякая регламентация влечет за собой создание новых должностей распорядительных агентов, большее развитие чиновничества и увеличение сословия должностных лиц. Чем больше сказывается вмешательство государства, тем в большей мере теряют свою личную инициативу управляемые им граждане; сверх того, всякое новое вмешательство государства укрепляет в них невысказываемое вслух мнение, что долг государства — врачевать всякое зло и осуществлять всякое благо».

Никогда экономисты не были так осязательно правы, и однако никогда их проповедь не была в такой мере гласом вопиющего в пустыне, как в настоящем случае. Никто не оспаривает их уверений, и, тем не менее, мы продолжаем все более и более подвигаться по пути, который приводит к полному упадку и рабству народы, попавшие на этот путь.

Только благодаря все более и более возрастающей армии чиновников, государство в настоящее время в состоянии всем управлять, всем руководить, все централизовать. Каких-нибудь 50 лет тому назад чиновников было 188.000, и они обходились ежегодно в 245 миллионов франков; теперь их насчитывается 689.000[58], и обходятся они в 627 миллионов франков.

Число их в силу необходимости будет возрастать еще в большей пропорции. Даваемое государством образование служит почти только для создания государственных чиновников. Половина учащихся в средних школах готовится к занятию общественных должностей. Только недоучившиеся посвящают себя торговле, земледелию и промышленности, что как раз противоположно тому, что происходит в Америке и Англии.

Правительство всеми средствами защищается от нашествия обладателей дипломов, которых их притупляющее воспитание и наследственные способности не наделяют инициативой в мере, необходимой для создания себе независимого положения. У них хватает воли только на заучивание наизусть самых толстых учебников, и в этом отношении ничто их не устрашает. Государство беспрестанно усложняет программы экзаменов, учебники все более и более растут, кандидаты же ничуть не унывают. Четвертой доли того терпения, какое они проявляют при заучивании наизусть скучных и бесполезных книг, было бы для большей их части достаточно, чтобы приобрести состояние в промышленном предприятии, но это им и в голову не приходит. Справедливо можно было бы сказать, что наш век — век экзаменов. Это в точности китайская система; она, по словам Ренана, довела народ мандаринов до неизлечимой дряхлости.

На самом деле, в настоящее время управляет Францией бюрократия и по необходимости будет управлять ею все больше и больше. Раздробленная власть государства оказывается в руках бесчисленного множества чиновников. Так как неотразимая потребность латинских народов быть управляемыми сопровождается не менее неотразимой жаждой власти, то все чиновные представители государства управляют друг другом, следуя мелочной и строгой иерархии, нисходящей по последовательным ступеням — от министра до последнего мелкого чиновника. Так как каждый чиновник ведает только очень ограниченной областью, то он не может исполнить самого мелкого дела, не прибегая к целому ряду высших инстанций. Он опутан сетью правил и ограничений, от которых не может освободиться и тяжесть которых по необходимости падает на всех, кто вынужден к нему обращаться.

Эта сеть правил развивается с каждым днем по мере того, как инициатива граждан слабеет. По замечанию Леона Сэ, «подни­мает­ся все более сильный крик, требующий все более и более мелочной регламентации».

Побуждаемое беспрестанными требованиями общества, жаждущего опеки, государство безостановочно издает законы и правила. Вынужденное всем управлять, все предвидеть, оно входит в самые мелочные подробности жизни граждан. Раздавит ли повозка частное лицо, украдут ли часы в мэрии, сейчас же назначается комиссия для выработки правил, и эти правила всегда составляют целый том. В одном хорошо осведомленном журнале говорится, что новые правила для извозчиков и в отношении других средств передвижения в Париже, составленные комиссией, которой было поручено упростить существующий порядок вещей, будут содержать не менее 425 пунктов!

Эта невероятная потребность в регламентации не является новостью в истории. Она уже замечалась у нескольких народов, особенно у римлян и в Византии, в эпохи полного упадка, и она должна была значительно его ускорить. Гастон Буасье обращает внимание на то, что при конце римской империи «никогда еще административная мелочность не заходила так далеко. Эта эпоха прежде всего бумажная; государственный чиновник не ходил иначе, как в сопровождении секретарей и стенографов».

Эта столь сложная иерархия, эта тесная регламентация приводит прежде всего к тому, что государство производит все и очень медленно и очень дорого. Недешево обходится гражданам нежелание самим управлять своими делами, а доверять все государству. Последнее заставляет их платить очень дорого за свое вмешательство. Как очень типичный пример можно привести постройку различных железных дорог по настоянию разных департаментов Франции.

Повинуясь общественному давлению, правительство постепенно понастроило и непосредственно управляет линиями длиною в общем около 2.800 километров, стоившими, согласно отчету бюджетной комиссии за 1895 г., огромной суммы в 1.275 миллионов франков, считая в том числе капитализованный ежегодный дефицит. Так как ежегодный доход составлял 9 миллионов франков, а расход был в 57 миллионов франков, то, следовательно, ежегодный дефицит достигал почти 48 миллионов франков. Этот дефицит происходит отчасти от огромных расходов по эксплуатации.

«Невозможно сказать, — пишет Леруа-Болье, — до какой атрофии личной инициативы доводит французский режим общественных работ. Привыкнув рассчитывать на помощь общины, департамента или центральной власти, различные группы жителей, в особенности в деревнях, не умеют уже ничего предпринять сами или прийти в чем-либо к соглашению. Я видел сам, как деревни в 200 или 300 душ, принадлежащие большой разбросанной общине, ждали целыми годами и униженно ходатайствовали о помощи для устройства необходимого им колодца, приведение которого в порядок требовало лишь 200 или 300 франков, т. е. по одному франку с головы.

Мы смело утверждаем, что среди богатых наций старой цивилизации Франция находится в самых невыгодных условиях относительно обладания и дешевизны орудий для общественного пользования. Газ обходится ей дороже, чем где-либо, электричество едва только начинает освещать некоторые улицы в немногих городах, городской транспорт находится в первобытном состоянии — трамваи, очень немногочисленные, существуют только в перворазрядных городах и лишь в нескольких второстепенных; компании, занимающиеся этой отраслью промышленности, за исключением, быть может, двух или трех на всем протяжении нашей территории, разорены; капиталисты, устрашенные такими неудачами, не чувствуют никакого расположения устраивать в наших городах усовершенствованные сообщения. Телефон стоит в Париже в два или три раза дороже, нежели в Лондоне, Берлине, Брюсселе, Амстердаме, Нью-Йорке. Таким образом, оказывается, что великая страна в XIX веке пользуется лишь в очень ограниченной степени недавними и многочисленными плодами прогресса, которые за последние 50 лет преоб­разили городскую жизнь. Не потому ли это происходит, что государство недостаточно вмешивается в устройство жизни граждан? Нет, — потому что оно вмешивается слишком много! Представляющие его муниципалитеты чрезмерно злоупотребляют своей двойной властью принуждений — уставных и административных, увеличивающих число приказов или запрещении и размеры натуральных повинностей; они подчиняют иногда без всякого ограничения промышленные компании изменчивому произволу муниципальных советов; принуждения же со стороны контроля стараются сделать из каждого сообщества капиталистов неистощимую дойную корову для муниципалитета; к этому нужно еще присоединить то узкое чувство зависти, с каким смотрят на всякое благополучие частных компаний, принимаемое за покушение на общественную власть».

Сложность делопроизводства, рутина, а также и необходимость для должностных лиц подчиняться, во избежание личной ответственности, самым мелочным формальностям вызывают огромные расходы, замечаемые во всем, что подлежит государственному управлению.

Как образчик склада ума, специально созданного требованиями бюрократического режима, можно привести рассказанную в парламенте министром Делькассе историю долгого спора в отделениях одного министерства о том, должен ли выразиться в бюджете этого министерства расход на 77 килограммов железа цифрой в 3 франка 46 или 3 франка 47 сантимов. Для решения этого потребовалось долгое обсуждение полдюжины начальников отделений и, наконец, непосредственное вмешательство самого министра.

Все предприятия, управляемые администрацией в латинских странах, подчинены той же системе крайне мелочного контроля, причем в окончательном результате является израсходование весьма значительных сумм для получения грошовой экономии: О больнице Сальпетриер, огромном учреждении на 5.000 человек с бюджетом в 2,5 миллиона, в одном журнале говорилось следующее:

«Все удивились бы, если бы стало известно, сколько колес нужно привести в движение, сколько людей расшевелить для получения разрешения поставить маленькую газовую грелку: нужно требование, а затем согласие эконома, разрешение наблюдательного комитета, отправка к архитектору, распланировка, проект, смета, возвращение в наблюдательный комитет, предписание архитектору, уведомление подрядчику, т. е. потеря 2-х месяцев и расход от 80 до 100 франков, тогда как у самостоятельного директора дело было бы оборудовано в 8 дней, при расходе от 15 до 20 франков».

Доклады, сделанные в парламенте от имени бюджетной комиссии Кавеньяком о военном бюджете и Пельтаном о морском, показывают, что административная путаница превосходит все, что только можно себе представить. В докладе Кавеньяка в числе многих аналогичных фактов имеется неправдоподобная и, однако, достоверная история батальонного командира, который, позволив себе заказать пару ботинок неустановленной формы, оказался должным 7 франков 80 сантимов государству, каковую сумму он, впрочем, был вполне готов заплатить. Чтобы узаконить платеж, понадобилось 3 письма военного министра, 1 письмо министра финансов, 15 писем, решений или отношений генералов, директоров, начальников отделений и пр., поставленных во главе разных административных учреждений!

В одном докладе морской бюджетной комиссии замечается еще гораздо большая запутанность. Месячное жалованье простого лейтенанта флота состоит из 66 разных ассигнований, «снабженных длинным хвостом десятичных знаков». Чтобы получить в морской гавани «петлю для прикрепления паруса», т. е. кусок кожи, стоящий 10 сантимов, нужно заготовить специальный лист, на котором во всех концах порта должны быть собраны 6 разных подписей, после чего начинаются новые записи и внесения в новые книги. Для получения некоторых предметов нужна отчетность, требующая двухнедельной работы. Число описей, составляемых в некоторых бюро, определяется в 100 тысяч.

На судах путаница не меньшая: бюрократический порядок снаб­жения там изумительный. «Мы там нашли, — говорит докладчик, — вместе с 33 томами правил, излагающих подробности административной жизни на корабле, перечисление 230 различных типов реестров, книг, тетрадей, ежедневных и месячных ведомостей, удостоверений, квитанций, брошюрок, отдельных листков и прочее». В этом лабиринте цифр несчастные служащие совершенно теряются. Подавленные своей ужасной работой, они кончают тем, что пишут совершенно наобум. «Сотни служащих заняты исключительно счетом, переписыванием, списыванием бесчисленных реестров, переносом на бесчисленные бланки, делением, сложением и отправкой министру цифр, не имеющих никакого реального значения и не отвечающих фактическому положению; они были бы, вероятно, ближе к истине, если бы были просто выдуманы».

Поэтому и невозможно получить какое-нибудь точное сведение о снабжении, поскольку оно зависит от целого ряда самостоятельных канцелярий. Несколько проверок, сделанных наудачу докладчиком бюджета, дали ему цифры самые нелепые. Тогда как крайне необходимые вещи совсем отсутствовали, и приходилось покупать их неотлагательно (например, упомянутые в докладе 23.000 ложек и вилок, продающихся в розницу на улицах Тулона по 11 сантимов штука и приобретенных администрацией по 50 сантимов), встречались некоторые вещи в запасе на 30 или даже на 68 лет. Что касается до покупок администрации, то цифры, которые могли быть удостоверены, по истине фантастичны. Она платит за рис на Крайнем Востоке, на месте производства, на 60% дороже, чем в Тулоне. Все цены вообще вдвое больше того, что заплатил бы частный человек. Происходит это только потому, что администрация, не имея возможности заплатить раньше урегулирования бесчисленных отчетных статей, принуждена обращаться к посредникам, которые дают ей авансы, часто уплачиваемые слишком поздно по причине ужасной канцелярской волокиты. Все это ужасное и неизбежное мотовство сводится к солидной цифре миллионов, расточаемых так же бесполезно, как если бы они были брошены в воду. Промышленник, ведущий так свои дела, скоро бы разорился.

Цитируемый нами докладчик полюбопытствовал выяснить, что делает частная промышленность для уменьшения числа служащих, избежания тысяч реестров и отчетности, которая, из-за невозможности разобраться в ней, приводит к полнейшему беспорядку. Нет ничего интереснее этого сравнения, сопоставляющего государственный социализм, эту мечту коллективизма, и частную инициативу, как ее понимают англичане и американцы. Вот его слова: «Чтобы иметь опорный пункт для сравнения, мы запросили о принципах действия большого частного промышленного предприятия, которое взаимодействует с одним из наших арсеналов и, подобно ему, занято постройкой кораблей. Судить о значительности этого предприятия можно, если принять во внимание, что в настоящее время оно имеет на верфи один из наших больших крейсеров 1-го класса, два бразильских броненосца, один крейсер, один пакетбот и пять парусных судов, в общем — флот водоизмещением 68.000 тонн. Очевидно, что для этого необходимы значительные склады материалов.

Одна большая книга достаточна для отчетности каждого из этих складов. Кроме того, над местом складирования определенных предметов помещена дощечка, указывающая род предмета, соответствующий номер листа большой книги и затем вверху в трех колоннах — приход, расход и наличность. Таким образом, с первого взгляда можно узнать состояние заготовок. Если начальнику мастерской нужно что-нибудь получить со склада, он выдает записку со своей подписью и датой, указывающую номер и род требуемой вещи. Заведующий складом надписывает на обороте название, вес, цену розничную, цену оптовую, записки переписываются в тетрадь и — затем в большую книгу. Нет ничего проще и, по-видимому, этого вполне достаточно».

Любопытно сравнить заводскую стоимость изделий частного промышленного предприятия, работающего всегда только ради прибыли, с такой же стоимостью изделий казенных предприятий, чуждых всяких забот о прибыли. Это сравнение уже давно показало, что в общем казенные изделия обходятся на 25–50% дороже изделий частной промышленности. Согласно докладу Кержегю, для броненосцев стоимостью приблизительно около 20 миллионов франков разница между заводскими ценами в Англии и во Франции составляет около 25%.

Сравнение заводских цен частной промышленности и цен государственных учреждений очень трудно, ибо заинтересованные лица старательно забывают показывать в стоимости изделий значительные издержки, например, арендная плата, жалованье служащим и т. д., относимые на другие статьи бюджета. Таким же образом специальное расследование, проведенное бюджетной комиссией, доказало палате депутатов, что национальная типография, показывающая доход от своих операций, в действительности имеет ежегодно 640.000 франков дефицита. Такой дефицит происходит, однако, не от дешевизны ее продукции. Доклад доказал, что печатные издания этого учреждения, получающего от государства 888.000 франков дотации, обходится дороже на 25–30%, чем в частной промышленности. Различия иногда бывают даже гораздо большие. Из примеров, приведенных перед палатой депутатов, можно указать на случай со специальным сочинением, предполагающимся к изданию морским министерством. Национальная типография, учреждение субсидируемое, просила 60.000 франков; частный же издатель, не получающий субсидии, просил 20.000. Правда, что в национальной типографии, которую можно считать прототипом учреждений будущего коллективистского общества, все производится с мелочной регулярностью. Один из докладчиков, Эрвье, выражается так: «нужна бумага, разрешающая туда войти; другая, разрешающая сделать желаемую покупку; третья, разрешающая унести покупку; и наконец еще одна, на свободный выход».

Причин, вызывающих это увеличение цен на все казенные изделия, весьма много. Нам достаточно было указать на сам факт, оставляя в стороне исследование всех этих причин. Мы ограничимся лишь замечанием, что некоторые из них коренятся не только в запутанности правил и формальностей, но еще и в одном весьма существенном психологическом факторе, а именно — в равнодушии, с которым неизбежно относятся люди ко всякому предприятию, не затрагивающему их личного интереса. Вот серьезная причина шаткости тех промышленных предприятий, которые управляются не лично заинтересованными хозяевами, а посредниками.

Вот что писал мне по этому поводу крупный бельгийский промышленник, находящийся в деловых сношениях со многими странами, почему я и обращался к нему по этому вопросу:

«Явным доказательством верности ваших слов о шаткости предприятий, управляемых посредниками, служит длинный список котируемых на бирже предприятий, дававших превосходные результаты и дошедших почти до нуля после превращения их в анонимные общества.

Мы имеем здесь дела, которые, будучи в руках небольшой группы, непосредственно заинтересованной в них, давали дивиденды 12–15%; с преобразованием же их в анонимные общества доход упал в среднем до 3%, а некоторые не дают уже ничего».

Эти различные условия необходимо порождают весьма различные административные приемы. Я имел недавно тому подтверждение одним случаем, который воспроизвожу здесь, потому что он очень типичен.

Иностранное общество построило на свои средства во Франции между двумя крупными промышленными центрами трамвайную линию и само ей управляло. Дело шло превосходно. Ежегодный доход достигал 1.100.000 франков, и расходы по эксплуатации не превышали 47%. Когда местные власти заметили обществу, что до­садно видеть во главе иностранца, оно согласилось заменить его французским инженером. Результат оказался чрезвычайно характер­ным. Инженер прежде всего приступил к реорганизации канцелярий и снабдил их многочисленными агентами: вице-директором, начальником отчетности, юрисконсультом, кассиром и прочими, затем, естественно, он выработал длинный, очень запутанный устав, где развернулась во всю ширь изобретательность его латинского ума.

Результаты не заставили себя ждать. Не прошло и года, как издержки по эксплуатации почти удвоились, достигнув 82%, и общество быстро пошло к разорению.

Оно приняло героическое решение. Директор его пошел к властям, наглядно изложил им результаты, затем предложил им сохранить инженеру его звание и жалованье, но под непременным условием, что нога его ни под каким предлогом не будет в канцелярии. Предложение было принято, прежняя организация восстановлена, сумма расходов вскоре упала до прежней нормы 47%. Этот опыт администрации в латинском духе стоил испробовавшему его предприятию около 500.000 франков.

Наша система управления в применении к колониям привела к самым бедственным результатам. Она привела к постепенному разорению наших владений. В то время как английские колонии почти не обременяют бюджета, мы тратим ежегодно около 110 миллионов франков на содержание своих. За эти деньги мы ведем с ними коммерческие дела, дающие нам менее 10 миллионов прибыли. Значит, ежегодный дефицит — огромный. Этот дефицит гораздо больше простой потери, так как издержанная сумма служит в действительности развитию торговли наших конкурентов. У них-то преимущественно и покупают наши колонисты разные товары, так как наши соотечественники не в состоянии изготавливать их по тем же ценам. Торговые обороты наших колонистов с иностранцами превосходят на 46 миллионов сделки с нашими соотечественниками. Едва ли могло бы быть иначе при существовании административных пут, которыми мы окружаем свою торговлю в наших колониях. Для управления 230 тысячами жителей Кохинхины нам требуется гораздо больше чиновников, чем имеют англичане для управления 250 миллионами индусов.

Печальное состояние наших колоний также является, в значительной степени, последствием одной из тех сторон психологии расы, на непреодолимую силу которой я не раз указывал. Совершенная неспособность латинских народов понимать идеи других народов, их нетерпимость и жажда равенства и единообразия привели их к принципу ассимиляции, по которому подчиненные народы должны управляться согласно с законами и обычаями народа-завоевателя. Негры, мальгаши, аннамиты, арабы и пр. положены на то же самое прокрустово ложе. Мы посылаем из Парижа армию правительственных агентов, навязывающих им законы, созданные для народов совершенно другого умственного склада, полки чиновников, которые подчиняют их всем мелочным правилам, изданным щепетильной и недоверчивой бюрократией. Чтобы судить несколько тысяч негров и управлять двумя или тремя городишками, которые остались у нас в Индии, мы содержим более 100 чиновников, из которых 38 судей. На Мадагаскаре наша администрация обходится нам в 45 миллионов. Эти полчища бесполезных агентов в некоторой степени содействуют заселению наших колоний, но какой ценой! Не только содержание их тяжело ложится на бюджет метрополии, но сверх того, от них бегут все европейские колонисты и спасаются в соседних английских колониях от безвыходной сети всевозможных правил и притеснений[59]. «На 1914 французов, проживающих в Тонкине[60], — писал несколько лет тому назад Бонвало[61], — приходится 1.500 чиновников, 400 лиц, живущих за счет протектората, и 13 колонистов, причем из этих 13-ти шестеро получают субсидию»! В одной газете сообщалось недавно, что в эпоху дагомейских королей[62] наши коммерсанты скорее предпочитали селиться на их территории, чем подчиняться ужасной административной путанице, царившей в нашей колонии. Самый жестокий из тиранов гораздо менее жесток, чем безличная бюрократическая тирания, которой, вследствие неумения управлять собой, мы поневоле должны подчиняться.

Стоит побывать в наших колониях, чтобы убедиться, до какой степени нас ненавидят туземцы, тогда как англичане, управляющие на совершенно иных началах, пользуются глубоким уважением. Эти начала очень просты; состоят они в том, чтобы предоставлять туземцам управляться по возможности самостоятельно и как можно меньше вмешиваться в их дела. Начала эти никак нельзя назвать новыми: они применялись уже римлянами. «Каким образом, — пишет Буасье, — после столь сильного сопротивления Галлия так быстро и искренно сделалась римской? Римская администрация, по крайней мере в лучшие эпохи, отличалась достоинством и в настоящее время довольно редким: она была нетребовательной и совсем непридирчивой. Она не стесняла свободы муниципий[63], как можно меньше вмешиваясь в их дела, уважала религиозные предрассудки и местное самолюбие, ограничивалась очень небольшим количеством чиновников и еще меньшим числом войск. Нескольких отрядов полиции и неясных слухов о легионах, расположенных у границы, было достаточно для удержания в подчинении народа легкомысленного, тщеславного, строптивого, любящего перемены, не расположенного к власти, — народа, в котором нам не трудно узнать себя. Мир вскоре водворил богатство в этой стране, которой только и нужно, что спокойствие, для процветания».

Административные приемы латинской расы, естественно, требуют огромного бюджета; с 1.800 миллионов в 1869 году он постепенно поднялся приблизительно до 5 миллиардов, если к государственному бюджету прибавить еще бюджет общин. Такой бюджет может пополняться только посредством обременительных налогов[64]. Повинуясь общему направлению умов, ставящих преграды всем частным предприятиям, государство отягощает промышленность налогами подчас сумасбродными. Омнибусная компания в своем отчете 1898 г. указала, что при дивиденде в 65 франков на акцию, уплачиваемых акционерам, она платит государству или городу 149 франков податей, что составляет налог более 200%. У главной компании городского извоза государство и город заранее удерживают из ежедневной выручки каждого экипажа 2 франка 44 сантима, тогда как на долю акционеров приходится 11 сантимов и т. п. Всем этим предприятиям, идущим таким образом к разорению, суждено роковым образом раньше или позже также перейти в руки государства.

Предыдущие цифры позволяют предугадать, к чему приведет нас государственный социализм, когда завершится его развитие. Это будет решительная и быстрая гибель всей промышленности тех стран, где он восторжествует.

Было бы почти излишним прибавлять, что действия централизации и поглощения государством, наблюдаемые во Франции, равным образом наблюдаются у других латинских народов в еще более сильной степени. В Италии дело дошло до того, что правительство предложило парламенту на заседании 21 февраля 1894 года законопроект, согласно которому король должен был быть облечен в течение года диктаторскими полномочиями, чтобы попытаться переустроить правительственные административные органы. Очень жаль, что этот закон не был принят; его применение ясно показало бы всю тщету попыток преобразовать учреждения, когда последние являются продуктом умственного склада расы.

Можно составить себе понятие о развитии государственного социализма в Италии и о препятствиях, создаваемых им, по следующим извлечениям из доклада итальянского депутата Бонази, опубликованного в октябре 1895 г. журналом «Revue politique et parlementaire»:

«Начальникам правлений, стоящим в провинции во главе различных отделов администрации, не предоставляется не только никакой инициативы, но даже той скромной возможности толкования и применения указаний, которая все же неразлучна с исполнением административных функций. Вне указаний, точно изложенных в законах, правилах, циркулярах и министерских инструкциях, эти начальники не могут шевельнуться без предварительного разрешения и последующей за этим санкции министра, которому они подчинены... Префекты, высшие финансовые чиновники, председатели судов, ректоры университетов не имеют права разрешить даже самый маленький расход или произвести ремонт, как бы он ни был мал и необходим, если их решение не получит министерской санкции...

Если община или благотворительное учреждение хочет приобрести недвижимое имущество, будь это хоть метр земли, или получить завещанную вещь стоимостью всего в несколько франков, то требуется обсуждение общинного совета или администрации учреждения и, сверх того, в обоих случаях требуются согласие административной провинциальной комиссии, прошение королю для высочайшего соизволения, рапорт префекта, сопровождающий бумагу в министерство, с заключением и оправдательными документами, рапорт министра в Государственный совет, мнение этого совета и в конце концов — королевский указ и внесение его в список счетной палаты».

Как неизбежное последствие такого порядка вещей произошло очень быстрое увеличение числа итальянских чиновников и, следовательно, бюджетных расходов.

Так как подобные же явления происходят у всех латинских народов, ясно, что они представляют собой простое следствие умственного склада их расы. Доказательство становится еще более убедительным, если сопоставить эти факты с тем, что мы говорили в другой главе о результатах, достигнутых частной инициативой у англосаксов.

Нужно особенно запомнить из нашего объяснения, что не правительства, а исключительно мы сами виноваты в предоставлении всепоглощающей роли государству и в происходящих от того последствиях. Какой бы ни предположить образ правления — республику, цезаризм, коммунизм или монархию, будь во главе его Гелиогабал, Людовик XIV, Робеспьер или победоносный полководец, роль государства у латинских народов не может измениться. Она является следствием потребностей их расы. Государство в действительности — это мы сами, и только себя мы должны обвинять в его организации. Вследствие такого склада ума, отмеченного уже Цезарем, мы всегда делаем ответственным государство за свои собственные недостатки и остаемся при убеждении, что с переменой наших учреждений или наших начальников все преобразится. Никакие доводы не могут излечить нас от этого заблуждения. Даже когда политические случайности делают министрами депутатов из числа самых яростных критиков администрации, им не удается даже хотя бы слегка уменьшить те злоупотребления, которые они справедливо считали недопустимыми.

§ 3. КОЛЛЕКТИВИСТСКОЕ ГОСУДАРСТВО

Мы только что рассмотрели успехи государственного социализма и его последствия. Нам нужно еще показать, как мало ступеней остается ему пройти, чтобы дойти до полного коллективизма — мечты жрецов этой доктрины.

Опасности коллективизма не ускользнули от государственных людей, сколько-нибудь одаренных прозорливостью, но, по-видимо­му, они совсем не заметили, что мы уже давно дошли до него. Вот как выражался по этому поводу один из них, Бюрдо (Burdeau), бывший президент палаты депутатов:

«Не того следует бояться, что коллективизм торжествует, упрочивается, преобразовывает общество по-своему, а того, что он продолжает проникать в умы, проникать маленькими дозами в наши учреждения, внушать презрение к капиталу, патронату, учреждениям, вытекающим из него (кредитные учреждения, банки и т. п.), презрение к частной инициативе, постоянно уничтожаемой в пользу государственных монополий, презрение к сбережениям, личной собственности, наследствам, к плате по заслугам и полезности производимых продуктов, к средствам, которыми ныне пользуются для перехода из худших положений к лучшим и для поддержания общества если не для себя, то для своего потомства посредством инициативы, возбуждаемой личным интересом.

Таким образом раздули бы до чудовищных размеров роль государства, поручив его заботам железные дороги, рудники, банки, а может быть, и морские предприятия, страховые, большие магазины; отяготили бы налогами как средние, так и большие состояния, наследства, все то, что побуждает человека к изобретательности, к смелым предприятиям или же требует от него продолжительной работы, все то, что делает из него деятеля предусмотрительного, думающего о будущих поколениях, работающего для будущего человечества; отучили бы работника от тяжелой работы, от экономии и отняли бы у него надежду пробить себе дорогу; одним словом, низвели бы отдельную личность к посредственности желаний, честолюбия, энергии, таланта, под опекой государства-грабителя, и привели бы к постепенной замене человека, одушевленного своими личными интересами, каким-то квазичиновником».

Выводы Бюрдо для всякого, хоть сколько-нибудь знакомого с экономическими и психологическими законами, управляющими жизнью народов, совершенно ясны. Он очень хорошо понял, что скрытое торжество коллективизма более обеспечено и еще более опасно, чем его провозглашение.

Общество будущего, о котором мечтают коллективисты, уже давно и все более и более осуществляется у латинских народов. Государственный социализм является в самом деле, как я показал, необходимым завершением их прошлого, конечным этапом, который приведет их к падению, какого до сих пор не могла избежать ни одна цивилизация. Уже в течение веков привыкшие к иерархии, уравненные школьным воспитанием и системой экзаменов, которая всех их отливает в одну и ту же форму, жаждущие равенства и очень мало интересующиеся свободой, привыкшие ко всякой тирании — административной, военной, религиозной и нравственной, потерявшие всякую инициативу и всякую волю, приученные все больше и больше полагаться во всем на государство, они принуждены, по роковым свойствам своей расы, подчиниться государственному социализму, проповедуемому теперь коллективистами. Я упоминал выше, что они уже давно подчинились ему. В этом легко убедиться при рассмотрении предложений коллективистов, в которых мы найдем простое развитие того, что уже существует. Коллективисты считают себя большими новаторами, но их учение только ускоряет фазу естественного развития, подготовка и наступление которой — дело не их рук. Краткий обзор их основных положений легко докажет это.

Одной из главных целей коллективизма является поглощение государством всех отраслей промышленности и всех предприятий. А все то, что в Англии и особенно в Америке основано и ведется частной инициативой, оказывается в настоящее время у латинских народов большей частью в руках правительства, с каждым днем создающего новые монополии: сегодня — телефоны и спички, а завтра — алкоголь, рудники и средства передвижения. Когда поглощение будет полное, очень значительная часть мечты коллективистов осуществится.

Коллективисты хотят передать общественное достояние в руки государства различными средствами, особенно с помощью прогрессивного увеличения пошлин на наследство. Эти последние возрастают у нас с каждым днем: недавний закон только что довел их до 15%. Достаточно еще несколько раз повысить этот процент, чтобы дойти до социалистической нормы.

Коллективистское государство даст всем гражданам одинаковое, даровое и обязательное образование. Наша учебная система, это ужасное прокрустово ложе, уже давно осуществила этот идеал.

Коллективистское государство будет управлять всем посредством огромной армии чиновников, которые будут регламентировать мельчайшие подробности жизни граждан. Эти чиновники уже представляют собой целые полчища, они являются в настоящее время единственными действительными хозяевами в государстве. Число их растет с каждым днем единственно вследствие возрастания законов и правил, все более и более ограничивающих инициативу и свободу граждан. Они уже надзирают под разными предлогами за работой на фабриках и за малейшими проявлениями частной предприимчивости. Нужно будет только еще немного увеличить их число и расширить их полномочия, и мечта коллективистов осуществится также и в этом отношении.

Не переставая надеяться дойти до поглощения государством личных состояний посредством увеличения пошлин на наследство, коллективизм всеми способами преследует также и капитал. Государство уже опередило его на этом пути. Все частные предприятия с каждым днем все более и более обременяются тяжкими податями, все более и более уменьшающими производительность капитала и шансы на достижение благосостояния. Существуют, как мы показали выше, предприятия, например компания омнибусов в Париже, которые при 65 франках дивиденда на акцию платят 149 франков разных налогов. Другие источники доходов облагаются постепенно возрастающими налогами. Мы дошли до того, что желаем обложить налогом доход! В Италии, где эта фаза давно уже достигнута, подоходный налог постепенно возрос до 20%. Достаточно еще нескольких последовательных увеличений налогов, чтобы дойти до полного поглощения дохода, а следовательно, и капитала в пользу государства.

Наконец, по мнению коллективистов, пролетариат должен лишить современные правящие классы политической власти. Это еще не сделано, но мы быстро к тому идем. Низшие классы являются хозяевами положения благодаря всеобщему голосованию и они начинают посылать в парламент все более и более возрастающее число социалистов. Когда большинство будет социалистическим, цикл завоеваний завершится. Всякие фантазии будут возможны, и тогда, чтобы положить им конец, неминуемо откроется эра Цезарей, а за ними — вторжения, знаменовавшие всегда для слишком старых народов час окончательного падения.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

СОСТОЯНИЕ ЛАТИНСКИХ НАРОДОВ В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ

§ 1. Слабость латинских народов. Эта слабость есть результат совокупности обстоятельств, ранее изложенных. Опасности для них, вытекающие из развития социализма. Народы латинской расы не могут более прибегать к опытам и переворотам, иначе они должны исчезнуть. Современные потребности.

§ 2. Латиноамериканские республики. Испания и Португалия. Состояние испано-американских республик в настоящее время. Они представляют собой самую низкую из латинских цивилизаций. Будущность этих республик. Португалия и Испания. Состояние упадка, в котором они находятся. Колониальное правительство испанцев. Почему они потеряли свои колонии. Испано-американская война с психологической точки зрения. Влияние характеров встретившихся рас. Случайности в этой войне,

§ 3. Италия и Франция. Состояние Италии в настоящее время. Расстройство ее управления, ее армии и ее финансов. Угрожающие Италии перевороты. Близкое торжество социализма. Почему торжество социализма угрожает гораздо более Италии, чем Испании. Общее понижение нравственности у народов латинской расы. Состояние Франции в настоящее время. Признаки ее утомления и равнодушия.

§ 4. Результаты усвоения латинских понятий народами различных рас. Современные греки с эпохи своей независимости приняли всецело латинские понятия, в особенности о воспитании. Результаты, достигнутые за пятьдесят лет. Полное расстройство их финансов, управления и армии. Успехи социализма. Греко-турецкая война. Иллюзии европейцев относительно Греции.

§ 5. Будущность, грозящая народам латинской расы. Новая мировая эволюция не позволит слабым народам долго держаться. Предсказания лорда Солсбери. Социалистические опыты грозят латинским народам страшными опасностями.

§ 1. СЛАБОСТЬ ЛАТИНСКИХ НАРОДОВ

Мы только что видели, к каким последствиям привело у этих пародов все большее расширение свойственного им понятия о государстве как о центральной власти, заменяющей собой инициативу граждан и действующей вместо них. Безразлично, представляется ли эта центральная власть монархом или общиной. Под этими малозначащими наружными формами основное понятие остается то же.

С практической точки зрения социализм — не что иное, как расширение того же основного понятия. Регламентация труда и постоянное вмешательство чиновников во все распорядки жизни привели бы скоро к полному уничтожению последних следов инициативы и воли в душе граждан.

Многие умы, которых пугает борьба, все более, кажется, склоняются предоставить социализму развиваться. Лишенные способности предугадывать что-либо за видимым для них горизонтом, они не отдают себе отчета в том, что за ним скрывается; скрывается же нечто опасное и страшное. Народам латинской расы, если они хотят еще держаться, нельзя более подвергать себя риску опытов и переворотов. Новые экономические потребности готовы перевернуть условия существования наций, и не далеко то время, когда для слишком слабых народов не будет уже более места. В ближайшем же будущем большая часть латинских народов дойдет до крайнего предела слабости, за которым уже нет возможности подняться. Ни упоение громкими фразами, ни увлечение бесплодными спорами, ни восхваление подвигов предков не изменят существующего положения вещей. Времена рыцарства, геройских и гордых чувств и остроумной диалектики миновали надолго. Нас все более и более охватывает неумолимая действительность, и самые остроумные речи, самые звучные дифирамбы в честь права и справедливости так же мало производят на нее впечатления, как розги, которыми Ксеркс наказывал море за уничтожение его кораблей.

Чтобы точнее определить нашу мысль, мы попробуем представить общую картину современного положения латинских народов. Читателю тогда легче будет судить о возможных последствиях развития социализма у этих народов.

§ 2. ЛАТИНОАМЕРИКАНСКИЕ РЕСПУБЛИКИ. ИСПАНИЯ И ПОРТУГАЛИЯ

Рассмотрим сперва состояние наций, находящихся на самой низкой ступени латинской цивилизации, т. е. двадцати двух испано-амери­канских республик. Их я не раз приводил в пример, когда указывал на малое значение учреждений в жизни народов, и было бы излишним снова излагать подробно их положение. То будущее, которое нам только еще угрожает, у них уже давно осуществилось. Решительно все без исключения они дошли до той степени, когда упадок оборачивается полнейшей анархией, и когда народы могут только выиграть от завоевания их нацией достаточно сильной, чтобы ими управлять.

Двадцать две испано-американские республики, населенные расами истощенными, не энергичными, не предприимчивыми, лишенными нравственных качеств и безвольными, несмотря на то, что занимают богатейшие области земного шара, не способны извлекать никакой пользы из громадных средств, находящихся в их распоряжении. Живут они европейскими займами, которые разделяются между собой шайками хищников-политиканов в сообществе с другими шайками европейских грабителей-финансистов, эксплуатирующих невежество публики и тем более виновных, что им отлично известна невозможность уплаты выпущенных ими займов. В этих несчастных республиках всеобщий грабеж не прекращается, и так как всякий хочет при этом урвать свою долю, то междоусобные войны не переводятся; президенты каждый раз умерщвляются, чтобы новая партия могла захватить власть и обогатиться в свою очередь. Так будет продолжаться до тех пор, пока какой-нибудь талантливый авантюрист во главе нескольких тысяч дисциплинированных людей не соблазнится легкостью завоевания этих печальных стран и не введет в них железный режим, единственный, которого заслуживают народы, лишенные мужества, нравственных качеств и не способные к самоуправлению.

Если бы некоторые иностранцы, англичане и немцы, прельщенные естественными богатствами почвы, не водворились в столицах, то давно бы все эти выродившиеся страны вернулись к полному варварству. Единственная из них, которая еще кое-как держится, Аргентинская республика, спасается от общей гибели лишь потому, что в ней все более и более селятся англичане.

До введения республиканского режима все эти провинции были под владычеством Испании. Им удалось избавиться путем переворотов от мрачного правления ее монахов и ее алчных правителей. Но было уже слишком поздно: складка образовалась, духовный облик определился, и возрождение стало невозможным. К тому же монахи уже давно позаботились об уничтожении всех тех, кто проявлял хоть тень умственного развития и независимости.

 

От латиноамериканских республик перейдем к латинским монархиям Европы. Их положение, конечно, менее печально, но далеко не блестяще!

Современное состояние Португалии и Испании известно. Наименее наблюдательный путешественник скоро составит себе о них весьма определенное понятие после короткого в них пребывания. Финансы  расстроены, промышленности и торговли — почти никакой. Те редкие отрасли промышленности, которые еще процветают, находятся в руках иностранцев или возникли благодаря последним. Страны эти, когда-то столь могущественные, теперь одинаково неспособны управлять как собой, так и своими колониями, постепенно ими утерянными. У Испании оставались Филиппины и Куба. Она подвергла эти острова столь жадной эксплуатации, во главе их поставила столь продажных и жестоких правителей, что этим вызвала ожесточенное восстание туземцев и вмешательство иностранцев.

Доктор Пинто де Гимарес в своем недавнем труде, озаглавленном «Испанский террор на Филиппинах», приводит подробности, показывающие, что представляло собой в колониях испанское владычество, и насколько было основательно глубокое отвращение, внушаемое им. Извлекаю из этого труда следующие строки:

«Необходимость вмешательства Соединенных Штатов в дела островов Тихого океана, равно как и островов Атлантического океана, сразу бросается в глаза. Испанское владычество так же тяжело отражалось на Филиппинах, как и на Кубе. Если же допущенные на Филиппинах жестокости дольше оставались тайной, то причиной этого является не столько долготерпение жертв, сколько совершенная обособленность, отдаленность от цивилизованного мира и приложенные местными губернаторами старания заглушить всякую жалобу и не давать ходу никаким заявлениям. Но истина, более сильная, чем всякий деспотизм, в конце концов всегда выступает наружу и, несмотря на то, что испанцы силой зажимали рты филиппинцам, им удалось-таки поднять такой крик, что его услышал весь мир.

Нельзя вообразить себе, какого рода притеснения, какие придирчивые формальности, какие разорительные выдумки могут зародиться в мозгу чиновника из испанцев. Предмет заботы у всех этих господ один: в три года или шесть лет их обязательного пребывания на Филиппинах составить себе возможно крупное состояние и вернуться в Испанию, избавясь, таким образом, от единодушных проклятий со стороны жителей острова. Если губернатор, спустя два года после своей деятельности, не обеспечил широко своего будущего, все его сочтут за глупца. Знаменитый генерал Вейлер[65] поместил в лондонские и в парижские банки сумму, которую его собственные соотечественники исчисляют не менее как в 12–15 миллионов франков. Каким образом в три года он сумел отложить 15 миллионов при годовом окладе в 200.000 франков?

А все-таки невольно думаешь — какие удивительные ресурсы могла бы доставлять эта страна, и какие превосходные результаты, конечно, извлекло бы из нее всякое другое государство, кроме Испании! Несмотря на кражи, вымогательства, разорения, мучения, Филиппины, тем не менее, находят возможность существовать. Но характеры должностных лиц и придирки государственной казны отстраняют от этой прекрасной страны всех тех, кто мог бы способствовать развитию ее благосостояния.

Монахи вместе с чиновниками составляли одну из самых печальных язв Филиппин. Их было шесть тысяч, и их алчность могла сравниться лишь с их ужасающей свирепостью[66]. Они снова восстановили все пытки инквизиции.

Доктор де Гимарес приводит ужасающие подробности того, как жестоко поступали испанцы с туземцами. Особенно замечательна достойная воображения романиста история сотни пленных, заключенных в темнице под названием «Яма смерти», наполненной до половины гнилой водой и кишащей крысами, змеями и всякими гадами: «Ночь, которую они там провели, была ужасна; слышны были их страдальческие вопли и мольбы о том, чтобы их прикончили. На другой день все они были мертвы».

«Перед такими фактами, — заключает Гимарес, — никто не выразит удивления, что повстанцы радовались успехам американцев[67]. Испания на этих злополучных островах в течение веков выказала такую свирепость, что при всем геройстве, с которым она защищалась, нельзя ее простить».

Господство испанцев на Кубе было, естественно, такое же, как и на Филиппинах, и население точно так же кончило возмущением[68]. Повстанцы, собранные в плохо снаряженные банды, никогда числом не превосходили 10.000 человек. Испания выслала против них 150.000 человек под начальством многочисленных генералов и истратила в четыре года на их усмирение около 2 миллиардов. Но всем этим генералам, писавшим велеречивые воззвания, несмотря на неумолимую свою жестокость, не удалось после нескольких лет борьбы восторжествовать над этими плохо вооруженными бандами. Жестокость испанцев, избиения мирного населения, производимые в широких размерах, послужили Соединенным Штатам отличным поводом к вмешательству. Все, кто не совсем лишен человеколюбия, не могли не радоваться их успехам.

Испано-американская война весьма поучительна с психологической точки зрения. Никогда так ярко не обрисовывалась роль, которую играет в жизни народов характер, а следовательно, и раса. Мир впервые был свидетелем того, как целые прочно бронированные флоты в полном составе уничтожались в несколько мгновений, не успев нанести противнику ни малейшего урона. В двух боях двадцать испанских судов были разбиты, причем не было сделано даже и слабой попытки к защите. Стоическая смерть является весьма печальным извинением неспособности. Лучшим примером того, к чему приводят непредусмотрительность, нерешительность, халатность и недостаток хладнокровия могут служить Манила и Куба. Когда американский флот входил ночью в Манилу, испанцы забыли зажечь огни, которые обнаружили бы его присутствие, и забыли также минировать пролив. В Сантьяго не позаботились послать подкрепления (в людях не было недостатка на острове), которое очень облегчило бы защиту. В Пуэрто-Рико даже не нашлось защитников. Что касается флота, который по своей доброй воле выбросился на скалы и погиб, причем ни одно из его ядер не достигло противников, — он представлял собой самое грустное зрелище. Если бы испанский флот вместо бегства ринулся на врага, то, наверняка, нанес бы последнему хоть некоторый вред и, по меньшей мере, спас бы свою честь. Совершенно справедливо пишет по этому поводу Г. Депасс[69]: «Оба противника как будто принадлежали к различным цивилизациям или, скорее, к разным историческим эпохам. Один, в силу своего воспитания, вполне владел как самим собой, так и своими средствами; другой же повиновался только внушениям природного инстинкта». Нельзя лучше оттенить в нескольких строках один из главнейших результатов воспитания англосаксонского и латинского.

Следующее извлечение из беседы испанского маршала Кампоса, опубликованной во всех газетах, очень хорошо выражает впечатление, произведенное на весь мир невероятными успехами импровизированной армии Соединенных Штатов в битве с боевой и весьма многочисленной испанской армией (на Кубе испанцы имели 150.000 человек, т. е. в десять раз более, чем американцы): «Самому зако­ренелому пессимисту не могло и в голову прийти, что на нас обрушится столько неудач. Поражение при Кавитэ, уничтожение эскадры Серверы, сдача Сантьяго, быстрое и беспрепятственное занятие Пуэрто-Рико — это такие события, которые никто не считал бы возможными, даже если бы намеренно преувеличивал могущество Соединенных Штатов и сравнительную слабость Испании».

Только что высказанное мнение об Испании не принадлежит исключительно иностранцам. Испанский писатель Бардо Базан в своем замечательном наброске в «Revue bleue» отметил сильными штрихами то жалкое состояние упадка, в котором находится его несчастная родина. Он особенно отмечает глубокий упадок нравственности в правящих классах: «Безнравственность и продажность подтачивают нашу администрацию... судов боятся больше, чем преступников». Грабеж — всеобщий; партии неустанно борются за обладание властью только для того, чтобы иметь возможность в свою очередь грабить и обогащаться. Вымогательство у народа последней копейки довело его до полнейшей нищеты; учителя, давно уже не получающие жалованья, доведены до необходимости просить милостыню по дорогам во избежание слишком скорой смерти от голода. Испании остались только ее легенды. В древней империи Карла V нет более действительно живых: все окаменело.

В Испании, когда еще не было королей-католиков, процветали две величественные цивилизации — римская и испано-арабская средневековая. В это докоролевское время Испания была густо населена, имея около 40 миллионов жителей, и вся страна была сплошь покрыта великолепными городами, развалины которых еще и теперь вызывают удивление. В то время мы были сильны, учены, была у нас и своя промышленность, и превосходное земледелие. Еще теперь мы применяем способы орошения, принесенные когда-то маврами в наши южные провинции. Через два века по водворении королей-католиков население Испании сильно поредело, страна стала голодать и истощаться. Еще через четыре века, т. е. уже в настоящее время, от завоеваний и прежнего величия не уцелело ничего. Одни лишь следы прошлого, развалины, бледные воспоминания — вот наше наследие».

§ 3. ИТАЛИЯ И ФРАНЦИЯ

Хотя Италия и не так низко пала, как Испания, все же ее положение не особенно лучше, что показывает печальное состояние ее финансов. Она является жертвой не только присущих латинской расе воззрений[70], создавших ее душу, но, кроме того, — и роковой идеи объединения, зародившейся в головах ее политиканов. Италия предприняла самый гибельный и разорительный из опытов, когда принялась объединять под одной центральной властью такие столь глубоко различные между собой национальности, как пьемонтцы, ломбардцы, сицилийцы и прочие. В течение 30 лет она из весьма завидного состояния пришла в полнейшее расстройство в отношениях — политическом, административном, финансовом и военном.

Финансы Италии еще не так плачевны, как в Испании, но, тем не менее, она уже вынуждена установить налог на государственную ренту, который, постепенно повышаясь, достиг 20%; дальнейшее его повышение приведет Италию к такому же краху, какой испытала Португалия. Издали Италия представляется великой страной, но могущество ее напоминает непрочный фасад, неспособный сопротивляться самым легким толчкам. Хотя Италия потратила много миллионов на создание своей военной силы, позволившей ей занять положение среди великих держав, она, тем не менее, впервые представила миру невиданное доселе зрелище — уничтожение в правильном сражении 20-тысячной армии европейцев ордой негров[71]. В результате значительная цивилизованная страна должна была выплачивать вознаграждение африканскому царьку, столица которого несколько лет перед этим была без труда занята ничтожным отрядом англичан. Италия идет на буксире Германии и вынуждена безропотно сносить постоянно выражаемое в германской печати презрение к себе. Хищение и халатность в Италии превосходят всякое вероятие. Она воздвигает бесполезные памятники, например памятник Виктору Эммануилу, который будет стоить более 40 миллионов франков. В то же время на острове Сицилия мы видим области, испытывающие самую горькую нищету, села, покинутые своими жителями и поросшие колючкой[72]. Можно судить о достоинстве управления по судебным делам разных банков или хотя бы по двум прискорбным процессам (в Палермо и Неаполе), доказавшим, что все правительственные агенты, начиная с директоров и кончая последним чиновником, целыми годами занимались самым наглым хищением общественных сумм. В виду этих ежедневных доказательств разложения администрации и общественной нравственности, указывающих на близость итальянской революции, становится понятным, почему выдающийся ученый итальянского полуострова Ломброзо в одной из последних своих книг[73] дал о своей родине следующий безнадежный и, хочется думать, слишком строгий отзыв:

 «Надо быть десять раз слепым, чтобы не замечать, что несмотря на нашу любовь к восхвалению, мы если не последний, то предпоследний из европейских народов в Европе в смысле нравственности, просвещения, промышленной и земледельческой деятельности, неподкупности суда и особенно в смысле относительного благосостояния наших низших классов».

Италии, по-видимому, не избежать переворотов, и скоро ей придется испытать на себе роковой круг явлений, о котором мы уже много раз говорили, а именно — социализм, затем — цезаризм, разложение и иноземное нашествие.

Неразрешимой для Италии задачей, по крайней мере в ближайшем будущем, является вопрос, как примирить стремление подражать богатым народам, создавшее множество потребностей в роскоши и удобствах жизни, с бедностью, не позволяющей удовлетворять эти потребности.

«Большинство итальянцев, — пишет Вильгельм Ферреро, — стало на ступень высшей цивилизации, приобрело новые потребности, стремится украсить свою жизнь известной долей комфорта, культуры, а на это их средств не хватает... Италия не может видеть великие и прекрасные вещи без желания ими пользоваться. Сколько разочарований, неистовой злобы, огорчений должна вызывать у большинства лиц повседневная жизнь в таких условиях!.. Сосчитайте, какой необычайный запас раздраженности скапливается во всем обществе, и вы легко поймете ужасную неустойчивость его равновесия».

Легче всего социализм развивается у людей с весьма большими потребностями, но лишенных той степени способности и энергии, которой достаточно для приобретения средств к удовлетворению этих потребностей. Социализм предлагается как средство против всех зол. Вот почему Италия кажется обреченной самой судьбою на самые рискованные опыты социалистов.

В стремлении к роскоши, к наслаждениям и великолепию Италия очень отличается от Испании. Что касается внешней стороны цивилизации, то очевидно, что в этом отношении Испания стоит гораздо ниже Италии. Но средние и низшие слои испанского населения довольно мало страдают от нужды, так как их потребности не увеличились и, следовательно, по-прежнему удовлетворяются легко. Так как пути сообщения, особенно железные дороги, в Испании мало развиты, то целые провинции, оставаясь отрезанными от остального мира, сохранили свой прежний образ жизни. По-прежнему жизнь там осталась невероятно дешевой. Так как потребности населения не велики, и роскошь ему неизвестна, то оно вполне довольствуется местными изделиями. Если не принимать во внимание большие города и внешнюю роскошь, — единственные вещи, которые известны, так как только они одни заставляют о себе говорить, — то Испанию можно считать обладательницей цивилизации, конечно, не особенно утонченной, но вполне соответствующей ее умственному развитию и потребностям. Поэтому, социализм не может особенно серьезно угрожать этой стране.

Впрочем, у большинства народов латинской расы все более стремятся к дорогостоящей утонченной цивилизации лишь так называемые правящие классы. Стремление это весьма похвально, когда чувствуешь в себе достаточный запас энергии и умственного развития для достижения такой утонченной жизни. Стремление это менее похвально, когда качества эти гораздо менее развиты, чем сами потребности. Когда хотят разбогатеть во что бы то ни стало и не в силах этого достигнуть своими способностями, то становятся малоразборчивыми в средствах; честность падает, и безнравственность вскоре делается всеобщей. Это замечается у большинства народов латинской расы. Все с большим беспокойством мы наблюдаем, что нравственность у них среди правящих классов часто стоит гораздо ниже, чем в массе народа. В этом и кроется один из самых опасных признаков могущего наступить упадка, так как прогресс цивилизации или гибель их всецело зависят от состояния высших классов общества.

Слово «нравственность» так неопределенно охватывает собой предметы столь между собой различные, что употребление его неизбежно влечет за собой серьезные недоразумения. Я его здесь беру просто в смысле честности, привычки исполнять свои обязательства, в смысле чувства долга, т. е. в том самом смысле, в каком понимает его неоднократно цитируемый мною английский писатель, который указывает, что благодаря лишь этим скромным с виду, но важным в действительности качествам, англичане быстро преобразовали кредит Египта и довели финансы своих колоний до столь цветущего состояния.

Не в уголовной статистике, куда заносятся только случаи чрезвычайные, надо искать мерило нравственности народа. Нужно непременно вникать в подробности. Финансовая несостоятельность служит показателем только конечной фазы состояния, прошедшего предварительно ряд последовательных ступеней. Чтобы составить себе мнение, основанное на серьезных данных, нужно проникнуть в интимную жизнь каждой страны, изучить ведение дела финансовыми обществами, нравы торговой среды, независимость или продажность судебной власти, честность нотариусов и чиновничества и многие другие признаки, требующие непосредственного наблюдения, и обсуждения которых нельзя найти ни в одной книге. В Европе едва ли найдется несколько дюжин людей, вполне знакомых с подобными вопросами. Однако если вы хотите без долгих изысканий составить себе верное представление о нравственности различных наций, стоит только просто порасспросить известное число крупных промышленников: строителей, заводчиков, предпринимателей и прочих, неминуемо соприкасающихся с торговлей, администрацией и судом разных стран. Предприниматель, который в разных странах устраивал железные дороги, трамваи, электричество, газ и прочее, назовет вам (если захочет) такие страны, где покупается все — министры, судьи и чиновники; такие страны, где на подкуп идут немногие, и такие, где нельзя никого подкупить; такие, где торговля ведется честно, и такие, где она совсем бесчестна. Если при всем разнообразии источников таких сведений они окажутся совершенно согласными между собой, то, очевидно, их можно признать вполне верными.

Бесполезно было бы входить в подробности этого расследования, которое я мог произвести во многих странах, благодаря связям, созданным моими путешествиями. Я скажу только одно: мне было крайне приятно установить тот факт, что из латинских стран Франция, за исключением нескольких политиканов, финансистов и журналистов, является той страной, где администрация и суды оказываются наиболее честными. Представители суда часто имеют ограниченный кругозор и весьма легко поддаются политическим давлениям и вопросам о служебных повышениях, но всегда остаются честными. Только у промышленников и коммерсантов нравственность иногда довольно слаба.

Существуют страны, например, Испания и Россия, где продажность судей и администрации, недостаток в честности дошли до такой степени, что подобные пороки не стараются даже чем-либо прикрывать.

Наш беглый обзор латинских рас не может быть полным, если не прибавить к нему Францию, игравшую когда-то столь блестящую и выдающуюся роль. Франции еще далеко до упадка, но она значительно расшатана в настоящее время. Она в одно столетие узнала все, что только может испытать народ: и самые кровавые перевороты, и славу, и бедствия, и междоусобные войны, и вторжения. Меньше всего она знала покой. Особенно бросаются в глаза в настоящее время ее утомление и равнодушие, доходящие до расслабления. Если судить по внешним признакам, то она могла бы представляться жертвой того биологического закона, по которому «чем великолепнее был расцвет данного типа, тем полнее его истощение».

«Сравнительно с буржуазией английской и немецкой, — писал недавно один швейцарский памфлетист, цитированный во «France exterieure», — французская буржуазия представится вам этакой особою престарелого возраста. Личная инициатива все уменьшается, дух предприимчивости как бы парализован; потребность в отдыхе и спокойных занятиях все увеличивается. Увеличивается также число государственных вкладов, число чиновников, т. е. капиталы, ум и способности отстраняются от дел. Поступления сокращаются, вывоз товаров уменьшается; рождаемость падает; заметно уменьшение энергии; чувства авторитета, справедливости и религиозности падает; наконец, ослабевает и интерес к общественным делам; растут расходы, увеличивается импорт, растет наплыв иностранцев».

Изучение торгово-промышленной борьбы среди западных народов, о которой вскоре мы будем говорить, покажет, до какой степени изложенные заявления, к сожалению, справедливы.

§ 4. РЕЗУЛЬТАТЫ УСВОЕНИЯ ЛАТИНСКИХ ПОНЯТИЙ

НАРОДАМИ РАЗЛИЧНЫХ РАС

Редко теперь можно найти такие нации, которые, находясь на низкой ступени цивилизации, внезапно и всецело переносят к себе учреждения других народов. В настоящее время я только и могу назвать Японию и Грецию.

Греция любопытна тем, что она всецело приняла воззрения латинской расы, особенно в деле воспитания. Полученные результаты поразительны, и отметить их тем более важно, что еще ни один писатель не обратил на них внимания.

Современные греки, как известно, ни в каком родстве с древними греками не состоят. Современная антропология, подтверждая все исторические данные, показывает, что это короткоголовые славяне, тогда как древние греки были длинноголовые, чего вполне достаточно, чтобы установить между современными греками и их мнимыми предками коренное различие.

В 1851 году, когда Европа столь неловко вмешалась в дело освобождения Греции, последняя насчитывала около миллиона жителей, одну четверть которого составляли албанцы или валахи. Она представляла собой осадок, оставшийся от нашествия всевозможных народов, особенно славян. В ней уже несколько веков не существовало греков в собственном смысле слова. Греция с тех пор, как стала римской провинцией, обратилась в глазах всякого рода авантюристов как бы в источник рабов, куда всякий мог приходить и безнаказанно из него черпать. Простые торговцы уводили из Греции в Рим невольников целыми тысячами сразу. Позже готы, герулы, болгары, валахи и прочие продолжали вторгаться в страну и уводить в рабство ее последних обитателей. Население Греции стало немного пополняться лишь тогда, когда начались вторжения славянских авантюристов — большей частью профессиональных разбойников. Греческий язык только потому и сохранился, что на нем говорил весь византийский восток. Так как население Греции в настоящее время состоит почти только из славян, то тип древнего грека, увековеченный в мраморе, совершенно исчез. Знаменитый Шлиман, с которым я встретился во время одного путешествия в Грецию, обратил, однако, мое внимание на то, что этот тип встречается еще в виде исключения у рыбаков, живущих на многих островках архипелага, вероятно потому, что изолированность и бедность избавили их от нашествий.

Характер современных греков слишком хорошо известен, чтобы на описании его необходимо было долго останавливаться. При слабой воле и малом постоянстве они весьма легкомысленны, подвижны и раздражительны. Они питают полное отвращение к продолжительному напряжению сил, большие любители фраз и речей. Во всех слоях их общественной среды уровень нравственности крайне низок.

Любопытно посмотреть, как отразилось латинское воспитание на таком народе.

Едва избавившись от долгого рабства, которое не могло выработать в них в достаточной степени предприимчивости и воли, современные греки вообразили себе, что возродятся путем просвещения. В короткое время в стране появились 3.000 школ и всякого рода учебные заведения, где самым тщательным образом применялись гибельные программы нашего латинского воспитания. «Француз­с­кий язык, — пишет Фулье, — преподается всюду в Греции наряду с греческим. Наш склад ума, наша литература, наши искусства, наше воспитание гораздо больше гармонируют с греческим национальным духом, нежели такие же данные других народов».

Так как это теоретическое и книжное воспитание способно плодить только чиновников, преподавателей и адвокатов, оно и тут не могло создать ничего другого. «Афины — это большая фабрика адвокатов, бесполезных и вредных». В то время как промышленность и земледелие находятся в первобытном состоянии, быстро множатся люди с дипломами, но без занятий. Как и у народов латинской расы, они подвержены такой же системе воспитания; единственное их стремление — добиться государственной службы.

«Всякий грек, — пишет Политис, — думает, что главное назначение правительства — дать место либо ему самому, либо одному из членов его семьи». Если он его не получает, то сейчас же делается мятежником, социалистом и начинает разглагольствовать против тирании капитала, хотя вряд ли последний и существует в стране. Главное занятие депутатов — находить места для обладателей школьных дипломов.

Впрочем, просвещение не излечило их даже от самого узкого религиозного фанатизма. Цивилизованный мир с изумлением взирал на то, как студенты устроили небольшую революцию, окончившуюся только с отставкой министерства, с целью добиться — на заре XX века — церковного отлучения писателей, осмелившихся переводить Евангелие на простонародный греческий язык.

Фаворитизм, распущенность и общее расстройство оказались следствием системы, по которой воспитывалась греческая молодежь. Достаточно было двух поколений неудачников для того, чтобы привести страну в полное разорение и еще более понизить уровень ее нравственности, без того уже столь низкий. Просвещенная Европа, смотревшая на этот маленький народ сквозь призму классических воспоминаний времен Перикла, начала терять свои иллюзии лишь тогда, когда выяснился совершенный цинизм, с которым какие-то политиканы, получив повсюду в Европе займы, одним взмахом пера вычеркнули свой долг, отказываясь уплачивать проценты и отбирая монопольный доход, торжественно переданный кредиторам как гарантия, в тот самый день, когда не смогли найти более заимодавцев[74]. Европа тогда воочию убедилась, насколько пришли в расстройство дела страны и чего стоили все эти говоруны, когда перед ней развернулись эпизоды последней борьбы Греции с турками, и ей пришлось быть свидетельницей того, как значительными греческими войсками овладевала ужаснейшая паника и они бросались врассыпную при одном только появлении вдали нескольких оттоманских солдат. Не вмешайся Европа, греки снова исчезли бы с исторической сцены, и мир ничего бы от этого не потерял. Тогда стало понятно, что могло скрываться под обманчивым лоском цивилизации. Наша университетская молодежь, восторженно преклоняющаяся перед Грецией[75], в то же время должна была составить себе более серьезные понятия относительно психологии известных народов, чем те, которые она черпает из своих книг.

§ 5. БУДУЩНОСТЬ, ГРОЗЯЩАЯ НАРОДАМ ЛАТИНСКОЙ РАСЫ

Таково, смею надеяться — без больших погрешностей, современное состояние народов как латинских, так и принявших воззрения латинской расы. Пока эти народы не найдут путей к своему подъему, они должны помнить, что при новой эволюции, совершающейся в мире, место имеется только для сильных, и что всякий ослабевающий народ непременно сделается добычей своих соседей, особенно теперь, когда отдаленные рынки все более и более закрываются.

Эта точка зрения — самая основная. До очевидности ясно она разъяснена в знаменитой речи, произнесенной несколько лет тому назад лордом Солсбери, в то время первым министром Англии. Ввиду важного значения этой речи и авторитета ее автора, я воспроизведу из нее несколько отрывков. В них превосходно указаны последствия понижения нравственности, отмеченного мною выше и являющегося лучшим мерилом падения народа. Вызванные этой речью в Испании протесты, уж конечно, никак не могут поколебать правильность положений, высказанных этим выдающимся государственным человеком, и делаемых им заключений.

«Вы можете огулом разделить все нации мира на две категории: жизнеспособные и вымирающие. Вот, с одной стороны, нации великие, которые проявляют громадную, возрастающую с каждым годом мощь, увеличивают свое богатство, расширяют свою территорию и совершенствуют свою организацию...

Но наряду с этими цветущими организмами, обладающими, по-видимому, несокрушимой силой и соперничающими в предъявлении таких требований, которые, может быть, в будущем не удастся примирить без кровопролития, мы видим некоторые общества, которых я не могу назвать иначе, как вымирающими, хотя термин этот не ко всем может быть приложим в одинаковой степени. В этих государствах разложение и упадок идут почти так же быстро, как растут сплоченность и могущество жизнеспособных наций, которыми они окружены. Каждые десять лет они оказывают­ся все более слабыми, бедными, лишенными людей, способных руководить ими, а также учреждений, внушающих доверие. Такие государства по всем признакам быстро близятся к роковому концу, а между тем с каким удивительным упорством они цепляются за остаток жизни...

У этих наций и без того уже плохой правительственный режим не только не исправляется, а становится чем дальше, тем хуже. И общество, и сам официальный мир, администрация насквозь прогнили, так что нигде не видно твердой почвы, позволяющей рассчитывать на возможность какого-либо преобразования или возрождения. Эти нации представляют собой для просвещенной части мира ужасное зрелище, хотя и не в одинаковой степени. Нации эти представляют картину, которая, к несчастью, становится все мрачнее и мрачнее по мере того, как другие нации ближе с ней знакомятся. Эти вторые, как из сострадания, так и ввиду своих интересов, вынуждены искать средство для устранения таких бедствий.

Сколько времени такое положение вещей может продолжаться я, конечно, не берусь предсказывать. Я могу теперь лишь указать на то, что прогресс идет в обоих направлениях: слабые государства все более слабеют, сильные — крепнут. Не надо быть пророком, чтобы предсказать, к какому роковому результату приведет сочетание этих противоположных движений. По той или другой причине, в силу ли политических условий, или под личиной человеколюбия, жизнеспособные нации будут постепенно захватывать территорию вымирающих, и семена раздора среди цивилизованных народов не замедлят принести свои плоды».

Нужно ли, в самом деле, пытаться подчинять социализму страны столь расшатанные, разрозненные и малопреуспевающие, как страны латинские? Не очевидно ли, что эта попытка поведет к еще большему их ослаблению и сделает их еще более легкой добычей для народов сильных? Увы, политиканы замечают это так же мало, как и поглощенные в тиши келий религиозными спорами средневековые богословы не замечали, что варвары потрясают стены их монастырей и грозят им резней!

Следует ли, однако, совсем отчаиваться в будущности народов латинской расы? Необходимость — сила могучая, которая многое может изменить. Возможно, что после целого ряда страшных бедствий народы латинской расы, наученные опытом и сумевшие освободиться от подстерегающих их соседей, решатся на трудную задачу — вырабатывать в себе недостающие им качества, необходимые отныне для успеха в жизни. Одно лишь средство в их распоряжении: изменить совершенно систему своего воспитания. Выше всякой похвалы те немногие апостолы, которые с рвением принялись за это дело. Апостолы могут сделать многое, так как зачастую им удается совершенно изменить общественное мнение, а оно в настоящее время всесильно. Но понадобятся тяжелые усилия для того, чтобы уничтожить гнет предрассудков, поддерживающих нашу систему воспитания в ее настоящем положении. История показывает, что для основания религии достаточно иногда двенадцати апостолов; но сколько религий, верований и воззрений не могло распространиться за невозможностью набрать эту дюжину!

Не будем, однако, слишком большими пессимистами. История так полна неожиданностей, мир — на пути к таким глубоким изменениям, что в настоящее время невозможно предвидеть судьбу государств. Во всяком случае, задача философов не идет далее указания народам на угрожающие им опасности.