ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. Екатерина II и Павел Петрович; 1754-1797

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.

Екатерина II и Павел Петрович; 1754-1797.

Детские годы Павла Петровича; недостатки, обнаружившиеся в нем с раннего возраста; двукратное супружество; влияние на Павла Петровича каждой из супруг; заграничные путешествия; дурные их следы. — Взаимное отчуждение Екатерины и Павла; сосредоточение последнего на гатчинских войсках; увлечение прусским образцом; выработка одностороннего, формального взгляда. — Несогласимость взглядов матери и сына; кончина Императрицы Екатерины; ее духовное завещание. — Воцарение Павла Петровича; перемены в политике; резкое изменение общественной жизни и отправления службы; щедрые награды и опалы. — Изнанка Екатерининского времени по военной части. — Необходимость реформ. — Военные преобразования Павла I; хорошие и дурные их стороны; заурядное употребление крайних мер; результат преобразовательной деятельности.

Ноября 6 Императрица Екатерина скончалась; на престол вступил сын ее, Павел Петрович.

Павел Петрович родился в 1754 году и с самых юных лет обнаруживал зачатки тех качеств, которые впоследствии сделались характеристическими его особенностями. Ни отец его, ни мать, не отличались привязанностью к своему сыну и мало следили за его воспитанием; однако он был обставлен и веден, как вообще дети его высокого положения, и имел при себе главным наставником и наблюдателем человека с выдающимися достоинствами, Никиту Папина. Педагогическая критика нашла бы много ошибочного в системе первоначального воспитания Павла, но это в настоящем случае к делу не идет, потому что в воспитании почти всякого другого царственного ребенка можно указать на такие же или однородные недостатки, а между тем Павел вышел не похожим на других. Достаточно заметить, что указаний на систематическую порчу духовной натуры Павла Петровича с младенческих лет — не существует.

С раннего возраста в нем замечена переменчивость и непостоянство. Он беспрестанно переходил с одного предмета на другой и не имел почти ни к чему терпеливого внимания. Представлялось делом гораздо более легким — понравиться Павлу, приобрести его расположение и привязанность, чем сохранить эту привязанность на долгое время. Он был чрезвычайно восприимчив и горяч, с большим трудом сдерживал свои порывы и принимал всякого рода решения весьма быстро и необдуманно. Ему была присуща настойчивость, которую скорее можно назвать капризом воли, чем её твердостью; он с трудом сносил отказы или необходимость подождать, потерпеть. Не углубляясь в предмет своего внимания, он прельщался больше его внешностью и склонен был находить в людях дурные стороны со слов других, особенно если наговоры делались ловко, не прямым обращением к нему, Павлу, а в виде разговора двух лиц между собою. При всем своем непостоянстве в поступках и занятиях, Павел обнаруживал однако же склонность преимущественно к военному делу.

В последующее время, т.е. в возрасте юношеском, эти черты его характера развиваются и дополняются. В нем несомненно виден острый ум, хорошая память, чувствительное сердце; в его взглядах, суждениях и поступках сквозит что-то рыцарски-благородное; но все это оттеняется большими недостатками. В уме его, не мелком и не узком, не достает однако же порядка; характер, который несправедливо было бы назвать слабым, тем не менее лишен всякой выдержки и служит игралищем воображения. Образование Павла Петровича не глубокое, воображение развилось в ущерб положительному мышлению; впечатления легко воспринимаются, скользят и затем забываются; серьезного убеждения нет, а вместо него упрямство. Переменчивость и непостоянство Павла Петровича поддерживаются подозрительностью и недоверчивостью, ибо следуя советам других, он бывал неоднократно обманут; вспыльчивость и раздражительность уже составляют резкую его особенность.

Двукратная женитьба не изменила Павла Петровича. Первая супруга, Наталья Алексеевна, не имела привязанности ни к нему, ни к его матери, не оказывала Императрице подобающего уважения, управляла мужем деспотически, более прежнего расстроила отношения его к матери и увеличила горечь в его сердце. Второй брак, с Марией Федоровной, одаренной богатыми душевными качествами, повлиял на Павла Петровича в начале благодетельно, так что при контрасте распущенного, безнравственного Екатерининского двора, семейная жизнь Павла Петровича и его супруги не замедлила привлечь к ним симпатии петербургского не придворного общества. Но это продолжалось не вечно, как увидим ниже 1.

Цесаревич предпринимал между прочим двукратное путешествие за границу; однако вояжи эти не послужили лекарством в известном направлении, а скорее наоборот. Правда, супруги обогатили себя познаниями, осматривая все достойное внимания и находясь беспрестанно в сообществе ученых, писателей, художников; но Павел усвоил ультра-аристократические идеи и вкусы, которые между тем отживали в то время, накануне французской революции, свои последние годы. Еще больший вред ему нанесло личное знакомство с Фридрихом Великим, которое, да позволено будет так выразиться, совершенно обратило его в прусскую военную веру. Присутствие гениального короля-полководца, скромно называвшего себя инвалидом; размеренные движения маневрировавших войск; доведенная до апогея стройность; отсутствие отдельного человека, исчезавшего в массе, и доведение массы до значения машины, — все это поражало и изумляло. Законченная система, вытекавшая из условий организации армии, её быта и особенностей положения Прусского государства, была очень наглядна и доступна для понимания большинства; в ней все было размерено, урегулировано и при помощи тщательной дрессировки приведено к механической исполнительности. Цесаревич был в полном восторге и не знал как выразить свое восхищение. Он сделался таким же «пруссаком», каким был его отец, и простер свое увлечение до того, что копировал Фридриха Великого во всем, даже в мелочах костюма и в посадке на коне. Такому нежелаемому обращению наследника Русского престола в «пруссака», много способствовал также пышный прием и почести во владениях Фридриха, к которым Павел Петрович не привык на родине; в Пруссии его прославляли и воспевали как ни одного германского принца, и совсем вскружили ему голову. Впечатление на этот случай оказалось таким полным и прочным, что не могло быть сглажено ничем и не ограничилось одной военной системой. Во время второго заграничного путешествия цесаревича, Австрийский император и его родственники в Неаполе, Флоренции, Париже, Парме и Голландии усиленно старались привлечь его на сторону Австрии, но без всякого успеха: пруссофильство его осталось незыблемым 2.

Не на радость возвращался цесаревич оба раза домой. Еще будучи 10-летним ребенком, он сознавался, что ему у матери скучно, что он чувствует себя в её присутствии связанным; потом, войдя в юношеский возраст, он мог уже сознательно оценить эту ненормальность, тем паче, что условия, на которых она коренилась, с годами умножались или выяснялись. После заграничного путешествия стало еще хуже. Екатерина, всегда строго державшаяся приличий, не считала этого обязательным в отношении к сыну, часто была к нему невнимательна, суха, иногда принимала даже тон государыни. Холодность между матерью и сыном увеличивалась и переходила в чувство неприязненное. Екатерина выказывала Павлу Петровичу не только равнодушие, но и пренебрежение, а к супруге его, своей невестке, относилась зачастую с каким-то оттенком оскорбительного снисхождения, которое маскировало зависть или сознание, что Марья Федоровна обладает семейными добродетелями, которых у нее, Екатерины, нет. Со своей стороны Павел не скрывал и не мог скрыть от нее чувства отчуждения и иногда прямо выказывал свое неудовольствие, а это ни к чему доброму конечно не вело, ибо сила реванша и репрессалий находилась на стороне Екатерины. Никто не мог быть ему деятельным союзником, а против него были фавориты-временщики, которые обращались с ним и его супругой как с лицами, не имеющими никакого значения, а кому из них не хватало ума и честного чувства, тот даже не удерживался от дерзостей и оскорблений 1.

Цесаревич не имел ни определенных государственных занятий, ни какого либо делового значения. Он носил звание генерал-адмирала, но в управлении морскою частью не принимал участия; ему было предоставлено право пожалования орденом св. Анны, учрежденным его дедом, герцогом Карлом Фридрихом, но право сводилось к подписыванию грамот, а назначением ордена Екатерина распоряжалась сама. Цесаревич не присутствовал ни в совете, ни в сенате; лишь изредка Государыня говорила с ним о делах государственных, да дважды в педелю являлся он к ней для слушания депеш русских посланников. Она не любила, если кто либо обращался к цесаревичу с просьбами или искал у него заступничества, и зорко следила, чтобы этого не было. Павел Петрович стал больше и больше уходить в самого себя; но его внутренний строй не мог дать ему ни утешения, ни успокоения, а только усиливал желчь и гнев. Цесаревич уединился в загородных дворцах Павловска и Гатчины и предался своему наиболее любимому, военному делу, так как в этой сфере у него уже сложились свои непререкаемые идеалы. Он сформировал несколько полков пехоты и кавалерии, части пешей и конной артиллерии и флотилию; все это приводилось в исполнение медленно, исподволь; полки имели микроскопические размеры в период- 300 лучшего их процветания, а офицерами в них определялись, по словам современника, «почти оборыш из армии». Цесаревич одел свои войска по прусскому образцу и ввел прусский устав. Обучение и служба производились с выполнением последних мелочей, при весьма строгой оценке; все определялось уставом и инструкциями; требовалось одно повиновение да исполнительность, и офицерам внушалось, что они ничто иное, как машина. Гатчинские войска были совершенным антиподом тогдашних русских войск вообще, Суворовских в особенности. Взыскания отличались беспощадною строгостью; в этом отношении помощники и подручники цесаревича далеко его превосходили. Каждый гатчинец был постоянно на-вытяжке, всегда при каком-нибудь деле и под страхом ответственности; служба отнимала все его время, ибо доведена была до последней степени педантства и обставлена массою формальностей, которым придавалось важное значение. И обучение, и смотры утратили смысл военных приготовительных упражнений, перестали быть средством для достижения в будущем военных целей, а сами сделались как бы конечной целью. Маленькие размеры полков и других частей не препятствовали цесаревичу с полною серьезностью смотреть на свою гатчинскую гвардию и производить с нею всевозможные эволюции и маневры. Иногда они бывали и сухопутные и водяные, с десантами и вообще с довольно сложными задачами, как например в 1796 году маневр, известный под названием; «на гатчинских водах». Вообще же и эти упражнения и сами гатчинские войска, с их физиономиею и особенностями, обнаруживали в Павле Петровиче страсть к военному делу почти того же характера, какая была у отца его, т.е. доходила иногда до значения детской игры 3.

Екатерина не мешала воинским забавам Павла Петровича уже по одному тому, что они по-видимому должны были отвлечь его внимание от занятий государственных и избавить ее от присутствия критика, большею частью безмолвного, но непримиримого. На какие-нибудь насильственные с его стороны поступки она, зная своего сына, не рассчитывала, и потому гатчинской военной силе не придавала никакого значения, тем более, что гатчинские войска пользовались в среде преданной ей гвардии большой антипатией и были мишенью постоянных сарказмов. Не войска Павла Петровича, ничтожные по своей численности, были причиною опасений Екатерины, а сам Павел, устраненный временно от престола дворско-военным переворотом 1762 года. В царствование Екатерины не совсем исчезло сознание о правах Павла на престол; мысль об этом проявлялась временами в толках, пересудах народных и в заговорах отдельных лиц; Пугачевщина тоже признавала права Павла. Все это оставалось без дальнейших последствий, но не могло не производить в Екатерине некоторой тревоги и поддерживало её недоверие к сыну, чему со своей стороны содействовали и лица, имевшие на нее влияние, так как прочность их положения зависела отчасти от этой розни.

Впрочем инсинуации и наговоры могли иметь значение разве только в начале; для объяснения последующего времени они совсем не нужны. Рознь, посеявшаяся на благодарной почве, сама себя питает и растит, ибо сама родит новые причины вдобавок к прежним, если прежние остаются не искорененными. В этом круговороте недоразумений, неудовольствий, подозрений довольно трудно различить, что именно действует как причина и что является последствием: и первая, и последнее беспрестанно смешиваются и взаимно заменяются. Отстранение наследника престола от государственных дел, говоря принципиально, должно быть поставлено Екатерине в крупную вину; но нельзя не сознаться, что содействие цесаревича было бы отрицательным, так как он осуждал сплошь почти все, что она делала. Во вторую половину своего царствования, Екатерина придерживалась сближения с Австрией, а Павел был неотвратимый пруссофил; Екатерина вела беспрестанные войны и расширяла пределы государства, Павел был против этого; Екатерина отличалась щедростью к своим выдающимся слугам и сотрудникам (хотя бы при несправедливой оценке заслуг), — Павел стоял за строгую экономию, говоря, что «доходы государственные — государства, а не государя». Екатерина предоставляла высшим военным начальникам большую инициативу и простор в действиях; Павел подал ей записку о необходимости ограничивать каждого, от фельдмаршала до рядового, подробными на все инструкциями, а на все не указанное инструкциями, испрашивать высочайшее повеление, и таким образом «дать им способ быть хорошими, отняв способ быть дурными». Он проектировал нечто в роде военных поселений, осуждал существовавший способ комплектования армии несвободными людьми и предпочитал вербовать иностранных наемников. Говоря о праве дворян служить и не служить, Павел Петрович заметил, что «свобода должна быть однако управляема прямым понятием оной, которое не иным приобретается, как воспитанием, но оное не может быть иным управляемо, как фундаментальными законами, а сего последнего нет». Вообще не только система управления Екатерины, но склонности и связи Государыни, её образ жизни, — все служило Павлу темою для осуждения.

Прав он был или нет, это все равно; для него первое даже было хуже, потому что должно было большее действовать на Екатерину, по пословице: «правда глаза колет». Выслушивая сына, что бывало редко, а больше узнавая про его взгляды и суждения от великого множества охотников подслужиться на его счет, Государыня убеждалась все более в глухой, пассивной, но упорной оппозиции наследника и укреплялась в мысли о необходимости устранить его от престола, чтобы он потом не испортил все ею сделанное. Хотя со вступлением Екатерины на престол, присяга приносилась не только ей, но и наследнику её Павлу, однако это обстоятельство не могло служить серьезным препятствием к замышляемой перемене, и Государыня остановилась на мысли о назначении себе преемником внука, великого князя Александра Павловича. Тайное её предположение или намерение не миновало молвы, да если В его и вовсе не существовало, то такого рода слухи были бы неизбежны; они естественно должны были возникнуть из всем известных взаимных отношений Государыни и её сына. Не замедлила молва дойти и до Павла Петровича, да и после, при разных подходящих случаях, снова возникала. Такое постоянство летучих слухов, обыкновенно переменчивых, служило дурным предзнаменованием для Павла Петровича 1.

Для того, чтобы так поступить с сыном, Екатерине ничего не требовалось, кроме решимости, потому что закона о правильном престолонаследии не было. Екатерина собиралась издать закон о преемстве престола и изложила некоторые его пункты, но он остался до её кончины не законченным или по крайней мере не обнародованным. Таким образом, на основании «Правды воли монаршей» Петра Великого, Государыня обладала несомненным правом избирать себе преемника и могла воспользоваться этим правом со спокойною совестью, потому что видела в своем сыне такие капитальные недостатки, которые, по её искреннему убеждению, делали для государства весьма опасным переход верховной власти в его руки. Но убеждение это Павел Петрович разумеется не разделял и смотрел на него как на новую, самую большую несправедливость в ряду других, которые ему приходилось испытывать. Он видел все недостатки своей матери; в его положении они заслоняли её достоинства, и он не мог к ним относиться сколько-нибудь снисходительно. Он имел возможность постоянно наблюдать её тщеславие выше всякой меры, славолюбие в ущерб пользе и самолюбие, похожее на самообожание; она была часто несправедлива и пристрастна; любила разорительную пышность; щедрость её к фаворитам переходила в мотовство, которое расстраивало государственное хозяйство и дурно отражалось на внутренней политике; это однако же не мешало Государыне быть скупой по отношению к сыну. Внутренняя жизнь двора представляла зрелище распущенности и беспорядка; самые низкие эгоистические побуждения прикрывались маскою лицемерия и выражались подобострастием и беззастенчивою лестью, на которую Екатерина ловилась особенно легко. Годы не укрощали её страстей, а усиливали; слабость её в этом отношении доходила до болезненных проявлений, которые наполняли сыновнее сердце горечью и негодованием, так как в нем не было уже места для всепрощающей любви. Все это видел, сознавал и ощущал Павел Петрович, но был бессилен изменить, а потому поневоле подчинялся, возлагая надежды на будущее, Но роковая воля Императрицы грозила ему таким же бессилием и в будущем; с этим он помириться не мог.

Таким образом цесаревич все реже имел душевный покой, все больше подвергался напору тревожных мыслей и чувств. Он настойчивее прежнего удалялся в уединение своих загородных дворцов и находился почти постоянно в мрачном расположении духа; подозрительность и раздражительность его росли. В начале он проявлял заметную наклонность к приобретению популярности; теперь наступила другая крайность — невнимание и пренебрежение к окружающим лицам; он даже отталкивал своих сыновей грубыми выходками и пренебрежительным с ними обращением. Воображение его было наполнено видениями и призраками; малейшее противоречие производило вспышки гнева; столкновения с разными лицами сделались нормальным явлением; всюду ему чудились недостаток уважения к нему, непочтительность, революционное направление; четыре офицера были посажены под арест за революционные тенденции, выразившиеся в недостаточной длине косичек. Он не мог уже находить прежнего успокоения и в семье, потому что стал отличать и преследовать фрейлину Нелидову и чрез это унижать свою редкую супругу. Нельзя представлять Павла Петровича в этом деле одной только жертвой интриги, задумавшей внести смуту в его семейную жизнь; иначе пришлось бы допустить, что сердечная связь между им и супругой была очень эфемерна 4.

При таком внутреннем состоянии цесаревича последовала кончина Императрицы. Павлу Петровичу по прежнему были присущи благочестие, великодушие, горячее желание добра, правдолюбие, ненависть ко лжи и особенно к лихоимству, отсутствие злопамятности и рыцарское благородство побуждений. Но эти качества оставались абстрактною его характеристикой и если имели прикладное значение, то случайно, без системы и без общей взаимной связи, а только в тех случаях, когда обстоятельства не вызывали напора противодействующих сил. На практике все доброе уничтожалось бурной горячностью, необычайной раздражительностью и подозрительностью, неразумной требовательностью, нервическим нетерпением, отсутствием всякой во всем меры и надменным непризнаванием в ком либо человеческого достоинства и свободной воли. Короче говоря и употребляя выражение одного из преданных Павлу I лиц, «рассудок его был потемнен, сердце наполнено желчи и душа гнева».

Существуют свидетельства, что Екатерина изготовила завещание, одною из статей которого сын её Павел устранялся от престола, Предание об этом шло от Безбородки. Говорят, что завещание было засвидетельствовано несколькими государственными людьми, в том числе графами Румянцевым и Суворовым. Участие последнего в этом деле подлежит сильному сомнению. Суворов никогда не находился в близкой доверенности у Императрицы и не выходил из своей военной колеи. Он не был человеком партии, не интриговал ни за, ни против Павла Петровича и вдобавок, как по обязанности своего звания, так и по монархическому убеждению, всегда оказывал наследнику престола должное почтение. Екатерина уважала Суворова и под конец стала ценить его по достоинству, но нельзя сказать, чтобы питала к нему особенное благоволение и чтобы включала его в свой близкий кружок. Правдолюбие Суворова, его грубоватое чудачество и ненависть ко двору и всему придворному достаточно тому препятствовали. Наконец, при той сильной степени раздражения и неудовольствия, которые были в нем возбуждены реформами вступившего на престол Павла И, Суворов хоть полусловом обмолвился бы в своей интимной переписке с Хвостовым о неисполненной воле покойной Императрицы; но ничего подобного не было.

Завещание Екатерины, хотя бы и без подписи Суворова, вероятно существовало; ибо если нет тому неопровержимых положительных доказательств, то нет и отрицательных, так что предание об этом может быть принято, пока не будет опровергнуто. В такой же степени имеет вероятность и указание на графа Безбородко, как на виновника неисполнения воли покойной Екатерины, т.е. будто он указал Павлу Петровичу на завещание, которое затем и было уничтожено. Безбородко был человек, нравственные основы которого не отличались твердостью и строгой честностью. При известии о безнадежном состоянии Екатерины, он потерял голову от страха и выказал большое малодушие, а между тем не только остался при Павле, по был повышен и осыпан наградами. Приписывать это одним его деловым способностям едва ли можно, потому что Павел I принимал подобные данные к соображению только при других условиях; да и по смерти Безбородко, заметив общее сожаление об утрате такого способного министра, выразился резко; «у меня все Безбородки». Суворов на своем поприще был никак не ниже, чем Безбородко на своем; однако Государь ни мало не задумался отказаться от его службы 5.

Внезапная кончина Екатерины и воцарение Павла произвели на всех потрясающее впечатление. В гвардии плакали; рыдания раздавались и в публике, по церквам. В Петербурге дрожь всех пронимала, «и не от стужи», замечает современник: «а в смысле эпидемии». Наступающее новое время называли торжественно и громогласно возрождением; в приятельской беседе, осторожно, вполголоса — царством власти, силы и страха; втайне, меж четырех глаз — затмением свыше. Тоже самое было всюду, хоть и не в такой степени: отдаленность в этом случае много значила. Но не все имели пессимистский взгляд на будущее, и если очень мало насчитывалось поклонников Павла, то гораздо больше критиков Екатерины. В Петербурге за Павла было ничтожное число гатчинцев. В Москве, со времен Петра Великого приюте недовольных настоящим положением, «умные люди» перешептывались, что «в последние годы, от оскудения бдительности темные пятна везде пробивались чрез мерцание славы». В простом народе перемена царствования произвела радость, потому что время Екатерины было для него чрезвычайно тяжело 6.

С первых же дней нового царствования произошла перемена политики внутренней и внешней. Прекращена война с Персией, и войскам графа В. Зубова приказано возвратиться в пределы России; из недоверия к Зубову, приказ о возвращении войск был послан не только ему, но и каждому полковому командиру в отдельности. Прекращены военные приготовления против Франции; рекрутский набор, объявленный в сентябре 1796 года, отменен; эскадрам, находившимся в Англии и в Немецком море, велено плыть в свои порты. Остановлен новый выпуск ассигнаций и медной монеты низшего достоинства; уничтожена хлебная подать; сделаны шаги к расширению свободы торговли, к устройству крепостных, имевших право на освобождение, и проч. Произведены в фельдмаршалы на первых порах граф Н. Салтыков, князь Н. Репнин и граф П. Чернышев, последний по флоту; через несколько месяцев еще Каменский и графы Эльмпт и Мусин-Пушкин, а потом князь Прозоровский, граф П. Салтыков и Гудович. Было много и других пожалований чинами, орденами, имениями; несколько месяцев спустя, по случаю коронации, последовали еще более щедрые награды: одних крепостных роздано до 200,000 душ. Щедрее всех был награжден граф Безбородко, получивший между прочим и княжеское достоинство Российской империи с титулом светлости; он сам говорил, что, благодаря щедротам Павла, имения его округлились до цифры 40,000 душ.

Наряду с этими повышениями и награждениями разных лиц, в числе которых конечно находились и гатчинские сотрудники Павла Петровича, происходили также смещение и замена лиц, ему неугодных. Немилость и кары нового Государя коснулись сначала немногих; гроза разразилась не сразу, но с кончиною Екатерины тотчас же почувствовалось её приближение. Жизнь двора и высшего круга столицы изменилась немедленно и резко; вельможи, нежившиеся в своих роскошных палатах, должны были в 7 часов утра уже быть у Государя. Деятельность правительственных учреждений закипела, служащие сидели в присутственных местах с 5 часов; сенаторы находились за красным столом в 8 часов; военные разводы производились в 9 часов ежедневно; караульная служба и казарменный быт круто повернули на новую колею. Государь принялся неотлагательно за преобразования по всем частям, преимущественно же по военной 8.

Блестящая военная эпоха Екатерининского царствования имела свою оборотную сторону, которая лицевой стороне во многом и далеко не соответствовала, Поэтому неверно было бы утверждать, что перемены по военной части, произведенные новым Государем, истекали исключительно из его оппозиции предшествовавшему царствованию и коренились единственно на духе противоречия или противодействия покойной Императрице Екатерине.

Петр Великий, составив свой «артикул» по лучшим образцам, преимущественно по шведскому, не увлекся однако же подражанием и ввел в него многие особенности, которые сделали этот знаменитый законодательный акт вполне соответствующим русской армии. После Петра военная часть в России упала и хотя возродилась при Екатерине II в небывалом дотоле блеске, но уже с изменениями относительно состава войск, хозяйственной их части и хода службы. Сделанные изменения повели, между прочим, к расширению власти полкового командира в полковом хозяйстве. «Не могу понять, почему к полковничьим чинам доверенность стала велика», писал Румянцев Императрице после первой Турецкой войны. Но не так был худ закон, как его применение к делу. Злоупотребления выросли потому, что закон посеян был в благодарную для них почву. Они существовали и в прежние времена, но скрытно, как зло; при Екатерине же зло принарядилось, потеряло робость и перестало скрываться. Главною тому причиною была система временщичества и фаворитизма, которая обыкновенно развивает общественные пороки и понижает уровень общественной нравственности. Господство Потемкина было именно временем развития всяких злоупотреблений; его самовластие, властолюбие, леность, беспечность, эгоизм — служили другим и примером, и ширмою, и щитом. Не только безнаказанно проходило то, что было достойно наказания, но еще награждаюсь. Надзор за деятельностью учреждений ослабел и проявлялся только капризными порывами; покровительство силы парализовало закон и власть; служебное достоинство отошло на задний план. Многие высшие начальники жили в столицах пли в своих поместьях; их примеру старались следовать и младшие; управление происходило заглазно и бесконтрольно. Беспрестанные преобразования Потемкина путали, отнимали у постановлений и уставов всякую устойчивость и облегчали возможность ловить рыбу в мутной воде. В последние 5 лет царствования Екатерины, т.е. во времена всемогущества Зубова, беспорядок еще увеличился, ибо Потемкин обладал умом, дарованиями и по годам проживал на местах, которыми управлял, а Зубов, при своей неспособности, забрав в руки еще больше Потемкина, из Петербурга не отлучался 8.

При производстве в офицеры и повышении их в чинах, покровительство, протекция были самым могущественным рычагом; невнимание к заслуге доходило до цинизма. Говорилось между офицерами не о том, кто что сделал и в чем оказал отличие, а чьей милостью заручился, и какая знатная дама взялась его протежировать. Армия наполнилась иностранцами, людьми без рода и племени, казаками, которым Потемкин раздавал лучшие полки. Люди, бывшие сержантами гвардии, в два года и меньше достигали по армии чина подполковника. Чины доставались и тем, кто вовсе не служил; купцы, чтобы получить право на приобретение деревень, записывались в гвардию, назначались к генералам адъютантами и выходили в отставку с чином. У Потемкина находилось во дворе до 200 человек, служивших конюхами, лакеями, гусарами, и он производил их в офицеры когда кто-нибудь понравится или за кого попросят. Не ограничиваясь этим, он давал офицерские чины разным ремесленникам. Так, под Хотином он произвел одного булочника в подпоручики; в Бендерах пожаловал в поручики портного за прекрасно сшитое платье княгине Долгорукой. Все были заражены легким взглядом на серьезный предмет, и всякий делал тоже самое, только в меньшем масштабе. Суворов, стоявший вместе с немногими другими выше современного общества по честности понятий и убеждений, тоже был далеко не безгрешен, как мы видели в предшествовавших главах. На просьбу одного сановника — перевести сына из гвардии под его, Суворова, начальство, он изъявляет полную готовность и «ручается, что Бог поможет молодому человеку попасть в штаб-офицеры в самое короткое время». Такова уж была атмосфера; довольно того, что Суворов смотрел на протекцию, как на компромисс с существующими порядками 9).

Многие служили только номинально, находясь постоянно в отсутствии; в иных полках офицеров состояло на лицо одна треть: из остальных двух третей, кто скакал курьером по частным надобностям начальства, кто находился в негласном отпуску, уступив полковому командиру часть своего содержания. Многое из этого относится и к Суворову. Мы видели в главе ИХ, что он употреблял подведомственных офицеров на свои частные дела по имениям; такими же услугами пользовался он и от посторонних. В 1786 году прибыл в Кончанск, в помощь управляющему Качалову, подпоручик весьегонской команды Иванов, вероятно по сношению Качалова с начальником команды. Доброй волн Иванова тут не было, ибо едва прошло два месяца, как он униженно просится домой, говорит, что может «добрести пешком, ибо путь сух», но молит о пожаловании ему на пропитание в дороге. Качалов выдал ему 5 рублей. Курьеры возят к Суворову людей из деревни, разные вещи в столицу и из столицы и иногда ездят без служебной надобности, по одним частным его делам. Про других начальников и говорить нечего, а про Потемкина и подавно: у него курьеры делали тысячи верст из-за какой-нибудь икры или дамской шляпки. Таким образом, за огромным расходом, остающимся в полку беднякам приходилось нести двойную службу. Вытребовать офицера из незаконной отлучки в полк было тоже не легким делом; перед последней Польской войной были разосланы отсутствовавшим генералам и офицерам самые строгие приказания, которые однако исполнялись медленно. Бывало и так, но крайней мере случилось при воцарении Павла, что офицеры, возвращавшиеся к своим полкам, блуждали их отыскивая, так как полки успели, может и не один раз, переменить свои квартиры во время их отсутствия.

Ни эти, ни другие беспорядки и злоупотребления, не имели под собой законной почвы, если разуметь букву устава 1763 года, но вытекали из значения, полученного полковниками, отчасти по смыслу устава и инструкций, а более вследствие недостаточного надзора и контроля со стороны высших военных властей. В начале 70-х годов, такое фактическое преобладание полковых командиров во всех частях полкового управления уже успело окрепнуть, а затем пошло логически развиваться из прецедентов. Участие офицеров в контроле хозяйственной части, как-то свидетельствование денежных сумм, получаемых предметов снаряжения и довольствия, выбор лиц, командируемых для покупок и проч., — сделалось вследствие начальнического давления полковников номинальным, а потому прямо вредным, так как этим ничто не удостоверялось, а только прикрывались злоупотребления. Офицеры свидетельствовали своею подписью законность цифр, под которыми скрывались «наглое похищение полковых денег и подделка расходных статей в книгах», по выражению современника-генерала, делая это под страхом лишения полковничьей милости и потери места в полку. Честным и заслуженным офицерам, навлекшим на себя неудовольствие полкового командира, приходилось выносить от него обиды и несправедливости, при представлении к производству в чины и в других многочисленных случаях. «Под тиранским полковничьим правленьем», говорит тот же современник, подтверждая своими словами многочисленные свидетельства других: «офицеры находятся в рабстве, полковник в гордости и славолюбии, а все вместе в совершенном невежестве и в незнании существа службы» 10.

Своеволие полковников было главною, но не единственною причиной незавидного положения офицеров на службе. С этой неприглядной картиной лучше всего знакомит сохранившийся документ — анонимная жалоба офицеров одного полка, без подписей, без числа, года и без означения полка или места его расположения. Адресована жалоба к какому то графу; время её составления и подачи должно быть отнесено к концу 80-х или к началу 90-х годов. Вероятно прошение было адресовано к графу Н. Салтыкову, управлявшему военным департаментом; правда, в прошении говорится, что его «истинная слава, со звуком плавающая в свете», побудила просителей на такой поступок, а Салтыков ни в какой славе был не повинен, — но на такие выражения надо смотреть как на риторическую фигуру. Прошение написано сдержано, весьма прилично, без всяких резкостей. Жалуются на свою нищету; говорят, что часто стыдятся своих хозяев, где квартируют, скрывая он них свое состояние; во время обеда собираются там, где не было бы посторонних, и насыщаются хлебом и водою. Приложен расчет расходам: поручик получает 120 рублей, из них вычитается на парадные вещи 41 p., на оде жду и белье нельзя издержать меньше 62 p., из остатка приходится кормить 2 лошадей, а самим таким образом «питаться манною». расчет этот нисколько не дутый; например срок службы сюртуку выведен трехгодовой. Просители говорят, что недостаток средств для самой скромной жизни заставляет их входить в долги и что они не могут съездить домой, к родителям, так что иные по 12 лет дома не бывали. Но главное зло заключается все-таки не в этом. «Бедные, благородные дворяне преданы в подданство полковникам, должны им не по службе и законам повиноваться, а во всяком случае раболепствовать, все его движения усматривать и угождать. Если кто не желает быть скверно руган и всеминутно сидеть за профосом, принужден от него в подлые партикулярные должности употребляться». Оговариваясь, что упоминают в своей жалобе только про часть испытываемых гонений, просители продолжают: «не хотим именоваться донощиками, пишем от недостающих сил и терпения; отчего по малу в сердцах наших ревность к службе и расторопность в должностях исчезает, а врождает нерадение к отечеству, пренебрежение присяги и совести. это имеет кусок хлеба, уходит, да и остальные ушли бы, если бы не надежда на перемену обстоятельств» 11.

Из этого между прочим видно, какое хищническое хозяйство велось в полках и как подобная система должиа была отзываться на содержании нижних чинов. Не все конечно полковники были одинаковы, но результат получался почти однородный, судя по словам Румянцева, в донесений его Императрице: «один употребляет остаток казны на украшение полка, а другой на себя; между ними разницы мало». В том же донесении он говорит: «у нас иной счет на бумаге, а иной на деле, — и служивым, и всему им подобному». Слова эти подтверждаются со всех сторон. Жалованье и все довольствие получалось по списочному числу, а расходовалось по действительности, которая была гораздо ниже; остаток удерживался полковником. Тысячи солдат, особенно знавших ремесла, жили в поместьях начальствующих лиц (лично у Суворова никогда) и были очень этим довольны, избавляясь от тягостей тогдашней суровой службы. Другие отпускались прислугою к партикулярным лицам: при вступлении Павла I на престол, таких обнаружено не мало. По словам Безбородко, «растасканных» разными способами из полков людей было в 1795 году до 50,000, при 400,000-ной армии. Вопреки точному указанию закона, полковые командиры, а за ними и все офицеры, брали наличных людей к себе в услужение; у генералов их было человек по 20 (у Суворова не было). Сверх того, следуя общей моде, всякий полковник старался блеснуть своими хорами музыкантов и певчих, — новый расход людей из строя. И все это делалось почти открыто, не особенно стесняясь, так что однажды в 1784 году Императрица, в своей резиденции, «усмотрела гренадера едущего за каретой в воинском мундире». По этому поводу издан был строжайший указ в подтверждение многим прежним, чтобы нижних чинов ни в какие несоответственные должности и партикулярные услуги не употреблять, но он остался мертвой буквой 12.

Б коннице злоупотребления были чуть ли не крупнее, чем в пехоте. Зачастую конные полки не имели половины лошадей, положенных штатом, и командиры старались употреблять наличных как можно реже, чтобы экономнее их содержать. От этого страдало обучение кавалерии, и она в боевых качествах далеко уступала пехоте. По словам Австрийского императора, командир русского кавалерийского полка «считал естественным и законным ежегодный доход в 20-25,000 руб.»; тут едва ли много преувеличения, так как кавалерийские полки имели сильный численный состав. А в это время младшие офицеры, послушные во всем воле полковника, разорялись от безмерного и вынужденного щегольства, солдаты же «обираемые и лишаемые предметов насущной потребности, озирались, как бы выискать случай бежать». Из южных пограничных мест бегали к Туркам капральствами, переплывали Днестр толпами, в том числе и во время командования там Суворова, Один из наших государственных людей видел их тысячами на службе у Пруссаков и Австрийцев; в небольшой шведской армии насчитывалось их больше 2000 человек. По воцарении Павла, вследствие наступивших строгостей, в одной екатеринославской губернии разыскано беглых до 400 человек 13.

Дезертирование, капитальнейшее зло тогдашней армии, поддерживалось еще дурным обращением с нижними чинами. Взыскания были суровые; двести палок считались дисциплинарною мерою заурядною. Еще при Императрице Елисавете была замечена излишняя строгость обращения начальников с солдатами, выражавшаяся нередко в серьезных увечьях, не дозволявших людям продолжать службу, почему и был издан запретительный указ. Сравнительная мягкость правительственных принципов Екатерины сделала однако в этом отношении меньше улучшений, чем можно было ожидать, благодаря именно безнаказанному своеволию ближайших начальников и недостаточному за ними надзору.

Своеволие полковников выказывалось и во внешнем виде войск. Одни полки были одеты в темно-зеленое сукно, другие в светло-зеленое, смотря но вкусу и прихоти полкового командира. Прихоть эта в особенности выражалась на предмете соперничества полков, — музыкантских хорах, которые, в ущерб строевому составу небольших двух — батальонных полков, состояли из 50, 60 и более человек, одетых в тонкое сукно, под управлением нанятых за большую плату капельмейстеров. Щегольство внешностью не ограничивалось музыкантскими хорами; полковники сильно напирали вообще на щеголеватость их полков, а потому солдаты выводились на смотры в самом блестящем виде, что удостоверяют иностранцы. Но за то рукоять тесака горела как огонь, а полоса, закрытая ножнами, не была отчищена от ржавчины; ружье блестело как зеркало, а прикладу дана была удобная форма не для цельной стрельбы, а для прямого держания ружья в плече; огнива не закалены, и т. и. Обучение войск тоже подгоняли к наружному эффекту и вели его очень разнообразно, но беспрестанные войны Екатерининского времени, при 25-лет-нем сроке службы солдат, исправляли прихоти начальников и клали на войска боевую печать. В конце концов, полки русской армии не походили один на другой, хотя подобное разнообразие было запрещено законом. Конечно разнообразие это не имело само по себе большого значения, но оно было признаком других, существенных пороков военного управления.

Чтобы кончить с изнанкою быта русской армии в Екатерининское время, остается заметить, что хозяйство, плохое внизу, велось еще хуже на верхних ступенях и в учреждениях, не принадлежавших частям войск. Жалованье и прочее довольствие поступало в полки неисправно, запаздывая иногда на полгода и больше, что поощряло солдат к распущенности и насилиям, особенно в военное время. Комиссариат еще кое-как вел свое дело, но провиантский департамент был, по выражению Безбородко, «самый пакостный». Злоупотребления по провиантской части были феноменальные, подряды отличались страшною дороговизной, и от них сторонились люди честные, дорожившие своей репутацией. В особенности знамениты были подряды госпитальные. Припомним, как не любил госпитали Суворов; другой современник, генерал-поручик Ржевский, говорит, что госпитальная часть ужасала всякого, «кто только каплю чести и человеколюбия имеет» 14. Мы рассматривали одни дурные стороны армии, потому что в настоящем случае только это и нужно, но она, вопреки многочисленным язвам, служила отечеству блистательно, и боевым её качествам могла позавидовать любая армия в Европе. Значит, основной и конечной цели своего существования она отвечала, Нельзя того же сказать про привилегированный её корпус, существовавший на особых правах, про гвардию. В гвардии может быть не было места злоупотреблениям и хищничеству в армейском размере; некоторые из внутренних зол армии и вовсе не могли к гвардии привиться по местным условиям, но за то она совсем не несла боевой службы в продолжительную эпоху Екатерининских войн (да и раньше), и являлась учреждением дорогостоящим и выродившимся. Один иностранный писатель говорит: «не гвардией может блестеть Россия; с 1742 года ни один человек из гвардии в кампании не бывал». Это было сказано в 1771 году; с тех пор прошло времени почти столько же, и в военном отношении гвардия осталась на прежнем градусе, следовательно, в виду выросших боевых свойств армии, спустилась сравнительно еще ниже. Участие некоторых гвардейских частей в Финляндской войне такого заключения изменить не в состоянии, а присутствие отдельных лиц в различных делах на других театрах войн, и того меньше. Подобные волонтеры и «фазаны» ездили туда за наградами, до черной боевой работы не касались, и были там совсем не нужны; от них только увеличивались размеры штабов и свит. В последнюю Польскую войну, при графе Валериане Зубове, командовавшем небольшим авангардом небольшого корпуса Дерфельдена, состояло таких штаб-офицеров человек сорок, из коих старшему было 27 лет от роду .

Гвардия, ядром которой послужили «потешные» Петра Великого, была в его время учреждением в высшей степени полезным, даже необходимым. Под огненным взглядом и железною рукой великого преобразователя, она служила и работала много и сильно; благодаря ей, формировалась и вырастала русская армия. Гвардейцы были не одними учителями, а мастерами на все руки, доверенными лицами Государя в его нескончаемой и разнообразной деятельности. Служба гвардии при Петре была страдною порой. В Екатерининское время видим уже совсем не то; первоначальное Петровское значение гвардии успело утратиться, а между тем она продолжала расти, и с нею росли её привилегии, увеличивалась льготная обособленность. Одною из главных тому причин было участие гвардии или гвардейцев в переворотах престолонаследия и дворских интригах государственного значения. Гвардия сделалась баловнем царствующих особ и особенно Екатерины; ряды её пополнялись из лучших фамилий, людьми образованными или по крайней мере светскими. Между гвардией и двором образовалась тесная внутренняя и даже наружная связь; праздная жизнь, любовь к роскоши, погоня за удовольствиями — делались насущными потребностями; гвардейцы, не исключая нижних чинов, щеголяли в богатых гражданских нарядах; строевая служба пришла в небрежение; дисциплина упала и получила оттенок не военный.

А между тем гвардейцы получали армейские полки; делались начальниками частей, закалившихся в боевой службе и во всяческих лишениях, и оттирали людей, заслуживших повышения кровью. Такая аномалия порождала недовольных, на гвардию стали смотреть в армии косо и с завистью, образовалась и укоренилась в войсках антипатия к привилегированному петербургскому корпусу. Это было замечено; задумали поставить гвардейские полки на иную ногу, назначая туда офицеров из армии, но зло слишком уже укоренилось, и реформа не состоялась. Еще указом Елисаветы в 1748 году повелено, без высочайшего разрешения не принимать в гвардейские полки солдатами детей моложе 15 лет, и в 1762 году это запрещение подтверждено указом Екатерины, но осталось без исполнения. Так дожила гвардия до царствования Павла, имея в себе очень мало военного и ровно ничего боевого.

Ненормальное положение гвардии бросалось в глаза всем, даже людям необразованным, из низших слоев. Возникали слухи, что гвардии не будет, проносилась молва о каких-то в этом отношении преобразованиях. По большей части в слухах и молве не было ни протеста, ни злого намерения; выскакивавшие из общей массы болтуны допрашивались в тайной экспедиции и затем отпускались, потому что в их словах не всегда можно было добраться даже до какой-нибудь логики. Так в 1763 году, пьяный купец Ларионов подошел в Петербурге к одному гренадеру и, едва ворочая языком, сказал, что гвардии не будет, а будет гвардиею артиллерия. Он был взят и допрашиваем; выросло целое дело, а Ларионов и не помнил, что в пьяном виде говорил. Иногда однако же высказывались мнения не в пользу гвардии из высших слоев общества. В 1786 году, генерал-аншеф князь Н. Репнин обратился к Государыне с предложением о передаче гвардии из военного в придворное ведомство. Как велико было негодование Екатерины, видно из следующего письма её к Потемкину. «Репнин сюда приехал и стал хуже старой бабы; вздумал в егорьевской думе заражать сумнением первый корпус армии, гвардию, которой я полковник, а он, дурак, за честь почитать должен, что подполковник. Почитать ли тот корпус и инженерный — за военный, — с тем пришел словесно мне доложить. Вы понимаете, что я ему намылила голову; но как я думала, что ушам своим могу едва ли верить и не ослышалась ли я, то требовала, чтобы о том подал записку, и он оную подал. Что же мудренее всего, что в той думе сидели вице-президент военной коллегии и три майора гвардии, аки сущие болваны, и не единый вопреки не растворил уста; то-то люди, ниже мухи с носа не сгонят». Екатерина дальше называет предложение Репнина «нелепостью»; но из всего сказанного выше и из молчания членов георгиевской думы видно, что другим это нелепостью не казалось 16.

Таким образом самые основания, на коих существовала Екатерининская гвардия как военная сила, были ложны, ставили этот корпус войск ниже других и указывали, что если коренная реформа нужна, то прежде всего по отношению к гвардии. Но ясное издали и со стороны, не всегда бывает очевидным для стоящих у самого дела, особенно при предвзятых мыслях.

Император Павел принялся за реформы. Есть поводы думать, что он спрашивал мнения престарелого фельдмаршала Румянцева, к которому не раз летали курьеры из Петербурга. Румянцев сообщил Государю свои мысли откровенно, но они во многом не сходились со взглядами Государя, а потому ни к чему не привели, да и Румянцев в очень скором времени умер. С Суворовым советов не было; по характеру Суворовских военных понятий, Государь не мог дорожить его мнением. Другое дело Репнин, противник Суворовского «натурализма»; для Государя он был лицом авторитетным, и его Государь не чуждался 17.

Командующие дивизиями были уничтожены и заменены инспекторами, т.е. изменены их значение и обязанности. Генерал-аншефы переименованы в генералы от инфантерии, кавалерии и пр., генерал-поручики названы генерал-лейтенантами. Все генералы, начиная от фельдмаршалов, сделаны шефами полков, которым и даны названия по фамилиям их шефов; а так как шефов по числу полков не доставало, то многие полковники произведены в генералы. Обращено особенное внимание на расход в полках людей, внутренний и внешний. Шефы, а в отсутствие их полковые командиры могли давать офицерам отпуска не более 28 дней, а в летнее время ни на одни сутки. Без дозволения губернатора или коменданта, офицер не смел отлучаться от гарнизона вовсе, даже на одну ночь. Число ординарцев у начальствующих лиц ограничено; фельдмаршалу дозволялось иметь только двух. Предписано разыскивать нижних чинов, находившихся в партикулярном услужении по домам, дачам, деревням, и возвращать в полки. Обмундирование, введенное по почину Потемкина, которое было просто, удобно, нравилось войскам и между прочим очень одобрялось Суворовым, изменено совершенно. Принята одежда точного прусского образца: мундир с узкими панталонами, чулки со штиблетами и повязками, лакированные башмаки; на затылке напудренной головы красовалась коса, уставной длины, увитая черною лентой. В некоторых мелочах Павел пошел даже дальше Фридриха 18.

Резкая перемена произведена также в уставе строевой службы. Основания устава и без того были прусские, но он не был копией Фридриховых регламентов; кроме того, при Екатерине, начальники могли вносить свой личный взгляд в метод применения устава к делу. Павел ввел прусский устав 1760 года, но с некоторыми исключениями и добавками, которые имели смысл не компромисса с существующим порядком, а протеста против него. Тут все было предусмотрено, взвешено и смерено, начиная с приравнения фельдмаршала к простым генералам (так как требовалось от всех одинаковая исполнительность) и кончая мерою кос; ничто не предоставлялось усмотрению и свободной воле, ничто не было условным. На точном применении и исполнении этого устава, а также какой-то добытой в Пруссии несколько лет назад «секретной» инструкции, и основывались все надежды ближайших сотрудников Государя по преобразованию русских войск из беспорядочной орды в регулярную армию. Один из них. Аракчеев, находясь в 1814 году в Париже, наивно признавался: «в наше время мы были убеждены, что чем ближе своим уставом подойдем к прусскому, чем ровнее шаг и чем правильнее плутоножная пальба, тем и надежды больше на победу». Устав проводился с настойчивостью и последовательностью изумительными. Поседевшие в боях военачальники учились маршировать, равняться, салютовать эспонтоном; гатчинские генералы и штаб-офицеры разъезжали с полномочиями Государя, делали смотры, производили ученья, указывали ошибки, разъясняли уставные требования.

Государь слил свои гатчинские войска с гвардейскими полками. Сделано это не только для награждения подчиненных минувшего тяжелого времени, но и для того, чтобы скорее переучить гвардию. А так как в его мыслях гвардия должна была оставаться рассадником начальников армии, то этим путем он и надеялся с наибольшим успехом привести армию к строгому однообразию. В тех же видах Государь ежедневно, во всякое время года, присутствовал на разводах, длившихся от 9 часов утра иногда до полудня, куда должны были собираться все генералы и офицеры петербургских войск, свободные от должностей. Кроме того был учрежден в зимнем дворце «тактический класс», преподавателем которого назначен полковник Каннабих, а надзирателем генерал-майор Аракчеев, петербургский комендант. В сущности все дело сводилось на разъяснение нового устава. Каннабих ломаным русским языком толковал разные части устава, преимущественно налегая на обязанности офицеров, как и где им находиться, что и когда командовать и проч., размахивал эспонтоном и показывал эспонтонные приемы. Посещение этих «тактических» лекций было обязательно только для штаб- и обер-офицеров, но из желания угодить Государю присутствовали и многие генералы, бывал часто и фельдмаршал князь Репнин. Государь также старался не пропускать чтений Каннабиха, иногда вызывал слушающих и предлагал им вопросы. В русской армии генеральный штаб существовал только в слабых зачатках, в нем чувствовалась настоятельная надобность, и в новое царствование было обращено на это внимание. Генерал-квартирмейстером был назначен Аракчеев же, который и принялся приготовлять к службе офицеров, вновь назначенных в свиту Государя по квартирмейстерской части. С семи часов утра до семи вечера (на обед давалось два часа), в зимнем дворце, под квартирою Аракчеева, сидели молодые офицеры над перечерчиванием старых планов, большею частью бесполезных; других занятий не было. Аракчеев требовал прилежания и быстроты в чертежной работе — ничего больше, являлся внезапно несколько раз в день из своей квартиры, напускал страху и опять исчезал 19.

Эти и подобные им реформы следовали быстро одни за другими, в системе и в одиночку. Не представляем полной их картины, потому что для последующего повествования довольно знать характер военных преобразований Павла I и практические приемы применения их к делу. Приемы эти отличались такою страстностью и отсутствием всяких уступок, что указывали в преобразователе не только на глубокую уверенность в пользе реформы, но и на непримиримую ненависть к недавнему прошлому. Строгость была непомерная; за сущую безделицу генералы и офицеры исключались из службы, сажались в крепость и ссылались в Сибирь; аресты считались за ничто, до того они были многочисленны. На петербургских гауптвахтах сиживало по нескольку арестованных генералов одновременно. Один генерал-майор уволен от службы за постройку полковых вещей, не сходных с образцами; другой отставлен за неформенную тесьму на гренадерских шапках; один генерал-лейтенант уволен за командирование с лошадьми строевых солдат вместо нестроевых; другой «исключен без абшита из службы за ложное показание себя больным для отбытия от инспекторского смотра»; фельдмаршалу Салтыкову объявлен в приказе выговор «за незнание службы». При вступлении Государя на престол, приказано было исключить из службы всех офицеров, не находившихся при своих полках на лицо; один из них свидетельствует в своих мемуарах, что находился в это время в дороге, возвращаясь в полк; но все-таки понадобилась протекция, чтобы удержаться в службе. Донесения, признанные Государем неудовлетворительными, возвращались «с наддранием»; вошел в практику новый термин для некоторых случаев недобровольной отставки — «выкинут из службы»; об офицерах, просрочивших в отпуску, доносилось самому Государю и объявлялось «повсюду с барабанным боем», и многое другое.

Эта система заурядного употребления крайних мер естественно должна была распространяться, переходя от верхних ступеней к нижним, тем более, что приближенные и доверенные Государя были преимущественно гатчинцы, привыкшие к ней раньше. И точно, обращение на службе старших с младшими, особенно с солдатами, не отличавшееся мягкостью и при Екатерине, теперь приобрело еще более жесткости. Если прежде зачастую грешили против человеколюбия, то соблюдали по крайней мере известный род приличия, предоставляя расправляться с низшими непосредственным их начальникам. В гатчинских войсках смотрели на это иначе, и их понятия привились в армии быстро. Генералы не брезгали собственноручно наделять солдат палочными ударами, благо введены были новым уставом для всех офицеров форменные палки; телесные наказания стали доходить в отдельных случаях до истинной жестокости. Одно из самых доверенных у Государя лиц, генерал-майор Аракчеев, обучая Преображенский полк, ругался не выбирая слов, поправлял стойку солдат ударами палки, рвал усы у гренадер. Так же поступал он объезжая и поверяя караулы, по званию петербургского коменданта; если караул не скоро выбегал или вяло выстраивался, палочные удары щедро сыпались на неисправных, без различия-были то простые солдаты или юнкера, Обращение его с офицерами отличалось равносильною грубостью, даже хуже. «Исполненною отчаяния» — называет свою службу один из свитских офицеров по квартирмейстерской части, обучавшихся в зимнем дворце под руководством Аракчеева. Генерал-квартирмейстер разражался площадными ругательствами при малейшем поводе и под ничтожнейшими предлогами. Однажды он дошел до того, что одному из колонновожатых дал пощечину; другой раз осыпал позорною бранью заведовавшего свитскими офицерами, подполковника Лена. Лен, служивший под начальством Суворова и награжденный георгиевским крестом, сдержался, безмолвно выслушал брань и остался при своих занятиях до конца дня; но вернувшись домой, написал Аракчееву короткое письмо и застрелился.

В то время, как Государь не скупился на взыскания и кары, от престола лились широким потоком и награды, в виде чинов, орденов, деревень. Особенно быстро шло повышение в чинах, потому что при ежедневном увольнении в отставку служащих, вакансии беспрестанно открывались, а кто получал к тому же награды чинами, то подвигался вперед со скоростью вдвойне ненормальной. Что касается до орденов, то Павел I не раздавал их, а разметывал. Так как Государь был гневлив, в движениях своего гнева скор, но не злопамятен, то случалось нередко, что лица, подвергшиеся каре, почему-либо замедленной в исполнении, не только не получали назначенного им наказания, которое затем отменялось, но были осыпаемы милостями. Знаки монаршего благоволения лились на иных истинным дождем. Нелидов из камер-пажей сделался генерал-адъютантом в год и три месяца и в такой же почти срок попал в тайные советники; Каннабих дослужился до полковничьего чина чуть ли не скорее Нелидова. Но быстрое возвышение и обилие других полученных наград, не только никого не гарантировали от внезапной немилости, а напротив. В такой переменчивости Павла I винят обыкновенно интриги, зависть и наушничество его приближенных. Они действительно не отличались доблестями и усугубляли зло, но существовавший в его царствование порядок вещей нельзя приписать посторонним влияниям. Государь был сам первым и злейшим себе врагом; в нем самом заключались дурные особенности тогдашнего правительства. Отвергать это и всю беду возлагать на посторонние воздействия и влияния, значит делать из Павла верховного вождя, не имевшего никакой самостоятельности и служившего послушным орудием в руках других. А этого не было 20.

Но так как в Государе было много очень хорошего, то это хорошее не могло не выказаться в преобразованиях. Внутри государства стало несколько спокойнее; боясь жестоких кар, власти сделались осторожнее в своих своевольствах и насилиях; грабежи по дорогам, успевшие местами перейти в хроническое состояние, или ослабели или вовсе превратились; на Волге, бывшей местом частых и дерзких разбоев, в год времени установилось такое спокойствие, которого давно не знали. В военном законодательстве проведено желание оградить наказания нижних чинов от произвола и чрезмерной жестокости начальников, для чего исполнение этих наказаний поставлено под контроль губернаторов и комендантов. Видна заботливость уединообразить применение к делу дисциплинарных и уголовных постановлений, что было далеко не лишнее. По степени строгости требований и взысканий, при Екатерине существовали, можно сказать, три системы; Румянцева (самая строгая), Потемкина (самая слабая) и средняя между ними, Суворова. Это дурно влияло на дисциплину и субординацию; когда Репнин, последователь Румянцева, на смотрах и маневрах строго взыскивал за малейшие неисправности и упущения, слышались сквозь зубы замечания, что Суворов на все такие мелочи сквозь пальцы смотрит. Правда, взыскательность и строгость при Павле I приведены не к среднему, а к высшему градусу, но по отзыву одного современника, старого и разумного генерала, «принцип этот остался далеко не без пользы, потому что породил постоянную и недремлющую бдительность, под страхом грозной взыскательности». При Павле И уже не было прежнего незаконного расхода людей в частях войск, прекратилось растаскивание солдат частными лицами для своих партикулярных надобностей, люди не пропадали бесследно, их не обкрадывали, и начальники не наживались на их счет в прежней мере 21.

Во взглядах и поступках Государя высказывался порою такой возвышенный образ мыслей и душевная сила, которые резко выступали на темном фоне дурных его сторон. Не лишним будет один пример, хотя и не относящийся до военной части. Несколько поляков, главных деятелей революции и войны 1794 года, содержались арестованными в Петербурге, — одни вопреки объявленной Суворовым амнистии, другие в качестве пленных, один или два как не согласившиеся дать реверс. Павел I повидался с главными из них и приказал всех их выпустить на свободу, по приведении к присяге. Сделано однако характерное изъятие. Арестанты жили в частных, для них нанятых домах, кроме Капустаса и Килинского, содержавшихся в крепости вместе с двумя французами, из которых один давно уже сошел с ума, и его велено поместить в дом умалишенных, а другого, Боно, держать по прежнему в заключении, так как он прислан Сиверсом из Варшавы по подозрению в шпионстве. Косцюшке предложено вступить в русскую службу, но он отказался и пожелал выехать из пределов России, что и разрешено; он снабжен денежными средствами и уехал в Стокгольм в сопровождении двух спутников, из числа находившихся при нем приставов. Графу Потоцкому пожаловано 1000 душ; прочим выданы на проезд деньги. Капустас и Килинский получили по 100 червонцев и поехали в прусские пределы, но в марте следующего 1797 года появились в Литве, высланные из прусской Польши, как опасные люди. Литовский генерал-губернатор пришел в большое замешательство, не зная что с ними делать, послал донесение в Петербург и испрашивал приказания. Он доносил, что Капустас и Килинский просят дозволения поселиться в польско-русских областях, но это невозможно, так как они люди «со всех сторон опасные»; кроме того, по их следам, Прусское правительство станет пожалуй высылать и других. Государь не согласился с генерал — губернатором и приказал: «предоставить Капустасу и Килинскому свободу жить, где пожелают». Они поселились в Вильне, и взгляд Государя на неосновательность опасения местного начальства оправдался 22. Но доброе и благое в деятельности Павла I сверкало лишь в виде бликов на фоне мрачной картины его преобразовательной деятельности. Противуположные качества преобладали в подавляющем количестве и с подавляющею силой, оставляя по себе последствия, в которых тонуло почти все хорошее. Так было и в крупном, и в мелочах. Желание все урегулировать и подвести под одну мерку механической исполнительности — побудило Государя, отступив от прусского образца, унизить фельдмаршалов и дать им одинаковые с низшими генералами обязанности. К этой же цели привело производство в фельдмаршалы, в мирное время, почти десятка генералов, в том числе самых заурядных, тогда как в наследство от Екатерины он получил Румянцева и Суворова, которых знала и которыми гордилась вся Россия. Также точно ослаблен был в своем значении вообще генеральский чин, искусственным расположением генералов и производством в них юношей. Учреждение шефов уронило в глазах офицеров полковников, которые оказались связанными по рукам и ногам, — крайность еще более вредная, чем практиковавшаяся при Екатерине, ибо начальник теперь обращался в куклу. Заимствуя из прусского устава все, что бесполезно и неприложимо, переделали внутренний состав частей войск, освященный привычкою и долгим боевым опытом; ссадили штаб-офицеров пехоты с коней, так что в строю они ничего не могли видеть; уничтожили подразделения унтер-офицерских чинов, дали им алебарды вместо ружей, т.е. сделали бесполезными для боя 100 человек в полку. Вместо прежней удобной и простой одежды, принята самая причудливая и стеснительная; «смешная», как ее справедливо называли многие современники; введены лакированные башмаки, которые никогда не употребляются русскими людьми и которые мешали пехоте ходить. На походе, по грязным дорогам, солдату было истинное мученье со штиблетами, штиблетными подтяжками, крючками, башмачными петельками и проч. Прежнюю прическу, дозволявшую содержать голову в чистоте, заменила сложная куафюра с салом, пудрой и прямыми их последствиями — паразитами; нужно было заводить парикмахеров; в ночь перед смотрами нельзя было ложиться спать, чтобы не испортить прическу, ибо два парикмахера в эскадроне едва успевали кончить свое дело, работая целую ночь.

В службе завелась надоедливая, мертвящая мелочность; в мелочах путались начальники, из мелочей не мог выбраться солдат. Все шло за предмет первостепенной важности, заднего плана не существовало, сущность дела улетучивалась. Сам Государь, бывая ежедневно на разводах, снисходил до того, что приезжал на место развода заранее, назначал линию фронта, после развода присутствовал при смене главного караула в зимнем дворце. Присылаемые Государем инспекторы имели возможность поверять лишь строевое уставное ученье, знакомиться с внешним видом войск, т.е. ревизовать то, что бросалось прямо в глаза. Доискиваться до сути им было недосужно, да и многие ли из них понимали эту суть, выйдя из узкой гатчинской школы? À между тем они, пользуясь неограниченным доверием Государя, были так сказать решителямм судеб, безапелляционными судьями. Стройность, точность, однообразие во всем, — вот чего недоставало Екатерининским войскам при первом взгляде и чем, наоборот, отличались гатчинские войска цесаревича; этот идеал и преследовался инспекторами-гатчинцами. Развились разные ухищрения и уловки. Так, при прохождении одного конного полка чрез Ригу, при недостатке новых высоких сапог, кои не успели заготовить, людям были надеты на правую ногу новые сапоги, а на левой — красовались старые, Уловка удалась, но куплена она дорогой ценою — заговором полкового командира и офицеров с солдатами, чтобы обмануть начальство. И такое безнравственное отношение к делу коренилось в самом характере требований; оно развивалось самим законом, который плодил на своих страницах мелочность ненужную, иногда неисполнимую. Устав предписывал например офицерам иметь сюртуки, зимой подбитые байкою, а летом — стамедом, «по не иметь для сего двух сюртуков». Правило об обеденных столах генералитета, на время полевых кампаний, назначало число столов, блюд и кувертов даже у фельдмаршала; прочим генеральским чинам эти цифры точным образом соответственно уменьшались, а ужины запрещались под опасением вычетов из жалованья 23. Увлечение мелочами и подражательностью доводило до неуважения к существенному, вело к переменам, затрагивавшим предание и историю. Чтобы больше сроднить войска с их знаменами, Петр Великий дал каждому полку название по имени русских городов и земель; теперь это было изменено, и полки назывались по имени своих шефов. После Голландской экспедиции 1799 года, русский посланник в Англии обходя наших больных в портсмутском госпитале, спросил одного из них, какого он полка. «Не знаю», отвечал солдат: «прежде был такого-то, а потом какому-то немцу дан полк от Государя». Это «незнание» заключало в себе нечто такое, чего не должно быть в армии, во всяком случае — был ли ответ насмешлив или простодушен. «Не знали» не одни солдаты, а иногда и высшие начальники. В Праге, на обратном пути в Россию из Швейцарии, Суворов спросил вновь назначенного ординарца, какого он полка. «Драгунского Шепелева», — был ответ. «Я этого не знаю», — возразил Суворов: «как полк назывался прежде?» — «Петербургский», — отвечал ординарец. «А знаю, знаю», — сказал Суворов: «славный полк» и т. д. Вообще производившиеся перемены, особенно по предмету строевого образования, должны были возбуждать в войсках недоумение, для чего все это делается. Мирной гвардии, к тому же слитой с гатчинскими войсками, недоумевать было не над чем; не даром же, по свидетельству современника, в начале царствования Павла, Суворов переставал уже в столице слыть за знатока службы. Но боевым армейским войскам, понимавшим разницу между мирными и военными условиями службы, педантические требования нового устава несомненно представлялись не вразумительными. Им не могло придти в голову, что их тридцатилетние победы ничего не значат, а между тем так выходило. На донесение одного местного инспектора о неполучении до сего времени (1797 г.) одним полком медалей за пражский штурм, Павел I отвечал: «медалей за пражский штурм бывшим на нем отпущено не будет, понеже я его не почитаю действием военным, а единственно закланием жидов». Не объявить это полку, значило оставить справедливую претензию без удовлетворения и даже без объяснения; передать солдатам причину неотпуска медалей точными словами рескрипта, значило сделать еще гораздо более вредное.

Хорошо еще, если Павел I написал это сгоряча (незадолго перед тем Суворов был послан в ссылку) и потом свое решение изменил, но едва ли такое предположение справедливо, потому что взгляд Государя на военное дело образовался под особенным углом, и Суворовское военное искусство он должен был ценит очень не высоко. В таком случае в результате опять являлось незнание со стороны войск, чего от них требуют. Скорость и горячность Павла I давали к тому беспрестанные поводы, если не войскам, то начальствующим лицам, и ставили их в невозможность уберечься от поступков, не угодных Государю. Издано было правило, чтобы унтер-офицеров из дворян производить в подпоручики по способностям и достоинствам, «притом не безобразных». Один из инспекторов, вероятно под страхом возможного взыскания, представил, что поручик Рагузин горбат, а потому к полевой службе не способен. «На это я вам замечу», — пишет ему Государь: «что многие весьма хорошие полководцы были в таком же состоянии, что ни мало не препятствовало им продолжать службу». В конце приписано собственноручно: «я и сам горбат, хотя я и не полководец» 24.

Страх был главным двигателем службы; из страха последовало донесение о горбатом, из страха генерал-лейтенант Загряжский не пошел на инспекторский смотр, как было сказано выше. Все и от всего трепетало; участник пражского штурма уверяет, что шел с полком на смотр с ужасом, которого не испытывал, идя на штурм. Никто не был уверен в завтрашнем дне; беда налетала нежданно-негаданно. Внешняя дисциплина процветала, но внутренняя была потрясена в глубине её основ; уважение к старшим потеряно, потому что всех уравнивали вспышки гнева или болезненное проявление подозрительности Павла И. Громадные заслуги сводились к нулю, достоинство не принималось в расчет, даже недавние милости и благоволение Государя ничего не значили в этой азартной игре счастья и несчастья. Вместо того, чтобы бережно регулировать инициативу и самодеятельность, их подсекли в самом корне; требовались только послушание и исполнительность. Служба впадала в карикатуру: на лекциях у гатчинских наставников учились боевые генералы; старые победоносные вожди встречали не нюхавших пороха штаб-офицеров — мальчиков с рапортами и представляли им свои полки. Офицеры или тяготились службой и сотнями ее оставляли, рассчитывая убраться до большой беды, или подчинялись своему жребию с тупым чувством равнодушие ко всему, или же выказывали к ней явное пренебрежение, пускаясь на разные шалости и проказы, осмеивавшие вновь заведенные порядки.

А между тем, эти новые порядки прививались очень туго, исключая разве одной гвардии, и вовсе не из-за недостатка доброй воли. Служили тогда долго, служебные правила, привычки и злоупотребления въедались глубоко, и отрешиться от них было трудно. Вводимые по всем отраслям преобразования представлялись хаосом, где разобраться было делом непосильным для людей, лишившихся самообладания, а боязнь кары, страх беды — только увеличивали суматоху и заставляли терять голову. И кары не медлили, разражаясь по всем направлениям. В 4 года и 4 месяца царствования Павла I, уволено, отставлено и выкинуто из службы 7 фельдмаршалов, более 300 генералов и свыше 2,000 штаб и обер-офицеров, а вся армия едва доходила численностью до 400,000 человек.

В прежнее время Павел Петрович говорил и писал не то, что теперь делал. Он указывал на необходимость незыблемого закона для воспитания военного сословия, дабы начальствующим не было повода к произволу и дабы все, не предусмотренное законом, решалось верховною властью. Теперь он сам колебал обаяние и непогрешимость этой власти таким страстным образом действий, который вносил в умы смущение, в сердца трепет и олицетворял власть в виде капризов воли, порывов гневливой души. Прежде, осуждая военные реформы Екатерины, он писал, что «часто ищут лучшего, теряют оттого хорошее, пороча все, что было, когда надо исправить только худое»; ныне поступал несравненно радикальнее своей матери. Будучи цесаревичем, он писал Петру Панину: «покойный мой отец вступил на престол и принялся заводить порядок, но стремительное его желание — завести новое, помешало ему благоразумным образом приняться за оный; прибавить к сему должно, что неосторожность может быть была в его характере, и от ней делал вещи, наводящие дурные импрессии, которые соединившись с интригами против его персоны, а не самой вещи, погубили его и заведениям порочный вид старались дать... Чего интрига не в состоянии повести, если благоразумие, осторожность и твердость духа не противустоят ей». Сделавшись Императором, Павел I стал образом своих действий отвергать именно эти принципы 25.

Как велось дело в военном ведомстве, так шло оно и всюду. Страх, боязнь за себя — сделались всеобщими двигателями; наказания потеряли нравственный смысл, а сохранили одно материальное значение; награды тоже. Особенно тяжело жилось в Петербурге; обязанность — выходить из экипажа хоть бы в грязь для приветствования проезжающего Государя, проходить мимо дворца с непокрытою головой во всякую погоду, недозволение употреблять те или другие статьи одежды известного покроя или фасона, и проч. и проч., вырастали одно за другим. Нравственная атмосфера сделалась тяжелою до удушливости; в ней не могли долго жить люди, сознававшие в себе духовную природу и не считавшие себя за манекенов. Менее чем кто-либо мог в ней жить Суворов.

Поделиться: