ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ. Итальянская кампания: Нови; 1799

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ.

Итальянская кампания: Нови; 1799.

Въезд Суворова в Александрию; маневры и ученья; прибытие дивизии Ребиндера; капитуляция александрийской цитадели; осада тортонского замка; сдача Мантуи; Суворов-князь. — События в южной и средней Италии; бездействие в Швейцарии; начало неудовольствий между Суворовым и эрц-герцогом Карлом. — Замечания из Вены; ненормальное состояние командования; интриги; затруднения со стороны провиантского ведомства. — Сильное неудовольствие Суворова и его просьба об отозвании. — Наступательный его план; план Французов. — Колебания нового главнокомандующего, Жубера; атака Австрийцев; смерть Жубера. — Неудачные атаки Края, Багратиона и Дерфельдена; настойчивость Суворова; роздых; возобновление атак по всей линии, с присоединением Меласа; победа. — Суворов в конце боя; ночная тревога в Нови. — Упреки критиков; объяснение. — Приготовления к наступлению; отмена из Вены.

По возвращении с Треббии, Суворов имел торжественный въезд в Александрию, близко напоминавший по своей обстановке миланский и туринский. Суворов ехал верхом; по правую его руку находился великий князь, по левую Мелас — как старший австрийский генерал 2. Затем потянулась целая вереница празднеств, так как каждый царский день справлялся непременно. Утром совершалось молебствие при пушечных выстрелах; потом генералы и офицеры приносили поздравление великому князю и фельдмаршалу; в день тезоименитства Государя, Суворов дал великолепный бал, поручив все распоряжения Милорадовичу; в день тезоименитства Императрицы был бал у великого князя. В торжественные же дни объявлялись монаршие милости и происходила раздача наград. После обедни Суворов вносил в алтарь на блюде все пожалованные знаки отличий, для окропления святой водою, потом выносил их из алтаря, вызывал каждого из удостоившихся наград, приказывал стать на колени, надевал пожалованный орден и благословлял. Тоже самое исполнялось и с австрийскими офицерами.

Не в одних торжествах проходило конечно время. Через два дня по прибытии в Александрию, Суворов уже начал свои обычные учебные занятия. На первый раз он произвел ученье русским войскам; на следующий день, 18 июня, маневрировали русские войска с австрийскою кавалерией, которою командовал великий князь; на третий день училась одна австрийская дивизия Фрелиха; затем через три дня происходил совокупный маневр Австрийцев и Русских, пехоты и конницы, а чрез два дня к ним присоединилась и артиллерия. В этот последний день войска представились уже хорошо обученными, так что Суворов объявил им свою благодарность. Чрез несколько дней произведено ночное ученье: войска под начальством великого князя примерно штурмовали городскую стену; спустя некоторое время маневр этот повторен, причем войска шли тремя штурмовыми колоннами и были снабжены всеми принадлежностями для приступа. Но и этим Суворов не ограничивался, а пользовался случаями для передачи войскам своих наставлений всякими другими путями. Так например, в одном из его приказов по армии мы читаем похвалу отрядному начальнику, обер-офицеру, за то, что он напал на неприятеля и прогнал его, руководясь соображением, что "неприятель, делающий наперед угрозы, не расположен ничего предпринять, и в таком случае можно всегда одержать над ним поверхность, если ударить на него с решительностью" 2.

В начале июля союзные войска еще усилились: пришла русская дивизия Ребиндера. Суворов послал в Пиаченцу штаб-офицера для обучения вновь прибывших войск, так как значительная их часть не бывала в прежнее время под его начальством, а спустя несколько дней поехал туда и сам 8. Приказание о смотре было дано с вечера; стали чиститься, готовиться к приему вождя, имя которого, давно дорогое русской армии, в последние месяцы заблистало усугубленной славой непобедимости. Мало кто из солдат спал в эту ночь, не потому что не было времени, а потому что не хотели, не могли. Ранним утром дивизия построилась по южной стороне Пиаченцы; городская стена покрылась сплошною массой горожан и раненых французов. Показался Суворов; он быстро ехал верхом с многочисленной свитой. "Если бы не дисциплина", говорит один из стоявших тогда в рядах: "те все войско кинулось бы ему на встречу". Он прискакал к средине дивизии, остановился и громким голосом поздоровался, назвав солдат "братцами" и "чудо-богатырями". Ответ войск вырвался подобно "сильной буре", а потом перешел в раскатистое "ура". Суворов шибко объехал всю линию, приветствуя каждую часть, и затем приказал произвести маневр, дабы ознакомиться со степенью подготовки войск. Ученье продолжалось с час, после чего полки проходили мимо фельдмаршала повзводно, затем построились в колонны и тесно сдвинулись к одному месту. В середину въехал Суворов и сказал короткую речь. Он вспомянул прежние победы над Турками и Поляками, перешел на недавние побиения Французов и высказал уверенность, что неприятель и впредь будет бит такими чудо-богатырями. Громовой крик 10,000 человек служил ему утвердительным ответом, и в этом крике звучала не условная формальность, а глубокая, несокрушимая уверенность.

Войска разошлись, но из рядов их были вызваны старые солдаты, лично известные Суворову; их набралось с полсотни. Как только вошли они в приемную фельдмаршала и выстроились, появился он сам. Поздоровавшись со всеми, Суворов стал обходить стариков, припомнил имя почти каждого, останавливался, заговаривал, вспоминал прошлое, с некоторыми целовался, велел выдать всем по кронталеру, иным сам совал в руку червонцы и, попрощавшись также приветливо, как поздоровался, отпустил своих старых знакомцев домой, приказав кланяться всем товарищам. Старые служивые вернулись в роты в чаду от восторга 4.

Ребиндера Суворов любил и ценил, называл просто по имени, Максимом (что одно уже доказывает его расположение), но руководясь старшинством, отдал его корпус под начальство Розенберга, а войска последнего Дерфельдену. Суворов часто бывал недоволен Розенбергом, но лишить его команды не хотел, потому что это равнялось бы опозорению старого служаки, а позорить Розенберга было не за что. Вероятно в силу подобных соображений Суворов и держал до сих пор Дерфельдена при особе великого князя, без всякого командования, а когда прибыла новая дивизия, то разделил войска между обоими полными генералами, но Дерфельдену назначил корпус более многочисленный. Донося об этом в Петербург, он пояснял, что Розенберг остался корпусным командиром потому, что до сих пор "похвально" служил.

Тем временем военные действия велись в духе австрийской политики, по программе гофкригсрата, т.е. в смысле не нанесения новых ударов, а сохранения и обеспечения приобретенного. После сражения на Треббии, не ожидая напоминаний, Суворов счел неизбежным перейти с блокады Мантуи на осаду. У Края состояло 15,000 человек, да ожидалось столько же из разных гарнизонов и из Австрии, по Суворов просил Края открыть осадные работы теперь же. Кроме Мантуи, велись осадные работы против цитадели александрийской и блокировался тортонский замок.

Александрийская цитадель имела репутацию одной из лучших итальянских крепостей и была снабжена продовольственными и военными запасами на продолжительный срок. Осада производилась энергически, но и оборона тоже. Гарнизон делал беспрестанные вылазки, впрочем неудачные, и хотя Суворов послал коменданту приглашение в форме чуть не приказания - "прекратить не могущие принести гарнизону никакой пользы вылазки, а терпеливо ожидать решения своей участи", но на это не было обращено никакого внимания. Когда прибыла из Турина осадная артиллерия, союзники повели дело еще энергичнее, и в ночь на 11 июля комендант подписал капитуляцию. Гарнизон сдался военнопленным, в числе до 2,400 человек, сверх 300 больных и раненых; офицерам оставлены шпаги и все имущество; в цитадели найдено 105 орудий, около 7,000 ружей, 6 знамен, много пороху и всяких военных запасов; в числе орудий оказались две русские пушки. Затем положено было приступить к осаде цитадели тортонской, для чего и потребованы туда из под Александрии осадная артиллерия и часть войск. Таким образом Суворову приходилось поступать в продолжение всей кампании, перемещая осадные средства от одной крепости к другой, чтобы иметь при каждом осажденном пункте как можно больше артиллерии. Расчет его был верен: сберегались и люди, и в особенности время.

Прежде чем открылись под Тортоной осадные работы, сдалась Мантуя, одна из сильнейших крепостей в Европе, не столько впрочем по своим укреплениям, как по свойствам окружающей местности, преимущественно по вододействиям. Мантую почитали ключом северной Италии и видели в ней обеспечение австрийских границ, оттого Венский кабинет так ею и дорожил. Комендантом в Мантуе сидел один из лучших французских инженеров, Фуасак-Латур, человек науки и опыта, но не обладавший сильным характером. Гарнизону в ней считалось до 10,000 человек; продовольствия было запасено на год. Сначала, в продолжение свыше 3 месяцев, она была только блокирована; с 25 июня начались осадные работы; осадный корпус состоял из австрийских войск, при двух русских ротах - артиллерийской и пионерной. Осада велась и энергично, и умелой рукой, так что с половины июля уже можно было видеть скорый конец, который и не замедлил наступить, благодаря слабодушию Фуасак-Латура. Июля 19 крепость была сдана; гарнизона в то время насчитывалось 8,700 человек, в том числе до 1.000 офицеров; солдаты отпущены на честное слово не служить против союзников, а генералы и офицеры остались в плену, впредь до размена в течение трех месяцев. Кроме того 1,000 Поляков перешли в руки Австрийцев как дезертиры; в госпиталях найдено 1,200 человек больных и раненых; победителям досталось 675 орудий, флотилия канонерских лодок и большие запасы продовольствия.

Суворов приказал отслужить торжественный молебен, написал поздравительное письмо барону Краю и объявил благодарность войскам осадного корпуса. Во Франции сдача Мантуи произвела всеобщее оцепенение и была принята как позор для французского оружия; Фуасак-Латура предали суду и приговорили к лишению мундира. В Австрии впечатление было разумеется самое радостное; ни одна победа Суворова не ценилась так высоко, как овладение Мантуей. Император Павел тоже был в высшей степени доволен, что и ознаменовал возведением Суворова в княжеское достоинство с титулом Италийского. "Примите воздаяние за славные подвиги ваши", писал он в рескрипте 9 августа: "да пребудет память их на потомках ваших к чести их и славе России". Суворов просил о награждении Края, но Государь не согласился, по той причине, что "Римский император трудно признает услуги и воздает за спасение своих земель учителю и предводителю его войск".

Не меньше кого бы то ни было был доволен взятием Мантуи сам Суворов и в письме к Хвостову изобразил это счастливо - оконченное предприятие таким образом. "Прииде на Мантуу и бысть тма во всей стране до часа девятого, о девятом же часе завеса церковная раздрася с вышнего края до нижнего, и бысть глас коменданта к Краю: спаси мя и с присными, яко неции от зде седящих не имут веры, дондеже приидет час спасти жизнь их от лютой смерти. И потрясеся земля, и камение распадеся, и прииде Край спасти души страждущих" 5. Суворов был рад не потому, что получил княжеский титул (об этом он узнал спустя месяц), а из открывшейся, по его мнению, возможности - свободно, без стеснений и преград, повести наступательную войну по своей мысли. Он не переставал готовиться к движению в Генуэзскую Ривьеру с самого поражения Макдональда на Треббии и только ждал, чтобы с точки зрения Венского кабинета наступила практическая к тому возможность. Теперь, по взятии Мантуи, пора эта казалось подошла, и он на другой же день написал Меласу, что можно приступить к выполнению предположенного наступательного движения безотлагательно. Но и на этот раз Суворов не избег разочарования, которое было тем тяжеле, что в средней и полуденной Италии события не ждали, назревали одно за другим и привели к окончательному изгнанию Французов и восстановлению прежнего порядка вещей.

К концу июня Тоскана была уже совершенно оставлена неприятелем, Флоренция освободилась, легкие австрийские отряды захватили Ливорно, Лукку и друг. Дабы поддержать одушевление жителей, Суворов велел послать туда один казачий полк, а русскому подполковнику графу Цукато поручил приводить в устройство народные ополчения и обучать их действию холодным оружием. Во Флоренции граф Цукато был принят с неистовым восторгом. Его встретили у городских ворот духовенство, городские власти и несметные толпы народа, окружили, носили на руках, оборвали платье. Изъявлено было общее желание - воздвигнуть Суворову конную статую; готовили для (предполагаемого) его въезда торжественную колесницу, на подобие древних триумфальных. В Ареццо прием был не хуже; народ выпряг лошадей графа Цукато и повез коляску; на него надели чудотворную икону, прикололи к его шляпе окропленные святою водою цветы; улицы иллюминовались, на площадях горели щиты с портретом или вензелем Суворова. Ополчения, составившиеся из людей всех сословий и состояний, учились у русского подполковника охотно и прилежно; простые Суворовские эволюции им весьма нравились. От учебных занятий не замедлили перейти к боевой практике; схватки с Французами большею частью были удачны, благодаря многолюдству и одушевлению ополченцев, которые смело бросались в атаку с криками: "Viva Maria! Viva Souvorow!" Французский генерал Гарнье принужден был стянуть все свои немногочисленные силы в стены Рима и Чивитавеккии, но и тут войска его не считали себя безопасными.

Республиканцы не были счастливее и на другой оконечности римских владений, по адриатическому прибрежью. Более всего помогал здесь союзникам глава инсургентов Лагоц, который изменив прежде Австрийцам с патриотическою целью, скоро разочаровался во Французах и сделался злейшим их врагом. Опасаясь однако за свою будущность и добиваясь формального помилования Римского императора, Лагоц обратился к Суворову с просьбою его покровительства и заступничества, Суворов ответил ему, что прошедшее забывается, когда заглаживается искренним и блистательным раскаянием, и благодарил за "действия, славные для вас самих и полезные для общего блага". Донесено было об этом императору Францу, приказано ближайшим к месту действия австрийским генералам войти в прямые с Лагоцем сношения. Но перед этим временем Лагоц был задержан одним австрийским офицером, как изменник, и хотя вскоре затем освобожден и получил полное прощение императора, однако в продолжение его отсутствия ополчения успели частью разойтись сами собой, частью были рассеяны Французами. Лагоц набрал снова, в несколько дней, до 3,000 вооруженных поселян с 12 пушками и обратился к Суворову с просьбою - подкрепить его небольшим числом конницы и артиллеристов. Суворов не решился исполнить эту просьбу без разрешения императора - и хорошо сделал. Император Франц отказал, а предоставил Суворову, если находит нужным, отрядить казаков. Между тем близ адриатического прибрежья появилась русская эскадра графа Войновича; было занято с боя, десантом, несколько приморских пунктов и с 1 августа открыты осадные работы против важнейшего из них, Анконы, при содействии банд Лагоца.

Еще более полные результаты восстания оказались в южной Италии. При всем своем бессилии, республиканское правительство продолжало предаваться самообольщениям и питало надежды совершенно беспочвенные. Но едва показался в виду Неаполя английский флот и приблизился кардинал Руффо с авангардом капитана Белле из 600 человек при 6 орудиях, все мечты республиканцев разлетелись как дым. Город взят штурмом и в продолжение нескольких дней представлял страшную картину убийств, пожаров и грабежей, доведенных до варварства первобытного состояния человеческих обществ. Кардинал Руффо не в силах был обуздать неистовство своих банд и всю надежду возлагал на русский отряд. Русские действительно восстановили в городе некоторое подобие спокойствия и порядка, но по малочисленности своей могли сделать это лишь тогда, когда больше 2,000 домов было разорено, по улицам валялись кучи трупов и стояли лужи крови. Республиканские войска капитулировали, но прибывший в это время английский адмирал, лорд Нельсон, нашел заключенное условие оскорбительным для короля, отверг капитуляцию и настоял на безусловной сдаче. Лорд Нельсон, ненавидевший революцию всеми силами души, приказал схватить заметных участников бывшего переворота и предать суду, как изменников. Суд был только средством для скорейшего перехода к казням, и казни действительно не замедлили; вешали даже на мачтах английских кораблей. Но июня 19 прибыл к Неаполю король Фердинанд, и Нельсоновские казни оказались детскими игрушками. Дело мщения и возмездия поведено в другом масштабе; число приговоренных к смерти дошло до 40,000 человек; в ссылку и вечное заточение назначено гораздо больше; доносы, пытки, личные расчеты ежедневно увеличивали число тех и других. Шесть месяцев тянулись ежедневные казни не только в Неаполе, но и во всем королевстве. Это снова разбудило кровожадные инстинкты столичной черни; начались опять грабежи и убийства. Отряд Белле вынужден был оставаться безмолвным свидетелем кровавых сцен и успел спасти лишь несколько отдельных лиц, а потом принял участие в овладении разными замками и крепостями, находившимися еще в руках Французов. Во второй половине июля на неаполитанской земле не оставалось уже ни одного вооруженного француза.

Таким образом, оставленные Макдональдом гарнизоны не принесли никакой пользы эфемерной Парфенопейской республике. Но таково было распоряжение директории, не рассчитавшей, что лишний десяток тысяч был бы, при встрече с союзниками в северной Италии, гораздо более на месте, чем где-либо. "Все усилия мой", писал кардинал Руффо Суворову: "остались бы тщетными, без непрестанных побед предводимого вами воинства". Сам король Фердинанд признавал, что возвратился в свою столицу благодаря Суворову и потому выражал ему живейшую признательность рескриптом от 25 июля. И действительно, не в Неаполе или Риме, а в северной Италии решалась судьба Неаполя и Рима и окончательно решена на берегах Треббии. С поражением Макдональда была отнята от Французской директории всякая возможность восстановления французского владычества на Апенинском полуострове.

Победы и успехи Суворова не всюду однако производили возбуждающее действие, не во всех вливали энергию и решимость: бездействие эрц-герцога Карла в Швейцарии продолжалось упорно. Там силы обеих сторон были почти одинаковы, но у Австрийцев гораздо больше сконцентрированы; несмотря на это австрийский главнокомандующий ничего не предпринимал. На этот раз его взгляды совпали с понятиями гофкригсрата, вследствие рутинных теоретических соображений, которых эрц-герцог, при всей своей даровитости, был далеко не чужд. Как ни старался граф Толстой, не мог сделать ничего: ожидание корпуса Римского-Корсакова выставлялось в виде неодолимого резона в связи с другими измышлениями. Мало того, сам ничего не делая, эрц-герцог мешал делать и другим. Венский кабинет давно разрешил присоединение к Суворовской армии войск Гадика, но эрц-герцог не отпускал их, ссылаясь на недостаточность своих сил; когда же Суворов бросился на встречу Макдональду, то по крайней и спешной необходимости, сам притянул в Пьемонт часть Гадиковых войск. Эрц-герцог пришел в неописанное волнение из за того, что таким образом якобы оставлен без прикрытия ключ театра войны (С-Готар), и хотел уже выводить войска свои из малых кантонов. Суворов не стал спорить и препираться, возвратил к Швейцарии оттянутые оттуда войска, кроме 3 батальонов, но эрц-герцог этим не удовлетворился и решил, что ему ничего не оставалось больше, "как вовсе отказаться от наступательных действий".

На подобные неудовольствия эрц-герцога нельзя иначе смотреть, как на каприз больного человека, ибо при силах в несколько десятков тысяч, не приходилось изменять наступательные проекты в оборонительные из за убыли 1500-2000 человек. Эрц-герцог Карл был действительно человек больной, временами даже очень больной, да и во взглядах на военное искусство с Суворовым не сходился. Как бы то ни было, армия эрц-герцога продолжала пребывать в упорном бездействии, и неудовольствия между ним и Суворовым накоплялись.

Иначе и быть не могло при положении, которое создалось для русского полководца на театре войны, в период, теперь описываемый. Даже такие всесильные аргументы, как факты, не в состоянии были сломить традиционной системы Венского кабинета, системы эгоизма, недоверчивости и робости. Едва победоносный фельдмаршал успел возвратиться к Александрии, как получил рескрипт императора Франца, писанный 10 июля. В нем указывалось на "неоднократные" повеления об ускорении осады Мантуи; говорилось об ожидаемом усилении Моро и соединении его с Макдональдом; об опасном положении Кейма, оставленного в Турине; о мерах к спасению его отряда при наступлении неприятеля. Хотя император верил в "опытность, храбрость и столь часто испытанное счастье" Суворова, но подтверждал: "совершенно отказаться от дальних и неверных предприятий, и о всяком важном предположении или действии предварительно доводить до его сведения".

Ответом на этот рескрипт служила реляция Суворова о победе на Треббии. Это несколько успокоило Венский двор, но отнюдь не избавило главнокомандующего от новых уроков гофкригсрата. Июня 29 император Франц снова писал ему, что хотя одержанная победа устраняет многие опасения, но предписывается отложить всякие помышления о наступательных движениях, взамен того усилить корпус Края и "исключительное внимание обратить на покорение Мантуи", а за нею Александрии, Тортоны, Кони и проч. Так как это же самое писалось Суворову и раньше, и после, то понятно, что ему оставалось одно - беспрекословно подчиниться.

Слова императора о счастии, постоянно покровительствующем Суворову, оскорбили его глубоко; в них сказывалась, сверх неверной оценки, еще и неблагодарность. Упоминая про это в письме к Разумовскому, Суворов говорит, что слышит такой отзыв не впервые, что тоже самое говорила в армии ослиная голова. "Его Римско - Императорское Величество желает", пишет он: "чтобы, ежели мне завтра баталию давать, я бы отнесся прежде в Вену". В другом его письме читаем: "я в Милане, - из Вены получаю ответ о приезде моем в Верону; я только что в Турин перешел, - пишут мне о Милане". Кроме того мы видели, что Суворов получил от императора Франца неприятное напоминание об осаде Мантуи, когда уже все распоряжения по этому предмету были сделаны. Подобными запоздалыми приказами из Вены была наполнена вся кампания; гофкригсрат привык всем руководить и видеть со стороны австрийских генералов беспрекословное исполнение. Но Суворов был человек другого характера и склада понятий. Он настойчиво требовал от Разумовского, чтобы этот ненормальный порядок был изменен и чтобы гофкригсрат вмешивался лишь "во внутренние детали, и из 4 углов на 1000 верст отнюдь в мои операции не входил... Я волен, служу когда хочу, из амбиции;... я не наемник, не мерсенер, который из хлеба им послушен... У гофкригсрата одна и две кампании мне стоили месяца, а как его владычество загенералисимствовало, может мне стать один месяц его кампании на целую кампанию... Выведите меня из пургатории, ничто не мило... Стыдно мне было бы, чтобы остатки Италии в сию кампанию не опорожнить от Французов... Распутная тонкость Тугута сгубила прежде здесь две лучших армии и повредила рейнскую... Честнее и прибыльнее воевать против Французов, нежели против меня и общего блага" 6.

В Вене давно уже заметили, а теперь окончательно убедились, что русский полководец вовсе не расположен быть слепым исполнителем присылаемых ему приказаний, а принимает из них лишь то, что по его мнению принять можно. Поэтому гофкригсрат, для большей уверенности в исполнении делаемых им распоряжений, стал многое передавать прямо подчиненным Суворову австрийским генералам и требовать от них непосредственных донесений в Вену. Такой порядок противоречил духу службы, да кроме того вводил в её исполнение сумбур, потому что приказания получались большею частью при изменившихся обстоятельствах, вели к недоразумениям и противоречиям, отменяли распоряжения главнокомандующего, подрывали авторитет его власти. Когда, в бытность Суворова еще в Турине, он, по первым вестям о наступательном движении неприятеля, приказал временно присоединить отряды Отта и Гогенцолерна к обсервационному корпусу Бельгарда, Край прислал ему копию с венского предписания, где говорилось, что до взятия Мантуи ни один солдат не должен быть отделяем из осадного корпуса. Во время осады туринской цитадели было перехвачено письмо коменданта Фиореллы, в котором значилось, что тамошняя артиллерия никуда не годится. О таком открытии было донесено, вероятно Кеймом, прямо в Вену, и оттуда последовало Шателеру приказание - артиллерию эту не исправлять. Суворов узнал про все это впоследствии; артиллерия была по его приказанию все таки исправлена и действовала потом при осаде александрийской цитадели. Когда туринская цитадель сдалась, но донесение об этом до Вены еще не дошло, Шателер получил оттуда замечание или сообщение, что осаду означенной крепости следует отложить до взятия Кони и Генуи ("чего глупее!" замечает Суворов), и что ушедший из под Турина Суворов может быть побит на голову, а армия погибнуть при отступлении, защищая множество протекающих в её тылу рек 6.

Честный и благородный Шателер держал постоянно сторону Суворова и если иногда скрывал от него венские распоряжения, то не из двоедушия, а чтобы не прибавлять горечи в его положение. Не так смотрели, в большинстве, другие генералы, а потому интриговали и своевольничали, благо в Вене поддержка была надежнее, чем у иноземца-фельдмаршала, которого кабинет выносил уже с трудом. Авторитет главнокомандующего видимо падал, положение Суворова становилось с каждым днем труднее, и борьба со скрытыми врагами утомляла его больше всяких других трудов по командованию армией. Подлинные слова его переписки с Разумовским, Ростопчиным, Толстым, преимущественно с первым, лучше всего это доказывают. "Суточные труды, скептическая огромная переписка с бештимтзагерами, беспрестанные от интриг неудовольствия к гофкригсрату - отчаяли меня... У них отнять перо, бумагу и крамолу, и бештимтзагерам отнюдь не относиться в гофкригсрат... Истекающую от глупого Демосфена - Дитрихштейна тайную корреспонденцию к моим подчиненным, для общей пользы крайне воспрепятствуйте: он развращает генерал - квартирмейстера- пространного гениума, деятельного спиритуса, ветренного юдициума... Гофкригсрат, не касаясь до меня, повелевает частными, мне недоведомо; так генерал - квартирмейстеру, от которого я следственно завишу... Проекторы, элоквенты, пустобаи питают гофкригсрат... Тугут шпионирует здесь переписками с генерал-квартирмейстером чрез своего учителя, Дитрихштейна; это старику не хвально, лучше писать прямо ко мне, а разумнее через вас...Таковые подлые невежества, сопряженные с многоместными скрибенскими интригами против моего чужестранства, принуждают меня не терпеть ни часу и сложить с себя мою должность... Вы одни дайте мне к тому способ... чтобы мне отнюдь не мешали гофкригсрат и гадкие проекторы... Подъяческий штиль, которым без моего ведома пишут в гофкригсрат, сколько ни взыскиваю, вывести не могу" 7. И действительно бесцеремонность, забвение приличий и неуважение Венского двора к главнокомандующему, выпрошенному им самим у Русского Государя, не знали границ. Когда Суворов стал составлять план операций (будет сказано в своем месте), Шателер остановил его замечанием, что это противоречит высочайшему повелению и на вопрос - какому, отвечал - полученному Меласом.

В Вену доходили жалобы на быстрые марши, к которым часто прибегает Суворов; австрийские генералы, не привычные к его образу ведения войны, говорили (пишет Суворов), что "армия этими маршами изнурена, и если неприятель нападет, то все побьет и пленит; сам честный, добрый старик Мелас тем же отзывался". В Вене заседали генералы той же школы, а потому предостережение это произвело большое впечатление и поддержало гофкригсрат в его взглядах на Суворова.

Когда Суворов стал настойчиво требовать присоединения к себе Гадика, согласно с прежними распоряжениями гофкригсрата, ему было дано знать, что если он просит войск теперь, после победы на Треббии, то что же бы стал он требовать, если б был разбит? Суворов рассердился и написал Разумовскому: "глупый министр не знает, что для пользы от победы надобно больше войска". Гофкригсрат этим не ограничился и решил отобрать некоторые войска от Суворова для передачи ничего не делающему эрц-герцогу, так как после победы на Треббии, все страхи и опасения кабинета рассеялись. Оставалось взять несколько крепостей, и завоевания были бы упрочены; затем в Италии не предстояло никакого дела, и армия Суворова становилась почти обсервационным корпусом. Суворов не согласился с таким взглядом и писал Разумовскому: "кабинет желает доказать, что я должен быть только стражем перед венскими воротами... Кроя эрц-герцогову кровлю, мою раскрывать не надлежит, или предаться по прежнему неприятельским законам". Когда Венский кабинет возбудил вопрос об изменении Ребиндерова назначения, то Суворов, просивший Государя не делать этого, пояснил, что "всю надежду на эрц-герцога Карла потерял", а Разумовскому сообщил, что "как скоро Ребиндера от меня прочь, и я отсюда прочь". Государь согласился не с Венским двором, а с Суворовым, - новый повод к неудовольствиям на Суворова в Вене 8.

Усилить свои войска Суворов мог бы иным путем - средствами занятого края, и в этом смысле некоторые писатели делают укор его беспечности и недеятельности, указывая на пример Французов. Но мы видели раньше, что Суворов так и рассчитывал поступить, только распоряжения его были кассированы из Вены. Он сам приводил Разумовскому в пример французский образ действий в этом отношении, говорил, что можно бы сформировать и сильный корпус войск, и милицию под знаменами Сардинского короля. Хотя он неоднократно возобновлял свои представления в Вену, но успеха не только не было, а еще получались весьма неприятные ответы. Под австрийские же знамена Пьемонтцы не шли; все, что удалось из них набрать, ограничилось 6 батальонами.

Продовольственная часть оставалась по-прежнему совершенно не удовлетворительной, а при усиленных движениях и внезапных операциях играла роль главнейшего тормоза. Участник войны, служивший в корпусе, бывшем Ребиндера, свидетельствует, что солдаты получали хлеб из муки, крупно смолотой из разного рода зерна; вкусом он был полукислый, почти пресный, "как трава, без малейшего вкуса; мягкий - крошился, а о черством и говорить нечего". Говядина выдавалась от скота дурного, очень старого; часто попадалась и ослятина. Порционные водка и вино "были ближайшими родственниками итальянской воды" 4. Все это говорится за время следования корпуса по Италии до соединения с армией, т.е. за период мирного похода: что же было при походах военных, при передвижениях внезапных, быстрых? Было тоже самое, что описано прежде. Но при этом нельзя пропустить одной характерной черты, бросающей свет на не совсем честное отношение австрийской администрации к русским вспомогательным войскам. Состоявший при Розенберговом корпусе, а потом при армии Суворова, дипломатический чиновник, командированный тайною экспедицией, Фукс, доносил генерал-прокурору, что с самого вступления русских войск в Италию, продолжается "великое нерадение Австрийцев о нашем продовольствии", и оттого происходят разные беспорядки. Австрийцы приводят в свое оправдание, что походы очень быстры, но (замечает Фукс) и "австрийские войска принуждены двигаться форсированными маршами, однако это на их продовольствии не отзывается" 9. Таким образом выходит, что вышеприведенный автор записок не совсем прав, утверждая, будто это дело шло "всемирным провиантским порядком".

Все это, вместе взятое, превращало Суворова в лицо, которое было не главнокомандующим, а каким-то представителем главного командования с одной внешней стороны, да и то не вполне. В письме к Разумовскому он говорит, что никогда не может добиться истинной цифры австрийских потерь, ни приблизительного исчисления потери неприятеля, а потому "в описаниях темен" 2. Мало того, он утверждает, что в некоторых случаях Австрийцы просто лгали, подводя слишком большие итоги своим потерям. На основании повеления Павла I, следовало вести журнал военных действий (что впрочем постоянно делалось и при Екатерине), и Суворов поручил эту работу Фуксу. Фукс доносит в половине июля генерал- прокурору, что "к составлению журнала есть препятствие со стороны Австрийцев, ибо они никаких сведений не дают" 9. Конечно отчасти этим же обстоятельствам русские военные архивы того времени обязаны своею неполнотою и разноречием архивных документов. К той же категории следует отнести, что Суворов иногда отказывается от своих слов. Так, после Треббии он пишет Краю: "при моем истощенном и слабом здоровье, могу я часто подписывать необдуманно, в особенности же когда мне подкладывают что-нибудь в дипломатическом стиле, который так затемняет военное письмоводство", и затем приводит в доказательство пример.

Принужденный действовать в подобной обстановке, Суворов естественно должен был находиться в напряженном состоянии духа. Он был недоволен, раздражен, и высказывал это часто. Был он недоволен, между прочим, и русским послом в Вене, графом Разумовским, который подчинялся вполне влиянию барона Тугута, смотрел его глазами, сделался слепым его орудием. В какой мере русский посол, по донесению Фукса, был надменен и высокомерен с русскими генералами и офицерами 9, в такой мере отличался уступчивостью и любезностью к вершителям судеб в Венском кабинете. Перед Суворовым он лебезил, заискивал у него, льстил ему; величал фельдмаршала полководцем, подобного которому никогда не было и не будет; извинял боязливость Венского кабинета предшествовавшими поражениями; называл его "напуганным кабинетом"; наивно уверял, что у двора недоверия к нему, Суворову, совсем нет, а есть только опасение, чтобы он не пошел слишком далеко. Все эти любезности сначала как будто смягчали Суворова, потом шли ни во что; не выходя из форм приличий и вежливости, он все настойчивее требовал от посла содействия при Венском кабинете и наконец стал писать ему без обиняков. Узнав, что в корпус Ребиндера Разумовский посылал прямо свои предписания, Суворов ему пишет: "советую вам, если случится в чем ни есть к войскам отнестись, чтоб мне о том для соображения, как к начальнику, сообщать изволили; не заводите другой гофкригсрат, и один всю мою веру и верность крушит". Когда неприятности как-то перемежились, и Суворов на короткое время успокоился, он обратился к жене Разумовского с просьбой: "матушка графиня, высеки графа, он пред сим много дурил" 7. Вообще же холодность его к Разумовскому росла с каждым днем и кончилась совершенным разрывом.

Не трудно понять, что касаясь в своих письмах Венского кабинета, гофкригсрата, его приверженцев и большинства австрийских начальников, - Суворов не стеснялся в сарказмах и выражениях негодования. "Везде невежественный гофкригсрат, робкий кабинет, неискореняемая привычка битым быть, унтеркунфт, бештимтзаген.... 3дешние завоевания не по их правилам, как они обыкли все терять до венских врат, которые перенесены быть могут в Пресбург" 10. Ненавистных бештимтзагеров он ставит по средине между дураками и плутами, и нападает в особенности на их уменье - терять людей: "для короны - размен есть; для них - не их люди, чего жалеть!... Бештимтзагеры убавили у меня из-под ружья в три раза почти больше, нежели мне на трех баталиях стоили Тидона, Треббия и Нура". Бельгарда он считает дошедшим в этой науке до мудрости, так велики у него потери. Признавая отличные дарования эрц-герцога Карла, Суворов однако же не дает пощады и ему за бездеятельность, называет его "наитомнейшим" и говорит: "эрц-герцог сидит в полном унтеркунфте и тем бештимтзагерит всю бурю на меня, ибо у Французов до 10,000 с Жубером сюда набавилось". Он уверяет Толстого, что эрц-герцог мог бы нанести Французам вдвое, втрое больше потери, если бы прибегал чаще к холодному оружию: "а штыками здесь, при мне, Немцы хорошо колют".

Не всех впрочем бракует Суворов, бичуя своими злыми сарказмами; Мелас, несмотря на его ограниченность, Край, Вукасович, Шателер, Цах и некоторые другие составляют исключение. Достается и им, но не так, как настоящим "бештимтзагерам", а просто по натуре Суворова. Шателера он называет любя "милым ветрогоном", своей "разрозненной библиотекой". При осаде александрийской цитадели Шателер был в траншее ранен и потому не мог оставаться при должности; Суворов взял от Края генерал-квартирмейстером Цаха, говоря про него, что это "не Цах-гафт, а только Цах: добр, тих, учен, но истинный проектный унтеркунфтер, и я в комбустии". Шателер больше не возвращался к Суворову, так как жестоко провинился перед гофкригсратом, осмеивая его в частных своих письмах и горячо держа сторону главнокомандующего. Письма эти были вскрыты в государственной канцелярии, и Тугут воспользовался случаем, чтобы разлучить с Суворовым такого вредного человека. Спустя несколько недель, Суворов в одном из своих писем отозвался о Шателере совсем не так, как прежде, назвав его шпионом Дитрихштейна. Он был положительно не прав и выразился таким образом вероятно под каким-нибудь минутным впечатлением; может быть также и то, что креатуры Тугутовы успели оклеветать отсутствующего.

Не привыкший действовать со связанными руками, без участия своих дарований и опытности, Суворов постоянно старался сбросить с себя путы, но они от этого больше стягивались. Оставалось еще решение - уйти, бросить блистательно начатое дело; но для него, жившего военной славой и для военной славы, это было почти самоубийством. И однако он останавливался неоднократно на таком решении, сообщая его Разумовскому. Июня 21, после изложения невыносимости своего положения, он кончает письмо словами: "домой, домой, домой, - вот для Вены весь мой план", а спустя 4 дня посылает в Петербург прошение к Государю. "Робость Венского кабинета, зависть ко мне, как чужестранцу, интриги частных двуличных начальников, относящихся прямо в гофкригсрат, который до сего операциями правил, и безвластие мое в производстве сих (операций) прежде доклада на тысячи верстах, принуждают меня Ваше Императорское Величество всеподданнейше просить об отзыве моем, ежели сие не переменится. Я хочу мои кости положить в своем отечестве и молить Бога за моего Государя".

Но Венский кабинет успел забежать вперед. Он делал Суворову сначала замечания и укоры в неповиновении, а когда эти меры оказались недействительными, принес в Петербург жалобу. Император Павел не мог конечно узнать правды из этой жалобы, а потому сообщил Разумовскому, что Суворов находится в распоряжении императора Франца; что "в нем нет недостатка ни усердия, ни доброй воли, а ремесло свое он знает не хуже какого-нибудь министра или посланника; пусть только ему предпишут, чего от него желают, а ему останется исполнять". В Вене конечно возрадовались такому отзыву и продолжали приводить Суворова к повиновению, но Суворов никак не соглашался превратиться в мертвый инструмент. Тогда, 23 июля, император Франц рескриптом напомнил ему, что он отдан в его, императора, распоряжение: "а потому несомненно надеюсь, что вы будете в точности исполнять предписания мои".

Тем временем Император Павел, получив прошение Суворова, увидел из-за чего возникло неудовольствие, слухи о котором еще раньше доходили до его сведения. Принимая в соображение, что предъявляемые Венским кабинетом к Суворову требования неудобоисполнимы и в существе своем значительно разнятся от первоначальных, Павел I просил Франца II принять меры, чтобы гофкригсрат не давал предписаний, противных его собственной (Франца II) воле, так как подобные поступки могут повести к последствиям, самым гибельным для общего дела. Сверх того дано Разумовскому повеление - потребовать формально объяснений от самого Австрийского императора. Вскоре после (31 июля) последовал на имя Суворова рескрипт, где говорилось о необходимости предохранить себя "от всех каверзов и хитростей Венского двора"; что же касается до "дальнейших военных операций и особенной осторожности от умыслов, зависти и хищности подчиненных австрийских генералов", то Государь предоставлял это "искусству и уму Суворова" 11.

Так непроизводительно тратилось время, недели уходили за неделями в осадах крепостей, и второстепенным целям войны жертвовались главные. Болела душа Суворова, ценившего время выше всего, но изменить ход дел был он не в силах. А между тем в позднейшей литературе именно на него обрушились некоторые quasi-критики, относя его бездействие к недостатку военного соображения и расчета. Опровергать такой взгляд кажется нет надобности. В продолжение своего вынужденного бездействия, Суворов не раз получал сведения о готовящемся будто бы наступательном движений неприятеля, достоверность которых подкреплялась частыми передвижениями французских войск; но эти слухи оставались слухами. Не пропуская их вовсе без внимания и принимая кое-какие меры, Суворов однако сосредоточил свои мысли на другом предмете, именно на собственном наступлении в Генуэзскую Ривьеру. Он постоянно и твердо держался этого предположения, но после категорических, настойчивых венских инструкций, должен был отсрочить исполнение до взятия Мантуи. Был заранее составлен план операций, который пересматривался и изменялся с переменою обстоятельств; делались приготовления, отдавались предварительные приказания. Окончательно принятый Суворовым план состоял в наступательном движении тремя колоннами: главная должна была направиться чрез Тендский проход к Нице, другая - угрожать Генуе со стороны Александрии, третья - идти вдоль морского берега. План этот был им подписан 19 июля, за несколько часов до получения донесения о взятии Мантуи, и тотчас по получении донесения стал приводиться в исполнение. Суворов обратился к австрийским генералам не только с приказанием, но и с просьбою - спешить всеми распоряжениями, не останавливаясь ни перед какими жертвами, и дал на то десять дней сроку. Краю приказано, оставив в Мантуе гарнизон и отрядив еще часть войск на усиление колонны генерала Кленау, назначенной идти по морскому берегу, с остальными спешить к Александрии, совершив этот путь (175 верст) непременно в 8 дней. Затем, чтобы сберечь время впереди, Суворов приказал овладеть находившимся на предстоящем пути наступления фортом Серавалле.

Город и форт были немедленно обложены, и в ночь на 25 число открыты осадные работы. Хотя по неприступному положению крепостцы на утесе, приходилось вооружать брешь-батарею, втаскивая орудия по кручам на канатах, но все таки утром она была готова, открыла огонь и через несколько часов заставила форт замолчать. Французские передовые посты на Апеннинах пришли в движение, начались мелкие нападения, прошел слух о наступлении республиканской армии. Суворов встревожился и написал заведывающему осадой Багратиону, что Серавалле не стоит больших жертв, и в случае чего, лучше осаду бросить и отойти благовременно назад. "Токмо постыдно будет", прибавлял он: "ежели по пустому... я на все даю вам волю". Багратион воспользовался полномочием и продолжал осаду; Суворов послал своего племянника, князя Горчакова, высмотреть положение неприятеля, поехал за ним сам, и хотя тревога оказалась напрасной, но съездил туда вторично вечером и остался на ночь. Приготовления к приступу устрашили гарнизон небольшой крепостцы, и 27 числа он сдался в числе 180 человек военнопленным, а пятеро офицеров отпущены во Францию с условием не служить год против союзников. Форт заняли Австрийцы.

Вскоре после, именно 30 числа, прибыли под Александрию войска Края, и на следующий день разослана в войска диспозиция. Наступление положено начать 4 августа; остававшиеся 3 дня назначались на предварительные передвижения войск, на отдых корпусу Края и на обучение этого корпуса действию холодным оружием, что и поручено князю Багратиону. Но предположенное наступление союзников было предупреждено Французами.

Во время невольного бездействия Суворова, обстоятельства успели измениться и в измененном виде укрепиться. Французская директория приняла ряд энергических мер к увеличению и устройству вооруженных сил и сделала большие перемены в персонале высшего военного управления и командования. Формировались новые и переформировывались старые армии - рейнская, гельветическая, альпийская и итальянская. Две первые должны были вытеснить эрц-герцога Карла из Швейцарии до прибытия корпуса Римского Корсакова; назначение армии альпийской, генерала Шампионэ, состояло в обеспечении южной Франции и в угрожении союзникам в Пьемонте; итальянской выпадала главная роль - очистить Пьемонт и выручить Мантую. Во всем этом расчете было очень много увлечения; в конце июля, вместо предположенных 270,000 человек, в четырех армиях состояло всего 150,000; но смелые до нелепости военные планы директории не были одной фантазией, - они находили себе оправдание в недавнем прошлом. Итальянская армия вместо предположенных 70,000 человек, имела только 45,000, но несмотря на это и на численную силу союзников в северной Италии почти в 110,000, она все-таки должна была начать неотлагательно наступление. Ей дали и нового главнокомандующего, Жубера, а Моро перемещался на север, для командования рейнскою армией.

Жубер прибыл 24 июля; Моро сдал ему армию, но предложил на первое время свое содействие; Жубер принял это благородное предложение с искренней признательностью. Новому главнокомандующему не было еще 30 лет от роду; он имел солидное образование, каким могли тогда похвастать немногие французские генералы, обладал замечательным мужеством и врожденным военным дарованием. Он готовился совсем не к военному поприщу, но, поступив в 1791 году рядовым в один из батальонов альпийской армии, через 4 года был уже бригадным генералом, а еще года через три попал в главнокомандующие одной из армий. Теперь, в 1799 году, благодаря доброй его славе в рядах войск, любви к нему солдат, испытанным республиканским убеждениям и политической благонадежности, правительство поставило его на самый важный пост в борьбе с коалицией.

Приезд Жубера подействовал на войска ободрительно, не исключая и высших командующих лиц; это одушевление как бы подкреплялось решимостью нового предводителя не-медленно начать наступательные действия. Но генерал Сен-Сир умерил его пыл положительным удостоверением, что под Александрией находится огромная масса союзных сил. Жубер нехотя отсрочил наступление, стал стягивать войска и собрал военный совет. На совете мнения разделились, так как о силе и расположении союзной армии имелись различные сведения. Жубер решил произвести движение таким образом, чтобы, по собрании достоверных данных о неприятеле, придвинуть или правый свой фланг к левому, или левый к правому. Сообразно с этим, его войска двинулись несколькими колоннами, и 1 августа левое крыло заняло Акви, а часть правого приблизилась к Серавалле.

Если Французы, владевшие горами, мало знали о силах и расположении союзников на равнине, то тем труднее было Суворову иметь верные сведения о Французах. Он пришел к убеждению, что Французы направляются главным образом вдоль Скривии, для освобождения Тортоны, осада которой была предпринята несколько дней назад, а потому, придерживаясь своих прежних предположений, задался целью - выманить неприятеля из гор и подавить его перевесом своих сил, особенно конницы. Сообразно с этим он расположил свои войска таким образом, чтобы противник был встречен передними частями откуда бы ни появился, а дальше позади разместил резервы. Когда же, на следующий день, была занята французами Каприята, а правое их крыло придвинулось к Нови, Суворов велел отправить все обозы за Александрию и вызвал Багратиона к своему месту, приказав однако же оставить при войсках Края штаб-офицера, дабы продолжать их обучение.

Перед рассветом, 3 августа, войска французского левого крыла подошли к Нови; стоявший тут Багратион, держась предписанного образа действий, отступил с легкой перестрелкой и остановился в 3 верстах у Поцоло-Формигаро. Левое крыло Французов двинулось на соединение с правым, к Пастуране; Край должен был, согласно приказанию Суворова, атаковать, но умолял отсрочить атаку, отзываясь крайней усталостью войск. К удивлению, Суворов согласился; по всей вероятности он поддался на просьбу потому, что она шла от Края, боевые качества которого он ценил и потому ему верил. Так Суворов поступал обыкновенно; припомним почти однородный случай на Треббии с Розенбергом и Багратионом. Французы соединились на позиции беспрепятственно.

С раннего утра Суворов был на коне и разъезжал по войскам, появляясь то в том, то в другом месте неожиданно; солдаты, по давнему обыкновению, сбегались к нему, окружали тесной толпой приветствовали. Суворов здоровался с ними, указывал на Французов, говорил, что надо их выманить с гор в чистое поле и побить, а если не спустятся, то пойти к ним и побить их там; произносил несколько лаконических боевых наставлений и уезжал дальше 4. Ожидая каждую минуту боя, он делал спешные распоряжения по всем частям и лично произвел рекогносцировку французской позиции около Нови. Приказав своей свите остаться, он выехал в сопровождении одного казака к своей передовой цепи, которая стояла на близком ружейном выстреле от неприятельской, и поехал вдоль ее. Французские генералы, смотревшие с высот в зрительные трубы, узнали союзного главнокомандующего по его необычному для других костюму; он был в одной рубахе и полотняном исподнем платье. Неприятельские ведеты открыли сильный огонь, позади их стала собираться кавалерия; опасаясь покушения против фельдмаршала, великий князь выслал для его защиты два взвода австрийских драгун, но Суворов вскоре сам повернул назад. Он был совершенно уверен в победе, отличался веселым расположением духа и даже написал стихи и послал их Меласу:

Es lebe Sabel und Bajonnet:

Keine garstige Retraite!

Erste Linie durchgestrochen,

Andere umgeworfen.

Reserve nicht halt,

Weil da Bellegarde und Kray der Held.

Der letzte hat Suworow.

Den Weg zu denen Siegen

Gebannet.

Однако весь день 3 августа прошел, а бой не завязался; Французы не выразили желания бросить свою крепкую позицию и спуститься на равнину. Суворов решился атаковать их сам, притом не теряя времени, чтобы они не успели ни отретироваться, ни на позиции укрепиться, а потому и назначил атаку на следующее утро. Диспозиция Суворова не сохранилась ни в документах, ни в литературе, но в несомненном её существовании убеждают другие документы 12. Сверх того в литературе имеются указания, что Суворов принял свое решение по совету с генералами. Одни говорят, что он спрашивал мнения Меласа, и Мелас нашел атаку Французов в их позиции удобоисполнимою. По свидетельству других, он собрал военный совет, который в лице большинства австрийских генералов признал предприятие слишком рискованным и даже опасным. Все по тем же источникам, Суворов с таким заключением не согласился и, выставляя перевес сил союзников, качество их войск, влияние недавних побед на настроение их духа, - указывал на сравнительную легкость разбития Французов, пока они не собрали всех своих сил и не укрепились на позиции. Уступая настояниям главнокомандующего, австрийские генералы будто бы отказались от своего мнения и, полагаясь на его опытность и дарования, признали атаку неприятеля возможною 13.

Легко быть может, что происходило что-нибудь подобное накануне сражения при Нови, но только военный совет вероятнее совещания с одним Меласом, которое не в духе Суворова и не имеет за собой ни повода, ни цели. И в прежние войны Суворов прибегал иногда к созыванию военного совета, не для того, чтобы искать в заявлениях других лиц решимость или силу, в себе самом не находимую, а наоборот, чтобы перелить в других свою уверенность, которой быть может многим из них не доставало. По-видимому он и достиг в настоящем случае своей цели; Край сам вызвался вести главную атаку. Решение Суворова - не откладывать атаку, поддерживалось еще тем обстоятельством, что он (и не он один) считал Французов далеко не в полных их силах, а именно в числе 20,000 человек, да и цель их действий сводил к попытке - освободить Тортону от осады.

Чтобы понять последующие распоряжения Суворова, необходимо бросить взгляд на позицию Французов. Она находилась на крутом гребне небольших высот, между реками Орбой и Скривией; у самой подошвы гор, на середине между двумя реками, лежал городок Нови, обнесенный высокою каменною стеной, окруженный предместиями и садами. Садами же, а также виноградниками, отдельными домиками и строениями были усеяны скаты гор, обращенные к равнине, перерезанные по всем направлениям заборами, изгородями, канавами. Позиция была вообще крепкая, почти неприступная с фронта, но за то правый её фланг уклонялся далеко назад по направлению к Серавалле, где находился австрийский гарнизон. Кроме того тыл позиции представлял большие затруднения для отступления; его прорезывали глубокие овраги с речками почти параллельно фронту, и для ретирады имелось только две дороги: за правым флангом и центром - на Гави и за левым на Пастурану. Суворов предположил атаковать неприятеля с левого его фланга и возложил это на Края, у которого было до 27,000 человек, т.е. больше всей французской армии по тогдашним предположениям, а в действительности до трех четвертей ее. Левее Края, против Нови, стоял Багратион, а позади его, за Поцоло-Формигаро, Милорадович; силы их обоих простирались в итоге до 10,000 и составляли левое крыло союзной армии. Правое крыло должно было стремительно атаковать Французов и гнать их чрез Нови к Серавалле, отрезывая от Гави остальные неприятельские войска; левое крыло, с самим Суворовым, предназначалось к движению за этою атакою, вдоль Скривии к Серавалле. Таким образом главные действующие силы союзников простирались до 36-37,000 человек, а резервом для них служили Мелас и Дерфельден с 15,000, в 6 - 7 верстах за Поцоло-Формигаро; из них первому приказано было, в случае успеха барона Края, забирать пленных из французской колонны, которая будет отрезана от прочих войск и отброшена по направлению к Тортоне. Наконец оставался в распоряжении Суворова еще 8,000-ный корпус Розенберга, стоявший у Вигицоло, для прикрытия Тортоны, а также на случай покушения неприятеля к той стороне. Если ко всему этому прибавить 5.000-ный осадный тортонский корпус Алкаини, то итог всех союзных сил получится в 65,000 человек.

У Жубера было 35,000, не больше. Выехав 3 августа на высоты у Нови, он увидел перед собою, как на ладони, всю союзную армию и мог в зрительную трубу сосчитать её силы. Никакому самообольщению уже не было места: слева тянулись длинные линии войск Отта, Бельгарда и Края, - стало быть Мантуя не только взята, но и союзные войска из под нее сюда пришли; правее группировались другие корпуса, так что свыше 50,000 неприятелей готовы были принять участие в бою, кроме удаленного резерва. Жубера одолело раздумье, беспокойство, даже уныние. Он созвал военный совет; большинство советовало отступить вследствие превосходства неприятельских сил и ожидать содействия альпийской армии. Жубер не решался, признавая отступление в виду многочисленного и отважного противника опасным; продержал генералов до вечера, не в силах будучи подавить своей тревоги и упадка духа, и наконец распустил ни с чем, сказав, что через два часа пришлет диспозицию к ретираде. Однако прошли многие часы, а он ни на что не мог решиться; тешил себя надеждой, что Суворов отступит в виду сильной неприятельской позиции и ждал рассвета с трепетным чувством страха, смешанного с надеждой. Можно понять, в каком напряженном состоянии была к утру его нервная система, особенно если взять в расчет, что он поехал в армию прямо из под венца и, прощаясь с женой, сказал ей, что вернется или победителем, или мертвым. Французские войска ночевали, не заняв даже боевой позиции, но так как один из дивизионных начальников, генерал Ватрен, зарвался слишком вправо от Нови, по равнине, то послано ему приказание - вернуться как можно скрытнее до утра. Не занималась еще заря, как Край тронулся с места и повел войска в атаку, послав небольшой отряд обходом в тыл неприятеля, к Пастуране. Только одна французская дивизия занимала на левом фланге позицию; резерв находился позади Пастураны в походных колоннах. Передовые части французской кавалерии были сбиты, затрещала ружейная перестрелка. Надежды Жубера на отступление союзников разлетелись прахом, он поскакал по направлению выстрелов, бросился в застрельщичью цепь и тут же был убит пулей наповал. Смерть его была скрыта от войск до самого конца дела; главное начальство принял Моро.

Первая линия Края приблизилась к подошвам высот, свернулась в походные колонны и стала подыматься. Моро послал на правый фланг за подкреплением; вытянулись и резервы из Пастураны навстречу Австрийцам. Завязалась упорная борьба, кончившаяся тем, что Австрийцы были оттеснены и сбиты с высот на всем протяжении своей боевой линии, но отступили в порядке, под защитою огня своей артиллерии. Французы удержались от преследования.

Во время боя, Край не раз посылал к Багратиону с просьбой - атаковать неприятеля со своей стороны, дабы развлечь его внимание и силы, но Багратион не решился действовать вопреки диспозиции. Однако он послал нескольких ординарцев к Суворову, одного после другого; по они не возвращались. Багратион поехал сам, наехал у Поцоло-Формигаро на кучку генералов и адъютантов и увидел тут Суворова: он лежал на земле, завернувшись в плащ и спал, или делал вид, будто спит 14. Дерфельден обратился к приехавшему с каким-то вопросом; как только Багратион стал говорить, Суворов вскочил, сказав, что крепко заснул, и принялся задавать своему любимцу вопросы о ходе дела. Узнав про неудачу Края, он послал ему приказание - возобновить атаку, велел одновременно с ним атаковать Багратиону, а Милорадовичу продвинуться вперед для поддержания Багратиона.

Багратион повел атаку прямо на Нови, Край - по-прежнему. Неприятель, пользуясь пересеченною местностью, засел в канавах, садах, в строениях предместия и встретил Русских сильным огнем, но не остановил их и, после жаркой схватки, ретировался в самый город. Русские повели атаку на город, но встретили высокую и прочную стену, не поддававшуюся выстрелам полевых орудий; Русские повернули правее, по направлению к высотам, и под ядрами и картечью продолжали атаку в замечательном порядке и с еще более замечательным бесстрашием. Французы, отлично укрытые местными предметами, были почти невидимы, тогда как их противники, подвигаясь вперед колоннами и останавливаемые на каждом шагу канавами, изгородью и проч., были совершенно открыты выстрелам, да и артиллерия их не могла противодействовать неприятельской, находившейся на верху и занявшей позицию за гребнем высот. Вдобавок ко всему, Французы вышли из Нови и ударили в левый фланг атакующих. Хотя нападение это было отражено, однако настаивать далее на продолжении атаки представлялось для малочисленного отряда Багратиона совсем непосильным, и войска его стали отходить назад под прикрытием казаков и австрийских драгун.

В это время против левого их фланга появилась французская колонна Ватрена; он запоздал придвинуться к Нови, делал это только теперь и таким образом случайно вышел во фланг Русским. Суворов, который все ждал наступления неприятеля по Скривии к Тортоне, был удивлен появлением Французов именно от Скривии, сейчас же двинул против них большую часть войск Милорадовича и послал к Дерфельдену в Ривальту приказание - со спехом идти к Нови. Войска Милорадовича и Багратиона пошли в атаку левее Нови; бригада Ватрена была отбита, но все-таки атака на Нови не удалась и на этот раз. Багратион удвоил усилия, но снова без успеха; мало того, генерал Гардан опят вышел из Нови и ударил в правый фланг Багратиона, а две остальные бригады Ватрена, подойдя тем временем к месту боя, устремились на левый фланг войск Милорадовича. Левому крылу союзников стала грозить серьезная опасность, но в этот критический момент показались головы колонн Дерфельдена, которые не шли, а бежали под палящим зноем на выручку товарищей.

Линия русских войск, подкрепленная свежими частями, в порядке, как на мирных маневрах, двинулась вперед с барабанным боем. Натиск произведен такой дружный, что Французы были опрокинуты и отброшены к высотам, на которых и поспешили укрыться. Русские не останавливаясь, произвели общий удар на высоты. Но теперь как и прежде, они встретили преграду неодолимую и отхлынули устилая свой путь множеством павших. Дерфельден повторил атаку, - та же неудача; он повел атаку в третий раз. Усилия были доведены до последней степени напряжения, но привели к убеждению в неисполнимости предприятия. Численный перевес Русских ничего им не дал, потому что огромные потери быстро его уничтожили. Жаркое итальянское солнце жгло больше, чем при Треббии; солдаты падали от расслабления и жажды; легкораненые умирали от изнурения. В первом часу дня Суворов велел прекратить атаки.

Нетрудно понять, как тяжело было ему отдать подобное приказание. Он может быть и продолжал бы упорствовать, если бы распоряжался боем издали, но тут все происходило на его глазах, и в ходе дела он принимал непосредственное участие. Можно сказать, что после первых безуспешных атак, он почти беспрестанно был в огне. То он встречал опрокинутый батальон и продолжал с ним ретироваться, крича солдатам, как на Треббии: "молодцы ребята, заманивай их, заманивай; спасибо ребята, что догадалися", а потом останавливал батальон, говоря: "теперь пора назад, ребята, и хорошенько их". То по первому звуку его голоса бежавшие сами останавливались, строились и кидались снова на неприятеля. То он провожал батальоны после предшествовавшей неудачи вперед и, едучи под пулями и картечью, ободрял солдат, а потом пускал их на врага, приговаривая: "не задерживайся, иди шибко, бей штыком, колоти прикладом... ух - махни, головой тряхни!" То наконец, выведенный из себя неудачами, он слезал с коня и, катаясь перед фронтом по земле, с глубокой скорбью кричал: "ройте мне могилу, я не переживу этого дня". Когда генералы и приближенные лица принимались его успокаивать, он отвечал, что не перенесет поражения при конце своего военного поприща; ему возражали, что отбитая атака не есть еще поражение 15. Но все эти успокаивания и утешения были фразами, общим местом. Суворов сам знал, что не только далеко до поражения, но что развязка дела находится в его руках; тем не менее вид бегущих солдат и последовательно отбиваемых одна за другою атак производил в нем невыносимо - болезненное ощущение. Ярость, едкая горечь, негодование, стыд кипели в его душе и возбуждали необоримую потребность сломить встреченное противодействие. И хотя атака на Нови была в сущности операцией почти демонстративною, главную же задачу исполнял Край, но Суворов, по свойству своей натуры, был наименее способен к подобного рода действиям, и настойчивость его увеличивалась по мере увеличивавшегося сопротивления. Совершенно верно охарактеризовал его Моро, когда кто-то впоследствии пожелал узнать его мнение о Суворове при Нови. "Что же можно сказать", отвечал он: "о генерале, который обладает стойкостью выше человеческой, который погибнет сам и уложит свою армию до последнего солдата, прежде чем отступит на один шаг?" 16.

Когда атаки Русских прекратились, бой несколько затих по всей линии, так как усилия Края против левого неприятельского крыла кончились еще раньше полным неуспехом, несмотря на то, что упорные нападения Русских у Нови не дозволили Моро подкрепить войсками отсюда свое левое крыло. Таким образом план Суворова - сбить войсками Края французов и зайти им в тыл - не удался совершенно, благодаря непоколебимому мужеству неприятеля и огромным выгодам его позиции. Союзный главнокомандующий уже по одной стойкости Французов теперь убедился, что армия их находится в полном сборе и потому нечего опасаться покушений по долине Скривии. Мелас, стоявший у Ривальты на случай этих покушений, а также чтобы доконать разбитого неприятеля и забирать его в плен, теперь представлялся в виде драгоценного ресурса, тем более, что Французы принуждены были ввести в дело до полудня все свои наличные силы без остатка. Оставался у Суворова еще и Розенберг, однако он не был потребован; вероятно Суворов предпочел сохранить его на непредвиденный случай 17. Обстоятельство это имеет значение; оно доказывает - насколько было далеко от Суворова сомнение в победе, не говоря уже про его собственное поражение; иначе он притянул бы к себе обоих. Расчет Суворова оправдался, оказалось достаточно одного Меласа.

За Меласом было послано 1 1/2 или 2 часами раньше того времени, как временно приостановлен бой, - обстоятельство, доказывающее, что Суворов не потерял головы под впечатлением безуспешных атак Нови. Но Мелас на этот раз сообразил, что Дерфельден взят под Нови вопреки диспозиции, следовательно надо принять на себя наступательное движение вдоль Скривии, для которого русский корпус предназначался. Сверх того Мелас не забыл и приказания о доканчивании и забирании в плен неприятеля, которого Край должен разбить. В силу всего этого Мелас выступил из Ривальты - сам, около 11 часов утра, пошел по обеим сторонам Скривии и на пути уже, приблизительно через час, получил приказание -идти левее позиции русских войск и атаковать с фланга правое крыло Французов. Сообразно с этим, Мелас стал делать перемены в распределении своих колонн и потом продолжал движение. Хотя Суворов и говорит в своих реляциях, что Мелас шел быстро и прибыл вовремя, но реляции писались после одержанной победы, главною виновницею которой была помощь Меласа, а при подобных условиях ошибки и прегрешения забываются. На самом же деле, как некоторые свидетельствуют, Мелас прокопался в пути довольно долго, что подтверждается и расчетом времени, ибо с частью своих войск примкнул к левому флангу Русских не раньше двух часов по полудни. Прочие его войска продолжали движение по обоим берегам Скривии.

До трех часов дня войска отдыхали и подкрепляли свои силы; затем бой возгорелся снова. Согласно приказанию Суворова, разом двинулась вперед вся линия - и Край, и Дерфельден, и Мелас; последний, подкрепленный частью русских войск, атаковал высоты, занятые дивизиею Ватрена, т.е. правый фланг французской позиции за Нови. Французы выставили на высотах всю свою артиллерию и встретили союзников страшным огнем. Бой загорелся по всей линии самый отчаянный; отдохнувшие войска набрались сил и возобновили дело с новой энергией. Французы держались твердо, как стена, и опять стали разбиваться об эту стену бурно набегавшие людские волны....

Но теперь сущность дела была уже не прежняя: союзники получили 8,000 человек подмоги и стали охватывать ими неприятельский фланг. Мелас поднялся на высоты; две его колонны, двигавшиеся по Скривии, дошли до Серавалле, прогнали Домбровского, блокировавшего форт, и затем частью заняли Арквату в тылу французской позиции, частью двинулись к Нови для содействия Меласу. Дивизия Ватрена, принужденная переменить фронт правым флангом назад, держалась довольно слабо; цисальпийский легион почти совсем не держался и при первом натиске бежал в паническом ужасе, офицеры впереди. Прискакал начальник правого крыла, Сен-Сир, и с одной полубригадой восстановил бой: наступление замедлилось, Меласовы войска подались даже назад, Французы захватили в плен одного австрийского генерала и отбили два орудия. Дивизия Ватрена пришла в себя, оправилась, начала выстраиваться; успех по-видимому опять уходил от союзников, но это продолжалось не долго. Русские после кровопролитного боя ворвались наконец в Нови и показались на высотах. Держаться Французам уже было нельзя, приходилось думать лишь об отступлении.

Но и отступать было почти некуда: прямой путь на Гави был захвачен, и двум бригадам правого французского крыла пришлось искать спасения окольными дорогами. Левое крыло французов, сбитое Краем, могло отступать только на Пастурану, а туда уже двинулись Русские от Нови. Здесь столпились отступавшие; узкие улицы деревни и глубокий овраг загромоздились пушками и обозами, и в эту хаотическую массу полетели пули небольшого австрийского отряда. Несколько лошадей было убито; обоз стал, и единственная дорога закрылась для отступающих; а деревня и её окрестности все наполнялись густыми толпами, в которых не пропадал ни один выстрел. К довершению бедствия стали подходить Русские и небольшой отряд занял кладбище; с другой стороны показались Австрийцы Края и двинулись в атаку. Толпы Французов рассыпались во мгновение ока, все бросилось в разные стороны, куда попало. Один батальон пытался обороняться, предводимый двумя генералами, которые с несколькими другими совещались в Пастуране о средствах к спасению армии; но успеха иметь не мог. Оба генерала, израненные, попались в плен, а впереди деревни целая бригада положила оружие.

Отступление Французов, обратившееся потом, кроме части войск Сен-Сира, в настоящее бегство, началось в 6 часу вечера. Не задолго перед тем, когда победа не подлежала уже сомнению, Суворов послал Розенбергу приказание- идти из Вигицоло к Нови 17; а сам объехав некоторые войска, остановился в каком-то домике для отдыха и распоряжений. Было около 7 часов вечера, жара стояла еще сильная; Суворов велел открыть настежь все окна и быстрыми шагами ходил по комнате; у двери стоял казак с обнаженною саблей. Доложили, что приехал какой-то офицер; приказано впустить. Вошел поручик Толль и доложил, что прислан от Розенберга, который выступил в 6 часов и спрашивает приказания - где по приходе расположиться. "Хорошо, мой друг, сейчас дам приказание", сказал Суворов и послал за двумя или тремя лицами штаба, продолжая расхаживать взад и вперед. Более чем с любопытством смотрел молодой офицер на главнокомандующего, имя которого гремело во всей Европе и которого он видел в первый раз. Суворов был в том самом костюме, что и во время боя: в рубашке, в коротком исподнем платье из летней ткани и полусапогах; сухощавые его ноги охватывались у самых колен пряжками; весь он был покрыт потом и пылью. Пришли чины штаба; Суворов продиктовал им несколько приказаний, подошел потом к Толлю и спросил его, заложены ли мины под Тортоною. Толль отвечал, что не знает. Как уязвленный отскочил от него Суворов, закричал: "немогузнайка, опасный человек, схватите его", и забегал по комнате с разными странными ужимками и восклицаниями. Присутствовавшие или опустили глаза, или обратились с безмолвным укором к молодому офицеру; Толль стоял в оцепенении от такого неожиданного поворота. Прошло минут десять во всеобщем замешательстве; затем Суворов успокоился, передал сконфуженному Толлю запечатанное приказание и отпустил его, сказав серьезно: "вы должны знать все, будьте вперед осторожнее" 3.

Войска, утомленные до последней степени более чем полусуточным боем, расположились на ночлег на самом поле сражения; преследование продолжали одни передовые части. Французы бежали по всем направлениям; их гнали, рубили, забирали в плен кучами; лишь спустившаяся ночь дала им возможность свободнее вздохнуть. Как союзники понесли огромную потерю во время сражения, так Французы особенно пострадали при отступлении. Равнина, скаты и гребни возвышенности, лощины - были усеяны телами мертвых и умирающими; даже на следующее утро нельзя было проехать несколько сот шагов, чтобы из-под копыт лошади не раздался болезненный стон полумертвого страдальца 3. Очевидец говорит, что тела лежали вокруг Нови почти сплошь одно около другого, и было их так много, "как на самом урожайном поле не могло быть снопов сжатого хлеба". Приходилось заботиться только о своих, да и на это потребовалось много времени; собирать же раненых Французов, отвозить их в госпитали и хоронить мертвых, приказано было окрестным жителям" 4.

Ночь наступила довольно свежая; на биваках союзных войск водворилась мало- помалу тишина; истомленные войска отдыхали; лишь издали, из горных ущелий, доносились еще выстрелы: то передовые партии следили за бегущими Французами. Вдруг, около полуночи, раздалась ружейная трескотня в Нови, потом затихла и опять возобновилась. Войска поднялись на ноги, стали в ружье; Суворов послал туда один русский батальон. Оказалось, что несколько сот Французов, не успевших отступить со своими войсками, укрылись в городских домах, ближайших садах и оврагах, а с наступлением ночи собрались, при содействии жителей, большой толпой и напали на главный русский караул. Караул встретил их выстрелами и штыками, но был подавлен массою и почти поголовно лег на месте. Французы заперли городские ворота и вознамерились обороняться, но подоспевший русский батальон отбил ворота и ворвался в город. Французы были большею частью переколоты, а остальные рассеялись и попрятались по домам. Между горожанами находилось много французских сторонников; два раза в продолжение кампании Багратион, занимая Нови, должен был их остерегаться, и все-таки они успевали наносить союзным войскам вред. В настоящем случае городские жители французской партии поступали таким же образом, помогали Французам, укрывали их и даже несколько значительных лиц участвовало в нападении на русский караул, доказательством чему служило пятеро из них убитых. Русские солдаты не сочли поэтому нужным стесняться: многие дома, где укрылись Французы, были взяты, все попавшиеся под руку переколоты, имущество уничтожено и разграблено. Досталось конечно и не одним укрывателям, потому что разбирать было недосуг, да и невозможно; но в это время явился сам Суворов и остановил самовольство солдат 4.

Этим эпилогом закончилось сражение при Нови. Отличительная его черта состоит в необыкновенном упорстве обеих сторон и в естественном следствии этого упорства - огромных потерях. Сам Суворов говорил, что не видал еще такого жестокого по упорству дела 18. У союзников больше всего потерпели войска Края, находившиеся в огне с раннего утра до вечера; у него выбыло из строя больше 5,000 человек; в русских войсках убыль доходила почти до 2,000; общий итог потери союзников простирался до 8,000; в числе раненых насчитывалось несколько генералов. Урон Французов был еще значительнее; самые умеренные показания определяют его в 9,500 человек убитыми, ранеными и пленными 19, но в сущности он был выше по меньшей мере на 1,500, особенно если принять в расчет, что много раненых Французов следовало за своею отступавшею армией при пособии пленных Австрийцев, которые были для этого к ним приставлены 20. Так как союзников участвовало в бою 52,000, а французов 35,000, то процентное содержание потери Французов выходит вдвое больше, чем у союзников; сверх того у Французов разбежалось несколько тысяч человек. В числе 4,600 пленных Французов находилось 84 офицера и 4 генерала, из которых двое, Груши и Партуно, были отправлены в Петербург, так как Император Павел еще раньше повелел прислать к нему французских генералов, которые будут "взяты в полон без акорду". Сверх всего этого, в руках союзников осталось 4 французских знамени и от 37 до 39 орудий, т.е. почти вся их полевая артиллерия, состоявшая только из 40 орудий.

Суворов был очень доволен поведением войск в бою, и русских, и австрийских, о чем и доносил обоим императорам, особенно одобрительно отзываясь о содействии, оказанном Меласом. Представлен был длинный список отличившихся, и Император Павел пожаловал им щедрые награды. Кроме того высочайше повелено: жалованье убитых на войне офицеров обратить в пенсию их женам по смерть, а детям до совершеннолетия; семействам же убитых офицеров, находившимся за границей, выдать еще, в виде единовременного пособия, годовой пенсион на возвратный путь в Россию. Суворова Государь почтил рескриптом, написанным в самых милостивых выражениях; в нем говорилось, что Государь не знает, чем наградить главнокомандующего, который "поставил себя выше награждений". Однако Государь придумал награду, и именно в том роде, который для Суворова был особенно дорог. Последовал приказ, чтобы гвардия и все войска, даже в присутствии Государя, отдавали Суворову воинские почести, следующие по уставу только особе Императора. "Достойному достойное", заключал Государь свой рескрипт: "прощайте князь, живите, побеждайте Французов и прочих, кои имеют в виду не восстановление спокойствия, но нарушение оного".

Впечатление от новой, решительной победы было в Вене и в Петербурге полное, глубокое, но в венских правительственных кружках принято по обыкновению сдержанно, в Петербурге же с искренним, горячим восторгом. С донесением отправлен был состоявший при Суворове подполковник Кушников; ему между прочим приказано было, при проезде чрез Вену, не являться Тугуту. Кушникова чуть не носили в Петербурге на руках, и Государь первый подавал всем пример своими милостями: произвел его в следующий чин, пожаловал два ордена, в том числе один с бриллиантами, звал к своему столу и к обеду, и к ужину. Государь - наследник, в предвидении зимней кампании, узнав, что у Кушникова нет теплого верхнего платья, подарил ему свою шубу, сказав: "мне нельзя ехать в италийскую армию, так пусть там будет хоть моя шуба" 5. Вообще Суворовскому посланцу оказывали всюду самые разнообразные знаки внимания, приглашали к себе, расспрашивали о последних мелочах, слушали как оракула.

Такое же глубокое, можно сказать потрясающее впечатление, только в противоположном смысле, произвело известие о побоище при Нови во Франции. Клуб, сформировавшийся из остатков якобинской партии, не знал границ в резких заявлениях своего негодования; оскорбления посыпались на генералов, на Моро, на Жубера, даже на вдову Жубера, Да и в правительственных учреждениях говорилось тоже самое, только в более мягкой форме; национальная гордость конвульсивно трепетала под нанесенным ей новым, жестоким ударом 21.

Распоряжения Суворова при Нови осуждаются иностранными писателями более, чем в каком другом деле. Говорят про разновременность атак, про поздний призыв Меласа, про нерасчетливое оставление Розенберга без всякого употребления, т.е. про отсутствие общей мысли в ведении боя; самые строгие хулители выводят заключение, что Суворов одолел только числом и обнаружил полнейшее невежество в военном деле. Следует впрочем оговориться, что никто из критиков не отрицает храбрости Русских, называя ее по обыкновению "фанатическою", а один из них, наиболее беспристрастный, замечает, что сражение при Нови между прочим доказывает, что "качество войск и непреклонная воля их предводителя иногда могут заполнить ошибочность его соображений" 22. В настоящей главе предмет изложен таким образом, чтобы самое дело могло служить прямым ответом на приведенные приговоры и замечания критики, а потому к этой теме нет надобности возвращаться. Можно разве только добавить, что если настойчивость и упорство были злоупотреблены, то этот недостаток представляется ничтожной отрицательной величиной в сравнении с тем громадным положительным достоинством, которое присуще долгому и славному военному поприщу Суворова, благодаря тем же настойчивости и упорству. Сам Суворов очень хорошо понимал, что сражение при Нови может послужить канвой для многих узоров порицания и охуждения, а потому выразился, что "тактики будут ругать" его, в чем и не ошибся 23.

Но охуждают не одно сражение, а также и распоряжения после боя; ставят Суворову в укор, что он не сумел воспользоваться победой, дозволив совершенно разбитым Французам отступить, тогда как мог их истребить энергическим преследованием. Обвинение это еще менее основательно, чем первое, в чем легко убедиться из обстоятельств, последовавших за победою.

По ходу боя видно, в какой крайней степени изнурения должны были находиться войска к вечеру 4 августа; серьезное преследование немедленно, без передышки, — стало физически невозможным. Послав за неприятелем легкие партии, Суворов сделал распоряжение об энергическом преследовании на следующий день. Во главе русских войск должен был идти Розенберг со своими свежими, не участвовавшими в бою силами; он подошел к Нови 4 числа поздно вечером, провел тут ночь и тронулся дальше рано утром 5 числа. Прочие корпуса, вследствие чрезмерной усталости, простояли на месте до полудня и только тогда выступили. Розенберг в тот же день имел авангардное дело с Французами; войска его, горевшие желанием добыть хоть долю славы своих товарищей, не тратили много времени на перестрелку. Несколько батальонов дружно и горячо ударили в штыки, вмиг сбили неприятеля и гнали его, не давая опомниться; до 130 человек взято в плен и много полегло на месте. Этим небольшим делом и ограничились действия Розенберга, ибо к вечеру он получил приказание — вернуться назад, чрез Серавалле, куда и двинулся следующим утром, а против неприятеля отправил только легкие партии 24. Такое же самое приказание — возвратиться на прежние позиции перед Нови или занять другие указанные места, — получили остальные войска 5 и 6 числа, и только что начатое преследование неприятеля прекратилось.

Это спасло остатки французской армии. Она находилась в бедственном положении; два дня сам главнокомандующий оставался в совершенной неизвестности — где находятся войска его левого крыла и что с ними сталось. Австрийская бригада Нобили, участвовавшая накануне в обходном движении Меласовых войск и занявшая в тылу Французов Арквату, была с трудом выбита оттуда отступавшими войсками правого французского крыла, и для этого потребовалась целая дивизия Ватрена. Что же было бы, если бы союзные колонны напирали энергически на неприятеля с тыла, не давая ему опомниться и поддерживая зародившуюся в нем панику? А между тем не Суворов был виновен в этой ошибке. На другой день после новийского побоища, когда Розенберг давно ушел, а может быть и прочие колонны тронулись, Мелас объявил Суворову, что нет ни продовольствия, ни мулов для движения в горы. Суворов мог конечно ответить, что еще с 20 июля отдано ему, Меласу, приказание — заготовить то и другое не позже 4 августа. По всей вероятности он и поставил это обстоятельство на вид своему подчиненному; но дело оттого не изменялось, и факт неизбежного стояния на месте — оставался во всей своей фактической силе. Что касается до местных средств Ривьеры, то в ней решительно нельзя было найти продовольствия до подвоза морем, а потому идти туда с двухдневным запасом хлеба было бы поступком просто безрассудным. Настоящий случай принадлежал к категории тех, когда невозможное нельзя силою воли или гения превратить в возможное, и остается ему подчиниться. Суворов так и сделал. Но отказаться вовсе от своего намерения, т.е. лишиться всех плодов своей победы, он не хотел и не мог. Было приказано Меласу — добыть мулов и продовольствие с наивозможною поспешностью и объявлено, что наступательное движение в горы отсрочивается на несколько дней. Однако и этот его расчет оказался в тот же несчастный день 5 августа сделанным "без хозяина", потому что хозяином в армии был не главнокомандующий, а венский гофкригсрат.

По плану Суворова, составленному давно и объявленному кому следует для исполнения по взятии Мантуи, между прочим генерал Кленау должен был двинуться к Генуе вдоль морского берега. В первых числах августа Кленау начал приводить этот план в исполнение и дошел до форта Санта-Мария, но тут получил прямо из гофкригсрата распоряжение — прекратить наступление в Ривьеру, возвратиться в Тоскану и ничего не предпринимать до новых приказаний из Вены. В то же время и тоже из гофкригсрата получено Меласом высочайшее повеление — собрать в Тоскане немедленно 9,000-ный отряд под командою генерала Фрелиха, которому водворить там порядок и обезоружить народные ополчения, ожидая на месте инструкций из Вены. Кроме того Бельгарду дано прямое предписание - прибыть в Вену, а Гогенцолерну — ехать в Тоскану с дипломатическим поручением. Мелас донес обо всем этом Суворову в тот же день 5 августа, говоря между прочим следующее: "так как означенное высочайшее повеление должно быть исполнено безотлагательно, то я прямо уже сообщил о нем по принадлежности и сделал надлежащие распоряжения".

Таким образом, подкомандный генерал делал по армии распоряжения и сообщал о них главнокомандующему для сведения, а другой генерал, степенью еще ниже, получал за несколько сот верст приказание от правительства, разрушавшее составленный главнокомандующим план военных действий. Казалось, какая-то роковая преграда постоянно воздвигалась между Генуей и Суворовым, будто указывая ему иной путь. Так на самом деле и вышло.

Поделиться: