ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ.
Итальянская кампания: перемена театра войны; 1799.
Неудобное положение Суворова вследствие распоряжений, получаемых из Вены. — Успехи Французов в Швейцарии; демонстрации со стороны французской границы. — Капитуляция тортонского замка. — Союзный лагерь при Асти. — Чествование Суворова отовсюду; интерес, возбуждаемый его именем; его занятия, образ жизни, странности. — Новое распределение войск по театрам войны; назначение Суворова в Швейцарию; его неудовольствие и жалоба. — Несогласия между Римским-Корсаковым и эрц-герцогом Карлом; бездеятельность последнего и удаление из Швейцарии; объяснение причин. — Переписка Павла I с Суворовым. — Двукратное выступление последнего из Италии; порядок похода; сдача тортонского замка. — Прощание с австрийскими войсками; мнение Суворова о них и поведение его по отношению к ним. — Опасения за будущее.
Наступательное движение в Генуэзскую Ривьеру представлялось таким естественным шагом после победы при Нови, что Суворов не сразу от него отказался, несмотря на сделанные из Вены прямые распоряжения в противоположном смысле. Да и не все австрийские генералы приняли эти распоряжения к безусловному исполнению; нашлись люди, которые под риском личной ответственности сочли долгом повиноваться не гофкригсрату, а главнокомандующему. Так, генерал Кленау продолжал свое наступление по морскому берегу, впредь до изменения самим фельдмаршалом первоначального плана действий, о чем ему и донес. Но надежды Суворова лопнули очень скоро; император Франц вторично подтвердил свою волю, в надежде, что "неприятель вынужден будет сам покинуть Ривьеру по недостатку продовольствия". Таким образом Кленау, успевший приблизиться почти к самой Генуе, но не поддержанный движением других частей армии, принужден был отступить с уроном в несколько сот человек. Распущение ополчений тосканских и особенно аретинских, весьма для коалиции полезных и не провинившихся самовольством или безначалием, также представлялось мерой вредной в военном и политическом отношении, и граф Цукато поспешил выехать из Тосканы, чтобы спасти в глазах итальянского народа честь русского офицера. Предначертания Суворова, так хорошо задуманные и успешно приводимые в исполнение, разлетелись прахом одно за другим.
Некоторым косвенным утешением послужили Суворову вновь сложившиеся обстоятельства, которые, по крайней мере на первое время, отвлекли бы его от предположенного наступления в Ривьеру и без запрета Венского двора. Со стороны Швейцарии были получены неприятные известия. принц Виктор Роган и Штраух, вытесненные Французами из Валиса, с большим уроном были отброшены к Домо д'Оссола и к Белинцоне. Занятием Симплона и С-Готара Французы открыли себе путь в тыл итальянской союзной армии; тревога распространилась до Милана, и Суворов поспешно двинул Края на подкрепление Штрауха и Рогана. Дело ограничилось одной тревогой, ибо Французы дальше не двигались, но за то стала грозить опасность со стороны крепости Кони. Тут уже давно происходили непрерывные движения французских войск и почти ежедневные аванпостные стычки, но Суворов не обращал на них большого внимания, хотя и знал, что на границе собирается французская армия под начальством Шампионэ. Лишь при новых, настойчивых слухах о соединении Шампионэ с частью войск Моро, он дал цену тенденциозным вестям и приказал Краю спешить назад. Однако и эта тревога оказалась пустою; демонстрации Шампионэ производились так медленно и нерешительно, что сами разоблачали свое истинное значение, и Суворов спокойно оставался в лагере при Асти.
Пункт этот находился почти на половине пути между Турином и Тортоной и был избран как центральная позиция на случай предприятий Французов со стороны Кони или Генуи. Осада тортонской цитадели, прерванная сражением при Нови, после победы тотчас возобновилась, однако огонь осадных батарей не имел большой действительности против казематированных построек, и Суворов, в нетерпении, приказал корпусу Розенберга готовиться к штурму. Уже не один раз подобные крайние его решения приводили к искомому результату - сдаче крепостей; в настоящем случае угроза штурмом тоже произвела действие, тем более, что разгром Французов при Нови отнимал у храброго и решительного тортонского коменданта почти всякую надежду на освобождение крепости от осады. Августа 11 состоялась конвенция, которою заключено до 31 числа перемирие, а в этот день условлено сдать крепость на капитуляцию, если она не будет до того времени выручена французскою армией, причем гарнизон получал свободу с правом возвратиться во Францию, а со своей стороны давал обещание не служить против союзников 4 месяца. Условие было выгодное для обеих сторон, потому что, по тщательному исчислению инженеров, требовалось при самых благоприятных условиях не меньше 3 недель для пробития бреши. Но последствия показали, что штурм, если б он удался, был бы несравненно лучшим решением, потому что капитуляционный срок задержал Суворова в Италии и был одною из причин неудачи Швейцарской кампании.
Таким образом три недели пришлось Суворову простоять в лагере при Асти. Здесь, как и в Александрии, справлялись торжественные дни, служились молебны, раздавались награды при церемониальной обстановке. Сюда стекались мирные жители страны и иностранцы посмотреть на победоносного вождя; неслись отовсюду поздравления, пожелания дальнейших успехов, милости коронованных особ. Сардинский король, выразив Императору Павлу глубокую признательность за все им совершенное для восстановления прежних порядков, обращался с самыми любезными письмами и к самому Суворову, называл его "бессмертным", изъявлял желание служить в армии под его начальством; братья короля тоже просились в русскую службу. Не довольствуясь словами, Карл Эммануил даровал Суворову высшие награды, какие только существовали в королевстве; сделал его "великим маршалом пьемонтских войск и грандом королевства, с потомственным титулом принца и кузена короля", так что с этого времени и сам король, и его братья подписывались в письмах к Суворову: "Votre tres-affectionne cousin". Город Турин, следуя примеру своего монарха, тоже почтил Суворова знаком особенной признательности: депутация от города прибыла в Асти и поднесла победоносному фельдмаршалу золотую шпагу, осыпанную драгоценными камнями, с благодарственною надписью. Множество поздравительных и признательных адресов получил Суворов также из разных частей Италии. Даже камердинер его, Прохор Дубасов, попал в колею милостей: Сардинский король наградил его двумя медалями за заботы по сбережению здоровья Суворова 1.
Император Павел был чрезвычайно рад, что его подданный, предводитель русских войск, сделался предметом такого внимания и отличий, что и высказал в любезном рескрипте на имя Сардинского короля, благодаря его за великодушную оценку заслуг Суворова и русской армии. И самому Суворову Государь выразил по этому поводу свое благоволение, как бы не желая упустить случая - сделать ему приятное. Дозволив принять отличия, пожалованные Карлом Эммануилом, Государь написал: "чрез сие вы и мне войдете в родство, быв единожды приняты в одну царскую фамилию, потому что владетельные особы между собою все почитаются роднею".
Не только Россия и Италия чествовали русского полководца и восторгались при его имени; в Англии он тоже сделался первою знаменитостью эпохи, любимым героем. Этому отчасти способствовали прославленные странности Суворова, и Англичане, между которыми столько эксцентриков, смотрели в то время на причуды и выходки Суворова довольно благосклонно. Газетные статьи, касающиеся Суворова и его военных подвигов, появлялись чуть не ежедневно; издавались и особые брошюры с его жизнеописаниями, и карикатуры, способные вызвать улыбку и теперь. На одной он изображен в виде маленького, коренастого человека с огромной пастью; втыкая вилку в толпы Французов, пеших и конных, он пожирает их разом десятка по полтора и по два, целиком, с одеждою и оружием, так что изо рта его торчат ноги, головы, шляпы, сапоги, ружья и проч. На другой карикатуре торжествующий Суворов надел петли на всех пятерых французских директоров, которых и ведет в Россию; у них на лице забавно изображены ужас и отчаяние, а он, совершенно спокойный и самодовольный, держит веревку и толстыми, коротенькими своими ногами, в сапогах с длиннейшими шпорами, марширует тихим шагом, покуривая трубку и не оглядываясь на своих пленников 2. Имя Суворова сделалось даже предметом моды и коммерческой спекуляции; явились Суворовские прически, Суворовские шляпы, Суворовские пироги и проч. В театрах пели в честь его стихи, на обедах пили за его здоровье; по словам русского посланника в Лондоне, графа С.Р. Воронцова, Суворов и Нельсон были "идолами английской нации, и их здоровье пили ежедневно в дворцах, в тавернах, в хижинах". По его же словам, на всех официальных обедах, после тоста за здоровье короля, провозглашалась здравица Суворову; мало того, однажды, после смотра Кентской милиции и волонтерам, когда лорд Ромней угощал короля и все 9,000-ное войско обедом, король провозгласил первый тост за здоровье Суворова 3.
Суворовские портреты пошли теперь сильно в ход. С.Р. Воронцов обратился к Суворову с просьбою - выслать свой профиль для награвирования и когда получил желаемое, то благодарил в выспренних выражениях, говоря, что ему, Воронцову, не дают покоя, все неотступно просят портрет, все жаждут иметь изображение героя. Тоже самое происходило почти во всей Европе. Известный корреспондент Екатерины II Гримм, находившийся в 1799 году русским резидентом в Брауншвейге, пишет С.Р. Воронцову, что принужден постоянно принимать целые процессии желающих взглянуть на миниатюрный портрет Суворова, подаренный ему, Гримму, Суворовым после последней Польской войны, и теперь, вследствие не прекращающихся просьб, заказал с портрета гравюру. В России слава Суворова доведена была патриотическим чувством до апогея; он составлял гордость своего отечества; в современной корреспонденции беспрестанно наталкиваешься на слова: "приятно быть русским в такое славное для России время". Как ни щедро император Павел награждал Суворова, но русскому обществу всего этого казалось мало; ожидали чего-нибудь особенного, доселе не бывалого, и на этот предмет носились разные слухи. Дело не ограничилось одной молвой: в московском воспитательном доме напечатали рисунок новой звезды, якобы учрежденной Государем для пожалования собственно Суворову, и рисунок этот продавался по 25 коп. за экземпляр, а так как ничего подобного не предполагалось и слух пущен был ложный, то приказано было разыскивать выдумщика 4.
Таким образом Суворов, сидевший в Асти, был предметом всеобщего любопытства, изумления и чуть не благоговения в антиреволюционной Европе, а в революционной Франции возбуждал ужас; там весьма многие считали неизбежным скорое вторжение русского полководца в пределы республики, и составлялись пари на счет продолжительности срока, нужного ему, чтобы достичь Парижа. Эти два хора друзей и врагов, благоприятелей и зложелателей, были явлением естественным; ненормальным представлялось лишь отношение к делу Австрийского правительства, Больше всех была обязана Суворову Австрия, а от Австрийского императора Суворов не видел еще ничего, кроме комплиментов и крупных неприятностей. В документах того времени беспрестанно встречаются указания на это обстоятельство; даже в переписке лиц дипломатического мира оно нередко служит предметом недоумения и негодования.
Имея в Асти досуги, Суворов по своему неизменному правилу занимался обучением войск; цепь учений, маневров, смотров не прерывалась. В лагерь стекались толпы любопытных; они с напряженным вниманием производили над русскими войсками наблюдения, силясь уловить в их устройстве и порядке службы тайну постоянных побед. Не ограничиваясь школою учебного поля, Суворов продолжал давать австрийским генералам наставления в военном деле. Совершенно верно относя поражение Штрауха и Рогана раздроблению их сил, Суворов указывал Гадику, что его 13,000-ный корпус слишком разбросан, ибо в главном отряде остается всего два батальона; что кордонная линия всегда может быть опрокинута, потому что неприятель по своему усмотрению выбирает один пункт для нападения; что все пути и тропинки следует занимать не для упорной их защиты, а только для наблюдения, дабы дать время сосредоточенным главным силам поспеть на встречу противника, где потребуется. Барону Краю Суворов писал, что "ни одного поста не должно считать крепостью; нет стыда уступить пост превосходному в числе неприятелю; напротив, в том и состоит военное искусство, чтобы во время отступить без потери; упорное же сопротивление для удержания иного поста стоило бы дорого, между тем впоследствии придется все-таки отдать его превосходному неприятелю.... Уступленный пост можно снова занять, а потеря людей невозвратима; нередко один человек дороже самого поста".
Из этих коротеньких инструкций видно, как здраво смотрел Суворов на кордонную войну, излюбленную Австрийцами. В письмах своих Разумовскому он тоже не раз говорил про фальшивое направление их военного искусства и упоминал про "знаменитый Лассиев кордон" в последнюю Турецкую войну, который Турки прорывали когда хотели и где хотели. Приведенные наставления доказывают, что Суворов вовсе не требовал одоления неприятеля всюду, при всякой встрече, во что бы то ни стало, как это многие полагают. Он только не вводил отступательный принцип в обучение войск, как начало деморализующее, и оттого, в беседах с людьми противоположной военной школы, стоял в качестве военного педагога безусловно за свою наступательную теорию, не допуская иногда и таких изъятий, которые сам делал на практике. Однажды Мелас, будучи раздражен сарказмами Суворова на счет ретирад, сказал ему с досадой: "да, я ведь и забыл, что вы генерал Вперед". Суворов отвечал ему: "правда, вперед; но иногда оглядываюсь и назад, однако не для того, чтобы бежать, а чтобы напасть". Все это Меласу и другим было не вразумительно, и уроки Суворова принесли некоторую пользу лишь на то время, как он командовал Австрийцами, дальне же не пошли. Он был слишком оригинален для рутинеров и педантов. Он сам говорит в одной коротенькой записке, написанной перед выступлением из Италии: "у меня правило - атаковать, не обороняться и слабому отряду благовременно уступать сильнейшему; но методику я вывесть не мог" 5.
И в Асти, и в Александрии, и в других местах продолжительного пребывания, Суворов вел свой обычный образ жизни, с незначительными лишь изменениями, которые вызывались обстоятельствами. Вставал он чуть свет, несколько раз в день обливался холодною водой, ходил одетый в легкую летнюю материю, обедал в 8 часов; работал в кабинете прилежно и много. Его посещали довольно часто, особенно в последнее время, иностранцы, преимущественно Англичане, люди родовитые или высоко стоящие; он с ними беседовал о предметах литературы, современной политики, военного дела. Беседа велась преимущественно за столом, оттого зачастую обедало у Суворова много приглашенных; он даже переносил срок обеденного времени с 8 на 9 часов утра, говоря с забавною серьезностью, что этого требует приличие, так как Англичане садятся за стол позже всех европейцев. Обеденное время служило для Суворова отдыхом и развлечением; он был за столом весел, разговорчив, шутлив, засиживался долго, иногда часа по три, и оттого зачастую съедал и выпивал лишнее. К концу обеда Суворов обыкновенно начинал дремать, так что кто-либо из адъютантов подходил к нему и напоминал, что время вставать из-за стола, или камердинер Прохор толкал его без церемонии под бок, говоря: "пора, сударь, спать". Имели они также полномочие - удерживать хозяина от излишества в еде и питье, только это право, или лучше сказать щекотливая обязанность, не всегда исполнялось с успехом 1.
Обед бывал обыкновенно прескверный, особенно в постные дни, и только привычные люди могли им удовлетвориться; прочие или почти ничего не ели, вставали из-за стола голодные и отправлялись куда-нибудь наверстывать недостатки Суворовской кухни, - или же, заставив себя сделать честь знаменитому хозяину, расстраивали желудок и принимали лекарство. За столом же Суворов давал полный ход своим причудам; приказывал обносить водкой того, кто после молитвы Отче наш не сказал аминь; смотрел, чтобы кто-нибудь не просыпал невзначай соль; декламировал финские песни; осыпал сарказмами тех из приглашенных генералов, кто каким-нибудь неловким выражением или поступком становился в разрез с Суворовским складом понятий. Насмешек Суворова боялись все, не исключая даже таких уважаемых им лиц, как Дерфельден. В отношении своей нетерпимости, а также всяческих странностей и причуд, Суворов сделал в Италии успехи; по мере того, как положение и знаменитость его возрастали, он стеснял себя все меньше, и выходки его переходили иногда из обыкновенных невинных чудачеств в распущенность и непристойность. Так, он часто появлялся в окне голый, т.е. в своем излюбленном домашнем летнем костюме, в котором несколько лет назад принимал визит Платона Зубова. Заурядные чудачества шли своим чередом; Меласа он часа по два держал, рассказывая ему про русскую масленицу, про блины, передавал ему эпизоды русской деревенской жизни, учил произносить трудные русские слова и проч., или давал косвенные военные наставления, цитируя свое боевое прошлое. Мелас хлопал глазами, пыхтел, потел, пока наконец вырывался из этой пытки, и по поводу Суворовских самовосхвалений замечал Фуксу, что этот человек подавляет своей гордыней, на что впрочем имеет и право. Разговаривая с лордом Бентинком, Суворов все натягивал свои якобы спускавшиеся чулки, намекая на желание получить орден Подвязки; принимая молодого комиссариатского чиновника, получившего поручение - купить для армии 5,000 пар сапогов, он бросился к нему на шею и вскричал: "иди спасать Европу". В Асти его навестил один
85-летний маркиз, пожелавший познакомиться с героем эпохи; дряхлый старик с трудом втащился в приемную; Суворов его обнял, расцеловал и посадил, сам пред ним стоял и беспрестанно называл "папенькой", а окружающим пояснял, что юность должна чтить маститую старость. Состоявший при нем Фукс попал однажды под боевой огонь и, чтобы избавиться от подобных сюрпризов на будущее время, сознался Суворову, что боится. "Не бойся ничего", сказал ему Суворов: "держись только около меня, я ведь сам трус" 6.
Все подобные шутки, выходки и дурачества практиковались почти исключительно в людях, в обществе, за столом; в кабинете же, за деловыми занятиями, особенно глаз на глаз, им не было места, Тут Суворов являлся совсем другим человеком, и разве только немогузнайство, или что-нибудь равносильное, могло вызвать в нем какую-нибудь выходку чудака. Если он диктовал приказания, исполнитель не смел вымолвить ни слова; при докладах также надлежало держать ухо востро и быть крайне внимательным. Только приспособившись ко всем требованиям Суворова, лица, состоявшие при нем, приобретали апломб и уверенность в себе, не боялись своего начальника и даже во многих отношениях вертели им по своему усмотрению.
Непроизводительно для целей войны проходили недели в Асти. Тем временем дипломатия работала, но различие целей всех трех союзников клало на эту работу печать не созидания, а разрушения. Чего не успели сделать Суворовские победы, то не могло быть исполнено переговорами, рассуждениями и убеждениями.
Еще весной предполагалось расширить союз привлечением в него Пруссии, северных германских владений, Дании и Швеции, а также дополнить задачу коалиции исторжением Голландии из рук Франции. Проект расширения союза не удался, но мысль о предприятии против Голландии не была оставлена. Родилась она в Лондоне; вырвать из рук неприятеля голландский флот и завладеть им или хоть истребить его, - было мечтою Лондонского кабинета, которая прикрывалась официальною целью - уничтожить Батавскую республику и восстановить прежний порядок. Эта лицевая сторона предприятия совершенно отвечала взглядам Русского Императора, а потому он сразу одобрил мысль и, не ожидая решения подробностей, приказал снаряжать войска и флот для экспедиции против Батавской республики. Тоже самое делалось в Англии; герцог Йоркский был назначен главнокомандующим союзными силами; приготовления производились с чрезвычайным спехом, но заключенный между двумя державами договор содержался, по настояниям из Лондона, в секрете от Австрии.
Суворову было сообщено о морской экспедиции к берегам Голландии, как о предприятии решенном. Он постоянно был противником крупных десантов с обширными военными целями и потому пришёл в отчаяние от такой новости, представлял себе будущность предприятия в самом мрачном свете и говорил: "Господи, да не буду я пророком". Опасения его сбылись, хотя и по другим причинам 1.
Как только Венский кабинет проведал про секрет Англии и России, он прежде всего позаботился приспособить Голландскую экспедицию к своим интересам, а именно решил направить дело к возвращению Нидерландов под владычество Австрийского дома, и принялся расчищать себе путь прокламациями к бельгийскому народу, дипломатическими нотами и проч. Следующею ступенью к цели являлось предполагавшееся в то время новое размещение союзных войск по театрам войны. Первоначально было проектировано - Римскому- Корсакову и принцу Конде занять Швейцарию и вторгнуться во Францию, но потом план этот изменился. Между Петербургом и Лондоном решено было оставить в северной Италии одни австрийские войска, в Швейцарии сосредоточить все русские под начальством Суворова, которые и предназначались для вторжения во Франш-Контэ; эрц-герцог Карл должен был прикрывать их правый фланг, а австрийские войска в северной Италии - левый; наконец, весь этот план решено приводить в исполнение по совершенном утверждении союзников в Италии и Швейцарии. Предложение Англии и России сообщено было Венскому двору, который потребовал в нем изменения: эрц-герцогу Карлу действовать на нижнем Рейне, войдя в связь с англо-русским десантным корпусом в Голландии и стараясь поднять в Бельгии восстание против Французов, а для связи эрц-герцога и Суворова учредить небольшую промежуточную армию. Кроме того, Австрийское правительство предлагало отложить до будущего года вторжение в пределы Франции, перемещение же русских войск из Италии в Швейцарию исполнить безотлагательно, но постепенно. Не усматривая в этом контрпроекте никаких задних мыслей, Император Павел согласился. Для него имело важность лишь то, что главное - вторжение во Францию - оставалось во всей своей силе, хотя исполнение и отлагалось; кроме того ему было очень приятно, что это главное предприятие поручалось его войскам и его полководцу.
Суворов расходился со взглядами своего Государя на существенную часть вопроса. Он многократно говорил, что вторжение во Францию подымет все её население на защиту родины и что пока республиканская армия не заявит себя за прежнее правительство, до тех пор восстановление старого режима окажется исполнимым лишь на бумаге, на языке у проходимцев-эмигрантов и в голове политических мечтателей 7. Прежде, при Екатерине, он был другого мнения, но с тех пор много прошло времени и много набралось новых фактов. Однако он не навязывал своего взгляда и не упорствовал в его принятии, так как это было вопросом высшей политики, куда ему вторгаться не подобало. Но он был безусловно против мечтательных предположений о немедленном вторжении в республиканские пределы и считал это возможным лишь в будущую кампанию, в чем и сошелся со взглядами Венского кабинета. Такое совпадение было случайным; с первых же шагов применения основного положения к делу, главнокомандующий оказался в разноречии с венскими прожекторами. Надо заметить, что план нового распределения армий по театрам войны был принят союзными кабинетами и сообщен к исполнению до сражения при Нови (получен позже), следственно когда судьба Италии еще не была решена окончательно. Несмотря на это император Франц приказал Суворову - приводить в исполнение новый план безотлагательно. Суворов не мог согласиться с пользою подобной поспешности; даже после победы при Нови он был убежден, что дело изгнания Французов оканчивается лишь завладением Генуэзской Ривьерой и последними французскими крепостями; что нужно обеспечить за собою зимние квартиры для успешного приготовления к новой кампании; что требуется около двух месяцев времени для упрочения сделанных в Италии завоеваний. Кроме того русские войска не так были снаряжены, чтобы вести горную войну отдельно от Австрийцев; их требовалось предварительно снабдить необходимыми запасами, зарядами, горными орудиями, понтонами; нуждались они также в офицерах генерального штаба, знакомых с краем. Наконец надлежало принять в расчет, что по первоначальному плану, Суворов должен был идти в Швейцарию только с 11.000 Дерфельдена, а император Франц требовал, чтобы он сменил также и Гадика. Это было уже физически невозможно, так как корпуса Дерфельдена едва хватило бы на смену Гадика, и Суворову пришлось бы, по словам его письма к Ростопчину: "одному со свитою прибыть к Римскому-Корсакову на своем буцефале". Обстоятельство это было устранено дозволением Императора Павла взять в Швейцарию, кроме Дерфельдена, почти весь корпус Розенберга, но большая часть прочих невыгодных сторон нового плана, на которые указывал Суворов Австрийскому императору, остались во всей своей неприкосновенности.
Все эти доводы не привели однако ни к чему. Венский двор настаивал на немедленной смене войск, не слушая никаких резонов; разрешил оставить войска Гадика на прежних их позициях лишь на некоторое время и подтвердил Суворову - не выводить из Италии "ни одного австрийского солдата". Венский двор опасался, или делал вид, что опасается, - за свои собственные владения, за Германию, за только что завоеванную Италию, и взаимные отношения между ним и русским полководцем становились все хуже. Еще раньше, тотчас после победы при Нови, Суворов отправил к Императору Павлу оригиналом полученное из Вены повеление, делавшее эту победу почти бесцельною (см. главу 31). Вместе с тем он писал Ростопчину (около того времени уже первоприсутствующий в коллегии иностранных дел и граф), что не может продолжать службы, "когда хотят операциями править за тысячи верст, не зная, что всякая минута на месте заставляет оные переменять". Он жаловался, что его "делают экзекутором какого-нибудь Дитрихштейна и Тюрпина" (члены гофкригсрата) и просил доложить Государю, что после генуэзской операции будет ходатайствовать о своем отозвании формально. Через два дня он пишет Ростопчину снова, почти тоже; говорит, что болен и изнурен духом и "что должен вскоре в каком ни есть хуторе или гробе убежища искать". Ростопчин убеждает его - отказаться от этого намерения. "Заклинаю вас спасением Европы, славою вашею", пишет он: "презрите действие злобы и зависти, вы им делами вашими с младых лет подвержены были... Как могут заграждать вам путь те, коих вы научили побеждать и остановили бегущих, забывающих стыд, верность и страх Господень". В другом его письме читаем: "молю вас со слезами и на коленях у ног ваших, - оставайтесь и побеждайте. Вам ли обижаться гнусными хитростями коварного правления, вам ли ждать соучастия в главе вашей от гнусных генералов, кои дожили, а не дослужились до сего звания? Вы их оставите - и они докажут, что их участь -или ничего не делать, или быть повсеместно битыми". Однако все это были слова, хотя бы и справедливые, а Суворову, в его трудном положении, требовалось нечто другое 8.
Венские распоряжения о спешном перемене театра войны подбавили горечи. "Сия сова, не с ума ли сошла", пишет Суворов про Тугута: "или того никогда не имела?" Про эрц-герцога Карла он говорит: "эрц-герцог мне без стыда относится, что ему только велено пещись о закрытии наследственных земель, как будто земель только и есть!... Он близь четверти года оставался в унтеркунфте под кровлею". Про австрийских генералов, своих недоброжелателей, отзывается так: "найдет ли кто их, чтобы не был мерсенер или бродфрессер? Всякий зависит от сателитов гофкригсрата и держится один другого их кабалами... Я с неделю в горячке, хотя еще на ногах; давно всеподданнейше прошу об отзыве: развалин храма Темиры зреть не могу" 8. Императору Павлу Суворов откровенно излагает и свою скорбь о минувших неприятностях, и свое недоверие к будущему. "Начало моих операций будет и должно зависеть единственно от обстоятельств времени, назначение которому венский гофкригсрат делает по старинному навыку к таковым идеальным политическим выметкам. Беспрерывные оттого последовавшие военные неудачи, помрачавшие славу австрийского оружия, не научили его еще поныне той неоспоримой истине, что от единого иногда мгновения разрешается жребий сражения". Про будущие операции он говорит, что для успеха их необходимее всего единодушное содействие всех союзных войск, а между тем именно в этом и сомневается, выражая опасение, "чтобы эрц-герцог Карл и генерал Мелас, порабощенные гофкригсрату, не отозвались неимением особенного от оного на то повеления". Не ожидает он успеха и от их демонстраций, предписываемых планом, говоря, что лучше сосредоточивать войска для важных операций, чем разбивать их для побочных целей на мелкие части.
Вместе с беглым критическим разбором минувших действий и будущего плана, Суворов посылает другое донесение, прося у Государя прощения, что в скорби сердца упомянул об увольнении в отечество. Он привык переносить с презрением личные обиды, "но когда наглостью и дерзновенностью союзного, облагодетельствованного кабинета оскорблялись некоторым образом слава и достоинство монарха моего и победоносного мне вверенного его оружия, - тогда долгом поставлял я уклониться в мирное жилище". Письмо это было вызвано милостями и новыми выражениями благоволения и доверия Государя к своему знаменитому подданному. Император Павел не только на него не гневался, но был тех же мыслей об австрийской политике. Не мог русский государь, даже и не с темпераментом Павла Петровича, читать хладнокровно донесения победоносного полководца, где говорилось, что несмотря на победы, поднявшие пригнетенный дух Австрийцев, он, Суворов, получает от Римского императора "токмо равнодушные письма, наполненные иногда выговорами, или же предписаниями - относиться в такой отдаленности о всех военных операциях предварительно к нему". Не мог он не согласиться и со словами Суворова: "не понятны для меня Венского двора поступки, когда единое мановение Вашего Императорского Величества - возвратить войска в империю Вашу - может ниспровергнуть все заносчивые его умыслы".
Венскому двору, впрочем, не было никакого расчета затрагивать "славу и достоинство Русского Государя и его победоносного оружия", потому что Россия представляла еще из себя колодезь, из которого Австрии приходилось пить. Но собственные свои интересы были для последней так дороги, а близорукость руководителей её политики так велика и средства к достижению целей до того не разборчивы, что подтасовка, благодаря Суворову, обнаружилась в игре раньше, чем было полезно для Австрии, и имела подобие посягательства на чужое достоинство. Своекорыстные виды Венского двора в особенности скоро обнаружились по отношению к итальянским владетелям, преимущественно к Сардинскому королю. Мы уже знакомы с этим предметом и видели, что распоряжения Суворова, измененные или отмененные Венским кабинетом, частью исходили прямо из повелений Императора Павла, частью принимались самим Суворовым, но совершенно соответствовали направлению политики Петербургского кабинета. В Вене забили тревогу; полетели дипломатические ноты в Петербург; была пущена в ход угроза, что в случае вызова Карла Эммануила с острова Сардинии в Пьемонт, австрийские войска будут оттуда выведены в Ломбардию. Тем временем Суворов послал Пьемонтскому королю приглашение - возвратиться в свои владения твердой земли и сообщил об этом Разумовскому; но посол не посмел передать такой новости Тугуту, а стал умолять Суворова - отсрочить исполнением опасной меры. Подоспело затем и решение из Петербурга; устраняя повод к размолвке, Император Павел уступил желанию союзника. Из Вены послано Суворову соответствующее повеление и поставлена ему на вид его обязанность - беспрекословно исполнять повеления Венского кабинета.
Суворов попал в положение щекотливое, однако сообщил Карлу Эммануилу, что союзные дворы решили отложить возвращение Его Величества в Турин до более благоприятного времени, когда Французы будут изгнаны из всей северной Италии. Между тем Карл Эммануил, на основании прежнего решения Павла I, прислал к Суворову своего наместника, графа Сент-Андре. Сент-Андре понял свое неловкое положение, старался сообразоваться во всем с австрийским уполномоченным, но возобновил предположение о сборе пьемонтских войск и милиций. Суворов передал это на усмотрение Венского кабинета, но получил отрицательный и неприятный ответ. Кроме того ему сообщалось, что император не соизволяет на принятие им, Суворовым, звание фельдмаршала сардинских войск, ибо пока австрийская армия занимает Пьемонт, не может быть настоящей сардинской армии. Сардинский же король тем временем готовился к отъезду, так как, по затруднительности сообщений острова Сардинии с материком, не получил еще посланного ему приглашения остаться, а герцог Аостский уже прибыл в Ливорно и писал оттуда Суворову, что будет скоро "иметь счастие лично познакомиться с освободителем Италии". Суворову пришлось изворачиваться; он отклонил свидание с герцогом Аостским, приехавшим в Александрию; скрепя сердце, не дозволил ему переселиться в поместье близ Турина, указав на другое, более уединенное местопребывание, и до самого своего отъезда из Италии с ним не виделся. Извещение короля Сардинского о предстоящем его возвращении было отослано в Петербург; туда же пошло и прошение священной коллегии кардиналов, правившей делами Римской церкви, вместо находившегося в заключении папы. От коллегии являлась депутация и к самому Суворову, но свидание это, в виду венской политики, не могло повести ни к какому результату.
Таким образом вся почти Италия обратилась за покровительством к Русскому Императору; к нему же стремились надежды и многих других второстепенных государей европейских, потому что французская революционная пропаганда и алчные замыслы Австрии были для всех Сциллой и Харибдой, которые одинаково грозили гибелью. Со своей стороны Австрия хотя нуждалась еще в союзе, но уже тяготилась присутствием союзников там, где настало время пожинать плоды в свою собственную пользу. Такою представлялась ей в тот момент Италия; русские войска, и в особенности их предводитель, были там уже не только бесполезными, но прямо вредными. Надо было сбыть с рук во что бы то ни стало, чем скорее тем лучше, этого неподатливого человека, этого воителя за принципы, верного и убежденного исполнителя воли своего Государя. Ревность и зависть подсказывали тоже самое. Несколько игриво, но в сущности верно писал в сентябре Гримм графу С.Р. Воронцову: "если держаться одной газеты Венского двора, Суворов командует армиею невидимо, подобно тому, как Провидение управляет землей, с тем лишь различием, что Провидению иногда служили молебны, тогда как о Суворове не упоминалось. Вы мне разъяснили дело; я не знал, что главное начальствование принадлежало Тугуту и что Суворова взяли только для того, чтобы снабдить барона первым адъютантом. Надо сознаться, что генералиссимус Тугут выказал большое уменье в выборе людей и что он напал на человека самого покладистого, способного вполне подчиниться его дурацким идеям" 10.
Было бы конечно лучше, если бы поворот во взглядах Русского Государя на австрийскую политику произошел раньше. Но этому препятствовала дальность расстояния для сношений, желание Павла I довести дело до конца на благо монархической Европе, извороты Венского кабинета, присутствие в Вене такого посланника, как граф Разумовский, и проч. Разумовский, гордый и надменный со своими, Русскими, был покорнейшим слугой Тугута и свои дипломатические способности употреблял не столько на проведение в Вене взглядов и воли Русского Государя, сколько на истолкование Петербургскому двору Тугутовских идей в самом выгодном свете. В числе словесных высочайших повелений, мы находим еще 31 декабря 1798 года такое: "отставить Разумовского, а вместо него Колычева" 11. Быть может, это был простой взрыв вспыльчивости Павла I, так как повеление осталось не исполненным, но оно вместе с тем показывает, как давно начали появляться поводы к неудовольствию Государя на посла. В 1799 году, марта 31, последовало повеление - назначить помощником Разумовскому по военной части Колычева; но Разумовский ревниво отстранял его от дел и не допускал до переписки с Суворовым, сам же между тем продолжал свои извороты, больше всего опасаясь раздражать желчного Тугута. Но такой образ действий только затягивал дело, ни мало его не исправляя, и неудовольствие Государя и Суворова на Разумовского увеличивалось. В последних числах июля было выражено ему Государем негодование в весьма категорической форме, с изложением всех причин, и сказано: "я желал бы также, чтобы вы, при каждом сношении вашем с бароном Тугутом, помнили, что вы русский и посланник мой в Вене по моим делам". Вслед затем получено было в Петербурге первое прошение Суворова об отставке, препровождено к Разумовскому и повелено испросить по этому поводу особую аудиенцию у Австрийского императора, которому объявить, что если Венский кабинет не изменит своего поведения относительно фельдмаршала, то последний уполномочен собрать русские войска в одно место и действовать по своему усмотрению. Разумовский, получив это повеление, сообщил Суворову, что так как русские войска с ним, Суворовым, предположено ныне перевести в Швейцарию, то угроза Государя уже теряет свое значение, а потому он, Разумовский, решился ее не передавать, в интересе сохранения союза, в чем и надеется получить одобрение фельдмаршала. Суворов ответил сухим письмом, в котором изложил полное свое несогласие с мнением посла, прибавив: "вообще, где некоторым образом оскорбляется
слава оружия Его Величества, там потребны твердость духа и большая настоятельность". О "неуместной деликатности" Разумовского Суворов сообщил Ростопчину, говоря, что "усильнейшие настояния русского посла и большая твердость в Вене, были бы для дел службы в течение нынешней кампании гораздо полезнее". Вместе с тем Суворов объявил, что он прекращает свои сношения с Разумовским, а будет во всем относиться к Колычеву. Письмо его было конечно доложено Государю, до которого приблизительно в тоже время дошло и
ответное донесение Разумовского. В своей длинной депеше посол пытался оправдаться лично и оправдать политику Тугута, говоря между прочим, что "передал Австрийскому императору слово в слово все то, что высочайшим повелением было предписано", тогда как Суворову написал, как мы видели, совершенно другое. По всей вероятности, это обстоятельство окончательно убедило Павла I в непригодности Разумовского для поста, им занимаемого, почему его и заместил в скором времени Колычев. А Суворов, в одном из первых обращений своих к Колычеву, просил его "исправить колеблемость общего блага наипоспешнейше и исторгнуть его из опасности", находя, что для этого "лучше дело трактовать посторонним образом, нежели от моего имени, терзаемого и в горячке от сателитов Тугута". Суворов был прав, но дело зашло уже слишком далеко, да и барон Тугут не благоволил к Колычеву в той же мере, в какой был расположен к Разумовскому, и несколько времени не хотел даже входить в официальные с ним сношения.
Полное восстановление между союзниками прежнего согласия сделалось теперь едва ли возможным также и вследствие настроения Императора Павла. Мы видели, что первый признак недоверия к Венскому кабинету обнаружился в Русском Государе раньше, чем явились к тому поводы со стороны Суворова; видели также, что до Государя доходили слухи помимо фельдмаршала о зародившихся неудовольствиях и что Павел I принял их к сердцу. После того причины к недовольству Венским двором быстро умножались, так как Русский Государь, взяв под свое покровительство курфирста Баварского и герцога Виртембергского, закрыл Австрийскому правительству в южной Германии путь земельных захватов, и оно старалось вознаградить себя в Италии. В этом заключается вся сущность дела; неудовольствия с Суворовым не составляют собою причины самостоятельной; они выросли из того же корня, и Венский двор выдвинул их на первый план лишь в виде ширмы. Император Павел уже стал догадываться, что Австрия ведет войну единственно из своекорыстных расчетов; в его рескриптах попадаются заявления, что замыслы Венского двора не лучше посягательств Франции; говорится "о хитростях и каверзах" этого двора; австрийскому послу в Петербурге объявляется, что Русский Государь, "служа общему делу, не служит дому Австрийскому". Вопрос получал такую постановку, что нельзя уже было отделываться одним молчанием или отводить глаза дипломатической риторикой. Барон Тугут объяснил тогда Разумовскому, что Австрийское правительство рассчитывает сделать некоторые изменения в разграничении итальянских государств, т.е. присоединить к Австрии часть владений Сардинского короля и отделить известную долю от Папской области, для вознаграждения других итальянских государей за требуемые от них уступки и для округления австрийских владений. Разумовскому сверх того дано заметить, что Русский Император может и сам сделать при этом некоторые приобретения, если дозволит Австрии свободно распорядиться в Италии; в противном же случае Австрия выйдет из союза.
Император Павел вступив в войну с бескорыстными целями, не соблазнился предложениями Тугута, а потребовал более определительных объяснений. Затем прибавились новые неудовольствия: препятствия со стороны Венского кабинета к присоединению виртембергских войск к русским, происки Австрийцев на Ионических островах, но больше всего продолжавшиеся обиды Суворову, козни против него австрийских "генералов-министров и министров-генералов", пренебрежение к заслугам русских офицеров. Император Франц все это отрицал, поясняя Разумовскому, что Суворов никаких предписаний не получал от гофкригсрата иначе, как за собственною императора подписью; что все повеления ему давались на основании личного с ним в Вене соглашения; что все его жалобы не основательны; что сам император имел много причин жаловаться на фельдмаршала, но не делал и не делает этого в уважение его заслуг и скорого отбытия в Швейцарию. Большая часть объяснений Франца II совсем не состоятельна, остальное обусловливается различием в точках зрения. До какой степени жалобы Суворова были справедливы - это мы видели в подробности; провинился ли он пред Францем II, действуя в духе своего правительства и добиваясь решительных результатов кампании, - это тоже не нуждается в разъяснении; за чьим подписанием получались предписания от гофкригсрата, - это не имеет значения. Важно лишь то, - противоречили ли эти предписания, по своему смыслу, соглашению, состоявшемуся в Вене, во время пребывания там Суворова. На этот вопрос нет категорического ответа; видно только, что венские переговоры не были надлежащим образом резюмированы и оформлены, а это и повлекло за собой крупное недоразумение с плачевными последствиями. Вместе с тем решительно нельзя допустить, чтобы Суворов согласился в Вене на нечто подобное тому, что с ним потом проделывалось; характер Суворова, свойство его дарования и все его прошлое в том удостоверяют. Легко быть может, что он просто не уразумел предложенных ему в Вене условий командования, потому что понять их точно и определительно, в том именно смысле, как потом требовали и объясняли из Вены, не только не мог он, но и никакой другой генерал, не воспитанный в школе гофкригсрата. А еще вернее, и всем ходом кампании подтверждается, что переговоры велись в Вене замаскированные, отвечавшие задней мысли Тугута, который на этот раз ошибся в расчете, но по самомнению и упрямству продолжал стоять на своем.
В силу ли этих соображений или еще каких-нибудь добавочных причин, но Император Павел не придал большой цены объяснению Франца. В словесных высочайших повелениях, записанных Ростопчиным, мы встречаем под 7 сентября такое: "приготовить ответ Римскому императору на его жалобы на Суворова, что поведение Суворова и приказания, ему данные его Государем, говорят за него". Неприятности тем временем продолжались, и одна из них оказалась особенно оскорбительной. При отпуске французских пленных на обмен, Мелас прислал к ним письмо, советуя не идти на Геную, во избежание грабительства и притеснений от русских войск. Вероятно этот же самый случай имел в виду и Фукс, донося около того времени (в конце августа) генерал-прокурору, что "Мелас причиняет всевозможные подлые шиканства, ибо управляется майором гр. Радецким, адъютантом кн. Суховским и майором Червенко, которые все находятся под покровительством любовницы Тутутова секретаря". Такой обиды Павел I не мог перенести и потребовал от Венского двора удовлетворения "за дерзость и неподчиненность господина Меласа". Из Вены спросили объяснения у Меласа, он отвечал молчанием 12.
Кроме того Венский кабинет совершил поступок, близко граничивший с предательством, и имевший роковые для русских войск последствия в осеннюю Швейцарскую кампанию. Для объяснения этого необходимо обратиться несколько назад.
Когда русские войска Римского-Корсакова стали подходить к Швейцарии, сам Корсаков приехал в главную квартиру эрц-герцога Карла и узнал от него с изумлением, что все австрийские войска, до последнего солдата, перейдут в Германию и оставят в Швейцарии одних Русских. Корсаков возражал, что это противоречит условленному плану кампании, что австрийские войска должны были очистить Швейцарию от Французов до прихода Русских, но этого не сделали; что русская армия в Швейцарии со вспомогательными баварскими и швейцарскими войсками предполагалась в 70,000 человек, а у него, Корсакова, имеется меньше 30,000, с которыми он конечно не в состоянии держаться на протяжении 200 верст против 70-80-тысячного неприятеля. Эрц-герцог соглашался, что следовало бы повременить выступлением, но отговаривался положительными и безусловными приказаниями Венского кабинета. Однако он имел совесть и, обладая крупным военным талантом, понимал, что представляется превосходный случай, усилясь войсками Корсакова, нанести Французам решительное поражение. Он решился замедлить выступлением из Швейцарии и, перейдя реку Аар, двинуться в тыл неприятельской армии. Предприятие это, не представляя большого риска, обещало последствия самые решительные, но кончилось жалким, почти комическим образом. К переправе сосредоточился главный корпус в 37,000 Австрийцев и Русских; в ночь с 5 на 6 августа стали наводить понтоны, но дно реки оказалось каменистым, а течение быстрым, и к полудню на противном берегу сосредоточилось до 10,000 французских войск. Попытка была брошена, хотя один офицер английской службы и брался навести понтоны, заменив якоря камнями.
В русских войсках приняли эту слабую, нерешительную попытку за недостойную проделку, за пустую комедию, сыгранную только для виду, так как Австрийцы стояли на этом месте несколько месяцев и должны были знать раньше препятствия к переправе. Суворов жестоко издевался. В одном письме он писал: "Бештимтзагер разумеет, что нельзя перейти Аар в мокрых шинелях.... далее унтеркунфт потребен". В другом говорилось: "генерал-штабной поручик эрц-герцогу доносит, что по каменистому грунту сей реки, понтонов утвердить не можно; тотчас - гальт и назад. Князь Алексей Горчаков (находившийся в корпусе Римского-Корсакова) как слышал: "перед батальею при Ваприо или Кассано, Адда была несравненно в берегах стремительнее и грунт каменистее"; ответ - так доносит поручик. Принц и все - под унтеркунфт, вкупе и поручик: был сильный дождь".
Вслед затем, по усиленным убеждениям английского посланника Викгама, графа Толстого и Римского-Корсакова, эрц-герцог решился сделать еще одну, уже последнюю попытку к изгнанию Французов из Швейцарии. Но это предположение хоть и стало приводиться в исполнение, однако было прервано в самом почти начале новым решением эрц-герцога - немедленно выступить на Рейн, вследствие полученных оттуда свежих известий, причем он предоставлял Корсакову действовать по своему усмотрению. Корсаков пошел к Цюриху и с 18 августа начал смену австрийских войск русскими. Но безнадежность будущего положения Корсакова до того была ясна, что эрц-герцог оставил в Швейцарии еще генерала Готце с 20-25,000 человек для специально - австрийской надобности - прикрытия Граубиндена и Тироля. Таким образом он все-таки не исполнил в точности то повеление Венского двора, на основании которого уходил, и, рискуя ответственностью, принял полумеру, не решившись принять целой меры.
Он уходил с 36,000 человек на Рейн, где Французы вторгнулись в Германию именно для того, чтобы отвлечь Австрийцев от Швейцарии. Двинувшись к Филипсбургу, эрц-герцог принудил Французов отказаться от блокады этой крепости; потом, следя за отступавшим неприятелем, приблизился к Мангейму и здесь, при громадном перевесе в силах, уничтожил слабый французский отряд. Республиканская армия опять расположилась по левому берегу Рейна, а австрийская осталась в спокойствии охранять Германию от возможности нового вторжения. Здесь получил эрц-герцог новое повеление - вывести из Швейцарии и войска Готце, тотчас по прибытии туда Суворова.
Что же однако могло заставить Австрийцев поступить таким образом вместо того, чтобы соединившись с Корсаковым, вытеснить из Швейцарии единственную остававшуюся у Французской директории нерасстроенную армию и затем угрожать Франции, положение которой сделалось бы тогда критическим? Наступательная демонстрация Французов на Рейне не представлялась достаточной тому причиной; их действующая армия не превосходила тут 12,000, следовательно ничего серьезного сделать не могла. Эрц-герцог оправдывается тем, что и характер действий Французов, и их силы определились лишь впоследствии, а в то время оставались неизвестными; но с таким объяснением нельзя согласиться. Дутые планы директории не могли создавать больших армий из ничего в продолжение немногих недель, наглядным чему доказательством служил главный до осени театр войны в Италии. "Напуганный кабинет", после Суворовской кампании приободрившийся, не мог считать на Рейне действующий неприятельский корпус в 40-50 тысяч вместо 15-20. Наконец, если и допустить возможность такой ошибки, то все-таки самый короткий и выгодный путь эрц-герцогу на Рейн лежал через армию Массены, против которой он мог действовать с превосходными силами. Русские того времени видели в поступке Австрийцев, кроме грубой военной ошибки, спасшей неприятельскую армию, - злоумышление, зависть, коварство, предательство. Не так резко и положительно, но в том же приблизительно направлении высказались также некоторые иностранные писатели, из которых не все были панегиристами Суворова. Один из наиболее авторитетных военных историков говорит, что выказанная гофкригсратом поспешность не может быть оправдана никакими политическими и военными соображениями и что она противоречит не только правилам войны, но и простому здравому смыслу 13.
Приговор этот совершенно справедлив; надо его только пояснить мотивами в дополнение к сказанному раньше. Главным побуждением Венского двора к такому неприглядному поступку было желание распорядиться без помехи в Италии и принять участие в добыче, которую обещала англо-русская экспедиция в Голландию. Как всегда бывает у политиков ограниченных, ближайшие выгоды заслонили собою соображение о дальнейших последствиях. Австрия не думала отказываться от коалиции, это было еще слишком рано; поход Русских в Швейцарию хотя и мог кончиться неудачей, но мысль о Суворове не вязалась с понятием о неуспехе; да и прибыть на новый театр войны он должен был скоро, раньше, чем вышло в действительности. Что касается Русского Государя, то предпринятое им служение любимой идее обещало, что прочность союза Австрии с Россией в состоянии выдержать много испытаний, ибо переменчивый характер Павла I отличался в подобных случаях стойкостью и упрямством. Кроме того, неподатливость и неуступчивость Суворова, верность его основам петербургской политики, наконец тайная зависть, которая чувствовалась к нему и к русским войскам, - все это, не заметно для руководителей Венского кабинета, подбавляло в их и без того недальновидные соображения новые мотивы для известного способа действий. Традиционная привычка - получать военные успехи преимущественно с помощью союзников или чужих генералов в австрийской службе, расширять свою территорию не оружием, а политикой и союзами, - придавала Венскому кабинету уверенность на искони изведанном пути. Наконец, в поспешности Австрийского правительства очистить Швейцарию, могла действовать и неумышленная ошибка, так как гофкригсрату, составленному из бездарностей и руководимому невеждою в военном деле - Тугутом, не трудно было впасть в комбинацию совершенно фальшивую.
Про эрц-герцога Карла этого сказать нельзя; он имел большие военные дарования и не обладал лишь таким душевным величием, которое в крайних случаях жизни, по одному внушению долга и совести, делает человека способным к безграничной ответственности. Он был слишком мягок, не избегал полумер, впадал иногда в нерешительность; вообще не имел мощной, стальной воли Суворова. Сверх того, как некоторые не без основания полагают, опасение столкновений с русским фельдмаршалом, не отличавшимся уступчивостью, тоже играло при этом не последнюю роль и побудило эрц-герцога - воспользоваться для оставления Швейцарии естественным предлогом, в виде внезапного вторжения небольшой французской армии на правую сторону Рейна. Следует также положить на весы и неприятности, происходившие беспрестанно между ним и Римским-Корсаковым, от которых эрц-герцог избавлялся только разлукой с русским генералом.
Генерал-лейтенант Римский-Корсаков, о котором Император Павел имел очень выгодное мнение, был человек образованный и не без достоинств, но заносчив, самонадеян, надменен и горд, отличался упрямством и своенравием, ни во что ставил чужие мнения и питал очень высокие понятия о самом себе. Он имел самый пренебрежительный взгляд на иностранные армии, особенно на французскую, что одно доказывает его непригодность на назначенный ему высокий пост, а между тем не представлял со своей стороны ровно ничего, что оправдывало бы такие понятия. Он не сумел завести в своем штабе какое-нибудь подобие порядка и никому из приближенных лиц не оказывал доверия, а между тем не расположен был сам все делать; беззаботность и беспечность возведены были им в административный принцип, и во всех частях корпусного управления царил полнейший хаос. С первого появления на театре войны, начались у Римского-Корсакова споры и столкновения с австрийскими генералами и неудовольствия с эрц-герцогом. Выказанная Австрийцами двуличность, их зависть и стремление к подвохам, разумеется не сгладили недостатков Корсакова и, по словам английского дипломатического агента Викгама, только усилили его недоверчивость и вселили в него справедливые опасения. Самые действия эрц-герцога в течение двух недель, бесплодные передвижения, бесконечные толки и отсутствие всякого результата, тоже не в состоянии были внушить русскому генералу ничего такого, что бы изменило его воззрения на союзников. Он не сдерживал себя, его капризам и своенравию не было конца, и наконец до того надоел эрц-герцогу, что желание избавиться от такого человека могло сделаться одною из побудительных причин к выступлению Австрийского принца из Швейцарии.
Это выступление было роковым для коалиции. Мера терпения Русского Императора истощилась. Австрийский посланник граф Кобенцель пытался успокоить его неторопливою, постепенною сменою русских войск; но в опровержение его слов, эрц-герцог Карл уже приближался об эту пору к Мангейму. Государь приказал объявить Кобенцелю, что поступки Венского кабинета принудят его совсем разорвать союз; однако дорожа своей любимой мыслью о спасении Европы, "все равно от Французов или от Цесарцев", и опасаясь сепаратного мира между Австрией и Францией. Павел I приостановился исполнением угрозы. Лондонский кабинет тоже нашел необходимым вмешаться в дело, ибо Тугут недавно уверял лично английского посланника, что Австрийцы выступят из Швейцарии не иначе, как по занятии их позиций равными силами Русских. Но Тугут, сам изъявивший желание - словесно объясниться с английским поверенным при союзных армиях лордом Мюльгравом, отрекся от своих предложений и отказался иметь с ним свидание, так что английское министерство дало предписание своему посланнику в Вене, лорду Минто, откланяться и выехать из Вены, если Тугут будет упорствовать в своем отказе.
Руководитель австрийской политики, начинавший путаться в своих собственных сетях, усилил систему ухищрений и происков. Между прочим, он дал поручение - укротить гнев Павла I - первому своему клеврету, графу Дитрихштейну, который отправлялся в Петербург в огромной и блестящей свите эрц-герцога палатина, жениха великой княжны Александры Павловны. Но это нисколько не помогло. Еще до прибытия в Петербург свадебного поезда, Государь отправил 7 сентября повеление Суворову. Рескрипт начинался ссылкою на "неподвижность эрц-герцога Карла, корыстолюбивые виды Венского двора, веками засвидетельствованное хитрое и двоякое его поведение, лесть в словах и делах, в числе коих неожиданный свадебный приезд эрц-герцога Иосифа". Затем, Суворову давалось полномочие на все могущие произойти случаи; поручалось сохранение чести и достоинства Государя и славы русского оружия; признавалось нужным, по овладении остальными крепостями в Италии, соединить все русские войска в Швейцарии, по прежде сообщенному плану, и разрешалось действовать оттуда - куда и как заблагорассудит. Если Венский кабинет приступит к сепаратному миру с Францией, то Суворов уполномочивался или оставшись в Швейцарии, продолжать войну своими силами, или возвратиться с армиею в Россию, предоставив вероломных союзников суду Божию. В заключение говорилось: "мужайтесь, князь Александр Васильевич, и идите на труды, аки на победы; живите с Богом и со славою".
Несколько дней позже сообщено в Вену, что Государь, оставаясь верным своим целям, решается совершенно отделить свои войска от австрийских, с тем, чтобы они действовали под начальством Суворова в Швейцарии независимо. В конце рескрипта к нему прибавлено: "весьма желаю, чтобы император Римский один торжествовал над своими врагами или чтобы он снова убедился в той истине, столь простой и осмилетним опытом доказанной, что для низложения врага, бывшего уже раз у самых ворот Вены, необходимы между союзниками единодушие, правдивость и в особенности искренность". В тот же день 16 сентября граф Ростопчин написал Суворову: "Государю угодно было бы, чтобы вы, по выходе из Италии, попросили абшида от Римского императора; зачем вам носить мундир столь несправедливого против вас государя"? 14.
Но Государь, заботясь о сосредоточении русских войск в Швейцарии, о плане их действий и других крупных вопросах осенней кампании, не вполне себе уяснил опасность ближайшую, - которой подвергался Римский-Корсаков. Донесения Суворова открыли ему глаза, и Павел I стал сильно беспокоиться за судьбу русского корпуса. Он еще раньше дал повеление, чтобы Корсаков не предпринимал никаких важных действий без разрешения Суворова, а теперь поручил последнему полное распоряжение корпусом в Швейцарии и указал поспешить соединением с ним. Не довольствуясь этим, он, под влиянием душевной тревоги, обдумывал меры на разные случаи и сообщал их Суворову, называя венскую политику "гнусною", австрийских министров "бесчестными" и т. под. Но не смотря на это, он все еще не покидал мысли о возможности лучшего оборота дел и излагал свои предположения о вступлении Суворова во французские пределы. Болезненная сила воображения увлекала Павла I за пределы возможного и питала в нем утешения и надежды, для которых не имелось уже рассудочных оснований. Он даже обратился с декларацией ко всем членам Германской империи, приглашал их присоединить свои войска к русским и сообщил Суворову свои виды на разные случаи, если бы к русским войскам примкнули контингенты Германских владетелей. Но вместе с тем он до такой уже степени не доверял своему союзнику, что на случай вторжения Суворова во Францию, предостерегал его от "двух задвижек", разумея австрийские армии эрц-герцога Карла и Меласа. Допуская также возможность отдельного мира между Австрией и Францией, он обдумывал меры к защите пределов своей Империи, писал Суворову о сохранном возвращении войск в Россию и предназначал его для командования всей вооруженной силой на западной границе Империи.
Велико было доверие Государя к Суворову. Подозрительный, недоверчивый, склонный к ограничению всякой власти, кроме своей собственной, Павел I давал однако же своему полководцу обширнейшие, безграничные полномочия. Точно также он поступал, сообщая Суворову свои наставления, или вернее сказать мысли, на разные случаи; он как будто боялся сказать что-нибудь лишнее, связать подданного обязательностью указаний государя. В подобных рескриптах Павел I постоянно делает оговорки, предоставляющие Суворову полную волю - принять или не принимать указание; употребляет слова "советую", "на ваше усмотрение" и другие подобные. В одном из рескриптов он выражается даже так: "сие предлагаю, прося простить меня в том и возлагая на вас самих избрать - что делать;... верьте, что я знаю цену вам". Такое отношение Павла к Суворову, порожденное обстоятельствами, действительно было единственно-возможным путем; подробные обязательные инструкции оказались бы неисполнимыми или гибельными. Во всяком случае, возможность подобных безграничных полномочий едва ли могла даже присниться членам Венского кабинета, по отношению к своим генералам. Выступление Суворова с одними русскими войсками, при обстоятельствах самых неблагоприятных, сделалось таким образом неотвратимым. Надо было торопиться, но в сроке капитуляции тортонской цитадели заключалось препятствие; Суворов остался выжидать, с тем, чтобы потом наверстать быстротою похода. Однако такое выжидание было крайне томительно в виду тревожного будущего, а потому он решился положиться на авось, тронувшись в путь хоть несколькими днями прежде срока. Рано утром, 28 августа, Дерфельден выступил из Асти, а Розенберг из Ривальты, - оба по направлению к С.-Готару. Но в тот же день, к вечеру, получено известие, что неприятель тремя сильными колоннами показался из гор для освобождения Тортоны, а потому Суворов приказал войскам возвратиться. Обратный поход произведен с быстротою замечательною, за что объявлена от фельдмаршала благодарность. Августа 30 Моро, не зная еще о возвращении русских войск, предпринял вторую попытку к освобождению Тортоны, но удостоверившись собственными глазами в присутствии корпуса Розенберга, отступил. В тот же день австрийские войска заняли, по условию капитуляции, караулы у цитадельных ворот, и на завтра французский гарнизон, в числе почти 1,100 человек, вышел из крепости, оставив 75 орудий, большое число ружей, пороху и других запасов. В 7 часов утра русские войска снова выступили в путь по направлению к Швейцарии.
Поступок Суворова заслуживает внимания. Австрийские войска уже были сданы Меласу, который оставался в Италии самостоятельным главнокомандующим, и всякое промедление в движении русских корпусов, могло нанести вред им самим на новом театре войны. Несмотря на это, Суворов счел долгом выполнить свою обязанность до конца, хотя гофкригсрат и эрц-герцог Карл поступили с ним самим совсем иначе. Очевидно, на чьей стороне союза находилась честность.
Русские войска следовали к Сен-Готару, тяжести их направились кружным путем чрез Верону, Тироль, Форарльберг и по северному берегу Боденского озера, а полевая артиллерия по озеру Комо, чрез Киавенну, в долину Энгадин и затем чрез Ландек и Блуденц в Фельдкирх. Не только полевые, но и полковые орудия шли в этой колонне; взамен их Русские должны были получить 25 горных пушек, и к действию из этой новой артиллерии приказано было приучить прислугу. Войска были облегчены до последней возможности. В продолжение Итальянской кампании они имели при себе гораздо меньше обозов, чем в предшествовавшие войны с Поляками и Турками, но, по замечаниям иностранных писателей, были все-таки слишком обременены тяжестями. Давняя привычка и злоупотребления поощряли офицеров и солдат прибегать к разным изворотам, чтобы обойти распоряжение. Например, было строжайше запрещено офицерским женам следовать за армией; несмотря на то многие дамы переодевались в мужское платье и не расставались с мужьями, прячась от Суворова. Теперь все, что требовало перевозочных средств, было послано в дальнюю отдельную колонну; при корпусах не оставалось никаких тяжестей, кроме вьюков. Многие офицеры даже вьюков не имели, ни верховых лошадей, а шли пешком со скатанною шинелью через плечо и несли на себе узел с провизией. Войска двигались весьма быстро, но без утомления и без отсталых. Распоряжения отличались точностью, порядок соблюдался образцовый. Выступали в 2 часа утра, в 10 часов солдат находил на привале готовую кашу, подкреплял силы, раздевался и спал несколько часов. В 4 часа, когда полуденный зной начинал спадать, выступали в поход снова, шли часов шесть и, приходя около 10 часов на ночлег, находили готовый ужин 15.
По донесению Фукса генерал-прокурору, Австрийцы расставались с Суворовым не без тайной боязни за будущее, а жители, противники французского режима и Французов, с сожалением и печалью 16. Августа 27, накануне первого своего выступления, Суворов отдал по армии прощальный приказ. Он благодарил генералов за усердие и деятельность, за старание исполнять волю государя, за благоразумие и храбрость; офицеров за примерную храбрость и сохранение совершенного порядка и дисциплины; нижних чинов за неизменное мужество, храбрость и непоколебимость. Он удостоверял армию в своем неограниченном к ней уважении, не находя слов, чтобы выразить - на сколько ею доволен и с каким сожалением с нею расстается. "Никогда не забуду храбрых Австрийцев", говорилось в конце приказа: "которые почтили меня своею доверенностью и любовью; воинов победоносных, сделавших и меня победителем". В тот же день австрийские генералы и лица главной квартиры откланивались Суворову. В эту минуту все старое - худое было забыто, тем более, что и шло оно преимущественно не от подчиненных, а из Вены; Суворов не мог подавить своего смущения, своей грусти и, обнимаясь с Меласом, прослезился.
Не следует смотреть на это прощание с одной официальной стороны и сомневаться в искренности обнаруженных Суворовым чувств и высказанных им слов. Он был положительно доволен австрийскими войсками; частные случаи противоположного свойства не могут служить этому опровержением, особенно при напряженном внутреннем состоянии, в котором почти постоянно находился Суворов, благодаря венским неприятностям. В письмах его к разным лицам мы не раз встречаем признание, что Австрийцы служат и дерутся хорошо, что они опытны в приемах войны в тамошних местах и т. под. К гр. Воронцову, в Лондон, Суворов писал, даже после швейцарского похода: "на австрийские войска я не имею причины жаловаться, потому что быв побуждаемы соревнованием, способствовали они многим успехам и, не взирая на порабощение всех и каждого генерала к начальствующему ими министру, с должным согласием исполнял каждый свою обязанность, и все они имели ко мне привязанность". В боевом отношении особенно хороши были их драгуны; артиллерия стояла выше русской; внутреннее устройство хозяйственной части в войсках и управление ею, госпитальная часть, генеральный штаб, - далеко оставляли за собой русские. Замечались и недостатки; "Цесарцы долго равняются", писал Суворов Ростопчину; в предшествовавших главах были указания и на другие, более существенные; но самым крупным из них были злоупотребления по провиантской части, хотя организована она была довольно хорошо. В боевом отношении русские войска должны были конечно больше удовлетворять Суворовским требованиям; однако казаки, умевшие действовать в рассыпном пешем строе, все таки не в состоянии были заменить собою драгун; за то пехота, по отзыву одного иностранного писателя, стояла "неизмеримо выше австрийской". Этому можно поверить, в виду Суворовской школы, имевшей своим предметом больше всего пехоту 17.
Будучи доволен войсками союзными и в особенности своими ("наши - нельзя лучше"), Суворов положил однако много труда, чтобы ввести между теми и другими единство и гармонию, чтобы возбуждать соревнование, не распаляя зависти, и питать благородное соперничество, устраняя антагонизм. Трудность этой задачи исходила из боевого прошлого обеих армий, из различия их военных систем и усложнялась злокозненностью венских принципов, вливавших яд во взаимные отношения Русских и Австрийцев. Не давая в переписке своей пощады Тугутовым сателитам и приспешникам и, при случае, издеваясь над австрийской боевой неумелостью, Суворов однако отличался замечательным тактом в отношениях своих к войскам и их начальникам, как главнокомандующему подобало, и постоянно проводил между Австрийцами и Русскими примиряющее начало. В конце августа он пишет графу Толстому: "в продолжение нынешней кампании никогда не цвело лучшего согласия, как посреди наших и союзных войск; сие не в порядке вещей и правил; но я как сии, так и многие другие сделал фальшивыми: соревнование подало взаимно рука руке помощь и пополняло недостающее". Нередко являлись к нему русские и австрийские генералы с жалобами и претензиями друг на друга, но Суворову всегда почти удавалось уладить несогласие, не пуская его вглубь. Неожиданное острое слово, шутливый рассказ о постороннем предмете, даже гримасы или забавные скачки, - вот средства, к каким он прибегал, чтобы развеселить и успокоить недовольных. Когда это не могло пособить, приходилось прибегать к убеждениям, уговариваниям, не прикасаясь к чувствительной струне, не трогая больного места. Даже на самом верху армии приходилось улаживать подобные столкновения, например между Меласом и Розенбергом. Из одной диктованной Суворовым записки видно, что между этими двумя лицами существовало "ревнование зависти: я сделал, я сделал; я хорош, тот худ; я бил, не он; его били, я поправил: а все то в полной дружбе". Суворов говорит в записке, что "эти термины подлы,... (служат) для эгоизма и для собственных мелких интересов или только для ребячьего и трактирного хвастовства". Положим так, но тем труднее была эта непрерывная миротворная миссия для Суворова, при его характере и темпераменте, и если в союзной армии не происходило крупных раздоров, не проявлялось в Италии постоянного резкого антагонизма, то этим она была обязана своему главнокомандующему 18.
Оставляя Италию, Суворов нес в своем сердце чувство свято исполненного долга и спокойной совести; к этому чувству хотя и примешивалось сознание неудовлетворительности военного результата, но не он, Суворов, был тому виною. Это соображение, впрочем, не могло его избавить от горечи при воспоминании о прошлом и от некоторой тревоги при ожидании будущего. Опасение за будущее волновало и Императора Павла, увеличиваясь с каждым днем; "жду с нетерпением прихода вашего в Швейцарию", писал Государь: "и заранее жалею о трудах, кои вы в сем походе понесете". Впрочем и в Государе, и в других, подобные опасения, так сказать разбавлялись надеждою на военные дарования Суворова, и письмо к нему графа С. Воронцова из Лондона может быть в этом отношении названо выразителем общего русского мнения того времени, да и не одного русского. Воронцов писал, что личное присутствие Суворова в Швейцарии служит утешением и ручательством за будущие успехи; что особа русского главнокомандующего стоит целой армии, особенно когда он будет действовать свободно, не спрашиваясь Вены; что в Швейцарии не будет уже ни интриг презренного Тугута, ни зависти австрийских генералов, которые, будучи постоянно биты, ныне, благодаря Суворовской кампании в Италии, пребывают в изумлении, что могут вести войну уже не пятясь назад.
В Суворове действительно заключалась надежда на добрый исход Швейцарской кампании, и он сам отнюдь не считал дело потерянным, но оно представлялось ему очень трудным и даже сомнительным. Злее прежнего сделались его сарказмы. Тугута он называет совой, подъячим, потерявшим Нидерланды, Швейцарию и Италию, систему его - глупою; про эрц-герцога Карла говорит, что он "опочивал больше трех месяцев по указу"; про себя упоминает: "меня не будет, не будет ни одного, кто противу Тугута правду скажет". Государю он пишет, что исполняя высочайшую волю, он ведет храброе русское войско на новые поля сражений, где или поразит врага, или умрет со славою за отечество и государя. К Хвостову он обращается со словами, более откровенными: "не ручаюсь, как пройду чрез горло сильного неприятеля"; гр. С. Воронцову пишет: "хотя в свете ничего не боюсь, скажу - в опасности от перевеса Массены мало пособят мои войска отсюда, и поздно"; еще позже кладет заметку: "Массена не будет нас ожидать и устремится на Корсакова, потом на Конде". Существуют и другие свидетельства, что Суворова озабочивала будущая кампания. В нем конечно не замечается уныния, но довольно и того, что сложившиеся обстоятельства заставили его пытливо заглядывать вперед, допуская возможность дурного исхода. Уже и это состояние было для него ненормальным, и озабоченность выказывалась в нем помимо его желания. Князь Андрей Горчаков пишет Хвостову, что Суворов очень слаб и едва ходит, а причиной тому беспрестанные заботы. Старые солдаты, знакомые с Суворовым издавна, и те замечали, что он погружен к глубокую думу, и находили даже перемену в выражении его лица. Да и не естественно было бы в настоящем случае с его стороны равнодушие, или беспечность, или неразумный оптимизм, вообще надежда на одно счастье. Суворов хотя привык к своему счастью и сжился с ним, но отношение его к этому счастью было всегда активное. Много лет назад он говорил Потемкину, что "повелевал" счастьем; слова эти требовали особенно в настоящее время приложения к делу; теперь больше, чем когда-либо, нужно было завладеть счастьем и не подчиняться обстоятельствам, а править ими. Оттого на Суворова и легла дума, и в одном из писем к Ростопчину он высказал косвенным образом программу своих настоящих и будущих действий: "геройство побеждает храбрость, терпение — скорость, рассудок — ум, труд — лень, история — газеты" 19.
Действительно положение дел было серьезное; смутно ли, ясно ли, но это разумели все, и потому понятны полные негодования слова Гримма, несколько позже высказанные им в письме к графу С.Р. Воронцову: "я не знаю, чем все это кончится, что с нами будет; но я спрашиваю: сколько Французская директория платит за все это и кому именно?" 20.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии