ГЛАВА VIII. Сказания и дела Авраамия Палицына: новый его восхвалитель. Полиции как член посольства к Сигизмунду. ...

Полное название главы: Сказания и дела Авраамия Палицына: новый его восхвалитель. Полиции как член посольства к Сигизмунду. Величие думного дьяка Луговского. Низменность Палицына. Его писания. Историческое значение Троицких грамот

Личность Палицына долго еще будет служить предметом разногла­сия и спора в исторических исследованиях по той одной причине, что старец, написавший свое Сказание, сумел в нем в некоторых местах так связать и сплести недостойную похвалу самому себе с достойными хва­лами своему монастырю, что исследователи и до сих пор никак не могут распутать этого узла и отделить самохвальную личность от исторической знаменитости самого монастыря. Они представляют обстоятельства в таком виде, как будто келарь Палицын есть самый этот монастырь, как будто деяния старца есть те самые те деяния, которыми всегда был сла­вен монастырь. В таком смысле в последнее время написано новое ис­следование лично о Палицыне. Мы говорим о весьма почтенном, стара­тельном и для своей цели весьма объемистом труде г. Кедрова, напечатанном в Чтениях Общества Истории и Древностей 1880 г., кн. 4, под заглавием «Авраамий Палицын», 202 стр., дополнением к которому появилось еще новое исследование автора под заглавием «Авраамий Палицын как писатель» (Русский Архив. 1886 г. № 8), наполненное от­носительно личности Палицына повторением тех же стараний оправдать всеми мерами его историческое поведение. В обоих исследованиях ска­зание старца Авраамия именно в его лживых местах утверждается и оп­равдывается со всех сторон, всеми предположительными и сообрази­тельными вероятностями, обсуждениями и рассуждениями, которые настолько пространны и превратны относительно неоспоримых фактов, что опровергать их значило бы писать еще целую книгу, едва ли полез­ную для сущности дела. Так как Палицын вплел свою личность в такие обстоятельства, что при оправдании ложных мест его Сказания неизбеж­но приходится обвинять других, даже самые летописи, то естественным, логическим путем до этого доходит и усерднейший восхвалитель старца, г. Кедров. Из рассуждений г. Кедрова выясняется, что показания лето­писцев неверны, пристрастны к нижегородскому ополчению; что события у них перепутаны (стр. 137— 147); что Пожарский и все его ополчение во все время показывали трусость. Пожарский из трусости и по случаю обильных трапез медлил в Ярославле (119, 125), у Троицы (122, 123), что его ополчение при отбое Ходкевича в Москве из трусости спряталось по ямам и крапивам (145). Затем Пожарский является лжецом (109) и обидчиком (ПО) против Трубецкого, главным виновником того, что между казаками и земцами возникла ненависть и вражда (130, 131), вследствие чего Трубецкой с казаками и не должны были помогать ниже­городцам. Не казаки, а нижегородцы играли в Смуту, не захотев стать в казацких таборах, оставаясь в бездействии, когда казаки храбро рабо­тали (133). Пожарский является настолько простоватым, что для попол­нения своего разума необходимо должен был взять с собой, идя в Моск­ву, старца Авраамия, (123—124, 126, 129) как дальновидного политика, гораздо лучше всех знавшего, как поступать и как вести дело спасения отечества.

Вообще в сочинении г. Кедрова нижегородское ополчение с его пе­редовыми героями теряет свое значение, сходит на задний план и впере­ди всех, ярко освещенным, является один Палицын, окруженный табо­рами храбрых и великодушных казаков, с которыми он так достославно отбил приступ Ходкевича. Вообще Авраамий до того является великим, что, например, распоряжается митрополитом Кириллом как послушни­ком, посылает его в Ярославль на свое место усмирять бунтовщиков (121); и многое другое величавое творит старец, конечно, только в вооб­ражении г. Кедрова. Опровергать все рассуждения и заключения автора, как мы сказали, неудобно по объему работы и бесполезно для сущности дела. Его усердная, очень старательная похвала и защита Палицыну представляет в своем роде образец того, как защищаемая неправда сама собой плодит и расплождает в каждой новой строке новую неправду. Ав­тор во многих местах между прочим имел целью обнаружить ошибоч­ность и несостоятельность наших заключений о том же предмете. Это заставило нас снова проверить наши изыскания и заключения, после че­го мы только еще больше укрепились в своем прежнем мнении, найдя ему новые подпоры в том же исследовании г. Кедрова. Автор на первой же странице второго своего исследования наивно замечает, что «о деятельно­сти Палицына в эпоху Смутного времени никто почти из современников не говорит; Палицын сам о себе рассказывает». Мы это самое и стара­лись обнаружить в своих замечаниях. Кто в общем деле сам о себе и, глав­ное, в похвалу себе много рассказывает, тот необходимо заслуги других оставляет в тени, забывает о них, о чем в полной мере и свидетельствует Сказание Палицына. В этом отношении г. Кедров не без основания заме­чает (стр. 508), что «на Сказание Палицына надо смотреть, как на оправ­дательный документ личного поведения автора, как на автобиогра­фию», которая, по той самой причине, что она автобиография, говорит г. Кедров (стр. 509), и стушевала личности преподобного Дионисия, пат­риарха Гермогена, Пожарского, Минина, то есть не воздала должного их подвигам, не упоминая о них, конечно, с одной целью, чтобы не заслонить ими своих автобиографических подвигов. Старец Авраамий осторожно умалчивает о важнейших обстоятельствах, касающихся деяний этих лиц, но зато с похвальбой отделяет целую главу, 44-ю, для одного только изве­стия о том, что он послал из Москвы в монастырь троицких рабочих, ка­менщиков, с грамотами к архимандриту Иоасафу, к государевым воеводам и воинству и ко всем осадным людям, к православному христианству, и в грамотах пишет как бы сам царь или патриарх, чтобы попомнили кре­стное целованье, стояли бы против иноверных крепко и непоколебимо, жили бы неоплошно, берегли бы себя накрепко от литовских людей,— прямо так и пишет, что грамоты посланы с Москвы от келаря старца Ав-рамия Палицына, и так озаглавливает и главу: «О приходе в обитель сход-ников с грамоты от келаря старца Аврамия», вообще описывает как не­кое событие приход этих грамот в монастырь, отмечая даже и число, 7 мая. Это важное событие для своей автобиографии старец поставил с явным намерением показать, что его поучение очень подействовало при втором большом Сапегином приступе к монастырю 27 мая, который был со сла­вой отбит. Без царственного поучения старца этого не случилось бы. Так приплетал свою особу старец и к другим тогдашним событиям. Он сам о себе рассказывал, любовно выставляя свое имя и в заглавии, и в тексте небольшой сочиненной им особой главы в 15 строк.

* * *

В пояснение и дополнение коротких наших замечаний о личности старца Авраамия, нам необходимо рассказать несколько обстоятельнее историю его настоящих и измышленных деяний.

Когда семь премудрых бояринов, одни (Салтыков и компания) по давнишнему намерению и желанию, а иные в страхе от Тушинского ца-рика, решили избрать на царство польского королевича Владислава и заключили по этому случаю договор на имя короля Сигизмунда с гет­маном Жолкевским, то для исполнения договора к Сигизмунду под Смо­ленск были отправлены послы: митрополит Ростовский Филарет Рома­нов, князь Вас. Вас. Голицын, несколько думных и выборные от разных чинов.

Всего в посольстве находилось больше тысячи человек. Собственно послов было пятеро из духовного чина и пятеро из светского, а осталь­ные составляли свиту.

Немалое место, третьим в духовном чину, занимал в посольстве и троицкий келарь Авраамий. Надо заметить, что польская партия бояр, руководимая Жолкевским и Салтыковым, избрала послами Романова и Голицына особенно с той целью, дабы вовремя удалить их из Москвы как лиц подозрительных в соперничестве избранному на царство коро­левичу. Филарет оказывался подозрительным за своего сына Михаила, а Голицына сам Ляпунов прочил в цари. Народ при случае мог поворо­тить в их сторону. По-видимому, за устройство посольского дела в таком виде Кривой-Салтыков с сыном получили от короля 10 сентября жало­ванные грамоты на знатные дворцовые волости Вагу, Чаронду, Решму и пр. И в то же время боярин Шереметев со своей стороны также посы­лал челобитье о деревнишках, уверяя, что его служба и правда к королю и королевичу ведома хорошо гетману Жолкевскому. Таким образом, от­правляя послов, бояре уже были на стороне самого Сигизмунда, гото­вясь целовать крест ему самому88.

Главнейшей статьей посольского наказа было требование, чтобы ко­ролевич тотчас крестился в православную веру, а отец его Сигизмунд тотчас бы оставил со всеми поляками не только Смоленск, но вышел бы совсем из Русской земли.

При отпуске послов в Успенском Соборе патриарх, благословляя их, произнес им увещание, чтобы стояли неколебимо за Православие, не прельщались ни на какие королевские прелести и крепко держали бы все статьи договора. Послы отвечали словами Филарета, что готовы и смерть принять, чем учинить что-либо противное.

12 сентября 1610 г. послы выехали из Москвы, а 7 октября прибыли под Смоленск. Король, хорошо зная, по вестям из Кремля же, что к нему высланы не послы собственно, а люди, которых следовало удалить как немаловажную помеху его замыслам, стал поступать с посольством, как подобало самовластцу. Он начал с того, что не давал послам кормов и поставил их в поле, в шатрах, как будто была летняя пора, 12 октября происходил прием посольства, и послы поднесли обычные дары. Митрополит Филарет поднес сорок соболей; князь Голицын 2 сорока соболей, черную лисицу, рысь, два рыбьих зуба. Такие же дары, но в меньшем ко­личестве, поднесли думные и дворяне.

Троицкий келарь, напротив, почтил короля больше других. Он под­нес ему кубок серебряный золоченый двойчатый, состоявший собствен­но из двух кубков, которые накрывались друг на друга; затем атлас золо­той и сорок соболей. Почему старец захотел отличиться своими дарами лаже перед первым послом митрополитом Филаретом, перед своей ду­ховной властью,— это раскрывается в его подвигах, о которых будем го-зорить ниже.

С 15 октября начались переговоры, а 16 числа (29-го по новому сти­лю) первый владеющий боярин в Московском Кремле Ф. И. Мстислав­ский удостоен первенствующего чина, государева конюшего, за верные и добрые службы к королю и королевичу. Это показывало, как мы заме­тили, что премудрое кремлевское боярство уже в это время совсем отда­валось в волю короля, вследствие чего на переговорах очень скоро по­слам выяснилось, что Сигизмунд не только не намерен исполнить московский договор с Жолкевским, но и прямо предлагает небывалую статью, чтобы Москва целовала крест не одному королевичу, но ему са­мому, чтобы отца с сыном не разделяли, как он выражался. Очень так­же добивался король, чтобы отдали ему Смоленск. Без того он и дела на­чинать не хотел. Изумленные послы не поддавались и стояли на своем.

6 декабря они послали гонца в Москву с подробной грамотой о том, что происходило на переговорах, и просили решения от всей земли, что им делать и как поступить с неимоверными требованиями короля отно­сительно сдачи Смоленска, присяги ему самому и т. д.

По-прежнему и в декабрьские морозы послы жили в поле, в шатрах, терпели холод и голод и постоянные угрозы, что за их упрямство они по­страдают и еще больше. Однако крепкими, твердыми и прямыми людь­ми из послов оказались только главнейшие: Филарет Романов, князь Го­лицын и думный дьяк Томило Луговской да немногие из меньших чинов. Остальные более или менее поколебались. Король и гетман Сапега ус­пели обольстить их наградами, жалованными на поместья грамотами и многими обещаниями. Но так было поступлено только с передовыми лицами, а простым дворянам именем короля прямо было приказано при­сягать вместе королю и королевичу, если кто не хочет лишиться поместья. Честных людей это так смутило, что они тотчас же поворотили к Москве, по домам, и разнесли эту возмутительную весть по всем городам, о чем пи­шет сам гетман Жолкевский, встречавший на пути в Смоленск, в конце октября, множество таких озлобленных людей, в особенности смоленских помещиков. Кто остался и не хотел присягать, тот должен был претерпе­вать всякую тесноту и лишения, а если присягал, то мог получить вотчины и другие награды. Многие так и сделали. Чуть не на другой же день, как только начались переговоры посольств, иные посольств люди, вероятно, ведя особо свои переговоры, стали получать от короля грамоты на пожа­лованные поместья. 20 октября, значит, на пятый день после начала пере­говоров, такие грамоты даны окольничему князю Мезецкому, думному дворянину Василию Сукину, стольнику Борису Пушкину; 8 ноября — дво­рянину Андрею Федоровичу Палицыну, который тут же получил и чин стряпчего; 15 ноября — рязанцу Захарию Ляпунову, брату Прокопия: 24 ноября — дьяку Сыдавному-Васильеву и т. д.

Само собой разумеется, как уже сказано, что получить королевскую милость и жалованную грамоту на желаемую вотчину иначе было невоз­можно, как согласившись присягнуть в верной службе самому королю, против чего так твердо и неуклонно стояли главные послы.

Таким образом, в то время как главные послы приходили в отчаяние от требований короля и поистине страдали не от одного холода и голода, но и всею душой,— легкие и поворотливые люди из посольства заботи­лись только о себе и успевали устраивать свое благополучие, как нельзя лучше, отдаваясь в полную волю незваного самодержца. Естественно, что король не сдавался ни на что и только распространял и возвышал свои требования и притязания. Он видел, что посольская почва неустой­чива, и надеялся совсем поколебать и главных представителей посоль­ства; а то и совсем их переломить, то есть распорядиться с ними по сво­ей воле, как подобало самодержцу. Уверенность короля больше всего утверждалась тем обстоятельством, что в Москве в это же время очень усердно работал для него Кривой-Салтыков. Как мы видели, бояре уже служили не столько королевичу, сколько самому королю, причем еще 21 сентября Москва — Кремль — уже совсем была отдана в руки поляков. Вот почему и посольские изменники, узнавая ход дела, точно так же крепко надеялись, что все устроится в пользу короля, а потому забегали вперед и выпрашивали у него всякие милости.

Члены посольства, думный дворянин Василий Сукин, которого по­ляки именовали почему-то князем, и дьяк Сыдавной-Васильев уже прямо отдались королю и были посланы им в Москву с грамотами и с тайным поручением, на которое они сами и вызвались, что приведут к присяге на имя короля всю Москву и все Московское государство. Яс­ное дело, что они хорошо знали, что творилось в Московском Кремле, а потому в том же направлении устраивали и свои отношения к посоль­ству, почитая его настойчивость делом глупым и бесполезным. Был ли заодно с Сукиным отец Авраамий? Сукин за свою присягу королю полу­чил в кормление даже целый город Коломну. Кроме того, изменники по­стоянно сообщали королю о всех посольских совещаниях и разговорах, так что Сигизмунд все наперед знал, о чем будут говорить послы.

Гетман Сапега очень старался склонить к измене и думного дьяка Томилу Луговского. В нем была существенная сила.

Но это был один из тех немногих, но величавых столпов, как выра­зился Пожарский о князе Голицыне, которые своей правдой и прямиз­ной неколебимо держали и умели поддержать расшатавшуюся во все стороны Русскую землю.

Когда Сукин и Сыдавной совсем уже отправлялись в Москву (8 де­кабря), гетман Сапега позвал к себе Луговского за каким-то важным де­лом. Посоветовавшись с Филаретом и князем Голицыным, думный дьяк явился к гетману. Первое, что ему представилось, были Сукин и Сыдав­ной, наряженные в богатое платье, которых Сапега вел к королю на про­щальный поклон. Гетман попросил Луговского подождать немного:

—   Я вот только представлю,— говорил он,— сих господ и других дворян на отпускную аудиенцию, потому что Сукин стар, а прочие, жи­вучи здесь, проелись. Король отпускает их в Москву по домам («за нака­зом касательно Смоленска», т. е. чтобы кремлевские бояре дали наказ о сдаче Смоленска королю).

Луговской остановил гетмана.

—   Лев Иванович! — сказал он.— Не слыхано того нигде, чтобы так послы делывали, как делают Василий и Сыдавной. Покинув государ-ское и земское дело и товарищей своих, с кем посланы, едут к Москве. Как им посмотреть на чудотворный образ Пречистой Богородицы, от ко­торой отпущены! За наш грех ныне у нас такое великое дело началось, какого в Московском государстве не бывало! И кровь христианская бес­престанно льется и вперед не ведаем, как ей уняться. Хотя бы Василия Сукина и прямо постигла болезнь [старость] и ему бы лучше тут умереть, где послан, а от дела не отъехати. И старее его живут, а дел не мечут. А Василию еще можно жить... Также и Сыдавному: хотя бы он и проелся, а еще жить можно. А коли Сыдавной для того отпущен, что он проелся, так и нас всех пора отпустить, все мы так же проелись, как и Сыдавной. Подмога нам всем равна дана... Судит им Бог, что они так делают!

Да и то, государь Лев Иванович, я тебе объявляю,— продолжал Луговской.— Как они к Москве придут, я ожидаю, что во всех людях бу­дет сумнение и скорбь. Да и в городах, как только про то услышат, и там должно надеяться, будет большая шатость. Где это слыхано, чтобы по­слы так делали, как они делают! Да и митрополиту и князю Василию Ва­сильевичу с товарища вперед нельзя будет ничего делать. Послано с ми­трополитом духовного чину пять человек, а нас послов с князем Василием Васильевичем также пять человек: и половину отпусти, а дру­гую оставь... И в том волен Бог, да государь Жигимонт король, а нам вперед никакими мерами нельзя ничего делать.

Печалиться об этом нечего,— ответил гетман.— Вы все нахо­дитесь в воле государевой! Его величество отпускает их по их просьбе, а вы и одни посольское дело можете справить. И от приезда их в Моск­ву, кроме добра, никакого худа быть не может. Они нашему государю служат верно. Авось, на них глядя, и из вас кто захочет также послужить верой и правдой. Государь и их также пожалует великим своим жалова­ньем, поместьем и вотчинами. А кто пожелает, и в Москву отпустит.

Луговской твердил свое.

—   Надобно, Лев Иванович, просить у Бога и у короля, чтобы кровь христианская литься перестала, чтобы государство успокоилось... А присланы мы к королевскому величеству не о себе бить челом и про­мышлять, но обо всем Московском государстве.

Так заключил свои речи думный дьяк. Сапега вскоре ушел к королю представлять Сукина и Сыдавного.

Возвратившись к Луговскому, он увел его в особую комнату и стал уговаривать, что желает ему всякого добра и останется всегдашним его другом, только бы он послушал и послужил королю прямым сердцем. «А король наградит тебя всем, чего только пожелаешь»,— окончил гет­ман. Луговской ответил, что всякий себе добра желает, а потому и он принимает за великую честь благосклонность короля и готов все для не­го сделать, что только возможно.

Гетман тотчас же предложил, чтобы думный дьяк отправился вмес­те с Сукиным в осажденный Смоленск и уговорил бы Шеина и смолян целовать крест королю и королевичу, а главное, чтобы они пустили з город польское войско.

—   Никакими мерами этого мне нельзя сделать,— ответил Лугов­ской.— Без совету послов не только что того делать, и помыслить о том нельзя, Лев Иванович! Как мне такое дело сделать, которым на себя вовеки проклятие навести! Не токмо Господь Бог и люди Москов­ского государства мне не потерпят, и земля меня не понесет! Я при­слан от Московского государства в челобитчиках, а мне первому же соблазн в люди положить. Нет, по Христову слову, лучше навязать на себя камень и вринути себя в море, нежели соблазн такой учинить. Да и королевскому делу, Лев Иванович, в том прибыли не будет. Я знаю подлинно, что под Смоленск и лучше меня подъезжали и коро­левскую милость сказывали, а они и тех не послушали. А если мы пой­дем и объявимся ложью, то они вперед и крепче того будут и никого уже не станут слушать.

Гетман настаивал и повторял:

—   Ты только съезди и себя им покажи, а говорить с ними будет Ва­силий Сукин. Он ждет тебя и давно готов.

Повторял и Луговской:

—   Без митрополита и без князя мне ехать нельзя. Да и Василию ехать не пригоже и от Бога ему не пройдет. Коли хочет, пусть едет, в том его воля.

Надо к этому прибавить, что во время длившихся переговоров по­слы успели передать в осажденный Смоленск Шеину, чтобы он ни в ка­ком случае не сдавался, хотя бы и от них самих было прислано повеле­ние о сдаче.

На другой день прямые послы призвали своих кривых товарищей-изменников и говорили им, чтобы они попомнили Бога и души свои, да и то, как они отпущены из соборного храма Пречистой Богородицы от чудотворного Ее образа; и как напутствовал их патриарх и весь со­бор, и бояре и все люди Московского государства; чтобы убоялись Гос­пода и Его праведного Суда и не метали бы государского земского дела, к Москве бы не ездили; промышляли бы о спасении родной земли, ибо обстоятельства безвыходные: сами видят, как государство разоряется, кровь льется беспрестанно, и неведомо, как уймется; что, видя все это, как им ехать к Москве, покинув такое великое дело. «А у нас,— при­бавляли послы,— не то что кончается, а дело [уговор с королем] еще и не началось».

— Послал нас король с грамотами, как нам не ехать,— ответили кривые, вовсе не помышляя о том, что король еще не был их государем и не мог, по правам посольства, распоряжаться чужими послами. Но в том-то и дело, что они уже присягнули королю и уже служили ему, как верные подданные. Они теперь хорошо понимали, что прямые по­слы, сколько бы ни стояли на своем, ничего не достигнут89.

В этом рассказе о раздвоении посольства довольно явственно обо­значается тогдашнее раздвоение самой русской мысли или русского об­щества, где одни легко продавали Отечество по самой дешевой цене вся­кому встречному и поперечному, а другие, напротив, самое помышление об измене русским интересам почитали величайшим, неискупимым гре­хом, за который и земля не понесет изменника. Это были немногие ос­таточные, последние люди, но в них-то и хранилась заветная историчес­кая национальная сила, спасавшая не один раз русскую народность.

Что же во все это время, от 7 октября и до 8 декабря, делал под Смо­ленском немаловажный член посольства, знаменитый спасатель Отече­ства троицкий келарь Авраамий Иванович Палицын?

Ровно через месяц по прибытии посольства в стан короля и через три недели после того, как начались посольств переговоры, именно 7 но­ября, он получил от его величества, по челобитью, от своего лица и бра­тии, не поминая об архимандрите Дионисии, тарханную утвердительную грамоту на все монастырские вотчины. В двадцатых числах ноября Ав-раамием получена еще грамота, утверждавшая за монастырем сбор по­шлин на Конской площадке в Москве, с освобождением от платы сто­рублевого откупа. 6 декабря, по его же челобитью, дана монастырю грамота, по которой велено с монастыря взять денежных доходов в пол­ки 200 р., да кормить ратных людей; но велено взять деньги со льготой, по случаю монастырского разоренья, только с живущего, т. е. с налич­ных данников, кроме пустых вытей, с которых по окладу также сбира­лось90.

Стало быть, монастырь, хотя и льготно, но все-таки отдавал не кому другому, а королю 200 р., да кормы ратным, конечно, тем, которые будут служить королю же. Монастырь, стало быть, на основании этой грамо­ты уже служил королю наравне с Кривым-Салтыковым.

Все это выпрашивалось, конечно, от имени и в пользу родного монас­тыря. Но настало ли разумное время для подобных челобитий? Посольств переговоры велись в таком характере, что помышлять о каких-либо пра­вах, а тем больше об утверждении разных прав, не представлялось возможности. Какие права и какое утверждение тарханных грамот мог­ло прийти какому-либо честному человеку в голову, когда и самый царь еще не был утвержден на царстве. Послы, действуя разумом и душой и сердцем всей земли, ни за что не хотели присягать Сигизмунду, а он не хотел и сыну королевичу отдать Московское царство, очень желая сам быть царем. Вот в каких обстоятельствах изменные члены Посольства оставляли послов и отъезжали в Москву. Дело еще и не начиналось, го­ворили прямые послы, а кривые почитали его уже оконченными. И вот среди этих-то безвыходных обстоятельств и при полном отчаянии глав­ных послов, препрославленный представитель знаменитейшего и бога­тейшего монастыря, всегдашнего заступника и поборателя государству и всей земле в политических напастях, отложился от послов и, следова­тельно, ото всей пославшей их земли, и ходит по передним — у кого же? — у католиков, у гетмана и короля, выпрашивая себе тарханы и льготы наряду, плечо о плечо с Кривым-Салтыковым, Федькой Андро­новым, Михаилом Молчановым и со всякими предателями Отечества. Сигизмунд в своей жалованной тарханной грамоте монастырю 1610 г. ноября 7-го называет Авраамия своим богомольцем и повелевает архи­мандриту и братии, по случаю пожалования, за него, государя, и за сы­на его Владислава Бога молшпи. Монастырь, следовательно, по милос­ти своего келаря сделался тоже богомольцем короля Сигизмунда, о чем и речи не было ни в каких договорах с поляками и о чем без оскорбления не мог подумать ни один истинно русский человек.

И для чего понадобились эти жалованные грамоты? Грозила ли мо­настырю какая опасность, что вотчины его будут отняты и розданы дру­гим? Ведь в московском договоре о присяге королевичу, который так твердо отстаивали послы, а вместе с ними должен был отстаивать и Ав­раамий, прямо, между прочим, говорилось: «А што дано церквам Божь­им и в монастыри, отчины или угодьи, и што шло при прежних государех ружного хлеба и денег и всяких угодий, и того данья и всех прежних го­сударей Московских, и боярского, и всяких людей данья, у церквей Бо­жьих и у монастырей не отнимати,— быти всему по-прежнему, ни в чем не нарушаючи».

Сигизмунд не желал исполнить договор, но не в этих статьях. Он требовал новых прибавок к нему, о присяге себе, о сдаче Смоленска и т. п. Переговоры на этом и остановились. Кроме того, Сигизмунд, стоя у Смоленска, вовсе еще не был так страшен, чтобы вперед просить у него пощады. Было бы честнее и понятнее, если бы первенствующий монастырь выпросил у короля общую грамоту, подтверждающую толь­ко вышеприведенную статью договора; а келарь, как Федор Андронов, как Михайло Кривой-Салтыков и пр., выпросил тарханы только одному своему монастырю.

Явное дело, что Палицын, выпрашивая грамоты, действовал так или в полнейшей уверенности, что Сигизмунд будет великим государем Москвы, или для каких-либо себялюбивых целей, и напрасно и недо­стойным образом впутывал сюда же свой монастырь.

Можем с вероятностью думать, что, как духовный и немаловажный чин, он старался выставиться перед королем, выдвигая свое особое усердие перед будущим Самодержцем Русской земли на всякий случай, для всяких будущих милостей, в числе которых мог представиться даже и патриарший престол. Ведь многие бояре думали же о царском пре­столе; по словам поляков, и самый Ляпунов начинал свой подвиг с мыслью быть царем и говаривал: «Да ведь же Борис Годунов, Васи­лий Шуйский, или Гришка Отрепьев не лучше меня были, а на царстве сидели». Отчего же одному монаху невозможно было думать о патри­аршем престоле, тем более, что в своем Сказании он постоянно вы­ставляет себя учителем и поучителем православного народа, всех бо­яр, всех казаков, всего воинства, присваивает себе от имени своего монастыря руководящий почин в важнейших событиях и тем самым как бы поставляет себя на патриаршее место, а потому для той же це­ли скрывает и заслуги патриарха Гермогена. Нельзя также сомневать­ся, что грамоты были даны Авраамию не иначе, как за принесенную ко­ролю присягу, ибо такова была воля Сигизмунда, объявленная всем, кто хотел что-либо получить от него. В этом случае старец ничего осо­бенного не совершал. Он так поступал, взирая на кремлевских владо-мых бояр, которые уже давно присягали королю или готовились прися­гать. Стоя в рядах польской партии, он, по всему вероятию, вполне надеялся на общий поворот всего русского разума в сторону Сигизмун­да. Не совсем ясно, но он сам проговаривается о таком своем воззре­нии на ход тогдашних дел.

Польские паны на посольских переговорах, видя твердость и на­стойчивость послов, сказали им, что только они одни бездельничают, настаивая на своем: что вопреки им все Московское государство коро­лю хочет служить и прямить во всем, и показывали послам челобитные за руками, кто что у короля просит. Конечно, тут были челобития и старца Авраамия.

«Послы, до конца отчаявшася и неведуще, что сотворите»,— гово­рит сам старец и при этом высказывает свое мнение, что вообще посоль­ство «бездельно бысть»; а его усердный защитник, г. Кедров, уже пря­мо утверждает, что посольство в действительности было бездельно и бесполезно. С точки зрения радетелей поляков и Сигизмунда, оно так и было, и старец этими словами в полной мере обличает свою предан­ность Сигизмунду; но в то же время существовала и другая точка зрения, вполне русская, на которой Палицын не стоял, а потому не мог ее по­нять, и, следовательно, не мог отметить в своем Сказании той истины, что посольство вовсе не было бездельно, а напротив, с честью сослужи­ло великую службу для всей Русской земли.

Это хорошо понимали летописцы и все истинно русские люди, заяв­лявшие о том в своей переписке из городов. Ярославская грамота в Ка­зань такими словами описывает тогдашние обстоятельства: «В смерт­ной скорби люди сетуют и плачут и рыдают... а тем и утешаются, Божиим милосердием, что дал Бог за православную веру крепкого стоятеля, свя­тейшего Ермогена патриарха... да премудрого боярина Михаила Борисо­вича Шеина и всех православных крестьян, смоленских сидельцев, что, узнав они то все,— оманки и ласканья ничьего не послушали и учинили досточудно и достохвально, стали крепко и мужественно насмерть, на память и на славу и на похвалу в роды и в роды. А на Москве смо­ленские люди тем помочь учинили великую, что король не опростався. И тем [в Москве] утешались и ожидали, что на Резани Прокофей Пет­рович Ляпунов с заречными городы за православную веру стали, сами собрались и по городам ссылались; и услыша их передовых людей и по­ход Прокофьев, во всех городах единодушно, и несомненно и безбояз­ненно собрались и пошли». Если бы Смоленск отдался Сигизмунду, то вместо ляпуновского ополчения в Москву явился бы с полками поля­ков сам король. Но Шеин не дал ему опростаться! В этом и заключалась великая его заслуга для русских людей, не желавших продавать Отече­ства, подобно разным авраамиям.

А кто же поддерживал и укреплял в их доблести самого Шеина и Смоленских сидельцев, как не крепкие стоятели Филарет, Голицын и Луговской? «И Московского государства послы,— говорит летопи­сец,— видя королевскую неправду, в Смоленск писали тайно к боярину к Михаилу Борисовичу Шеину, чтоб он сидел в Смоленске накрепко и королю не сдавался. Хотя Москва королевичу крест и целовала, но ко­ролевская и гетмана Желковскова неправда, на чем гетман на Москве присягал,— тово [они] не учинили...» На тайные сношения послов с Шейным очень жаловались и сигизмундовы паны.

Все бедствия послов оттого и происходили, что Сигизмунд настойчи­во заставлял их писать Шеину, чтобы сдал Смоленск. Потом он сам по­слал объявить Шеину, что Москва ему крест целовала, а потому и Смо­ленск должен быть в его руках. Шеин ответил: «Хотя Москва королю и крест целовала, и то на Москве сделалось от изменников. Изменники бояр осилили. А мне Смоленска королю не здавывать, и ему креста не целовать, и биться с королем до тех мест, как воля Божья будет. И кого Бог даст государя, того и будет Смоленск!»

В ответ на эти речи король повелел еще пуще утеснять послов во всем, хорошо понимая, что Шеин так говорит и действует, согласившись с послами. Вот в чем заключалось бездельничанье послов и бездель-ность посольства. А в это самое время, как продолжает летописец, от-купяся у Сапеги, многие члены посольства, Мезецкий, Сукин, Сыдав-ный, Палицын и другие, отъехали к Москве. «И того ради послы до конца отчаяшася и не ведуще что сотворите!» — восклицает сам Пали­цын, умывая руки во всем этом деле и совсем не поминая, что он сам был одним из усердных и верных слуг Сигизмунда. Недаром уже при царе Михаиле старца прозывали королем вместо келарят.

Когда послы призвали к себе своих кривых товарищей, чтобы оста­новить их от безбожного дела, то не пришел только старец Авраамий, сказавшись больным. Ему невозможно было прямыми глазами взгля­нуть на митрополита, на свою духовную власть, которая от Божествен­ных Писаний действительно могла бы его поколебать и остановить. А вслед за тем больной уехал в Москву, получив от короля вместе с Но­воспасским архимандритом Евфимием отпускную грамоту, от 12 декаб­ря, к патриарху, в которой очень лукаво обозначено, что они приходили к королю от всего Московского государства с послами бити челом о ко­ролевиче, что король их челобитье слушал и отпустил их к Москве. Толь­ко! Отъезд этих черных властей и членов посольства подействовал и на остальных очень ободрительно. На них глядя, попы, дьяконы, многие дети боярские, многие дворяне точно так же поспешили убраться от тесноты и напасти, в какой находилось посольство. Многие мелкие люди, не полу­чившие грамот на вотчины, конечно, уехали раздраженные на коварстве поляков: но большие люди и власти, получившие вотчины и тарханы, несомненно все еще надеялись, что ветер будет попутный. «Но надоб­но предварительно уведомить читателя,— говорит добрый Голиков, — что из духовных особ, оставивших послов, троицкий келарь Авраамий Палицын сей поступок свой загладил сугубо. Он такую окажет Отечеству слугу, что не только заслужит сию вину свою, но и удостоится при­числен быть к немногому числу избавителей Отечества, как то мы уви­дим впоследствии».

Да. Это было бы справедливо, если бы оставленное Палицыным по­хвальное сказание о самом себе оставалось единственным источником для истории Смутного времени. К сожалению, сохранились более досто­верные свидетельства, при сличении которых со Сказанием подвиги старца представляются несколько в ином виде.

О своем участии в посольстве он ни слова не промолвил; ни слова и никакого намека он не оставил и о выпрошенных им грамотах у Сигиз­мунда. А похвастать было чем при его любви к своей особе. Но в том и дело, что вскоре случилось совсем неожиданное для него. Ветер так переменился, что не только говорить, но и показывать эти грамоты бы­ло уже невозможно и даже опасно. Лучше, если бы их не было. С рус­ской точки зрения они составляли, и теперь составляют, неизгладимое пятно в истории монастыря на той странице, где говорится одеяниях ке­ларя Авраамия Палицына. Они возводят недостойную клевету на все по­ведение монастыря при архимандрите преподобном Дионисии, который в бедственные эти времена строго и неуклонно держал и исполнял свя­тые монастырские заветы первоначальника Лавры, преподобного Сер­гия, и выразил это уже тем одним, что соделал свой монастырь на все это время больницей и богадельней для ратных людей и всяких страдальцев на весь подмосковный округ.

 

 

Итак, 12 декабря старец Авраамий покинул посольство и поспе­шал, как предводитель многих таких же беглецов, к Москве. Его усерд­нейший защитник г. Кедров очень пространно, на 10 страницах, обсуж­дает этот поступок Авраамия и, конечно, приходит к тому заключению, что старец изменил послам потому, что лучше и вернее их понимал за­дачу посольства, и так как оно было бездельно, то он заблагорассудил уйти, дабы в Москве пропагандировать против поляков, отчего по приезде его в Москву и начинается будто бы повсюдное движение про­тив них. Измена Палицына была «официальная, видимая», прибавляет автор и старается показать, что невидимо, неофициально старец был честнейший человек.

Это правда. Он в действительности честно служит Сигизмунду. Вслед за Сукиным и Сыдавным он поспешал к Москве не иначе, как за тем, чтобы поддерживать и распространять присягу королю Сигизмунду и, вероятно, очень надеялся, как мы заметили, что следом за ним и Си­гизмунд скоро прибудет в столицу. Все кривые, получившие вотчины, этого очень желали, а старец уже был богомольцем короля и, следова­тельно, согласно полученным грамотам должен был, как честный чело­век, работать всячески о пользах короля и желать, чтобы королевское дело поскорее установилось. Действительно, сводя различные обстоя­тельства к одному месту, возможно предполагать, что Авраамий ехал в Москву в немалой уверенности, что дело Сигизмунда должно востор­жествовать. Сигизмунд в это время (ноябрь, декабрь и начало января) действовал от своего имени как настоящий самодержец, то есть с полной надеждой, что ветер дует в его сторону. Он рассылал по всем городам увещательные грамоты, дабы все обратились к нему, надеялись на его жалованье, что всем он учинит мир, покой и тишину; он распределял на­чальников по разным ведомствам московского управления, раздал чины: кому оружейничего, кому ясельничего, кому Стрелецкий приказ, кому Пушкарский, Ямской, Посольский, Поместный и т. д., распределил все места, восстановляя порядок. Все это происходило, конечно, по рассуж­дению кремлевских владеющих бояр, которые и со своей стороны писа­ли такие же увещательные грамоты и крепко надеялись, что их самодер­жец неотменно прибудет в Москву для установления покоя и тишины. Они писали в города, что с радостью ожидают его прихода в Москву. Так мыслила и надеялась вся преданная Сигизмунду толпа русских измен­ников, все те люди, которые получали от него вотчины, чины, всякие кормления, всякую его ласку и пожалованье. В этой радостной надежде и старец Авраамий рассудил за благо получить от Сигизмунда утверди­тельный лист-документ на вотчины своего монастыря. Если бы он не на­деялся, что Сигизмунд будет государем Московским, он и не подумал бы, как рассудительный человек, бить ему челом об утвердительной грамо­те. Что можно было утверждать в это время, когда вокруг все колеба­лось? Итак, не только возможно, но и должно предполагать, что старец ехал в Москву с твердыми мыслями служить Сигизмунду заодно со все­ми владеющими кремлевскими боярами, не находившими для себя дру­гого выхода из окружающих тяжких смутных обстоятельств. Новый лето­писец (стр. 125) прямо говорит, что Василий Сукин, Сыдавной, Васильев и прочие присланные с митрополитом духовного чина и дворяне «сами назвашася, прошахуся у кроля, чтоб их отпустил к Москве, а они ему хо­тят привести ко крестному целованию московских людей, чтоб целовать крест самому кролю, а не сыну его. Кроль же словесы похваляя их к се­бе радение и отпусти к Москве...»

Но отец Авраамий не совсем хорошо знал, что творилось тогда в Москве. Об этом не дает никаких сведений и его защитник.

Сторонники Сигизмунда устраивали все как нельзя лучше, дабы до­стигнуть своих целей. В те самые дни, когда Авраамий получал свои тар­ханные грамоты, из королевского стана была послана от 16 ноября уве­щательная грамота всему посаду Москвы, гостям, торговым и черным всяким слободским посадским людям, в которой король заявлял, что хо­чет дать на царство своего сына Владислава, чтобы были надежны, сму­ты бы не делали; что за то он и сын его всех пожалует «великим жало­ваньем, чего у вас и на разуме нет, и велит учинить мир, и покой, и тишину и благоденство такое, как бывало при прежних государях». Та­кие же грамоты были отправлены во все важнейшие города. Они писа­ны не от Владислава, которому присягали, но от самого короля, который являлся главным государем, не отделял себя от сына, ожидая и себе та­кой же присяги. Это милостивое жалованное обращение к посадским, вызванное, несомненно, их недовольством и озлоблением против поля­ков, конечно, укрепляло надежду, что они сдадутся и согласятся на ожи­даемую присягу. Вслед за тем, как только были получены и прочтены эти грамоты в Москве, приступили к своему делу и радетели Сигизмунда.

30 ноября, в Никольскую пятницу, вечером, пришли на подворье к патриарху Михаил Кривой-Салтыков да Федор Андронов и стали гово­рить, чтобы патриарх благословил их и всех православных крест цело­вать королю. А утром на другой день, 1 декабря, с теми же словами и в сопровождении тех же изменников приходил первенствующий боя­рин Федор Мстиславский. И вечером, и утром они услышали от патриарха решительный отказ. Бояре кричали на него и бранили, а Сал­тыков даже вынимал нож. Патриарх не устрашился и отказал наотрез, что тому не бывать.

После того он разослал по московским слободам и сотням, к гостям и торговым людям повестку, чтобы все были к нему немедленно в Успен­ский собор. Собравшийся Посад, выслушав в соборе прискорбную по­весть патриарха, одной душой и одним словом отказался целовать крест королю. Посадские, конечно, были безоружны, иначе их не впус­тили бы в Кремль, а потому поляки на конях во всякой сбруе и вооружении подъехали к собору, намереваясь, может быть, поустрашить народ. Но Посад и им дал отповедь, что королю никто креста целовать не ста­нет. По всей посадской истинно русской неизменной Москве распрост­ранилась скорбь, печаль, озлобление, что заставляют целовать крест королю. А именно на эту присягу так рассчитывали все предатели с их соумышленниками, и так надеялся и сам старец Авраамий, скорыми сто­пами подвигавшийся к Москве. Для прямых людей положение было без­выходное, отчаянное. В Кремле измена и поляки, в Калуге — вор, у Смоленска — другой вор, польский король. Помощи и заступления ниоткуда. В таком отчаянии москвичи встретили Николин день и, несо­мненно, крепко помолились Николе Заступнику. Прошла еще неделя, и 14 декабря по городу вдруг разнеслась неожиданная и неимоверная весть, что Тушинский царик убит 12 декабря в Калуге князем Петром Урусовым. Радости москвичей нельзя было изобразить. В действитель­ности, целая гора с плеч свалилась. Дышать стало свободнее. Мгновен­но во всех умах возродилась одна мысль: от одного врага избавил Бог, те­перь всеми силами надо отделаться и от другого. Все меж себя стали говорить, как бы во всей земле всем людям соединиться и стать против поляков, чтобы выгнать их из государства всех до одного.

Вот где и вот в какое время зародилась первая мысль о всеобщем ополчении. Твердой опорой и непоколебимым хранителем этой мысли был патриарх Гермоген. Но и со своей стороны немалую опору он сам находил в московском Посаде, с которым постоянно сносился и советовался и о котором все города вскоре узнали, что «москвичи посадские всякие люди, лучшие и мелкие, все принялись с патриархом и хотят стоять». Ед­ва ли не в тот же день патриарх стал писать и рассылать по всем городам грамоты, и к служилым, и к посадским, призывая и приказывая соеди­ниться и идти не медля на общего врага, чтобы неотменно прийти к Моск­ве по зимнему пути. Особую надежду, как на доброго воеводу, известного всей земле, он полагал на Прокопия Ляпунова, и к нему-то прежде всего и отправлена была грамота. По свидетельству Маскевича, такие грамоты были перехвачены поляками уже 15 декабря, следовательно, на другой же день, как Москва узнала о погибели Тушинского вора.

Этих первых грамот патриарха мы не имеем; но о них очень ясно го­ворит тотчас же в январе и феврале начавшаяся горячая переписка го­родов между собою (С. Г. Г II, 507). О них поминает и сам Сигизмунд: единогласно утверждают о том и все его паны, представлявшие впос­ледствии, что такая грамота от 8-го января была послана в Нижний Новгород (Акт Зап. России IV, 482). Но в тех же во всех случаях никто ни одним словом не поминает о каких-либо грамотах, писанных от Тро­ицкого монастыря.

Когда с половины марта по Москве стала разноситься радостная весть, что собравшиеся из городов полки уже приближаются, москов­ский народ не выдержал, воодушевился и охрабрился и по случайной ссоре тотчас поднялся на поляков, загоняя их внутрь города. Точно так же и поляки, и кремлевские бояре, видя неминуемую беду, озаботились о своей защите и для этого употребили последнее средство — они зажг­ли город. Таким образом, первой и единственной причиной Московского пожара 19 марта было приближение со всех сторон ляпуновского опол­чения. Польский Дневник упоминает, что Ляпунов с полками находился в это время в нескольких милях (у Николы-на-Угреши), хорошо видел зарево пылавшего города и тотчас же послал Просовецкого с Гуляй-го­родом и несколькими тысячами войска. Но 21 марта этот передовой от­ряд был отбит паном Струсем в 7 или 8 верстах от Москвы. К этому при­совокупляются и русские свидетельства, подтверждаемые и польскими, что в самую ночь того же 19 марта, как говорят поляки, или утром на другой день, в среду, 20 марта, как говорят наши летописцы, у города по­явился с ляпуновским отрядом Иван Васильевич Плещеев, но в битве с поляками покинул щиты и побежал назад. Затем 24 марта пришел к го­роду Заруцкий, а 25-го Трубецкой и сам Ляпунов, который после писал в грамотах, что всей землей они собрались в Москве 1 апреля.

Таким ходом дел собралось под Москву первое, ляпуновское ополче­ние, поднятое прямо и непосредственно грамотами патриарха Гермогена. Но старец Авраамий неукоснительно говорит, что оно было поднято гра­мотами Троицкого монастыря. Этой басней и начинает он свои подвиги по возвращении от посольства в Москву.

Он говорит, что в самый день сожжения Москвы, 19 марта, к Трои­це принес эту страшную весть боярский сын Алеханов, что монастырь в тот же день отпустил наспех под Москву на помощь своих слуг 50 че­ловек и стрельцов 200 человек, «а в Переяславль-Залесский к воево­дам Ивану Волынскому и князю Федору Волконскому и ко всем служи­вым людям послал весть, прося тоже о помощи». По этому рассказу, около Москвы пусто, никого не видать, и только один Троицкий монас­тырь заботится о ее спасении. И г. Кедров (стр. 79) говорит, что «первые подали весть о разорении царствующего града Москвы троицкие власти». «По сем же разослаша грамоты во все города Российския державы к боярам и воеводам, пишуще к ним о многоплачевном конечном разо­рении Московского государства, моляще их от различных Божествен­ных Писаний, и поведающе им в писаниях, како...» — здесь старец об­щими книжными местами излагает содержание грамот, призывавших идти немедленно к царствующему граду на богомерзких польских и ли­товских людей и на русских изменников. «Много же и ина от Божествен­ных Писаний пишуще к ним со многим молением о поспешении на ино­племенных».

«Сицевым же грамотам от обители Живоначальныя Троицы во вся российские городы достизающим, и слуху сему во ушеса всех распростра-няющуся, и милостию Пребезначальныя Троицы по всем градом вси бо­яре и воеводы, и все христолюбивое воинство, и всенародное множество православных христиан помале разгорающеся духом ратным, и вскоре сославшеся, сподвигошася от всех градов со всеми своими воинствы, по-идоша к царствующему граду на отмщение крови христианския».

Первый по росписи старца, конечно, пришел его вероятный милос­тивец и друг, князь Д. Трубецкой. Вторые из Переяславля Иван Волын­ский и князь Волконский, за ними ведь посылал монастырь. Третий Ля­пунов и т. д.

Если читать одно это Сказание, то как в самом деле не поверить, что ополчение собралось и пришло под Москву неотменно по призыву Тро­ицких грамот и что передовым воеводой в нем красовался не Ляпунов, а Трубецкой, дотоле только тем и известный, что у Тушинского вора он получил боярство и служил ему, как подобало, называясь, конечно, его холопом и перебегая за ним из Тушина в Калугу.

Действительно, одно это Сказание старца Авраамия и служило у многих единственным источником при описании событий Смутного времени. Никто не потрудился хорошенько вникнуть в самый рассказ старца, довольно спутанный, затемненный и противоречивый. Впрочем, сто лет назад, когда стала распространяться Авраамиева слава, по мно­гим причинам и невозможно было подвергать критике его сказки.

Описывая события и дела более или менее известные всем его со­временникам, старец, конечно, не мог совсем не сказать ни слова ос очевидной для всех истине, что в этом первом ополчении главным деяте­лем был Ляпунов. Он и говорит об этом, но не так, как следует, и не на том месте, где следовало.

Описав в 69 главе с напускным омерзением погибель Тушинского во­ра, он в 70 главе сказывает очень коротко, что собственно не Ляпунов, а вообще рязанцы, у них же начальник был Ляпунов, сославшись с дру­гими городами и обратив к себе Заруцкого с казаками, не под Москву направились, куда их призывал патриарх, а начаша изо всех градов лит-ву изгоняти. Но во всех градах в то время литвы не было, а собирались тогда во всех градах и выходили из городов русские люди изгонять литву, засевшую в Москве. Затем следует очень витиеватая и многословная 71 глава, где изображается подвиг, происшедший от Троицких грамот, для чего серединным и исходным обстоятельством ставится пожар Москвы 19 марта.

Старец на стр. 248 ясно говорит, а за ним утверждает то же и г. Кед­ров, что грамоты были разосланы если не в тот же, то на другой или на третий день, т. е. 20 или 21 марта, и не поминает при этом, что ополче­ние где-либо собиралось; а дальше, на стр. 251, прямо свидетельствует, что оно стало собираться и духом ратным разгораться по получении си-цевых грамот. Но зато прежде, на стр. 246, он довольно отчетливо ска­зывает, что Салтыков и Андронов, думая о скором приближении много­го российского воинства, от Рязани, от Владимира, от Казани и от иных городов, по своему лукавому нраву умыслили злое коварство над царст­вующим градом Москвой, т. е. совершили побоище москвичей и пожар 19 марта.

Таким темным, если не лукавым способом изложения старец спуты­вает ложь с правдой и оставляет внимательного читателя в крайнем не­доумении. Если Салтыков и Андронов, сидя почти в осаде в Кремле, уже знали о приближении ополчения и потому, спасая себя, запалили город, то как же старец и монастырь ничего об этом не ведали и начали писать о призыве ратных только после пожара?

Они поспешили послать в Переяславль к воеводам Волынскому и Волконскому... Но откуда взялись там эти воеводы? Старец об этом молчит. А всем тогда было известно, что Волынский вел полки ярослав­ские, а князь Волконский — костромские, и 19 марта они должны были стоять не в Переяславле, а где-либо ближе к Троицкому монастырю или к Москве, ибо назначено было прийти к Москве всем в один день, и 8 марта они уже стояли в Ростове, зачем было писать из монастыря гра­моты в города, в Ярославль и Кострому, прося и моля скорее идти под Москву, когда полки этих городов уже находились в окрестных от мона­стыря местах, когда и все полки всех других городов тоже приближались к Москве. Если бы Авраамий сказал, что грамоты писаны в полки, то было бы похоже на правду; но он живописно изображает, как именно в городах услышаны были сицевые грамоты и как все помалу разгора­лись от них ратным духом. И как быстро, по его описанию, собралось все это ополчение, успевшее и грамоты получить, и уведомить о том соседей, близких и далеких, собрать полки, заготовить кормовой запас и т. д. и прийти к Москве. На это всего потребовалось только каких-нибудь пять дней, ибо 20 марта были посланы грамоты (т. е. в тот самый день, в среду, когда под Москву утром уже пришел ляпуновский воевода Иван Плещеев), а 24 и 25 марта к Москве прибыли уже полки и воеводы из Калуги, Тулы, Владимира, Рязани, из Ярославля и Костромы и проч. Впрочем, защитник старца, г. Кедров (стр. 79), не шутя говорит, что гра­моты из Троицкого монастыря расходились с быстротой молнии.

Как ни печальна истина, но должно сказать, что история старца об обстоятельствах собрания первого ополчения под Москву оказывается чистейшей выдумкой, составленной в похвалу своему монастырю, а главное, самому себе, так как старец во всех подобных случаях подле монастыря и его архимандрита преподобного Дионисия всегда ставит и очень выставляет самого себя. Эта печальная истина, конечно, очень неудобна после тех, много и премного раз написанных непомерных по­хвал старцу как самому деятельному представителю монастыря и как ге­рою Смутного времени, стоящему будто бы даже впереди всех других.

Нам кажется, что историки напрасно пользуются деяниями знаме­нитого в летописях Отечества старца Авраамия для изображения де­яний самого монастыря. Лучше иметь одну строку истинной славы и че­сти, чем целую большую книгу славы и чести ложной или сомнительной!

Усерднейший защитник старца, г. Кедров, рассуждая о том, почему Палицын ничего не говорит в своем Сказании о личной деятельности преподобного Дионисия, очень верно заметил (стр. 77), что «ему [Пали-цыну] нужно было засвидетельствовать пред современниками и потом­ством о своих личных подвигах, и совсем не о подвигах Дионисия...» Это вполне справедливо. И здесь сказана лучшая характеристика для сказа­ний старца, ибо в них мы постоянно встречаемся с этим авторским при­тязанием келаря Авраамия. Такими недостойными притязаниями перед глазами легковерного потомства он совсем затемнил светлую личность архимандрита Дионисия, истинного представителя монастыря и истин­ного героя во всех тех подвигах, какими Авраамий хотел прославить только себя. Но будем продолжать.

Ляпуновское ополчение в весенние три месяца успело загнать вра­гов в Китай-город и в Кремль и осадило их там. Между тем в обители Троицкой во все дни совершались молитвы о Божьей помощи. Вероятно, 5 июля, на память святого Сергия, в монастыре святили воду и по обы­чаю с этой освященной водой (как прежде приходили к царю и патриарху) прибыл в Москву келарь старец Авраамий, дабы освятить молебной во­дой все воинство. «Пришед, он паки укрепил от Божественных Писаний все христолюбивое воинство, и милость Господня была с ними».

После того архимандрит и келарь по совету бояр и воевод писали в Казань, по преждеписанному, к митрополиту Ефрему, и в Нижний, и во все понизовые города, и в Поморье о великом разорении Москов­ского государства и о собрании под Москвой воинства и пр.

По указанию А. В. Горского, эта грамота писана от 13 июля. Она со­хранилась. Но укрепление старца воинству оказалось напрасным, пото­му что спустя неделю по написании грамоты, именно 22 июля, Ляпунов был убит казаками по научению воевод начальников за составленный им 30 июня всеобщий земский приговор, весьма ограничивавший воевод­ский произвол по случаю раздачи вотчин. Между 30 июня и днем убий­ства, 22 июля, т. е. в эти три недели и именно после того, как старец паки поучал и укреплял воинство, в этом самом казацком воинстве раз­горался заговор против Ляпунова, и происходила вся его борьба с каза­ками, длившаяся, конечно, не один день. Знал ли и мог ли что-либо уз­нать об этом старец? Г. Кедров уверяет (стр. 125, 126), что он хорошо знавал все тогдашние секреты.

Посланная в самый разгар упомянутой казацкой смуты и борьбы июльская Троицкая грамота не могла произвести своего впечатления по той причине, что следом за ней, через неделю же, повсюду разносилась изумительная и возмутительная весть об убийстве поборателя Прокопия Ляпунова, а затем, недели через три и не более как через месяц, из гра­мот патриарха Гермогена стало всем известно, что подмосковные табо­ры, воеводы и атаманье, хотят присягать воренку Ивашке, Маринкину сыну. Патриарх в отчаянии просил всех, и города и местных владык, пи­сать под Москву поученье, учительную грамоту против этой возмути­тельной и изумительной мысли. Он отдавал подмосковное казацкое ополчение, так сказать, под суд всей земли. И естественно, что все зем­ство после таких событий под Москвой стало смотреть на казацкое ополчение как на ближайшего врага общему спасению, столько же опасного, как и сами поляки. Но в то время (20 августа) как патриарх то­ропливо писал в душевном волнении эти грамоты, троицкий келарь Ав­раамий получал от Трубецкого и Заруцкого утвердительную грамоту на завещанную монастырю вотчину от вдовы Шапкиной на 2 сельца да 8 де­ревень с пустошами и со всем хозяйством. Других гражданских властей тогда не было, и поневоле приходилось утверждать себе права в казац­ких таборах92.

Все летописные свидетельства об этом времени, не исключая и Ска­зания Палицына, одно только и говорят, что неистовство казаков пре­взошло все меры, что земские ратные люди, в скорби и в страхе, почти все разошлись из-под Москвы, а кто и остался, то все претерпевали на­силие, бесчестие и тесноту от казаков и жили в полном отчаянии.

«Бысть во всем воинстве мятеж велик и скорбь всем православным христианам, врагам же полякам и русским изменникам бысть радость велика. Казаки же начаша в воинстве великое насилие творити, по доро­гам грабити и побивати дворян и детей боярских. Потом же начаша и се­ла и деревни грабити и крестьян мучити и побивати. И такова ради от них утеснения мнози разыдошася от Царствующаго града... Разыдоша бо ся тогда вси насилия ради казаков... только остались Трубецкой, Заруцкий, Просовецкий с своими казаками, и тем стали литовские люди сильны». Они снова захватили в свои руки Белый город, Замоскворечье и в Кремль осажденным провезли запасы. Все это повествует сам старец Авраамий в 72 главе своего Сказания.

Потом пришел Ходкевич, говорит он дальше. Это было уже 25 сен­тября. А в русском воинстве, то есть у казаков, была скудость и голод ве­ликий, недоставало пороху и свинца. Стесненный великой скорбью, бо­ярин Трубецкой с товарищами и со всеми атаманы писали в Троицкий монастырь со многим молением о свинце и порохе и опять моляще, что­бы писали грамоты во все города о помощи на иноплеменных.

Приходила ведь зима, надобны были и хлеб и шубы — вот чего, соб­ственно, желали казаки и их воеводы. На зиму (в первой половине октяб­ря с 11 числа) отошли от Москвы и Ходкевич в Рогачев, и Сапега под Суздаль — кормиться. Но Ходкевич, на просторе от казаков, успел хо­рошо устроить защиту Кремля, доставляя туда не только запасы, но и свежее войско.

Между тем в Троицком монастыре сотворили собор и по просьбе Трубецкого с товарищи решили паки написать грамоты во все города со многим молением о помощи. Одна из этих грамот, в Пермь от 6 октября, сохранилась. Частью дословно она повторяет июльскую грамоту, а за­тем излагает дело не совсем сходно с обстоятельствами. О том, что го­ворит Палицын в своем Сказании, т. е. о злодействах казаков, об убийстве Ляпунова, она не поминает ни словом; о том, что от казаков все земские люди разбежались, что остались одни казаки, что поэтому они потеряли и Белый город и Замоскворечье и усилили Кремль, она ничего не гово­рит. Она, напротив, с достоинством упоминает, что, видя злую напасть, пришли Трубецкой да Заруцкий со многими воеводами (о Ляпунове уже нет слова), что бояре и воеводы и всякие ратные люди, т. е. все ляпунов-ское ополчение, никак не одни казаки, стоят под Москвой крепко и не­подвижно в большом каменном Цареве Белом городе (который 4 авгус­та взят поляками), а изменников и поляков осадили в Китай-городе и в Кремле (в который 5 августа Сапега свободно доставлял продоволь­ствие), над ними промышляют, тесноту им чинят великую, в Китае-горо­де дворы верховым пушечным боем выжгли (что происходило, по Поль­скому Дневнику, без особого, впрочем, успеха, 15 сентября) и ожидают на врагов победы; что теперь пришел Ходкевич с двумя тысячами вой­ска, стал по дорогам, откуда идут запасы... Но бояре и воеводы и всякие ратные люди стоят крепко и неподвижно... А каширяне, туляне, калужа­не и иных замосковных городов дворяне, и дети боярские, и всякие слу­жилые люди к Москве пришли; а из северских городов Юрий Беззубцев со всеми людьми идет к Москве наспех; а по сторону Москвы, многих го­родов дворяне и дети боярские и всякие служилые и ратные люди соби­раются ныне в Переяславле-Залесском и хотят идти в сход к Москве ж. А потому и пермичам подобает стати с ними, подмосковными, обще за­одно и быть в соединении и безо всякого мешканья поспешить под Москву в сход ко всем боярам и воеводам и всему множеству народа всего православного крестьянства. «Смилуйтеся,— оканчивает грамо­та,— ратными людьми помогите, чтобы ныне под Москвой, скудости ра­ди, утеснением, боярам и воеводам и воинским людям порухи не учини­лось...» Грамота не поминает ни о деньгах, ни о запасах, указывая вообще только на претерпеваемую скудость...

Витиеватое содержание грамоты принадлежало, конечно, троицким писателям; но все деловое ее содержание принадлежало казацким вое­водам. Что же они говорили? Они говорили неправду. Они скрывали ис­тинное положение дел. Никто из земцев в это время к ним не приходил, разве новые голодные станицы казаков и бездомных холопов, да и те не могли остаться у голодающей Москвы. Все, напротив, уходили к хлебу в крестьянские волости. В Переяславле также никакого сбора не могло происходить по той причине, что по этой дороге поляки промышляли о за­пасах и в ноябре овладели уже Ростовом. О приходе, о собрании ратных, шедших будто бы под Москву помогать казакам, о множестве у них на­рода писалось для того, чтобы отвести далеким людям глаза и скрыть важнейшую истину, что ратные давно уже разбежались от казацких зло­действ.

В таком невинном виде хотели изобразить себя казаки. Но в Перми, куда была послана эта грамота, еще 16 сентября, то есть за 3 недели до ее написания, все уже знали полную истину о подмосковных казаках. Пермь в этот день получила грамоту из Казани, а Казань писала, что по-борателя Прокопия казаки убили, что, сославшись с Нижним и со всеми поволжскими городами, Казань порешила и призывает к тому же перми-чей — быть всем в любви и в совете и в соединении, друг друга не поби­вать, новых воевод и другое начальство в город не пускать, прежних не переменять, казаков в город не пущать; стоять на том крепко до тех мест, пока кого даст Бог государя, а выбрать его всей землей; а если казаки учнут выбирать государя по своему изволенью, одни, не сослався со всей землей, того государя не хотеть, не принимать.

Вслед за тем, 10 октября, пермичи получили новую грамоту из Каза­ни же, в которой, по присылке из Нижнего, уведомляли их, что казаки заводят присягу Маринкину сыну, при чем прилагали и свидетельство об этом, грамоту в Нижний от патриарха Гермогена, чтобы писать отовсю­ду поученье в казацкие таборы.

Вот какие вести расходились по Волге и по Каме в течение сентября и октября. Можем судить, какое впечатление должна была производить после июльской и эта октябрьская Троицкая грамота.

Люди о троицких властях могли думать только одно, что они, власти, не ведают, где правда. Грамота же по деловому содержанию для всех бы­ла очень ясна, что она грамота таборская, казацкая, скрывающая истин­ное положение дел.

Но старец Авраамий пишет в своем Сказании, глава 74: «Грамотам от обители Живоначальныя Троицы дошедшим во вся грады Российския державы, и паки начаша быти во единомыслии}.» Вот что совершил ста­рец — опять привел всех в единомыслие. Стоило ему только грамоту на­писать. «Паче же в Нижнем в Новеграде крепце яшася [крепко взялись] за сие писание, и множество народа внимающе сему по многи дни. Во един же отдний сшедшеся единодушно» и пр.

Самым ясным и точным ответом на эти знаменитые Троицкие грамо­ты, именно по существенному делу, служит первая нижегородская гра­мота, писанная, по всему вероятно, в начале ноября 1611 года, когда Нижний совсем почти изготовился идти под Москву и начал передовым походом под Суздаль, вероятно, на стоявшие там в Гавриловской волос-m полки Сапеги.

«Будет, господа вы дворяне и дети боярские и всякие служилые лю-ли.— писал Пожарский к вологжанам,— опасаетесь от казаков какого налогу или иных коих воровских заводов, и вам бы однолично того не опасаться: как будем все верховые и понизовые городы в сходу, и мы всею землею о том совет учиним, и дурна никакова ворам делати не да­дим. А самим вам известно, что к дурну ни к какому покровеньем Божи-им посяместа мы не приставали, да и впредь дурна никакого не похотим; а однолично б вам с нами быти в одном совете и ратным людем на поль­ских людей итти вместе, чтобы казаки по-прежнему низовой рати своим воровством, грабежи и иными воровскими заводы и Маринкиным сыном не разгонили. А пишут к нам изо всех городов и ожидают, как пойдут ваши ратные люди, и они с нашими людьми пойдут головами сво­ими, и учиним совет о всяком Земском деле, утвердимся крестным цело-ваньем... которые люди под Москвою или в которых городах похотят ка­кое дурно учинити или Маринкою и сыном ея новую кровь похотят всчать, и мы дурна никакого им учинить не дадим... и стояти бы вам в твердости разума своего крепко и неподвижно... А мы идем [теперь] на польских людей, которые нынче стоят под Суздалем...»93

Вот что мыслили и о чем заботились все истинно русские люди, ни­когда не припадавшие на польскую, ни на воровскую казацкую сторону, и вот как они смотрели на подмосковные таборы, совсем иначе, как опи­сывали их Троицкие грамоты.

Очевидно, что эти грамоты никого спящего возбудить не могли, по­тому что на самом деле в городах никто тогда не спал и спать было не­возможно.

Из-под Москвы приходили вести одна другой возмутительнее. Все города бодрствовали как один человек; переписывались друг с другом, собирались на веча, на сходки; читали приходившие грамоты, рассуж­дали и обсуждали писаное и составляли ответы. Бодрствование и на­пряжение всенародной патриотической мысли по всем городам яснее всего обозначилось и достославно выразилось в обстоятельстве, кото­рому удивлялись и изумлялись и сами современники. Народ без монас­тырских и церковных поучений, без совета и повеления от каких бы то ни было властей сам собою наложил на себя суровейший пост, не из­бавляя от него ни младенцев, ни домашнего скота, и исполнил его не только в городах, но и во всех волостях. Три дня, понедельник, вторник и среду ничего не ели и не пили; в четверг и пятницу ели сухо... желая благополучной тишины после толиких волнений, и все решились луч­ше умереть, чем нарушить этот земский всенародный пост. И действи­тельно, по сказанию летописцев, иные померли, не только младенцы, но и старые, и скотове, ибо, как упомянуто, пост был наложен на всю живущую тварь. «Дивно было, откуда сей пост начался!» — восклицает троицкий же келарь Симон Азарьин. Но пересылались из города в город, из волости в волость, и все во всем государстве пост исправили. В пере­сылавшихся грамотах так объясняли дело еще 29 мая, когда под Моск­вой бодрствовало ляпуновское ополчение. В Нижнем Новгороде было Божие откровение некоему благочестивому человеку, именем Григорий. Являлся ему во сне Господь и повелел для спасения земли всем постить­ся три дня. А в Нижнем Новгороде, прибавляет летописец, об этом ни­кто не ведал. Нижегородцы, слыша такие вести, сами удивлялись. Но после от оных же нижегородцев произыде доброе дело, которым очи­стилось все Московское государство, заключает летопись. И вот явился в народе неведомо откуда свиток с описанием помянутого явления. Свиток распространялся повсюду, он ходил и в московских таборах. Это были вести Божия откровения. Затем 24 августа, через месяц по смерти Ляпунова и когда патриарх Гермоген писал грамоту о казацкой присяге воренку, в Володимере было видение и тоже составился и распростра­нился свиток. Получая эти свитки во всех городах, все православные на­роды приговорили, по совету всей земли, не писанному и не сказанному, поститься три дня. Одна сохранившаяся грамота о таком приговоре со списками видений идет из Ярославля в Вологду, оттуда в Устюг, оттуда в Вычегду, оттуда в Пермь с наказом, чтобы пересылали вскоре списки-свитки Божьих откровений дальше, и в Пермский уезд, и в Сибирские города, чтобы во всех городах и уездах всему православному христианст­ву было известно тако сотворити. В Вычегде эти свитки были получе­ны 9 октября. Значит, города пересылали их и налагали на себя пост в то самое время, как у Троицы писали по казацкой просьбе призывные гра­моты. Значит, нигде, ни в какой волости народ в это время (в течение сентября и в начале октября) не спал, а сурово постился и непрестанно молился, всей мыслью и всем сердцем призывая благополучную тишину, совет, любовь и единенье всей земли94.

Только в воображении одного старца Авраамия все спало или изне­могало в бесчинии для той, конечно, цели, чтобы ему при всеобщем молчании и неподвижности сказать или написать учительное слово и мгновенно всех поднять на доброе дело. И меньше всего по такому старческому слову мог подняться именно Нижний Новгород.

Баснословие Палицына не выдерживает критики и со стороны днев­ных чисел, в которые Троицкая грамота могла послужить первой причи­ной и исходным началом к собранию нижегородского ополчения.

Грамота, посланная 6 октября, едва ли могла прийти в Нижний, 390 верст от Москвы, раньше 11 числа, т. е. в пять дней. В обыкновенное время царские грамоты в Нижний доходили по зимнему пути в 8 дней, а осенью и весной в две недели и больше. Надо заметить, что основой нижегородского ополчения были смольняне, проживавшие в то время понапрасну в Арзамасе, куда их из-под Москвы послали было казацкие воеводы для размещения в дворцовых волостях на поместья, но Заруц-кий при этом тайно вперед написал, чтобы крестьяне отнюдь их не пус­кали к себе. Так и случилось. Даже и битвы были с мужиками, но ничто не помогло. Смольняне остались как на мели. Когда в Нижнем устрои­лось доброе дело, был избран воевода и утвержден Земский приговор о сборе ратных, то эта весть тотчас разнеслась по всем окрестным горо­дам, узнали об этом и в Арзамасе, и смольняне, не мешкая, послали в Нижний челобитчиков с просьбой, чтобы и их приняли.

Челобитчики из Нижнего были отправлены к самому воеводе, в его вотчину за 120 верст от города. Там Пожарский и решил принять и звать смольнян, оттуда и послана была к ним повестка, чтобы шли в Нижний. Они тронулись из Арзамаса в Дмитриев день, 26 октября, и пришли в Нижний в одно время с Пожарским, вероятно не позднее 30 числа.

Таким образом, со дня получения в Нижнем Троицкой грамоты, 11 ок­тября, до присыла в Арзамас за смольнянами и до похода их в Нижний, 26 октября, прошло всего две недели. В эти 14 или 15 дней устроилось все. По получении грамоты происходили народные совещания по многи дни, говорит сам Палицын и летописцы. Избран воевода, к которому по­сылали для уговора многажды, а он жил, как упомянуто, за 120 верст от города. Избран Козьма в распорядители хозяйского дела. Собран и ут­вержден Земский приговор, конечно, после долгих рассуждений. При­говор послан к воеводе опять за 120 верст, при чем были отправлены к нему и смольняне челобитчики, а от него через Нижний в Арзамас (220 верст) дано знать, чтобы смольняне шли в Нижний. Если исклю­чим время проезда взад и вперед челобитчиков (440 верст в пять или шесть дней), то окажется, что собственно нижегородские совещания и переговоры с воеводой, по многи дни, многажды — все исполнились дней в десять, что невероятно. На один приезд к Пожарскому, взад и впе­ред, требовалось три дня, а к нему присылали многажды, положим толь­ко три, четыре раза, выйдет 9, 12 дней, между которыми проходили дни совещаний, дни ответов и новых вопросов. Мы полагаем, что для уст­ройства такого сложного и со всех сторон обдуманного дела едва ли бы­ло достаточно и целого месяца, а потому думаем, что Троицкая грамота была получена в Нижнем уже в самый разгар народного воодушевления, а быть может, она и написана, хотя и по просьбе казацких воевод, но главным образом по слухам, что в Нижнем и вообще на Низу люди собираются.

Другой троицкий келарь, Симон Азарьин, в своих писаниях, хотя и пользуется Сказанием Палицына и заимствует оттуда многое, в том числе говорит об умилении городов от Троицких грамот при собрании ля-пуновского ополчения, а потом при собрании и нижегородского ополче­ния, но в то же время в новоявленных чудесах преподобного Сергия опи­сывает, что Нижний поднялся только по мысли и по слову Козьмы, а Козьма сам был поднят чудесным явлением и благословением святого Сергия, и начал свое дело, как только был выбран в земские судьи, в ста­росты. Такие выборы бывали годовые и по обычаю происходили около нового года, т. е. около 1 сентября. Можно полагать, что в такое время случился и выбор Минина, а потому нижегородские совещания о помощи государству могли начаться еще в начале сентября, особенно по поводу грамоты от патриарха Гермогена о поучении московских таборов.

Много было грамот писано и от Троицкого монастыря, как свиде­тельствуют монастырские писатели, и производили эти грамоты должное впечатление и действие, но не такое, о котором говорит старец Авраа­мий, указывающий при том на грамоты, каких и совсем не было писано. По словам Симона Азарьина, не Авраамий и писал грамоты, а писал (со­чинял) их ключарь Иван Наседка, который в свою очередь указывает, что в этом случае особенно много работал некто Алексей Тихонов и что в грамотах болезнования Дионисиева о всем государстве было бесчис­ленно много. Об Авраамий ни слова. О притязаниях старца Наседка, в одном месте, говоря, как архимандрит Дионисий устроил из монасты­ря обширнейшую больницу и странноприимницу для всех приходящих, выражается, что все это устроил именно только Дионисий, а не келарь Авраамий Палицын, из чего явствует, что знаменитый старец и здесь вплетал свою личность без всякого зазрения95.

Третья Троицкая грамота, писанная к Пожарскому в Ярославль зскоре после 28 марта, не позже первых чисел апреля, которую Пожар­ский в презрение положи, также по своему содержанию принадлежит собственно к грамотам казацким. Казацкий воевода Трубецкой и просил написать эту грамоту. Но сверх того она писана, кроме монастырских властей, еще и от имени бывших изменников филаретовского посольст­ва, от Василия Сукина и от Андрея Палицына. Они просят нижегород­цев собраться в одно место, когда те, собравшись, уже стояли в Яро­славле; просят очень поспешить помочь казацким таборам, когда у этих таборов был уже свой новоизобретенный царь Сидорка; просят идти на­спех к себе в монастырь, откуда вкупе и предлагают обвестить всю зем­лю о совете и решении на общее дело, когда такой совет и решение уже были провозглашены из Ярославля.

Сукины и палицыны желали, стало быть, присоединить и свои руки к делу, так успешно поднятому Нижним. Именно успех этого дела, по-видимому, и не давал им покоя. Как оно могло делаться без их участия, когда они и от короля Сигизмунда приезжали в Москву, чтобы не иначе как все Московское государство заставить целовать крест королю. По­жарский положил в презрение голос этих людей; но он в таких случаях всегда действовал по совету со всем своим ополчением, которое, осо­бенно смольняне, хорошо было знакомо с деяниями сукиных и палицы-ных. Нельзя вообще не заметить, что эти три Троицкие грамоты в своем содержании раздваивались, первое — на слова от Божественного Писа­ния, которые были истинны и умильны, и второе — на слова казацкого писания, которые были сомнительны и подозрительны.

Пожарский в грамоте к Строгановым от 7 апреля (значит, в то самое время, как получил эту Троицкую грамоту) писал, что под Москвой еще крепко стоит присяга новоподделанному вору Сидорке. А троицкие вла­сти уведомляют, и молят, и просят, по просьбе Трубецкого, что с 28 мар­та тот Трубецкой тайно радеет о соединении с нижегородцами, что при­сягал неволей, чтобы нижегородцы шли к Москве наспех, т. е. троицкие власти умоляют идти, вместо одного, на двух врагов разом и идти, спе­шить в то самое время, когда одни казаки стояли в Угличе, а другие из-под Москвы из самых таборов под предводительством Василия Толстова уже забрались в тыл Ярославля, в Пошехонье, в чем обнаруживалось явное намерение разогнать из Ярославля нижегородцев.

Вот для какой цели нижегородцы призывались наспех идти под Москву. Справа и с тылу, от Углича и Пошехонья, казаки провожали бы их натиском к Москве, а из Москвы их встретили бы все таборы со зна­менем нового самозванца. Тогда охрабрились бы и другие все Василии толстые. Быть может, и Василий Сукин и Андрей Палицын вышли бы из монастыря помогать своим. Дело вообще было крайне сомнительное и крайне подозрительное. Пожарский, однако, в ловушку не пошел и по­ложил сомнительную грамоту в презренье. Если, как постоянно уверяет г. Кедров (104, 113, 125, 126 и др.), троицкие власти, то есть старец Ав­раамий, знали положение тогдашних дел лучше, правдивее, яснее и оп­ределеннее, чем кто-либо другой, то в этом именно обстоятельстве яв­ляется еще больше подозрений и сомнений относительно содержания грамоты. Наполовину монастырская, наполовину казацкая, грамота призывала нижегородцев на прямую погибель. Таковы на самом деле были окружающие обстоятельства в первых числах апреля. Нам кажет­ся, что сукины и палицыны, составлявшие эту грамоту, действовали по тому же направлению, как действовал, например, Иван Шереметев, то есть в пользу сидевших в Кремле бояр, для которых нижегородцы в Ярославле являлись немалой помехой. Несомненно, что польская пар­тия и до последних дней употребляла, как и следовало, всякие усилия, дабы поворотить дело в свою сторону. А старец Авраамий с Сукиным и другим Палицыным, хотя и не очень явственно, но по-прежнему, как видится, оставались слугами этой партии и непременно ожидали, что ве­тер может еще перемениться. Недаром же они набрали владомых и тар­ханных грамот и чин стряпчего у короля Сигизмунда.

Вот где скрываются причины, почему старец Палицын не совсем был доволен нижегородским ополчением и старательно умалял его за­слуги, по крайней мере, перед собственными своими заслугами, кото­рые, впрочем, только ему одному и были известны.

В своем сказании старец очень ярко выставляет себя во всех труд­ных случаях в роли всенародного поучителя, в некотором смысле в ро­ли патриарха, ибо таковым учителем и духовным двигателем прежде яв­лялся патриарх Гермоген, о чем старец мало помнит. Особенно усердно и больше чем других он поучает Пожарского, то есть нижегородское ополчение, очень трусливое, ленивое, предававшееся только насыще­нию, сладкопитательным трапезам. Потом поучает казаков в таком ви­де, что одним этим поучением одерживает как бы самолично победу над Ходкевичем.

В этом обстоятельстве, что казаки наконец опомнились, образуми­лись и пошли на дело, хотя бы и за обещанную всю казну преподобного Сергия, находится действительная заслуга Палицына, о чем говорят и летописи. Но монастырские писатели присовокупляют сюда не совсем правильное толкование. Келарь Симон, ни слова не говоря о героичес­ком поучении Палицына, ставит, однако, в особую заслугу троицким властям примирение двух ополчений, казаков и земцев, и их воевод. «Явственно же вси видихом,— говорит он,— как под Москвою меж бо-яры и меж дворянским и казаческим войском несогласие бысть в по­следней гетманской приход Ходкевичем... и в то время архимандрита Ди­онисия и келаря Авраамия много болезнования было, едва бояр приведоша во смирение и дворянское войско с казаческим в согласие, призывая их к себе изо обеих полков и по вся дни многи сотницы кормя-ще и питием всяко утешающе». И в другом месте: «Бысть между бояры Трубецкого и Пожарского и у их советников зависть и вражда велия, яко вмале кровопролитию междоусобну не бысть». В приход Ходкевича: «Воинство обоих полков [ополчений] несогласно бысть, друг другу не помогаху, на бой с погаными выходили особо каждый полк, казаки себе, а дворяне себе». Из этих речей выясняется, что и нижегородцы, как точ­ные казаки, тоже играли в Смуту, и что эту обоюдоострую Смуту приве­ли в смирение архимандрит Дионисий и келарь Авраамий, призвав на помощь и Минина, как прибавляет потом Симон. В действительности в это время первыми и главнейшими виновниками всяких задоров от на­чала и до конца были одни казаки, и примирение ополчений по существу дела заключалось лишь в том, что поучением Авраамия, или обещанием всей Сергиевой казны, казаки унялися, пришли в чувство и помогли ни­жегородцам, то есть стали работать заодно с ними. Что нижегородцы не помогали будто бы казакам, это была казацкая коварная клевета, о ко­торой и сам Палицын выражается как о лукавой мысли казаков, возник­шей между ними по зависти дьявола (Сказ. 273). Напрасный навет на нижегородцев в писании келаря Симона явился сам собою для целей его похвального слова, хотя более правильная точка зрения нисколько не уменьшила бы славы и похвалы для монастырских деяний.

Совершив победу над Ходкевичем, Палицын ставит себя очень важным деятелем и в обстоятельствах избрания на царство Михаила Романова. Через его руки прошли все надобные в этом случае голоса. К нему на подворье, в Богоявленский (Кремлевский Троицкий) монас­тырь приходили все со своей мыслью о Михаиле и приносили писания о его выборе, моля и прося, чтобы старец похлопотал о том у бояр и во­евод. Он, конечно, очень этому радовался, много восхвалял благую мысль приходивших; от радости плакал многими слезами и тотчас пред­ставил выбор всему Собору духовенства и боярства. Собор возблагодарил Бога о преславном начинании и наутро избрал в цари Михаила, написав также особое свое писание. Потом старец в числе послов от Собора ходил на Лобное место к вопрошению всего воинства и всенародного множест­ва о, избрании царском. Дивно тогда сотворилось! Народ (собранный именно только для избрания царя) не ведал, для чего его собрали; но еще прежде вопрошения, как из одних уст он возопил: «Михаил Федорович да будет царь и государь!» Так рассказывает Авраамий. Его сказание почти дословно вошло потом в «Книгу о избрании на превысочайший престол Царя Михаила Федоровича», составленную в 1672 г. известным А. С. Матвеевым. Издатель этой книги князь Оболенский в предисловии прямо и обозначает, что «пружиной действий (по избранию именно Миха­ила) был один из главнейших представителей того времени — троицкий келарь Авраамий Палицын, главный руководитель и выразитель» всего дела. Издатель безотчетно повторял здесь утвердившееся в исторической литературе превратное мнение о великости заслуг старца Авраамия, упу­ская из виду свидетельства, раскрывающие это дело совсем в ином свете. Важнейшим из таких свидетельств являются Записки самого Жолкевско-го, где автор прямо указывает, что в народном мнении первым кандида­том-избранником на царство был именно сын Филарета, Михаил Рома­нов, а вторым князь В. В. Голицын. Жолкевский всячески постарался удалить из Москвы соперников Владислава и с этой целью льстиво угово­рил князя Голицына отправиться послом к королю и очень сожалел, что не­возможно было назначить в посольство и Михаила Романова, потому чтс был он малолетен; зато вместо него он льстиво же назначил послом его от­ца, митрополита Филарета, «дабы иметь как бы залог». Все это с большой хитростью устраивалось для того, «чтобы соперники по какому-нибудь случаю не приобрели вновь (после присяги королевичу) прежнего распо­ложения в народе». Стало быть, всенародный избранник Михаил еще за три года до настоящего избрания уже привлекал к себе народную мысль, что по всем правам царство должно принадлежать ему. Выше [стр. 127], мы привели свидетельство, что, по народным преданиям, избранием руково­дил не старец Авраамий, а князь Пожарский, как и подобало96.

При повести о выборе царя упомянем кстати достойные памяти име­на нижегородцев, выборных людей, приезжавших в Москву для царско­го избрания. Это были: Спасский протопоп Савва, Предтечевский поп Герасим, Мироносицкий поп Марк, Никольский поп Богдан; посадские люди: Федор Марков, Софрон Васильев, Яков Шеин, Третьяк Андреев, Еким Патокин, Богдан Мурзин, Богдан Кожевник, Третьяк Ульянов, Мирослав Степанов, Алексей Маслухин, Иван Бабурин.

Все они потом просили Земскую Соборную Думу, чтобы отпустили их в Кострому к избранному государю видеть его царские очи. Но Дума от­пустила только протоп. Савву да старосту Федора Маркова. Другие, сверх поименованных: Григорий Измайлов, дьяк Василий Сомов, тамо­женный голова Борис Понкратов, кабацкий голова Оникей Васильев по­сланы в Нижний приводить всех нижегородцев к крестному целованию97.

О самом старце Авраамий должно упомянуть, что он все-таки остает­ся в подозрении даже и относительно недостойного поведения с препод. Дионисием какого-то совладеющего с ним в монастыре эконома, гордого, властолюбивого, величающегося, честь всякую на себя переводящего, отнимавшего волю и власть у преподобного, постоянно из зависти на него клеветавшего, несомненно с целями занять его место. Келарь Си­мон Азарьин, написавший житие преподобного Дионисия и обрисовав­ший этого эконома во всей красоте, не сказывает его имени, но изложен­ная автором характеристика этого лица так приближается к лицу старца Авраамия, что даже и крепкий его защитник г. Кедров соглашается, что «в рассказе об экономе есть, по-видимому, черты, которые в полной мере могут быть приложимы к Палицыну» (176). Он, однако, опроверга­ет одноличность эконома с Палицыным на основании сказаний того же Симона Азарьина, который указывает на этого эконома, жившего и после кончины Дионисия. С течением времени, быть может, откроются новые свидетельства и восстановят правду-истину в этом довольно темном деле.

Известно, что преподобный Дионисий по клеветам и интригам по по­воду исправления в печати церковных книг, претерпел неописуемые гонения и сидел даже в заточении в Новоспасском монастыре. Его дело было раскрыто по приезде в Москву Иерусалимского патриарха Феофа­на и государева отца митрополита Филарета, который в 1619 г. 24 июня и был поставлен в патриархи. Спустя только неделю после этого постав-ления оба патриарха повелели Дионисиево дело представить на обсужде­ние. Конечно, преподобный был оправдан. Но после этого патриаршего суда не в долгом времени старец Авраамий был прислан в Соловецкий монастырь в 1620 году, когда он окончил и свое Сказание. И здесь может существовать подозрение, не поехал ли старец в Соловки по случаю рас­крывшихся на суде его грехов против Дионисия. Старец скончался в Со­ловках 13 сентября 7135 (1626) года98.