ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.
Итальянская кампания: Басиньяна, Маренго; 1799.
Распределение союзных сил; осада крепостей; приготовления к переправе через По; прибытие к армии великого князя. — Перемены в маршрутах войск; занятие Тортоны; Розенберг у Борго-Франко; неисполнение им полученных приказаний; вмешательство великого князя в его распоряжения; неудачное дело при Басиньяне; приказ по армии. — Новое изменение плана по ложным слухам; встреча с Французами при Маренго; неполный успех. — Движение к Турину; обстановка Суворова на походе; занятие Турина; шумный прием; переговоры с комендантом цитадели. — Сдача Александрии, Феррары и миланской цитадели; торжество в Турине. — Неприятности из Вены; негодование Суворова; переписка его с Разумовским. — Приписываемые Суворову ошибки и грабежи войск; объяснение.
Оставляя Милан, Суворов рассчитывал встретить нового противника - генерала Макдональда, который шел из южной Италии и, по слухам, был уже довольно близко. Главная союзная армия двигалась к Пиаченце и Парпанезе для переправы чрез По; Вукасович был выдвинут к Буфалоре, принц Роган и полковник Штраух прикрывали тыл действующей армии и сообщения её с тирольским корпусом, находясь у озера Комо и в Вальтелине. Во всей армии под начальством Суворова считалось почти 100,000 человек, но больше половины находилось позади, для блокады и осады крепостей, занятых Французами, и для содержания гарнизонов в остальных. Суворов не имел для своего утешения даже надежды - получить вскоре сколько-нибудь значительную часть этих сил, удерживаемых для второстепенных целей в ущерб главной задаче: осадные средства были ограниченные, и приходилось осаждать крепости поочередно, одну после другой. Но делать было нечего, и ход военных действий поневоле приходилось ставить в зависимость от соображений австрийской политики.
Войска выступили из Милана 20 апреля; в это время присоединилась к ним русская дивизия Ферстера, который сам приехал несколько раньше. На следующий день колонна Розенберга расположилась на По, против Парпанезе, а Меласа — у Казаль-Пустерленго. Авангарды обеих колонн начали в тот же день переправляться на лодках без всякой помехи со стороны неприятеля, так как его тут уже не было; но помеха явилась в виде недостатка перевозочных средств. Взятый у Французов понтонный парк пришлось бы долго буксировать к месту, против течения, своих же понтонов было так мало, что требовалось в добавок к ним набирать разные суда из окрестностей. Таким образом пошло почти 4 дня на устройство моста в Пиаченце, а в Парпанезе пришлось и совсем от него отказаться.
Тем временем разнеслись слухи, что Макдональд еще далеко и что Французы оставили даже Тортону, — крепость по правой стороне По, имевшую весьма важное значение в общем плане действий. Суворов тотчас же изменил свои распоряжения. Части Австрийцев, переправившихся на судах у Пиаченцы, приказано идти к Парме и Модене, для наблюдения пути приближения Макдональда; русским войскам двинуться к Павии; Вукасовичу наступать за Тичино. Не имея терпения ожидать устройства мостов, над коими работали ниже устья Тичино, Суворов велел устраивать еще один, но выше, в Мецано-Корти. Вообще 3-4 дня по прибытии на По, видна какая-то путаница в распоряжениях главной квартиры, чему между прочим способствовало частое отсутствие самого главнокомандующего и иногда на довольно большое расстояние. В этом отношении Суворов не был человеком строгого порядка, что и сказывалось при обстоятельствах сложных, каковы были тогдашние. Съездил он, между прочим, и на поле знаменитого сражения под Павией, где Французский король Франциск I потерпел поражение и попал в плен в 1525 году; был и в монастыре, где временно содержался король. Любознательность его высказывалась здесь, в Италии, не в первый и не в последний раз подобным образом, так как действовал он в стране великих и частых военных столкновений 1.
Мост у Мецано-Корти устраивался, но Суворова томило нетерпение. Он велел Багратиону переправиться еще выше, где ходил паром, и идти на разведки о неприятеле. Багратион переправился, пошел к Тортоне, наткнулся на небольшой неприятельский отряд и, исполняя приказание - не завязывать дела, отошел к Вогере. По направлению к этому же пункту тронулись австрийские войска по изготовленному к тому времени мосту у Пиаченцы, а Розенберг продвинулся дальше Павии, к Дорно. Таким образом союзная армия расположилась по обе стороны По; связью служили мост у Мецано-Корти и паром у Червезино. Из всего этого можно заключить, что Суворов хотел занять центральную позицию между Моро и Макдональдом, дабы обратиться туда, куда обстоятельства потребуют. Тем не менее он находился в полном недоумении на счет неприятеля и путался в своих предположениях. Таким же образом колебался и Моро, по крайней мере первое время, ибо положение его было в самом деле трудное. Часть своих войск он направил к Валенце и Александрии, с другою сам двинулся к Турину. Здесь он разрешил выдать жителям оружие из арсенала, для обороны против союзных войск, а они обратили его против самих Французов. Вспыхнули восстания и в других местах; пришлось отряжать войска, дробить силы, увеличивать гарнизоны крепостей. Затем, оставив в Турине 3,400 человек, Моро направился к Валенце и Александрии и между этими пунктами занял 26 апреля весьма важную стратегическую позицию. Отсюда он мог действовать по обоим берегам По, поспеть к Турину раньше Суворова и грозить его тылу, если бы он двинулся на Макдональда.
В этот самый день Суворов прибыл в Вогеру; час спустя приехал туда же великий князь Константин Павлович, посланный Государем - начать свое боевое поприще в школе Суворова.
Присылка великого князя на театр военных действий вероятно имела помимо этой цели и другие; по крайней мере присутствие здесь Государева сына не замедлило вдохнуть новое рвение в войска и произвело на население благотворное в интересе союзников влияние 2. Оно было радостным событием и для самого Суворова, по его верноподданническим чувствам, но представляло для него и неудобство. Такие высокие особы стесняют, ибо ответственность за них, если не фактическая, то нравственная, - очень велика. Это было особенно верно в применении к настоящему случаю, так как великому князю едва исполнилось 20 лет и, при своей необузданной пылкости и горячности, он требовал строгого за собою надзора, иначе мог и себя и других ввести в беду. Только строгостью и страхом можно было его сдерживать; он бледнел при одном суровом слове своего отца - Государя. Но тут, в армии, обстановка и положение великого князя были иные; той тяжелой руки, которую он постоянно чувствовал над собою в Петербурге, не существовало в Италии. Суворов правда не затруднился бы быть его строгим ментором, но в звании главнокомандующего ему было не до того. И хотя великий князь приехал не один, кроме нескольких молодых людей свиты, при нем находился старый, заслуженный генерал Дерфельден, -но назначение Дерфельдена состоялось не задолго до отъезда, и великого князя он близко не знал; при особенностях же натуры Константина Павловича, годилось ему в руководители только лицо, авторитету которого он привык подчиняться издавна. Таким образом, неудобство присутствия Константина Павловича Суворов ощутил в самом скором времени.
Великий князь ехал в армию под именем графа Романова. В Вене он был принят самым блестящим образом и пробыл там около двух недель, в продолжение которых не прерывалась цепь парадов и смотров, а также всякого рода празднеств. Не раз торопил это Дерфельден, говоря, что знает хорошо Суворова; что фельдмаршал начав военные действия, поведет их безостановочно, и великий князь рискует ничего не застать 3. Вырвавшись наконец, из Вены, Константин Павлович приехал 24 апреля в Верону. На другой день сдалась на капитуляцию Пескьера; сюда он въехал с первыми австрийскими войсками и затем продолжал путь, всюду встречаемый приветственными кликами населения. К вечеру 26 числа, высокий гость был уже в Вогере и тотчас же поехал со своими сопутниками к Суворову. Суворов, одетый в кителе, с каской на голове и с подвязанным глазом, выскочил из другой комнаты, подошел к великому князю, поклонился ему об руку, т.е. как бы желая поцеловать его руку, и сказал: "сын нашего природного Государя!" Константин Павлович обнял его и спросил, что сделалось с его глазом. "Ах, Ваше Высочество", — отвечал Суворов, "вчера проклятые немогузнайки опрокинули меня в ров и чуть было всех моих косточек не разбили". Потом он подошел к свите великого князя, стоявшей вряд и, обратившись к Константину Павловичу, сказал: "не вижу". Великий князь понял и стал представлять всех поименно. Первым стоял Дерфельден, старинный приятель и сослуживец Суворова, один из лучших русских генералов конца прошлого столетия, которого Суворов любил и ценил очень высоко. Дерфельден был прислан в Италию не только в качестве попечителя великого князя, но и на тот случай, чтобы принять под свое начальство корпус Розенберга, если Суворов признает нужным этого последнего сменить, как неспособного. Мало того, Дерфельден предназначался заступить место самого Суворова, если бы фельдмаршалу "приключилось какое несчастие". Великий князь произнес имя Дерфельдена; Суворов открыл глаза, обнял Дерфельдена, перекрестился, поцеловал у него на груди орденский крест и сказал: "нам должно Его Высочество, сына природного нашего Государя (поклон Константину Павловичу об руку), беречь больше своих глаз, потому что у нас их два, а великий князь здесь один". Затем Константин Павлович представил Суворову остальных, и все разъехались по домам 3.
На следующий день, утром, Суворов приехал к великому князю в полной форме австрийского фельдмаршала, в сопровождении всех чинов главной квартиры, и представил строевой рапорт о войсках русских и австрийских. Великий князь пригласил его в кабинет, долго с ним беседовал наедине и когда вышел в приемную, то представил находившегося тут князя Эстергази, сопровождавшего великого князя из Вены. Суворов сказал Эстергази: "прошу донести императору, что я войсками Его Величества очень доволен; они дерутся почти также хорошо, как и Русские". Если справедливо, что Суворов сказал Эстергази именно эти слова, то конечно не без умысла; по всей вероятности он получил уже тогда из Вены дополнительную инструкцию, забраковавшую все его планы, и захотел чем-нибудь выразить свое неудовольствие 3.
В этот же день, 27 числа, Константин Павлович обедал у Суворова, а потом отправился в русский лагерь впереди Павии, у Дорно. Здесь он объехал войска, объявил им от имени Государя "благодарность и поклон" и остался при главной квартире Розенберга.
Пока в русской армии происходило торжество по случаю прибытия великого князя, Суворов получил известие, будто Французы, с одной стороны, оставляют Валенцу и отступают, а с другой, что в Тортоне ожидаются подкрепления из Генуи. Известия были прямо противуположны истине, потому что Моро избрал и занял позицию между Валенцой и Александрией. Суворов, столько раз уже вводимый в заблуждение пустыми слухами, поверил однако же и теперь, приказав на 27 число войскам произвести соответственные движения. Розенбергу приказано занять авангардом Валенцу; Багратиону двинуться от Вогеры, обойти Тортону и отрезать сообщения её с Александрией и Генуей; Карачаю подкрепить Багратиона; прочим австрийским войскам идти от Вогеры к Тортоне.
Маркиз Шателер подошел с передовыми частями австрийских войск к Тортоне 28 числа, при помощи жителей выломал ворота и овладел городом. На другой день въехал туда Суворов и отслужено благодарственное молебствие, но 700 Французов заперлись в цитадели и открыли из 70 орудий сильный огонь. Осадных орудий не было; пришлось терпеть и выносить огонь, ограничиваясь блокадою цитадели. По крайней мере город все-таки был занят, т.е. достигнут некоторый успех; по другую же сторону По не было и этого. Авангард Розенберга, под начальством генерала Чубарова, не нашел на реке перевозных средств: все было истреблено или забрано Французами. Суворов приказал удвоить усилия и увеличить отряд Чубарова; он до того был убежден в очищении Французами Валенцы, что назначил Чубарову, по занятии этого пункта, идти к Александрии.
Розенберг придвинулся ближе к своему авангарду; Чубаров выбрал место переправы у Борго-Франко, в 7 верстах ниже Валенцы. Здесь лежит остров, отделенный от неприятельского берега узким рукавом, переходимым в брод; к нему стали с нашей стороны устраивать паром. Для отвлечения внимания Французов, Чубаров отрядил 2 батальона в сторону, к Валенце, а казаки Семерникова и человек 30 егерей, переправившиеся на островок вплавь, перешли другой рукав в брод и заняли деревню Басиньяну. Но Французы стали подходить; Русские, по своей малочисленности, не могли удержаться в деревне и после небольшой перестрелки снова переправились на остров.
Таким образом обнаружилось, что противуположный берег По занят Французами сильно и Валенца ими не очищена. Тоже самое подтвердилось верным известием, что Моро нет в Турине, а сосредоточился он у Александрии. Суворову приходилось опять менять свои распоряжения; он решился собрать свои силы у Тортоны и атаковать неприятельскую позицию за р. Танаро. В этом смысле были разосланы приказания, причем Розенбергу велено оставить предприятие на Валенцу, перейти на правый берег По ниже, у Камбио, и присоединиться к прочим войскам.
Для исполнения этого распоряжения, Розенберг приказал сделать у Камбио разведки и узнал, что там переправы нет. Между тем у Борго-Франко уже действовал большой паром, а потому Розенберг решил переправить свои войска здесь, не подозревая, что переправа приходится как раз против неприятельской позиции. Апреля 30 войска Чубарова медленно, малыми частями переезжали на пароме к острову, и Розенберг стягивал свои главные силы ближе к месту переправы. В этот день Суворов прислал второе приказание, в подтверждение отданного накануне; вслед за ним последовало и третье, чтобы "спешить денно и ночно" к стороне общего сбора войск. Но Розенберг затруднялся исполнить предписание фельдмаршала, несмотря на его безусловный характер, ибо получил известие, что вокруг Валенцы находится не больше 1.000 Французов. И действительно, Моро видя настойчивые, не скрываемые приготовления Русских к переправе у Басиньяны, принял это за демонстрацию, маскирующую сосредоточение сил союзников у Тортоны, оставил против Чубарова часть сил, а все прочее направил на позицию у Бормиды, впереди Александрии. Розенбергу донесено, что все потянулось к Александрии, и он решился продолжать свою переправу у Басиньяны.
Утром 1 мая авангард Чубарова собрался весь на острове, тут же на берегу находились великий князь и Розенберг. Константин Павлович предложил Розенбергу, не мешкая дольше, начать переправу с острова на тот берег. Розенберг отвечал, что отряд еще слишком слаб и лучше подождать, пока подойдут тянувшиеся войска. Константин Павлович вспылил и дозволил себе едкое замечание, что Розенберг привык служить в Крыму, где было гораздо спокойнее и неприятеля никогда в глаза не видали. Упрек был слишком резкий и вместе с тем несправедливый, потому что у Розенберга не было недостатка в личном мужестве. Слова великого князя оскорбили старого служаку, у него не достало характера - не вмешивать личного чувства в решение вопроса, и приказание к наступлению было отдано. Авангард Чубарова двинулся на неприятельский берег в брод, по пояс в воде; подошедшая часть Розенбергова корпуса начала переправляться на остров 4.
Жители Басиньяны встретили Чубарова с радостью и тотчас стали рубить дерево вольности; Русские двинулись по дороге к Валенце и атаковали встреченного в нескольких верстах неприятеля. На подмогу скоро прибыли еще две роты; в голове их великий князь бросился неустрашимо в атаку. Успех был полный, но непродолжительный. Стали спешно возвращаться французские войска, шедшие к Александрии; прискакал сам Моро и послал за новым подкреплением. Русский отряд, состоявший всего из 2500 человек, отступил, но продолжал держаться в ожидании подкрепления. Подмога не подходила, потому что один из адъютантов Суворова, примчавшийся к Розенбергу с новыми настоятельными приказаниями - идти к стороне Тортоны, проезжая чрез Басиньяну, остановил переправу войск и даже велел идти назад батальонам, кои успели перейти на правый берег. Чубаров держался с трудом; великий князь сам поскакал за подкреплением; три батальона и две роты одни за другими подошли к полю сражения и восстановили бой. Новых подкреплений уже не являлось, беспорядок как видно был полный, руководительства делом не существовало. Число Французов росло с каждым часом; они стали близко грозить обоим флангам Русских; но упорство русской пехоты было так велико, что Французы разбивались о русские батальоны, как волны об утесы. Однако всему есть предел; на горах показались новые французские колонны, приходилось уступить поле сражения во избежание большей беды. После 8-часового боя началось отступление; но войска остановились все таки перед Басиньяной и до наступления ночи с непоколебимой твердостью отбивали все атаки.
Затем началось постепенное очищение французского берега; жители Басиньяны, несколько часов назад встречавшие Русских приветственными кликами, теперь стреляли по ним из окон. За недосугом они остались не наказанными, и Русские, преследуемые Французами, мало-помалу перебрались на остров. Но тут постигла их новая беда: крестьяне, состоявшие при паромной переправе, перерезали канат и скрылись, а паром унесло течением. Прошло немало времени, пока его поймали, исправили и пустили в дело для перевозки раненых. Суматоха на острове была ужасная, особенно у переправы; лошадь великого князя чего-то испугалась и занесла его в реку, но казак Пантелеев вовремя бросился на помощь и вывел его на берег. Всю ночь производилась перевозка на пароме раненых; всю ночь Русские держались на острове под огнем французских орудий и отражали неоднократные попытки неприятеля перейти в брод через рукав реки. Надо удивляться, как Французы не догадались удвоить, утроить силу своего огня; тогда ни один человек не мог бы спастись с острова, тем более, что войска стали переправляться на свою сторону когда уже рассвело.
Несчастное дело при Басиньяне стоило Русским больших потерь; убитых, раненых и попавшихся в плен насчитано почти 70 офицеров (один генерал) и до 1,200 нижних чинов; кроме того в руках Французов осталось 2 русские орудия, завязшие на пашне. У неприятеля выбыло из строя до 600 человек, в том числе один генерал. Один русский пленный офицер на другой день бежал на французской лошади; казачьи посты спасли его от погони. Суворов велел возвратить Французам лошадь, захваченную бежавшим.
В ночь после этого неудачного дела, т.е. с 1 на 2 мая, Суворов получил о нем известие и тотчас же послал Розенбергу новое приказание - идти куда было велено раньше, приписав собственноручно: "не теряя ни минуты немедленно сие исполнить, или под военный суд". Но посылки нового приказания было мало; до главной квартиры доходили тревожные донесения с казачьих постов о движениях французских войск, слышны были выстрелы, а войска Розенберга у назначенных для них переправ не показывались. Суворов стал сомневаться в благополучном возвращении Розенбергова корпуса и двинул было ему на выручку все войска к Камбио. Но эта мера оказалась ненужной: Розенберг скоро показался у Камбио, и неприятель не преследовал его, оставаясь два дня в бездействии.
Это была первая крупная неудача союзников. Раздраженный Суворов написал сгоряча донесение Государю, выставляя опрометчивость Константина Павловича и указывая, что поведение его противоречит дисциплине. Донесение это он однако отправил не сразу, а раздумывал и советовался. Когда же оно было отправлено, Суворова снова взяло раздумье; он стал жалеть, что поторопился, послал второго курьера вдогонку за первым и когда получил обратно бумагу, то разорвал ее и успокоился. Однако он не захотел пропустить происшедший несчастный случай без внимания, для чего и потребовал великого князя к себе. Чувствуя свою вину и желая отсрочить неприятность, если нельзя её избегнуть, Константин Павлович послал одного из своей свиты, Комаровского, отговорившись, что прибудет сам вместе с войсками. Суворов встретил Комаровского грозно; упрекал его в том, что он вместе со своими товарищами допустил великого князя до опасности быть убитым или попасться в плен; обещал заковать их всех и отправить с фельдъегерем в Петербург, и т. под. Суворов говорил с одушевлением и все время ходил по комнате широкими шагами; Комаровский стоял и молчал. Немного успокоившись, Суворов спросил, как велик конвой великого князя, нашел, что недостаточен, велел выделить часть своего собственного при надежном штаб-офицере и приказал Комаровскому отправиться с новым конвоем на встречу великого князя 5.
Прибыв к Константину Павловичу, Комаровский передал ему все, что говорил фельдмаршал. "Так он очень сердит", сказал великий князь и задумался. Прибыв в главную квартиру, он скрепя сердце поехал к Суворову; тот с низкими поклонами и другими знаками почтения встретил его в передней, пригласил в кабинет и заперся с ним вдвоем. Беседа продолжалась с полчаса; великий князь вышел расстроенный, красный от слез. Суворов провожал его с прежними поклонами; проходя приемную, где стояла свита Константина Павловича, он обратился к ним с угрозами, назвал их мальчишками, пообещал то же самое, что говорил Комаровскому, и затем продолжал провожать великого князя до крыльца с прежнею почтительностью.
Неизвестно, где находился и что делал во время неудачного боя при Басиньяне Дерфельден; о нем во всем этом происшествии не упоминается нигде ни слова.
Не ограничиваясь сделанным великому князю строгим внушением, Суворов хотел отдать приказ по армии, приписав случившуюся неудачу "запальчивости и неопытности юности", но этот порыв у него скоро прошел. Однако он помнил Басиньяну долго и когда, в дурной час, разговор касался этого предмета в присутствии Константина Павловича, то Суворов, не относясь прямо к великому князю, говорил: "молодо-зелено; не в свое дело не мешаться". Вообще он сумел подействовать на великого князя в том именно смысле, как желал; Константин Павлович с той поры проникся особенным к старому фельдмаршалу почтением и послушанием. Будучи прислан к Суворову в качестве ученика военного дела, он просил у него дозволения - присутствовать при докладах и решении дел. Суворов изъявил на это полное согласие, но с тем, чтобы друг другу не мешать и даже одному другого не видеть. Не знаем, долго ли и часто ли Константин Павлович пользовался этим дозволением, но присутствуя при занятиях фельдмаршала с его штабом, строго выполнял заключенное условие: входил тихо, не кланялся и садился где-нибудь в уголку. Суворов со своей стороны тоже делал вид, как будто не замечает своего высокого гостя.
На последнее, присланное в Борго-Франко приказание Суворова с угрозою военным судом, Розенберг отвечал, что в качестве подчиненного виноват без оправдания, но если главнокомандующий пожелает разобрать все дело, то оправдает его совершенно. Однако Суворов, при первом свидании, высказал ему крайнее свое неудовольствие и не принял отговорок, к числу которых принадлежали и ссылки на великого князя. Отдан был и приказ по соединенной армии, где хотя Розенберг не поименован, но косвенным образом сделан ему строгий выговор. Суворов выставлял на вид, что когда Русские храбро и успешно наступали на неприятеля, вдруг услышали у себя в тылу барабанный сигнал к отбою и сбору, чего не следует делать и на ученьях. Во время этого же дела, австрийские войска Вукасовича стали производить против Казале демонстративную переправу, вблизи от сильного неприятеля, и понесли довольно чувствительную потерю. "Демонстрации — игра юно-военных", говорит Суворов в своем приказе, указывает на их бесполезность и даже вред, объясняет, что нужны не демонстрации, а "разъезды и обвещательные посты от конницы; разве в ущельях гор пехота употреблена быть может, и то с великою осторожностью, чтобы отрезана не была. Иначе военный суд разбирать будет". Отзываясь очень одобрительно о храбрости действовавших при Басиньяне войск, Суворов в приказе особенно хвалит Милорадовича, который шел в атаку со знаменем в руке, в ручном бою сломал свою саблю и потерял двух лошадей, под ним раненых.
Государю было донесено об этом деле, как о последствии случившегося недоразумения, впрочем не скрывая нимало неудачи. Государь взглянул на происшедший случай серьезно и снова уполномочивал Суворова заменить Розенберга, если он недостаточно способен, Дерфельденом или кем иным, не стесняясь условиями старшинства. Но вместе с тем Павел I изъявил полное свое благоволение войскам; пожаловал всем награды по представлению Суворова; нижним чинам, бывшим в делах, повелел выдать по рублю, а находившимся под командою великого князя - по два. Суворов не сменил Розенберга. Он в состоянии был так поступить сгоряча, под минутным впечатлением, но потом делался по обыкновению весьма снисходительным, отличаясь большой так сказать инерцией. Такое его свойство мы имели возможность заметить давно, в первую Турецкую войну, и даже раньше. Некоторые хроникеры утверждают, будто он был часто несправедлив к Розенбергу, под влиянием интриг своих приближенных, и выставляют в виде доказательства, что еще до своего прибытия к армии, он предложил Розенбергу выйти в отставку, но потом взял свое оскорбительное слово назад. Быть может все это верно, но важнее всего результаты, а результат оказался все таки в пользу Розенберга. Для объяснения взаимных отношений Суворова и Розенберга не мешает еще сказать, что их военные натуры совсем не сходились; что Розенберг имел мало тех качеств, которые, по понятиям Суворова, именно и требовались в военном человеке. Поэтому и без интриг штабных чинов понятно, почему Суворов не чувствовал к Розенбергу особенного расположения, тем более, что знал его таким раньше. Да и не один Суворов, а довольно распространенное мнение во всей русской половине его армии было не в пользу Розенберга, которого просто не любили.
На этот раз вместо Розенберга поплатился другой: генерал-майор Чубаров 15 мая отставлен Государем от службы, о чем и сообщено Суворову. Впрочем через два месяца он принят на службу снова, с прежним старшинством 6.
Неудача басиньянского дела, которое некоторые военные писатели неверно называют демонстрацией, не имела важных последствий, кроме потери Суворовым времени в ту самую пору, когда он собирался атаковать Моро. Непроизводительная трата времени продолжалась и в следующие дни, потому что переправа Розенбергова корпуса производилась медленно, по недостатку перевозочных способов и вследствие вздувшейся воды. Во время этого замедления Суворов вдруг принял противуположное решение, - перенести все свои силы на левый берег. Причиною тому были новые о неприятеле сведения. Пришла весть, что Макдональд задержан на пути; что он даже совсем останется в неаполитанских владениях; об этом, несколько дней спустя, писал Суворову сам император Франц, как об известии "достоверном". Отовсюду шли также слухи, что Моро ожидает подкрепления и что 25,000 Французов идут с Рейна через Швейцарию в северную Италию. Как бы для пущего убеждения Суворова пришло извещение, что принц Роган, прикрывавший фланг и тыл Суворова со стороны Швейцарии, разбит. Грозила большая опасность, и Суворов не колеблясь принял меры для её предупреждения.
В дошедших до него вестях и слухах опять таки было мало правды. В то время как Суворов, в продолжение апреля, сделал в Италии так много, в Швейцарии и на Рейне месяц этот прошел почти в полном бездействии, хотя Французы могли быть подавлены превосходными силами Австрийцев. Впрочем Французы все-таки принуждены были оставить Энга-дин, причем небольшой французский отряд, угрожаемый со всех сторон неприятелем, отступил, открыв Австрийцам путь к С-Готару, пункту чрезвычайно важному. Генерал Лекурб собрав свою дивизию, двинулся к Белинцоне. Принц Роган следовал к этому же пункту; на Монте-Ченере произошла встреча, Роган был разбит и отброшен, а Лекурб заняв Белинцону отрядом Луазона, отошел назад к С-Готару, не имея и в мыслях продолжать наступательные действия или идти на соединение с Моро.
Что касается до Макдональда и Моро, то и о них вести были ложны. Первый отнюдь не рассчитывал оставаться в южной Италии, а напротив шел на соединение с Моро. Последний не ожидал сколько-нибудь значительных подкреплений и даже не мог оставаться долгое время в своей позиции у Александрии, так как весь левый берег По находился в руках союзников, лучший путь к Генуе был отнят занятием Нови, в тылу кипело народное восстание, затруднявшее до последней степени продовольствие войск, и почти все сообщения армии были отрезаны.
Все это оставалось неизвестным Суворову и открылось только впоследствии, а потому задуманное им передвижение союзных войск на левый берег По назначено было начать 5 числа вечером. Но помешал Моро, сам того не подозревая и имея о расположении союзников самые неверные сведения. Французский главнокомандующий, находившийся в положении не хорошем, решился в этот самый день открыть себе путь в Геную через Нови и Бокетский проход. С этою целью дивизия Виктора перешла Бормиду в 6 часов утра и двинулась к Маренго; находившиеся тут передовые австрийские войска под начальством Карачая отступили, послав гонца в австрийский лагерь при Торре ди Гарофолло. Меласа не оказалось там на лицо, поднялась суета, поехали за приказаниями к Суворову в Сале. Но так как туда было далеко и ждать долго, то генерал Лузиньян решился на свой страх идти с дивизиею, которою временно командовал, двинулся в путь и впереди Сан-Джульяно встретился с Французами. В это же время проходил чрез С.-Джульяно авангард Багратиона, двигавшийся от Нови к Камбио, во исполнение общего плана. Он тотчас пошел на выстрелы и пристроился к флангам Австрийцев. Лузиньян предложил Багратиону принять общее начальство, но тот отказался, предоставив эту честь австрийскому генералу. Союзники стройно двинулись с барабанным боем вперед. Французы держались и даже пытались обойти фланги, но безуспешно: Багратион отразил их встречными атаками. Казаки изрубили целый эскадрон французских гусар, отрезали небольшую часть французской пехоты, приперев ее к реке Танаро, и тоже почти истребили. А тем временем стали подходить свежие австрийские войска из своего лагеря; Моро увидел, что в окрестных местах находятся главные силы союзников и в 4 часа по полудни приказал отступать. Преследование производилось очень вяло, так что Французы, имея на Бормиде всего один мост, отретировались в порядке и разрушили за собою мост.
Суворов прискакал на поле сражения, но не мог поспеть ни к бою, ни даже к преследованию. Выслушав изложение дела, он остался недоволен недостатком энергии в преследовании, можно даже сказать отсутствием самого преследования. "Упустили неприятеля", сказал он с досадой. Он остался тут до следующего дня - поужинав поджаренным луком с хлебом и небольшим куском балыка, ночевал на поле сражения, а на утро расспрашивал казачьего атамана Денисова о ходе боя и участии в нем русских войск, т.е. хорошо ли Багратион атаковал и бил ли в штыки. Денисов, находившийся с Багратионом в дурных отношениях, высказал всю правду, а может быть и больше 7.
В деле при Маренго 5 мая принимало участие 7-8,000 Французов; союзников было несколько больше. Потери обеих сторон, приблизительно одинаковые, простирались от 500 до 600 человек у каждого, в том числе у Французов взято свыше 100 пленных. Как басиньянское дело для Русских, так и маренгское для Французов обошлись дешево и могли бы кончиться гораздо хуже, особенно последнее. При ином образе действий, союзники могли бы выманить всю французскую армию из-за Бормиды и нанести ей полное поражение. Но по несчастной случайности маренгское дело, подобно басиньянскому, происходило в отсутствие Суворова. Во всяком случае честь победы при Маренго принадлежит Багратиону, который и был за него награжден орденом св. Александра Невского.
После неудачной попытки - открыть себе прямой путь на Геную, Моро покинул позицию при Александрии и ретировался двумя другими дорогами, более кружными и трудными. Это осталось несколько дней неизвестным Суворову, и он стал приводить в исполнение свой прежний план, приостановленный неожиданным переходом Французов через Бормиду. Мая 7 войска тронулись и пошли по назначенным маршрутам, но 10 и 11 числа простояли у Кандии и Лангоско, пока строились через По мосты. Тем временем Французы оставили Казале и Валенцу, которые и были заняты союзниками; здесь найдено больше 100 человек русских раненых и 34 орудия, в том числе одно русское, потерянное при Басиньяне. Посланные за По казачьи разъезды не нашли Французов нигде до самой реки Танаро; между жителями носились слухи об отступлении Моро на Асти, но куда он затем ушел, оставалось неизвестным. Очищение Валенцы довольно ясно указывало, что французы отступают со своей позиции при Александрии; но Суворов этого не разгадал и их не преследовал, хотя время для истребления остатков республиканской армии еще не ушло. Быть может он предпочитал скорее занять Турин, что сулило ему большие выгоды. Даже когда было получено донесение, что небольшая крепость Чева, лежавшая в тылу Моро в Апеннинах, захвачена восставшими жителями, и Суворов велел послать туда гарнизоном летучий отряд по чрезвычайно трудному и опасному пути, -и тогда он продолжал теряться в догадках на счет Моро. Идти за ним, тратить время на осаду своих тыльных крепостей, завладеть Турином - такие представлялись ему главные задачи. Все три были несовместимы, и он предпочел - продолжая блокаду и осаду определенными на то корпусами и отрядами, овладеть Турином.
Решение — уничтожить прежде армию Моро — было бы во многих отношениях предпочтительнее, так как Моро мог уйти, а Турин нет; но невозможно отрицать и громадные выгоды для союзников от немедленного захвата Турина. Занятие этой столицы бывшего Сардинского королевства было весьма важно в отношении политическом; еще более оно было полезно по тому нравственному впечатлению, которое должно было произвести на всю Италию. Кроме того, держа в своих руках Турин, Суворов имел в виду отрезать армии Моро последние пути для получения подкреплений и запасов из Швейцарии и Савойи; он рассчитывал, что один голод заставит французов покинуть Пьемонт, а восстание жителей задержит их до прибытия союзной армии и совершенного их истребления, после чего Генуя падет сама собою. Наконец, очень большое влияние на принятое Суворовым решение оказало и то обстоятельство, что в Турине хранились огромные склады запасов, артиллерийские парки и арсенал. Суворов скорбел, что тратит столько времени и сил на блокады и осады; туринские средства могли его в известной степени выручить. Все это, вместе взятое, действительно представлялось очень веским мотивом для принятого Суворовым плана действий.
Союзная армия следовала к Турину двумя колоннами, под начальством Меласа и Розенберга. Швейковский был отряжен для занятия Александрии; Отт и Край обеспечивали тыл от покушений Французов со стороны средней Италии; сделаны и другие распоряжения для обеспечения тыла и флангов, и Суворов спокойно продолжал с армиею путь к Турину. Походом он вел себя почти также, как в старое время в Турции и Польше, но тут чаще ездил в экипаже. Штаб его не всегда находился при нем, а часто рассылался в разные части колонны для присмотра, так что при главнокомандующем оставался иногда только небольшой казачий конвой и даже просто один казак. Уезжая верхом вперед, Суворов слезал с лошади, ложился где-нибудь невдалеке от дороги в винограднике или в тени строения и смотрел на мимо проходившие войска. Отсюда, совершенно неожиданно для всех, он шибко выезжал на дорогу, пристраивался к какому-нибудь полку, ехал между солдатами и беседовал с ними. Завидев фельдмаршала, задние спешили вперед; усталые, отставшие прибавляли шагу, приободрялись; его окружали, к нему теснились 8.
На пути к Турину жара стояла страшная; Суворов то присаживался в карету, то ехал верхом. Карета была старомодная; купил ее Суворов у казаков, запрягались в нее обывательские лошади, кучером служил один из окрестных крестьян, на запятках иногда красовался кривой повар Мишка. Уже много лет, как Суворов не имел даже собственных верховых лошадей, а брал обыкновенно казачью, под экипаж же употреблял или обывательские или подъемные. Не мудрено поэтому, что "немогузнайки" часто его вываливали или опрокидывали вместе с экипажем, и ему приходилось расплачиваться подбитыми глазами и помятыми боками. Австрийцы с любопытством посматривали на "ковчег", в котором ехал главнокомандующий. Суворов сидел задумавшись, с 2 или тремя лицами свиты, в тесноте и духоте; потом вышел и сел верхом, другие за ним. Желая объехать двигавшуюся колонну, он взял в сторону и бойко перескочил довольно широкий ров, так что все невольно вскрикнули. Обогнали колонну, ехали часа 4, войска остались далеко позади. Шателер был раньше послан вперед с несколькими частями войск, для необходимых распоряжений и переговоров с неприятелем; Суворову хотелось пораньше узнать о результатах миссии генерал-квартирмейстера, — и он все ехал вперед. В свите его находилось всего 3-4 лица, конвой состоял из десятка казаков, не было проводника, а между тем Турин был занят Французами. Наступила ночь. Донской атаман Денисов обратился к племяннику Суворова, князю Андрею Горчакову, с советом - остеречь фельдмаршала, так как его могут захватить в плен. Горчаков отозвался, что не смеет. Тогда Денисов заступил Суворову дорогу и объяснил, что ехать таким образом дальше - нельзя. Суворов отвечал, что ему необходимо видеться с Шателером, Денисов вызвался за генерал-квартирмейстером съездить. Город был недалеко, Денисов отыскал Шателера и вскоре с ним вернулся 7.
Оказалось, что Шателер сделал французскому гарнизону предложение - сдать город. Гарнизон состоял из 3,400 человек, под начальством пьемонтского генерала Фиореллы, который отвечал, что будет защищаться до последней крайности. Шателер приказал открыть артиллерийский огонь по форштату; Французы отвечали тем же. Суворов отдал приказание, чтобы город был окружен со всех сторон подходившими войсками, которые должны были в продолжение завтрашнего дня, 15 числа, устроить батареи, вооружить их к вечеру, в первом часу ночи на 16 число открыть огонь и, если к 3 часам утра город не сдастся, штурмовать его. Сделав это распоряжение, Суворов приблизился к предместью, остановился у фонтана и восхищался прелестною итальянскою ночью, любовался прихотливыми очертаниями деревьев, хвалил роскошную южную природу. А тем временем стали вблизи ложиться французские ядра, Денисов, не теряя времени на убеждения, схватил фельдмаршала поперек и побежал с ним в сторону. Озадаченный Суворов вцепился ему в волосы (но не драл), назвал его "проклятым", спрашивал с негодованием, что он делает. Денисов спустил его с рук во рву и так как Суворов все хотел к фонтану, то повел его якобы по желанию, но в сущности в другую сторону, подальше от ядер, и привел в более безопасное место. Суворов выразил свое неудовольствие, но не настаивал на прежнем требований и провел тут остаток ночи 7.
На рассвете 15 мая один из австрийских полков занял предместие Баллоне, прочие войска двинулись на назначенные им места. Суворов поручил князю Горчакову написать опять генералу Фиорелле предложение сдаться, объяснив, что в присутствии многочисленной армии сопротивление поведет к одному бесполезному кровопролитию. Комендант отвечал довольно дерзким отказом, выразив в письме к самому Суворову удивление, что каждый генерал союзной армии обращается к нему, Фиорелле, с подобными требованиями, а потому предупреждал, что более не станет давать ответов. "Атакуйте меня, и тогда буду отвечать", были заключительные слова письма, с прибавлением угрозы, что если войска не очистят предместия, то по ним будет открыт огонь. После этого не стоило терять времени на переговоры, и Суворов отдал дополнительное приказание - открыть траншеи, ставить батареи и затем бомбардировать город два дня, приготовившись в это время к штурму.
Однако тут, как и во многих других местах, город был спасен самим населением. Жители Турина и национальная гвардия впустили союзные войска; вступление их произошло так внезапно, что многие из Французов не успели спастись в цитадель и скрылись в городских домах. Фиорелла пытался было подать им помощь вылазкою из цитадели, но безуспешно. Французов перебито около сотни, вдвое взято в плен, втрое досталось больных и раненых; кроме того без малого 400 орудий, 20,000 ружей и огромное количество всякого рода военных запасов. В 3 часа пополудни Суворов вступил с войсками в Турин. Улицы были полны народом, отовсюду раздавались восклицания с виватами императорам Францу и Павлу; прием был даже более шумный, чем в Милане. Великий князь въехал в город при одном из австрийских кавалерийских полков, среди офицеров полка, но был узнан и потому сделался предметом оживленных оваций. Вечером город иллюминовался.
Суворов поместился в нижнем этаже одного дома; великому князю был отведен великолепный дворец, от которого он отказался и провел ночь за городом, в расположении австрийских войск. Фиорелла прислал парламентера с объявлением, что канонада будет производиться по городу до тех пор, пока союзники его не очистят. Говорили тогда, что парламентер был прислан с целью - разведать, где занял квартиру Суворов, дабы потом направить выстрелы в ту сторону, и что хотя французский офицер проезжал по улицам с завязанными глазами, но как кажется успел в своем намерении. Около полуночи с 15 на 16 число огонь действительно был открыт, так как Фиорелла считал справедливым наказать жителей за измену. Суворов юмористически доносил, что неприятель "поздравлял победителей непрестанною пальбою, градом бомб, картечей и каленых ядер до рассвета, причем убито в городе из обывателей два человека и досталось жестоко черепице крыш". Однако едва ли ограничился этим вред от французской бомбардировки; в трех местах города загорелось; во дворе дома, занятого фельдмаршалом, убито несколько лошадей, оторвано несколько рук и ног. Донской атаман решился войти к Суворову в спальню. "Что ты, Карпович", — спросил Суворов проснувшись или делая вид, что перед тем спал. Денисов доложил, что бомбардируют из цитадели и метко целят в этот дом. "Оставь меня, я спать хочу", — отвечал Суворов и повернулся лицом к стене. Денисов вышел, но скоро послышался голос Суворова, требовавшего к себе дежурного генерала 7.
Жители Турина пришли в отчаяние; если бы Фиорелла держал свое слово несколько дней подряд, то городу бы несдобровать. Желая успокоить мирных граждан и отблагодарить их за содействие при занятии города, Суворов велел Горчакову написать французскому коменданту снова. Горчаков стыдил Фиореллу за принятое решение; говорил, что если при занятии Турина погибло несколько Французов, то виновен в этом один он, Фиорелла, а не жители, ибо не могли же 300-400 человек отстоять такой обширный город против многочисленной армии. Затем Горчаков предупреждал Фиореллу, что если канонада по городу возобновится, то будут выведены на эспланаду цитадели пленные Французы, не исключая больных, и останутся под огнем до тех пор, пока будет продолжаться пальба по безвинным гражданам. Угроза подействовала: комендант объявил, что не станет стрелять по городу, если союзники обяжутся не вести атаки с городской стороны. Суворов согласился, хотя часть цитадели, обращенная к городу, была слабее прочих, и в тот же день, 16 числа, была заключена в этом смысле капитуляция. Городское управление издало объявление, где заявляя глубокую признательность главнокомандующему за великодушную, человеколюбивую попечительность о городе, приглашало жителей Турина спокойно и доверчиво приняться за обычные занятия.
В тот же день было получено донесение о сдаче генералу Повало-Швейковскому Александрии на капитуляцию. Генерал Гарданн, с 3000 человек гарнизона, сдал город и отступил в цитадель с тем, чтобы союзники ничего не предпринимали против цитадели со стороны города и чтобы раненые Французы, оставленные в городе, по выздоровлении получили свободу и право вернуться в отечество. Таких Французов было до 600, да 30 русских и австрийских пленных; бывшие в крепости пьемонтские солдаты значительною долею вступили на службу в союзную армию. Суворов был очень недоволен этими условиями, которые противоречили данной Швейковскому инструкции, и выразился в письме к Разумовскому такими словами: "рекрут генерал-лейтенант Швейковский сделал капитуляцию как невежда с комендантом александрийского замка о увольнении оставшихся в городе больных и раненых, с другими не лучше артикулами". Досаду свою Суворов однако же в официальном донесении скрыл, помирившись с невозможностью исправить дело 9.
Получено также известие о переходе в руки союзников Феррары и миланской цитадели. Феррара (и город, и цитадель) была хорошо вооружена и снабжена, а цитадель нельзя было иначе взять, как правильною осадой. Но малодушный комендант, после первых выстрелов генерала Кленау, причинивших в цитадели пожар, согласился на капитуляцию перед отрядом, который немногим превышал гарнизон, и положил оружие с обязательством не служить полгода противу союзников. Австрийцам достались 1500 ружей и 75 пушек. После кратковременной осады сдалась и миланская цитадель; гарнизон в 2000 человек отпущен без оружия, с условием не служить против союзников год; в крепости найдено 119 орудий, в том числе 30 осадных, и много военных припасов.
По случаю всех этих успехов, назначено было празднество на 17 мая. Утром отслужено в доме Суворова благодарственное молебствие по чину православной церкви; потом главнокомандующий в парадной форме, при всех знаках отличий, отправился в богатой карете в собор. В этом торжественном шествии его сопровождали генералы союзной армии, все верхами; народ теснился около кареты, оглашая воздух криками. При входе в церковь, Суворов был встречен духовенством; во время молебствия усердно молился; артиллерия, расставленная на городском валу, производила пальбу. Таким же порядком возвратился Суворов домой и потом дал парадный обед, пригласив знатнейших лиц города и некоторых генералов союзной армии. Вечером Суворов был в свою очередь приглашен в театр, где приготовили ему торжественный прием; при входе его в ложу раздались общие рукоплескания, поднялся занавес и на сцене открылся храм славы, в котором красовался бюст Суворова, окруженный эмблемами его побед. Суворов, под влиянием смешанного чувства смущения и удовольствия, прослезился и с выражением глубокого почтения кланялся публике. Возвращаясь домой, он ехал по иллюминованным улицам; среди огней блистали литеры его имени.
По занятии Турина, первым делом Суворова было восстановление в Пьемонте прежнего порядка вещей. Почти повсеместный радушный прием союзников давал основание предполагать, что такая мера совпадает с желанием большинства населения Сардинского королевства. С первого дня вступления в сардинские владения, Суворов стал думать о восстановлении королевства и королевской армии, которая состояла из 40,000 хорошо обученных войск, кроме 26,000 милиции. Мерою этою он рассчитывал усилить свои средства для борьбы с Французами и, находясь на пути к Турину, поручил формирование армии графу Сент-Андре, генералу Латуру и подполковнику Атемсу. Еще раньше он издал прокламацию к войскам пьемонтским; в ней говорилось, что союзники вступают в Пьемонт для восстановления короля; что главнокомандующий приглашает всех присоединиться к избавителям и обещает, что никому другому они не будут присягать, кроме короля Сардинского. Через два дня объявлена другая прокламация, к пьемонтскому народу, в том же духе: народ призывался к оружию для защиты религии и охранения собственности каждого. Кроме того Суворов приказал передовым партиям своих войск распускать слух о скором прибытии герцога Аостского, а за ним и короля.
Действительно таковы и были намерения императора Павла; однако он, хотя не сразу, но стал допускать возможность противуположных австрийских замыслов, и в словесных его повелениях, которые записывались Ростопчиным, мы встречаем под 14 мая 1799 года: "заготовить декларацию Венскому двору, в случае желания и намерения его присвоить что-нибудь в Италии". Когда же получено было донесение Суворова о занятии Турина и об осаде цитадели, Государь написал ему 7 июня: "коль скоро овладеете туринскою цитаделью, уведомьте о сем Сардинского короля, пригласите возвратиться в Турин и восстановите на престоле" 10.
Поступая таким образом на пути к Турину, Суворов в том же смысле продолжал действовать и по занятии города. Он восстановил должности, звания, титулы, ордена и проч., существовавшие в недавнее царствование Сардинского короля, а все распоряжения по введению новой администрации возложил на особый временный верховный совет. Губернатором Турина был назначен Сент-Андре, доверенный короля, а управление Пьемонтом по делам политическим, административным и военным возложено на генерала де-Латура. Вторично объявлено то самое воззвание, с которым Суворов обратился к пьемонтскому народу раньше. Национальную гвардию, хотя она была происхождения республиканского, он не счел полезным распускать, так как большинство национальных гвардейцев не сочувствовало французскому революционному режиму. Национальной гвардии приказано продолжать службу для охранения спокойствия в городе, но от жителей велено отобрать оружие и всякие военные запасы, а также потребована выдача Французов, укрывавшихся в домах.
Распоряжения Суворова были не долговечны; ему пришлось самому отменить большую их часть, прежде чем они успели дойти до Вены, потому что скоро получены указания Австрийского правительства по поводу первых принятых мер при вступлении союзников в пределы Сардинского королевства. Меры эти возбудили в Вене крайнее неудовольствие, и Австрийский император счел нужным обратиться к главнокомандующему с новым рескриптом. Он писал, что в землях, занятых союзными войсками по праву завоевания, не может быть признаваемо иной власти, кроме его, императора Австрийского; что поэтому все, относящееся до гражданского управления и части политической, должно быть предоставлено распоряжениям Венского кабинета; наконец, что пьемонтские солдаты должны быть призываемы не под знамена Сардинского короля, а на службу Австрийского императора, ибо долгая война требует покрытия потери людей способами чужих областей, отнятых от неприятеля.
После этого рескрипта, своекорыстные виды Венского двора обнаружились с полною ясностью. Все внутреннее управление вверялось австрийским комиссарам; распоряжения по снабжению союзных войск и употребление для того средств занятого края поручено Меласу; офицеры и солдаты бывших пьемонтских войск принимались исключительно на пополнение австрийской армии, что конечно в несколько раз уменьшило число охотников. Все прокламации и объявления после 16 мая издавались уже от имени не главнокомандующего Суворова, а подчиненного ему генерала Меласа, как уполномоченного от Римского императора; о короле Сардинском в них не упоминалось ни слова. Семя неудовольствия между союзниками было брошено в почву, и только изменение австрийской политики могло устранить роковые для союза результаты. Но подобного изменения конечно нельзя было ожидать; эгоистические виды Венского двора напротив того, по мере успехов Суворова, крепли, и поводы к взаимным неудовольствиям множились, потому что захватывали область не только политическую, но и военную.
И точно, Суворову было снова подтверждено Австрийским императором держаться плана операций, изложенного в двух прежних рескриптах, и переход союзников на правый берег По принят за нарушение данной инструкции. Австрийский император опять выражал свою волю, чтобы все предположения Суворова были оставлены, а обращено исключительное внимание на взятие Мантуи и цитадели миланской; чтобы для этого усилены были там осадные корпуса; чтобы главная армия заняла положение, отвечающее только цели охранения сделанных завоеваний. В особенности заботились в Вене о скорейшем взятии Мантуи и обращались с беспрестанными об этом подтверждениями к русскому послу Разумовскому, о чем он официально и сообщал Суворову. Но в тоже время, пользуясь проездом чрез Вену в Италию сына Суворова, Аркадия, Разумовский послал главнокомандующему с этой верной оказией частное письмо, советуя продолжать по-прежнему, не заботясь о боязливости Венского двора, который напуган прошедшими бедствиями, а после сам будет: "благодарить, славить и обожать". Совет был однако весьма рискованного свойства, в виду неоднократных подтверждений за собственною подписью императора, и его легче было давать, чем исполнять, хотя исполнителем и был такой не охотник действовать по чужой указке, как Суворов 11.
Барон Тугут был вообще не доволен русским полководцем, который не обнаруживал готовности состоять в его услугах. Желчный нрав и беспредельное самолюбие руководителя Венского кабинета не терпели в исполнителях ни малейшей самостоятельности; чего ради высшие ступени армии были наполнены людьми крайне посредственными, но преданными первому министру и точными исполнителями его воли. Имея намерение во что бы то ни стало согнуть волю Суворова перед своею собственною, но не рассчитывая успеть в этом прямо, Тугут пошел к цели окольным путем и действовал чрез своих клевретов, занимавших высшие посты в армии. Интрига, сплетня, донос, противодействие главнокомандующему или по крайней мере умышленно создаваемые ему затруднения, - сделались явлением повседневным. Под предлогом - не отвлекать фельдмаршала к предметам второстепенной важности, - гражданская, политическая и военно-хозяйственная власть вручены были тупому, ограниченному Меласу, которым руководить было гораздо удобнее. Завязались прямые сношения австрийских генералов с гофкригсратом; Суворов перестал им доверять, видя в них своих недругов и Тугутовых шпионов. Единство, стройность в распоряжениях исчезли; многочисленные недоразумения и неисправности, не только невольные, по и умышленные, участились; приказания доходили до австрийских войск медленно, неверно, иногда в таком искалеченном виде, который прямо противоречил первоначальному их смыслу. Затруднения и беспорядки в снабжении армии продовольствием возрастали по дням; магазинов было мало, и войска на походе кормились большею частью реквизиционным способом, а лошади - подножным кормом. Хлеб, доходивший временами до солдат чрез посредство австрийских комиссаров, сплошь да рядом был дурно испечен, из порченой муки, мясо не свежее, вино разбавленное водой, так что русские войска, не избалованные и не взыскательные, жаловались.
Если при выезде своем из Вены к армии, Суворов, не связавший себя никакими обязательствами относительно направления военных операций, ласкался надеждой, что отделался от гофкригсрата, то он ошибся жестоко. Если уступая Меласу свои обязанности внутренней службы, он, под впечатлением кончанских взысканий и дела Вронского, рассчитывал избавиться от обузы и больших неприятностей, то теперь приходилось ему убеждаться в противном. Если он полагал, что австрийское интендантство есть недосягаемый образец для русского, - то должен был значительно разочароваться и в этом. Он принялся исправлять зло, насколько возможно. Сделано распоряжение, чтобы приказания сообщались из главной квартиры в австрийские войска не чрез Меласа, а прямо ближайшим начальникам, которые должны уже были сами доводить их до сведения Меласа. Велено австрийскому провиантмейстеру и земским комиссарам получать наряды и распоряжения от генерал- квартирмейстера Шателера, знакомого с общим ходом и планом военных операций. Но эти и другие подобные меры были паллиативами, ослабляя временами зло, но не исцеляя его. Они даже принесли известную долю вреда; Шателер, который понравился Суворову, сблизился с ним и открыто выказывал искреннее к нему уважение, - был поставлен в необходимость действовать не так, как указывалось из Вены, стал в холодные отношения с Меласом и навлек на себя неудовольствие Тугута.
Все это освещает дело с невидной его стороны и дает каждому не предубежденному возможность убедиться, что нити злой воли, портившей общую задачу союзников, шли не от Суворова, а от Тугута. Этот узкоглазый руководитель австрийской политики был, подобно Цезарю Борджиа, не разборчив в выборе средств для достижения целей; он отличался кроме того какою-то неразумною ненавистью к России, может быть именно из-за того, что помощь России была необходима Австрии как последний ресурс. Что было делать с ним Суворову, особенно в описываемый период кампании, когда зло только что начинало назревать и не поражало еще глаз своею злокачественностью? Протестовать - бесполезно и нельзя; жаловаться своему Государю - слишком преждевременно; оставалось только переписываться с русским послом в Вене, побуждая его к противодействию интригам и козням. Суворов так и поступил.
В нескольких письмах к графу Разумовскому он касается некоторых больных мест тогдашнего положения, особенно военной стороны предмета. Он пишет, что много бы набралось добровольных пьемонтских войск для борьбы с Французами, если бы их дозволено было формировать на предложенных им, Суворовым, основаниях; притом они ничего бы не стоили Австрии. Он указывает, что в этом случае пример Французов, в быстрых их завоеваниях, заслуживает полного внимания, поясняя, что "после можно распустить, если не нужно". В особенности настаивает Суворов на наступательном образе действий, говоря, что в офансиве (наступлении) Французы ушли дальше других, что благодаря дефансиву (отступлению) была потеряна Италия с предградием Вены, а офансивом эрц-герцог Карл выгнал из Германии две армии. Объясняя невыгоду оборонительной, кордонной системы, Суворов вразумляет Разумовского, что таким образом погибли тут Болье, Альвинци и Вурмзер, а Бонапарт победил, и что ему, Суворову, видно также придется погибнуть, тем паче, что "недорубленный лес опять вырастает". Особенно сокрушало его требование, вследствие которого значительная часть союзной армии оставалась назади, при крепостях. "Как бы ни была Мантуя драгоценна", говорит он: "все же она не стоит потеряния лучшего времени кампании", и восклицает: "Спасителя ради, не мешайте мне" 9.
Таким образом видно, что ход кампании до занятия Турина вовсе не удовлетворял самого Суворова и, в значительной степени, зависел не от его воли. Конечно он делал ошибки, как объяснено в своем месте, и продолжал их делать в Турине, раздробив значительную часть своих сил для овладения краем и очищения его до Альпов. И хотя главная тому причина заключалась в недостатке сведений о Моро, но и в этой скудости известий Суворов не совсем прав: в его распоряжении находилось гораздо больше войск, чем у Французов, особенно легкой конницы для разведочной службы; союзники владели всем краем вокруг Моро и должны были иметь о нем верные сведения гораздо скорее и легче, чем Моро о союзниках. Но и это замечание верно не безусловно. Некоторые внимательные участники Итальянской кампании заметили, что французская партия была сильна в западной части северной Италии, и это обстоятельство должно было сильно затруднять циркуляцию верных о Французах известий 12. Торжественные встречи Суворова, а также народные восстания в разных местах, не есть опровержение. Французские сторонники на итальянской территории очень уменьшились в числе, но самые упорные и энергические только присмирели, стушевались и стали действовать втайне. А подобные непримиримые и составляют действительную силу всякой партии. В эту кампанию происходили беспрестанно такие сюрпризы и неожиданности, что их только и можно объяснить глубоким разделением Итальянцев на две ничем не согласимые политические фракции.
Вообще описываемый период Итальянской кампании сложился под действием многих причин, и приписывать все худое Суворову невозможно, при условии соблюдения хоть тени беспристрастия. Разве все, начиная с безусловных венских инструкций и кончая свойствами австрийского интендантства, не создавало русскому полководцу очарованного круга, из которого он не мог вырваться? В этом и заключается основная суть дела. Но чтобы исчерпать предмет до конца, остается рассмотреть еще одно обстоятельство, которое потом было выдвинуто Австрийцами в виде обвинения Суворова и Русских, именно грабительство войск.
Нельзя отрицать, что русские войска, десятки лет воспитывавшиеся в борьбе преимущественно с Турками и Татарами, отличались известною долею распущенности, тем более, что обычай узаконил в них понятие о праве на добычу. Но в Италии и обстановка войны, и присмотр за войсками были уже не те, что в Турции или Польше. Бывали случаи грабительства, и в начале быть может не редкие, но это были случаи, а не система. При движении от Адды к Милану, Суворов заметил несколько русских солдат на отлете, велел их схватить и тут же, на походе, прогнать сквозь строй 8. Затем, после выступления из Милана, при устройстве переправы через По, австрийский понтонерный офицер донес о притеснениях, делаемых Русскими местным жителям и, как видно, жалоба эта была не первая. Суворов велел сообщить Розенбергу, чтобы грабежи солдат непременно были прекращены; приказал разыскать, кто ограбил подателя жалобы и найденного наказать, а полковому командиру заплатить обиженному, что причитается. Но жалобы продолжались, и потому спустя несколько дней был отдан приказ. Объявлялось, что за все подобные беспорядки отвечает генерал-гевальдигер, который должен иметь своих помощников в хвосте каждой колонны, при взводе драгун и десятке казаков. "Суд короткий", говорится в приказе: "старший в полку или в батальоне прикажет обиженному все сполна возвратить, а ежели чего не достает, то заплатить обиженному на месте из своего кармана; мародера — шпицрутенами по силе его преступления, тем больше, ежели обиженного на лицо не будет". Суворов обращается и прямо к Розенбергу: "Андрей Григорьевич, Бога ради учредите лучший порядок; бесчеловечие и общий вред впредь падают на особу вашего высокопревосходительства".
Кажется это увещание, вместе с предписанными мерами, в известной степени подействовало. Разумеется отдельные случаи продолжали проскакивать, но это зло неизбежное всегда и всюду. Возводить их в систему и на них строить характеристику армии - прием несправедливый и менее всего приличествующий Австрийцам, которые имеют в этом отношении собственный опыт и дурную славу, распространенную в западной Европе о Хорватах. Да и поводы к самовольству и мародерству со стороны русских солдат создавались Австрийцами же, т.е. нераспорядительностью и неисправностью их провиантских чинов и учреждений. Багратион, узнав однажды о прибытии транспорта с печеным хлебом для других войск, удержал его для своего отряда, потому что уже третий день нуждался в провианте. Казачий полковник Поздеев доносил, что его полк третий день не получает провианта и фуража и что хотя он посылал с требованием в магазин, но австрийский генерал Цопф не приказал выдавать. Подобные жалобы заявлялись русскими начальниками часто, и русский обер-провиантмейстер-лейтенант Крок рапортом подкрепляет их справедливость. Как же было, при таких порядках, удержать солдат от желания — попользоваться чем-нибудь у жителей? Даже в лучших случаях, когда войска не нуждались в самом необходимом, например в хлебе, им приходилось зачастую довольствоваться сухоядением, вместо простой, но сытной и питательной пищи, к которой они привыкли в России. И это происходило в богатой стране, полной продовольственных способов, которые кололи глаза и раздражали аппетит. Однажды, на каком-то переходе, группа солдат расположилась на берегу реки. Закусывали тем, что имели при себе, и смачивали горло водой, хлебая ее деревянными ложками прямо из реки. Наехал случайно Суворов; "что ребята вы тут делаете", спросил он: "Итальянский суп хлебаем, ваше сиятельство", отвечали солдаты. Суворов слез с лошади, подсел к ним, взял ложку, похлебал воды, очень похвалил итальянский суп и потом сказал, что "теперь сыт, совсем сыт". Садясь на лошадь и прощаясь с солдатами, он многозначительно им заметил, что Французы невдалеке, что у них пропасть разного добра и что надо только до них добраться, а там уж не станет дела за приправой к супу.
Каковы бы ни были нарекания на Суворова и на его русские войска, Император Павел был ими очень доволен, и вся Россия тоже. "Честные и верные сыны отечества составляют хор, воспевающий победы ваши", писал Суворову Ростопчин: "а злодеи ваши и тварь пресмыкающая грызет землю и боится блеска славы вашей". Государь приказал справиться, сколько есть готовых крестов св. Анны, чтобы послать тотчас же Суворову 500, "в его волю". В начале июня Государь писал ему: "в первый раз уведомили вы нас об одной победе, в другой о трех, а теперь прислали реестр взятым городам и крепостям. Победа предшествует вам всеместно, и слава сооружает из самой Италии памятник вечный подвигам вашим. Освободите ее от ига неистовых разорителей, а у меня за сие воздаяние для вас готово. Простите, Бог с вами". И точно, в полтора месяца северная Италия была очищена от неприятеля; в руках Французов оставались только крепости Мантуя и Кони да цитадели туринская, александрийская и тортонская.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии