В свое время я изрёк некую истину: "гений в политике – это хуже чумы". В те времена эта истина была сообщена почти без доказательств. Несколько позже по поводу нее меня свирепо допрашивали в Гестапо: кого это я, собственно, имел в виду? Я отвечал невинно: конечно, Сталина. Еще позже я пытался обосновать эту истину так: гений это человек, выдумывающий нечто принципиально новое. Нечто принципиально новое, естественно, входит в конфликт со всем, что называется "старым". Но так как жизнь человеческого общества базируется на целой сумме старых навыков, верований, традиций и чего хотите еще, то гению остается одно: попробовать сломать "косность среды" методами вооруженных доказательств. Из этого никогда ничего путного не выходило.
Гений в политике – как и в других областях человеческой жизни – кроме – науки – поставляет ничем незаменимый материал для экранных и литературных Холливудов всех эпох. О докторе Дженкинсе, который нам с вами дал оспенную прививку, вы, я полагаю, не знаете или почти ничего или вовсе ничего. Вероятно, не знают о нём и сестры милосердия. Но о Екатерине Великой исписаны целые библиотеки романов и накручены миллионы верст фильмов. Я не занимаюсь никаким утопизмом и никаким прожектерством и не собираюсь предлагать Холливуду фильм из жизни Дженкинса или Менделеева. Но нынешнему русскому читателю стоит предложить некоторые – в общем довольно простые соображения. Вот из числа тех, которые нам в голову не приходили – пока голова была в безопасности.
Итак: Ганнибал был, вероятно, величайшим полководцем истории: его "Канны" с тех пор пытались "догнать и перегнать" все полководцы мира и никому это не удалось. Ганнибал действительно "чуть-чуть" не захватил Рима. Но Карфаген он погубил окончательно. И, в изгнании, покончил жизнь самоубийством.
Цезарь был тоже гением. Римскую демократию он заменил первым в европейской истории тоталитарным режимом, Рима не спас и был зарезан своим лучшим другом – почти как Троцкий.
Карл Великий резал публику налево и направо, никакой Империи не создал и вообще у него ни из чего ничего не вышло.
В гении попал и наш Петр Первый. Его карьера кончилась более мирно: капитуляция всей армии на Пруте, опустевший престол, почти сто лет порнократии и крепостное право.
Был гением и Наполеон: Ваграм и Аустерлиц, свод законов и стихи Гейне о двух гренадерах – коронный номер Шаляпина. Даже и Лермонтов соблазнился:
"Хвала, он русскому народу
Великий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал".
Какую это свободу каким это народам мог завещать наследник Цезаря и предшественник Сталина – остаётся мало понятным. Но в общем всё это кончилось так: Франция обескровлена вконец, Европа разорена, тираны и казаки в Париже, а гений на острове Святой Елены. Потом был "гений Гитлера". Теперь живет ещё гений Сталина. Подождем. Гениев по осени считают.
В числе тех еретических мыслей, которые в свое время были высказаны в моей газете, была и такая: Николай Второй был самым умным человеком России. Сейчас, восемь лет спустя, в мою фразу о Николае Втором я внёс бы некоторое "уточнение": с момента Его отречения от престола в мировой политике, – во всей мировой политике, более умного человека не было. Или, ещё точнее – или осторожнее – никто ничего с тех пор более умного не сделал.
Напоминаю исторический и общественный ход событий. У нас после гибели Николая Второго погибли: Милюков, Керенский, Троцкий, Бухарин и ещё несколько сотен столь же талантливых людей. И мы вместе с Милюковым, Керенским, Троцким, Бухариным и ещё несколькими сотнями столь же умных людей тоже катимся со ступеньки на ступеньку.
В Германии с тех пор выведены в исторический и прочий расход Вильгельм Второй, Веймарская конституция и гитлеровский Третий Райх. Немцы за это время проделали тот же процесс, что и мы. Или почти такой же.
После устранения двух реакционных монархов – в притоне Лиги Наций собрался "цвет человечества". Цвет человечества лил потоки красноречия и водопады шампанского. Клемансо – "отца победы" – вышибли вон. Вильсона, отца "четырнадцати пунктов" – вышибли вон. Ллойд Джорджа, отца "торговли с людоедами" – тоже вышибли вон. Ни из чего ничего не вышло: ни из примирения с Германией, ни из разоружения Германии. Ни из помощи Белой армии, ни из признания большевиков. Ни из посредничества между Японией и Китаем, ни из попыток посредничества в греко-турецкой войне. Я в своё время писал, что удостоверения Лиги наций следовало бы печатать на бланках желтых билетов. У М. Алданова есть очерки заседаний Лиги Наций, которые, вероятно, являются мировым рекордом в области политического репортажа. Прочтите их – и не пеняйте на желтый билет.
Итак вот: был цвет человечества. Самые избранные из самых избранных. Они произносили по сто красивых слов в минуту. Кое-кто и по триста. За это время шла война в России, шла война на Дальнем Востоке, шла война в Турции, шла война в Испании. Были и "инциденты": польский генерал захватил литовскую вильну. Муссолини захватил Абиссинию. Лига Наций говорила: ах, как нехорошо! Потом Гитлер захватил Рейнскую область. Потом Австрию. Потом Чехию. К моменту абиссинской войны "англичанин мудрец" оказался без снарядов: флот снарядов не имел. К моменту гитлеровских неприятностей тот же мудрец страшно боялся... французского подводного флота. Словом – под прикрытием цвета человечества мирно зрел плод Второй Мировой войны. Потом было 110 союзных дивизий против пяти немецких – и, под прикрытием этого блефа, Гитлер съел Польшу. Сталин помогал, французы безмолвствовали. Потом Гитлер съел Францию – и Сталин был очень доволен. Потом у Гитлера оказались развязанные руки и Сталин оказался лицом к лицу со своим вчерашним другом, союзником и почти благодетелем: на советском фронте германские самолеты питались сталинскими же смазочными маслами. Потом товарищ Сталин был лучшим другом Черчилля. Потом все это в р е м е н н о задержалось на линии Штеттин – Триест. А – что будет еще потом? Нет, я не считаю Николая Второго "гением"...
Очень трудно было бы считать "гением" и Александра Первого. В 1814 году "Лигой Наций" был он. Собственно в единственном числе. Никто повешен не был. Ни одного клочка земли у Франции отнято не было. Даже и от миллиардной контрибуции "всеевропейский жандарм" отказался. Не было: ни репараций, ни репатриаций. Ни революций, ни войн. Не было концентрационных лагерей, хотя нечто вроде колхозов у нас уже было: военные поселения. Военные поселения нам "втемяшили в голову". А знаете ли вы, что военные поселения были введены – как и колхозы – на самом строгом основании самой современной науки? И проект выработал наш ученый историк профессор кн. Щербатов. К сожалению, Александр Первый некоторое философское образование все-таки имел. Так что колхозы академика Щербатова были проведены в жизнь. Потом всю вину за них свалили на Аракчеева. О том – чего говорить не надо – наука умеет не говорить. Словом – в 1814 году была "кровавая реакция". В 1918 был бескровный прогресс.
Основное преимущество монархии (повторяю еще раз: я говорю только о русской монархии) заключается в том, что власть получает средний человек и получает ее по бесспорному праву случайности: по праву рождения. Он, как козырный туз в игре, правила которой вы признаете. В такой игре такого туза и Аллах не бьет. Этот средний человек, лишенный каких бы то ни было соблазнов богатства, власти, орденов и прочего – имеет наибольшую в мире свободу суждения. Американский писатель м-р Вудсворт – бывший коммунист и потом бывший банкир (может быть, раньше банкир и только потом коммунист) мечтал о том, как было бы хорошо, если бы на мирных и мировых конференциях заседали просто булочники, сапожники, портные и прочие – хуже Лиги Наций всё-таки не было бы. Говоря очень грубо – русская монархия реализовала вудсвортовскую мечту: средний человек, по своему социальному положению лишенный необходимости "борьбы за власть" и п о э т о м у лишенный по крайней мере необходимости делать и гнусности. Ошибки будет, конечно, делать и он. Но меньше, чем кто бы то ни было другой.
...Мы живём в мире втемяшенных представлений. Мы называем: Петра Первого – Великим, Александра Первого – Благословенным и Сталина – гением. Поставим вопрос по-иному.
При Петре Первом – Швеция Карла XII, которая Германией Вильгельма Второго, конечно, никак не была, – дошла до Полтавы. Александр Первый, которого история называет Благословенным, – пустил французов в Москву – правда, Наполеон был не чета Карлу. При Сталине, Гениальнейшем из всех Полководцев Мира, – немцы опустошили страну до Волги. При Николае Втором, который не был ни Великим, ни Благословенным, ни тем более Гениальнейшим, – немцев дальше Царства Польского Н Е П У С Т И Л И : а Вильгельм Второй намного почище Гитлера.
* * *
При Николае Втором Россия к войне готова не была. При Сталине она готовилась к войне по меньшей мере двадцать лет. О шведской войне Ключевский пишет: "ни одна война не была так плохо подготовлена". Я утверждаю: никогда ни к одной войне Россия готова не была и никогда готова не будет. Мы этого не можем. Я не могу годами собирать крышки от тюбиков, и вы тоже не можете. Я не хочу маршировать всю жизнь, и вы тоже не хотите. А немец – он может. В 1914 году Германия была, так сказать, абсолютно готова к войне. Это был предел почти полувековой концентрации всех сил страны. Это было как в спортивном тренинге: вы подымаете ваши силы до предела вашей физиологической возможности. Больше – поднять нельзя и нельзя держаться на этом уровне. Нужно: или выступить, или отказаться от выступления. Так было и с Германией Вильгельма. С Германией Гитлера был почти сплошной блеф.
Поэтому война с Германией была неизбежна. Это знал Николай Второй, и это знали все разумные и информированные люди страны – их было немного. И их травила интеллигенция. Один из самых реакционных публицистов этой эпохи, сотрудник "Нового Времени" – М. О. Меньшиков повторил литературный фокус Катона Римского. Катон каждую свою речь кончал так: "прежде всего нужно разрушить Карфаген". М. О. Меньшиков каждую статью кончал так: "А есть ли у нас достаточно пулемётов?".
Пулемётов у нас было недостаточно. Не хватило, впрочем, их и у Вильгельма: к зиме 1914-1915 года ни у кого ничего не хватило. Но нам от этого пришлось тяжелее всего: фронт был слишком широк.
До Русско-Германской войны была ещё и русско-японская неудача. Война с Японией была так же неизбежна, как война с Германией – хотя и по другим причинам. Нам был нужен выход из всей Сибири, японцам никак не было нужно, чтобы мы этот выход имели бы под самым их носом. Истории с пресловутыми лесными концессиями на Ялу имеют точно такое же значение, как те обвинения, которые в ночь на 22 июня 1941 года герр Риббентроп предъявил Советскому Союзу: стопроцентная ерунда.
Войну с Японией мы прозевали и потом проиграли. В общем она была повторением Крымской войны: чудовищные расстояния между страной и фронтом, морские коммуникации противника – и – о чём историки говорят глухо или не говорят вовсе – фантастический интендантский грабёж. В Крымскую войну пропивалась даже "солома для лазаретов", а в Японскую целые дивизии сражались с картонными подметками к валенкам. В Крымскую войну этим промышляли сыновья декабристов, в Японскую – их правнуки. В Мировую Великий Князь Николай Николаевич вешал интендантов пачками: воровства не было.
Итак – неизбежная, но прозёванная война, недооценка противника, 8 тысяч вёрст по единственной и ещё недостроенной железной дороге – японцы так и начали войну – пока дорога ещё не достроена – никаких особых неудач, середняцкое командование – героическая армия – и, как в 1917 году – "кинжал в спину победы" – тыловые части российского интендантства. Русская революционная интеллигенция идёт на штурм. Революция 1905 года. В революции 1917 года немецкие деньги ясны. О японских деньгах в революции 1905 года наши историки говорят так же глухо, как и о задушевных планах декабристов. Или – о письме Бакунина царю.
Словом: соединёнными усилиями японцев, интендантства и интеллигенции война проиграна. Наступает "Дума народного гнева". Дума народного гнева, и также и её последующее перевоплощение, отклоняет военные кредиты: мы – демократы, и мы военщины не хотим. Николай Второй вооружает армию путём нарушения духа Основных Законов: в порядке 86-й статьи. Эта статья предусматривает право правительства в исключительных случаях и во время парламентских каникул проводить временные законы и без парламента – с тем чтобы они задним числом вносились бы на первую же парламентскую сессию. Дума распускалась ("каникулы"), и кредиты на пулемёты проходили и без Думы. А когда сессия начиналась – то сделать уже ничего было нельзя.
Так вот: одним из самых основных воителей против вооружения русского солдата был проф. П. Н. Милюков. И когда выяснилась недостаточность этих пулемётов – то именно профессор П. Н. Милюков и обвинил Николая Второго в "глупости или измене?".
М. О. Меньшиков был прав: с 1906 до 1914 года "пулемёты" были самой важной проблемой государственного существования России. По плану Николая II перевооружение русской армии и пополнение её опустевших арсеналов должно было завершиться в 1918 году.
Русско-Германская война началась в 1914 году по той же причине, как Русско-Японская в 1905: пока не был закончен великий сибирский путь и пока не было кончено перевооружение русской армии. Только и всего. Япония не могла ждать, как не могла ждать и Германия. Как в 1941 году не мог больше ждать Гитлер.
Итак: началась война. Правительство Николая Второго наделало много ошибок. Сейчас, тридцать лет спустя, это особенно видно. Тогда, в 1914, это, может быть, так ясно не было. Основных ошибок было две: то, что призвали в армию металлистов, и то, что не повесили П. Н. Милюкова. Заводы лишились квалифицированных кадров, а в стране остался её основной прохвост. В день объявления войны П. Н. Милюков написал в "Речи" пораженческую статью, "Речь" все-таки закрыли; потом Милюков ездил извиняться и объясняться к Вел. Кн. Николаю Николаевичу, и тот сделал ошибку: "Речь" снова вышла в свет, а Милюков снова стал ждать "своего Тулона". Тулон пришел в феврале 1917 года.
Это были две основные ошибки. Правда, в те времена до "мобилизации промышленности" люди еще не додумались, а политических противников вешать принято не было: реакция. Впрочем, своего сэра Кэзмента англичане все-таки повесили. Поплакали, но повесили.
В 1939 году Сталин с аппетитом смотрел, как немцы съели поодиночке: Польшу, Голландию, Бельгию и, главное, – Францию. И – остался со своим другом, с глазу на глаз. В 1 9 1 4 году положение на французском фронте было, собственно, таким же, как и в 1940: Жоффр расстреливал целые дивизии, чтобы удержать их на фронте. Германская армия двигалась с изумительно той же скоростью, как и в 1871, и в 1940. Русские реакционные железные дороги справились с мобилизацией армии на две недели раньше самого оптимистического расчета русского генерального штаба. И самого пессимистического расчета германского генерального штаба. Но наша мобилизация закончена все-таки не была: расстояния. Николай II – по своей Высочайшей инициативе – лично по своей – бросил самсоновскую армию на верную гибель. Армия Самсонова погибла. Но Париж был спасен. Была спасена, следовательно, и Россия – от всего того, что с ней в 1941-1945 гг. проделали Сталин и Гитлер. Ибо если бы Париж был взят, то Франция была бы кончена. И тогда против России были бы: вся Германия, вся Австрия и вся Турция. Тогда дело, может быть, не кончилось бы и на Волге.
Я ещё помню атмосферу этих дней. Паника. Слухи. Измена. Глупость. Мясоедов, Сухомлинов, Распутин. Потом – после войны – Фош и Черчилль с благодарностью вспоминали "глупость или измену", которая спасла Париж, спасла союзников – и чуть-чуть было не спасла Россию.
Потом – война зарылась в землю. Русские, немецкие, французские, английские и прочие военные полуспецы, пишущие военные истории, разбирают военные ошибки: Жоффра и Фоша, Николая Николаевича и Алексеева, Николая Второго и Черчилля, Гинденбурга и Людендорфа. Я стою на той точке зрения, что все это не имеет в о в с е никакого значения. И по той совершенно простой причине, что на всех фронтах были одинаковые генералы, делавшие одинаковые ошибки, и что в конечном счёте эти генералы и эти ошибки выравнивались автоматически. Сегодня – запоздал Ренненкампф, завтра – запоздает Макензен. Не судят, конечно, только победителей. Нужно же иметь символ победы. Или, в противном случае, – нужно же иметь козла отпущения. Иногда, впрочем, роли несколько перемешиваются: жертва поражения становится символом грядущей победы: так случилось с нашими декабристами.
Я не знаю, насколько наши генералы были хуже или лучше германских. Я не знаю, был ли Куропаткин действительно такой бездарностью, как у нас принято думать. Да, подбор и выдвижение высшего командного состава были поставлены отвратительно – об этом пишет и Деникин. Да, русская военная доктрина была чисто германской – о Суворове забыли начисто и зубрили Клаузевица. Но приблизительно так же был поставлен подбор генералитета и в германской армии. И она тоже базировалась на Клаузевице. Общая подготовка германской армии была неизмерно выше нашей: вся страна сотню лет экономически, психологически и профессионально готовилась к войне – "последней и решающей". Во всяком деревенском трактире был свой почетный стол, за который могли садиться: аристократия деревни и участники войны – орденоносцы. Если в каждой деревне так делается сто лет, то это, конечно, действует. У нас это просто не было возможно, – как и собирание тюбиков. Вся машина германской армии была сколочена гораздо крепче нашей – это помогло мало. Наша машина, как и всегда в нашей истории – сколачивалась на ходу. Недавнее прошлое этой машины – было очень плохо: две неудачные войны – Крымская и Японская, отвратительное положение офицерства – нищего, забитого, презираемого "общественностью" и преследуемого революционерами, общепринятая пропаганда против милитаризма, империализма, золотопогонников, опричников и прочее и прочее. И это, впрочем, помогло мало. Первые дни и месяцы войны продемонстрировали поистине изумительный сдвиг: вчерашних опричников носили на руках. Вчерашние демонстранты и революционеры перли добровольцами. Толпы и десятки тысяч человек ходили с царскими портретами. И вот, тут-то наши последующие историки нам говорят: д а ж е и этого подъёма Н и к о л а й не сумел использовать. А – как было "использовать"?
Оглядываясь на эти героические и решающие годы я теперь думаю, что во всей России было только три человека, которые точно знали, чего они хотели: Николай II, Милюков и Ленин. Русского народа в сущности не знал никто из них. Николай Второй его просто не мог знать во дворце, да еще и в нерусском Петербурге. Но Николай Второй действовал на основании традиции – и традиция более или менее совпадала и с общим инстинктом русского народа. Николай Второй хотел: победы, укрепления престола и замены Государственной Думы чем-то, по крайней мере, более приличным. Милюков и Ленин хотели власти и только власти. И никакие приличия на их дороге не стояли. Биография Ленина более или менее известна. В своей книги "Две Интеллигенции" я привожу самые основные этапы политической биографии Милюкова. Это – или полная бессовестность или полная безмозглость. Или и то, и другое вместе взятые. Что в 1914-16 году означал рецепт: "использовать народный подъём"? Или "протянуть руку народу"? Или "найти общий язык со страной"? только одно: передать всю власть в руки Милюкова-Ленина. То есть организовать полусовдепское временное правительство уже в 1914 году.
Подъём был действительно небывалый. Не потому ли Милюков сменил вехи и стал проповедовать захват Дарданелл? Ещё летом 1917 года Ленин на митинге клялся и божился, что и он – за войну до полной победы – это Ленин, прибывший в Питер битком набитый немецким золотом и немецкими чеками. На этом митинге я в первый раз слышал Ленина. Оратор он был отвратительный: картавил, путался, потел и волновался страшно. Пролетариат Ленину не верил ни на копейку, и ленинская речь все время прерывалась ироническими возгласами. Было действительно трудно: на немецкие деньги изворачиваться о полной победе. Но Ленин знал, чего он хочет. Знал и Милюков. Не потому ли странные личные симпатии этих двух людей: Ленин несколько раз писал: из всех наших противников Милюков самый умный. Милюков все время сворачивал на эволюцию советской власти. Очень вероятно, что в наследники этой эволюции метил он сам: милюковского дара предвидения хватило бы и на это.
Так вот: война. И ещё до неё, после Столыпина, – начало перековки русской интеллигенции. Осенью 1912 года у нас в университете ещё были забастовки и "беспорядки". И ещё вмешивалась полиция. Зимой 1913-14 гг. мы уже обходились и без полиции – мы просто били социалистов по зубам. Это было, конечно, некультурно. Но, странным образом, это помогало лучше, чем полиция. Получивши несколько раз по морде – центральные комитеты и члены центральных студенческих комитетов РСДРП и СР – как-то никли и куда-то проваливались. Осенью 1914 года студенчество попёрло в офицерские школы – добровольцами. Правительство старалось не пускать: весь мир предполагал, и Германия тоже, что война продлится месяцев шесть. Правительство дорожило каждой культурной силой. Народные учителя от воинской повинности были освобождены вообще. Студентов резали по состоянию здоровья: меня не приняли по близорукости. Не думаю, чтобы когда бы то ни было и где бы то ни было существовало правительство, которое держало бы свою интеллигенцию в такой золотой ватке и была бы интеллигенция, которая так гадила бы в эту ватку. Но уже и до 1914 года был перелом. В 1914 году наступил геологический сдвиг. Что было делать Николаю Второму и что было делать Милюкову?
Снарядов не было всё равно. И никакой энтузиазм не мог накопить их раньше, чем года через два. Союзных поставок не было в о в с е – мы были начисто отрезаны от внешнего мира. Стали строить заводы военного снаряжения и в непотребно короткий срок построили Мурманскую железную дорогу – кстати: в своё время постройка Сибирского пути шла почти в полтора раза скорее, чем современная ей постройка Тихоокеанского пути. "Стратегия войны" была проста до очевидности: нужно как-то продержаться. К тому именно времени относится почти анекдотический визит американской комиссии на русские военные заводы. Комиссия должна была их инспектировать. Комиссия осмотрела казённые военные заводы и довольно поспешно уехала обратно в САСШ: наши заводы оказались очень новы и очень нужны и для САСШ. В своей книге о социализме я ставлю и такой вопрос: казённые заводы были к а з ё н н ы м и заводами, то есть предприятиями социалистического типа. Нигде во всей русской литературе я не нашел не только ответа на вопрос, но даже и вопроса: чем объяснить их блестящую работу? Э т и м наша "наука" не поинтересовалась. А, может быть, и некоторый процент "социализма" был бы вовсе не так утопичен именно при "самодержавии"...
Имейте в виду: все эти годы я провёл в качестве репортёра. Может быть, мне когда-нибудь удастся написать о том, как шла в России настоящая борьба за власть: не о декоративных заседаниях, комиссиях, блоках, соглашениях, программах, обещаниях, восклицаниях и прочем – а о том, что совершалось на низах: в казармах, на заводах, на Обводном канале, в полицейских участках и ночлежках. Так, например, последние предреволюционные месяцы я был рядовым лейб-гвардии Кексгольмского полка. Это был не полк и не гвардия и не армия. Это были лишённые офицерского состава биологические подонки чухонского Петербурга и его таких же чухонских окрестностей. Всего в Петербурге их было до трёхсот. Как могло правительство проворонить т а к и е толпы? Летом 1917 года я говорил об этом Б. Савинкову – он тогда был военным министром. Савинков обозвал меня паникёром.
Что было делать Николаю Второму? Только одно: готовить победу. Что было делать П. Н. Милюкову – только одно: срывать победу. Ибо, если бы конец 1917 года, как на это рассчитывал Николай Второй, принес бы России победу – то карьера П. Н. Милюкова и вместе с ней все надежды и все упования русской революционной интеллигенции были бы кончены навсегда. "Пятидесятилетний план" Николая Второго, Его деда и Его отца, Его предков и Его предшественников был бы "выполнен и перевыполнен". Россия одержала бы победу – под личным командованием Царя. При каком бы то ни было участии русского Царя в какой бы то ни было "лиге наций" ничего похожего на женевский публичный дом не было бы возможно. При консолидированной России – никакой Гитлер не попёр бы на Вторую Мировую войну. Гитлер так и писал – "русская революция есть для нас указующий перст Провидения" – Провидение подвело. В 1930-х годах при соблюдении довоенного промышленного темпа – Россия приблизительно "обогнала" бы САСШ – не по всем показателям, но по очень многим. Мы с вами не сидели бы здесь – но это, конечно, не имеет никакого значения. Имеет значение другой вопрос: что стало бы с "эпохой войны и революций", на которую нацеливался ведь не только один Ленин. Для русской революционной интеллигенции, как для Японии 1905 года, для Германии 1914 или Сталина в 1947 году – выхода бы не было. О том, что Сталин в 1947 году н е м о г действовать иначе, чем он действовал, я пишу в другом месте. Сейчас скажу только очень схематически: принятие плана Маршалла означало бы подчинение капиталистическим методам, а эти методы Сталина бы съели. Очищение Венгрии или Польши или прочего в этом роде означало бы создание в Венгрии или Польше или в прочих – правительства и армии, исполненных предельной ненависти и к коммунистам, и к коммунистам-завоевателям. СССР оказался бы охваченным тесным кольцом стран и народов, на которых не могли бы подействовать никакая коммунистическая пропаганда. В СССР пришлось бы вернуть ещё и ещё сотни тысяч солдат и офицеров Красной армии. И на границах СССР держать новые миллионы – защиту против вчерашних "сателлитов". Пришлось бы поставить крест над мировой революцией. И ждать капиталистической консолидации всего мира, консолидации, которая в конечном счёте не может не взять за горло русский отряд мировой революционной сволочи: всех этих коммунистов, энкаведистов, погонщиков и палачей. Их – от пяти до десяти миллионов. Под ними – вечно, хотя и глухо, бурлящее море недовольства. И в этой обстановке принять план Маршалла?
1916 год был последним годом интеллигентских надежд. Все, конечно, знали это – и союзники, и немцы, знал это, конечно, и Милюков, что армия наконец вооружена. Что снаряды уже в избытке, и что 1917 год будет годом победы: над немцами и над революцией. Но тогда – конец. Не только для Милюкова, но и для всей интеллигентской традиции. Ибо она, эта традиция, будет разгромлена не только фактически – победой, одержанной без неё, – но и принципиально: будет доказано, что процветание, мир и мощь России достигнуты как раз теми антинаучными методами, против которых она боролась лет двести подряд, и что её методы – научные и философские, не годятся никуда и что следовательно – она и сама никуда не годится.
То, что в России произошло 19 февраля 1861 года, с "научной" точки зрения есть ч у д о: вмешательство надклассовой личной воли в самый страшный узел русской истории. Что, если путем такого же "чуда" – и Царь и народ найдут пути к развязыванию и других узлов? Ведь вот – уже при министерстве С. Ю. Витте Николай Второй повелел разработать проект введения восьмичасового рабочего дня – восьмичасового рабочего дня тогда еще не было нигде. Этот проект был пока что утопичен, как был утопичен и манифест Павла Первого об ограничении барщины тремя днями в неделю. Но он – указывал направление и ставил цель. Направление было указано верно и шестьдесят лет спустя цель была достигнута.
Что – если русское самодержавие достигнет русских целей и без Милюкова? Или человечество – человеческих целей и без Сталина? 1916 год был двенадцатым часом русской революции и русской революционной интеллигенции: или сейчас, или никогда. Завтра будет уже поздно...
И вот российская интеллигенция бросилась на заранее подготовленный штурм. Вся её предыдущая вековая деятельность выяснила с предельной степенью ясности: ни за каким марксизмом, социализмом, интернационализмом – ни за какой философией русская масса не пойдёт.
Вековая практическая деятельность социалистических партий доказала с предельной степенью наглядности: никакая пропаганда против царской власти не имеет никаких шансов на успех, и рабочие и тем более крестьянство такой пропагандой только отталкиваются – центральные комитеты С-Д и С-Р партий рекомендовали своим агитаторам ругать помещиков и фабрикантов, но совершенно обходить закон о царе. Революцию можно было провести только под патриотическим соусом. Он был найден.
Кто начал революцию? Думаю, что принципиально её начал патриарх Никон: первой инъекцией иностранной схоластики в русскую жизнь. Его поддержал правящий слой, жаждавший привилегий по шляхетскому образцу. В 1914-1917 году самое страшное изобретение революции было сделано петербургской аристократией. Это – распутинская легенда. Напомню: он был единственным, кто поддерживал жизнь Наследника престола, который был болен гемофилией. Против гемофилии медицина бессильна. Распутин лечил гипнозом. Это была его единственная функция – никакой политической роли он не играл. При рождении – и при почти конце этой легенды я присутствовал сам. Родилась она в аристократических салонах – русская аристократия русской монархии не любила о ч е н ь – и наоборот. В эмигрантской литературе были и подтверждения этого расхождения. Эмигрантский военный историк Керсновский, идеолог офицерства – или ещё точнее –офицерской касты – писал: "сплетня о царице – любовнице Распутина родилась в "великосветских салонах". За эту сплетню милюковцы ухватились руками и зубами: это было именно то, чего не хватало. "Проклятое самодержавие" на массы не действовало никак. Но царица – изменница и шпионка и любовница пьяного мужика. И царь, который все это видит и терпит. И армия, которая за все это платит кровью?".
Санкт-Петербург как истерическая баба. Трибуна Государственной Думы стала тем же, чем сейчас для товарища Молотова служит трибуна всех конференций: не для организации мира, а для разжигания революции. Милюков гремел: "Что это – глупость или измена?". Военная цензура запрещала публикацию его речей – они в миллионах оттисков расходились по всей стране. Я никак не думаю, чтобы они действовали на всю страну. Но на Петербург они действовали. Возьмите в руки Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона – т. 65, стр. 270. Там сказано:
"Инородческое население живет около столицы, окружая ее плотным кольцом и достигая 90% общего числа населения. По переписи 1891 года – 85% (восемьдесят пять процентов) указали русский язык в качестве НЕ родного языка".
Но даже и Санкт-Петербург – город с тремя именами, чужой город на чужом болоте был только одним из симптомов. Уже в Смутное время семибоярщина советовала полякам вырвать царский престол из Москвы и унести его куда-нибудь подальше. Этот проект и был реализован при Петре, – один из вариантов европейского разгрома русской государственной традиции. Страна в истерике не билась. Но в Петербурге, куда всякие милюковцы собрались "на ловлю счастья и чинов", денег и власти – всё равно каких денег и какой власти – в Петербурге была истерика. В марте 1917 года толпы шатались по городу ("с красным знаменем вперед – обалделый прет народ") и орали ура – своим собственным виселицам, голоду, подвалам и чрезвычайкам.
Итак: лозунг был найден. Патриотический и даже антимонархический – что и было нужно. Царь – дурак, пьяница и тряпка. У него под носом его жена изменяет с изменником Распутиным, он ничего не видит – царя нужно менять.
Позвольте рассказать один из заключительных штрихов распутинской истории.
У меня был старый товарищ юности – Евгений Михайлович Братин. В царское время он писал в синодальном органе "Колокол". Юноша он был бездарный и таинственный, я до сих пор не знаю его происхождения, кажется, из каких-то узбеков. В русской компании он называл себя грузином – в еврейской – евреем. Потом он, как и все неудачники, перешел к большевикам. Был зампредом харьковской чрезвычайки и потом представителем ТАССа и "Известий" в Москве. Потом его, кажется, расстреляли: он вызван был в Москву и как-то исчез.
Летом 1917 года он перековался и стал работать в новой газете "Республика", основанной крупным спекулянтом Гутманом. В те же времена действовала Чрезвычайная Следственная комиссия по делам о преступлениях старого режима. Положение комиссии было идиотским: никаких преступлений – хоть лавочку закрывай. Однажды пришел ко мне мой Женька Братин и сообщил: он-де нашел шифрованную переписку Царицы и Распутина с немецким шпионским центром в Стокгольме. Женьку Братина я выгнал вон. Но в "Республике" под колоссальными заголовками появились братинские разоблачения: тексты шифрованных телеграмм, какие-то кирпичи. Какие-то "обороты колеса" и вообще чушь совершенно несусветимая. Чрезвычайная Комиссия, однако, обрадовалась до чрезвычайности, – наконец-то хоть что-нибудь. ЧК вызвала Братина. Братин от "дачи показаний" отказался наотрез: это-де его тайна. За Братина взялась контрразведка - и тут уж пришлось бедняге выложить все. Оказалось, что все эти телеграммы и прочее были сфабрикованы Братиным в сообществе с какой-то телеграфистской.
Вообще за такое изобретение Братина следовало бы повесить, как впрочем и Милюкова. Но дело ограничилось только скандалом – из "Республики" Братина все-таки выгнали вон – его буржуазно-революционная карьера была кончена и началась пролетарски революционная - та, кажется, кончилась ещё хуже. Потом, лет двадцать спустя, я обнаружил следы братинского вдохновения в одном из американских фильмов. Так пишется история.
Истории Государственной Думы у нас нет. То, что есть – такая же чушь, как и братинский шифр. Напомню о том, что классической формой русского народного представительства были Соборы. То есть деловое представительство, а не партийное. Напомню и еще об одном обстоятельстве: англо-американский парламентаризм есть внепартийный парламентаризм. По закону и традиции в парламент, попадает тот, кто получил хотя бы относительное большинство голосов - это создает систему двух партий, из которых ни одна не имеет никакой программы. Работа партии м-ра Эттли - это первый в истории Великобритании опыт превращения отсталого английского острова в передовую европейскую страну. ДО этого ни тори, ни виги, ни консерваторы, ни либералы не имели никаких программ. Не имеют их ни республиканцы, ни демократы в САСШ. Не имели программ и русские Соборы. В первую же Государственную Думу хлынули десятки программ и революционных программ. Дума пришла - и положила ноги на стол. Ее разогнали - безо всякого ущерба для кого бы то ни было. Но не было использовано предостережение нашего единственного теоретика монархии - бывшего террориста Льва Тихомирова. Он писал, что в положении о Государственной Думе "национальная идея отсутствует, так же как и социальная" - нет органической связи с жизнью страны. До Тихомирова - после манифеста 1861 года Ю. Самарин писал: "народной конституции у нас пока быть не может, а конституция не народная, то есть господство меньшинства... есть ложь и обман". Так наша Дума и оказалась: ложью и обманом.
Монархия без народного представительства работать не может. Это было ясно Алексею Михайловичу и Николаю Александровичу. Но Николай Александрович поддался теориям государственного права и допустил перенос на русскую точку зрения западноевропейского парламентаризма, который и у себя на родине, в Западной Европе, успел к этому времени продемонстрировать свою полную неспособность наладить нормальный государственный быт. Лев Тихомиров предлагал народное представительство по старомосковскому образцу: церковь, земство, купечество, наука, профессиональные союзы, кооперация промысла и прочее. То есть представительство, органически связанное с органическими выросшими общественными организациями. Вместо этого мы получили монопольное представительство интеллигенции, начисто оторванной от народа, "беспочвенной", книжной, философски блудливой и революционно неистовой. В Государственную Думу первого созыва так и попали наследники "Бесов" и Нечаева, сотоварищи Азефа и Савинкова, поклонники Гегеля и Маркса. Никому из них до реальной России не было никакого дела. Они были наполнены программами, теориями, утопиями и галлюцинациями – и больше всего жаждой власти во имя программ и галлюцинаций. А может быть и еще проще: жаждой власти во имя власти. Сегодняшнее НКВД с изумительной степенью точности воспроизводит на практике теоретическое построение Михайловского и Лаврова – художественно отраженное в "Бесах". Я более или менее знаю личный состав НКВД. Только окончательный идиот может предполагать, что у всех этих расстрельщиков есть какая бы то ни было "идея".
Вот – от всего этого нас всех и пытался защищать Николай Второй. Ему не удалось. Он наделал много ошибок. Сейчас, тридцать лет спустя, они кажутся нам довольно очевидными – тридцать лет тому назад они такими очевидными не казались. Но нужно сказать и другое: история возложила на Николая Второго задачу сверхчеловеческой трудности: нужно было бороться и с остатками дворянских привилегий, и со всей или почти со всей интеллигенцией. Имея в тылу интендантов и интеллигентов – нужно было бороться и с Японией, и с Германией. И между "царём и народом" существовала только одна – одна-единственная связь: чисто моральная. Даже и Церковь, подорванная реформами Никона и синодом Петра – Церковь, давно растерявшая свой морально-общественный авторитет, давным-давно потеряла и свой собственный голос. Сейчас она служит панихиды. Тогда она не шевельнула ни одним пальцем. Никто, впрочем, не шевельнул. Так был убит первый человек России. За Ним последовали и вторые, и десятые: до сих пор в общем миллионов пятьдесят. Но и это ещё не конец...
Проблема русской монархии и Николая Второго в частности, это вовсе не проблема "реформы правления". Для России это есть вопрос о "быть или не быть". Ибо это есть вопрос морального порядка, а всё то своё, что Россия давала или пыталась дать миру и самой себе – все то, на чем реально строилась наша история и наша национальная личность – было основано не на принципе насилия и не на принципе выгоды – а на чисто моральных исходных точках. Отказ от них – этот отказ от самого себя. Отказ от монархии – есть отказ от тысячи лет нашей истории.
Если рассматривать вещи с точки зрения, допустим, А. Ф. Керенского, то эти тысяча лет были сплошной ошибкой. Сплошным насилием над "волей народа русского", выраженной в философии Лейбница, Руссо, Сен-Симона, Фурье, Гегеля, Канта, Шеллинга, Ницше, Маркса, и Бог знает кого еще. Разумеется, всякий Лейбниц понимал "волю русского народа" лучше, чем понимал это сам русский народ. Если мы станем на такую точку зрения, то тогда нужно поставить крест не только надо всем прошлым, но также и надо всем будущим России: ибо если одиннадцать веков были сплошной ошибкой и сплошным насилием, то какой Лейбниц сможет гарантировать нам всем, родства не помнящим, что в двенадцатом веке будет мало-мальски лучше – даже и в том невероятном случае, если рецепты Лейбница будут применены без конкуренции со стороны других рецептов, рожденных органами усидчивости других властителей дум. Если за одиннадцать веков своего существования нация не смогла придумать ничего путного, то какое основание предполагать, что в двенадцатом или пятнадцатом она найдет что-то путное в картотеке очередного аспиранта на кафедру философской пропедевтики?
Русская история, при всей её огромности, в сущности, очень проста. И если мы будем рассматривать ее не с философской, а с научной точки зрения – даже и отбрасывая в сторону какие бы то ни было "эмоции", то на протяжении одиннадцати веков мы можем установить такую связь явлений:
Чем было больше "самодержавия", тем больше росла и крепла страна.
Чем меньше было "самодержавия", тем стране было хуже.
Ликвидация самодержавия всегда влекла за собою катастрофу. Вспомним самые элементарные вещи.
Расцвет Киевский Руси закончился её почти феодальным "удельным" разделом, то есть ликвидацией самодержавной власти – Киевскую Русь кочевники смели с лица земли.
После смерти Всеволода Большое Гнездо самодержавие никнет опять и Россия попадает под татарский разгром.
Прекращение династии Грозного вызывает Смутное время.
Период безвластных императриц организует дворянское крепостное право.
Свержение Николая Второго вызывает рождение колхозного крепостного права.
Итак: в течение одиннадцати веков лозунг "долой самодержавие" был реализован пять раз. И ни одного разу дело не обошлось без катастрофы.
Это, может быть, и не совсем "наука". Но есть все-таки факт. Целая цепь фактов, из которых при некотором напряжении нормальных умственных способностей можно было бы извлечь и некоторые политические уроки. Я очень боюсь, что русская интеллигенция этих уроков не извлекла. Между ней и действительностью висит этакий бумажный занавес, разрисованный всякими небылицами. И всякая небылица кажется ей реальностью. И всякая мода – законом природы.
Около ста лет тому назад французский политический мыслитель Токвиль писал: "нет худших врагов прогресса, чем те, кого я бы назвал "профессиональными прогрессистами", – люди, которые думают, что миру ничего больше не требуется, как радикальное проведение их специальных программ". Русская интеллигенция в своей решающей части вот и состояла из "профессиональных прогрессистов". И у каждого была "специальная программа" и каждый был убежден в том, что миру ничего больше не требуется. На путях к реализации всех этих программ стояла традиция, в данном случае воплощенная в Царе. Русская профессионально прогрессивная интеллигенция ненавидела Царя лютой ненавистью: это именно он был преградой на путях к невыразимому блаженству: военных поселений, фаланстеров, коммун и колхозов. Профессионально-прогрессивная интеллигенция была профессионально-прогрессивной: она с этого кормилась. Верхи русской культуры к э т о й интеллигенции собственно никакого отношения не имели. От Пушкина до Толстого, от Ломоносова до Менделеева – эти верхи были религиозны, консервативны и монархичны. Среди людей искусства были кое-какие отклонения – вот вроде толстовского Николая Палкина. Среди людей науки, кажется, даже и отклонений не было. Но эти верхи "политикой не занимались" – политика была в руках профессиональных прогрессистов, революционеров, нечаевых, савинковых, милюковых и азефов. Профессионалы давали тон. Я очень хорошо знаю быт дореволюционной сельской интеллигенции. Она жила очень плотно и сытно. Всем своим нутром она тянулась к Церкви и к Царю. Все "Русские Богатства" настраивали её против Церкви и против Царя. Но "Русские Богатства" были, конечно, прогрессом. Церковь и Царь были, конечно, реакцией. Так шаталось сознание низовой интеллигенции. Так оно было разорвано на две части: в одной был здоровый национальный и нравственный инстинкт, в другую целыми толпами ломились властители дум. И люди не знали, что почать: "ложиться спать или вставать". Подымать агротехнику и тем подрывать возможности "чёрного передела" или агитировать за чёрный передел и для этого тормозить агротехнику как только можно. Нужно ведь революционизировать деревню. Так – оно и шло, через пень в колоду.
Но низовая интеллигенция была искренняя. С моей личной точки зрения, властители дум были почти сплошной сволочью – в буквальном смысле этого слова. Они в общем делали то же, что в эмиграции делали профессора Милюков и Одинец: звали молодёжь на каторжные работы и сами пожинали гонорары. Молодёжь – бросала бомбы или возвращалась в СССР, и её "жертвы" властители дум записывали на свой текущий счёт. Никто из них повешен не был, и почти никто не попал даже и на каторгу. Что же касается ссылки – то она играла решительно ту же роль, как развод для киноартистки: реклама, тираж и гонорары.
* * *
Известные представления всасываются с млеком всех философских ослиц. Они становятся частью и умственного и – что ещё хуже – эмоционального багажа: "Старый режим", "тюрьма народов", "кровавое самодержавие", "отсталая царская Россия" – вся эта потертая мелкая и фальшивая монета котируется на интеллигентском чёрном и красном рынке и сейчас. Не совсем по прежнему паритету, но всё-таки котируется. Да, конечно, так плохо, как при Сталине, не было и при старом режиме. Д а ж е при старом режиме. Но зачем же возвращаться к "старому режиму". Попробуем новый. Какой новый? А какой-нибудь. По Иванову, Петрову, Степову. По Бердяеву, Шестову, Сартру. Или по Бухарину, Левицкому. Или по Махно, Григорьеву, Улялаеву. Только не по живому опыту одиннадцати веков.
В наших русских условиях на страже настоящего прогресса стояла монархия – и только она одна. Это она защищала Россию от таких прогрессивно мыслящих людей, как Батый или Наполеон, и от таких философски образованных рабовладельцев, каким был вольтерианский помещик или марксистский чекист. И в те периоды, когда монархия слабела, для России наступала катастрофа. Это есть очевидный исторический факт. Носители прогрессизма делали, делают и будут делать все от них зависящее, чтобы эту очевидность замазать или по крайней мере извратить. И у всякого из них будет своя "специальная программа", рождённая в схоластической реторте, как был рождён гетевский Гомункулус. И у всякого будет своя специальная галлюцинация. Иногда – и по несколько галлюцинаций...
Гомункулус поумнеть, конечно, не мог. Профессиональные прогрессисты тоже не могут. Одни из них, философы, будут заниматься фабрикацией призраков, другие – приват-доценты, будут Добчинскими и Бобчинскими, вприпрыжку, "петушком, петушком" трепать за каждым Хлестаковым каждого варианта "самой современной" философии: только бы не отстатьотвека. Никаких методов общественной санитарии, которые охранили бы всех нас от философов, гомункулосов, призраков, приват-доцентов, галлюцинаций и просто от общественной хлестаковщины, - современная общественная медицина еще не придумала. Старая русская эмиграция в ее подавляющем большинстве нашла достаточно эффективный способ: просто не принимать ничего этого мало-мальски всерьез. Но с новой эмиграцией дело обстоит значительно хуже.
Старая эмиграция – в её массе имела время кое о чём подумать. У новой этого времени не было. Старая эмиграция за эти тридцать лет могла сравнить: Россию мирного времени и заграницу мирного времени. Новая из лагерей ГУЛАГа попала в лагеря УННРы. Старая эмиграция эти тридцать лет жила в условиях свободы печати – новая очутилась в атмосфере цензуры, лицензий и партийности. В старой России свобода печати была ограничена левым и кругами – н е правительством – об этом писал ещё и А. Герцен. На территориях новой эмиграции свободы печати нет. Одна партийная жвачка об одном невыразимо прекрасном будущем заменена другой партийной жвачкой о другом невыразимом будущем. Никаких фактов о прошлом России, революции и эмиграции – новым русским беженцам НЕ сообщено. НЕ сообщено – как готовилась и как родилась великая и бескровная, не сообщено о том, так что же за эти тридцать лет думали и писали обо всем этом Деникин и Троцкий, Алданов и Бунин, Керенский и Милюков, Черчилль и Гитлер, евразийцы и фашисты, сменовеховцы или даже такие, как я. Нет истины кроме истины и гомункулус – пророк её: он уж знает, как помудрее приспособиться к философии. И вместо старой дюжины призраков строится новый – порядкового номера чортовой дюжины. Есть в мире головы, в которых все тринадцать переплелись в одну единую неразбериху...
В течение одиннадцати веков русской истории русская национально-политическая традиция была воплощена в русской монархии. Если бы традиция была неудачна – удачна не всякая традиция – то в данных исторических и географических условиях великая нация вырасти бы не могла. Она – выросла. В течение последних десятилетий русской истории эта традиция была воплощена в Николае Втором. Если Николай Второй был так плох, как его рисуют профессиональные Гомункулусы, то Россия не имела бы самого быстрого в мире хозяйственного роста, и война 1914-1916 года не остановилась бы на границах Царства Польского. Николая Второго можно рассматривать как личность – это, может быть, было бы очень интересно с точки зрения исторического романиста. Его можно рассматривать как носителя традиции – и тогда придется установить тот исторический факт, что носители этой традиции – за очень немногими исключениями были ее рабами. Но также – и её героями, и её мучениками. Что ни Павел Первый, ни Александр Второй не были убиты "за реакцию" – они были убиты за прогресс. Павел, который взялся за освобождение крестьян, и Александр, который это закончил. Что никакими тиранами, деспотами и прочим никто из них не был, но что все они стояли поперек дороги гомункулусам и философам, профессиональным прогрессистам и профессиональным революционерам. Цареубийства 1801, 1881 и 1918 года – все они были победой реакции. 1801 год отбросил освобождение крестьян, 1881 – восстановление народного представительства, 1918 закрепостил русский народ на основе комбинированного метода Батыя и Салтычихи.
Что сейчас сказать о личности и о работе Николая Второго?
Президент французской республики Лубэ писал о Нём:
"Он предан своим идеям. Он защищает их терпеливо и упорно. У него надолго продуманные планы, которые он постепенно проводит в жизнь. Царь обладает сильной душой и мужественным, непоколебимым верным сердцем. Он знает, куда он идёт и чего он хочет".
Уинстон Черчилль пишет:
"Представление о царском режиме, как об узкосердечном и гнилом, отвечает поверхностным утверждениям наших дней. Но один только взгляд на тридцатимесячную войну против Германии и Австрии должен изменить это представление и установить основные факты. По тем ударам, которые Российская Империя пережила, по катастрофам, которые на неё свалились – мы можем судить о её силе... Почему можем мы отрицать, что Николай Второй выдержал это страшное испытание? Он наделал много ошибок – какой вождь не делает их? Он не был ни великим вождём, ни великим царём. Он был только искренним простым человеком со средними способностями... На тех высотах человечества, где все проблемы сводятся к "да" или "нет", где события перерастают человеческие способности, решение принадлежало ему: война или не война? Направо или налево? Демократия или твердость? Справедливость требует признания за ним всего, чего он достиг. Жертвенное наступление русских армий в 1914 году, которое спасло Париж, упорядоченный отход, без снарядов, и снова медленно нарастающая сила. Победы Брусилова – начало нового русского наступления в 1917 году – более мощного и непобедимого, чем когда бы то ни было. Несмотря на большие и страшные ошибки, тот строй, который был в ней воплощен, которому он давал жизненный импульс – к этому моменту уже выиграл войну для России... Пусть его усилия преуменьшают. Пусть чернят его действия и оскорбляют его память – но пусть скажут: кто же другой оказался более пригодным? В талантливых и смелых людях, в людях властных и честолюбивых, в умах дерзающих и повелевающих – во всём этом нехватки не было. Но никто не смог ответить на те несколько простых вопросов, от которых зависели жизнь и слава России. На п о р о г е победы она рухнула на землю, заживо пожираемая червями..." (К сожалению, приходится цитировать по немецкому переводу книги "Мировой кризис", том I, стр. 221-222).
Президент Лубэ был республиканцем, Черчилль был монархистом. Третий вариант "формы правления" представлял собою Гитлер. О монархах он отзывался в тоне крайнего презрения: все они были дураками - один он, Гитлер, умный. Это писалось, конечно, ДО 1941 года. До обсуждения личности и деяний Николая Второго Гитлер не снисходит. Но в его "Майн Кампф" есть формулировка того положения, котором очутилась Германия в 1916 году. Вот она:
"Победу России можно было оттянуть - но по всем человеческим предвидениям она была неотвратима".
Гитлер даже не пишет о "победе союзников", он пишет только о победе России. Собственно, он повторяет то, что говорит и Черчилль: в 1917 году Россия стояла на пороге победы. И средний человек – Николай Второй – несмотря на его "страшные ошибки" – вёл и п о ч т и привёл Россию к этой победе. Где были бы мы с вами, если бы черви не уготовили нам в с е м – всему миру – катастрофы февраля 1917 года? И как мы можем исторически, политически и, в особенности, м о р а л ь н о квалифицировать тех людей, которые ещё и сейчас что-то талдычат о народной революции 1917 года – о двух или даже четырёх народных революциях? В феврале 1917 года свершилось заранее и задолго обдуманное величайшее преступление во всей истории России: черви профессиональных прогрессистов, сознательно и упорно подтачивали "жизнь и славу России", Подточили. Никак не меньше шестидесяти миллионов русских людей заплатили своими жизнями за этот филисофский подвиг. "Слава России" стала "притчей во языцех и поношением человеков". Когда-то Святая Русь стала предметом ужаса, отвращения и ненависти – собственно, во всём мире. Оставшиеся – миллионов то ли двести, то ли только сто восемьдесят – вот уже три десятка лет проводят на каторжных работах – во имя призрака. Что ждет их завтра? Сталинская коммунизация или атомная ликвидация? И что возникнет послезавтра? Какие новые философские и партийные колодки будут навязаны на шею двумстам миллионам, которые тридцать лет подряд ничего, кроме колодок, не знали?
Самая основная, самая решающая проблема нашего национального бытия заключается в отказе от в с я к и х призраков – то есть от в с я к о й лжи. И активной и тем более пассивной лжи. Лжи, которая замалчивает – как замолчаны были планы декабристов или как замолчала вся наша историография роль русских царей. Мы обязаны знать факты, от этого и почти только от этого зависит всё наше будущее – и личное, и национальное.
Николай Второй есть факт, взятый, так сказать, вдвойне. И как личность и как представитель традиции. Он – средний искренний человек; "со средними способностями", верно и честно – до гробовой доски – или до Ипатьевского подвала делал для России всё, что Он умел, что Он мог. Н и к т о иной не сумел и не смог сделать больше. Его "убрали". Но, хотя и не таким способом, были убраны и Вильгельм, и Клемансо, и Вильсон, и даже тот же Черчилль, но всем им была дана возможность довести русскую победу до западного её конца. Для России никто не делал и не сделал больше, чем сделали её цари. Но и для всего мира никто не делал и не сделал больше, чем сделали они. Николая Первого звали жандармом, и Александра Третьего назвали "Миротворцем" – в сущности, оба названия совпадают. Все они – от Александра Первого до Николая Второго – честно хотели мира и для мира могли сделать больше, чем кто бы то ни было другой. Совершенного мира не было и при них – но без них мира стало намного меньше. И их ненавидели все, кто в грядущей каше "эпохи войн и революций" видел спиритическую материализацию своих философских призраков. С их памятью будут бороться все те, кто строит новые призраки и на этих новых призраках планирует строить свою власть. И все те, кто против монархии, – есть сторонники своей власти. Во имя своего призрака. Может быть – с нас всех всего этого уже хватит?
Проблема Николая Второго, как и проблема русской монархии вообще, есть главным образом моральная проблема. Это – не вопрос о "форме правления", "конституции", "реакции", "прогрессе" и всяких таких вещах. Это есть вопрос о самой сущности России. О нашем с вами духовном "я".
Что в самом деле может предложить Россия миру? Самую современную систему канализации? – В этом отношении мы никогда не сможем конкурировать с немцами. Самую совершенную систему накопления долларов? – Мы в этом отношении никогда не сможем конкурировать с американцами. Самую лучшую систему торговли с людоедами? – Мы в этом отношении никогда не сможем конкурировать с англичанами. Мы всегда будем отставать и в канализации, и в долларах, и в людоедах. Просто потому, что и канализация, и доллары, и людоеды интересуют нас меньше, чем немцев, американцев и англичан. "Не имей сто рублей, но имей сто друзей". Нас главным образом интересуют человеческие отношения с людьми. И, в общем, при всяких там подъемах и спадах – человеческих отношений человека к человеку в России было больше, чем где бы то ни было. И, в общем, наша Империя отличается от всех иных именно тем, что – от времени колонизации волжского междуречья до 1917 года в этой Империи не было завоёванных народов. В этой "тюрьме народов" министрами были и поляки (гр. Чарторийский), и греки (Каподистрия), и армяне (Лорис-Меликов), и на бакинской нефти делали деньги порабощенные Манташевы и Гукасовы, а не поработители Ивановы и Петровы. В те времена, когда за скальп индейца в Тексасе платили по пять долларов (детские скальпы оплачивались в три доллара), русское тюремное правительство из кожи лезло вон, чтобы охранить тунгусов и якутов от скупщиков, водки, сифилиса, падения цен на пушнину и от периодических кризисов в кедровом и пушном промысле. Была "завоёвана", например, Финляндия. С Финляндией получился фокус, какого никогда с сотворения мира не было: граждане этой "окраины" пользовались всеми правами русского гражданства на всей территории Империи – а все остальные граждане всей остальной Империи – НЕ пользовались всеми правами в Финляндии. В частности, Финляндия запретила въезд евреев – по какому бы то ни было поводу. Это в своё время ставило перед нашими профессиональными прогрессистами истинно головоломную задачу: защищая независимость Финляндии, им приходилось защищать и еврейское неравноправие. Вообще, если вы хотите сравнивать быт тюрьмы и быт свободы – то сравните историю Финляндии с историей Ирландии.
Сейчас обо всем этом люди предпочитают не вспоминать. Ибо каждое воспоминание о русской государственной традиции автоматически обрушивает всю сумму наук. Если вы признаете, что в самых тяжелых исторических условиях, какие когда-либо стояли на путях государственного, строительства, была выработана самая человечная государственность во всемировой истории, то тогда вашу философскую лавочку вам придется закрыть. Тогда придется сказать, что не Николаю Второму нужно было учиться у Гегеля, а Гегелям нужно было учиться у Николая Второго. Этого не может признать никакой приват-доцент. Ибо – что же он будет жрать без Гегеля? И чем будет он соблазнять свое шашлычное стадо?
В течение одиннадцати веков строилось здание "диктатуры совести". Люди, которые это здание возглавляли, были большими рабами этой совести, чем кто бы то ни было из нас. Они несли большие потери, чем пехота в Первой Мировой войне: из шести царей – от Павла I до Николая II – три погибли на посту: Павел I, Александр II и Николай II – ровно пятьдесят процентов. И Павел, и Александр, и Николай были убиты, конечно, вовсе не за реакцию, сумасшествие, проигрыш войны и прочее: они все были убиты главным образом за русское крестьянство. Павел начал его освобождение, Александр – кончил и Николай ликвидировал последние остатки неравноправия. Павла объявили сумасшедшим. В моей книге я привожу все его законодательные мероприятия, среди всех них нет ни одного неразумного, ни одного реакционного, ни одного, под которым мы и сейчас, полтораста лет спустя, не могли бы подписаться обеими руками. Но его сделали сумасшедшим, как Александра Второго реакционером и Николая Второго – пьяницей и дураком. Это было необходимо для вящей славы науки. И НКВД.
Русский царизм был русским царизмом: государственным строем, какой никогда и нигде в мировой истории не повторялся. В этом строе была политически оформлена чисто религиозная мысль. "Диктатура совести", как и совесть вообще, – не может быть выражена ни в каких юридических формулировках, – совесть есть религиозное явление. Одна из дополнительных неувязок русских гуманитарных наук заключается, в частности, в том что моральные религиозные основы русского государственного строительства эта "наука" пыталась уложить в термины европейской государственной юриспруденции. И с точки зрения государственного права – в истории Московской Руси и даже петербургской империи ничего нельзя было понять – русская наука ничего и не поняла. В "возлюби ближнего своего, как самого себя" никакого места для юриспруденции нет. А именно на этой, православной тенденции и строилась русская государственность. Как можно втиснуть любовь в параграфы какого бы то ни было договора?
Я должен сознаться совершенно откровенно: я принадлежу к числу тех странных и отсталых людей, русских людей, отношение которых к русской монархии точнее всего выражается ненаучным термином: любовь. Таких же, как я, чудаков на русской земле было еще миллионов под полтораста. Под полтораста миллионов есть их и сейчас. Нужно, кроме того, сказать, что термин "любовь", во-первых, страшно затрепан и, во-вторых, совершенно неясен. Любовь к Богу и любовь к севрюжине с хреном, совершенно очевидно, обозначают р а з н ы е вещи. Я очень охотно могу себе представить, что ряд русских монархистов питали и питают к монархии точно такие же чувства, как и к севрюжине: хороша была севрюжина! К числу этих людей я не принадлежу: никаких севрюжин у меня в царской России не было. Как не было их и у остальных полутораста миллионов чудаков. Мы были самым бедным народом Европы или, точнее, самыми бедными людьми Европы. И в тоже время мы были самыми сильными людьми мира и самым сильным народом истории. Мы были бедны потому, что нас раз в лет сто - жгли дотла, и мы были сильны потому – и только потому, что моральные соображения у нас всегда перевешивали всякие иные. И если люди в течение одиннадцати веков обломали всех кандидатов в гениальные и гениальнейшие – от обров до немцев и от Батыя до Гитлера, то потому и только потому, что в России они видели моральную ценность, стоящую в ы ш е их жизни. Ценность, стоящая выше жизни, может быть истерией или религией. Можно, конечно, доказывать, что все одиннадцать веков русский народ пребывал в состоянии перманентной истерики и, как истерическая баба, требовал над собою кнута. Эту точку зрения очень охотно разрабатывала немецкая общественная мысль. Если судить по д-ру Шумахеру, то истоки этой мысли не иссохли и сейчас.
Стоя на общепринятой научной точке зрения, мы можем сказать, что русский царь был "властителем" над ста восемьдесятью миллионами "подданных". Юридически это будет более или менее верно. Психологически это будет совершеннейшим вздором. Русский царь был единственным в России человеком, который не имел свободы совести, ибо он не мог не быть православным, не имел свободы слова – ибо всякое его слово "делало историю" и не имел даже свободы передвижения, ибо он – был, конечно, русским царем.
Да, цари жили во дворцах. Это кажется очень соблазнительным для людей, которые во дворцах не живут. Люди, которые по долгу службы обязаны иметь дворцы – предпочитают из них удирать. Николай Второй не стоял, конечно, в очередях за хлебом и икрой, – я сильно подозреваю, что даже и м-р Уинстон Черчилль имеет в своем распоряжении что-то кроме официальных 2500 калорий, полагающихся по карточкам. Вероятно, м-р Труман шлёт ему посылки КАРЕ. Николай Второй был, вероятно, самым богатым человеком в мире. Ему "принадлежал", например, весь Алтай. На Алтае мог селиться кто угодно. У него был цивильный лист в 30 миллионов рублей в год: революционная пропаганда тыкала в нос "массам" этот цивильный лист. И не говорила, что за счёт этих тридцати миллионов существовали императорские театры – с входными ценами в 17 копеек – лучшие театры мира, что из этих тридцати миллионов орошались пустыни, делались опыты по культуре чая, бамбука, мандаринов и прочего, что на эти деньги выплачивались пенсии таким друзьям русской монархии, как семья Льва Толстого. И когда Русская Династия очутилась в эмиграции, то у Русской Династии не оказалось ни копейки, никаких текущих счетов ни в каких иностранных банках. Другие династии о чёрном дне кое-как позаботились...
Но пока что мы с очень большой степенью точности переживаем судьбу нашей монархии: погибла она – гибнем и мы. Страшное убийство Царской Семьи было, так сказать, только введением в тридцатилетнюю работу ВЧК – ОГПУ – НКВД. Я никак не склонен ни к какой мистике: но вот эта тридцатилетняя работа – не является ли она каким-то возмездием за нашу измену нашей монархии, нашей Родине, нашему собственному национальному "я". Платим, впрочем, не мы одни: весь мир тонет в грязи и в свинстве, какие при наличии русской монархии были бы немыслимы вовсе, как немыслима была бы и Вторая Мировая война. Русская революция была для Гитлера "указующим перстом Провидения", это именно она указала ему путь к войне, к славе и к виселице. Сколько людей, кроме Гитлера, видят в ней тот же указующий перст – и в том же направлении? – Начиная от Милюкова и кончая теми еще даже и не новорожденными идеями, которые так скромно и так жертвенно собираются усесться на престоле русских царей.
Я недавно отправил в САСШ рукопись моей новой книги. Моя первая книга – "Россия в Концлагаре" – была переведена на 16 иностранных языков и имела общий тираж что-то около пятисот тысяч экземпляров. Следовательно, можно рассчитывать и на какой-то успех этой книги. Но можно рассчитывать и на полный провал: я пытаюсь доказать республиканским янки, что все их представления о русской монархии есть совершеннейший вздор. Вообще говоря, люди не любят доказательства такого рода: каждый считает, что уж он-то никаким вздором не одержим. Может быть – другие, но только не он. У него, у каждого данного человека в мире, достаточно и информации, и ума. Так, конечно, считает и американский фермер, голосовавший против войны с Гитлером за несколько месяцев до вступления Америки в эту войну. Очень большие запасы и информации, и мозгов находились в распоряжении германской интеллигенции в 1938 году. И ещё больше – у русской до 1917 года. А дела с каждым годом идут всё хуже и хуже. Попробуйте вы доказать янки, что с чем-то у него не в порядке: или с информацией, или с мозгами, или с тем и другим одновременно!
Тема о русской монархии может похоронить книгу. Можно ли отказаться от этой темы, "молчанием предать истину", нейтрально смотреть на всю ту ложь, которую – увы, наша же интеллигенция пустила по всему миру о наших "коронованных зверях" – о Царе-Освободителе Александре Втором и о Царе-Искупителе – Николае Втором? И я пишу: от этой темы я отказаться не могу, ибо это вопрос совести. А вопрос о совести есть вопрос о жизни или смерти России. Но может быть – и не только России. Что станет со всем миром, если диктатуре бессовестности дадут время для массовой продукции атомных бомб?
Очень многие из моих читателей скажут мне: все это, может быть, и правильно – но какой от всего этого толк? Какие есть шансы на восстановление монархии в России? И я отвечу: приблизительно все сто процентов.
...Из всех доводов против монархии имеет самое широкое хождение такой: "а с какой же стати я, Иванов Самый Седьмой, стану подчиняться Николаю Второму?". Иванов Самый Седьмой забывает при этом, что, живя в государстве, он всё равно кому-то подчиняется. Забывает и ещё об одном: он подчиняется не Николаю Второму, а тому п р и н ц и п у, который в Николае Втором персонифицирован и которому Николай Второй подчинён ещё в большей степени, чем Иванов Самый Седьмой. Царь есть только первый с л у г а монархии, и это очень т я ж к а я служба: пятьдесят процентов потерь за 116 лет! Нигде в мире, кроме России, т а к о й службы не было, и нигде в мире, кроме России, люди не старались в меру юридической и моральной возможности отказаться от бремени Мономахова Венца. Обычно это было технически невозможно. Но когда появлялась лазейка – то вот, Николай Павлович усердно присягал Константину Павловичу, а Константин Павлович столь же усердно присягал Николаю Павловичу. Можете ли вы себе представить такое же соревнование между Троцким и Сталиным?
Если у нас, не дай Господи, произойдёт то, что эмигрантские простецы называют "национальной революцией", то к власти придут наследники нынешней коммунистической банды – в СССР больше н е к о м у, и бывшая Святая Русь в октябре 2017 года будет праздновать столетний юбилей взятия Зимнего Дворца – и никакой историк не посмеет сказать о шестидесяти миллионах убитых и замученных русских людей: ибо у власти будут сидеть наследники убийств и убийц. Что к этому времени останется от бывшей Святой Руси – для наследников банды будет так же безразлично, как сегодняшним политическим наследникам Конвента совершенно безразлично, что осталось от Франции и что ещё останется. Да, миллионы моих "братьев" пали жертвой в борьбе роковой. Зато я, Иванов Самый Седьмой, унаследовал их штаны – не снимать же мне их в самом деле? Да, были муки рождения новых штанов, сшитых по последнему слову философской моды – вот, видите, какие замечательно свободные просторные штаны! Штаны, наполненные свободой, равенством и братством – четырьмя сотнями правительств, из которых за полтораста лет ни одно не в состоянии удержать страну от распада – может быть самую талантливую страну в истории человечества, страну, которая как в 1914, так и в 1948 году может держаться только: на русской крови или американских долларах. Уберите русскую кровь в 1914 или в 1942 году или американские доллары в 1918 или 1948 – и с прекрасной Францией будет кончено: её разорвут на клочки её собственные налогоплательщики.
Но это – ничего. В 1948 году Франция празднует годовщину революции 1848 года. И никто не краснеет – ни за себя, ни за Францию. Так при "национальной революции" наши внуки может быть не будут краснеть за золотое сердце товарища Дзержинского. Найдутся деньги, найдутся профессора и найдутся исторические объяснения: муки рождения новых штанов...
Всех ста процентов нигде в мире нет. Всегда остаются какие-то проценты или доли процента, каких не может учесть никакое человеческое предвидение. Но по всему человеческому предвидению республиканская форма правления у нас невозможна никак. Для нее не было почвы в 1917 году, когда ещё оставались земское и городское самоуправление, Церковь, буржуазия и прочее. Что останется для неё в 195? году? Совершенно атомизированная масса, которая если не пойдёт за "веру, царя и отечество", то совершенно неизбежно влипнет в новый тоталитарный режим. И вовсе не потому, что в эмиграции имеются тоталитарные партии – а только потому, что единственным сырьём для какой бы то ни было "организации" в России окажутся остатки коммунистической партии и советской бюрократии. Если не будет монархии – то тогда к власти придут они. Они будут называть себя "советской интеллигенцией". Они будут: "советской бюрократией". И всеми силами постараются воссоздать режим, который в наилучшей степени пристроит бюрократию – то есть тоталитарный режим.
Настоящая угроза будущему России – если исключить внешние опасности – заключается только и исключительно в тех последышах ВКП(б), которые под всякими "национальными" и даже "демократическими" восклицательными знаками продолжают нынешнюю традицию ВКП(б). Это, кажется, начинают понимать даже и наши социалисты. Это значит, что даже и Р. Абрамович чему-то научился. Может быть, можно было бы кое-кого научить и еще вот чему.
Русское "самодержавие" было "куполом", под которым уживались чисто республиканская форма правления в Финляндии и чисто абсолютистская форма правления в Бухаре. Мирно потрясали кулаками перед самым носом друг у друга – самые крайние монархисты – вроде Пуришкевича, и самые левые социалисты вроде Ленина: пускать в ход эти кулаки монархия не позволяла ни Пуришкевичу, ни Ленину. При монархии было хозяйство капиталистическое, но при той же монархии у нас был такой процент социалистического хозяйства, какого не было нигде в мире. Как нынче доказать м-ру Эттли, что Николай Второй был большим прогрессистом и даже социалистом, чем лидер английской рабочей социалистической партии?
Раньше всего условимся: если под национализацией, социализацией или социал-демократизацией чужих кошельков понимать истинный социализм, то ни Николай Второй, ни м-р Эттли социалистами не являются. Оба они с точки зрения чистого марксизма являются "социал-соглашателями". Эттли "национализирует железные дороги". Николай Второй их "скупал в казну". М-р Эттли национализирует Английский банк – русский всегда был государственным. Эттли проектирует бесплатное обучение – оно у нас при Николае Втором было уже фактически бесплатным. М-р Эттли заводит государственное хозяйство – такого государственного хозяйства, как при Николае Втором и в Его время, ни у кого в мире не было, да, вероятно, нет и сейчас: были казённые заводы, казённые имения, было огромное земское хозяйство, были артели, кооперация, были церковные поместья, которые стояли на очень высокой технической ступени, и были "удельные имения", которые играли роль лабораторий для всего русского сельского хозяйства. Если под социализмом подразумевать "общественный сектор народного хозяйства", а не грабёж среди красного дня, то тогда с совершенной неизбежностью нужно будет сказать, что Николай Второй был не меньшим социалистом, чем м-р Эттли.
Если вам попадётся моя книга "Диктатура импотентов", то вы, вероятно, установите тот факт, что я занимаю самый крайний фланг непримиримости по адресу всякого социализма. Но здесь я хочу констатировать то совершенно очевидное обстоятельство, что режим царской России давал свободу конкуренции всем людям и всем хозяйственным формам страны: и капиталистической, и земской, и государственной, и кооперативной, и даже общинной.
Свобода конкуренции есть свобода жизни. Свобода конкуренции есть свобода проявления вашего творческого "я". Всякая государственность как-то ограничивает и свободу конкуренции и свободу "я" – вводит таможенные пошлины и воинскую повинность. Но всякая разумная форма государственности ограничивается пределами самого необходимого, крайне необходимого. Но когда возникает ИСТИНА из шести больших букв, то за тем забором из восклицательных знаков, которым она себя окружает – неизбежно организуется застенок, в котором святые отцы философской инквизиции будут определять мое право пахать землю, шить сапоги, писать книги или компонировать оперы. И тогда пропадёт хлеб, обувь, литература и вообще – всё.
Задача объединения всей разумной части эмиграции заключается в её объединении против всякого тоталитарного режима – режима ВКП(б) или XY – это совершенно безразлично. Задача всякого разумного русского человека заключается в том, чтобы смотреть в лицо фактам, а не в рожу – галлюцинациям. Сговориться мы можем только относительно фактов – пусть с оговорками, разницей в оценках и оттенках. Но нет никакой возможности сговориться о галлюцинациях – тех вариантах невыразимого будущего, каких еще никогда не было, какие ни на каком языке действительно не выразимы никак.
Я призываю людей следовать украинскому лозунгу:
"волим под Царя московского православного",
ибо это есть единственная, единственно реальная, веками проверенная гарантия того, что мы и дальше не будем катиться – почти по Горькому: все вперёд – и ниже, все вперёд и ниже, как мы фактически катимся уже тридцать лет. Никакой иной гарантии нет. И в с е нынешние обещания стоят столько же, сколько нам уже обошлись все предшествующие. Давно забытый Автор сказал нам: "Берегитесь волков в овечьих шкурах – по делам их узнаете их". Сравните то, что нам обещали овечьи шкуры и сто, и пятьдесят, и тридцать, и десять лет тому назад – со всем тем, что сейчас реализовано и во Франции, и в России, и в Германии. Не верьте никаким обещаниям. Не стройте никаких галлюцинаций. Не слушайте никаких философов ни с какими писаными торбами: в этих торбах ничего, кроме спирохетов, нет.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии