ОГЛАВЛЕНИЕ

ПЕРИОД VI КОМНИНЫ

Глава I.      Центр и окраины Византийской империи

Глава II.     Состояние империи от смерти царицы Феодоры до вступления на престол Алексея I Комнина

Глава III.   Северная и восточная границы империи. Печенеги и турки-сельджуки  

Глава IV.    Войны с Робертом Гвискаром. Печенеги и турки в 1089—1091 гг.

Глава V.     Побережье Адриатики. Организация сербских земель

Глава VI.   Состояние империи накануне крестовых походов

Глава VII.  О крестовых походах. Первый крестовый поход  

Глава VIII. Последние годы Алексея Комнина. Участие русских в делах Византии  

Глава IX.   Время царя Иоанна Комнина  

Глава X.     Восточные дела  

Глава XI.   Начальные годы царствования Мануила Комнина. Второй крестовый поход

Глава XII. Западная политика Мануила  

Глава XIII. Северная граница. Сербы и угры в XII в.

Глава XIV. Восточная политика Мануила. Турки и христианские государства в Сирии и Палестине  

Глава XV. Последние Комнины. Начало реакции  

ПЕРИОД VII РАСЧЛЕНЕНИЕ ИМПЕРИИ

Глава I.      Норманнский поход. Начальный период движения в Болгарии  

Глава II.     Третий крестовый поход. Фридрих I и славяне 

Глава III.   Освободительное движение на Балканском полуострове. Сербы и болгаре  

Глава IV.   Четвертый крестовый поход 

Глава V.     Центробежные и центростремительные силы в истории Византии 

 

Отдел VI

КОМНИНЫ

 

 

Глава I

 

ЦЕНТР И ОКРАИНЫ ВИЗАНТИЙСКОЙ ИМПЕРИИ

 

Весьма важный перелом испытала империя в эпоху перехода от Македонской династии к периоду Комнинов. Чтобы составить понятие о той среде, в которой развивались главнейшие события этой эпохи, должно прежде всего рассматривать отдельно области с преобладающим эллинским населением, в которых господствовала византийская административная система, церковное и финансовое управление, противопоставляя их окраинам и тем фемам, где было инородческое население, мало подвергшееся эллинизации.

Весьма любопытно отметить, что обнаружение новых народных и созидательно прогрессирующих начал видно не в центральных эллинских областях, а на отдаленных окраинах, как западных, так и восточных. Всемирно-историческая эволюция делала попытку влиться в области, подверженные греческому влиянию, дав несколько новых зачаточных видов культурных форм, которые с успехом развились на Западе и не получили достаточного питания на Востоке. Эта весьма интересная в истории Византии проблема может быть в настоящее время лишь слегка намечена, хотя можно прямо указать, что пульс исторической жизни переносился от центра к периферии и что на окраинах возникали новые общественные организации и нарождались идеи, которым предстояло влиять на настроения и психологию общественных деятелей в средние века.

Новые веяния идут прежде всего из Италии. Здесь веко­вая борьба с африканскими и сицилийскими сарацинами, которые имели для себя опору в борьбе политических притязаний двух империй и в соперничестве лангобардских князей, нашла себе неожиданное разрешение в усиле­нии в стране пришлого с севера воинственного народа норманнов. Норманнский вопрос принадлежит к числу первостепенных в истории Византии как в XI, так и в по­следующих веках. Поэтому на нем необходимо остано­виться с особенным вниманием (1).

История норманнов в Италии потому занимает важное место, что она всецело входит в историю взаимных отно­шений между Восточной и Западной империей и что в XI в. эти отношения обостряются вследствие споров из-за об­ладания Южной Италией. Обе империи содержали в Юж­ной Италии войска и подкупами и пожалованиями разных привилегий поддерживали партию приверженцев в раз­ных городах. Влияние византийского или германского императора усиливалось или ослабевало, смотря по тому, на чьей стороне в данный момент было больше матери­альной силы и влияния среди лангобардских князей и куда склонялась римская курия. Подобное положение вещей, где равновесие зависело от случайных и часто извне при­ходивших влияний, продолжалось много лет, не давая прочного и обеспеченного преобладания ни той, ни дру­гой партии. Этим положением дела и воспользовались тог­дашние более дальновидные государственные умы, вы­ждав благоприятный момент, чтобы бросить на стоявшую в равновесии чашку весов горсть военных искателей при­ключений, прибывших из Нормандии. Часть норманнов поступила па службу к лангобардским князьям, часть — к греческому катепану.

При царе Василии Болгаробойце влияние Византии в Южной Италии было так значительно, что катепан Боиоян был в состоянии предпринять военную экспедицию по Ад­риатическому морю в славянские земли и возвратился из похода со знатными пленниками из Хорватии, которых отправил в Константинополь. В апреле 1025 г. снаряжена была экспедиция в Сицилию под предводительством евну­ха Ореста, который должен был вместе с катепаном внести войну на остров Сицилию. Смерть царя расстроила пред­приятие, в котором должен был принять участие и сам Ва­силий, и евнух Орест не оказался в состоянии исполнить предстоявшей ему задачи. Когда Орест потерпел в Сици­лии поражение, правительство Константина VIII отозвало его, равно как и катепана Боиояна, назначив на пост кате­пана Христофора, и уже в 1029 г. Роман Аргир послал на место Христофора своего родственника патрикия Пофа, при котором произошли в Южной Италии чрезвычайно важные по своим ближайшим последствиям события. Граф Теано Пандульф и неаполитанский герцог Сергий, оба принадлежавшие к сторонникам Византии, подверг­лись нападениям со стороны герцога Капуи и искали себе союзников против сильного соседа. В это именно время впервые упоминаются норманны в качестве отряда воен­ных людей, с которыми Сергий вступил в соглашение и пригласил их для этого в свое княжество. Райнульф, один из пяти братьев, которые пришли на зов Мели в 1017 г. и приняли участие в его войне с греками, вступил в союз с Сергием, женился на его сестре и в приданое за ней полу­чил на севере Неаполитанской области небольшую мест­ность Lavoro. В 1030 г. здесь построено было укрепление Аверса, которое было окружено рвом и стенами и из кото­рого Райнульф постепенно завладел окрестной плодород­ной областью, составившей колыбель будущего графства. Постройка Аверсы составляет факт первостепенной важности в истории южноитальянских норманнов. Она отмечает заключение периода от 1016 до 1030 г., когда первые авантюристы, пришедши в Италию и не имея еще собственных владений, предлагали свои услуги то ланго­бардским князьям Капуи, Неаполя и Салерно, то настояте­лю Монтекассинского монастыря, имевшему владельчес­кие права над обширными землями, то, наконец, визан­тийскому катепану.

Если и после основания Аверсы норманны состоят еще иногда на службе того или другого князя, то легко заме­тить, что с этих пор норманны преследуют уже свои цели, становясь постепенно частью равными, а в скорости и гос­подами тех самых князей, чьими скромными слугами и вассалами были раньше. Словом, в Южной Италии в зани­мающее нас время происходит процесс, за которым отсту­пают на задний план интересы двух империй и борьба христиан с сарацинами, как будто указанные мировые си­лы обрекли себя на служение маленькой норманнской во­енной колонии.

Между тем необузданное своеволие капуанского герцо­га Пандульфа слишком затронуло соседних князей. Он от­нял владения у монастыря Монтекассино и платил дохода­ми с них наемникам, приходившим из Нормандии; вме­шался в дела Амальфи и старался привлечь это княжество на свою сторону. Но самым искусным шагом Пандульфа было то, что он успел убедить Райнульфа, графа Аверсы, нарушить договор с неаполитанским герцогом и вступить в союз с Капуей. В результате этого соглашения Райнульф по смерти своей первой жены породнился с герцогом Ка­пуи, женившись на его племяннице, и вступил к нему в лен­ные отношения за графство Аверсу. Но между князьями, которых герцог Капуи слишком стеснял своими широки­ми притязаниями, нашелся один, именно герцог салернский Гаймар, которому удалось создать противовес ему при помощи тех же норманнов. Здесь в первый раз появля­ются на сцену сыновья норманнского графа Танкреда Готвиля, Вильгельм и Дрого, вступившие на службу салернского герцога. С 1036 г. составились в Южной Италии две по­литические партии, на одной стороне был салернский герцог с Неаполем и Беневентом, на другой — герцог Пандульф Капуанский с княжеством Гаэта, Амальфи и с цер­ковным княжеством Монтекассино. Окончательное пре­обладание туземным политическим организациям могла дать Византия, смотря по тому, чью сторону стал бы под­держивать катепан, но так как в это время виды византий­ского правительства всецело направлялись на Сицилию, где открывалась возможность успешной борьбы с сараци­нами, то южноитальянские дела развивались помимо вли­яния империи. На этот раз на положение партий имело влияние прибытие в Италию короля Конрада II в 1038 г., который принял к сердцу жалобы на Пандульфа и не мог оставить без удовлетворения просьбу монтекассинских монахов, лишенных Пандульфом своих владений. Хотя герцог Капуи обещался вознаградить все убытки, нанесен­ные монастырю, и давал заложников в исполнение своего обещания, но Конрад решился примерно наказать его и лишил его княжеской власти в Капуе. Все его владения пе­решли в качестве имперского лена к герцогу Салерно. Вме­сте с этим принято было новое решение и относительно графства Аверсы. Граф Райнульф поставлен был в непо­средственную зависимость от герцога Салерно, и таким образом Аверса соединена была с Салерно.

Греческие владения в Южной Италии подвергались большой опасности вследствие образования в стране та­кой политической власти, которая не была связана мест­ными интересами и к которой могли легко примкнуть ан­тивизантийские элементы, давно уже дававшие себя чувст­вовать. Дальнейший ход событий зависел, как сейчас увидим, от той боевой силы, какую представляла собой норманнская военная колония. С точки зрения византий­ской политики, союз с норманнами был бы самым настоя­тельным и в тот момент наиболее выгодным политичес­ким актом, который надолго мог бы обеспечить за Визан­тией власть. Но случилось так, что империя не оценила значения норманнов и оттолкнула их от себя на сторону противников.

Пользуясь ослаблением Фатимидского калифата и раз­дорами между местной сицилийской и берберской афри-канской партиями, византийское правительство пришло к решению организовать морскую экспедицию в Сицилию и сделать попытку освободить этот остров от мусульманского владычества. Это чрезвычайно важное предприятие поручено было в 1038 г. весьма известному в то время и прославившемуся войнами на Востоке патрикию Георгию Маниаку. Для того чтобы дать понятие об обстановке, в ко­торой составлялось это предприятие, заметим, что во гла­ве правительства Михаила IV стоял тогда евнух Иоанн Орфанотроф.

Патрикий Георгий Маниак должен занимать выдающе­еся место в описываемую эпоху. Военную карьеру он сде­лал на Востоке в последние годы царя Василия и преиму­щественно при Романе III. Он был, вероятно, турецкого происхождения и, во всяком случае, не мог похвалиться своими предками. Современник его, писатель Михаил Пселл (2), дает его характеристику:

«Я видел этого человека и удивлялся. Природа щедро наделила его теми качествами, которые необходимы бу­дущему стратигу. Рост его достигал 10 стоп, так что на него нужно было смотреть снизу вверх, как на колонну или верхушку горы. Взгляд его не отличался нежностью и приятностью, но был грозен, как громовой удар. И речь его была подобна раскатам грома, руки же у него были таковы, что хоть колебать стены и разбивать медные двери, движения его напоминали походку льва, и поступь его была благородная. И все другие качества соответст­вовали указанным, а слава о нем даже превосходила его действительные качества. И всякий варвар боялся его, один будучи поражен его внешним видом, другой на осно­вании поразительных об нем слухов».

Итак, когда сицилийский эмир Акхаль, возмутившийся против калифа, был разбит Абдаллахом и искал защиты у катепана Льва Опа (3), этот последний решился выступить в защиту византийской партии в Сицилии. В то же время снаряжена была большая экспедиция под начальством упомянутого героя, прославившегося в войнах на восточ­ной границе. Сухопутные войска сопровождал флот под предводительством царского шурина патрикия Стефана, который должен был крейсировать с восточной стороны острова, чтобы лишить его поддержки из Египта. Георгий Маниак хорошо понимал важность возложенной на него задачи и принял все меры к тому, чтобы собрать под свою команду все силы, какими только могла располагать тогда империя. Так, в его экспедиции принимали участие патрикий и дука Антиохии Михаил Спондила и вспомога­тельные иностранные отряды, которыми с конца X в. ста­ла постоянно пользоваться Византия. Между прочим, в этой войне принимал участие знаменитый герой сканди­навской саги Гаральд, сын Сигурда, который по смерти своего брата короля Олафа II (1030) прибыл в Византию, точно так же русская дружина и лангобарды князя салерн-ского. В числе лангобардских союзников были и норман­ны, между которыми особенной известностью пользова­лись Вильгельм Железная Рука и Дрого, сыновья Танкреда Готвиля, с ними вместе Ардуин, вассал Миланского архи­епископа, также получивший известность со времени это­го похода. Несмотря на превосходные силы, задача оказа­лась весьма нелегкой. Хотя Мессина сдалась в начале вой­ны, но потребовалось около двух лет упорной войны, прежде чем Маниак занял твердое положение на острове. Одержав решительную победу над эмиром Абдаллахом при Рометте, Маниак хотел без труда занять на восточной стороне Сицилии до 13 городов. К началу 1039 г. греки по­дошли к Сиракузам и начали осаду этого весьма укреплен­ного города. Но осада затянулась на долгое время, когда получен был слух о приближении эмира с новым силь­ным войском. Произошла новая и решительная битва при Тройне, на северо-запад от Этны (1040), в которой пере­вес оказался на стороне греческого вождя. После этого де­ла, по-видимому окончательно предавшего остров под власть империи, без труда сдались Сиракузы, оставалось занять Палермо.

Но вместе с тем здесь начала сплетаться интрига, кото­рая испортила так успешно начатое дело и сопровожда­лась отозванием Маниака. Прежде всего Маниак обвинил начальника флота, патрикия Стефана, в том, что он выпу­стил из рук побежденного эмира и дал ему возможность бежать в Египет. Говорят, что в горячих объяснениях со Стефаном он позволил себе не только сильные выраже­ния, но даже оскорбительные действия. За это Маниаку пришлось весьма до поплатиться, так как Стефан имел при дворе сильную поддержку в лице всемогущего Иоан­на Орфанотрофа. В числе обвинений, предъявленных по­том против Маниака, было и то, что он допустил неспра­ведливость при разделении военной добычи. Это слиш­ком оскорбило норманнов, и, между прочим, Ардуина, у которого по приказанию вождя отнят был дорогой конь, принадлежавший ему как военная добыча. Норманны ос­тавили военный лагерь, чувствуя сильное раздражение против византийского главнокомандующего. Вместе с отозванием Маниака положение дел в Сицилии измени­лось не в пользу греков. Мало-помалу арабы всюду начали приобретать силу и теснить греков из занятых ими мест. Только в Мессине держался до 1042 г. протоспафарий Ка-такалон Кекавмен. Вместе с тем началось сильное анти­греческое движение в фемах Апулия и Калабрия, тем бо­лее опасное, что норманны сумели придать ему неожи­данную силу и вредное для Византии направление. Временные заместители Маниака в Сицилии, упомянутый выше патрикий Стефан и назначенный для командования сухопутным войском Василий Педиадит, должны были к концу 1042 г. совершенно покинуть остров и спасаться в Южной Италии.

Так как сицилийские неудачи не могли не иметь по­следствий для положения Византии в Южной Италии, то здесь в ближайшие годы произошли крайне важные собы­тия, объясняемые исключительно падением византийско­го авторитета. Душой антигреческого движения оказался упомянутый выше Ардуин, который, войдя в соглашение с норманнами Аверсы и с салернским герцогом, составил определенный план воспользоваться настоящим момен­том для общего движения против греков Южной Италии с целью окончательного их изгнания. Для успеха этого предприятия Ардуин вошел в доверие катепана протоспа-фария Докиана и убедил его ввиду опасного движения в византийских фемах поручить ему начальствование над некоторыми пограничными городами Апулии, в которых заметно уже было освободительное движение. Центром норманнского движения с конца 1040 г. становится город Мельфи (4). Отсюда начались сношения с графом Аверсы, приведшие к договору, по которому половина завоеван­ных областей должна перейти к Ардуину, другая к норман­нам. Пользуясь благоприятными обстоятельствами, нор­манны начали делать нападения на византийские города. Прежде всего заняли Мельфи, затем Венозу и Асколи. В своем движении против византийского господства нор­манны нашли благожелательную поддержку со стороны местного населения, которое охотно шло навстречу нор­маннам. Мельфи стал на будущее время укрепленным лаге­рем и базой для последующих предприятий. Дерзкая аван­тюра горсти норманнов переходит теперь в большое заво­евательное предприятие. Нарождалась новая империя, которой была суждена 800-летняя продолжительность (5). Катепан Михаил Докиан с теми силами, какие оказались в его распоряжении, пошел навстречу норманнам. На при­токе реки Офанто по имени Оливенто встретились греки с норманнами; хотя последних было не более 2—3 тысяч, но они нанесли сильное поражение грекам в марте 1041 г. Че­рез несколько месяцев новая попытка катепана остано­вить опустошительные набеги врага оказалась неудачной, и он потерял новое сражение на реке Офанто. Наконец, в сентябре того же года норманны в третий раз одержали победу над новым катепаном, который попал в плен, уве­ден в Беневент и отсюда освобожден за большой выкуп. С тех пор положение двух боровшихся за преобладание сил определилось ясно. Захватив в плен катепана и войдя в со­юз с некоторыми из пограничных византийских городов, норманны уже не могли более рассматриваться как бун­товщики или шайка разбойников, и их дальнейшие планы направлялись весьма далеко. Византийскому правительст­ву было необходимо или признать свою слабость, или по­слать новые войска для поддержания своего авторитета в Южной Италии.

Между тем в Константинополе едва ли в состоянии бы­ли за повторяющимися переворотами оценить значение происходивших в Италии событий. Когда в конце 1041 г. смерть постигла Михаила IV Пафлагонянина, престол был предоставлен фавориту царицы Зои Михаилу V Калафату, приходившемуся вместе с тем сыном того византийского флотоводца Стефана, который очернил в глазах прави­тельства патрикия и стратига Маниака. Но спустя не­сколько месяцев, в июне 1042 г., новый придворный пере­ворот выдвинул Константина Мономаха. Еще прежде, од­нако, вступления на престол Мономаха царица Зоя решилась освободить из заключения Маниака и доверить ему защиту византийских интересов в Южной Италии. Вновь прибывший на место действия патрикий Маниак нашел дела в отчаянном положении. Византийская власть поколебалась до такой степени, что измена проникла да­же в главный оплот империи, в крепость Бари. Здесь ви­дим Аргира, сына известного уже по движению 1016 г. Ме­ли, который сносится с норманнскими вождями в Аверсе и Мельфи и составляет вместе с ними план систематичес­кого и одновременного восстания против империи. Аргир провозглашен в начале 1042 г. дукой и князем Италии, а вожди норманнов признали себя его вассалами. Маниак оставался под защитой стен города Тарента, а союзники дошли со значительными силами до Матеры, но не были в состоянии приступить к осаде Тарента. Когда союзники удалились на север, Маниак вышел из Тарента и подверг жестоким реквизициям те города, которые вступили в со­юз с норманнами. Дальнейший ход дел в Южной Италии зависел от неожиданного дворцового переворота, кото­рый, в свою очередь, отразился на деятельности патрикия Маниака и других лиц.

Между прибрежными городами оставался верным им­перии город Трани, который в конце июля 1042 г. под­вергся осаде со стороны Аргира и норманнских его со­юзников. Уже осадные работы далеко подвинулись впе­ред и горожане были накануне сдачи, когда случилось неожиданное и поразившее всех обстоятельство. Аргир приказал поджечь деревянные машины, приготовленные против города, снял осаду и передал греческому предста­вителю не только Трани, но и Бари. Это значило, что Ар­гир изменил норманнам и перешел на службу Византии.

Но рядом с этим совершенно изменяется роль Маниака. Получив известие о происшедшем в Константинополе перевороте и о вступлении на престол Мономаха, Геор­гий Маниак вместе с тем должен был оценить вытекаю­щие отсюда последствия лично для себя. Вместе с Кон­стантином Мономахом восходила звезда Склиров, издавних соперников Маниака, так как сестра Романа Склира, известная Склирена, пользовалась исключительной при­вязанностью нового царя. Весьма легко теперь понять, что прибытие в Италию патрикия Парда и протоспафария Туваки вместе с подарками для Аргира и с большими денежными суммами обозначало перемену в админист­рации Южной Италии и в командовании войсками. Ма­ниак приказал убить обоих доверенных лиц, когда они высадились в Отранто, и провозгласил себя императо­ром. Весьма вероятно, что цель его заключалась в том, чтобы подать руку норманнам и при их содействии укре­пить за собой владение Южной Италией; но его имя было весьма непопулярно как среди норманнов, так и в грече­ских городах, и попытка его войти в соглашение с анти­греческой партией не имела успеха. Гораздо лучше вос­пользовались норманны новыми событиями. Поняв, до какой степени непоследовательна политика византий­ского правительства и как частая смена административ­ных и военных чинов вредит авторитету самой империи, норманнские вожди пришли к мысли, что они не нужда­ются более ни в лангобардских князьях, ни в император­ском катепане для ведения в Италии самостоятельной по­литики. В этих соображениях осенью 1042 г. избран был вождем с титулом графа Апулии старший сын Танкреда Готвиля Вильгельм по прозванию Железная Рука. Но так как было необходимо, чтобы один из местных князей дал инвеституру новому графу Апулии, то норманны обрати­лись к салернскому герцогу Гаймару, который охотно принял графа Апулии в ленную зависимость и обязался защищать как те области, которые уже были отняты у гре­ков, так и имеющие быть завоеванными в будущее время. В то же время за графа Вильгельма вышла замуж племянница герцога. Тогда же герцог Гаймар и Райнульф, граф Аверсы, в сопровождении блестящей свиты из норман­нов отправились в Мельфи, где в начале 1043 г. происхо­дил раздел части Апулии, уже завоеванной норманнами, между 12 вождями. Райнульф получил Сипонто и святи­лище на горе Гаргано, т. е. монастырь св. Михаила, кото­рый пользовался особенным почтением норманнской колонии. Что касается 12 городов, выделенных 12 гра­фам, то весьма вероятно, что в 1043 г. они еще не все бы­ли во власти завоевателей. Асколи, Веноза и Лавелло прежде других подпали власти норманнов, точно так же Монтепелозо и Ачеренца. Мельфи оставался в общем вла­дении как центральный пункт норманнского владычест­ва. Хотя занятые норманнами города были на значитель­ном один от другого расстоянии, но они были хорошо укреплены и имели важное положение, откуда норманны могли господствовать над главными дорогами, ведущими к Адриатическому морю. Так, Вильгельм Железная Рука, завладев Матерой, мог всегда угрожать Таренту.

Вследствие указанного положения дел ясно обознача­лось в Южной Италии преобладание норманнских вождей и сюзерена их салернского герцога. Небольшая часть тер­ритории находилась еще под властью Аргира, который господствовал над Бари и Трани. Для патрикия Георгия Маниака не оставалось другого выбора, как покинуть Италию. Ближайшей его целью становится перебраться на берега Адриатического моря в Отранто, так как в Таренто ему уг­рожал императорский флот, прибывший с новым катепаном патрикием Феодороканом. Весьма любопытно, что Маниак переправился из Южной Италии на противопо­ложный берег Адриатики и пристал к Дураццо[1]. Все застав­ляет думать, что здесь он нашел себе приверженцев среди местного населения, т. е. среди славян и албанцев, между которыми не затихало движение против Византии. Подня­тое им здесь восстание, распространившееся на Македонию, заставило правительство Константина Мономаха вступить с самозванцем в переговоры. Но Маниак, питая надежду на успех, продолжал движение вперед и угрожал Солуни. Тогда против него было послано войско, и хотя происшедшее сражение окончилось в пользу самозванца, но он сам был поражен стрелой и захвачен в плен; его го­лова отправлена в Константинополь. После удаления Маниака из Южной Италии положение императорской пар­тии становилось все хуже и хуже. Хотя правительство име­ло в Италии представителя своей власти в лице катепана, но не снабжало его достаточными силами, чтобы он мог восстановить упавший авторитет Византии. В особеннос­ти Апулия только в приморских городах удерживала еще византийские гарнизоны, между тем как внутренняя об­ласть вся сделалась достоянием норманнов. Длинная узкая полоса, отмечавшая приморские владения империи, по­стоянно сокращалась, и на место византийских крепостей и городов постепенно возникали норманнские военные поселения. В течение с небольшим 30 лет со времени заня­тия Мельфи норманны настойчиво и умело преследовали задуманную цель, и в конце концов горсть авантюристов пересилила громадную империю, располагавшую обшир­ными военными средствами.

Мы должны ограничиться в изложении этой роковой для империи борьбы лишь наиболее крупными событиями.

В политическом отношении норманны Аверсы и Мельфи стояли в вассальных отношениях к салернскому герцогу. Но им была не по плечу подчиненная роль, и они мало обращали внимания на своего сюзерена, в ософен-ности с тех пор, как Вильгельм Железная Рука был избран главой апулийских норманнов, которые с тех пор присту­пили к систематическому расхищению городов Апулии. Не ограничиваясь тем, что лежало плохо, т. е. византий­скими областями, норманны налагали руку и на ланго-бардские владения, причем слишком затронули интересы герцога Салерно, когда стали посягать на владения Мон-текассинского монастыря, зависевшего от Салерно. Недо­разумения между сюзереном и вассалами усилились еще вследствие споров из-за графства Аверсы, которое сдела­лось вакантным по смерти Райнульфа в 1044 г. и которое было замещено вопреки желанию норманнов. В 1044 г. император Генрих III посетил Южную Италию и своим ав­торитетом закрепил ряд важных для норманнов привиле­гий. Прежде всего император положил границы полити­ческим притязаниям герцога Гаймара, заставив его отка­заться от церковных владений Монтекассинского монастыря. Но что в особенности было важно, норманн­ские графы Дрого Апулийский и Райнульф Аверсы были возведены в состояние имперских вассалов и таким обра­зом освобождены от ленных обязанностей по отноше­нию к Салерно.

В эту эпоху появляется на исторической сцене млад­ший сын Танкреда Готвиля знаменитый в истории XI в. Ро­берт по прозванию Гвискар, или Коварный. Это совершенно исключительный тип политического авантюриста, ка­кого могло образовать занимающее нас время. Не встретив в Италии поддержки со стороны своих братьев и сородичей, Роберт начинает свою карьеру разбоями на больших дорогах и нападениями на путешественников, продолжает устройством западни для самого близкого друга, по брачному дару получает маленькое владение и скоро делается решителем судеб Южной Италии.

В лице Роберта выступает совершенно новый тип со своими оригинальными и совершенно беспринципными воззрениями, с дерзкими замыслами и отрицанием всякой морали. Этому новому типу исторических деятелей было суждено перехитрить и победить старую империю и со­вершенно вытеснить ее из Южной Италии (6).

На первых порах он должен был бороться с большими трудностями, так как надежды на помощь братьев оказа­лись напрасны. Счастье ему несколько улыбнулось, когда его пригласил на службу Пандульф, герцог Капуи, обещая ему вместе с рукой одной из своих дочерей небольшое по­местье, но скоро оказалось, что тесть не исполнил обеща­ния. Тогда Роберт ушел из Капуи и выпросил у своего бра­та Гумфрида в ленное владение в долине Крати небольшую крепость, которая затем заменена городом С. Марко в Калабрии. Отсюда Роберт Гвискар начал систематическое расхищение византийской территории и явился тем пожирателем чужих земель, по выражению Шлумбергера, которого не останавливали никакие препятствия. Оружием и конями он запасся посредством ночных засад на путешественников, казну добыл от богатых горожан и купцов, захватывая их в плен и заставляя платить большой выкуп. Но он не останавливался и перед более сложными комбинациями. Ему захотелось поживиться на счет богатого мона­стыря, и [так] как открытой силой не мог действовать, то стал стучать в двери монастыря как скромный проситель, желавший дать погребение в святой ограде своему спутни­ку, якобы неожиданно умершему в пути. Когда двери были открыты, из гроба поднялся мнимо умерший и роздал ору­жие своим соумышленникам. Так приобретал Роберт нуж­ные ему средства на содержание дружины. С такой же от­вагой, соединенной с коварством и дерзостью, поступал он при занятии византийских городов. В то же время на­чал свою военную карьеру в Италии и другой герой сред­невековой хроники, знаменитый Ричард, основатель нор­маннской княжеской династии в Капуе. Около этого вре­мени, в конце 1047 г., сделалось вакантным графство Аверса, на которое Ричард по фамильным связям мог иметь права. Сначала он был назначен опекуном малолет­него Германа, сына Райнульфа Тринканокте, и когда этот умер, то стал полновластным графом Аверсы, полученной им из рук герцога Салерно. Оба упомянутых героя, Роберт и Ричард, оказали в ближайшие годы весьма важное влия­ние на политику норманнов в Италии. Именно в послед­ние годы норманны сделали громадные успехи в Апулии и Калабрии, не встречая серьезного сопротивления от гре­ков, которые шаг за шагом уступали им поле. При катепане Евстафии (104б) греки потеряли и главную свою опору, го­род Бари, а в следующем году империя должна была дать согласие на заключение союза между норманнами и Бари. Через год норманны нанесли грекам поражение при Трикарико в Апулии и взяли город Трою.

Приближалась эпоха окончательной ликвидации араб­ского, а затем и греческого вопроса в Южной Италии и Си­цилии. Норманнам удалось выполнить то, к чему более ста лет стремились восточные и западные императоры: посте­пенно они освободили Италию от хищнических набегов арабов и заняли в Южной Италии такое положение, что в недалеком будущем надеялись нанести полное поражение византийским притязаниям на обладание фемами Апулия и Лангобардия. В лице Роберта Гвискара и Ричарда наро­дился в Южной Италии новый политический элемент, ко­торый скоро вырос и стал играть всемирно-историческую роль. Римские епископы поняли, что новые пришельцы могут оказать им большую услугу в борьбе с германскими императорами, т. е. дать им то, чего у них до сих пор недо­ставало, — поддержку военной силой. Вновь возникшие в Италии политические организации, основывавшиеся на феодальном праве, многочисленные графства с Аверсой, Мельфи и св. Марком во главе со своей стороны нуждались в санкции церковной власти. При всякой попытке освобо­диться из-под опеки германских императоров папы встре­чались с затруднениями, какие противопоставляли им гер­манские военные силы. Если бы на стороне Церкви оказа­лась эта новая политическая и военная сила, которую представляли собой норманны, то ей не были бы страшны притязания германских императоров и угрозы из Визан­тии. Это положение дел прекрасно взвесили римская дип­ломатия и тогдашний руководитель церковной политики при нескольких папах знаменитый Гильдебранд. Он пер­вый понял, что все занимавшие современников вопросы о реформе Церкви сводятся, в сущности, к одному — к эман­сипации Церкви от светской власти. Но этот принцип шел вразрез с выгодами и стремлениями германских импера­торов, раздававших по своему произволу папский престол. Столкновение этих двух принципов и подняло ту вековую борьбу светской и духовной власти, которая служит суще­ственной характеристикой конца XI в. Не было, может быть, с давнего времени такого энергичного папы, как Лев IX, который в течение своего пятилетнего управления Церковью (1049—1054) три раза путешествовал в Германию и Швейцарию, несколько раз посетил Южную Италию, где мог лично убедиться, как много вредит Италии вражда между лангобардскими князьями и норманнами и как опасно становится для церковных интересов возраста­ющее господство вновь поселившегося в Италии военного элемента. Чтобы хотя несколько предупредить развитие пороков среди латинского духовенства и положить предел вопиющим беспорядкам в тех епархиях, где соприкаса­лась латинская и греческая Церковь, папа собирал церков­ный Собор в Сипонто и Салерно (1050). Жалобы местных церквей и монастырей на притеснения и хищения церков­ных земель со стороны норманнов были весьма много­численны и основательны и требовали решительных мер со стороны церковной власти. В биографии папы Льва читаем (7), что к нему в Рим явились послы из всех областей, за­нятых норманнами, с горькими жалобами, что их предо­ставили в полную волю их яростным врагам и что их поло­жение стало еще хуже после путешествия папы. Даже укрепленные города не доставляют защиты, наглость и бесстыдство норманнов возрастают с прибытием к ним новых подкреплений. Они грабят церковные имущества, захватывают усадьбы и поля, уводят женщин и позволяют себе всякие ужасы и злодейства. Зато и население платило норманнам глубокой ненавистью и враждой.

«Ненависть итальянцев к норманнам, — говорится в одном письме, — дошла до такой степени, что норманну нельзя показаться ни в одном итальянском селении; если бы он имел вид паломника, и тогда он подвергается опас­ности быть ограбленным и брошенным в темницу».

Нет ничего удивительного, если уже в 1051 г. папу стала занимать мысль об организации лиги для борьбы с нор­маннами или по крайней мере для защиты от них княжест­ва Беневентского, вступившего тогда в ленную зависи­мость от св. престола. Хотя большим препятствием для Льва IX служило то обстоятельство, что Гаймар V, герцог Салерно, как сюзерен норманнских владетельных графов поддерживал их интересы и противодействовал образованию антинорманнской лиги под главенством папы, но случилось так, что против него составился заговор, от него отделились вассальные города Амальфи и Сорренто, и, та­ким образом, значение Салернского герцогства понизи­лось. Кроме того, папа завязал сношения с магистром Аргиром, прибывшим в Апулию в качестве дуки Италии с по­ручением подкупить норманнов на войну с восточными арабами. Аргир ввиду господствовавшей в стране анархии вступил в сношения с папой, предлагая ему начать совме­стные военные действия против норманнов. Хотя у папы были отряды военных людей, приглашенных и нанятых из разных стран, тем не менее он желал заручиться согласием Генриха III, а равно немецкими вспомогательными дружи­нами. Но его попытка привлечь немцев к походу в Италию имела мало успеха. В начале 1053 г. Лев IX направляется в Южную Италию с целью соединить свой отряд с гречес­ким войском, которое со своим стратигом Аргиром нахо­дилось близ Сипонто. Перешедши реку Форторе, папа ос­тановился близ города Чивитате (или Чивителла), имея у себя несколько тысяч наемников, набранных со всех кон­цов Италии. Здесь его ожидали норманны, нанесшие уже поражение его союзнику Аргиру и овладевшие уже Север­ной Апулией между Офанто и Форторе. Прежде чем всту­пить в сражение, обе стороны имели переговоры, причем норманны соглашались дать ленную присягу на те земли, которыми они уже владели, но протестовали против сою­за папы с Аргиром.

В решительном сражении участвовали со стороны нор­маннов их главные предводители: Гумфрид Апулийский, Ричард — граф Аверсы и Роберт Гвискар с калабрийским отрядом. Норманны после стремительного нападения рас­сеяли итальянский отряд, несколько больше сопротивлял­ся немецкий, но и он был перебит норманнами. Папа спас­ся за стенами города Чивитате и выслал для переговоров с норманнскими вождями своих уполномоченных. Тогда произошла драматическая сцена, так поразившая совре­менников. Папа сдался пленником на волю норманнов и вместе с тем даровал им прощение и принял их в общение с Церковью. При этом норманны преклонили колени в  знак почтения к главе Церкви и благоговейно приняли его благословение.

Какие затем происходили переговоры между Львом IX и победителями, об этом можно лишь делать догадки. Ве­роятно, речь шла о передаче норманнам церковных владений в Апулии и Калабрии и об отказе папы от союза с Ви­зантией. Но существенное значение имеет то, что папа в сопровождении Румфрида и норманнов отправился в Бе-невент, куда он прибыл 23 июня и где в течение б месяцев он оставался в почетном заключении и под крепкой стра­жей. Все заставляет думать, что полного соглашения папы на предложения норманнов долго не получалось, чем и объясняется шестимесячное его пребывание под стражей. Победа при Чивитате имела громадное значение для ук­репления норманнского господства в Южной Италии. Па­па прежде всего должен был отказаться от усвоенной Рим­ским престолом политики — относиться к норманнам как к чуждому в Италии элементу, против которого бы позво­лительно было искать союза с греками. В пользу норман­нов складывались и другие обстоятельства: разрыв между Восточной и Западной Церковью и новые враги, начинав­шие угрожать Византийской империи с востока. Сельджукский вопрос побудил правительство сосредоточить глав­ное внимание на малоазийской границе.

Между тем Ричард — граф Аверсы стал теснить Капую. Он построил поблизости от города три замка и стал до­саждать гражданам набегами и разбоями, так что прину­дил город платить дань норманнам. Такую же участь ис­пытывал герцог Салерно, теснимый со стороны Ричарда и Гумфрида. В Италии не оказывалось более такой полити­ческой силы, которая бы могла выступить против нор­маннов. Со вступлением на папский престол Стефана IX в 1057 г. наступил благоприятный момент для новой по­пытки против норманнских вождей, среди которых нача­лась вражда, вызванная смертью Румфрида Апулийского и спорами из-за его владений. Роберт Гвискар был избран на вакантный трон, хотя после Гумфрида остался малолетний сын. Но против нового графа Апулии началось сильное движение, так как он стремился наложить зави­симость на других норманнов, владевших в Апулии не­большими участками. Роберт тогда же обнаружил стрем­ление поставить норманнских владетелей в зависимое от него положение, чем возбудил против себя большое раз­дражение. Но в конце концов настойчиво проведенная им цель увенчалась успехом: этим он положил основание для будущего норманнского королевства в Италии. Только граф Аверсы Ричард, принявший скоро затем титул гер­цога Капуи, отстаивал свою независимость и не подчи­нялся Гвискару. Стефан думал воспользоваться этими об­стоятельствами, чтобы снова вступить в соглашение с ви­зантийским правительством ввиду перемен, наступивших в Византии со вступлением на престол Исаака Комнина, и для этого отправил в Южную Италию аббата Монтекас-синского монастыря Дезидерия, которому поручил пред­ставиться в Апулии луке Аргиру и вместе с ним идти в Кон­стантинополь. Но когда посольство достигло города Сипонто и имело намерение отправиться дальше, до него дошло известие о смерти папы Стефана (март 1058 г.). По­сольству предстояло или отправиться дальше согласно поручению умершего папы, или возвратиться назад. Но Дезидерий избрал другой путь. Он явился к Роберту Гвис­кару и получил от него пропуск на обратное путешествие в Рим. План папы Стефана, таким образом, был оставлен, и с тех пор римская политика по отношению к норманнам принимает совсем новое направление и преследует дру­гие задачи.

Известно, что поворот римской политики объясняется новыми веяниями, идущими от Гильдебранда. Уже при Льве IX он начинает играть видную роль. Когда папа Лев IX на пути в Италию посетил монастырь Клюни, откуда рас­пространялись реформаторские идеи, аббат Гугон посове­товал ему обратить внимание на молодого монаха Гильде­бранда и взять его в секретари. Уже тогда этот знаменитый впоследствии церковный деятель проявил глубокую уче­ность и гениальный ум, уже тогда он наметил оригинальный путь, которым он думал вести Римскую Церковь. Мно­го пап он пережил, оставаясь все тем же секретарем, руко­водя их политикой и выжидая благоприятного времени, когда планы его могли быть с наибольшей надеждой на ус­пех приведены в исполнение. Скоро новый политический курс сказался в политике Рима. Ричард — граф Аверсы и герцог Капуи был призван принять непосредственное уча­стие в церковных делах Рима. Там одна партия, руководи­мая Гильдебрандом, избрала в папы епископа Флоренции, принявшего имя Николая II, между тем как другая выстави­ла антипапу в лице Бенедикта X. Гильдебранд обращается к Ричарду, который приходит с норманнами в Рим с целью поддержать Николая II. Первым делом нового папы было назначение Дезидерия кардиналом Римской Церкви и ви­карием папы для проведения реформ в южноитальянских монастырях. Если Ричард оказался полезным союзником, то отчего не может быть поставлен в такие же отношения и Роберт Гвискар? Вот сущность политической проблемы, прекрасно разрешенной Гильдебрандом. Политический акт, соединивший интересы Церкви и норманнских аван­тюристов, имел место на Соборе в Мельфи в 1059 г. Здесь предстали норманнские вожди Ричард и Роберт и принес­ли папе присягу на верность, причем Церковь освятила их завоевания, которые и передала им в качестве лена св. пре­стола. Норманны обязывались охранять владения Церкви и поддерживать на престоле лиц, избранных коллегией кардиналов. Постоянный норманнский гарнизон введен был в Рим для охраны пап. За Робертом признавался титул Божией милостию и св. Петра дука Апулии и Калабрии и дука острова Сицилии, когда она будет завоевана. С своей стороны он давал клятву защищать regalia S.Petri (8).

Акт, составленный на Соборе в Мельфи, имеет громад­ное политическое значение. Гильдебранд пришел к убеж­дению, что норманны составляют такую силу, которая не может грозить интересам св. престола, если они прекло­няются перед его авторитетом, что эта сила скорее может быть полезна папскому престолу, чем вредна, что для ин­тересов папства будет полезнее войти в сношения с норманнами, заключить с ними крепкий союз, соединить их интересы со своими. Обе стороны — и норманны и па­пы — нуждались во взаимной помощи: первым нужно бы­ло получить признание, санкцию от такого авторитета, как авторитет папы, на право существования в Италии; па­пы нуждались в поддержке против притязаний обоих им­ператоров, посягавших на права св. престола, старавших­ся подчинить его своей власти. Они тем более нуждались в таком союзе, что обстоятельства уже близились к эпохе великой борьбы духовной и светской власти. Эти обстоя­тельства имеют глубокую аналогию с событиями полови­ны VIII в. — с перенесением королевского достоинства с Меровингов на Каролингов, когда в 752 г. папа Стефан III, теснимый с двух сторон лангобардами и греческим экзар­хатом, действовавшим под влиянием греческих импера­торов-иконоборцев, так охотно утвердил выбор Пипина Короткого, надеясь иметь себе защитника в новом госуда­ре франков.

Предыдущее изложение достаточно выясняет тот факт, что на западной границе империи при преемниках царя Василия II складывается такой порядок вещей, при кото­ром руководящая роль в дальнейших событиях отходила от двух соперничавших империй и от мусульман в пользу нового, пришлого в Италию немногочисленного отряда норманнов, получавшего подкрепления от своих север­ных сородичей. Дальнейший ход событий зависел здесь от заключенного при папе Николае II союза с норманнами, благодаря которому будущий папа Григорий VII мог всту­пить в борьбу с императорами и провести вопрос об инве­ституре в пользу Западной Церкви, а норманнский дука и граф — основать в Италии независимое королевство.

Почти таков же в существе смысл событий, подготов­лявшихся в изучаемое время на восточной границе. И здесь так же, как на Западе, первая роль и притязания на мировое значение отходят от Византийской империи и арабов в пользу нового народа турецкого происхождения, которому в последующее время суждено играть первосте­пенную роль на малоазийском Востоке. Ввиду чрезвычайной скудости известий и недостаточной оценки значения их для историка представляется обязательной потребность разобраться в известиях, отделив между ними важные от второстепенных и выставив на первое место те факты, которым следует придавать первостепенное значение в истории Византии.

Центр тяжести из Сирии и Палестины постепенно передвигается на восток, к областям, лежавшим к северо-восто­ку от Черного моря. Сильный отпор, данный императорами Македонской династии Фатимидскому и Аббасидскому калифату, сопровождался восстановлением до известной степени равновесия между мусульманами и христианской империей. Эмиры Алеппо и Мосула, игравшие столь важ­ную роль в X в., теперь утратили силу и сделались данника­ми империи. В политическом отношении самый деликат­ный вопрос заключался в способе установления удовлетво­рительных для той и другой стороны отношений к окраинным областям, недавно вошедшим в непосредст­венную сферу влияния империи. Это были Грузия и Арме­ния. Все заставляет думать, что и там и здесь было достаточ­но пиетета к имени империи, от которой ожидали властно­го и твердого слова к прекращению внугренних усобиц, разъедавших эти страны. Грузия и Армения стали в вассаль­ные отношения к Византии вследствие договоров, которы­ми обеспечивалась автономия вассальных государств и определялись их политические отношения к сюзеренной империи. Между тем со стороны византийского правитель­ства допущен был ряд злоупотреблений административного и фискального характера. Так, по смерти грузинского царя Георгия, во время малолетства его сына и наследника (с 1027 г.), со стороны Византии предпринимались неодно­кратные попытки к возбуждению служилого класса против царя и к поддержанию претендентов на престол, вследст­вие чего Грузия становилась театром смут и усобиц. Так же характеризуются и отношения к Армении. Эта страна уступлена была Византии в качестве лена по завещанию ца­ря Иоанна Сембата, владевшего Ани, равно как вследствие соглашения с царем Васпурахана Сеннакеримом, искавшим защиты у царя Василия от набегов со стороны турк­менских кочевников (1021). По смерти Сембата в 1042 г. начинается в Армении ряд смут и внутренних движений, искусно поддерживаемых императорским правительством и имевших целью ослабление туземной власти и подчине­ние страны посылаемому из Константинополя катепану, как это было по отношению к Болгарии и Италии.

К сожалению, мы не можем следить за всеми подроб­ностями происходивших на восточной границе событий. Лишь для связи и выяснения условий, при которых центр тяжести перемещается из Сирии на северо-восток, нахо­дим необходимым возвратиться к выяснению политичес­кого строя на восточной границе в ближайшие годы по смерти царя Василия II, который необходимо должен был сопровождаться оживлением здесь притязаний мелких владетелей, стоявших в сфере влияния империи (9). Главное место, как и в прежние годы, принадлежало здесь эмиру Алеппо, который полагал основной своей задачей и исто­рической миссией тревожить набегами византийские владения. Власть в Алеппо принадлежала, однако, не Хам-данидам, столь памятным в истории X в., но потомкам бе­дуинского вождя Салиха ибн-Мирдаса, которые при Рома­не Аргире в 1029 г. нанесли большое поражение антиохийскому  дуке.   Дела   приняли   такое   угрожающее направление, что вызвали военную экспедицию Романа Аргира, который желал напомнить мусульманам времена Никифора Фоки и Цимисхия и шел в поход с самыми ши­рокими планами распространить завоевания до Иеруса­лима. В Филомилии (ныне Ак-Шехир) к нему явились по­слы от эмира с подарками и извинениями. Это был благо­приятный момент, чтобы устроить дело с эмиром и не продолжать похода, предпринятого, по мнению военных людей, слишком в позднюю и жаркую пору года и не обе­щающий ничего хорошего. Но Роман, повинуясь своим честолюбивым и мечтательным намерениям, решился прервать переговоры и двинуться против Алеппо. Здесь, в двух днях пути от своей цели, Роман остановился с глав­ным войском, послав вперед Льва Хиросфакта во главе полка экскувитов. Но арабы устроили засаду этому отряду и уничтожили его, а затем напали на главные силы, быв­шие под начальством царя, и нанесли им сильное пораже­ние. С большим трудом удалось спастись под защиту стен Антиохии небольшому числу совершенно расстроенного отряда. «Если бы Бог, — говорит Пселл, — не укротил ярость неприятеля, все войско ромэйское было бы унич­тожено, не спасся бы и царь». Неожиданное поражение навело панику на царя и его приближенных. Опасались, чтобы это печальное событие не подало повода к движе­нию в столице, царь, «проведя только одну ночь в Анти­охии», поспешил в Константинополь.

По поводу этого рокового для царя Романа предприя­тия, бывшего причиной нового подъема сил в погранич­ных мусульманских владениях, летописец Скилица рас­сказывает о небольшом сарацинском отряде, потерпев­шем большое поражение от начальника города Телуха. Здесь мы встречаемся в первый раз со знаменитым в ис­тории того времени вождем Георгием Маниаком, с кото­рым мы ознакомились выше, при изложении южноиталь­янских дел. Именно стратигом в этом городе в горах Тав­ра оказался Маниак, совершенно ничем до сих пор не заявившее себя лицо. Между тем как сарацины предложи­ли ему сдать город, он объявил, что утром следующего дня город будет очищен от гарнизона и передан. Чтобы показать свои мирные намерения и усыпить подозри­тельного врага, Маниак выслал осаждающим в достаточ­ном количестве съестных запасов и напитков. Когда же мусульмане, предавшись излишествам пиршества, засну­ли, Маниак сделал ночную вылазку, перебил почти всех врагов (10) и завладел громадным обозом на 280 верблюдах, на которых была навьючена захваченная арабами при разграблении царского лагеря добыча. Донесение об этом деле и богатая добыча, поднесенная царю самим Маниаком, нагнавшим Романа на его возвратном пути в Константинополь, так его выдвинули во мнении царя, что он тогда же получил повышение, будучи назначен ка-тепаном в область Верхнего Евфрата, отнятую у сарацин, с главным городом Самосатом. Это было боевое место, требовавшее исключительных военных способностей; Маниак составил себе на нем большое имя и приобрел военную славу. Из Самосата византийский катепан мог следить прежде всего за вассальными княжествами Гру­зии и Армении и вместе с тем за мелкими мусульмански­ми владетелями и держать на должной высоте византий­ский авторитет. Первым военным подвигом Маниака было завоевание богатого торгового города, находивше­гося на юг от Самосата и давно уже утраченного вследст­вие арабских завоеваний. Это была знаменитая Эдесса, тогдашний владетель которой Хибл был в зависимости от эмира Мейафарикина (Мартирополь); но так как он дол­жен был делить власть с другим владетелем, то между ни­ми происходили постоянные раздоры, вызывавшие вме­шательство соседей в дела Эдессы. Случилось, что вре­менный владетель города Салман обратился к Маниаку с просьбой принять город под власть царя и исходатайст­вовать ему в награду придворный чин и административ­ную должность. Понимая важное значение приобрете­ния Эдессы и оценивая, кроме того, то обстоятельство, что этот город хранил в своих церквах драгоценные хри­стианские реликвии, и, между прочим, Убрус, или свя­щенное изображение лика Спасителя на полотне, кото­рое, по преданию, самим Христом было дано Авгарю, ви­зантийский катепан не мог не отнестись с особенным вниманием к предложению Салмана. Было условлено, что этот последний сдаст Маниаку наиболее важные го­родские башни и ключи от города и даст таким образом полную возможность без труда овладеть этим прекрас­ным и укрепленным городом, считавшим вокруг стен не менее 150 башен. Маниак с небольшим отрядом ночью подошел к Эдессе, заняв три башни, укрепился в них и на­чал понуждать горожан к сдаче. Но оказалось, что сосед­ние эмиры скорей узнали о том, что происходило в Эдес­се, чем пришла к Маниаку помощь из Самосата. Он был окружен мусульманами и должен был защищаться в церк­ви св. Софии, которую обратил в неприступную крепость. Наконец ему была подана помощь по приказанию царя Романа, вследствие чего Эдесса окончательно перешла иод власть империи. Правительство не могло не оценить приобретение этого важного в военном и торговом смысле города. В него перенесена была гражданская и военная администрация покоренной области, гарнизон города доведен до 10 тысяч человек, и стены вновь приведены в прежнее состояние. Приобретение Эдессы сделало имя Маниака очень известным. С тех пор он вошел в ряды служилой аристократии и, вероятно, посредством брака приобрел большие земельные имущества в Малой Азии, став соседом крупных землевладельцев из рода Склиров. Это обстоятельство было причиной враждеб­ных отношений между двумя крупными государственны­ми мужами, сопровождавшихся важными последствиями для Маниака.

Особенно ценной добычей, взятой в Эдессе и представ­ленной царю, было «письмо к Авгарю на сирийском язы­ке», написанное Спасителем. По отношению к этому апо­крифическому сказанию о письме к Авгарю существует ог­ромная литература (11), в большинстве случаев сказание это передается в связи с историей Убруса, или Нерукотворно­го образа, хранившегося также в Эдессе и перенесенного в Константинополь при Романе Лакапине в 944 г. Любопыт­но здесь отметить, что с именем Георгия Маниака соединя­ются сказания о других святынях, обретенных им в Сици­лии и пересланных в Константинополь.

Перевес влияния империи сказался здесь в неожидан­ном переходе под власть царя эмира Триполи ибн-Зайрака, или Пинзарака византийской летописи. Однако когда египетские войска осадили Триполи, эмир должен был ис­кать прибежища в Византии, где его приняли с большим почетом. Но предпринятая при Романе морская экспеди­ция против Александрии с целью принудить калифа отка­заться от Триполи не сопровождалась желательным успе­хом. Хотя византийское правительство знало цену этим перелетам мусульманских эмиров под власть христиан­ской империи, но находило полезным поощрять их. По отношению к ибн-Зайраку взгляд современников сохранил­ся в известном «Стратигике» Кекавмена (12).

«Был один филарх арабский по имени Апелзарах. Он также пришел к вышеназванному царю кир Роману и по­чтен был значительными дарами и почестями и был от­пущен царем в свою землю. Он повторил свое посещение, но во второй раз ему уже не было оказано прежнего вни­мания. Не видя почета, он хотел удалиться, но на это не было царской воли. Проведя два года в столице, каждый день он ожидал ссылки или гибели. Однако через два года ему было позволено отправиться к себе. Удалившись и миновав железный мост за Антиохией, он созвал своих слуг и ближних и, схватившись за голову обеими руками, сказал им: «Что же это такое?» Они со смехом отвечали: «Голова твоя, господин наш». — «Так благодарю Бога, — продол­жал он, — что я с головой на своем месте переправился в Хрисополь и достиг пределов Аравии».

Автор дает такое нравоучение по поводу рассказанно­го: если когда пожелаешь прийти и поклониться царскому могуществу, либо поклониться святым храмам, либо по­смотреть на благоустройство дворца и города, то сделай это один раз, иначе будешь уже раб, а не друг.

Более, однако, значения в истории занимающего нас времени имели те события, которые происходили на гра­нице с Арменией, где смерть царя Иоанна Сембата и его брата Ашота IV дала повод к внутренним смутам и вмеша­тельству соседей во внутренние дела Великой Армении. Для Византии вопрос шел о полном подчинении этой страны на основании известного соглашения с Иоанном Сембатом. Пропуская период борьбы за власть между раз­ными претендентами и неоднократные военные походы греков под стены Ани, остановимся на царствовании по­следнего представителя Багратидов Какига II, сына Ашо­та IV, который вступил на престол в 1042 г. В том же году вступивший на византийский престол Константин Мо­номах, следуя традиционной политике своих предшест­венников относительно Армении, принял меры к тому, чтобы поставить Какига II в зависимость от империи. Несчастный царь, поставленный в безвыходное положение как внешними врагами, действовавшими в согласии с Византией, так и внутренней смутой, должен был признать себя верным вассалом Византии, но вместе с тем желал оставаться свободным в управлении своей страной. Следствием этого была снаряжена в Армению военная экспедиция под начальством Михаила Иасита, а на помощь ему присоединены были войска доместика схол восточных, проедра Николая. Чтобы достигнуть вполне задуманной цели, Мономах вступил в соглашение с мусульманским владетелем Товина на р. Араксе, эмиром Абул-Севаром, которому было обещано передать во владение все области, какие он успеет занять из царства Какига II. Когда таким образом Армения сделалась легкой добычей арабских грабителей и византийских войск, несчастному Какигу не оставалось другого выбора, как согласиться на волю Мономаха и уступить ему свое царство. Он был при­глашен в Константинополь, откуда никогда уже более не возвращался. Нельзя читать без волнения историю этого последнего представителя свободной страны, окружен­ного изменниками и предателями и бессознательно шед­шего по пути в расставленную ему западню. В Константи­нополе ему предложено было вместо царства над Арме­нией управление городом Малатией, и, когда он отказался от этого, ему пришлось провести некоторое время в заключении на одном из Принцевых островов, а потом жить на пансионе в одном из городов Каппадокии. Католикос Ведрос, игравший одну из главных ролей в сношениях с Византией и оставшийся вместе с вельмо­жей Апиратом временным правителем царства, передал ключи от Ани византийскому стратигу. Главными винов­никами передачи Армении под власть империи и посред­никами сношений между царем Мономахом и павшим Какигом II были магистр Крикорикос, или Георгий[2], с ко­торым еще встретимся в дальнейшей истории, вест Саркис и, наконец, католикос Ведрос.

По преимуществу к занимающему нас царствованию относится рад важных событий на восточных окраинах, стоящих в ближайшей связи с появлением нового народ­ного элемента, которому суждено было иметь продолжи­тельное и роковое значение в истории Византии, разуме­ем турок-сельджуков.

Прежде чем, однако, знакомить с обстоятельствами, при которых турки-сельджуки вошли в непосредствен­ное соседство с империей, находим нужным сказать не­сколько слов об исторической обстановке, которая име­ет объяснить поразительные успехи турок насчет Визан­тии. Обратим внимание на некоторые подробности, относящиеся к 1047 г. и последующим годам. Прежде все­го на это время падает громадное движение, поднятое Львом Торникием и имевшее ближайшей целью низвер­жение Константина Мономаха (13), Это движение хорошо освещено в современном самому событию ораторском произведении, именно в речи митрополита Иоанна Мавропода, который по своему положению имел все средст­ва собрать об нем точные сведения. Бунт Торникия пото­му получает в наших глазах особенное значение, что сам он, как показывает и его имя, не принадлежал к туземной служилой аристократии, а был иностранцем по проис­хождению, — был потомком знаменитой династии Баг-ратидов, перешедшей на службу империи со времени ца­ря Василия. Прозвание свое Торникий Лев получил от об­ласти Тарона, или Дарона, на границе с Персией и, следовательно, был владетельным князем в Армении. При царе Константине Мономахе в управлении Арменией и соседней Грузией, тоже вступившей в вассальную зависи­мость от империи, произведена была перемена, имевшая весьма плачевные результаты для охраны восточной гра­ницы. Оказывается, что византийское правительство пе­ренесло обязательность военной службы армянских во­инственных владетелей, привыкших к военному делу в постоянных столкновениях с соседними дикими племе­нами, на денежную повинность и тем не только лишило себя естественной и хорошо приспособленной к местным потребностям военной защиты, но и открыло как Армению и Грузию, так и свои собственные пределы для хищнических опустошительных набегов со стороны турок-сельджуков, тогда начавших приближаться к импер­ским границам. Собранные с Армении деньги были ис­трачены на нужды расточительного двора и на безрассудные личные потребности Константина Мономаха, между тем как для защиты границы необходимо было нанимать на казенные средства иноземные отряды. Среди военных людей принятая Мономахом мера подвергалась всяческим осуждениям и вызывала всеобщее раздраже­ние. В особенности в Адрианополе, где был центр воен­ного управления западными войсками, таилось глубокое недовольство против непопулярного женолюбивого ца­ря, вследствие изнеженности и болезненности неспособ­ного стать во главе войска и вести его против врага.

Лев Торникий происходил из Адрианополя, где владел земельными имуществами и где пользовался большим влиянием столько же по своему происхождению, как и по родству с Константином Мономахом по матери. Народная молва окружила его ореолом и передавала слухи о том, что ему предсказано царство. Лев не пользовался любовью ца­ря и находился в удалении от двора, одно время он был на­значен стратигом в пограничную область в Грузии. Хотя при дворе его сторону поддерживала сестра Мономаха, умная и энергичная Евпрепия, но подозрительный царь, желая лишить Торникия всякого участия в политической деятельности, приказал постричь [его] в монахи. Это об­стоятельство поставило Торникия во главу партии, образо­вавшейся против царя в столице и руководимой одним из местных служилых людей, Иоанном Ватаци. В сентябре 1047 г. заговорщики, находя менее надежным свое поло­жение в столице, бежали в Адрианополь и здесь 15 сентяб­ря стали открыто организовывать военный бунт. К Торникию присоединились македонские войска, действовавшие против Болгарии, и провозгласили его царем ромэйским. Новый царь раздавал своим приверженцам почести и от­личия и обещал земельные и денежные награды, когда в его руки перейдет столица и будет низвергнут никем не любимый Мономах. Момент для движения выбран весьма благоприятный для самозванца.

В Константинополе было мало войска, так как тогда велась война на восточной границе и угрожало нападе­ние турок-сельджуков и независимо от всего другого бы­ла полная надежда на содействие населения Константи­нополя — таково, по крайней мере, было убеждение Торникия и его партии. Но в действительности они не приняли в соображение многих обстоятельств и ничего не сделали для подготовки столицы к замышляемому пе­ревороту. Между тем как македонские войска с Торники-ем во главе приближались к Константинополю, Мономах лежал в постели, пораженный подагрой, и не мог при­нять своевременных мер к защите. Население, однако, волновалось и далеко не было расположено к переворо­ту. Тогдашний патриарх Михаил Кируларий устраивал церковные процессии вокруг стен и возбуждал религиоз­ное настроение в народе надеждой на небесную помощь. Около 25 сент. Торникий появился под стенами города и расположился лагерем на небольшом расстоянии от Влахернского дворца. Как можно догадываться, он предпола­гал, что его примут с распростертыми объятиями и что его ожидает торжественное вступление в столицу. На са­мом деле предстояло осаждать укрепленный город или брать стены приступом. Чтобы рассеять слухи о его отча­янном болезненном положении, царь со всем двором, с царицами Зоей и Феодорой расположился на одной из террас Влахернского дворца и наблюдал неприятельский лагерь, хорошо видный с высокого здания. Несколько дней провели в бездействии осаждающие и осажденные, ограничиваясь взаимными упреками, насмешками и пус­канием стрел. Наконец сделана была попытка прогнать неприятеля от стен, но за это жестоко поплатились за­щитники города, так как были увлечены далеко от стен и почти все перебиты.

Проходили дни за днями, которые делали положение нападающих хуже и опасней, так как Мономах ожидал подкреплений со стороны тех отрядов, которые были посланы в Армению и которые ожидались морем из Трапезунта. В это время нередко бывали легкие сшибки между войском Торникия и защитниками города, которые оканчивались в пользу самозванца и которые легко бы могли сделать его господином положения, если бы в его отряде было больше организации и если бы во главе его стоял более опытный вождь. Когда стало ясным, что город не расположен к сдаче, приверженцы Торникия перестали иметь доверие к своему вождю и начали от­ставать от него. Немало содействовало ослаблению са­мозванца и то обстоятельство, что из Константинополя постоянно выходили неизвестные люди с полными зо­лота руками и предлагавшие хорошее вознаграждение тем, кто оставит лагерь Торникия. Ввиду этих обстоя­тельств Торникий нашелся в необходимости с остатками своего войска отступить по большой дороге к Адриано­полю и разбил свой лагерь в долине Аркадиополя, ныне Люле-Бургас.

Отсюда Торникий завязал сношения с печенегами, же­лая их привлечь к союзу. Но его дни были уже сочтены, так как на помощь к Константинополю стали прибывать ази­атские отряды, которые по распоряжению царя были на­правляемы против бунтовщика. От Торникия отстали глав­ные его приверженцы: Врана, Полис, Феодор Стравомита и несколько лиц из фамилии Глава. Начальник царских войск Михаил Иасита постепенно окружил Торникия и по­ставил его в невозможность избежать плена. Его накрьши в Булгарофиге, ныне Кумли, отвели пленным в Константи­нополь, где наказали лишением зрения.

Описывая смуту, вызванную бунтом Торникия, мы не­сколько раз замечали, что Константинополь в то время был лишен защиты по случаю исключительно опасного положения дел на восточной границе. Здесь нам следует сосредоточить внимание на новом этнографическом эле­менте, тесно сросшемся с историей Византии.

 

Глава II

 

СОСТОЯНИЕ ИМПЕРИИ ОТ СМЕРТИ ЦАРИЦЫ ФЕОДОРЫ ДО ВСТУПЛЕНИЯ НА ПРЕСТОЛ АЛЕКСЕЯ I КОМНИНА

 

Смерть царицы Феодоры (31 августа 1056 г.), последней представительницы Македонского дома, выдвигала вопрос, всегда представлявший повод к неожиданным осложнени­ям, — о замещении трона. Не может быть сомнения, что ему следовало выступить уже два года назад, когда семидесяти­летней Феодоре выпала очередь занять престол за смертию Мономаха. Но как раз теперь не было в Константинополе крупных представителей военной знати, которые могли бы иметь притязание на высигую власть и которые скоро затем и заявили свои права. Влиятельная же при дворе Феодоры партия, во главе которой стоял Лев Стравоспондил, убедила Феодору назначить своим преемником Михаила Стратиотика, единственным качеством которого, с точки зрения партии, было разве то, что он не был опасен для круга лиц, составлявших правительство Феодоры. Лев и его привер­женцы рассчитали правильно, потому что новый царь со­гласился на все условия, ему предложенные, и не обнару­жил враждебных чувств относительно стоявшей у дел пар­тии. И патриарх Михаил Кируларий спокойно отнесся к совершившемуся факту и не поставил никаких препятст­вий к коронованию избранного Феодорой преемника. Лег­комысленная затея племянника Константина Мономаха по имени Феодосия, который выставил свою кандидатуру на престол, не быв поддержана ни патриархом, ни народным сочувствием, имела жалкий исход и сопровождалась ссыл­кой искателя престола в Пергам.

Важней было движение среди военных кругов, кото­рые привыкли быть во главе управления и которые в по­следние годы были несколько отодвинуты на задний план.

В марте 1057 г. в Константинополь прибыли высшие воен­ные чины, стоявшие во главе азиатских фем: магистр Иса­ак Комнин, магистр Катакалон Кекавмен, вестарх Михаил Вурца, Константин и Иоанн Дуки. Они остались недоволь­ны оказанным им приемом и сговорились между собой насчет низвержения Стратиотика, к заговору присоеди­нились члены знатных и богатых родов, которым принад­лежит главная роль в событиях XI и XII вв.: Никифор Вриенний, Роман Склир, Никифор Вотаниат. Летом 1057 г. за­говорщики сошлись в Кастамоне, в поместье Исаака Комнина, и провозгласили его императором. Располагая значительными военными силами, примкнувшими к нему из соседних азиатских фем, он двинулся по направлению к столице и занял укрепленное положение в Никее. Между тем советники Михаила Стратиотика приняли меры к за­щите столицы и к усмирению поднявшегося на востоке мятежа. На восток были двинуты западные фемы, во главе коих поставлен доместик евнух Феодор. Но было ясно, что в войсках больше авторитета имело имя Комнина, чем царя Михаила, — это обнаружилось из того, что в лагерь Исаака Комнина стали перебегать из царского стана зна­чительными партиями. В начавшемся сражении первое время перевес был на стороне царского войска, но Кекав­мен спас положение и склонил победу на сторону Исаака Комнина.

Когда Стратиотик узнал о поражении его войска и о движении Комнина к Никомидии, то он решился отречь­ся от престола, но его советники подали ему мысль всту­пить с заговорщиками в переговоры. К Исааку было от­правлено посольство, состоявшее из представителей се­ната: Константина Лихуда, Феодора Алопа и тогдашнего ипата философской школы Константина Пселла, которо­му принадлежит сохранившаяся до нас история этой пе­реходной эпохи. В переданном послами письме Комнину предлагалось от имени царя сложить оружие и в награду за это обещано было «усыновление» и достоинство кеса­ря. Насколько было искренно это предложение, трудно судить. Во всяком случае, со званием кесаря необходимо соединялось представление о преемстве власти, а между тем в Константинополе была истребована царем клятва от сенаторов, что они не признают Исаака Комнина сво­им царем. Поэтому не должно удивляться, что Комнин по­желал некоторых ручательств в том, что обещания, ему да­ваемые, будут выполнены. Ввиду этого стороны несколько раз обменивались посольствами, пока не были выяснены все подробности. Положение осложнялось еще и тем, что сами посредники в переговорах не были достаточно ис­кренни и не всегда передавали то, что было им поручаемо. Стратиотик, искренно желая соглашения с Комнином, приказал заверить его, что он немедленно готов приоб­щить его к царской власти. Это уже вполне удовлетворяло Комнина, и он обещал через три дня быть в Константино­поле и представиться царю в качестве кесаря. Между тем Исаак действительно перенес свой лагерь из Никомидии к берегам Босфора и остановился во дворце Даматри, по­строенном Маврикием. В Константинополе в это время (31 августа) подготовлялась развязка драмы, какой не ожидал Михаил Стратиотик, и главная роль в заключи­тельном действии принадлежала патриарху. Ко храму св. Софии, где были палаты патриарха, собралась толпа на­рода вместе с частию сенаторов и требовала, чтобы пат­риарх высказался по занимающему всех делу о ведущихся между царем и Исааком Комнином переговорах. Михаил Кируларий сделал вид, что не желает вступить в общение с толпой, но потом сошел вниз и сел на патриаршее крес­ло. К нему обратились из толпы с просьбой вытребовать от царя тот документ, которым сенат и народ под клятвой обязались не признавать царем Комнина. Ибо, объясняли жалобщики, пока этот документ не уничтожен, мы нахо­димся в опасности или быть клятвопреступниками перед нашим царем в том случае, если согласимся признать ца­рем Исаака, или привлечь на себя гнев и нерасположение императора Исаака, если останемся верны данному Миха­илу Стратиотику обещанию. Вся эта сцена получает свое объяснение с точки зрения интересов партии Исаака Комнина: ею предрешен вопрос о предпочтении самозванца законному царю. Патриарх принял на себя задачу освободить народ от клятвы, и в то же время в церкви было провозглашено многолетие Исааку Комнину. В тот же день Михаил Кируларий отправил к Исааку Комнину извещение о происшедшем и приглашал его поспешить в столицу, а Михаилу Стратиотику чрез посланных высших церковных сановников сделано было неожиданное предложение оставить дворец и искать убежище в храме св. Софии. Когда царь спросил посланных к нему митрополитов: «Что же может обещать мне патриарх за требуемые от меня жертвы?» — последние отвечали: «Царство небесное». Михаил без малейшей попытки к борьбе подчинился воле патриарха и тогда же принял пострижение в монахи. Сентября 1-го 1057 г. состоялся торжественный въезд в Константинополь, а на следующий день состоялось коронование Исаака Комнина.

Имя Комнинов в первый раз появляется в истории в царствование Василия II в лице двух деятелей этой эпохи: Никифора, правителя Васпурахана, умершего без потом­ства, и Мануила по прозванию Эротика, пользовавшегося особенным расположением царя Василия и исполнявшего при нем важные поручения. Поколение Комнинов ведет начало именно от Мануила, у которого было два сына и, может быть, дочь (1). Исаак и Иоанн Комнины, которые вы­ступают с притязаниями на царскую власть в занимающий нас период, были сыновьями Мануила Эротика и начали свою служебную карьеру еще в царствование Василия II. Старший, Исаак, составил себе громкое имя на Востоке и прославился военными делами с турками-сельджуками. Любопытно отметить, что за него была сосватана дочь ца­ря Самуила Екатерина и что в семье Комнинов текла сла­вянская кровь. От этого брака произошли сын Мануил и дочь Мария. Дальнейшее поколение идет, однако, не от Исаака, а от его младшего брата Иоанна. Браком с предста­вительницей знатного имени Далассинов, занимавших важные места в администрации итальянских фем, Иоанн укрепил положение семьи, которая в этом браке имела блестящее поколение. Анна Далассина дала Иоанну Комнину пять сыновей и трех дочерей: Мануила, Исаака, Алек­сея, Адриана и Никифора, из них третий основал в 1081 г. блестящую и даровитую династию императоров. Дочери вышли в замужество за представителей знатнейших родов, игравших политические роли. Мария выдана за Михаила Таронита, Евдокия за Никифора Мелиссина и Феодора за сына царя Романа Диогена от первой жены, Константина. В истории возвышения дома Комнинов немаловажное значение имели связи его с аристократическим родом Дук, на который после двухлетнего царствования Исаака пере­шла верховная власть в империи. Высокообразованная и гордая Анна Далассина дала прекрасное образование сво­им детям и должна была бороться с многочисленными за­труднениями, чтобы сохранить семью среди смутной эпо­хи политических переворотов и потрясений, какие проис­ходили в Константинополе, прежде чем сыну ее Алексею удалось утвердиться на престоле.

Возвращаясь к событиям, происходившим в первые дни сентября 1057 г., мы должны напомнить, что Исаак был обязан своим успехом как военной партии, так и тог­дашнему патриарху Кируларию, который весьма искусно подготовил движение против Михаила Стратиотика и оказался приверженцем нового царствования. Казалось бы, все складывалось гак благоприятно для Исаака, что долгое и счастливое царствование могло считаться за ним обеспеченным, но в действительности этого не случи­лось. Постигшую Исаака неудачу на престоле можно объ­яснять частию его личным характером, частию задуман­ными им реформами во внутреннем управлении, которы­ми затронуты были интересы учреждений и частных лиц. Но прежде чем входить в подробности, приведем характе­ристику первых действий Исаака, как она читается у Ио­анна Скилицы (2).

«Достигнув власти вышеизложенным способом и обна­ружив славу мужества и военной доблести, Комнин не­медленно приказал изобразить себя на монете с мечом в руках, не Богу приписывая свою удачу, а собственному му­жеству и военному опыту. По отношению к делам империи являет себя неограниченным повелителем, и прежде всего почтил отменными наградами тех, которые ока­зали ему содействие в задуманном предприятии.

В заботах о народной пользе он назначил многих дозор­щиков за сборами податей. За великой Церковью утвердил право непосредственного распоряжения всеми ее имуществами, совершенно изъяв ее от государственной власти, так что как в ее земельных владениях, так в распоряже­нии священными предметами царь не имел никакой влас­ти, а все было подчинено патриарху, как назначение должностных лиц, так и заведование администрацией. Приказав доставить в столицу из замка Пимолиссы свою жену, объявил ее августой и севастой. Собственного брата Иоанна и Катакалона Кекавмена почтил саном куропалатов, брату, кроме того, дал звание великого доместика. Так как от материальных средств зависит все — и военное дело пришло в упадок и вконец расстроилось вследствие отсутствия денег в казне, и со всех сторон поднялись про­тив Ромэйской империи враги, что не мог он не вменять се­бе в бесславие и что его крайне беспокоило, — то он стал беспощадным сборщиком податей с тех, которые задол­жали в казну, и сам первый оборвал раздачу привилегий. Обратил он внимание и на бережливость в расходовании государственных средств и озаботился приращением ка­зенных имуществ. Почему многие частные лица лишились своих владений, так как он отменял жалованные им цар­ские грамоты, равно как некоторые монастыри потеряли записанные за ними имущества под благовидным предло­гом, что монахи должны довольствоваться малым...»

Приведенное место может до некоторой степени объ­яснить нам сущность тех недоразумений, какие возникли на первых же порах между Исааком и различными класса­ми населения империи и привели к роковой для царя раз­вязке. Как человек, сделавший карьеру в лагере, в войнах на Востоке, Исаак Комнин отличался резкостью и прямотой в сношениях с людьми, которая не делала приятными слу­жебные с ним сношения. Не имея широкого образования, он был, однако, весьма самолюбив и в разговоре о серьезных предметах, прежде чем высказать свое мнение, пытал¬ся окольными вопросами выведать взгляд на дело своего собеседника. Исаак приносил на престол такие же суровые правы, как в свое время Никифор Фока или Цимисхий, и не мог не нажить себе врагов. Хорошо знавший царя писатель Михаил Пселл дает весьма правильную характеристику Исаака (3).

Таким образом, при всех его добрых намерениях Исааку не удалось создать благополучного царствования. Напротив, недовольство им обнаружилось во всех слоях общества: среди крупных землевладельцев, светских и духовных, среди служилого сословия и, наконец, среди сельского населения. Более яркими чертами выразилось охлаждение между царем и патриархом, который принимал деятельное участие в возвышении Комнина и, конечно, надеялся быть за это вознагражденным. В надежде на беспредельную благодарность царя патриарх не знал меры в ходатайствах и просьбах то за себя, то за других, но так как не всегда исполнялись его просьбы, то он стал позволять себе угрозы и нелепые выходки, требуя от царя уступок, иначе угрожал лишением царства: «Я сковал для тебя корону, я же могу ее и расплавить!»; пользовался окрашенною в пурпуровый цвет обувью, утверждая, что таков был обычай в прежнее время и что патриарху должно вновь восстановить этот обычай, ибо между царской и патриаршей властью нет или почти нет различия, а что касается наиболее важных дел, то священство может быть еще и выше царства. Когда отношения дошли до последней степени холодности, царь решился отделаться от патриарха. Он воспользовался праздничным днем в честь архангела Михаила, когда патриарх, по установившемуся обычаю, должен был провести некоторое время вне города, в одном из монастырей, послал туда отряд военных людей и приказал взять под стражу патриарха вместе с его племянниками. Пока происходили затем совещания с некоторыми митрополитами и с Пселлом насчет мер, какие бы можно было употребить против патриарха, чтобы принудить его к отречению, получено было известие о смерти Кирулария (1058), которое, освободив Исаака от крайне затруднительного положения, вместе с тем послужило для «его источником новых забот и огорчений. Был ли Исаак виновен в смерти патриарха, о чем ходила молва, это трудно решить, но, во всяком случае, низвержение патриарха было незаконным и насильственным актом, значение которого еще более обрисовывается в неосновательных обвинениях, взведенных на Кирулария в угоду царю придворным оратором Пселлом (4). Нужно думать, что дело с патриархом происходило за год до катастрофы, жертвой которой сделался и сам Исаак Комнин. В преемники Кируларию назначен был Константин Лихуд, государственный человек, заведовавший финансовым управлением при Мономахе и державший сторону Комнина при низвержении Михаила Стратиотика. Он был возведен в патриарха из светского звания и, по-видимому, дал царю обещание не препятствовать его планам насчет ограничения монастырей в их земельных владениях.

Подходя к изложению событий, вследствие которых произошел переворот в Константинополе, лишивший Комнинов власти и выдвинувший новый аристократический род Дук в лице Константина X Дуки, мы должны заметить, что до сих пор неясны мотивы, произведшие этот переворот. Не может быть и речи о сравнительных достоинствах между Исааком и его братом Иоанном Комнином и Константином Дукой. И между тем неожиданно сложились такие обстоятельства, когда Исаак принужден был передать власть не своему брату, а товарищу по прежней боевой службе, упомянутому Дуке. Трудно разобраться в подробностях, но ход внешних фактов заключается в том, что Исаак в 1059 г., возвратившись из похода на печенегов и угров, осенью отправился в Малую Азию и на охоте близ Ефеса схватил простуду. Больной, он прибыл в Константинополь и здесь во Влахернском дворце постригся в монахи под влиянием советов патриарха и приближенных и удалился в Студийский монастырь, где спокойно прожил еще два года. Преемником своим он назначил, также по совету приближенных, обходя своего брата, будто бы добровольно отказавшегося от царства, Константина Дуку. Такова официальная версия, сохра­ненная Пселлом и Вриеннием, которая, по всем вероятиям, маскирует действительность, под давлением которой Исаак пожертвовал интересами своего дома. Нужно пред­ставить себе отчаянное и беззащитное положение чле­нов царского рода в Византии, устраненных по обстоя­тельствам от власти в пользу другого рода, чтобы без ко­лебаний признать поддельной сложившуюся легенду о добровольном отречении Исаака (5).

Около 20 лет затем судьбы империи были тесно связа­ны с царствующим домом Дук, представители же рода Комнинов должны были, довольствуясь второстепенной ролью, в то же самое время употреблять все средства, что­бы не возбудить против себя подозрений и не навлечь на себя непоправимых бедствий. Хотя у Исаака не осталось мужского потомства, ибо сын его Мануил умер в юном воз­расте, но от бывшей с ним в супружестве болгарской царе­вны Екатерины он имел дочь Марию — обе они окончили свои дни в монашестве. Но брат его Иоанн, имевший сан куропалата и должность великого доместика, и его много­численное семейство, несомненно, подвергалось всячес­ким опасностям в этот двадцатилетний период, пока вновь сложившиеся благоприятные обстоятельства не выдвину­ли их снова на первое место.

Константин Дука, провозглашенный царем в декабре 1059 г., происходил из поместного дворянства в Пафлагонии и женат был во втором браке на Евдокии Макремволи-тиссе, племяннице Михаила Кирулария. Проследить родо­словное его дерево весьма трудно, хотя исторические дея­тели с этим прозванием встречаются с половины IX в. В занимающее нас время Дуки играли выдающиеся роли, а будущий император Константин уже при Исааке был при­ближен к высшей власти в качестве носителя кесарского сана. Но, по-видимому, у него произошли недоразумения с царем, так как он при Исааке получил назначение в отда­ленную провинцию и возвратился из Эдессы лишь к тому времени, когда произошел в столице переворот в его пользу. У Константина была многочисленная семья, состоявшая из трех сыновей и трех дочерей: Михаил, Андроник и Константин; Анна, Феодора и Зоя. По ходу обстоятельств следует думать, что в день отречения Комнина от власти в пользу Константина Дуки главным образом интриговал Пселл вместе со своим товарищем и другом, новым патриархом Лихудом. На это указывает и случайно брошенный Пселлу упрек со стороны царицы Екатерины (6): «Благодарю тебя, философ, за совет, хорошо ты нам отплатил, убедив императора перейти в монашество».

Дуке как царю партии предстояла нелегкая задача удовлетворить общественное мнение уступками по всем тем важным мероприятиям финансового характера, ко­торые вооружили многих против его предшественника. Без сомнения, в этом находят себе объяснение «ласко­вые речи», с какими он обратился к сенату и народу по избрании (7), и разнообразные облегчения в пользу земле­владельцев и служилого сословия, которыми он, по-ви­димому, старался выполнить принятые на себя при из­брании на царство обязательства. Но ему не удалось ни удовлетворить все притязания, ни примирить между со­бой враждебные партии. Константин Дука, хотя и при­надлежал к военным сферам, не был по своим склоннос­тям военным деятелем, и притом достиг власти, имея уже больше 50 лет от роду. Летопись не отмечает за ним по­ложительных качеств, и никто из современников не дает о нем похвальных отзывов, так что остается малопонят­ным, для кого же было полезно устранение Комнина и возвышение Дуки. Пренебрегая военным делом и предо­ставляя границы империи опустошениям и завоеваниям беспокойных соседей, Константин оставил безнаказан­ными громадные поражения, испытанные от турок-сель­джуков на востоке, от угров и узов на Балканском полу­острове и, наконец, от норманнов в Южной Италии и Сицилии. В то время как на границах дела были в отчаян­ном положении, император обращает исключительное и любовное внимание на правосудие и реформы по взи­манию налогов и сбору пошлин, доводя до крайности свою систему. Так в судебном деле развилось сутяжниче­ство, привлекшее много новых сил к адвокатской дея­тельности; в фискальной системе введена отдача на от­куп взимания государственных податей, отягощавшая население. Рядом с этим была введена крайняя осторож­ность в расходовании: сокращены выдачи на военное ве­домство, запущена постройка кораблей и осталось в пре­небрежении все, что относилось к обновлению и заго­товлению военного материала. Можно еще удивляться, что в царствование Константина мало было внутренних потрясений. Правда, в 1060 г. была попытка поднять воз­мущение, но благодаря своевременным мерам, приня­тым братом царя Иоанном, заговор был потушен и ви­новники потерпели наказание. С тех пор до самой смер­ти своей в 1067 г. царь Константин спокойно продолжал свое бесславное царствование, принесшее большой вред империи. Чувствуя приближение смерти, Константин принял меры к утверждению власти за своим домом. Прежде всего он приобщил к власти своих сыновей, воз­ложив на них корону; царица Евдокия была объявлена опекуншей за несовершеннолетием старшего сына, бу­дущего царя Михаила VII Парапинака, причем будто бы дала обязательство и подписку не выходить замуж[3].

К числу мероприятий об утверждении династии должно относить и то, что брат царя Иоанн был возведен в сан кесаря и получил личные поручения относительно высшей государственной политики[4]. Трудно, конечно, гадать, что разумел писатель под высшими тайнами по­литики, но весьма вероятно, что умная и энергичная ре­гентша Евдокия, находясь во главе правления после смерти своего мужа, сочла необходимым реагировать против этих тайных распоряжений. Ввиду затруднительного положения на восточной границе и принимая в соображение беспомощность той партии, которая осталась у дел после Константина Дуки, царица Евдокия при­шла к мысли возвратиться к практике последних лет Македонского дома и избрать себе между военными людьми товарища — супруга, который был бы в состоянии удовлетворить и требованиям военных нужд на границах и вместе с тем оберегал бы интересы царевичей — наследников престола.

С небольшим шесть месяцев прошло по смерти царя Константина, как в столице стал на очереди вопрос о бра­ке регентши. Все заставляет думать, что в пользу этого про­екта было значительное большинство в сенате и что пред­стояло бороться лишь с кесарем Иоанном и с Михаилом Пселлом, пользовавшимся большим влиянием, между про­чим, и потому, что ему было поручено воспитание цареви­ча Михаила. Что касается кесаря, легко понять, что новый проект наносил ущерб его личному влиянию в правитель­стве и его двум сыновьям. Избрание Романа Диогена на престол посредством брака его со вдовой царицей-опе­куншей обставлено в летописи романическими подробно­стями. Роман Диоген происходил из служилого сословия. Отец его Константин Диоген, приобревший известность при Василии Болгаробойце, погиб во время Романа III Аргира, в 1031 г., трагической смертью. Не желая выдать на следствии своих соучастников в заговоре, он выбросился из окна Влахернского дворца и умер на месте, оставив сы­на в лице Романа, который был в описываемое время дукой Сардики (Софии). Оказывается, что Роман Диоген очень глубоко чувствовал весь вред для государства, наносимый дурным управлением Константина Дуки, и решился отло­житься от империи, провозгласив себя царем. Когда же его предприятие было своевременно раскрыто, в оковах он был доставлен в Константинополь и предан военному суду, от которого должен был ожидать сурового наказания. Здесь и создается романическая обстановка. Царица, уви­дев Романа, сжалилась над его молодым возрастом, военными заслугами, мужественной и красивой фигурой и присудила его к отрешению от должности и ссылке в Каппадокию, где находились его владения. Но после истече­ния двух месяцев его снова пригласили в столицу, почтили саном магистра и приблизили ко двору. Декабря 31-го он вступил в браке царицей Евдокией, а 1 января 1068 г. коро­новался императорским венцом. Так произошел весьма важный государственный переворот, в котором главную роль нужно приписать царице. У Михаила Пселла встреча­ем несколько весьма важных замечаний насчет описывае­мого здесь переворота, который произошел, по-видимому, без его ведома (8).

«Доведя мой рассказ до этих событий, я затрудняюсь продолжать о царице Евдокии, которая доселе вела та­кую жизнь, что могла бы служить примером целомудрия для других женщин. И не скажу, что она после этого изме­нила добродетели воздержания, но она перестала быть такой строгой, как прежде, и не держалась тех же взгля­дов на вещи. Сказал бы я в оправдание ее и то, что пере­мена не заключалась ни в склонности к удовольствиям, ни в рабстве перед телесными наслаждениями, нет, ее мучили опасения за судьбу сыновей, чтобы при отсутст­вии защитника и покровителя их не постигло лишение царской власти... Человек весьма переменчивое создание, в особенности если на него действуют сильные внешние влияния. Хотя царица была твердого нрава и благород­ной души, но под напором сильного течения поколебались устои ее целомудренных помыслов, и она стала помыш­лять о втором браке. И хотя многие знали об этом, но мне царица ничего о своих планах не сообщала, так как стыд связывал ей язык и она избегала моих возражений. Злые ее советники побуждали меня советовать ей, что для пользы государства следует избрать мужественного царя. ...Вечером (речь идет о кануне провозглашения Ро­мана) царица пригласила меня и, оставшись со мной на­едине, с плачем сказала: «Разве тебе не известно, что го­сударство страдает и дела наши совсем пошатнулись, враги поднялись со всех сторон, варварские полчища опустоишют восток, — как положить предел бедствиям?» Я же, ничего не зная о подготовлявшихся событиях и будучи далек от мысли, что будущий царь стоял уже у ворот дворца, отвечал: «Это нельзя решить сразу, нужно подумать и рассудить, семь раз померяй, одинова отрежь, по пословице». Она же, улыбаясь, сказала: «Не стоит беспокоиться, об этом уже подумало и решено, ибо Роман Дио­ген избран уже на царство». Я остолбенел и, не зная, как быть, сказал: «Ну что же, завтра я подам свой голос за это решение». — «Нет, — говорит, — не завтра, ты дол­жен подать свой голос сейчас же». Но я спросил: «А твой сын и царь, который имеет право на самостоятельную власть, знает ли он об этом проекте?» Она ответила: «Он совсем незнаком с этим планом и ничего не знает, но ради пользы сына пойдем вместе к нему и объясним дело, он спит теперь в одной из дворцовых комнат».

Выбор был весьма удачный, трудно было найти наибо­лее подготовленного для решения серьезных государст­венных и военных задач человека. Роман Диоген прино­сил с собой на престол сознание высокой ответственно­сти и любовь к военному делу, которое так долго находилось в пренебрежении. Он ни минуты не колебал­ся дать истребованные у него обязательства соблюдать права наследников престола и управлять совместно с ца­ревичами Михаилом, Андроником и Константином, име­на коих ставились во всех законодательных актах. Но он должен был скоро почувствовать, что против него орга­низуется враждебная партия с кесарем Иоанном Дукой и его сыновьями Андроником и Константином во главе. Не мог простить ему быстрого возвышения и Михаил Пселл, ставший на сторону врагов Диогена и объяснявший дур­ными намерениями самые лучшие действия царя. Извест­нейшие военные генералы Никифоры Палеолог и Вота-ниат также оказались на стороне противников Романа Диогена. Непродолжительное царствование его, прове­денное в походах и в войнах с неприятелями, в высшей степени трагическое по своим последствиям, служит прекрасным свидетельством исключительно трудных условий, в каких пришлось действовать этому рыцарствен­ному государю, но вместе с тем беспримерного падения доблестей и добрых нравов в занимающий нас критичес­кий период.

Заниматься изложением событий, происходивших на границах империи, мы предполагаем в другом месте, те­перь же наметим лишь рамки, в которых проходит жизнь быстро следующих один за другим императоров. Роман Диоген не мог не понимать затруднительности своего по­ложения, но он до некоторой степени пренебрег своими врагами и решился немедленно выступить против внеш­них врагов, наносивших большой вред в особенности восточным владениям. Может быть, в целях собственной защиты он взял в первый поход своего пасынка Андрони­ка, чтобы на всякий случай иметь в нем заложника, равно и впоследствии, оставляя столицу, имел обыкновение брать с собой Пселла, как наиболее опасного интригана, которого лучше было постоянно держать на глазах. В мар­те 1068 г. предпринят им первый поход против турок-сельджуков; в апреле следующего года снова был совер­шен поход; весной 1071 г. Роман, несмотря на тревожные симптомы и предупреждения, вновь пошел походом в Азию. На этот раз в битве под Манцикертом (у озера Ван) ему изменил подчиненный ему вождь Андроник Дука, чем приведено было в расстройство царское войско и послед­ствием чего был плен самого царя (1071). Хотя счастли­вый победитель, знаменитый своими победами Альп-Ар-слан, отнесся к пленнику великодушно и через неделю от­пустил его на свободу, но обязал его по договору уплатить огромный выкуп.

Между тем как Роман из Армении и Грузии направлял­ся в фему Колонию, в Константинополе произошел весь­ма для него неблагоприятный поворот дел. Пришедшие в столицу известия, весьма неблагоприятные и сами по се­бе, были умышленно преувеличены неблагожелателями царя и дали повод не считаться более с пленным царем, заключившим притом постыдный и обременительный мир. Отправляясь из того соображения, что Романа не выпустят турки на свободу без выкупа, правительница под влиянием настоятельных требований Иоанна Дуки и Пселла объявила царем старшего царевича, Михаила. Но пришедшее вслед за тем известие об освобождении царя из плена и об его приближении к пределам империи поставило в большое затруднение вновь организовавшееся правительство. Кесарь Иоанн Дука, опираясь на значительную партию, потребовал от правительницы манифеста о низвержении Романа, но [так] как Евдокия не согласилась на это, он взял ее под стражу и заключил в монастырь, а от имени Михаила VII объявлено было по всему царству о лишении власти Романа Диогена. В последовавшей затем междоусобной войне против несчастного Романа высланы были отряды под начальством сыновей кесаря, Константина и Андроника, которые нанесли ему поражение и лишили его поддержки преданного ему антиохийского дуки Качатура. Роман был осажден в Адане и должен был сдаться на волю победителя; он отрекся от престола, дал согласие принять монашеское пострижение, но за то ему обещана была полная безопасность, за которую поручились три епископа. В Константинополе, однако, этим не удовольствовались: кесарь приказал ослепить Романа, и эта операция произведена была так грубо и бесчеловечно, что Роман не вынес ее последствий и умер на острове Проти, где предполагал провести свои печальные последние дни. Это произошло в 1072 г.

Воспитанник Михаила Пселла, Михаил VII Дука, занимал византийский престол до 1078 г. Он имел во время свержения Романа около 20 лет от роду и, следовательно, мог бы нести ответственность за жестокую расправу со своим вотчимом. Но это был человек без воли, весь на­ходившийся в руках клики, захватившей правление в свои руки. Слишком двуличный и неискренний Пселл писал ке ослепленному Диогену, что царь нисколько не повинен в его несчастии, что все произошло без его ведома и по воле окружающих. Главная ответственность должна пасть на кесаря, но, конечно, при дворе знали об его наме­рении, знал и царь, и его советник Пселл. В его истории есть достаточные на это указания. Так, говоря о получен­ном Андроником поручении идти на Романа, он обронил замечание, что это очень тревожило царя, ибо он боялся, как бы это не окончилось для Романа несчастием, если он попадет в плен, и как бы он не подвергся членовредитель­ству9. Нет сомнения, что опасения подобного рода могли основываться на реальных основаниях, а не на догадках. Михаил мог действительно жалеть Романа, но он ничего не сделал, чтобы его спасти, точно так же как не восполь­зовался своей властью для защиты своей материи. Это был педант, достойный ученик Пселла, приготовленный для составлений хрий и для собеседований по теоретическим вопросам, но стыдившийся резкого слова с приближен­ными и благодушно переносивший проступки даже при­слуги. При таком государе влияние на дела должно было перейти к приближенным: сначала все зависело от кесаря Иоанна, дяди царя, а потом наступило всемогущество ев­нуха Никифорицы.

Никифор, получивший в истории прозвище Никифо-рица, известен был как правитель Антиохии, откуда был переведен в Элладу и Пелопоннис, и отовсюду шла недоб­рая слава об его жестокости и любви к взяткам. Тем не ме­нее скоро после низложения Романа Диогена он пошел в гору, его вызвали в столицу и назначили на большой госу­дарственный пост — в логофеты дрома; его друзья, спо­собствовавшие возвышению его, жестоко в нем обману­лись, так как он не хотел играть подначальной роли и по­старался оклеветать и удалить от царя тех лиц, которые стояли выше его. Так по его совету удален был под видом почетного назначения на военную должность в Азию ке­сарь Дука, так при его посредстве произошло охлаждение между царем и его братьями. Сделавшись временщиком, он легко удалил Иоанна, митрополита Сиды, бывшего при Михаиле первым министром, и занял его место. Никифорица начал ряд реформ и смелых предприятий по финан­совому ведомству и по взиманию налогов, направленных, впрочем, не для блага государства, а для собственной на­живы. Период его бесконтрольного распоряжения судьбами государства вызвал всеобщее раздражение: конфискации имуществ, система монополий, денежные поборы и пр. возбудили против правительства основательные жалобы, которыми воспользовались представители служилой аристократии, развращенной частыми сменами на престоле и переменами правительств. Не говоря о возмущении кесаря Иоанна, объявившего себя царем по подстрекательству норманнского вождя Урселя и впоследствии в покаянном виде явившегося с повинной к племяннику, ненависть к правительству Никифорицы нашла себе выражение в сильных движениях, начавшихся в 1077 г. и окончившихся низвержением Михаила VII. Первым выступил проедр Никифор Вриенний, бывший дука Драча: при содействии своего брата Иоанна, имевшего в Адриа­нополе большие связи и влияние, он объявил себя императором в ноябре 1077 г. и послал своего брата, возведен­ного в сан куропалата и доместика схол, на Константинополь. Столица представляла легкую добычу, так как мало имела войска. Любопытно отметить, что самым важным лицом, защищавшим Константинополь, был Алексей Комнин, племянник бывшего царя Исаака, так как Михаил счел полезным войти в соглашение с этой семьей, для чего вызвал из ссылки вдову Иоанна Комнина Анну с сыновьями и выдал за старшего из них, Исаака, Ирину, дочь грузинского владетеля и племянницу императрицы Ма­рии, дочери армянского царя Баграта IV. Приняв ряд мер для отражения Иоанна Вриенния и заставив его отступить сначала в Редесто, а потом в Кизик, правительство Михаила VII почти уже одержало верх над Вриенниями, когда на востоке вспыхнуло восстание Никифора Вотаниата, стратига фемы Анатолика. Он объявлен был царем и с помощью сельджукских отрядов овладел Никеей и приблизился к Халкидону, против Константинополя. Хотя Алексей Комнин предлагал императору ударить на Вотаниата с остатками находившегося в Константинополе гарнизона, но Михаил VII не воспользовался советом и пропустил время. В самой столице произошел поворот в пользу Вотаниата, образовалась стража из граждан и завладела дворцом. Находясь в отчаянном положении, Михаил бе­жал во Влахерны, откуда был отведен в Студийский мона­стырь и там пострижен (1078). Царица с сыном, порфи­рородным Константином, спаслась в монастырь Петрий. Вотаниат вступил в столицу 3 апреля и короновался в хра­ме св. Софии.

Здесь мы должны перенести внимание на бывшую все это время вдали от дел семью Комнинов, среди которой при Михаиле VII и Никифоре Вотаниате вырастает импо­зантная фигура Алексея Комнина, занявшего престол по­сле Вотаниата, также путем военного бунта, в апреле 1081 г. Нет никакого сомнения, что в смутную и полную всяких превратностей эпоху, последовавшую после удаления от дел Исаака Комнина, судьба оставшейся семьи в лице его брата и его многочисленного семейства всецело зависела от политического такта, благоразумия и большого автори­тета супруги Иоанна Анны Далассины, о которой нужно сказать несколько слов. Дочь царя Алексея, знаменитая пи­сательница Анна Комнина, вспоминая об исключитель­ном доверии, которое оказал ее отец Анне Далассине, на­значив ее правительницей государства на время своего по­хода против Роберта Гвискара, характеризует свою бабку в таких выражениях (10):

«Иной, пожалуй, будет порицать распоряжение моего родителя, доверившего женщине управление империей. Но кто имел случай знать просвещенные взгляды моей бабки, ее добродетель, ум и житейскую опытность, тот бы, напротив, похвалил отца. Моя бабушка так была искусна в ведении дел и так способна разбираться в политике, что могла бы управлять не только Ромэйской империей, но и всяким царством под солнцем. Она была весьма опытна, знала природу многих вещей, понимала, из чего что возникает и к чему приводит, что имеет второстепенное значение и что способствует к усиле­нию другого, в высшей степени находчива в распознании того, что нужно, и удивительно осторожна в действи­ях. И такова была не только по умственным расположе­ниям, но в том же смысле и выражала свое мнение. ...Даже и в молодые годы она казалась удивительным существом, обнаруживая почтенную серьезность в юных летах. При одном на нее взгляде можно было заметить присущую ей доблесть в соединении с величественной осанкой. Мой отец, получив царскую власть, взял на себя подвиг и заботы, ставя свою мать зрительницей его деяний и доверив ей верховную власть, и исполнял, как подданный, ее приказания. Он чрезвычайно любил ее и находился в полной от нее зависимости, верно исполнял ее волю и слушал ее распоряжения; на все соглашался, на что выражала она свою волю».

В последующей истории можно видеть эту замечательную женщину и в роли правительницы государства, и в роли представительницы просвещенного кружка, который образовался при дворе императоров. Семья Комнинов, т. е. дети и внуки Анны Далассины, несомненно, во многом ей обязаны и безбедным достижением спокойной пристани среди бурь смутной эпохи, и связями с высшими кругами, и прекрасным образованием. Так как ее муж Иоанн Комнин умер в 1067 г., то целое десятилетие семья была на руках Анны. У ней была никогда не заживавшая рана, глубо­кое сожаление о том, что Дуки вырвали у ее семьи царскую власть, которая была уже в руках у Комнинов. С большим искусством, не допуская царствующих Дук догадываться об ее чувствах, она должна была поддерживать с ними сно­шения и готовить в своих сыновьях будущих заместителей престола. Сначала Далассина примкнула к партии Евдокии Макремволитиссы и Романа Диогена: первая едва ли не приходилась двоюродной сестрой, а Диоген уже и потому мог расположить ее в свою пользу, что с его царствования Дукам нанесен был временный удар. Вследствие вновь сло­жившихся благоприятных отношений одна из дочерей Анны, по имени Феодора, была сосватана за Константина, сына Романа Диогена. Точно так же старший из сыновей, Мануил, получил почетные назначения в войнах на Восто­ке и за военные дела удостоен сана протопроедра и куро-палата. Но переворот, сопровождавшийся ослеплением Романа и вступлением на престол Михаила VII, угрожалсерьезными опасностями семье Комнинов. Обвиненная в сношениях с низверженньш царем, она поплатилась из­гнанием и жила некоторое время на Принцевых островах. Но скоро она вошла в расположение царя, возвращена в столицу, и ее сын Исаак вступил в брак с Ириной, родст­венницей царицы Марии, супруги Михаила, будучи назна­чен доместиком восточных схол. Здесь, в войнах с турка­ми-сельджуками, под начальством брата начал военную карьеру третий сын Анны, Алексей. Еще будучи молодым человеком, он приобрел опытность и военное имя, спас из плена своего брата Исаака и обратил на себя внимание ца­ря Михаила. По случаю возмущения кесаря Иоанна Дуки и предводителя норманнского отряда Урселя в 1073 г. Алек­сей в звании стратопедарха был отправлен на Восток уже с самостоятельным поручением. Говорят, что этим назначе­нием, которое было не по душе матери Алексея Комнина, равно как назначением Исаака Комнина дукой Антиохии, т. е. самой отдаленной области, тогдашний временщик Ни-кифорица имел намерение удалить Комнинов из столицы, так как их авторитет казался ему опасным (11). Но Алексею, несмотря на незначительные силы, удалось лишить Урселя союзников и неожиданно захватить его в плен. Этим де­лом он заслужил большую славу, так что имя братьев Ком­нинов начало пользоваться известностью и авторитетом в больших кругах.

Вновь Алексей выступает на сцену во время одновре­менного на западе и востоке бунта, поднятого Вриеннием и Вотаниатом. В то время Комнины занимали уже весьма почетное место, и царствующая семья Дук испытывала та­кое затруднительное положение, что пошла навстречу Комнинам и искала вступить с ними в родственную связь. Тогда именно внучка кесаря Иоанна Дуки, дочь Андрони­ка Ирина, была сосватана за Алексея. Этим браком соеди­нялись две наиболее аристократические семьи империи и определялись на ближайшее время политические судьбы государства. Мать Алексея была против этого брака, «так как питала старинное нерасположение к дому кесареву» (12). Подозрительно смотрел на это сближение и царь Михаил,

Но все препятствия были превзойдены, и бракосочетание состоялось в конце 1077 или в начале 1078 г. Уже после этого брака Алексею была поручена важная задача усмирения возмущения, поднятого во Фракии братьями Иоанном и Никифором Вриенниями. Выше мы видели, как первый, подступив к Константинополю, ошибся в своих расчетах на легкую победу и должен был отступить на дорогу между Ираклией и Константинополем (Афира), где Алексей Комнин вместе с Урселем нанес ему поражение. Но положение дел приняло весьма дурной оборот, когда в это же время начал в Азии восстание Никифор Вотаниат. Имея сан куропалата и стоя во главе фемы Анатолика, Никифор обладал большим военным и политическим так­том и повел дело гораздо осмотрительней, чем его запад­ный сотоварищ. В пользу его было и то обстоятельство, что успехи турок-сельджуков в Малой Азии вполне поко­лебали авторитет правительства и что надежда на переме­ну политических обстоятельств и обещанная им защита против варварских наездников привлекли на его сторону и крестьянское население, и местное дворянство. Вотани­ат, кроме того, послал преданных ему людей в столицу, где было также много недовольных правительством Михаила Парапинака, обещая населению разные милости, если оно станет на его сторону. Таким образом, еще находясь на пути к столице, он успел составить себе большую пар­тию в духовенстве, в сенате и между высшими классами населения. К числу искусных мероприятий, которыми обеспечивался успех Вотаниата, было и то, что он имел в своем распоряжении самую крупную тогда военную и по­литическую силу Малой Азии — турок-сельджуков, с кото­рыми состоял в союзе. В октябре 1077 г. Вотаниат был провозглашен царем войсками, но не спешил занять Кон­стантинополь, хотя и там имел много преданных ему лю­дей. Видя безнадежность сопротивления, Алексей Комнин дал царю совет отказаться от власти в пользу своего брата, порфирородного Константина. Но этот последний пред­почел признать своим государем Вотаниата, ему последо­вал и Алексей. Тогда Вотаниат занял Константинополь и

3 апреля 1078 г. был коронован патриархом. Положение Вотаниата на престоле хотя облегчалось тем, что его предшественник добровольно отрекся и постригся в Сту­дийском монастыре, но представляло и обратную сторо­ну, так как он не имел связей с царствовавшей династией и не мог похвалиться высоким родством. Поэтому нужно считать исключительно политическим расчетом брак его с царицей Марией, супругой Парапинака, к заключению которого были большие препятствия, так как был еще жив Михаил VII. Алексей Комнин был щедро вознагражден за признание Вотаниата царем, он назначен великим домес­тиком схол и получил сан нобилиссима. Свое доверие Комнину Вотаниат выразил в особенности тем, что пору­чил ему главное начальство над войском, отправленным на запад против Никифора Вриенния.

Вриенний продолжал держаться во Фракии, находя приверженцев среди местного населения, и отверг неод­нократные предложения со стороны Вотаниата, обещав­шего ему приобщение к власти посредством акта усынов­ления и амнистию для всех участников возмущения. Но так как все предложения были отвергнуты, Алексей Комнин выступил против него с войском, нанес ему поражение и взял его в плен. Этим, однако, не окончилось поднятое на западе движение; дело Вриенния продолжал Василаки, его преемник по управлению Драчем, который, опираясь на албанские и норманнские наемные отряды, овладел Фес­салией и Эпиром и дошел до Солуни. Прежде чем Алексей Комнин успел возвратиться в столицу после победы над Вриеннием, ему вместе с пожалованием сана севаста отдан был приказ идти на Солунь. И на этот раз ему удалось одер­жать победу над отрядом самозванца, запереть его в Солу­ни и наконец взять его в плен. По приказанию Вотаниата тот и другой самозванцы подверглись ослеплению. Было бы в высшей степени утомительно следить в подробности за дальнейшими выражениями недовольства централь­ным правительством и за появлением новых смут в войске и среди населения в провинциях. Только что усмирена бы­ла Фракия, против Вотаниата объявился новый претендент в лице Константина Дуки, брата Михаила VII, но скоро его выдали царю его собственные приверженцы, и его постигла обыкновенная тогда участь претендентов — пострижение в монахи и ссылка. Наконец, в Малой Азии произошло более серьезное движение в конце 1080 г. Это был новый претендент на царскую власть по имени Никифор Мелиссин, находившийся в родстве с Комнинами по браку с Евдокией, сестрой Алексея. Когда вновь Вотаниат предложил Алексею стать во главе войска и идти на восток для усмирения поднятого Мелиссином движения, последний просил освободить его от этого поручения, ссылаясь на узы родства с бунтовщиком, могущие подать повод к невыгодным для него слухам и выводам. Здесь в первый раз получаются несколько более определенные указания на по­литические воззрения будущего основателя династии Комнинов. Хотя сведения нами черпаются из такого источника, который не может не быть пристрастным к Алексею, именно из истории Анны Комниной и Вриенния, известного кесаря, сына того бунтовщика, который вооружился против Вотаниата, и вместе с тем зятя царя Алексея посредством брака с принцессой Анной, который вполне  сделался сотрудником Алексея в укреплении на престоле династии Комнинов, тем не менее из рассмотрения внут­ренних событий того времени получается возможность до некоторой степени понять настроения семьи Комнинов.

Никифор Вотаниат не сумел воспользоваться своим положением, чтобы расположить к себе провинции и на-, селение Константинополя. Он опустошал государствен­ную казну на выдачу наград и подарков своим привержен­цам, но когда не стало средств, то возбудил против себя не­удовольствие тех, которые не успели воспользоваться его щедростью. Кроме того, Вотаниат подорвал свою популяр­ность в духовных сферах и в народе двумя неосторожны­ми поступками: во-первых, своим браком с императрицей Марией, что помимо всего прочего было его третьим бра­ком, возбраняемым Церковью, во-вторых, устранением от наследства сына Михаила VII, порфирородного Констан­тина. Еще податливая набожность могла бы помириться с нарушением канонов, но вопросы династические очень крепко держались в сознании, и нарушение прав законно­го наследника престола считалось таким важным преступ­лением, что даже Алексей Комнин воспользовался им в проведении своих планов к завладению империей. Итак, Вотаниат не удовлетворял ни военное сословие, ни духо­венство, ни народ, оттого такое тревожное время пережи­вала империя в его царствование. Между тем Комнины в лице Исаака и в особенности Алексея достигли к тому вре­мени высших служебных степеней и прославились, в осо­бенности младший из них, победой над турками и искус­ными действиями против самозванцев. Кроме всего про­чего Алексей Комнин, сочетавшись браком с Ириной Дукеной, вошел в интересы устраненного Вотаниатом дома Дук и, так сказать, принял на себя заботу о восстанов­лении его прав. Не будем входить в оценку факта, сообща­емого царевной Анной, что будто Борил и Гермак — оба славянского происхождения, пользовавшиеся особым до­верием Вотаниата, — проникли в планы Комнинов и, счи­тая их весьма опасными по известности и обширным свя­зям, задумывали заблаговременно взять их под стражу и ослепить, — нам кажется, что нет необходимости прибе­гать к этому объяснению для оправдания мотивов откры­того выступления Комнинов на путь военного возмуще­ния, ибо ход дел хорошо был подготовлен заранее и мед­лить с выступлением было слишком опасно. У той же писательницы можно найти ключ к выяснению подгото­вительных средств к задуманному Комнинами перевороту, в котором, конечно, немалая доля участия принадлежала матери их, Анне Далассине. Царица Мария очень благово­лила к Алексею, и последний был духовно ею усыновлен. Между женской половиной дворца и Комнинами устано­вились весьма близкие связи, впоследствии даже говорили, что императрица была неравнодушна к молодому севасгу и сблизилась с ним. У царицы была заветная мысль видеть на престоле после Вотаниата сына своего Константина, эту мечту поддерживал в ней и Алексей и до некоторой степени давал если не обязательства, то положительные обещания в этом смысле. В истории цесаревны Анны находим следующее место (13):

«После наречения Алексея царица и мать его Мария обратиласъ к нему с просьбой дать ей скрепленное красными чернилами и золотой печатью письменное ручатель­ство в том, что ее и сына ее не только не тронут, но что последний будет соцарствовать Алексею, носить крас­ную обувь, возлагать на себя венец и провозглашаться вместе с ним как царь. И в этой просьбе ей не отказано. Говорили даже, что царица еще до восстания Комнинов заключила эти условия и требовала, чтобы так было поступлено с ее сыном».

Весьма вероятно, что в связи с теми же предваритель­ными соглашениями стоит и тот довольно странный факт, что супруга царя Алексея, Ирина, долго не была провозгла­шена августой и короновалась после царя Алексея. В связи с тем же обстоятельством должно объяснять и обручение царевны Анны с Константином. Указанные соглашения и обязательства, проложившие Комнинам дорогу к трону, впоследствии потеряли, однако, силу и были отменены.

Окончательная развязка не заставила себя ждать. Никифор Вотаниат, находясь в преклонных летах и не имея соб­ственных детей, желал передать наследство в свою боковую линию, в род Синадинов, которые оказали ему помощь в его стремлении к царской власти. Так как этот план, кото­рый не мог долго оставаться в секрете, шел вразрез с наме­рениями царицы Марии, уже получившими довольно ос­новательно поддержку в ее многочисленной партии, и весьма сильно затрагивал интересы Комнинов, то нужно полагать, что окончательный план дальнейших мероприя­тий был выработан именно для противодействия намере­ниям Вотаниата. Тогда Комнины могли предложить царице свой план, при осуществлении которого один из них всту­пит на престол и приобщит к власти ее сына Константина, обеспечив ей весь почет и влияние, на какое имела право царица и мать царя. С своей стороны царица Мария долж­на была предоставить Комнинам всю поддержку, весь авто­ритет и влияние, каким могли располагать в империи Дуки.

Задуманный Комнинами переворот мог быть с успехом осуществлен, между прочим, и потому, что Алексей в каче­стве великого доместика, т. е. главнокомандующего арми­ей, мог опираться на военную силу, от которой всегда зави­сел успех политических переворотов. Зимой 1081 г. прави­тельство было напугано успехами турок-сельджуков, захвативших Кизик, и назначило Алексея Комнина в поход для освобождения этого важного города. В то же время Комнинов уведомили преданные им люди из дворца, что против них созрел замысел Борила и Гермака и что им уг­рожает ослепление. Это было 14 февраля 1081 г., тогда ев­ропейские фемы были на пути к Константинополю и вели­кому доместику предстояло вступить в командование ими и переправиться в Азию. Заручившись содействием и со­гласием армянина Пакуриана и норманна Убертопула пристать к военному бунту, Алексей вместе с братом своим Исааком и с другими участниками заговора собрались во Влахернском дворце для последних решений и, захватив коней в царской конюшне, рано утром поспешно отпра­вились к сборному месту войска (14).

«Была ночь сырного воскресенья, когда мой отец заду­мал это, а рано на следующее утро он вышел из города. По сему случаю народ сложил песенку: «В сырную субботу ты задумал это, любезный Алексей, а на другой день рано по­утру я сказал: «Прекрасно, мой сокол!»

Сборным пунктом было Чорлу, неподалеку от Констан­тинополя, куда собрались заговорщики, во главе коих был кесарь Иоанн Дука, который явился с отрядом нанятых им на службу турок и с членами рода Дук, в котором занимал первое место. Между более знатными заговорщиками нуж­но еще упомянуть Георгия Палеолога. Прежде всего был решен вопрос о провозглашении царя, и в этом смысле ке­сарь Дука своим голосом дал перевес Комнинам. Когда на Алексея была надета красная обувь и царское облачение, Дука первый приветствовал его от имени собравшихся.

Новое возмущение во Фракии поставило Вотаниата в отчаянное положение. В Азии войска следовали за Никифором Мелиссином и подошли к Босфору, находясь в нынешнем Скутари, у мыса Дамали. В столице он [Вотаниат] не мог располагать значительными военными средствами, которые бы позволили ему выдерживать продолжительную борьбу с двумя соперниками, окружившими Константинополь. Следует здесь припомнить, что Мелиссин и Алексей Комнин находились в родстве и легко можно было подумать, что они задумали общее дело.

На самом деле, однако, этого не было, так как Алексей не согласился на сделанное ему от Мелиссина предложение разделить власть над востоком и западом и старался завладеть Константинополем, прежде чем войти в какие-нибудь обязательства по отношению к восточному претенденту на царство. Приблизившись к столице в конце марта 1081 г., Алексей, не прибегая к осаде, вступил в тайное соглашение с начальником немецкого отряда, охранявшего башню при воротах Харисиевых (Адрианопольские), который условился сдать Комнину защищаемую им башню и ворота. 1 апреля Алексей овладел воротами и главной улицей, ведущей через площадь св. Апостолов и площадь Тавра к церкви св. Софии. Малодисциплинированное и состоявшее из отрядов разного происхождения войско Комнина рассеялось по главным улицам и начало беспощадный грабеж и избиение. Это был очень критический момент для счастливого претендента, но им не вос­пользовался слабый и нерешительный Вотаниат. Он думал вступить в переговоры с Мелиссином и, опираясь на часть флота, мог бы еще справиться с нестройным ополчением Комнина, но ему изменил отец Палеолога, бывшего в числе приверженцев Комнина, и убедил моряков перейти на сторону Алексея. Чтобы спасти хотя тень власти, Вотаниат предложил Алексею усыновление и приобщение к власти, предоставив ему действительное управление, оставляя себе лишь царский сан и внешний почет. Но и это унижение не помогло. Ход дел направлялся в пользу Алексея Комнина, так как на его стороне оказался не только самый почетный представитель фамилии Дук, кесарь Иоанн, но и со­временный описываемым событиям патриарх Косьма I. Вотаниат покинул остававшихся еще на его стороне немногих приверженцев и в храме св. Софии объявил об от­речении от престола. Пострижение в монашеское звание он принял в монастыре Перивлента. В первый день Пасхи, 4 апреля, Алексей занял Большой дворец и венчался импе­раторским венцом, положив начало знаменитой динас­тии, занимавшей престол сто с лишком лет.

 

Глава III

 

СЕВЕРНАЯ И ВОСТОЧНАЯ ГРАНИЦЫ ИМПЕРИИ. ПЕЧЕНЕГИ И ТУРКИ-СЕЛЬДЖУКИ

 

Вместе со вступлением на престол основателя динас­тии Комнинов мы дошли до того периода, который разви­вался главнейше под воздействием турецко-татарского на­пора, охватившего империю одновременно с севера и вос­тока. В Европе и Азии Византия окружена была, как железным кольцом, различными народами и племенами, принадлежавшими к одному и тому же корню, которые притом же в большинстве были связаны магометанским исповеданием. И нельзя не поставить этого на счет визан­тийскому правительству, которое вследствие близорукой и часто крайне нетерпимой политики своими же собствен­ными руками разрушало равновесие на границах, столь тщательно оберегаемое Константином Порфирородным. Теория образования заслонов или таких территориальных групп, которые бы служили обороной границы и имели интерес отстаивать империю против враждебных нападе­ний со стороны, произошла не в новое время. Напротив, на ней уже в средние века основывались отношения между большими империями и государствами. Но в занимающее нас время империя подвергалась большой опасности именно вследствие того, что подобные заслоны оказались сдвинутыми со своего места или даже разрушенными, как на северных границах в Европе, так и на востоке, в Азии. Беспощадное истребление Василием II своих соседей бол­гар и присоединение покоренной Болгарии к империи не только обнажило северную границу византийского госу­дарства, но и поставило его в соседские отношения с коче­выми, не культурными народами, от соприкосновения с коими прежде оберегала империю Болгария. Следствия греко-болгарской войны не могли обнаружиться во всех подробностях в ближайшее время после Василия II. Но в занимающий нас смутный период смены лиц на престоле и появления на западе и востоке многочисленных само­званцев дунайская граница сделалась театром крупных со­бытий. Важные дунайские города Силистрия, Видин и Месемврия, которые прежде представляли органическую и постоянно обновляющуюся силу, заимствуемую в населенных славянами окрестных областях, с падением Болгар­ского царства утратили свое положение и силу и сделались легкой добычей диких наездников, прибывавших из юж­норусских степей. Факт громадной исторической важнос­ти, который нам нужно здесь отметить, состоит в том, что освободившиеся от болгар позиции не были заняты грека­ми и не могли быть вполне замещены колонистами из Азии, к чему стремилось правительство, а сделались добы­чей печенегов, а за ними половцев, или куман, и узов. Под разными этнографическими именами мы имеем здесь ко­чевые племена с одинаковыми дикими нравами, с хищни­ческим образом жизни и с одинаковым языком. В XI и XII вв. они становятся страшным врагом империи, кото­рый не находил на Балканах никакой преграды для своих опустошительных набегов на Фракию и которого жесто­кость и дерзость, останавливаемая лишь стенами Констан­тинополя, и в том имела для себя еще поощрение, что печенежские и половецкие наезды на Балканском полуос­трове были откликом на одновременные походы турок-сельджуков в Малой Азии.

Значение одновременного движения на Византию ту-рецко-татарских народов Европы и Азии с особенной силой выдвинуто в прекрасном исследовании Васильевского «Византия и печенеги» (1), которое остается руководящим в этом вопросе. Печенеги появляются в византийских обла­стях на юг от Дуная в конце первой половины IX в. и про­изводят с тех пор такое сильное давление на Балканский полуостров, что Фракия и Македония до самой Солуни по­стоянно подвергались их наездам и опустошениям. Зани­мая южнорусские области от Днепра до Дуная, печенеги потеснены были племенем узов, принадлежавшим к дру­гой кочевой орде, и сделали попытку искать новых мест обитания у устьев Дуная.

В самой печенежской орде тоже происходили раздоры между ханами отдельных колен. Кеген и Тирах находи­лись в непримиримой вражде, последний, однако, владея одиннадцатью коленами, был гораздо сильней своего противника, под властию которого было лишь два колена печенежской орды, и заставил Кегена искать прибежища за Дунаем, в пределах византийского императора. По сви­детельству историка Кедрина, численность орды Кегена доходила до 20 тысяч. Император Константин Мономах приказал дать им свободу поселиться в пределах импе­рии, снабдить продовольствием, а предводителя их пре­проводить в Константинополь. Желая обласкать Кегена, император пожаловал его званием патрикия, а этот по­следний изъявил желание креститься и побудить к тому же свою орду. Из принятой на службу империи орды, по­селенной в Северо-Восточной Болгарии, образован был заслон для защиты империи частию от родственных Кеге-ну задунайских хищников, частию от Руси. Послан был к печенегам проповедник в лице монаха Евфимия, окрес­тивший многих из них. Но это не смягчило нравов обра­щенных дикарей, они продолжали делать набеги на своих сородичей за Дунаем и вызвали последних к решитель­ным действиям. Зимой 1048 г., когда Дунай покрылся льдом, Тирах со всей ордой численностью в 800 тысяч пе­реправился через Дунай и напал на своего давнего врага, который даже и с помощью византийских стратигов не мог противостоять громадным отрядам печенежской конницы. Но на помощь христианской армии пришли болезни, бывшие следствием невоздержанности печенегов. Пользуясь тем, что в лагере было уныние по случаю эпидемических болезней, греки напали на печенегов и без труда завладели их становищем. Громадная орда военнопленных печенегов была поселена поблизости от Сардики (София) и Ниша. Тирах вместе с толпой знатных был отведен в Константинополь, где принял христианство и пожалован высоким саном.

Печенежская орда, поселенная на Балканском полуострове, скоро начала играть важную роль в военных пред­приятиях империи. Услугами своих новых подданных император воспользовался с целью отражения напора турок-сельджуков в Малой Азии. Судьба 15-тысячного отряда печенегов, во главе которого стояли ханы Сульчу, Сельте, Караман и Каталым, настолько любопытна для характеристики чрезмерной близорукости правительства Константина Мономаха, что на ней следует остановиться. Печенеги, переправленные в Скутари, по-видимому, были предоставлены самим себе. Здесь их охватило раздумье перед трудностями отдаленного похода, и они пришли к решению возвратиться назад к своим соплеменникам. По этому поводу рассказывается, что Каталым первый бросился на своем коне в Босфор, ему последовали и другие, и таким образом печенеги благополучно переправились на европейский берег пролива, вероятно, в  более узком его месте, где ширина его не более полуверсты. Любопытно, что правительство не приняло мер к задержанию их и предоставило им свободу возвратиться к своим поселениям близ Средца и Ниша, где они подняли беспокойное движение среди своих соплеменников и побудили их искать новых мест для поселения. Это сопровождалось большими смутами на Балканском полуострове, где печенеги заняли господствующее положение и не признавали власти императора. К стыду империи, Призванные против печенегов восточные войска были разбиты и обращены в бегство. Целых два года они хо­зяйничали во Фракии и Македонии, возвращаясь с богатой добычей в свои становища. Летом 1050 г. наезды пе­ченегов простирались до Адрианополя, где стратиг Кон­стантин Арианит собрал значительные силы в укреплен­ном лагере. Но и здесь, несмотря на осторожность вождя и надежную военную базу в Адрианополе и его окопах, византийское войско потерпело полное поражение, при­чем сам предводитель греческого войска был взят в плен и погиб в жестоких мучениях (2). Одержанная победа при­дала печенегам новую энергию, они рассеялись по окре­стным местам, везде внося грабеж, опустошение и произ­водя большой полон. Отдельные их шайки доходили до стен Константинополя и ставили императорское прави­тельство в крайне затруднительное положение.

Как ни опасно было совершенно обнажать от охраны азиатские провинции, но Мономах решился потребовать оттуда последние войска и поручил их Никифору Вриен-нию, рекомендуя ему, однако, не ставить на карту послед­ние средства и без крайней необходимости не вступать с печенегами в открытое сражение. В то время как Вриенний очищал от печенежских разъездов адрианопольскую область, патрикий Михаил, носивший звание аколуфа, т. е. начальника варяжских дружин, занял оборонительное по­ложение на юго-западе, близ Родосто. Здесь ему удалось сделать на отряд печенегов неожиданное нападение и почти без остатка истребить его. Затем оба предводителя начали действовать совместно и разбили еще две печенеж­ские шайки. Но только в 1053 г. Мономах решился перейти в наступление против этого страшного и упорного врага и, завладев балканскими проходами, укрепиться в Преславе. Но это предприятие окончилось бесславным поражением, нанесенным византийскому войску в ночном бою. Удру­ченное печальными невзгодами настроение современни­ков выражается в следующем замечании писателя: «Оче­видно, не согласно с Божественным Промыслом поголов­но истребить целый народ и вычеркнуть из числа предустановленных им хотя бы один язык» (3). Пришлось прибегнуть к подкупу и подаркам и купить у варваров мир дорогими уступками. В царствование Исаака Комнина в 1059 г. печенеги вновь заставили говорить о себе; против них, однако, выступил на этот раз сам царь и нанес им ряд поражений в Северо-Восточной Болгарии. Следствием похода Исаака было фактическое восстановление власти империи на дунайской границе, что выражалось, между про­чим, в назначении будущего императора Никифора Вота-ниата для управления придунайскими крепостями.

Но южнорусские степи продолжали выставлять к Ду­наю новые орды кочевников, которые подкрепляли свежи­ми силами печенежских колонистов в Болгарии. К 1064 г. относится известие о появлении на Дунае орды узов, кото­рая в числе 600 тысяч угрожала переплыть Дунай и вторг­нуться в имперские владения. Бывшие на Дунае гарнизоны оказались недостаточны для принятия серьезных мер против узов, о дунайской флотилии, которая бы могла вос­препятствовать переправе через Дунай, совсем нет упоми­наний; на челноках, выдолбленных из древесных стволов, и на кожаных мешках с соломой, привязанных к хвостам коней, узы переправились на византийский берег Громад­ная орда, не находя достаточного корма для себя и лоша­дей, рассеялась по дунайской равнине и простерла опусто­шительные набеги до Солуни и Греции. Император Кон­стантин Дука обратился к переговорам и обещаниям больших даров, если узы прекратят опустошения и возвра­тятся назад. Несколько знатных узов пришли в столицу и были обласканы вниманием и почестями. Но это не по­могло. Жажда наживы и прокормления, которого не было достаточно в опустошенной Болгарии, гнала узов далее на юг и запад. Фракия и Македония представляли им более приманки. В Константинополе опасность от узов вызвала крайнее смущение и страх, под влиянием которого появи­лась мысль о переселении в Азию. Объявлен был всеобщий пост и покаяние, народ желал умилостивить небесное пра­восудие молитвами и процессиями с иконами. Скоро ста­ли приходить вести, вселившие надежду на улучшение дел. Часть узов ушла обратно, за Дунай, а между оставшимися распространились повальные болезни, начался голод и лишения. На ослабевших врагов стали делать нападения печенеги и болгары и легко уничтожали их и забирали в плен. Много пленных узов поступило на византийскую службу или поселилось на свободные места в Македонии. Гак, много этнографической помеси постепенно вводи­лось в Болгарию и Македонию. В 1068 г. первого января вступил на престол Роман Диоген, с именем которого свя­заны удачные предприятия против печенегов, когда он был дукой Средца. Первой его заботой было походами на Восток против сельджуков завоевать себе сочувствие в на­роде и в больших кругах общества. Но так как состояние военных сил империи было доведено до крайней степени ослабления, то император полной рукой брал из того не­иссякаемого источника, который представлялся в варвар­ской иммиграции на Балканский полуостров. Роман вос­пользовался для своих походов на Восток отрядами пече­негов и узов, которые оказали ему громадную услугу в качестве образцовой конницы, употребляемой для добы­вания припасов, для необходимых разведок и разорения неприятельской страны. Это чуть ли не в первый раз в об­ширных размерах применена была система войны с ту­рецкими племенами при посредстве турецко-татарских дикарей. Как неосмотрительна была эта мера, показали ближайшие события.

«Участники походов Романа, — пишет Васильевский (4), — наблюдая вблизи своих новых товарищей в их стычках с турками-сельджуками, поражены были близ­ким родственным сходством тех и других: та же безоб­разная наружность, те же крики, те же военные ухват­ки. Когда турецкая конница нападала на узо-печенежский стан, то греки теряли всякую возможность разобрать, кто их союзники и кто неприятель только привычный глаз мог при близком сходстве отыскать внешние признаки отличия. Следовало опасаться, что, несмотря на византийское золото и ткани, скифы не останутся глухи к голосу крови, узнают в турках своих братьев и передадутся на их сторону. Перед самой роко­вою битвой, которая кончилась пленом Романа, целый отряд узо-печенежский ушел в лагеръ врагов».

Печенеги и узы составляли весьма ненадежный эле­мент населения. Должно было смениться несколько поко­лений, прежде чем потомки Кегена и Тираха отвыкнут от обычаев кочевой жизни, примутся за сельское хозяйство и смешаются с местным населением. А пока этого не про­изошло, на Дунае происходил обмен разных племен и языков. За печенегами и узами шли сюда половцы, весьма также вероятны поселения на Дунае и русской вольницы под именем «бродников». На долю византийского прави­тельства выпадала задача культивировать пастушеские племена и бродячие толпы и — что в особенности важ­но — знакомить между собой разные ветви турецкого пле­мени и этим готовить себе весьма серьезные затруднения в ближайшем будущем. При Михаиле VII на Дунае образо­валось самостоятельное княжение под властью некоего Татуша печенежского происхождения, который не только не оказывал подчинения катепану Нестору, но и принудил его вступить с ним в соглашение и идти с войском печене­гов на Константинополь. Нет ничего удивительного, что в смутную эпоху, предшествующую вступлению Алексея Комнина на престол, печенеги не стояли вне движения, охватившего Балканский полуостров. Никифор Вриенний уплатил им громадную сумму в 20 кентинариев золо­та и должен был воспользоваться их услугами в борьбе с правительством Михаила VII и сменившего его Вотаниата. В этой борьбе принимали участие и половцы, в первый раз тогда вошедшие в византийскую летопись (5). Таким об­разом, до самого конца XI в. Дунай оставался во власти разноплеменной вольницы, которая сменила здесь проч­ный порядок времени Болгарского царства. В этом ска­зался один из печальных результатов истребительной войны Василия II.

Еще более опасности представляла восточная граница государства. Нигде падение военного могущества импе­рии не обнаружилось в такой жалкой степени, как в Малой Азии, где империя с систематической последовательнос­тью отступала перед новым врагом. Мы видели выше (т. II, отд. V, гл. 32), что турки-сельджуки начали пролагать новые пути для своей истории с XI в. Свергнув власть эмиров из племени Бунда, они с течением времени освободились из-под зависимости от калифа и сохранили лишь духовный его авторитет. Сельджуки повторили в истории мусуль­манства героическую эпоху VII в. и скоро столкнулись с имперскими пограничными гарнизонами. Первые погра­ничные недоразумения возникли в Армении, где напор ту­рок-сельджуков вызвал желание отдаться под покрови­тельство христианской империи. Таков был Сеннахариб, царь Васпурахана на озере Ван, который уступил империи свои владения в обмен на города Севастию, Лариссу и не­которые другие местности. Византия постепенно укрепля­ла свое влияние в Армении, и при Константине Мономахе в 1046 г. сделано было последнее приобретение от царя Какига II, уступившего империи свою столицу Ани и полу­чившего за это несколько городов в соседней феме. Здесь империя допустила такую же ошибку, как и с разрушением Болгарского царства, ошибку тем более непростительную, что армянские цари никогда не претендовали вести само­стоятельную против империи политику и в то же время по­стоянно служили хорошим заслоном против кочевых на­родов, которыми так обильны были Хива, Бухара, Туркес­тан и другие области Центральной Азии.

Едва завершены были последние мероприятия по при­ведению Армении в зависимое положение, как империя должна была принять на свою ответственность борьбу с турками, которых до сих пор держала на расстоянии сво­бодная Армения. Непосредственные столкновения здесь начинаются в 1048 и 1049 гг., при Константине Мономахе. Султан Тогрул-бег, завоевавший к тому времени всю Пер­сию, послал Ибрагима и Кетельмуша в византийскую Арме­нию с целью грабежа и опустошений. Это заставило царя послать к султану послов с предложением о мире, но погра­ничные столкновения становились так неизбежны, что мир не мог быть прочным. Племянник султана Кетельмуш, выступивший против ибн-Бедрана, владетеля Мосула, был им побежден и на обратном пути не мог миновать Васпура­хана, в котором находился катепан патрикий Стефан Лихуд. Хотя Кетельмуш просил разрешения для своего отряда свободного прохода под условием не нападать на населе­ние и удержаться от всяких насильственных действий, тем не менее катепан принял его предложение недружелюбно и заставил турок принять открытое сражение, в котором, однако, византийское войско было разбито и Лихуд попал­ся в плен (6). Чтобы отомстить за это поражение, султан по­слал отряд в 20 тысяч человек с поручением занять Васпурахан и присоединить его к турецким владениям. Предво­дитель отряда Асан внес пожары и опустошение в соседнюю с Арменией Юго-Западную Грузию, где управле­ние находилось в руках веста Аарона, происходившего из рода болгарских царей. Не будучи в состоянии отразить на­шествие, он дал знать об опасности Катакалону Кекавмену, правителю Ани, и просил его помощи. На этот раз визан­тийский предводитель воспользовался военной хитрос­тью, завлек турок в засаду и нанес им страшное поражение. Но Тогрул-бег, получив весть об этом новом несчастии, со­ставил отборное войско до 100 тысяч и поставил его под власть Ибрагима, своего брата. «Как голодные волки», по выражению армянского историка, они набросились на Ва-спурахан. Катакалон, соглашаясь с мнением Аарона, не ре­шился выступить против сельджукской конницы в откры­тое сражение, но, заняв часть Грузии, расположился укреп­ленным лагерем в долине Озуртру, куда должно было прибыть вспомогательное войско под предводительством Липарита. По этому поводу следует вспомнить известие пи­сателей Скилицы и Глика, что Грузия содержала прежде 50 тысяч войска с целью защиты против азиатских хищников, но что Мономах переложил эту натуральную повинность на денежную и тем лишил восточную границу империи са­мой крепкой защиты (7). Между тем византийское войско в ожидании вспомогательного отряда, который должен был привести Липарит, не приняло сражения в Васпурахане и отступало в гористые места, куда был труден доступ для ту­рецкой конницы. Пользуясь этим, Ибрагим бросился в Верхнюю Армению и овладел столицей этой страны, Эрзерумом, очень богатым и торговым городом, где, по словам Матфея Эдесского, совершалось богослужение в 800 церк­вах. В стенах взятого уже города турки егце шесть дней должны были вести отчаянную борьбу с жителями. При взятии этого города погибло до 150 тысяч жителей или от меча варваров, или в пламени своих жилищ. Понадобилось 10 тысяч телег, чтобы нагрузить на них взятые в городе со­кровища. Это было, по словам патриота, настоящее начало бедствий Армении, Эрзерум был первой жертвой, погиб­шей в этом крушении! Нынешний Эрзерум, или древний Феодосиополь, возник после падения первого Эрзерума, или Арзена. Разрушив и разграбив город, Ибрагим пошел навстречу византийскому войску, которое с прибытием подкреплений оставило гористую местность и перешло в долину Пазек, где укрепилось поблизости укрепления Габудру[5]. Здесь произошла ожесточенная битва между импер­ским войском и турками в 1042 г., в сентябре месяце. Хотя победа была на стороне византийцев, но они, потеряв од­ного из вождей в лице Липарита, сочли за лучшее не пре­следовать врага, а возвратиться на прежние стоянки, Аарон на озере Ван, а Катакалон в Ани. Несмотря на благоприят­ный для греков результат сражения при Габудру, Констан­тин Мономах вступил в переговоры о мире, которые, одна­ко, не привели ни к чему, так как султан отнесся слишком высокомерно к предложениям греческих послов. В это именно время, когда Ибрагим опустошал армянскую об­ласть Васпурахан, Мономах задумал воспользоваться про­тив турок печенегами и отправил на восток 15-тысячный отряд под предводительством Сульчу, Сельте, Карамана и Каталыма, о чем мы говорили выше[6].

Нужно думать, что несколько лет затем турецкий султан не предпринимал новых наступательных действий по слу­чаю внутренних смут в его владениях. Но в 1053 г. вновь во­зобновились военные столкновения сначала в Грузии, куда Тогрул-бег направил часть своих войск, а потом в Армении, где сосредоточились на осаде Манцикерта, неподале­ку от Карса. Это был весьма укрепленный город, снабжен­ный большими военными запасами и продовольствием. Осада его представляла большие трудности, тем более что Он защищаем был известным византийским вождем, пат-рикием Василием Апокапом. Ввиду непредвиденных труд­ностей Тогрул-бег отделил часть из своего отряда для опу­стошения окрестностей. Этим временем воспользовались осажденные, чтобы снять посевы, «ибо было время жатвы». Если бы султан, говорит армянский историк[7], еще десять дней оставался бы на месте, то он завладел бы Манцикертом. Опустошительные набеги простирались до Абхазии при подошве Кавказа и до Байбурта на истоках Чороха. Один из турецких отрядов захватил крепость Каре.

Между тем сам Тогрул-бег снова начал осаду Манци­керта. Действие приставленных им стенобитных машин было ослабляемо принятыми мерами со стороны двух ис­кусных механиков, из коих один был армянин, другой же франк. Патрикий Василий зачислил в ряды защитников всех граждан, не пренебрегая трудом ни женщин, ни муж­чин, всех воодушевляя своим примером и обещанием царских милостей. Духовенство по требованию патрикия совершало ежедневные моления и при помощи церков­ных «бил» призывало верных к молитве. Матфей Эдесский приводит рассказ8 о чудесном изобретении одного свя­щенника, посредством которого неприятельские снаря­ды, пускаемые их машинами, встречали на своем пути от­ветные византийские и были возвращаемы назад. Нако­нец, из Битлиса была доставлена колоссальная машина, требовавшая участия 400 человек прислуги, чтобы пус­тить ее в ход. Первым же каменным снарядом, из этой ма­шины пущенным, была пробита стена, так что осажден­ные приведены были в крайнее смущение. Тогда патрикий Василий приказал объявить в городе, что если бы нашел­ся кто из городских жителей, который бы поджег эту дьявольскую неприятельскую машину, то ему бы дана была большая награда, а в случае его смерти — его семейству. Нашелся в городе один смельчак в лице франкского меха­ника, который приготовил три сосуда с быстро воспламе­няющимся составом, вышел из города в качестве вестни­ка, имевшего передать поручение в неприятельский стан, и, будучи пропущен через первые ряды неприятелей, при­близился к машине. Быстро выбросив один из сосудов, он воспламенил часть машины, потом другим и третьим со­общил пламя всему сооружению. Все это произошло так быстро, что он имел время спастись на коне к стенам сво­его города. Тогрул-бег приведен был в отчаяние и уже хо­тел снять осаду, но один из подчиненных ему вождей, Алхан, попросил разрешения остаться еще на один день под городом и дать ему возможность еще раз напасть на сте­ны. Он выбрал для этого часть самую слабую и начал оже­сточенный приступ против городских ворот. Но благода­ря личной храбрости патрикия и эта последняя попытка окончилась полнейшей неудачей для султана. Неудачная осада Манцикерта, потребовавшая от турок больших жертв, составляет один из отрадных эпизодов в военной истории Византии за это время. Султан, сняв осаду, дал се­бе слово возвратиться под Манцикерт на будущую весну с новыми силами.

Между тем события складывались весьма благоприятно для усиления могущества турок-сельджуков. В 1055 г., когда Мономаха уже не было в живых, в судьбе Тогрул-бега и ту­рок-сельджуков произошла громадная перемена. Слабый калиф ал-Каим нашелся вынужденным пригласить в Багдад Тогрул-бега и поставить себя под его военную защиту. Сул­тан дал присягу на верность Аббасидам и вместе с тем полу­чил инвеституру на все владения, завоеванные турками в Азии. Вместе с короной и почетной саблей он удостоен был титула «царя Запада и Востока», а в 1063 г. женился на доче­ри калифа. После 1054 г. турецкие походы продолжались с прежней настойчивостью, причем кроме самого Тогрул-бега встречается имя Салара, или правителя Хорасана, под которым разумеется племянник Тогрул-бега, знаменитый в последующей истории Альп-Арслан, вступивший на престол в 1063 г. Теперь уже турки не ограничивались нападениями на Грузию (Иверия) и Армению, но опустошали и собственно византийские области: Месопотамию, Халдию, Мелитену и страну при верховьях Евфрата.

Альп-Арслан продолжал завоевания своего предшественника. Одним из первых его дел было нападение на Ани, столицу Армении, которою управлял тогда дука Панкратий армянского происхождения, вызвавший гнев султана тем, что греческий отряд нанес поражение одной части турецкого войска[8]. Взяв этот важный и укрепленный город, султан назначил для управления им турецкого эмира и сделал его опорным пунктом для своего дальнейшего движения против Византии. Ход событий рисуется из того положения, которое заставило владетеля Карса отказаться от своей области из страха перед турецкими опустошительными набегами и променять ее на несколько византий-городов в Южной Каппадокии: Цаманти, Комана и Ларисса.

Последние годы Константина Дуки на восточной границе происходила нескончаемая война. Турки неудержимо шли вперед, опустошая Месопотамию, угрожая пограничному укрепленному городу Мелитене и доходя до Кесарии, одного из главнейших городов Малой Азии. Ворвавшись в этот город, они разграбили его и лишили сокровищ церковь св. Василия, а потом внесли опустошение в Киликию. Если провести мысленную линию по Малой Азии от запада на восток, так чтобы образовались две равные части, то эта линия должна будет пройти близ Кесарии Каппадокийской (9). Часть Армении, лежащая к северу от этой линии, большею частию была занята турками или  обращена в пустыню. В течение 1063—1064 гг. Альп-Арслан подчинил владетелей армянской Албании, завоевал Грузию и взял приступом Ани. И Карс, уступленный царем Какигом грекам, скоро попал в руки султана. Во всей Се­верной Армении грекам принадлежали только крепость Манцикерт и небольшая область с городом Феодосио-поль на границе Халдии. Что же касается части Малой Азии, лежащей на юг от этой линии, то здесь успехи сельджукских завоеваний не были так значительны. Здесь прежде всего Византия удерживала под своей властью ду­кат, или княжество, Антиохию, находившееся при Кон­стантине Дуке под управлением веста Качатура, происхо­дившего из Ани. В то время как внутренние области Ма­лой Азии с течением времени постепенно делались добычей и театром опустошительных набегов турок, за империей благодаря флоту оставались береговые области Малой Азии и Сирии, и княжество Антиохия, доступное для морских судов по реке Оронту, могло держаться вследствие своевременной доставки морем военных лю­дей и припасов. Кроме Антиохии империя удерживала свою власть над Месопотамией, и, между прочим, здесь ей принадлежала область с городом Эдессой. Хотя со сторо­ны Альп-Арслана были деланы неоднократные попытки завладеть Эдессой, но она с успехом отстаивала свою не­зависимость при помощи вспомогательных отрядов, при­сланных дукой Антиохии. Ввиду намеченного положения дел для византийского правительства было первостепен­ной задачей удержать в своей власти доступы к Месопота­мии и Сирии. В этом отношении одно из первых мест принадлежало Кесарии Каппадокийской, затем оборони­тельной линии от Мелитены до Киликии, которая защи­щала Сирию и вместе господствовала над проходами Тав­ра. Значение указанной здесь оборонительной линии весьма хорошо было понято как империей, так и турецки­ми султанами-сельджукидами. Вот почему на этой линии происходили имеющие всемирное значение военные столкновения между Романом Диогеном и Альп-Арсланом в 1068—1071 гг.

Когда в самом конце 1067 г. неожиданная игра судьбы дала верховную власть Роману IV Диогену, сельджукский вопрос настоятельно требовал неотложных военных мер. Оборонительная линия, о которой выше была речь, оказалась уже прорванной, и турки не встречали больше преград для движения как в собственные области Византии и Малой Азии, так и в Сирию. Если с давних пор помянутые области привыкли к арабскому полону, то сельджуки пре­восходили арабов беспощадным истреблением культурной и оседлой жизни, как будто все их стремления были направлены к тому, чтобы раз занятая ими страна обраща­лась на будущее время в привольную степь и пастбище для скота. Таким образом, решение Романа отправиться в по­ход на Восток через два месяца по вступлении на престол должно быть рассматриваемо как выражение его верного взгляда на политические обстоятельства и честного отно­шения к принятым на себя обязательствам. Ему, однако, предстояли большие затруднения, так как он не имел гото­вого войска, весьма расстроенного его предшественни­ком, и он не располагал достаточным временем, чтобы со­брать и обучить новых ратников. Собрав наемные отряды франков и варягов, которые в XI в. играют большое значе­ние в византийском войске, и присоединив к ним фемные войска из Македонии и Малой Азии, он сделал во Фригии смотр военным силам, какие ему предстояло двинуть про­тив сельджуков.

«Странное зрелище представляли эти столь знамени­тые ромэйские воины, храбрость коих подчинила Восток и Запад. Налицо было скромное число мужей, да и то оде­тых в рубища и удрученных скудостью, лишенных воору­жения и вместо мечей и военных снарядов имеющих при себе колчаны и секиры, конники без коней и без прочего во­оружения. Давно уже цари не выступали в поход, поэтому у военных людей, как не несших действительной спужбы, отнято было содержание и денежные выдачи. Они имели робкий вид, не имели мужества и казались не способными ни на какое большое предприятие. И самые знамена, не возбуждавшие громкого крика, мрачные и как бы потуск­невшие, окруженные незначительным количеством вои­нов, производили на зрителя тягостное впечатление. Приходило на ум, как дошли до такого состояния ромэйские войска и каких денег и какого труда будет стоить привести их в прежнее состояние: старые и опытные во­ины не имеют коней и снаряжения, а вновь набранная молодежь не имеет военной практики и опыта. С другой же стороны, неприятель, с которым придется иметь дело, известен своей отчаянной храбростью, настойчивос­тью, опытностью и искусством. Сознавая все это, импе­ратор тем не менее ради государственной пользы счи­тал обязательным для себя идти на врага и по возможно­сти ограничить и сократить его сильный напор. Неприятели же, не догадываясь о внутренних тревогах и колебаниях царя, были крайне удивлены его неожиданным движением и прийти к заключению, как об этом мы осве­домились после, что царь не имеет никакого понятия об опасности своего предприятия, если мечтает с такими средствами восстановить в прежнем блеске римские де­ла и нанести поражение своим врагам» (10).

Приведенная выдержка хорошо знакомит с психологи­ческим состоянием царя перед его громадной важности военным предприятием, трудности коего он хорошо учи­тывал. Поход его начался в мае или июне 1068 г., следова­тельно, он имел в своем распоряжении два или три месяца для необходимых подготовительных мер. Первоначаль­ный план Романа идти на Мелитену и затем спуститься в Месопотамию и Сирию был изменен уже в пути вследствие полученных слухов о том, что турки напали на Неокеса-рию. Так как это могло угрожать боковым движением про­тив Романа, то он изменил план и поспешил в Севастию и там оставил взятого им в поход Андроника Дуку вместе с отрядом пехотинцев, который считал лишь препятствием для кавалерии и для задуманного им плана нагнать отсту­павших с добычей турок. Действительно, ему удалось раз­бить отступавший отряд и освободить захваченных в плен жителей Неокесарии и отнять добычу. Быстрота, с какою был сделан поход, привела в страх турок и окрылила на­деждами малоазийское войско, отвыкшее от военных ус­пехов. Возвратившись в Севастию (Сивас) и взяв с собой пехоту, царь направился к Сирии, где на этот раз принял угрожающее положение эмир Алеппо. Оставив часть свое­го войска для охраны месопотамской области в Мелитене, с другой он прошел через Германикию и Телух к знамени­тым горным ущельям, разделявшим Киликию от Сирии. Здесь после серьезного поражения, нанесенного турецкому отряду, пытавшемуся напасть на греков в горных теснинах, Роман вторгся в княжество Алеппо, опустошил его во всех направлениях и взял приступом знаменитый своим  храмом Солнца Иераполь, или Баальбек (20 ноября  1068 г.). Желая сохранить этот важный город, находившийся в небольшом расстоянии как от Антиохии, так и от Алеппо, он оставил в нем гарнизон под начальством Фаресмака, сына Апонака [?]. Глубокой осенью, не имея возмож­ности решаться на новые предприятия в этой горной об­ласти, царь поспешил в Киликию, чтобы сесть на корабли и возвратиться в Константинополь. До какой степени сме­лости доходили сельджуки и как мало обращали они вни­мания на греков, видно из того, что в это же время один ту­рецкий отряд дошел до Амория, лежащего на пути между Кесарией и Константинополем, ограбил этот город и увел из него много пленных.

В 1069 г. предпринят новый поход против турок. На этот раз царь шел большой военной дорогой на Дорилей и Кесарию, поблизости от которой свирепствовали уже сельджукские хищники. Византийский конный отряд не мог с успехом бороться с сельджуками, но на службе импе­рии были узы, которые владели такими же, как и турки, ух­ватками степного воина и содействовали грекам одержать над врагом победу. Роман дошел до верховьев Евфрата и неподалеку от Мелитены, в Романополе, оставил часть сво­его войска под начальством Филарета армянского проис­хождения, который в звании доместика должен был при­крывать Месопотамию, сам же с другой частью отправился на север. Но турки вытеснили Филарета из Романополя и заставили его спешить на север на соединение с царем. Вместе с тем для них открытой сделалась дорога к Каппадокии, откуда они вторглись в Ликаонию и дошли, все на пути предавая огню и опустошению, до Икония, тогда самого богатого и многонаселенного из всех городов Малой Азии. Этот неожиданный шаг имеет себе объяснение и в том враждебном по отношению к империи положении, ка­кое начали обнаруживать армянские владетельные князья, обменявшие свои уделы на пограничные византийские го­рода. Как увидим ниже, из этого положения возникли для империи весьма важные затруднения (11).

Переходим к трагической развязке походов Романа в Азию. Весь следующий 1070 г. царь провел в Константино­поле, хотя малоазийские дела находились в отчаянном по­ложении. Так, при Сивасе было нанесено сильное пораже­ние Мануилу Комнину, старшему брату будущего импера­тора Алексея, сопровождавшееся пленением самого Мануила. Успех турок этим не ограничивался, скоро затем они напали на город Хоны на юго-западе фемы Анатолика, ограбили почитаемый храм архангела Михаила и надруга­лись над его святынями. Современник, описывающий эти события (12), так передает тяжелое впечатление.

Ранее бывшие поражения от врагов и несчастия еще можно было принимать как выражение божественного гнева против еретиков, так как опустошаемые сельджу­ками области впали в монофизитство, «кишат эти страны таковым безбожным учением». Но «когда бедст­вие постигло и православную область, были приведены в смущение все исповедующие ромэйскую веру, ибо исполни­лось над ними в той же мере, как над Содомом и Гоморрой. Тогда мы убедились и признали, что не вера только по­требна, но и жизнь, соответственная вере. При первых об этом известиях царь изъявил горячее желание немед­ленно идти в поход на помощь своей стране».

Положение осложнялось еще и тем, что теперь явился на театр военных действий сам султан, который ранее был занят на востоке, предоставляя малоазийские дела подчи­ненным ему вождям. Хотя и в военных кругах не могли не понимать всей важности переживаемых событий, но при­дворная клика в лице Никифора Палеолога, Константина Пселла и кесаря Иоанна Дуки, которая не могла простить Роману его превосходных военных качеств и популярности, старалась задержать его в Константинополе. Следует думать, что и царица Евдокия, которая была опекуншей над наследниками престола, не была на стороне своего су­пруга и скорей разделяла воззрения не расположенной к Роману придворной партии. Это имело роковое значение в последующей судьбе царя.

Весной 1071 г. Роман, победив все затруднения, пред­принял свой последний поход. Часть войска пошла морем из сборного места в Еленополе в Никомидийском заливе, а сам император занялся организацией и приведением в бо­евое состояние тех частей, которые постепенно к нему подходили из больших городов. В составе многочислен­ной армии Романа главное место занимали европейские фемы, на которые он больше мог полагаться, с наемными этрядами варягов, норманнов и узов. Во главе европей­ских фем поставлен был Никифор Вриенний, под ним на­ходился Иосиф Тарханиот. В свите царя находился Андро­ник Дука, второй из наследников-царевичей, может быть взятый в качестве заложника в верности Роману фамилии Дук. Этот принц оказался, однако, злым гением Романа и был главным виновником обрушившихся на него бед.

Путь Романа описан в летописи Скилицы. Главной це­лью царя был Сивас, где недавно было нанесено пораже­ние Мануилу Комнину. Этот город составлял удел сыновей армянского царя Сеннакерима, который при Василии II вступил в ленную зависимость от империи и получил этот город с округом в качестве лена. Весьма вероятно, что вер­ность владетелей Сиваса была сомнительна и что сельджу­ки находили в них тайных союзников в своих предприя­тиях против империи. Хотя Роман не принял против Сива­са решительных мер, но не считал нужным скрывать своего нерасположения к владетелю его. Точно так же ма­ло надежды внушала верность каппадокийских владетелей Цаманда (Цаманта) и доместика в пограничной области Мелитены и Эдессы известного уже нам Филарета. От Си­васа Роман направился к Феодосиополю (Эрзерум). Здесь было сделано распоряжение, чтобы каждый воин запасся продовольствием на два месяца, ибо дальнейший путь вел по пустыне. Весьма вероятно, что царь действительно, как говорит арабская летопись, имел в виду движение в Пер­сию, именно на Тегеран, где была столица Альп-Арслана. Но для этого казалось необходимым взять три крепости, находившиеся в руках турок,- Манцикерт, взятый лишь год назад, Ардиш и Ахлат на озере Ван. Так как весьма важно было отрезать движение турок от озера Ван, то царь отде­лил часть войска для действий против Ахлата, а сам начал осаду Манцикерта. Но в это время пришло известие, что Альп-Арслан сильно стеснил высланный к Ванскому озеру отряд из норманнских наемников под начальством Урселя и из узов. Чтобы поддержать норманнов и узов, на помощь к ним отправлен Иосиф Тарханиот с частию конницы и пехоты, затем еще Вриенний со значительным отрядом. Когда же, несмотря на посланные подкрепления, греки все же не могли держаться против султана, был отправлен к ним Никифор Василаки, дука Феодосиополя, который, од­нако, не только потерпел поражение, но и был взят в плен. В высшей степени трудно понять подробности, почему именно царь ослаблял свое войско посылкой отрядов, а не двинулся сам против султана, равно как чем объяснить бездействие других отрядов в то время, как Василаки под­вергся разгрому и плену. Новейший историк (13), тщательно разбиравший дошедшие до нас известия, приходит к осно­вательной догадке, что в военном лагере было недовольст­во царем и подготовлялась измена. Основательность по­добного предположения оправдывается всем последую­щим ходом событий. Альп-Арслан, прежде чем вступить в решительную битву с Романом, вступил с ним в перегово­ры о мире. Но император не оценил создавшегося положе­ния, не обратив внимания хотя бы на то обстоятельство, что часть узов уже перешла из византийского войска к ту­рецкому султану, и неблагосклонно отнесся к сделанным предложениям. Настояла необходимость встретиться ви­зантийским и турецким войскам. Знаменитая в истории средних веков битва между Романом и Альп-Арсланом, от­крывшая Малую Азию для беспощадных и опустошитель­ных набегов и нанесшая непоправимый ущерб Византии, произошла поблизости от Манцикерта, в местности Зохра. В передовой линии стал сам царь со своим любимцем Алиаттом и Никифором Вриеннием, в запасе поставлен был Андроник Дука. Под рукой императора было до 80 тысяч войска, и тем не менее завязавшийся бой окончился бесславным поражением византийского войска и пленением императора. Некоторый свет на это печальное дело проливает сообщаемое летописцем известие, что в конце дня (25 или 26 августа 1071 г.), когда император дал знак своим возвратиться в лагерь, Андроник Дука, вместо того чтобы идти на соединение с Романом Диогеном, предался по­стыдному бегству со своим отрядом и произвел этим чрез­вычайное смущение в лагере. Прежде всего его примеру последовали армянские вспомогательные полки, затем де­зертировали несколько лиц из царских частей. Это сопро­вождалось полным ослаблением византийского войска, так что личная храбрость и геройство царя не могли по­править вконец испорченного положения. Неприятели окружили его железным кольцом и, когда он, получив рану, не мог более защищаться, взяли его в плен.

Император находился в турецком плену очень недолго. Его выпустили на свободу, предоставив ему возможность возвратиться в Константинополь и выполнить весьма тя­желые денежные и другие обязательства, благодаря кото­рым и куплена была им свобода. Хотя относящиеся сюда известия весьма сухи и частию путаны и насчет состояв­шегося между пленником и турецким султаном соглаше­ния мы можем судить лишь по намекам и догадкам, тем не менее не считаем справедливым оставить без надлежаще­го выяснения этот вопрос. Следствия постигшего Романа Диогена несчастия были громадного значения, столько же для империи, сколько для его личной судьбы. Что касается империи, Роман обязался уплатить в качестве императора громадный выкуп за себя лично и, кроме того, вносить ежегодную дань туркам, большая часть Малой Азии пере­ходила под власть неприятеля как залог в верном исполне­нии договора. Лично для царя принятые им на себя обяза­тельства имели то почти неизбежное последствие, что оставшееся в Константинополе правительство, как скоро до него дошли слухи о происшедшем, не захотело признать состоявшегося с турками соглашения, поспешило объя­вить недействительными обязательства Романа, лишив его царской властиы. Кратко говоря, после поражения визан­тийского войска при Манцикерте ход событий развивался следующим образом. Окруженный отрядом сельджуков, которые у историка названы, впрочем, послами (15), царь в турецкой одежде направился к Феодосиополю, где оста­вался несколько дней для лечения ран. Политическое по­ложение страны хорошо рисуется замечанием летописца, что бывший в Манцикерте гарнизон разбежался и кре­пость перешла во власть сельджуков. Вторым местом оста­новки была Колония, на пути к Черноморскому побере­жью. Весьма дурным предзнаменованием для Романа было то, что здесь тайно оставил его катепан Эдессы, проедр Па­вел, который, как замечает летописец, «догадывался о том, что замышляли в столице». Конечно, не от этого важного в администрации чина, но и от других спасшихся из-под Манцикерта в Константинополе имели уже достоверные сведения о том, что последовало за битвой. Главная роль здесь принадлежала кесарю Иоанну Дуке, который зани­мал первое место в фамилии Дук и всех больше имел сче­тов с Романом. События, последовавшие на отдаленной окраине, поставили на ноги всех недовольных царем Ро­маном Диогеном. Правительница, царица Евдокия, когда еще кесарь Иоанн не возвратился из Вифинии, где он на­ходился в удалении от дел, созвала сенат и представителей военной и гражданской администрации для обсуждения чрезвычайного положения, в каком оказалось государство. Общее мнение склонялось к тому, что теперь не время ду­мать о Романе, а необходимо озаботиться утверждением власти правительницы и ее сыновей от первого брака. К этому мнению присоединился потом и кесарь Иоанн и на­стоял на том, чтобы Евдокия была объявлена августой и уп­равляла вместе со старшим сыном Михаилом. Но скоро де­ла приняли иной оборот. Царица получила непосредст­венные известия о событиях из письма к ней Романа Диогена. Царица, по-видимому, была склонна принять совершившийся факт и ждать возвращения из плена несча­стного супруга, чтобы совместно обсудить положение дел, но выше ее оказался авторитет представителя фамилии Дук. Приняв начальство над иноземной стражей, кесарь Иоанн скоро стал неограниченным распорядителем в Константинополе: с одной стороны, он поспешил провоз­гласить императором Михаила VII, с другой — овладел особой правительницы и принудил ее запереться в монас­тырь и принять пострижение. Теперь ничто не препятст­вовало принять самые крайние решения против Романа, и притом именем царя, за которого действовали кесарь Иоанн и философ Михаил Пселл, который хвалился, что он немало содействовал к низвержению царя Романа.

Произошла гражданская война между новым правитель­ством и царем Романом. Против последнего, когда он стал собирать войско, чтобы с оружием в руках защищать свои права, был послан Константин Дука, младший сын кесаря. Поблизости от Амасии царский отряд потерпел неудачу, и Роман отступил на юг, в Каппадокию, надеясь на помощь из Антиохии. Здесь на его сторону стал дука Антиохии Качатур армянского происхождения, который дал ему пристанище в Киликии и снабдил его необходимыми средствами для продолжения борьбы с константинопольским правительст­вом. Этот неожиданный оборот дел заставил кесаря Иоанна принять экстренные меры, так как иначе ему самому стала угрожать опасность, что Роман возвратится победителем в Константинополь. При этом нельзя пройти, не отметив од­ного обстоятельства, заимствуемого из летописи Вриенния. Правительство получило донос на боярыню Анну, мать Комнинов, что она находится в переписке с Романом Дио­геном. Знатная и влиятельная особа была приглашена явиться в суд и свидетельствовалась изображением Христа, что она невинна в взводимом на нее преступлении, тем не менее судьи обвинили ее по оговору, и она присуждена бы­ла к ссылке на Принцевы острова. Отсюда, во всяком случае, можно заключить, что в столице были и приверженцы не­счастного Романа, которые могли еще быть опасны для Дук. Чтобы положить конец неопределенному положению, ке­сарь отправил в Киликию своего старшего сына Андроника, того самого, который был виновником поражения визан­тийского войска при Манцикерте. С набранным в Малой Азии отрядом и с наемной дружиной норманнского вождя Криспина Андроник поспешно двинулся в Киликию, где прежде всего победил дуку Антиохии Качатура и взял его и плен. Сам Роман оставался в это время в крепости Адане и ожидал прибытия помощи от Альп-Арслана. Но когда его окружили правительственные войска, он должен был сдать­ся на волю победителя и обязался отказаться в дальнейшем от своих прав и принять пострижение. Андроник дал ему слово, в котором поручились три епископа, что ему дарова­на будет безопасность со стороны царя Михаила VII. Но по прибытии в Котией получен был приказ, по которому Ро­ман был лишен зрения. И самая операция ослепления про­изведена была так грубо и бесчеловечно, что несчастный царь не мог от нее оправиться и скоро умер на острове Проти, близ Константинополя.

Нам остается еще сказать несколько слов о судьбе ви­зантийских владений в Малой Азии после Романа Диогена. Хотя в том же 1072 г. произошла и смерть его соперника Альп-Арслана, но следствия заключенного между ними до­говора после дела при Манцикерте легли всею тяжестью на византийское правительство, не признавшее для себя обязательными условия этого договора. Малая Азия посте­пенно стала переходить под власть турок-сельджуков. В этом отношении следует заметить, что современные ви­зантийские известия из патриотических побуждений час-тию запутали последующие события, частию о них умол­чали. Некоторый свет проливает известие Абульфеды: «...от Кутулмыша происходят сельджукские султаны, владевшие Малой Азией». Что касается византийской летописи, здесь можно заметить лишь впечатление современника, пере­жившего тягостные события, а не рассказ о событиях. Скилица (16), нарисовав мрачную картину правления Иоанна ке­саря и Пселла, переходит к политическим делам на Восто­ке в таких выражениях:

«Когда все это происходило, восточные страны посетил некий божественный гнев. Так как заключенное с Диогеном соглашение осталось неисполненным, то турки, чрезвычайно взволнованные тем, что между тем как ими он был удостоен всякого почета и снова восстановлен в своем прежнем достоинстве, а своими был принят самым недружелюбным и враждебным образом, так что испытал от близких и родственников то, что могли бы нанести ему только враги, предав его самой жалкой и му­чительной смерти (ибо и чужестранцы выражали сочув­ствие его безмерным бедствиям и неумолимой судьбе), поднявшись из Персии во всеоружии и не встречая ника­кого сопротивления, напали на ромэйские фемы и опус­тошили их, не ограничиваясь лишь временным наездом, как то было прежде, и быстрым отступлением, но завла­девая страной с целью обладания ею на правах постоян­ного господства.., с тех пор агаряне, имея полную свободу, ежегодно делали наезды на восточные области, грабили их и опустошали».

В ближайшие именно вслед за вступлением на престол Михаила VII годы произошло образование в Малой Азии отдельного султаната под главенством потомков Кетельмуша.

Постепенный захват сельджуками византийских владе­ний в Малой Азии есть факт громадной исторической важ­ности, который в такой же мере обусловливал внешнюю политику основателя династии Комнинов, как основание каролингской монархии и латинская религиозная миссия на Востоке влияли на политику первого царя Македонско­го дома. Впоследствии поняли опасность, но устранение ее уже было выше средств, какими могли располагать ви­зантийские цари. Дочь царя Алексея, цесаревна Анна (17), ха­рактеризует положение дел на Востоке в таких чертах:

«устроив западные дела, царь стал готовиться к от­ражению неизбежной и ближайшей опасности... Безбож­ные турки жили уже близ Пропонтиды, и Сулейман, влас­титель всей восточной страны, раскинул стан в Никее, где был и его дворец, откуда постоянно высылал разъезды, и грабил область Вифинию, и, делая опустошительные набеги до самого Босфора и до местности, называемой Дамали, собирал большую добычу, между тем византий­цы, смотря, как они беззаботно проживают в прибреж­ных селениях и в церковных зданиях, откуда никто их не изгоняет, недоумевали, как быть».

Таким образом, главным виновником этого переворота в делах Малой Азии нужно считать Сулеймана ибн-Кетельмуша, или Коυτλουμους Византийской летописи (18). И не далее как в 1075 г. создалось уже такое положение на Востоке, при котором грекам отрезан был всякий способ сухопут­ных сношений с Сирией и Месопотамией.

В высшей степени любопытно, что значение занимаю­щего нас теперь факта — неожиданного захвата турками всех малоазийских областей — отмечено было в то же са­мое время замечательным западным дипломатом, как Гри­горий VII. В 1074 г. 2 февраля он отправил окружное посла­ние к некоторым западным христианским князьям, пригла­шая их прийти на помощь Восточной империи, которая до такой степени стеснена язычниками, что они со страшной жестокостью опустошают ее земли даже до стен Константи­нополя (19). Это воззвание знаменитого папы может быть рас­сматриваемо как первый призыв к крестовому походу.

 

Глава IV

 

ВОЙНЫ С РОБЕРТОМ ГВИСКАРОМ. ПЕЧЕНЕГИ И ТУРКИ В  1089—1091 гг.

 

В истории Анны Комниной есть прекрасная страница в похвалу бабки ее, матери царя Алексея Комнина. По сло­вам Анны, Алексей никогда не пренебрегал пользоваться советом своей матери, но имея ее участницей и помощни­цей во всех своих планах. Отвлекая ее от мыслей о монастырском уединении, он вводил ее в дела управления государством, ибо это была женщина высокого образования и государственного ума. Принимая в августе 1081 г. решение, вызванное нападением на империю Роберта Гвискара, царь Алексей выразил как высокое уважение к уму своей матери, так и свои сыновние к ней чувства в хрисовуле, ко­торым на время своего отсутствия передавал ей единолич­но свои верховные права. Этот любопытный документ за­ключался в следующем.

«Ничто не может сравниться с нежной и чадолюбивой матерью, не найдется более надежного талисмана ни против предвидимой опасности, ни против неожиданных каких-либо бедствий. Данный ею совет будет надежен, ее молитва будет твердыней и непобедимой стражей. Тако­вою была для моего царства с самого юного моего возрас­та моя августейшая мать и государыня, бывшая для меня и кормилицей и водителъницей. Любовь матери предше­ствовала мне в сенаторском звании, причем и сыновняя преданность осталась во мне во всей неприкосновеннос­ти. Единая душа познавалась в разделенных телах и по благодати Христа сохранилась в целости и доныне.

Между нами не произносилось этих холодных слов: мое или твое, и, что особенно важно, ее молитвы, ежедневно возносимые, дошли до ушей Господа и возвели нас на высо­ту царства. Но и по получении мной скипетра царства она не переставала уделять мне свое сотрудничество и заботиться о пользах государственных. Готовясь ныне с помощию Божией к походу на врагов Ромэйской земли [9] и полагая великую заботу о сборе и снаряжении войска, не меньшее попечение отдаем и мероприятиям по устрое­нию административных и гражданских дел. Итак, мы признали в том лучшую охрану государства, что возло­жили верховное управление на августейшую и высоко­чтимую родительницу.

Итак, настоящим хрисовулом определяем, чтобы все, что она при своей обширной опытности в житейских делах найдет нужным утвердить, будет ли то пред­ставление председателя приказов или доклад одного из подчиненных ему чинов приказа или других, на обязанно­сти коих лежит составление докладов, ходатайств или решений по скидке казенных недоимок, — чтобы все ее распоряжения имели неизменную силу как постановле­ния царства нашего и как бы написанное было выраже­нием ее собственных слов. Какие бы ни были предъявлены от ее имени постановления или повеления, письменные или словесные, с указанием оснований или без оных, нося­щие печать со знамением Преображения и Успения, должны быть принимаемы равносильными с актами, ис­ходящими от царства моего. И не только по отношению к настоящему председателю приказов царица-мать имеет власть поступать по своему свободному у смотре­нию, но точно также относительно назначений на выс­шие места, замещение мест в приказах и в фемах, в раз­даче чинов и должностей и в выдаче земельных пожало­ваний. Лица, пожалованные назначениями в приказы или в фемы, равно как отставленные от должностей, возве­денные в высшие, средние и низшие звания и чины, — должны оставаться на будущее время на своих местах твердо и без перемен. Точно так же увеличение жалова­нья за службу, прибавку к наградам, прощение так назы­ваемых обычных податей, уменьшение или пресечение выдачи жалованья она может считать своим неотъем­лемым правом, и вообще, что бы она ни приказала пись­менно или словесно, все должно иметь обязательное зна­чение. Ибо слова ее и приказания равносильны словам и приказам царства моего, и ни одно из них не может быть произнесено всуе, но должно оставаться власти­тельным, и твердым на все последуюгцее время, не подле­жа ни расследованию, ни проверке ни ныне, ни в будущем. И ни одна власть, ни даже сам нынешний логофет при­казов не может отменить ее распоряжений, как бы ни казались ему они правильными или неправильными. Да исполняется все беспрекословно, что постановлено на­стоящим хрисовулом» (1).

Не отрицая важности приведенного акта, свидетельст­вующего о безграничном доверии царя Алексея к своей матери, мы все же должны признать преувеличением слова Анны Комниной, будто Алексей имел только вид царской власти, а она — самую власть, будто она издавала законы, двигала всем и управляла, а он письменные и не­письменные ее распоряжения запечатлевал одни подпи­сью руки, другие живым голосом. Из рассмотрения при­веденного хрисовула можно выводить заключение, что царь предоставил регентше-матери всю обузу текущих дел по внутреннему управлению и по судопроизводству, оставив за собой политические дела, ведение войны и во­енную администрацию.

Весной 1078 г. в Константинополе произошел перево­рот, следствием которого было низвержение Михаила VII Дуки и сына его Константина, за которого была сосватана дочь Роберта Гвискара. Уже это подавало ему благовид­ный предлог вмешаться в византийские дела, но восста­ние собственных вассалов в Южной Италии на этот раз помешало ему воспользоваться столь давно ожидаемым случаем. Через два года Роберт мог использовать для сво­ей цели и другое благоприятствующее его видам обстоя­тельство. В Италии появился летом 1080 г. один грек, вы­дававший себя за Михаила VII и объяснявший, что он бе­жал из заточения в Студийском монастыре и желает с помощию норманнов возвратить отнятую у него власть. Хотя, несомненно, это был самозванец, но Роберт, может быть сам подготовивший это столь обычное для Византии орудие для произведения смуты, ласково принял его и воздавал ему отменные почести. Весьма важно было и то, что права претендента принял под свою защиту и папа Григорий VII, который после заключенного с Гвискаром соглашения в Чеперано (1080) обязался поддержать все­ми средствами норманнские виды на Византию. Сохрани­лось письмо папы епископам Апулии и Калабрии, в кото­ром разрешается верным сынам Церкви идти на помощь Михаилу VII под знаменами герцога Роберта Гвискара. Та­ким образом, уже за год до восшествия Алексея Комнина на престол в Южной Италии созрел план открытого напа­дения на имперские владения.

Алексей, оценивая угрожавшую опасность, употребил все меры к тому, чтобы удовлетворить притязания падшей династии Дук. Прежде он поступился правами своей су­пруги Ирины и не возложил на нее короны. Рядом с этим династическим видам Комнинов наносился удар торжест­венным распоряжением приобщения к царской власти порфирородного Константина, сына Михаила VII и Ма­рии. Ходили слухи, что вместе с Константином может при­близиться к высшей власти и царица Мария, с которой буд­то бы Алексей находился в связи. Вместе с тем и дочери Ро­берта Гвискара, проживавшей в Константинополе в качестве невесты царевича Константина, оказан был осо­бый почет и внимание, которыми царь Алексей думал, между прочим, устранить повод к враждебному нападе­нию со стороны норманнов.

Несмотря на просьбы о помощи со стороны папы, не­взирая на противодействие своих вассалов, не питавших расположения к заморской войне с Византией, Гвискар с невероятной настойчивостью готовился к походу. Для уп­равления герцогством на время отсутствия самого герцо­га оставлен был старший сын Роберта Рожер, происшед­ший от брака с Сигельгантой, княжной Салерно, между тем как другой его сын, Боемунд, не уступавший отцу в смелости, силе и храбрости и неукротимом мужестве, должен был начать поход и приготовить возможность вы­садки норманнов на греческой земле. Приняв эти реше­ния, Роберт в середине мая 1081 г. был уже в Отранто, где присоединилась к отряду и супруга его, желавшая принять участие в походе. Когда уже все было готово к движению флота из Бриндизи, Роберт был несколько встревожен прибытием из Константинополя посла его графа Рауля, который сообщил о последовавшем в Константинополе перевороте, предоставившем власть Алексею Комнину. Из данных послом объяснений можно было понять, что по­ложение Дук при дворе совершенно не соответствовало сведениям, бывшим у Роберта, и что сопутствовавший ему претендент на имя Михаила VII есть обманщик, так как действительного Михаила Дуку посол видел в Студийском монастыре.

Несмотря на эти известия, достаточно, впрочем, расстроившие его, Роберт приказал сниматься с якоря 1 мая 1081 г. С ним шло 1300 норманнов и 15 тысяч сборных отрядов (2). Выше было замечено, что сын Роберта Боемунд отправлен был с 15 кораблями вперед, чтобы приготовить на эпирском берегу место высадки для норманнского войска. Боемунд успел завладеть береговыми городами Валлоной, Каниной и Ориком и затем сделал попытку взять Корфу, но так как здесь встретил большое сопротивление, то остановился поблизости в ожидании при­бытия главного войска. Между тем Роберт без труда высадился в упомянутых морских гаванях, которыми завладел его сын, направился к Корфу и принудил его к сдаче, а за­тем обратил внимание на главный город этой части Эпира, Диррахий, или Драч. В то время как Боемунд подошел к городу с суши, Роберт предполагал начать осаду его с моря, но сильная буря погубила часть его флота и лиши­ла его сделанных для похода запасов. Тем не менее с ос­татками флота он подошел к Драчу и приступил к его оса­де. Стратегом фемы и начальником крепости был Геор­гий Палеолог, которому были предоставлены большие военные средства и который, кроме того, ожидал прибытия венецианского флота, имевшего выступить против  норманнов в союзе с империей. В июле того же 1081 г. под предводительством дожа Доменико Сельво прибыла к Драчу венецианская морская эскадра, которой удалось удалить от города норманнские корабли и вступить в сношения с греческим гарнизоном осажденного города. Несмотря на такой оборот дела, угрожавший положению норманнов в других завоеванных городах Эпира, Роберт употребил все усилия, чтобы не отказываться от осады Драча, и продолжал держаться под ним до осени. В октя­бре явился на театр военных действий Алексей Комнин с вновь собранным войском в числе 70 тысяч. Несмотря на советы Палеолога уклониться от генерального сражения, Алексей решился вступить в бой и проиграл его. После этого сражения, показавшего все превосходство военного таланта Роберта Гвискара, который разбил в несколько раз сильнейшего неприятеля, судьба Драча была уже предрешена. Он держался еще несколько месяцев, но в начале 1082 г. должен был сдаться норманнам (3). Дальнейший план Роберта состоял в движении на восток, в Македонию, где он рассчитывал завладеть Солунью, а затем он мечтал о завоевании Константинополя. Но слухи об отчаянном положении папы, которому угрожал германский император Генрих IV, и о враждебном движении среди его собственных вассалов в Южной Италии побудили его приостановиться походом на империю, почему он, сделав нужные распоряжения насчет армии, поспешил возвратиться в Италию весной 1082 г.

Оставим Роберта Гвискара заниматься устройством итальянских дел и посмотрим, как шло его смелое и громадное предприятие на Балканском полуострове. После удаления в Италию своего отца Боемунд приостановил дальнейшее движение на запад. Внимание его сосредоточилось теперь на организации военных средств в занятой стране и на переговорах с албанскими вождями, на помощь которых, несомненно, рассчитывал Роберт Гвис-кар, предпринимая войну с империей. Как ни скудны наши сведения об этнографии побережий занимающей нас полосы Адриатики, тем не менее ясно, что албанцам и итальянцам принадлежала здесь важная роль: напомним хотя бы краткую заметку Анны Комниной, что в составе гарнизона в Драче венецианцы занимали видное место и что защита города принадлежала албанскому вождю, почтенному званием комита[10]. Весьма вероятно, что притязания хорватских и хорутанских князей на власть в приморских городах играли известное значение в политических планах норманнского герцога. Некоторое время Боемунд остается в приморских областях Эпира. Арта и Янина составляли предмет домогательства со стороны норманнов и греков, здесь Алексей Комнин снова потер­пел поражение. Легко видеть, что области на север от Фессалии и Эпира были еще под влиянием брожения, вы­званного разгромом болгар, и представляли благодарную почву для новых политических движений, которые мог­ли быть полезны для Роберта Гвискара. Театр военных действий захватил македонские города, доходя до Охри-ды, Острова и Веррии, между тем как сам Боемунд про­должал держаться в Фессалии и имел серьезное дело под Лариссой с византийским вождем Львом Кефалой; хотя под Лариссой греки вновь потерпели поражение, но вме­сте с тем и норманны потеряли свои запасы и снаряже­ние. Царь Алексей нашел между тем возможным восполь­зоваться против норманнов теми же условиями местной вражды и противоположности между этнографическими элементами, на которые рассчитывал и Роберт. И прежде всего в самом центре отряда Боемунда было крайнее не­довольство на этот отдаленный поход, которое усилива­лось еще более оттого, что Роберт задерживал выдачу ус­ловленной платы приглашенным в поход своим вассалам и их дружинам. На этой почве возникали шумные сходки, на которых заявлялись требования выдачи денег или воз­вращения назад в Италию. Агенты царя Алексея умело воспользовались этими обстоятельствами и переманили на службу императора некоторых норманнских вождей, таковы Петр Алифа и Амичетти Джиованеццо. Осенью 1083 г. на сторону империи перешел целый отряд нор­маннов, державший гарнизон в Кастории. Не менее важ­ное значение имели те мероприятия, которыми обеспе­чивалась империи служба Венеции и ее могущественно­го в то время флота. Благодаря громадным торговым преимуществам, уступленным Венеции знаменитой в ис­тории буллой 1082 г., республика охотно шла на норман­нов в союзе с империей, и в 1083 г. прибывшая в гавань Драча венецианская эскадра вместе с греками отняла у норманнов Корфу. Таким образом, в течение двух лет норманны не могли обеспечить своего положения на Балканском полуострове, почему весной 1084 г. Боемунд должен был лично отправиться в Салерно, чтобы побу­дить оказать содействие задуманному им предприятию. Осенью того же года в Таренте собралась большая воен­ная сила для вторичного похода против империи. В сви­те герцога были четыре его сына: Боемунд, Рожер, Роберт и Гвидо, командовавшие частями флота. Передовой отряд под начальством Рожера и Гвидо направился к Валлоне и овладел г. Бутринто, где скоро соединился с ними и сам Роберт Гвискар. Поздней осенью последовало движение на Корфу, где в кремле крепости держался еще неболь­шой норманнский гарнизон. С большим трудом Роберту удалось победить сопротивление союзников империи венецианцев и завладеть крепостью Корфу, но прибли­жалась зима, и нельзя было думать о продолжении похо­да. Остановившись на зимнюю стоянку в местности близ города Бундица, он подвергся зимой злокачественной болезни, от которой сильно пострадало и все его войско, и старший сын его Боемунд, которого для поправления здоровья он должен был отправить в Италию. Несмотря на эти невзгоды, летом 1085 г. Роберт стал продолжать движение на запад, но скоро злокачественная болезнь вновь обнаружилась и свела его в могилу 17 июля 1085 г. Хотя остававшийся в лагере Рожер принял присягу на верность от войска, но не считал возможным, зная рас­положения норманнов, настаивать на продолжении по­хода. Таким образом, все сделанные норманнами завое­вания в Фессалии, Эпире и Македонии оказались утра­ченными неожиданно и бесславно. Норманнский отряд поспешно сел на суда, не успев взять ни оружия, ни ло­шадей, ни добычи.

Со смертью Гвискара закончился период утверждения норманнов в Южной Италии. Это громадной важности событие, произведшее полный переворот в западноевро­пейской и византийской истории, несомненно, зависело главнейше от того человека, который в течение 40 лет и с невероятными трудностями вел борьбу с греками и ита­льянцами, с лангобардами и арабами, доставив преобладание своим сородичам, составлявшим ничтожное мень­шинство среди окружавших его чуждых народностей (4). Сыновья Танкреда Готвиля, читается в летописи Готфрида Малатерры, так были устроены природой, что, будучи ис­полнены ненасытной жадностью к власти, насколько хватало их сил, не могли оставить в спокойном владении землями и людьми ни одного своего соседа, который ока­зывался в необходимости или служить им, или посту­питься в их пользу всем своим достоянием. Жестокосер­дый и свирепый, коварный и вероломный Роберт Гвискар не пренебрегал никаким случаем, чтобы настойчиво приближаться к предположенной им цели. Никакое со­ображение и никакой роковой удар судьбы не в состоя­нии были заставить его поколебаться в раз принятом ре­шении. Нельзя отрицать, что большая часть успехов Ро­берта зависела от его военной удачи, но важнейшими своими приобретениями он был обязан своим политиче­ским и дипломатическим талантам. Среди разнообраз­ных контрастов столь раздробленной южноитальянской территории Роберт должен был иметь трезвый взгляд на политические отношения и руководящие факторы, что­бы достигнуть предположенной цели. Хотя он победил лангобардов силой оружия, но примирения их с нор­маннским господством он достиг через свой брак с доче­рью лангобардского королевского дома. Сепаратные стремления его соотечественников, которые могли вос­препятствовать развитию и укреплению единого политического тела и таким образом поставить преграды для са­мого существования норманнского господства, хотя он подавил силой, но вместе с тем умело воспользовавшись теми особенными чертами норманнских вождей, кото­рые были свойственны и ему самому. Поселяя между ни­ми раздоры, ненависть и вражду, он легче подчинил их своей власти, чем если бы стал действовать оружием. Не менее того Роберт обнаружил большую изворотливость и проницаемость в важных вопросах внешней политики, именно в своих отношениях к Западной империи и к Ви­зантии, равно как в сношениях с Римской Церковью. Замечательная черта в характере Роберта — его благотво­рительность и церковностроительная деятельность. Между церквами особенным его почетом пользовалось аббатство св. Бенедикта, которого он избрал своим специальным патроном; между постройками особенно замечательна церковь Богоматери в Палермо и собор в Салерно, украшенные фресками, колоннами и мозаика­ми. В союзе с Римской Церковью и ее аскетически-иерар­хическими тенденциями заключено и мировое значение Роберта. Его предприятия против сарацин и греков нахо­дились под защитой Церкви и имели значение религиоз­ных войн, которые вместе с земными выгодами заключа­ли надежды на небесные награды. Как Григорий VII был предвестником воинствующей Церкви на Востоке, так Роберт Гвискар и его героическая дружина были прооб­разом того западного рыцарства, которое в союзе с воин­ствующей Церковью стало главнейшим носителем крес­тоносного движения.

Со смертию Роберта Алексей освободился от страшной опасности, которая в течение нескольких лет угрожала империи и новой династии.

Как ни серьезны были затруднения, вызванные движе­нием к Балканскому полуострову Роберта Гвискара, тем не менее царю Алексею предстояло испытать еще ряд других опасностей, которые поэтому и должны быть здесь по­дробно указаны, что имеют не местный, а всемирно-исто­рический характер. Выше мы видели, что в конце XI в. му­сульманство вновь организовало свои силы и направило их против христианской империи. На Востоке магоме­танский мир приобрел новых прозелитов в лице туркме­нов, живших у Каспийского и Аральского морей, которые вторглись в области Багдадского калифата, подчинили се­бе мелких владетелей Ирана и Месопотамии и начали принимать деятельное участие в судьбах калифата. Став известными под именем турок-сельджуков, к занимающе­му нас времени они перенесли на себя весь интерес вос­точного мусульманства. Образованием могущественного султаната в Малой Азии со столицей в Конии турки-сельджуки стеснили восточные владения империи и продвинулись до Мраморного моря и Босфора, угрожая столице христианской империи на Босфоре. Как увидим ниже, сельджуками был испробован план действия против Константинополя, практически осуществленный впоследствии османскими турками. Широкий размах политики мусульманского мира, совпадающий с началом царствования Алексея Комнина, получает надлежащее освещение при рассмотрении событий, театром коих был северо-восток Балканского полуострова. В этом отношении обращают на себя внимание европейские сородичи сельджуков, хорошо известные по русской летописи половцы и печенеги, которые, переходя из южнорусских степей за Дунай и утвердившись на севере Балканского полуостро­ва, не раз вносили опустошительные набеги в европей­ские владения Византии. Наиболее интересным наблюде­нием является то, что турки-сельджуки и их южнорусские сородичи, половцы и печенеги, пришли к мысли об одно­временном и более или менее комбинированном движе­нии против Византии, вновь поставив на очередь гроз­ный вопрос о поединке между христианским и мусуль­манским миром (5).

Господство над малоазийскими областями, постепен­но переходившими под власть турок, принадлежало сул­тану Сулейману ибн-Кетельмушу который получил вер­ховную власть на эти области от калифа Малек-шаха. Сулейман в конце 1084 г. лишил Византию последнего оплота ее на Востоке, завоевав Антиохию. Этим нанесен был непоправимый ущерб еще державшемуся в Сирии влиянию византийского императора и положен конец власти его на Востоке. Мелкие князья, державшиеся про­тив притязаний Сулеймана при помощи империи или ка­лифата, должны были теперь подчиниться конийскому султану. Так был побежден эмир алеппский Шереф ад-Дауле, так была объявлена война наместнику Дамаска, брату калифа, Тутушу, которая, впрочем, имела гибельные по­следствия для Сулеймана. Когда эмир Дамаска нанес Су­лейману поражение, в котором этот последний потерял жизнь, калиф нашел необходимым вмешаться в сирий­ские дела. Следствием его похода было новое распределе­ние политических сил в Сирии и Малой Азии. Антиохия осталась под мусульманской властью и получила отдель­ного эмира в лице Яги-Сиана, управлявшего городом и областью до появления под стенами Антиохии кресто­носцев; в Алеппо получил власть Касим ад-Дауле Ак-Сонкор, в Эдессе — Бузак, остальные сирийские области с го­родами Шейзар, Лаодикея, Апамея и Кафартаб, будучи от­торгнуты из-под влияния Фатимидов, присоединены к Багдадскому калифату.

Неожиданная смерть Сулеймана сопровождалась по­трясениями в Малой Азии, которыми, однако, не мог вос­пользоваться царь Алексей, занятый в то время войной с печенегами. Из владетелей отдельных городов, зависев­ших от Сулеймана, выдвигаются в это время в качестве са­мостоятельных эмиров: Чаха в Смирне, Абул-Касим в Никее и его брат эмир Пулхас в Каппадокии.

В начале 1087 г. царь Алексей должен был сосредото­чить все внимание на событиях, происходивших в севе­ро-восточной части Балканского полуострова. Здесь опасность от вторжения и опустошительных набегов со стороны хищников из южнорусских степей осложня­лась внутренними и, так сказать, домашними волнения­ми, исходившими от богомилов. Уже во время войны с норманнами бывшие в военной службе империи бого-милы под начальством собственных вождей Ксанты и Кулеона изменили царю в самый критический момент и вызвали потом, в 1085 г., жестокие меры против них, со­провождавшиеся восстанием среди филиппопольских богомилов (6). Здесь в первый раз упоминается имя Травла, занимавшего важный пост на службе империи и бежав­шего к своим единоверцам, которые большими массами присоединились к нему как к своему защитнику и вождю. Заняв крепость Белятово поблизости от Филиппополя, Травл начал вести партизанскую войну с византийским правительством и поднял большое движение среди бо­гомилов. Местное волнение среди богомилов нашло благоприятную и восприимчивую среду в болгарском насе­лении и сообщилось печенегам, кочевавшим поблизос­ти от Дуная и выжидавшим лишь благоприятного случая, чтобы сделать набег на имперские области. Западный доместик Пакуриан и его помощник Врана, которым бы­ло поручено усмирить начавшееся движение, встретили в Травле опасного и хорошо подготовленного против­ника, который занял горные проходы и защищенные по­зиции и нанес императорской армии сильное пораже­ние; Врана был убит, а Пакуриан ранен. Это послужило началом печенежского и половецкого вторжения в Севе­ро-Восточную Болгарию, которое побудило царя Алек­сея призвать войска из Малой Азии, хотя там турки-сель­джуки подходили к Никее и хозяйничали у берегов Мра­морного моря. В военных действиях против печенегов получает известность Татикий, турок по происхожде­нию, получивший воспитание в Константинополе и пользовавшийся личным доверием царя. Он одержал по­беду над одним отрядом печенежской орды и следил из Филиппополя за дальнейшими предприятиями врага. Вследствие принятых им мер и его настойчивости пече­неги были принуждены возвратиться на свои становища к Дунаю. Это было осенью 1086 г.

Весной следующего года в южнорусских степях, где ко­чевали половцы, и в придунайских равнинах, занятых пе­ченегами, происходили оживленные сношения, направля­емые угорским королем Соломоном, лишенным престола своими двоюродными братьями, целью которых было од­но общее нападение на Византию. Печенежский хан Челгу с союзными половцами и Соломон с венгерской дружи­ной, всего в числе 80 тысяч, сделали вторжение в безза­щитную Северо-Восточную Болгарию и, не встречая отпо­ра, прошли балканскими проходами в Македонию. По до­лине Марицы кочевники спустились к Мраморному морю, производя везде убийства и опустошения, но здесь им дал отпор воевода Маврокатакалон и заставил их возвратиться на север, за балканские проходы, где они давно уже были полными хозяевами и где влияние империи сведено было на нет. Чтобы предупредить дальнейшие набеги хищни­ков, царь Алексей решился сам идти за Балканы и летом 1088 г. собрал с этой целью значительное войско. Сорок дней, однако, простоял он при подошве Балканских гор, близ Ямполи, ожидая сбора других войск и движения фло­та к устьям Дуная с целью противодействия сношениям половцев с их соотечественниками Южной России и со­единенного действия как морских, так и сухопутных войск, которыми командовал Георгий Евфорвин. Приня­тые царем оборонительные меры действительно приоста­новили половцев и печенегов и их союзников.

И вот отправили они, по словам Анны Комниной (7), ог­ромное посольство из 150 лиц «просить о немедленном заключении мира и, ввернув в речь угрозу, вместе с тем обе­щать, что, если самодержец захочет склониться на их представления и просьбы, они дадут ему вспомогатель­ный отряд из 30 тысяч всадников».

Царь хорошо понимал, с кем имеет дело, и решил пора­зить печенегов неожиданным для них явлением. Зная, что в тот день должно последовать солнечное затмение, он сказал послам:

«Предоставляю суд Богу. Если в нынешний день будет явное знамение с неба, то вы должны будете совершенно согласиться, что я справедливо не соглашаюсь на ваши предложения, не доверяя вашему посольству, если же нет, это будет доказательством, что моя догадка ошибочна». Можно понять, какое сильное впечатление произвело на печенегов последовавшее затем солнечное затмение. Их взяли под стражу и отправили в Константинополь, но дорогой они избили стражу и возвратились к своим.

Поход 1088 г. имел для царя тяжелые последствия. Он двинулся через балканские проходы и остановился лаге­рем на северной стороне гор у древней Преславы на ре­ке Тыге, или Большой Камгии[11], где уже рыскали печенеж­ские разъезды и делали нападения на передовые части царского войска. От Преславы небольшой переход к Плискове, первой столице болгарских царей, которая тогда, по всей вероятности, уже была разрушена. Нако­нец царь достиг Дуная и остановился лагерем в некото­ром расстоянии от крепости Дристра, или Силистрии. Здесь была уже неприятельская страна, и самая Силист-рия находилась во власти печенегов, которых смелые наезды простирались даже на царский лагерь и произво­дили в нем смущение и тревогу. Греки начали осаду Си­листрии, но встретили большие затруднения в двух зам­ках, которые возвышались над городом и которые были защищаемы родичами хана Тутуша, владевшего придунайскими областями. Не будучи в состоянии выгнать из кремля печенежский отряд, Алексей решился отступить от Силистрии. В объяснение этого решения, которое имело роковые последствия для греческого войска, мож­но разве сослаться на то, что царь опасался перехода за Дунай половецкой орды и желал быть ближе от балкан­ских проходов. Но когда началось обратное движение византийского войска по направлению к Преславе, пече­неги начали теснить его с большой настойчивостью и скоро окружили его со всех сторон. Произошла битва, длившаяся целый день и окончившаяся для царя весьма неудачно, в особенности когда к вечеру на помощь к пе­ченегам явился свежий отряд, который поселил смяте­ние между византийцами и был причиной их бегства. Хотя царь показал здесь чудеса личной храбрости и пы­тался личным примером ободрить свое войско, но все было напрасно. С большим трудом он спасся от плена, поспешно миновал балканские проходы и только в Го­лое почувствовал себя в безопасности. В Константинополе сложилась ироническая поговорка насчет печаль­ной развязки похода: «От Дристры до Голои хорошая станция, Комнин!» Печенегам досталась большая добыча и значительное число важных пленников, между послед­ними известен Никифор Мелиссин, зять царя по сестре. Было множество убитых, таковы сын Романа Диогена Лев, брат царя Адриан и другие. Множество знатныхвождей, взятых в плен печенегами, давало им право наде­яться на большой выкуп, и действительно, царь не пожа­лел казны, чтобы удовлетворить требования победите­лей. Но едва печенеги успели поделить добычу, как из-за Дуная прибыла орда половцев, предводимых ханом Тутушем. Последние считали себя вправе получить долю с добычи, так как прибыли с тем, чтобы помочь печенегам, «и не наша вина, — говорили половцы, — что греческий каган вступил в сражение, не дождавшись нас». Варвары от слов перешли к делу и начали взаимную кровавую бойню. Половцы оказались сильней и победили печене­гов и хотя возвратились в свои становища в Южной Рос­сии, но с твердым намерением скоро предпринять но­вый поход за Дунай.

Хотя взаимная вражда из-за добычи на этот раз осво­бодила империю от совокупного движения печенегов и половцев, но никто не мог поручиться за то, что между ни­ми не последует нового соглашения. Правда, половцы грозили двинуть за Дунай всю орду, чтобы отомстить пе­ченегам, и в этом отношении могли быть полезны Визан­тии, но нельзя было не понимать, что таких союзников лучше было держать дальше от своих границ, а между тем театром столкновений и предметом опустошительных набегов были Македония и Фракия. На следующий год по­вторилось вторжение печенегов в Македонию, где они расположили даже свою стоянку на том месте между Ямполи и Голоей, где недавно стоял византийский лагерь. Еще более опасений возбудили доходившие до прави­тельства слухи о том, что половцы приготовляются к по­ходу и что целью движения было нападение на печенегов. Хотя, таким образом, непосредственно Византии полов­цы не угрожали, но была опасность в том, что, узнав доро­гу к Адрианополю и ознакомившись с культурными и пло­дородными местами, хищные кочевники захотят осно­ваться на новых местах. С целью воспрепятствовать переходу половцев за Дунай царь Алексей вступил в сно­шения с печенегами, роздал им на подарки большие сум­мы и убедил их дать заложников в том, что они будут иметь мир с империей. Но переход через Дунай половец­кой орды тем не менее совершился, хотя дальше Балкан­ских гор половцам не удалось на этот раз продвинуться. Со стороны царя предложено им удовлетвориться денеж­ными подарками и оставить византийские владения. Меж­ду тем новые союзники, печенеги, хозяйничали в занятых ими местах, захватили Филиппополь, овладели течением Марицы, где утвердились в городе Кипселы, неподалеку от Димотики.

Самым неожиданным обстоятельством было то, что за­мечено было одновременное и комбинированное движе­ние против империи с востока и запада, именно турки-сельджуки, вступив в сношения с своими европейскими единоплеменниками, задумали сделать нападение на Кон­стантинополь с востока и запада, с суши и с моря. Таков был Чаха, турок по происхождению, в юности получив­ший воспитание в Константинополе и хорошо ознако­мившийся с положением империи в качестве носителя высокого служебного звания протоновелиссима. Он явля­ется весьма тонким дипломатом, искусно ведущим пере­говоры с византийскими военными и гражданскими чи­нами с целью усыпить их бдительность, и в то же время весьма умным организатором, приготовлявшим империи большой удар. Пользуясь затруднительным положением царя[12], он овладел влиянием на море и построил при помо­щи смирнских греков собственный военный флот и на некоторое время совершенно вытеснил кивиррэотскую морскую фему из сферы ее действий у берегов Малой Азии. Имея точку опоры в Смирне, Чаха овладел Клазоме-нами, Фокеей и островами Хиосом, Лесбосом и Митиленой. Увеличив свои силы купеческими кораблями, захва­ченными в завоеванных городах, Чаха был в состоянии померяться с царским флотом и доказал это тем, что на­нес морское поражение Никите Кастамониту и завладел его кораблями, а спустя несколько времени принудил императора вызвать против него адриатический флот, быв­ший под командой великого дуки Иоанна Дуки. Стало из­вестно, что Чаха вступил в переговоры с ханом печенегов и уговаривал его занять европейский берег со стороны Дарданелл с тою целью, чтобы отрезать Константинополь от сношений с Грецией и островами, как уже он был со­вершенно изолирован от азиатских областей. В то же вре­мя, состоя в родстве с никейским султаном и подкупив да­рами разных мелких владетелей, правивших от имени сельджукского султана в Малой Азии, Чаха составил себе громадное число приверженцев и мечтал уже о присвое­нии себе титула византийского императора[13]. Это был мо­мент крайнего потрясения для империи, имевший, несо­мненно, большое влияние на душевное состояние царя Алексея. Во время этих событий, происходивших на ост­ровах и поблизости к Дарданеллам, сам император погло­щен был заботами об отражении печенежско-половецко-го наводнения. Хотя он имел союз с печенегами, но они прежде всего не хотели довольствоваться уступленными им пределами и пытались прорваться за балканские про­ходы через Маркеллы, или ныне Корнобадский Хиссар (8). Переход половецкой орды за Дунай должен был произве­сти передвижение печенежского стана, который в тече­ние 1089—1090 гг. показывается в долине реки Марицы. Царское войско занимало линию от Адрианополя к Кон­стантинополю, защищая дорогу к столице. Главнейшие военные дела происходили в тех же местах, которые ста­ли так известны в войне балканских союзников с турками в 1913г. Военные действия сосредоточивались близ горо­да Русия, в долине упомянутой Марицы, неподалеку от Ро-досто. Когда царь передвинулся с войском на север и был на главной дороге к Константинополю, в местности Чорлу печенеги окружили его и начали теснить его в укрепленном лагере, но на этот раз Алексей нашел возможным прогнать хищников и остался на зиму в Чорлу, чтобы за­щищать столицу от набегов опасного врага, который расположился на зиму по берегам Эргене в Люле-Бургасе. Лишь зимой 1091 г. он решился направиться в Константи­нополь, оставив войско под командой Николая Маврокатакалона. Но печенеги не дали ему спокойного отдыха и выслали конный отряд в Хировакхи, ныне Чекмедже, что побудило царя немедленно отправиться к угрожаемой пе­ченегами крепости. Византийский отряд подвергался большой опасности быть совершенно отрезанным от сто­лицы, но император воспользовался тем обстоятельст­вом, что печенеги разделились на две части, из коих одна бросилась грабить окрестности. Алексей нанес пораже­ние каждой части порознь и тем доставил константино­польским грекам давно не виданный ими пример триум­фального вшествия в столицу. Впереди ехали на печенеж­ских конях и в варварском убранстве переодетые византийцы, а за ними шли со связанными назад руками настоящие печенеги под охраной крестьян из соседних селений, шествие замыкали всадники с поднятыми копья­ми, на которых были головы убитых печенегов. Но дейст­вительное значение этой победы было в высшей степени призрачно. Уже через две недели, т. е. в начале марта 1091 г., печенеги снова стали угрожать самым предместь­ям столицы, так что в первое воскресенье Великого поста благочестивым чтителям памяти св. Феодора Тирона не было возможности выйти из города и помолиться в храме великомученика, так как поблизости рыскали печенеж­ские разъезды.

Мы имеем особенные побуждения остановиться по­дробней на этих событиях, так как в связи с ними, как видно будет далее, находится объяснение мотивов пер­вого крестового похода. И прежде всего заметим, что зи­ма 1091 г. имела в этом отношении чрезвычайно важное значение для царя Алексея Комнина. Если ему удалось удержать печенегов в некотором страхе перед стенами Константинополя и даже отогнать их на север, тем не менее положение дел оставалось крайне серьезным вви­ду задуманного турками и печенегами соединенного движения. Пират Чаха готовил флот с целью сделать высадку на полуострове Галлиполи, где ему должны были помочь печенеги, раскинувшие свои становища по тече­нию Марицы. При устье этой реки находился город Энос, который в XI в., как можно заключить из тогдаш­них известий, не был еще отделен от моря, как ныне, песчаными заносами и болотными зарослями, обратив­шими этот важный прежде город в жалкое местечко, ок­руженное развалинами домов и церквей и величествен­ными боевыми укреплениями и башнями. Царь избрал Энос стоянкой для флота и сборным местом для войска, откуда он мог удобно наблюдать за действиями врагов и препятствовать сношениям между ними. Здесь, поблизо­сти от города, устроен был военный лагерь, и отсюда на­правлялись военные распоряжения царя Алексея. На чет­вертый день по прибытии его к месту получено было из­вестие, что половецкая орда под предводительством ханов Тугоркана и Боняка численностью в 40 тысяч че­ловек приближается к Эносу. Хотя можно было ожидать, что половцы будут действовать в соглашении с импера­тором, но пока никто не мог еще поручиться за это. Со стороны императора последовало приглашение по­ловецким  вождям  прийти к нему для переговоров. Им предложено было богатое угощение и дорогие по­дарки, которыми и удалось склонить половецких ханов дать заложников и обещать союз и помощь против пече­негов. Но в лагере стали получаться известия о перегово­рах между половцами и печенегами, и были основания к опасениям, что может последовать соглашение между кочевниками и одновременное нападение их на гречес­кий лагерь. Но на этот раз страхи были напрасны. Половцы, получая от печенегов двусмысленные обеща­ния, не шли с ними в союз и объявили царю: знай, что до­лее ждать мы не будем, завтра с восходом солнца будем есть либо волчье мясо, либо баранье. Такая картинная речь требовала решительных действий, и царь объявил, что битва произойдет завтра (9). К большой радости гре­ков, накануне битвы от печенежского стана отделился пятитысячный отряд и перешел на сторону империи. Это был русский отряд, пришедший из Карпатской Руси под предводительством Василька Ростиславича. После­довавшая между половцами и печенегами битва имела для последних роковой исход. Это одна из битв, в кото­рой погибла вся печенежская орда, т. е. вся боевая сила этой орды.

«Здесь, — говорит Анна Комнина, — можно было ви­деть, как целый народ, считавшийся не десятками ты­сяч, превышавший всякое число, погиб в один день с жена­ми и детьми».

Так окончился ужасный день 29 апреля 1091 г., о кото­ром сложилась поговорка: из-за одного дня скифы (пече­неги) не увидели мая. Но огромное число пленников, за­хваченных половцами и остававшихся по случаю утомле­ния войска без надежной охраны, побудило греков обезопасить себя от них беспощадным средством: в ночь безоружные пленники были беспощадно истреблены.

Между тем, говорится в истории Алексея, написанной дочерью его, «около средней стражи по Божественному ли внушению или как иначе, но только по одному условно­му знаку наши воины перебили почти всех пленных».

Грубая наивность рассказа получит в глазах читателя надлежащий смысл, если он ознакомится с несколькими строками ниже в той же истории. Утонченная жесто­кость образованных греков поразила самих половцев, которые, очевидно, никак не ожидали такой грубой ноч­ной бойни. Они боялись, чтобы на следующую ночь им­ператор не сделал с ними того же, что случилось с пече­негами, и при ее наступлении оставили свой лагерь, зараженный запахом трупов. Нужно было посылать за ними погоню, чтобы вручить им то, что им следовало по уговору сверх добычи. В начале мая император с торже­ством возвратился в столицу, освободившись от боль­шой опасности. Половцы ушли за Балканы, а печенегов более не осталось как орды, небольшая их часть перешла в подданство императора и получила земли для поселе­ния в Могленской области. С этим вместе нанесен был непоправимый удар и предприятию Чахи. Не успев выса­диться в Галлиполи, он не сделал необходимой для успе­ха его предприятия диверсии и не отвлек к себе внимания императора. Освободившись от печенежско-половецкого наводнения, царь нашел возможным настроить против Чахи его тестя, никейского султана, от руки кото­рого и погиб этот авантюрист, впервые пустивший в оборот политический и военный план против империи, осуществленный османскими турками в XIV—XV вв.

Существует в высшей степени интересный литератур­ный памятник, характеризующий настроения современ­ного официального византийского мира. Это известное послание Алексея к государям Западной Европы, состав­ленное зимой 1091 г.

«Святейшая империя христиан греческих сильно утесняется печенегами и турками; они грабят ее еже­дневно и отнимают ее области. Убийства и поругания христиан, ужасы, которые при этом совершаются, не­исчислимы и так страшны для слуха, что способны воз­мутить самый воздух. Турки подвергают обрезанию де­тей и юношей христианских, насилуют жен и дев хрис­тианских перед глазами их матерей, которых при этом заставляют петь гнусные и развратные песни. Над от­роками и юношами, над рабами и благородными, над клириками и монахами, над самими епископами они со­вершают мерзкие гнусности содомского греха. Почти вся земля от Иерусалима до Греции и вся Греция, остро­ва Хиос и Митилена и многие другие острова и страны, не исключая Фракии, подверглись их нашествию. Оста­ется один Константинополь, но они угрожают в самом скором времени и его отнять у нас, если не подоспеет быстрая помощь верных христиан латинских. Пропон­тида уже покрыта двумястами кораблями, которые принуждены, были выстроить для своих угнетателей греки: таким образом Константинополь подвергся опасности не только с суши, но и с моря. Я сам, облеченный саном императора, не вижу никакого исхода, не нахожу никакого спасения: я принужден бегать пред лицом турок и печенегов, оставаясь в одном городе, пока их приближение не заставит меня искать убежища в другом. Итак, именем Бога умоляем вас, воины Христа, спешите на помощь мне и греческим христианам. Мы отдаемся в ваши руки; мы предпочитаем быть под властию ваших латинян, чем под игом язычников. Пусть Константинополь достанется лучше вам, чем туркам и печенегам. Для вас должна быть так же дорога та святыня, которая украшает город Константина, как она дорога для нас. Если сверх ожидания вас не одушевляет мысль об этих христианских сокровищах, то я напоминаю вам о бесчисленных богатствах и драгоценностях, которые накоплены в столице нашей. Сокровища одних церквей константинопольских в серебре, золоте, жемчуге и драгоценных камнях, в шелковых тканях могут быть достаточны для украшения всех церквей мира. Но богатства Софийского храма могут превзойти все эти сокровища, вместе взятые, и равняются разве только богатству храма Соломонова. Нечего говорить о той неисчислимой казне, которая скрывается в кладовых прежних императоров и знатных вельмож греческих. Итак, спешите со всем вашим народом, напрягите все усилия, чтобы такие сокровища не достались в руки ту­рок и печенегов. Ибо, кроме того бесконечного числа, ко­торое находится в пределах империи, ожидается еже­дневно прибытие новой 60-тысячной толпы. Мы не мо­жем положиться и на те войска, которые у нас остаются, так как и они могут быть соблазнены на­деждой общего расхищения. Итак, действуйте, пока есть время, дабы христианское царство и — что еще важней — Гроб Господень не были для вас потеряны, да­бы вы, могли получить не осуждение, но вечную награду на небеси».

 

Глава V

 

ПОБЕРЕЖЬЕ АДРИАТИКИ. ОРГАНИЗАЦИЯ СЕРБСКИХ ЗЕМЕЛЬ

 

Давно уже отмечено в применении к истории сербов, что приморская их часть развивались под иными усло­виями, чем племена континентальные, жившие за гора­ми и отделенные от Адриатики. И прежде всего первые-зачатки политической организации и успехи в военном и торговом деле падают на долю приморских сербов. Ис­торической колыбелью сербского народа и сербской го­сударственности была область Зета, или Диоклея, в юго-западной части Балканского полуострова, прилегающей к Скутарийскому озеру в ближайшем соседстве с албан­цами. Окруженная труднопроходимыми горами и имев­шая доступ к морю, Зета, или ныне Черногория, состав­ляла самостоятельное политическое тело и начала иг­рать заметную политическую роль приблизительно в ту эпоху, которая нас теперь занимает. Возвышение Зеты и подчинение зетским князьям сербских племен в Босне и Расе составляет первые ощутительные шаги сербского народа к образованию государственности и победе над центробежными элементами, имеющими столь крупное значение в славянской истории. Процесс политической организации приморских сербов находился в связи с борьбой латино-католического и греко-православного обряда в славянских областях. Известно, что постанов­лением Собора в Сплете в 1059 г. запрещено было упо­требление церковнославянского языка в богослужении и тем произведена резкая граница между католическими и православными славянами. Первым деятелем, хорошо воспользовавшимся настроением православных сербов для достижения политических планов, был зетский князь Михаил, сын Воислава. Ему удалось исходатайст­вовать у папы разрешение освободить православных сербов от церковного подчинения Сплетской архиепископии и поставить ее в связь с церковной властью Константинопольского патриархата. Более определенными чертами рисуется деятельность сына его Константина Бодина, который в 1072 г. принял участие в восстании болгар против империи и был даже избран болгарским царем. Хотя этим актом предрешалось объединение сербов и болгар и хотя избрание Бодина в Приштике могло считаться вполне законным, тем не менее дальнейшие события показали, что предприятие зетского князя было преждевременно и не носило в себе залога успеха. Без большого труда греки приостановили движение сербских отрядов и нанесли Бодину поражение в области между Нишем и Скоплем. Вновь избранный царь болгарский попался при этом в плен и отведен в Константинополь, где ему сначала было предоставлено жить в монастыре Сергия и Вакха, а потом назначено более отдаленное место, Антиохия, откуда ему удалось, однако, бежать на венецианском судне.

Нет сомнения, что в истории политического и церковного освобождения сербского племени значительную роль играли венецианцы, с которыми приморские области Сербии находились в разнообразных сношениях. В предприятии Роберта Гвискара, имевшего целью отвоевать Балканский полуостров от империи, южноитальянские норманны должны были серьезно считаться с притязаниями Венеции в прибрежной полосе Адриатики. Самым выразительным фактом культурного тяготения  приморских  областей  Сербии  было  то,  что в 1077 г. Михаил Сербский получил от папы королевский венец и титул короля. С тех пор Сербия пользовалась как политической, так и церковной самостоятельностью. Когда Бодин около 1081 г. принял власть, Сербия со сто­лицей в Скутари была уже довольно значительным госу­дарством, с которым необходимо было считаться тем, кто стремился удержать влияние на Адриатике. В этом положении владетелю Зеты требовалось много искусст­ва и осмотрительности, чтобы не попасть в ложное положение и не навлечь на себя гнев со стороны более сильных адриатических государств. В особенности сме­лое предприятие Роберта Гвискара, подошедшего к Дра­чу и выбросившего на Балканский полуостров значи­тельный военный отряд, открыло для Бодана широкое поле новой деятельности. Как для норманнов, так и для Византии владетель Драча, важнейшей морской гавани, обеспечивавшей успех действий сухопутного войска, представлял в то время весьма полезного союзника и в то же время серьезного врага, если он пристал бы к про­тивоположной партии. Римский папа, находившийся в тесном союзе с норманнами и, без сомнения, сочувство­вавший политической авантюре Роберта Гвискара, ко­нечно, благоприятствовал сближению между сербами и норманнами. С другой стороны, Венеция, естественная соперница норманнов и союзница Византии, видевшая для себя большую опасность в движении норманнов на Балканский полуостров, тесней примкнула к империи и за обещание предоставить свой флот на службу империи получила от нее важные политические и торговые при­вилегии. Как империя, так и Венецианская республика домогались того, чтобы удержать Бодина в сфере своих интересов. И действительно, на первых порах князь Зеты стал на сторону Византии, против норманнов, хотя, как показали последствия, он колебался в выборе партии и предоставил окончательное решение жребию войны. Весьма может быть, что, поддерживая тайные сношения с норманнами, Бодин не решался разорвать союз с импе­ратором. Когда в 1081 г. Роберт высадился близ Драча и царь Алексей Комнин выслал против него войско, Бодин не принял участия в решительной битве и тем косвенно содействовал поражению, какое норманны нанесли гре­кам. Следствием этого поражения было то, что норман­ны, захватив Драч, победоносно пошли вперед двумя на­правлениями, на Скопле и Охриду до Солуни (1). В даль­нейшей борьбе между норманнами и империей Бодин не принимал прямого участия и воспользовался этим временем для расширения своей власти над соседними сербскими племенами, и притом как в приморских областях, так и в континентальных, находившихся за горами. В этом последнем направлении деятельность Бодина тем более была вознаграждена успехом, что царь Алексей, занятый делами с печенегами и половцами, не мог оказать ему надлежащего отпора.

На северо-востоке от Зеты, отделяясь от нее горами, находилась жупания Раса, откуда открывался доступ в долину Косова поля, принадлежавшую тогда империи. Сюда главнейше направилась деятельность князя Зеты. Десятилетие от 1081 по 1091 г. является важнейшим периодом сербской истории, когда большая часть сербского племени стала объединяться и полагать начало к политической организации под главенством Зеты. На этом периоде необходимо остановить внимание. По словам сербского историка Станоевича, Бодин своими победами на востоке «дал направление распространению сербской власти и сербской политики на несколько веков. Естественным последствием того было и перемещение центра тяжести сербской государственной жизни из Зе­ты в Расу». Опорным пунктом сербов в Расе был Звечан, границей между сербами и греками был водораздел Дрины и притоков Моравы. Действующим лицом здесь явля­ется жупан Волкан — весьма загадочное имя, которое не­которыми исследователями отожествляется с Бодином (2). Он свободно распоряжается в Расе и Косовом поле, пока царь Алексей был занят войной с кочевниками. Но когда в 1091 г. ему удалось почти уничтожить печенежскую ор­ду, он принял меры к защите византийской границы от нападений сербов, но, укрепив проходы новыми соору­жениями и укреплениями, отступил назад, так как ему уг­рожало предприятие пирата Чахи. В последующее время продолжались пограничные столкновения между серба­ми и греками в долине Косова поля до самого начала крестовых походов.

В самом начале XII в., со смертию Бодина, положение дел в Сербии изменяется, так как вновь со всей силой об­наружились центробежные стремления, находившие поддержку в соперничестве членов княжеского рода. Но еще более, чем взаимные раздоры между удельными кня­зьями, или жупанами, Расы, Зеты и Босны, на последую­щие судьбы Сербии обнаружило влияние распростране­ние Угорского королевства до Адриатического моря и ов­ладение уграми Хорватией и Далмацией. С одной стороны, это затронуло интересы Венеции, которая име­ла жизненные задачи в удержании своего торгового и по­литического влияния по берегам Адриатики, где было значительное итальянское население, в особенности в древних городах. С другой — с приближением к морю и с завоеванием культурной и хорошо организованной стра­ны угры и сами не могли остановиться на этом, а, напро­тив, заявили широкие политические притязания на гос­подство над Балканским полуостровом, т. е. вновь подо­шли к той задаче, которая выпала им на разрешение с начала X в. Прежде всего они оказались естественными наследниками притязаний хорватских банов и поэтому должны были выступить соперниками Венеции. Далее, предстояло найти средства к примирению империи с но­вым порядком вещей, который являлся большим для нее сюрпризом: она могла еще допустить Венецию разделять с ней влияние в Далмации, но новый участник становил­ся совсем излишним. Таким образом, было очевидным, что угорское господство по берегам Адриатики вызовет всяческое противодействие со стороны Восточной им­перии. Для сербских кралей начала XII в. предстояло при­стально всмотреться в новые политические условия, что­бы определить свое положение между соперничествую-щими партиями.

Когда по смерти Бодина началась борьба между роди­чами из-за власти, Византия употребила все свое искусст­во, чтобы питать и развивать эту борьбу, в том расчете, что внутренняя усобица ослабляет сербов и делает их менее опасными. Частию под влиянием создавшихся в то время условий в Сербии происходила медленная, но упорная борьба из-за преобладания между двумя областями — Ра­сой и Зетой. По-видимому, еще при Бодине центр тяжести начал переходить из приморской области на восток, в Расу, где завязывалась основа будущей Старой Сербии, дедины Неманей. Царь Алексей оказал поддержку жупанам Зеты, которые нашли приют в Константинополе, и помог им выгнать брата Бодина Доброслава, который временно утвердился в Зете. Но преемники Бодина, управлявшие Расой, пришли к мысли, что им легче будет провести свою утлую ладью, если они будут опираться на новую силу, пришедшую вместе с уграми. Таким образом начатая Урошем политика соглашения с уграми принесла большую пользу жупанам Расы. Угры, овладев Хорватией и Далмацией, должны были войти в соглашение или с Венецией, или с Византией. Первое время политика их колебалась, но по­том, со времени царя Иоанна Комнина, в 1127 г., начинает принимать твердое направление. Урош, жупан Расы, при­встал к антивизантийской стороне, когда угры счастливой войной захватили у Византии Белград, Ниш и Софию и дошли до Филиппополя. В следующем году был заключен мир, но та и другая сторона хорошо понимали, что предстоит вновь решительная война между Угрией и Византией из-за влияния на Балканах. Угры вообще пользовались сербами, подстрекая их к восстаниям и борьбе с империей, причем нередко на долю сербов выпадала удача получать важные уступки и приобретения, так что можно пола­гать, что в конце XI в. сербский краль из своего стольного города в Скутари владел обширными землями, обнимав­шими нынешнюю Черногорию, Герцеговину, Босну и часть Старой Сербии.

Но самым существенным фактом в истории Сербии за­нимающего нас времени нужно признать сделанные уграми завоевания в сербских землях. Именно, овладев час-тию Босны около 1137 г., угры утвердили здесь свое гос­подство, и угорские короли с тех пор внесли в свой титул наименование Боснии как удела угорской короны. Это нужно считать большим ударом для сербского племени, так как мелкая война с Византией и усобицы отвлекли внимание сербских вождей от опасного угорского соседа. Слишком скудные известия о положении дел на Адриатическом побережье получают некоторое освещение в ис­тории Анны Комниной (3). Когда Алексей находился в коле­бании насчет полученных им известий из Далмации и го­товился идти войной против Бодина и далматов, к нему пришло донесение от Феофилакта, архиепископа Охри-ды, насчет подготовляемого дукой Драча восстания. Так как Драч составлял опору византийского господства и влияния на этой важной окраине, то царь был весьма обеспокоен этим известием.

«Зная, сколь неудержимы в своих порывах юноши, са­модержец опасался, чтобы и Иоанн, который был еще юношей, не произвел возмущения и не причинил этим не­выносимой печали отцу и дяде»[14].

Он призвал к себе тогдашнего великого этериарха Аргира Карацу, который хотя по происхождению был скиф, однако ж отличался благоразумием и любовью к доброде­тели и истине, и вручил ему два письма, одно из них к Ио­анну следующего содержания.

«Мое величество, узнав о вторжении варваров в наши владения, выступил из Константинополя, чтобы обезо­пасить ту границу Ромэйской империи. Посему и ты дол­жен прийти ко мне с донесением о состоянии управляе­мой тобою страны, ибо я опасаюсь и Волкана, как бы он не задумал чего-нибудь нам противного. Кроме того, ты должен сообщить мне сведения касательно Далмации и самого Волкана — соблюдает ли он мирные условия, ибо и о нем ежедневно доходят до меня недобрые вести. Узнав об этом яснее, мы приготовим больше средств и, дав те­бе что нужно, пошлем в Иллирик, чтобы, напав на непри­ятелей с двух сторон, при помощи Божией одержать по­беду». В то же время к представителям[15] Драча писал: «Узнав, что Волкан снова строит против нас замыслы, мы вышли из Византии с намерением занять горные тес­нины между нашею и далматскою землей и вместе с тем обстоятелъней разведать все касательно его и Далмации. Для сего мы признали нужным позвать к себе вашего дуку и любезного нашего племянника и дукой к вам назначитъ этого подателя нашего письма. Примите его и повинуйтесъ всем его распоряжениям».

Вручив Караце эти письма, он приказывал ему сперва отдать письмо Иоанну и, если он добровольно послушается, проводить его с миром, а самому принять охрану страны до возвращения его назад. Когда же воспротивится и не послушается, созвать старшин Драча и сообщить им другое письмо, дабы они содействовали ему задержать Иоанна. Как видно, однако, из дальнейшего рассказа Анны, весь эпизод о готовившейся в Драче интриге и о враждебных замыслах дуки Иоанна не оправдался самым делом, так что дука Иоанн, явившись в Филиппополь и объяснившись с царем, был снова послан в Драч в качестве царского наместника.

Номинальная власть империи по берегам Адриатического моря постепенно ослабевала в течение XI в. под дей­ствием столько же внутренних, как и внешних обстоя­тельств. Выше мы видели, какое важное значение империя приписывала своим заморским владениям, как дорожила она хотя бы призрачной властью в Южной Италии и как держалась она за предания об ее морской военной славе. Даже и тогда, как норманны окончательно лишили импе­рию ее южноитальянских владений, византийские цари не теряли еще надежды на возвращение утраченного, и, вла­дея по берегам Адриатического моря важными морскими стоянками и укрепленными городами, они внимательно присматривались к событиям на итальянском материке и выжидали случая, чтобы снова восстановить поколеблен­ное их влияние в северо-западной части Средиземного моря. Но целый ряд внешних событий и внутренних при­чин постоянно ослаблял живые силы империи, и она не была в состоянии держать на прежней высоте свой флот. Падение морского дела и ослабление производительных и платежных средств государства свидетельствуется столько же из экстренных мер, к каким прибегало правительство для собирания необходимых денежных средств[16], сколько из необыкновенно широких торговых привилегий, дан­ных в это время республике Венеции. В высшей степени интересно здесь войти в рассмотрение византийско-венецианских отношений в занимающее нас время.

Централизация административной власти, выразив­шаяся в отмене городских привилегий и ограничении прав сената, не могла быть проведена в такой же мере на отдаленных окраинах империи, в особенности в запад­ных провинциях, где рано пробудилась муниципальная жизнь в древних городах. В XI в., назначая в далматин­ские города своего наместника с титулом дуки, цент­ральное правительство считалось также с городским представительством и сносилось с ним непосредствен­но, помимо дуки. В особенно счастливых условиях раз­вилась история Венеции, которая при Комнинах имела уже самостоятельное политическое положение и владе­ла своим флотом. В борьбе Западной империи с Восточ­ной из-за господства в Истрии и Далмации Венеция про­явила большую приспособляемость к обстоятельствам и успела занять чрезвычайно выгодное для ее дальнейше­го развития положение. В договорах с германскими им­ператорами, которые не могли не считаться с тем, какую роль будет играть Венеция в натянутых отношениях между Восточной и Западной империей, каролингские и саксонские императоры были весьма щедры к Венеции и давали ей право свободных торговых сношений в Ита­лии (4). В особенности Венеция хорошо воспользовалась смутным временем Генриха IV, когда этот император, на­ходясь в крайне затруднительном положении, лично прибыл в Венецию, где принял от купели дочь дожа и во­зобновил договоры своих предшественников. Весьма любопытно, что на этот раз сделаны ограничения мор­ских сношений Западной империи: венецианцы имеют право торговать в имперских землях ubi voluerint[17], а гер­манцы могут проникать морским путем до пределов Венеции[18]. Но в особенности торговое влияние Венеции распространялось по областям, где господствовало ви­зантийское влияние, в пределах славяно-романских по­селений по Адриатике. Усиление Венеции и развитие на­циональной политической организации с дукой (или, по местному произношению, с дожем) во главе дало рес­публике материальные и военные средства, с которыми она приняла на себя задачу борьбы с пиратами и с этой целью захватила Лиссу, ныне Алессио, Рагуза также ра­нее других городов подпала под ее зависимость. Нако­нец, когда весной 1000 г. явился сюда венецианский флот, то духовные и светские представители островов и береговых городов Зары, Белграда, Трогира, Спалато и Рагузы дали венецианскому дожу Петру Орсеоло прися­гу на верность. Вместе с этим владетель соседней Хорва­тии прислал к дожу послов и выдал в заложники своего племянника. Первым следствием нового порядка было уничтожение пиратства, а дальнейшим — основание по­литической власти Венеции по берегам Адриатики. Дож присоединил к своему титулу наименование «далматин­ского», и с тех пор вошел в обычай торжественный акт обручения дожа с морем. Далматинские города много выиграли при указанном порядке вещей. Во главе горо­дов стояли выборные приоры вместе с советом старей­шин и епископом. Приорат был выборным достоинст­вом на определенное число лет[19]. Приор Зары чаще все­го   был   военным   правителем   Далмации   и   носил достоинство византийского протоспафария. Точно так же хорватская королевская династия находилась в бли­жайших с ним родственных связях (5). Бесспорное преоб­ладание Венеции по берегам Адриатического моря про­должается до самого конца XI в., когда в 1091 г. последовало угорское вторжение при короле Ладиславе. Далма­тинские города считали невозможным, чтобы норманны утвердились по обеим сторонам Адриатики. В феврале 1076 г. города Сплет, Трогир, Зара и Белград обязались «перед своим господином, дожем Венеции и Далмации, отвечать как за государственное преступление за всякие сношения с норманнами или другими иноземцами».

Длинный ряд договоров Венецианской республики с Византийской империей (6), изданных в трех томах с уче­ным комментарием, вскрывает интимную историю Вене­ции и знакомит с обширными сношениями этого торго­вого государства, которое везде и во всем на первом мес­те ставило реальную пользу и свои собственные интересы и не встречало затруднения оказывать помощь арабам против христиан и устранять с дороги убийством или ядом неугодное ему историческое лицо. Византий­ские императоры издавали запрещения и угрозы против тех, кто ввозит оружие и всякие военные материалы и землю сарацин под страхом отнятия или уничтожения судов, но в конце концов цель не достигалась, и Венеция с течением времени все больше захватывала военное и финансовое влияние в империи и становилась для нее необходимым союзником.

По поводу знаменитых дарственных грамот, данных императором Алексеем I и повторенных его преемника­ми, обеспечивавших за Венецией громадные политичес­кие и торговые привилегии в империи (7), в последнее вре­мя высказаны некоторые положения, которые изменяют общепринятую доселе в приложении к ним точку зрения. Именно обращено внимание на то обстоятельство, что форма более ранних грамот отличается от позднейших привилегий 1187 и 1198 гг. в том отношении, что в этих последних обозначены и венецианские обязательства, между тем как в грамотах Мануила 1147 и 1148 гг., в кото­рые включены и грамоты двух первых царей Комнинов, Алексея и Иоанна, дарованные Венеции преимущества рассматриваются просто как знак царской милости, а об обязательствах венецианских говорится лишь в общих чертах. Вопрос заключается в выяснении следующей проблемы. Если речь о взаимных обязательствах Венеции по отношению к империи выступает в актах конца XII в., то может ли это рассматриваться как достаточное основание для заключения, что в более ранних грамотах не были точно формулированы эти обязательства. По мнению немецкого ученого Неймана, можно находить указания в грамоте царя Иоанна 1126 г., что привилегии давались за определенные обязательства, которые Венеция принимала на себя по определенному договору, заключенному с Империей ее послами[20]. Принимая во внимание разнообразные и сложные формы, наблюдаемые при заключении договоров между двумя государствами, мы должны допустить, что в истории греко-венецианских отношений мы не имеем в полноте всех актов и что отношения Венеции к империи и обратно не могут быть правильно оценены на основании напечатанных Тафелем и Томасом актов.

Чтобы отразить опасность, угрожавшую империи от Роберта Гвискара, Алексей I, в особенности по причине не­достатка морских сил, должен был искать союзников. Он послал в Венецию послов с дарами и вызвал ответное по­сольство, которое с большим успехом использовало, прав­да, исключительно тревожное состояние империи и правительства. Можно даже думать, что интересы Венеции вполне совпадали с предложениями царя Алексея (8), ибо появление новой политической силы на романо-славянской стороне Адриатического моря наносило сильный ущерб торговле Венеции.

До какой степени Венеция была чутка к вопросу об удержании своего влияния на Далматинском побережье, видно из мер, принятых в 1075 г. дожем Доминико Сельво, когда он, прогнав норманнов из Далмации, принял присягу от главных городов в том, что они никогда не будут ссы­латься ни с норманнами, ни с другими врагами республи­ки. Что между далматинцами было тяготение к норманнам, видно из того, что Рагуза в 1081 г. послала на помощь нор­маннам часть своих кораблей. Отсюда легко понять, что соглашение, о котором предстоит нам говорить, отвечало и византийским, и венецианским интересам. Таким обра­зом, флот республики оказался в июле 1081 г. в Драче, со­ставлявшем опорный пункт империи в западных морях, Венецианцы, высадившись под Драчем, обложили его оса­дой с суши и с моря, начав осаду с 17 июня. Известно, что норманны потерпели поражение под Драчем и потеряли свой флот. Но зато союзник Венеции, царь Алексей I, под тем же Драчем проиграл битву с норманнами. Городской кремль остался, однако, в руках царского военачальника, носившего звание комита двора (comescortis), хотя кремль скоро сдался норманнам вследствие измены одного вене­цианца. После морской победы над норманнами царь от­благодарил дожа особенным посольством и подарками.

В связи с этими обстоятельствами нужно объяснить по­явление золотой буллы, утверждавшей за венецианцами большие торговые и политические в империи преимуще­ства. Так как эта булла[21] помечена маем 1082 г., то весьма легко рассматривать ее как результат переговоров, имев­ших место в прошедшем году и приведших к военному со­юзу между империей и Венецианской республикой (9). Не останавливаясь на пышных титулах, пожалованных дожу и патриарху, мы должны привести здесь самые существен­ные черты из этого любопытного документа.

«Самая главная сторона этого акта, — говорит Гейд, — заключается в привилегии в пользу венецианских купцов беспошлинной купли и продажи на всем протяжении импе­рии, причем таможенным и финансовым чинам было за­прещено досматривать их товары и брать с них пошлину. Эта привилегия сразу дала венецианским купцам исключительное положение и поставила их вне конкуренции с другими купцами, торговавшими в империи. Им были открыты бесчисленные морские стоянки, где они могли бесплатно приставать и складывать свои товары, равно как громадные территории, по которым они свободно могли ходитъ, не платя ни за ввоз, ни за вывоз, ни при продаже, ни при покупке».

В хрисовуле специально упомянуто, что помощь венецианцев при Драче была главным основанием для наделения их торговыми привилегиями. Привилегии были широки и разнообразны. В пользу венецианских церквей 20 ливров, дожу титул протосеваста с причитающимся этому званию денежным вознаграждением, патриарху титул итертима с жалованьем в 15 ливров. В пользу церкви св. Марка в Венеции установлен налог со всех амальфитанцев, живущих в империи и занимающихся торговлей и ремеслами, по три пошлины с каждого. В столице пожалован в пользу венецианских граждан, проживающих с торговы­ми целями, большой квартал и три морские пристани между иудейскими воротами и Виглой на мысе, вдающемся в Босфор близ моста (10). Но в особенности были широки при­вилегии для торговли по империи купцам. Здесь в первый раз мы знакомимся с дальновидными промышленниками и предпринимателями, которые с неослабной энергией направляют свои планы на восточные рынки и постепен­но лишают Византию собственных рынков и громадных таможенных пошлин, которые прежде шли на удовлетво­рение ее жизненных потребностей. Это был громадной важности исторический факт, служивший прологом к пол­ной перемене внутреннего строя Византии, вызванной громадным наплывом в Константинополь и большие при­морские города итальянцев и других иностранцев. Пере­чень мест и городов начинается с восточной границы. Ве­нецианцам дается право доступа в Лаодикею и Антиохию, Мопсуестию, Таре, Атталию, Хиос, Ефес. Затем в Европе — Драч, Авлона, Бондица с островом Корфу, Модон и Корон, Навплия, Коринф, Фивы, Афины, Негропонт, Димитриада, Солунь, Хрисополь (при устьях Стримона), Абидос, Адрианополь, Ираклия, Силиврия и, наконец, самый Константи­нополь. Во всех упомянутых местах, продолжает хрисовул, венецианцы имеют право торговать свободно, не внося никаких пошлин и не делая никаких взносов в казну за ввозимые и вывозимые товары, будучи свободны от власти морского эпарха, от логофета казны, коммеркиариев, хартулариев, счетчиков и всех чинов, ведающих сборами по­шлин, ибо им предоставлена беспошлинная торговля вся­ческим видом товаров. Если же какой чин нарушит изло­женные в хрисовуле вольности венецианцев, подвергается штрафу в пользу приказа двора (των οικειακων) в 10 ливров и платит вчетверо против той суммы, на какую по его вине потерпели ущерб венецианские купцы.

 

Глава VI

 

СОСТОЯНИЕ ИМПЕРИИ НАКАНУНЕ КРЕСТОВЫХ ПОХОДОВ

 

Есть некоторая возможность ознакомиться с миро­воззрением и умственными течениями в обществе на ос­новании учено-литературных фактов. Во второй поло­вине XI в. наиболее популярными именами среди кон­стантинопольских мыслителей и ученых были философы Михаил Пселл и Иоанн Итал. Первый был вместе с тем и государственным деятелем, но оба одина­ково пользовались большим влиянием в обществе, име­ли много учеников и оставили после себя сочинения, имеющие первостепенное значение в истории византи­низма. Чтобы ввести читателя в существо дела, обраща­емся к судебному процессу, производившемуся в духов­ном и светском суде. В начале 1082 г. только что вступив­шему на престол царю Алексею Комнину подан был донос, в котором излагались тяжелые обвинения против ученого, не только пользовавшегося известностью в столице, но и занимавшего важный пост ипата философов, который давался ученым первой величины. Говорилось в донесении, что знаменитый профессор внушает своим слушателям превратные теории и еретические мнения, осужденные св. Церковью и противные Священному Писанию, что не чтит св. икон, не признает пресвятую Деву Марию Богородицей и что нанес оскорбление иконе Христа. Императору нельзя было колебаться в своем решении по отношению к этому делу, так как в городе действительно ходили слухи о вредном направлении преподавания философа Иоанна. Отдав распоряжение произвести дознание по поводу полученного донесения, царь назначил смешанный из светских и духовных членов суд, а потом все делопроизводство было препровож­дено к патриарху для окончательного постановления ре­шения. Здесь получился обильный материал, добытый следствием, на основании которого можно составить полное представление об этом деле (1). В деле Итала обращает на себя внимание не только то, что Церковь осудила его учение и подвергла его отлучению, заключив его самого в монастырь, — в этом эпизоде вскрывается любопытная страничка из истории просвещения и вместе с тем вопрос о высшей и средней школе в Константинопо­ле, и в этом отношении оно заслуживает здесь подроб­ного рассмотрения.

Прежде всего судебное дело выдвигает главные вины Итала в 11 положениях, в которых главное внимание со­средоточено на философских положениях, совершенно поглощающих противоцерковный богословский элемент. Именно церковному суду подверглись и обвинены им как неправые следующие мнения: о переселении душ, о плато­новских идеях как реальных сущностях, наконец, о созда­нии мира из предвечной материи. Из этого можно видеть, что Иоанн Итал не был собственно богословом и не может быть рассматриваем как виновник особого еретического учения. Он был мыслитель и подвергся церковному осуж­дению за то, что не согласовал свою философскую систему с церковным учением. Итак, на Итала следует смотреть как на выразителя философской мысли в конце XI в. и с этой точки зрения отнестись к его учению.

Не лишено значения то обстоятельство, что византий­ский философ носит прозвание Итала. Он действительно не грек по происхождению и никогда не владел в совер­шенстве греческим языком. И первоначальное воспитание его относится к тому времени, когда он жил в Сицилии и Ломбардии, и когда он состоял уже на службе в Константи­нополе, не прерывал сношений с своими соотечественни­ками. Крупной известностью в столице был тогда Михаил Пселл, у которого Итал слушал уроки и влияние которого должно было отразиться на ученике. Но отношения учени­ка к учителю не были дружественные. Хотя свидетельство Анны Комниной (2) не может считаться вполне беспристра­стным, но то обстоятельство, что Итала не удовлетворяли уроки Пселла, не может быть отрицаемо.

«Учителей он не выносил и не терпел ученья, полный же дерзости и варварского нахальства, он считал себя выше всех и без науки и поспорил с самим Пселлом на пер­вых же уроках».

При царях Дуках Иоанн Итал занял высокое положе­ние и получил известность и, когда Пселл постригся в мо­нахи, занял его место в Высшей школе, получив титул ипа-та философов. Следует полагать, что Итал в решении не­которых философских вопросов отдавал предпочтение мнениям древних эллинских или языческих писателей, с которыми в резком противоречии находилось церковное учение. Легко понять, что его взгляд не мог быть одобрен в то время, когда свобода философского мышления была ограничена высшим авторитетом Священного Писания и святоотеческих творений. Пселл в этом смысле был кон­сервативней и держался в подчинении церковному уче­нию. Итал объяснял в своей школе Платона и Прокла, Порфирия и Ямвлиха, в особенности же Аристотеля и его Органон.

«Не мог он, — свидетельствует Анна Комнина, — при­нести большой пользы учащимся, так как тому препятствовали его вспышки и нескладный характер. Многих из них я потом часто видывала во дворце. Ни одной науки не знали они в точности, выдавали же себя за диалектиков беспорядочными движениями и странными кривляниями. Не владея реальными знаниями, они находили себе защиту в идеях да в смутных теориях о переселении душ».

Другое свидетельство позднейшего писателя об Итале приписывает ему притязание создать себе известность на аристотелевской риторике, и этим объясняется его популярность между учениками (3). Казалось бы несколько странным, что преподавательская деятельность Итала, состоявшая в толковании логики Аристотеля и его ком­ментаторов, могла иметь последствием догматические уклонения. Но мы должны вспомнить, что в средние века, в период господства схоластики, философия тесно при­мыкала к богословию; философу невозможно было удер­жаться на середине метафизического мышления и не вдаться в область христианской догматики (4). И действи­тельно, все философы необходимо приходили к постановке и решению богословских вопросов. Сама публика требовала от учителя философии мнения по поводу вол­новавших общество догматических вопросов, имевших общий интерес. Такой универсальный характер тогдаш­ней философии весьма хорошо виден в лекциях Михаила  Пселла, занимающегося и риторикой, и богословием, и естественными науками, и даже правом (5). Отсюда понятно, как трудно было, удержаться философу на золотой середине и не возбудить против себя подозрений в неправославии.

Читатель легко поймет, что, встретившись с двумя круп­ными в византийской философской литературе именами, мы не можем пройти мимо них, не попытавшись выяснить их значение, тем более что в философских теориях Пселла и Итала есть точка соприкосновения с современным им умственным движением в Западной Европе. Весьма любо­пытно при этом отметить, что точкой отправления в на­ших дальнейших заключениях служит по превосходству, можно сказать, византийско-церковный акт — это извест­ный Синодик в неделю православия, в котором подверга­ются отлучению 11 положений, заимствованных из сочи­нений Итала.

Мы привели выше основные положения, заимствован­ные из Синодика, из которых с полной ясностью вытека­ет, что основание неправых, с церковной точки зрения, мнений лежало в увлечении эллинской наукой и прекло­нении пред языческими мудрецами. Вопрос сводится, в сущности, к философскому направлению, представите­лями коего были Пселл и Иоанн Итал. Хотя окончатель­ного суждения нельзя здесь высказать, так как большин­ство философских трактатов того и другого писателя, а в особенности последнего из них, находится еще в руко­писях, тем не менее на основании тех отрывков, которые были изданы в последнее время (6), можно заключить, что они занимают свое определенное место в схоластичес­кой философии средних веков. Достаточно сказать, что он уделяет обширное место учению о родах и видах. Ос­тается несколько сомнений по отношению к тому, при­знать ли Итала последователем Аристотеля или Платона. В своих «Очерках» мы высказывались за то, что в Синоди­ке остались следы борьбы платонизма и аристотелизма, что Церковь усвоила себе аристотелевское направление и с конца XI в. поражала анафемой тех, кто придерживал­ся Платона. Но на это было замечено ученым рецензен­том, что, если в сочинениях Итала и оказывается некото­рое влияние Платона, все же ввиду преобладающего вли­яния Аристотеля мы не имеем достаточного основания называть Итала платоником.

Важней в занимающем нас вопросе сравнение фило­софского мышления на Западе и в Византии. Решение этого весьма тонкого вопроса не подготовлено еще в та­кой степени, чтобы можно было отнестись к нему без оговорок. Единственный ученый, судивший на основа­нии личного знакомства о рукописи, в которой находит­ся главное философское сочинение Итала, выразился о нем в том смысле, что оно влияло на средневековую западную науку (7). Но как это доказать и в какой степени сле­дует допускать взаимодействие между Западом и Восто­ком на почве философского мышления, — это составляет еще задачу будущего. Нужно признать, что византинизм в некоторых отношениях значительно принижен, но есть и почитатели его, в сочинениях которых ему придано не­подобающее высокое умственное значение. Увлечением, между прочим, следует назвать и часто повторяющееся на веру утверждение о громадном и всестороннем влия­нии эллинских ученых на начальных деятелей итальян­ского Возрождения. Это влияние нужно вообще прини­мать в очень ограниченном и условном смысле (8) и не рас­сматривать вопрос о Возрождении исключительно с точки зрения знакомства ранних гуманистов с гречески­ми рукописями и языком. Для конца XI в. такое же подвер­женное ограничениям и весьма невыясненное положе­ние занимает вопрос о логике Пселла. По мнению Прант-ля, аристотелевская логика в переделке Пселла имела продолжительное господство в западной школе, так как легла в основание всех школьных руководств. Принимая в соображение, что парижская рукопись Петра Испан­ского, умершего в 1277 г., представляет такие черты сход­ства с логикой Пселла в рукописи XIV в., что заимствова­ние одного сочинения из другого не может быть оспари­ваемо, — одно сочинение, несомненно, послужило оригиналом другому. Но за греческим или за латинским списком логики признать оригинал — по этому поводу выставляются мнения и за Пселла и за Петра Испанца. Против Прантля вел полемику в разных французских журналах ученый Тюро (9), который своими доводами убе­дил известного автора истории философии Ибервега и, по-видимому, перенес центр тяжести в полемике на сто­рону оригинальности латинского трактата. В этом же смысле стал на сторону противников оригинальности логики Пселла и русский ученый П. В. Безобразов, под­твердивший свои заключения рукописными наблюдени­ями (10). Чтобы окончательно решить вопрос об отноше­нии Пселла к Петру Испанскому, нужно, говорит г-н Безобразов, предпринять кропотливую работу сличения ло­гики Пселла с сочинениями, несомненно ему принадле­жащими, и с другими византийскими трактатами по ло­гике, какой никто еще не предпринимал.

Таким образом, в настоящее время нужно пока отка­заться от той мысли, которая руководила и моими заклю­чениями, изложенными более 20 лет назад (11) насчет влия­ния византийской науки на Запад через посредство логики Пселла. Хотя при Дуках и Комнинах, несомненно, был ум­ственный и художественный подъем, но живым творчес­ким духом не обладал и век Комнинов, между тем как на За­паде организующая просветительная и эмансипационная работа шла своим путем независимо от Византии.

Начальные годы царствования Алексея Комнина дают драгоценный материал для суждения об экономическом и финансовом положении государства. Вынужденный прекращением всяческих доходов из Малой Азии вслед­ствие распространения власти турок-сельджуков и всеми вредными последствиями норманнского нашествия на Балканский полуостров, царь Алексей решил прибегнуть к крайнему средству для изыскания денежных средств. Он коснулся священных сокровищ в богатых церквах и употребил их на государственные нужды. Но это произ­вело дурное впечатление на общественное мнение в сто­лице, о котором говорит Анна Комнина (12). Он только в крайней необходимости, во время тяжких народных бед­ствий и при оскудении государственной казны, обращал­ся к такому средству и считал это займом, а не грабежом или насилием. У него было намерение по окончании предстоявших войн возвратить церквам взятое у них ук­рашение. Чтобы положить конец обвинениям в святотат­стве, царь решился подвергнуть этот вопрос рассмотре­нию на церковном Соборе и сам выступил защитником сделанного им распоряжения о позаимствовании из цер­ковных средств.

«Нашедши царство со всех сторон окруженным варва­рами и не имея ничего достаточного для своей защиты от приближающихся врагов... без денег и оружия в кладовых, я употребил взятое у церквей на необходимые расходы, как поступал в свое время Перикл и как царь Давид, находясь в крайней нужде, вкусил со своими воинами от священного хлеба».

После того императору снова пришлось приносить покаяние за присвоение церковных имуществ и упо­требление их на государственные цели в новелле 1088 г. и дать обещание возвратить Церкви ее достояние, как скоро утихнет буря варварского нашествия. Но обстоя­тельства не складывались так благоприятно, чтобы про­извести желаемую расплату из государственного казна­чейства, и вопрос, насколько можно судить, так и остал­ся нерешенным.

Нет сомнения, что только крайняя нужда побудила ца­ря Алексея к рискованной для того времени финансовой мере. Исключительная материальная скудость государст­венного казначейства и бедность империи во второй по­ловине XI в. хорошо выясняется из истории тогдашней стоимости денежных знаков. Чтобы легче ориентиро­ваться в нижеследующих объяснениях, напомним, что господствовавшей денежной единицей был золотой им­периал, называемый номисмой и иперпиром (перпер). Из фунта золота чеканилось 72 номисмы, каждая весом 4,55 г, т. е. стоимостью на наш счет от 4 до 5 руб. Размен­ной монетой был серебряный милиарисий, или 1/1000 золотого фунта, стоивший от 30 до 35 коп., в каждой номисме полагалось 12 милиарисиев. Более мелкая монета была кератий или коккий, коих полагалось 24 на номисму и цена коего была несколько больше 15 коп. Наконец, обращалась медная монета фолл (пула), равняющаяся 2 коп. С этой ходячей монетой византийское правительст­во во все времена производило противозаконные опера­ции, обесценивая чеканку и давая монете принудитель­ный курс. Так как взимание налогов и податей отдавалось частным предпринимателям, и притом с публичных тор­гов, то сборщики податей в желании наживы позволяли себе всяческие злоупотребления, часть которых хорошо покрывалась монетной системой. Кроме того, Византийская податная и финансовая система допускала в этом от­ношении различные добавочные и дополнительные ста­тьи, обусловленные довольно трудными вычислениями, при производстве которых также допускаемы были зло­употребления. Так, еще Лев Исавр ввел дополнительный сбор в 2 кератия на номисму по случаю возобновления стен. Стены давно уже были поправлены, а сбор продол­жался и в занимающее нас время. Таков же был добавоч­ный сбор в шесть фоллов на номисму. Наконец, были еще добавочные пошлины разных наименований: обычная (συνηθεια) и погонная (ελατικον), увеличивающие сбор на каждую номисму капитального обложения по крайней мере в 50 коп.

Царь Алексей ввиду трудных экономических условий не только не улучшил способа податного обложения — напротив, допустил новые ухудшения, легшие тяжелым бременем на население. Именно ему посылается следую­щий упрек:

«Нашедши номисму испорченною его предшественни­ками, он стал ее выделывать из меди и употреблять такую монету для расплаты по казенным покупкам, между тем как поступления в казну обязательно взимались полновесной золотой монетой» (13).

Пущенный в обращение сплав, долженствовавший иметь принудительный курс номисмы, или 12 милиарисиев, на самом деле стоил лишь 4 милиарисия, т. е. в три раза был ниже настоящей номисмы. Мы не можем допу­стить, чтобы правительство совершенно не принимало к уплате своей низкопробной монеты, но все ведет к мыс­ли, что принудительный курс плохой монеты оплачи­вался именно теми, кто имел дело с казенными учрежде­ниями. Есть весьма любопытный финансовый памятник, относящийся ко времени Алексея Комнина, в котором наглядно, в таблицах, представлена господствовавшая система взимания налогов и податей (14). Прежде чем пред­ставить картину того, каким тяжелым бременем был принудительный курс, приведем образец самой обыч­ной раскладки. Если принять за норму податной итог в 100 номисм, какой требовался с той или другой сельской общины, то при фактической уплате сборщику указан­ный податной налог выражался в следующей величине. На 100 номисм следовало добавочных статей: дикерата 100 милиарисиев, или 8 и 1/3 ном., эксафолла (6 фоллов) 25 милиарисиев, или 2 и 1/12 номисмы, так называемого обычного 3 номисмы и погонного 1 ном. Всего вместо 100 номисм с плательщиков собиралось 114 с лишком номисм, т. е. увеличение было на 14%. Но если принять в расчет не такой большой итог, как 100 номисм, а мень­шую сумму, например 1 номисму, то подлежащая уплате сумма со всеми надбавочными статьями увеличивалась почти вдвое (1 5/6 ном.).

Еще хуже стояло дело при сборе податей новой моне­той, введенной в обращение царем Алексеем. По-видимо­му, в одно и то же время практиковались две системы в разных частях империи. Во Фракии и Македонии собира­ли по старому образцу, с надбавкой 14% накладных. Но на 1090 г. некто Димитрий Каматир подрядился собрать с этих фем вдвое более против обычного. На следующий год взял подряд на сбор подати Никифор Артавазд. В па­мятной книжке этого сборщика оказалась заметка, что при сборе податей господствовал большой произвол: в одних селениях вместо милиарисия взыскивалась номи-сма, в других номисма бралась за два милиарисия, а в иных — за три или четыре. Неравномерность бросалась в глаза в особенности тогда, когда подать взыскивалась с крупных землевладельцев и с монастырей, ибо в этом случае номисма рассчитывалась на 12 милиарисиев. Йто значило, что с мелких крестьянских угодий подать бра­лась в несколько раз выше, чем с больших земельных уча­стков. Вследствие доклада, поступившего от упомянутого выше Артавазда, царь сделал новое разъяснение закона о податях, причем разрешил принимать в уплату и низко­пробную монету, но с большим учетом курса. Именно все мелкие доли, из которых, конечно, и составлялись взно­сы с крестьянских участков, позволялось вносить медной разменной монетой (1/48, 1/32, 1/16 и проч. доли номисмы) с таким условием, чтобы когда получится сумма в 4 милиарисия, то она должна засчитываться за 1 номисму нового чекана. Для казны и для плательщика теперь каж­дые 12 милиарисиев стоили уже не 1 номисму, а 3. Но тя­гость плательщика легко себе представить, если вспом­нить о добавочных статьях, считавшихся на каждую но­мисму. Теперь эти добавочные статьи увеличивались гораздо быстрей и были втрое больше, чем при прежней системе. Положим, — приводим рассуждение Васильев-ского, — что с известного плательщика следовало взыс­кать полторы номисмы. За одну целую номисму с него со­вершенно законно брали 4 милиарисия, т. е. новой моне­той царя Алексея; но половину номисмы считали по прежней системе в 6 милиарисиев и, перелагая эту сумму на новый счет, считали их за 1 номисму и 2 милиарисия. И получалась странная система: полномисмы обходи­лись плательщику в полтора раза дороже, чем целая номисма. Хотя в 1094 г. царь сделал новое разъяснение и приписывал злой воле сборщиков податей оказавшееся недоразумение, тем не менее поводы к несправедливой раскладке этим не были устранены. Совершенно основа­тельно указывали правительству, что несправедливо пла­тить за новую номисму, которая втрое дешевле прежней, те же 30 фоллов дополнительного обложения, какое прежде распределялось на 12 милиарисиев, или золотую номисму. По новому царскому указу положено было взы­скивать с номисмы 15 фоллов накладных статей (дикерат, обычное, погонное и др.). В особенности эти наклад­ные статьи обременяли отсрочки и недоимки в платежах, причем милиарисии обращались в номисмы, и каждая номисма вновь рождала из себя милиарисии. Нужно счи­таться с этим положением вещей, когда мы будем свиде­телями того, как подданные византийского царя добро­вольно переходят в иностранное подданство.

 

Глава VII

 

О КРЕСТОВЫХ ПОХОДАХ. ПЕРВЫЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

 

Крестовые походы имеют не только общеисторичес­кий интерес как выражение идей и настроения умов в из­вестный период средневековой истории. По своим моти­вам, а равно по ближайшим последствиям, в особенности же по разнообразным и глубоким влияниям на взаимные отношения Востока к Западу, крестовые походы не лише­ны специального значения для истории восточноевро­пейских народов. Составляя весьма важный отдел в за­падноевропейской истории, крестовые походы обильны внешними фактами и богаты результатами, которые хотя и куплены были весьма дорогой ценой, но могуществен­но повлияли на духовное развитие европейских народов. Западные народы вложили в крестовые походы много своих сил, и материальных и духовных, потому нет ниче­го удивительного, что национальная история французов, немцев, итальянцев и англичан не может не уделять зна­чительного места изложению истории крестовых похо­дов. Для восточноевропейской — в частности, для рус­ской — истории крестовые походы представляют инте­рес с другой точки зрения, именно по соображению мотивов и результатов крестовых походов. Весьма рель­ефно выступающий в новой истории антагонизм между Западной и Восточной Европой, резко выдвигающаяся противоположность интересов и культур романо-германской и греко-славянской в первый раз обнаружилась в эпоху крестовых походов, а нынешнее политическое и религиозное влияние католических стран на Востоке на­чалами своими восходит к той же эпохе. Религиозная и национальная вражда к мусульманству, одушевлявшая первых крестоносцев и поддерживавшая их в перенесе­нии громадных лишений и потерь, скоро уступила место другим побуждениям, которые, однако, оказались ни­сколько не слабее, первых и продолжали увлекать на Вос­ток новые и новые западные ополчения. Когда первона­чальная цель крестоносного движения перестала быть руководящим мотивом, выдвинулись на первое место по­литические соображения. Не об Иерусалиме и не об ос­вобождении Гроба Господня из рук неверных стали по­мышлять вожди крестоносцев, а об основании независи­мых княжений на Востоке, о завоевании Византии, наконец, о торговых преимуществах в областях визан­тийских и мусульманских. Таким образом, с точки зрения восточноевропейской истории, эпоха крестовых похо­дов представляет собой любопытнейший эпизод борьбы между Западом и Востоком, борьбы, которая еще не окончилась и поныне и продолжается на наших глазах, соединив разнообразные интересы, как религиозные, так и политические и торговые, в так называемом Восточном вопросе. Ввиду указанного крестовые походы и с точки зрения русской истории получают важное значение как эпизод столкновения двух миров, разделяющих и поны­не господство в Европе и Азии.

Ближайшие обстоятельства, вызвавшие крестовые по­ходы, остаются до сих пор не вполне ясными. Сильное развитие папской власти, мечтавшей в конце XI в. обра­тить греков к послушанию римской Церкви, глубокое вли­яние духовенства, подвинувшего западные народы к ис­полнению воли Римского первосвященника, тяжкое эко­номическое и социальное положение народных масс, привычка к войне и жажда приключений — вот причины, которыми объясняют начало крестовых походов. Реши­тельным и последним побуждением было обращение ца­ря Алексея I Комнина к папе Урбану II в 1094 г. с просьбой о помощи против турок-сельджуков. Все эти мотивы, ко­нечно, имели значение при возбуждении первого кресто­вого похода, но ни все вместе, ни каждый в отдельности они недостаточно объясняют принятое крестовыми по­ходами направление и на первых же порах обнаруживши­еся недоразумения между крестоносными вождями и византийским правительством. В русской исторической литературе с особенной силой выдвинуто то обстоятельство, что крестовые походы стоят в тесной внутренней связи с тогдашним состоянием Византийской империи и что принятое ими направление может быть выяснено из рас­смотрения политических условий, в каких находилась тогда Византия.

//Само собой разумеется, здесь подразумеваются от­ношения Византии к мусульманскому миру. К VIII в. му­сульмане овладели Азией и Африкой и утвердились на ос­тровах Средиземного моря и в некоторых областях За­падной Европы. В 717 г. они осадили Константинополь с суши и с моря, семь раз делали приступ на столицу вос­точного христианского мира. Но царь Лев Исавр успел со­единить против магометан большие морские и сухопут­ные силы и нанес им сильное поражение под Константи­нополем; это была первая победа христиан, надолго приостановившая победоносный напор мусульманского мира и спасшая от порабощения им Переднюю Малую Азию. Скоро затем (в 732 г.) магометане потерпели боль­шое поражение от Карла Мартела, заставившее их надол­го отказаться от попыток новых завоеваний и в Западной Европе. Несмотря на частные успехи магометан на остро­вах Средиземного моря (Крит и Сицилия), несмотря на опустошения, производимые ими в Италии и Южной Франции, в общем в IX и X вв. они уже не были так страш­ны и победоносны, как ранее. Это частию объясняется внутренними явлениями, наблюдаемыми в самом мусуль­манском мире. Когда ослабел первый религиозный пыл, в магометанской среде начались распри, выразившиеся в политическом дроблении калифата и в религиозном сек-таторстве. Мало-помалу образовалось три калифата: Баг­дадский, Египетский, или Фатимидский, и Испанский, или Омейядский. Багдадский калифат разделился к X в. на множество отдельных княжений; пользуясь его раздроб­лением, византийские императоры Никифор Фока и Ио­анн Цимисхий отняли у него часть Сирии с городом Ан-тиохией и остров Крит. Египетский калифат действовал отдельно от других и направлял свои силы против Сици­лии и Южной Франции. Что касается испанских арабов, то они также заняты были внутренними войнами и борь­бой с вестготами. Магометанство вновь становится опас­ным для христиан в XI в., и притом как на Востоке, так и на Западе. На Востоке магометане приобрели новых прозе­литов в лице туркменов, живших около Каспийского и Аральского морей. Туркмены, получившие потом имя ту­рок-сельджуков, вторглись в области Багдадского калифа-та, подчинили себе мелких властителей Ирана и Месопо­тамии и начали принимать деятельное участие в делах са­мого калифата, занимая место приближенных советников и администраторов калифа и составляя его военную стра­жу. Скоро турки-сельджуки перенесли на себя весь инте­рес истории магометанского мира. Они завоевали почти всю Малую Азию, образовав могущественный султанат со столицей в Иконии и угрожая самому Константинополю. Один из крупных эпизодов этой эпохи сосредоточивает­ся на событиях 1071 г., когда султан Альп-Арслан одержал блестящую победу над византийскими войсками при Манцикерте, в Армении, взяв в плен царя Романа Диогена. Это поражение имело важное значение не для одной Ви­зантии, но и для всего христианского мира. Для сельджу­ков теперь открывался свободный путь к Мраморному мо­рю и Босфору, они могли без особенных затруднений осадить Константинополь. Как бы ни были грубы и дики сельджуки, они и тогда уже понимали, что тот план дейст­вий, который впоследствии осуществлен был османскими турками, мог быть испробован и теперь. Что туркам-сель­джукам была не чужда мысль о завоевании Константино­поля, это доказывается нижеследующими фактами.

Говоря о состоянии мусульманского мира накануне крестовых походов, нельзя оставлять без внимания евро­пейских сородичей сельджуков, хорошо известных из рус­ской летописи половцев и печенегов, которые в конце XI в. распространились по Южной России и, переходя через Дунай, не раз тревожили Византийскую империю. Не далее как летом 1088 г. печенеги нанесли Алексею Комнину страшное поражение при Дристре (Силистрия), захватили в плен много знатных византийцев и самого императора заставили искать спасения в постыдном бегстве. Богатая добыча, доставшаяся печенегам, пробудила алчную за­висть в их союзниках — половцах, которые пришли к ним на помощь. Откупившись золотом от хищных соседей и подданных (печенеги были уже приняты на византийскую землю), Алексей, однако, не мог быть спокоен и за ближай­шее будущее, пока печенеги без страха переходили Балка­ны и нападали на византийские города Адрианополь и Филиппополь, доходя даже до стен столицы. На этот раз опа­сение усиливалось еще и потому, что половцы, не получив себе части из византийской добычи, грозили двинуть всю половецкую орду за Дунай, чтобы отметить печенегам. Правда, половцы в этом отношении могли оказать услугу Византии, но чего было ожидать потом от такого рода слуг и союзников?

В зиму 1089/90 г. печенеги расположились в Адриано-польской области, чтобы весной начать свои опустоши­тельные набеги в самом сердце империи. Император за­нимался обучением войска для предстоящего похода и набором новых отрядов. Лето (1090) принесло с собой новые затруднения. Турецкий пират Чаха, воспитанный в Константинополе и хорошо знакомый с положением дел, снарядил собственный флот и составил план действий против империи с моря, когда печенеги будут развлекать ее силы с сухого пути. Все лето император провел в похо­де против печенегов. Чтобы судить об опасности, угро­жавшей Константинополю, достаточно сказать, что воен­ные действия сосредоточивались около Чорлу, т. е. в рас­стоянии одного дневного перехода от столицы. С наступлением осени война прекращалась, но печенеги не думали возвращаться в свои кочевья, а расположились тут же, почти в виду Константинополя. Зима 1090/91 г. прошла в постоянных схватках, которые, впрочем, не имели решительного значения ни для той, ни для другой стороны. // Столица была заперта, из нее не выпускали жителей, потому что за стенами города рыскали печенежские наездники. В трудных обстоятельствах, какие могла помнить Византия из предшествовавшей истории, ее спа­сала возможность морских сношений. Но теперь Чаха за­мышлял отрезать от Константинополя и море. Располагая значительным числом кораблей, он сделался полновласт­ным господином Босфора и Мраморного моря. Стало из­вестным, что его послы переговариваются с предводите­лями печенежской орды и условливаются об общем плане действий. Вообще положение империи в 1091 г. представ­ляется в высшей степени беспомощным. Едва ли ранее уг­рожала ей такая неминуемая и близкая гибель. Император, говорит Анна Комнина, видя, что и с моря, и с суши наше положение весьма бедственно... посланиями, отправлен­ными в разные стороны, спешил собрать наемное опол­чение. Некоторые из этих грамот назначены были в поло­вецкие вежи, другие — к русским князьям; без сомнения, были послания и на Запад, в особенности к друзьям, кото­рые уже доказали раз свое расположение к императору, каким был Роберт, граф фландрский, приславший Алек­сею вспомогательный отряд.

Между тем воззвание Алексея Комнина на Западе долж­но было произвести сильное движение. Не без причины, конечно, первый крестовый поход составился по преиму­ществу из владетельных князей и рыцарей Франции. Ро­берт Фриз, к которому, между прочим, адресовано письмо Алексея Комнина, был авторитетным глашатаем первого похода именно в среде высших классов; притом и посла­ние императора Алексея совершенно ясно и определенно ставило вопрос о цели похода, т. е. именно так, что могло возбудить самые замечательные надежды феодальных рыцарей: берите империю и Константинополь, богатств найдете вы много; пусть все будет ваше, лишь бы не доста­валось печенегам и туркам. Гроб же Господень и Иеруса­лим, оскверняемый неверными, были достаточным зна­менем для верующих в простоте сердца, среди которых действовали другие проповедники, между которыми осо­бенной известностью пользовался Петр Пустынник. Не забудем и того, что в первом походе участвуют сын Роберта Фриза и два его племянника, также немало близких родственников. Первый крестовый поход, таким образом, состоялся бы и помимо папы и имел бы тогда совершенно иное значение и несколько другие цели. Но в октябре , 1093 г. умер Роберт Фриз, чем несколько замедлился ход начавшегося в рыцарстве движения. В латинских летопи­сях того времени сохранились некоторые указания, что уже в 1092 г. были речи о крестовом походе, было движе­ние умов в этом направлении.

( //Пока на Западе происходили переговоры и составлялись соображения, скорому осуществлению которых помешала смерть Роберта Фриза, император Алексей Комнин не только успел пережить мучительные минуты отчаяния, внушившие ему малодушное послание, но и ус­транить опасность, которая угрожала его империи. На весну 1091 г. Чаха приготовлял высадку в Галлиполи, сюда же потянулась печенежская орда. Но его отвлекли от своевременного прибытия к месту сбора греческие мор­ские силы, а потом он был убит никейским султаном. 40 тысяч половцев под предводительством Тугоркана и Боняка и отряд русского князя Василька Ростиславича содействовали тому, что печенеги были уничтожены 29 апреля 1091 г. Половецкие предводители Тугоркан и Боняк оказали громадную услугу Византии. Печенежская орда была ими уничтожена, остатки ее не могли уже воз­буждать опасений, напротив, в качестве легких разведоч­ных отрядов они с пользою служили в византийском врй-ске. Не будь на службе императора этих печенежских конников, ему не так легко было бы тревожить кресто­носные отряды неожиданными нападениями, заставлять их держаться в тесном строе и не расходиться по окрест­ностям для грабежа мирного населения. С победой над печенегами Алексею перестала угрожать опасность со­единения азиатских и европейских турок (печенеги и турки-сельджуки — одного происхождения); раздроб­ленные и враждующие между собой малоазиатские кня­жества турок-сельджуков были для Алексея совсем не так опасны, как норманнское нашествие, как набег печенежский или как остроумный и дальновидный замысел пира­та Чахи. Но к 1092 г. Алексей был уже свободен от томи­тельного страха за судьбы империи, а на Западе только еще знакомились с содержанием его послания и собира­лись в поход, который имел определенную цель — спасти Византийскую империю от печенегов и сельджуков. Здесь, конечно, следует искать причину к объяснению взаимных недоразумений и горьких обвинений, которые направлялись крестоносцами против византийцев и на­оборот. К крайнему изумлению крестоносцев, печенеги и турки оказывались на службе императора и всего чувст­вительнее вредили им быстрыми набегами; византий­ский император не только не сдавал им города и не уни­жался, но еще требовал себе ленной присяги и договари­вался о городах, которые крестоносцы завоюют у турок. Но нужно помнить, что не меньше изумлены были движе­нием крестоносного ополчения и византийцы - они ут­верждают, что это движение на восток не вызвано было просьбами их, а произошло самостоятельно и угрожало пагубными последствиями для греческой империи.//[22]

Движение в пользу крестовых походов было уже доволь­но заметное в рыцарских замках и в деревнях, когда в нем принял непосредственное участие папа Урбан II. Можно даже думать, что первый крестовый поход осуществился бы и без знаменитой клермонской речи, как это показывает ход событий. В марте 1095 г. папа Урбан II присутствовал на Соборе в Пиаченце, где решались вопросы церковного бла­гочиния — о строгости монашеской жизни, о мире Божьем и пр. — и где церковный авторитет обнаружился в некото­рых мерах по отношению к германскому императору и французскому королю. Говорят, что в конце собрания была высказана мысль о крестовом походе. Летом того же года папа был в Южной Франции, 18 ноября состоялся Собор в Клермоне. Действия этого Собора далеко не отличаются характером политических или военных решений, напротив, ограничиваются церковной сферой. Здесь снова выдвинуты были церковные вопросы: о прекращении феды, о Божием, произнесено отлучение от Церкви короля Филиппа. В конце заседания папа произнес ту речь, с которой обыкновенно начинают историю первого крестового похода. Но о содержании этой речи, сказанной под откры­тым небом, ибо огромное стечение народа не могло поместиться ни в одном городском здании, нельзя составить точного представления. Правда, речь эта передана тремя писателями первого похода, которые сами присутствовали на Соборе и были свидетелями всего происходившего, но содержание речи у всех передано по памяти, со значитель­ными личными вставками и такими отличиями в изложе­нии, которые способны внушить мысль, что все они пере­дают не одну мысль, а разные. Само собой разумеется, если бы речь Урбана II имела действительно официальное зна­чение, то она должна бы была сохраниться в каком-нибудь акте, а не в случайном изложении писателей. Точно так же и по отношению к организации крестового похода роль Урбана II сводится к самым незначительным мероприяти­ям. Правда, он обещал принять под защиту Церкви имуще­ство тех, кто отправится в крестовый поход, возобновил распоряжение о прекращении внутренних войн, поручил епископу Адемару произнести отпущение грехов для всех присутствовавших на Соборе, но этим, в сущности, и огра­ничивалось участие папы в деле такой важности для всего европейского человечества, как организация крестового похода. Нужно было иметь мало политического такта и совсем не понимать готовящихся событий, чтобы оста­ваться до такой степени безучастным к организации и на­правлению похода, в котором за отсутствием церковного руководительства должны были получить место несоглас­ные с интересами Церкви влияния.

Если таким образом папе Урбану и его клермонской ре­чи нельзя приписывать решительного значения в деле первого крестового похода, то остается рассмотреть со­ставные элементы, из которых составилась крестоносная армия, и в них поискать разгадки движения.

В первом крестовом походе прежде всего выступает на первый план народное движение, оно шло впереди и, по всей вероятности, вызвало движение высших классов. Во главе воодушевленных проповедников, неотразимо дейст­вовавших на простой народ, предание ставит Петра Пус­тынника, или Амьенского. Теперь уже доказано, что сага о Петре Амьенском не имеет фактической достоверности, ибо стало известно, что он не был в Иерусалиме и что рас­сказ об его видении в храме Гроба Господня есть поздней­ший вымысел. Тем не менее участие Петра и подобных ему лиц, красноречиво обращавшихся к массам простого на­рода с проповедью о борьбе с неверными, более всего со­действовало тому, что идея крестового похода стала попу­лярной в народных массах.

Петр Пустынник проповедовал о походе в Северной Франции; вокруг него собралось множество народа с пол­ным доверием к нему как пророку Божию. В то же время некто Вальтер из рыцарского сословия собрал массы на­рода в других местах. К концу зимы он уже имел до 15 000 человек. Готшальк сначала ведет дело вместе с Петром, по­том отделяется от него и сам собирает огромную толпу из франков, швабов и лотарингцев. Проходя Германией, эти толпы нападали на сельских жителей, производили гра­беж и вообще не хотели соблюдать приказаний своих ма­ло уважаемых вождей. В прирейнских городах Трире, Майнце, Шпейере и Вормсе толпы крестоносцев напали на евреев, многих перебили и разграбили их имущество. Означенные вожди и сподвижники их, выступившие в по­ход весной 1096 г., стояли во главе хотя и многочисленно­го, но самого жалкого сброда, к которому приставали пре­ступники, беглые крестьяне и не ужившиеся в монастырях монахи. Эти первые крестоносные толпы не имели с со­бой ни запасов, ни обоза, не признавали никакой дисцип­лины и позволяли себе невообразимые насилия на пути, оставляя по себе самую дурную память. С подобными нест­ройными массами в первый раз знакомятся греки и турки-сельджуки и по ним составляют понятие о целях, средст­вах и силах крестоносцев.

Когда крестоносное ополчение приблизилось к границам Венгрии, там уже знали, с кем приходится иметь дело, и приняли меры предосторожности. Король Коломан стоял с войском на границе и поджидал крестоносцев. Он соглашался не только пропустить их, но и снабдить съестными припасами, если они не будут позволять себе насилий и беспорядков. Первая толпа, пришедшая в Венгрию, имела во главе Готшалька. Здесь услыхала она, о другой отряд, предводимый графом Эмиконом Лейнингеном, был почти весь уничтожен в Чехии князем Брячиславом. Тогда ополчение Готшалька, считая своим долгом отомстить за своих собратьев, начало опустошать страну, по которой оно проходило. Коломан напал на крестоносцев и одним делом решил участь всего отряда. Позже этой же дорогой идут толпы, предводимые Петром и Вальтером. Наученные опытом, они прошли через Вен­грию в должном порядке и без особенных приключений. Но на границе Болгарии их ждал враждебный прием. Петр проходил Болгарией как неприятельской землей и, весьма ослабленный, добрался до границ Византийской империи. Численность крестоносцев после всех потерь доходила до 180 000.

Когда ополчение Петра достигло границы Византий­ской империи, царь Алексей Комнин послал навстречу ему послов и обещал снабжать Петра всеми продовольст­венными средствами, если он без замедления поспешит к Константинополю. На местах остановок крестоносцы действительно находили припасы, и греческое населе­ние относилось к ним с доверчивостью и не разбегалось при появлении их. Только на два дня Петр остановился в Адрианополе и 1 августа 1096 г. прибыл к столице. Здесь присоединились к нему остатки отряда Вальтера, импе­раторские чиновники указали им место остановки и рас­положения. Император отнесся к этой крестоносной толпе со всею гуманностью и состраданием. Он уговари­вал Петра переждать на европейском берегу пролива, по­ка подойдут рыцарские отряды, ибо плохо вооруженная толпа, каково было почти 200-тысячное войско Петра, не в состоянии было вести дела с турками. Призвав к себе Петра и расспросив его, император понял, что он имеет дело с мечтателем, совсем незнакомым с принятыми им на себя обязанностями предводителя. Алексей выразил, однако, полное расположение к Петру, сделал ему пода­рок, приказал раздать деньги и припасы его отряду и про­сил лишь наблюдать порядок и не допускать насильст­венных действий. Крестоносцы бродили по городу, удив­лялись роскоши и богатствам; беднякам нельзя было брать на деньги всего, что им нравилось, они начали брать силой. Последовали неизбежные столкновения с полицией, пожары и опустошения. Благочестивые крес­тоносцы стали жаловаться, что их удерживают против воли на европейском берегу и не позволяют вступить и борьбу с врагами креста Христова. Что оставалось делать византийскому правительству? Не без удовольствия оно вняло ропоту толпы и дало ей возможность переправить­ся на азиатский берег. Здесь при Еленополе, на северо-за­пад от Никеи, крестоносцы расположились лагерем. На неприятельской земле, в виду турок-сельджуков, владе­ния которых простирались тогда почти до самого берега моря, крестоносцам нужно было держаться со всею осто­рожностью и в полном подчинении одному вождю. Но Петр не сумел сохранить своего влияния: толпы располз­лись по окрестностям, грабили селения и опустошали страну, одной удалось даже близ Никеи одержать верх над турецким отрядом. С кичением и самонадеянностью удальцы рассказывали в лагере о своих подвигах; соста­вилась другая толпа охотников, пожелавшая повторить набег. Все это делалось помимо Петра Пустынника, про­тив его советов и предостережений. С огорчением оста­вил он лагерь крестоносцев и возвратился в Константи­нополь поджидать рыцарских ополчений. Затем все кре­стоносное войско постигла самая жалкая участь. Между тем как толпа охотников, запертая в одном укреплении, была уничтожена турками, в Еленопольском лагере рас­пущен был ложный слух, что Никея взята крестоносцами. Все пожелали участвовать в добыче и шумно, без всякого порядка, снялись с лагеря. Путь лежал по гористой местности, которую заняли турки. Нестройная и беспорядочная толпа крестоносцев перебита была в один день, немногие спаслись бегством к Босфору и перевезены на греческих лодках в Константинополь. Это было в первых числах октября 1096 г.

Рассказанные события составляют введение в первый крестовый поход. Большинство участников в этих собы­тиях не возвышались до политических целей и соображе­ний и действовали только под влиянием фанатического чувства: насилия и убийства, совершенные ими в тех стра­нах, через которые они проходили, стремясь к своей цели, — в Венгрии, Болгарии и Константинополе, — казались им вполне благочестивыми подвигами, прямо отно­сившимися к делу. Несчастный опыт, сделанный первыми крестоносцами, послужил уроком для последующих крес­тоносных войск. Как венгры, болгаре, так и сами греки стали недоверчиво относиться к действиям крестоносцев и их целям; по первым толпам они судили вообще о всех крестоносцах. Но кроме этого обстоятельства весьма не­выгодно отозвалось на крестоносцах и то, что несчаст­ный исход октябрьской катастрофы, уничтожив сотни тысяч крестоносцев, вселил уверенность в турок. Как у греков, так и у турок возникли новые планы относительно крестоносцев.

События 1096 г. должны были ускорить движение ры­царей. Проповедь о крестовом походе нашла привержен­цев и среди высших слоев общества; но она не коснулась тех лиц, которые могли направить движение по одному плану и к одной цели. Ни французский, ни английский, ни немецкий короли не могли принять и не приняли уча­стия в этом движении. Это объясняется тем, что как ко­роль французский, так и германский император стояли в неблагоприятных отношениях к Римскому престолу. Фи­липп I, король французский, навлек на себя гнев св. пре­стола своим бракоразводным делом. Германский король Генрих IV находился в самом критическом положении: он вовлечен был в трудную и опасную борьбу за инвеституру и готовился в это время смыть с себя позор каносского свидания. Но, не принимая личного участия, никто из них не мог и остановить начавшегося движения. Сред­нее и высшее сословия — рыцари, бароны, графы, герцо­ги — были увлечены сильным движением низших клас­сов, к которым пристали также и города, и не могли не поддаться общему течению. Видя массы народа, которые без оружия и без провизии стремились в неизвестные-земли на неизвестное рискованное предприятие, воен­ные люди считали бесчестным оставаться спокойными на своих местах.

Летом 1096 г. начинается движение графов, герцогов и князей. В середине августа снаряжается в поход Готфрид Бульонский, герцог нижнелотарингский (племянник Готфрида Бородатого, который в борьбе за инвеституру был решительным врагом Григория VII). Готфрид Бульонский имел качества феодального государя, он хотел провести в своих владениях меры, противоположные интересам св. престола, и далеко не сочувствовал недавней победе пап­ства над светской властью, словом, не был церковного на­правления. Но как скоро он принял участие в крестонос­ном движении, народная сага придала ему церковный ха­рактер. В этом облике для историка трудно отличить настоящего Готфрида, отделить действительность от фантазии, истину от вымысла. По позднейшим предани­ям, свой род Готфрид ведет от Карла Великого. Он нахо­дится в прямой связи с папами, он их помощник и слуга, он строит, обогащает церкви... Но если отнять от Готфри­да весь фантастический элемент, то он представляется нам в высшей степени несимпатичным, неидеальным. Он желает на Востоке вознаградить себя за те потери, кото­рые он понес в собственных владениях. Чтобы иметь средства для похода, он заложил свои владения епископу Люттиха и Вердюна. Получив за это значительную сумму денег, он собрал вокруг себя многочисленный отряд (до 70 тыс.) из хорошо вооруженных рыцарей и снабдил его провиантом и всем необходимым для дальнего похода. К нему пристают его братья Евстафий и Балдуин, впоследствии король иерусалимский. Готфрид не был главным начальником всего похода, но во многих случаях князья бароны спрашивали его совета и руководились его мнениями. Он держал путь к Константинополю через Венгрию и Болгарию, т. е. шел тою же дорогой, что и ополчение Петра, Вальтера и других.

Наследственные земли тогдашней французской короны выставили отряд под предводительством брата короля — Гуго, графа Вермандуа. Это был еще молодой человек, гордый своим происхождением и рыцарской славой, тщеславный и пустой, по свидетельству Анны Комниной. Поход был для него лишь средством искать славы и новых владений. Он спешил возможно скорее добраться до  Константинополя и предпринял путь чрез Италию, чтобы отсюда переехать морем в Византию. Поспешность  много повредила ему; он действительно первым попал в Константинополь, но в печальном положении: буря при­била его судно к берегу, и он должен был без особенных почестей отправиться в Константинополь по приглаше­нию императорских чиновников.

На севере Франции оставалось два ополчения: герцог Нормандии Роберт, сын Вильгельма Завоевателя и брат тогдашнего английского короля Вильгельма Рыжего, предпринял поход уже совсем не из религиозных побуж­дений. В своем герцогстве он пользовался весьма ограни­ченной властью и располагал малыми доходами. Большая часть городов Нормандии принадлежала английскому ко­ролю; бароны не оказывали повиновения своему герцогу. Для Роберта поход в Св. Землю казался единственным средством выйти из затруднительного положения, в кото­рое он поставил себя в Нормандии. Заложив английскому королю свое герцогство, Роберт получил необходимую для предприятия сумму и собрал вокруг себя рыцарей Нормандии и Англии. Другое ополчение собралось во Фландрии под предводительством Роберта Фриза, сына известного графа того же имени, пилигрима в Св. Землю, находившегося в дружественных отношениях с царем Алексеем Комнином.

Все три ополчения Северной и Средней Франции на­правились через Италию, где папа Урбан благословил их предприятие, причем Гуго Вермандуа получил из рук Римского епископа священную хоругвь.

Из Южной Франции составилось ополчение под гла­венством Раймонда, графа тулузского. Он уже ранее про­славился в войнах с арабами и обладал всеми качествами народного вождя. 100-тысячный отряд и строгая дисцип­лина снискали уважение графу тулузскому в Греции и и Азии. Он шел через Альпы к Фриулю и потом берегом Адриатического моря через Далмацию. Граф Раймонд С. Жиль играет странную роль среди других предводите­лей крестоносного ополчения. В нем мало энергии, мало предприимчивости: он как бы сам упускал из рук свое гла­венство и отдавал его другим.

Французские крестоносцы, избравшие путь чрез Ита­лию, не успели все переправиться в Византию до наступления зимы. Часть их зимовала в Италии. Этому обстоятельству следует приписать движение, появившееся и Южной Италии в начале 1097 г. Князь тарентский Боемунд, сын Роберта Гвискара, владел маленьким княжест вом, далеко не удовлетворявшим его честолюбию и не соответствовавшим его военной славе. Он вошел в переговоры   с   оставшимися   в   Южной   Италии   толпами крестоносцев и убедил их примкнуть к нему и под его на­чальством начать поход. Значение Боемунда Тарентского усилилось особенно тем, что с ним соединился для похо­да племянник его Танкред, замечательнейшее лицо первого похода. Южноитальянские норманны, самые опас­ные враги Византии, не один раз уже считавшиеся с неп из-за обладания Далмацией, вносили, в лице своих пред­водителей Боемунда и Танкреда, новый элемент в кресто­носное движение — политические счеты и вражду к Ви­зантии. Силы норманнов могли равняться по качеству с силами французских рыцарей. Но предводители их бы­ли, кроме того, чрезвычайно коварны и корыстолюбивы. В особенности Танкред не мог переносить совместничества, держался во всем походе недоверчиво и не хотел подчиняться выгодам общей пользы. Зимой 1096 г. норманны заняты были общим делом — войной с Амальфи. Боемунд воспользовался случаем, сосредоточившим водной местности норманнских рыцарей, и убедил их, что лучше искать счастия в отдаленных землях, чем терять время в осаде Амальфи. Так стал князь Боемунд во главе южноитальянских и сицилийских норманнов, вместе с тем в первый крестовый поход вносился элемент поли­тических счетов с Византиею. Все перечисленные отря­ды преследовали совершенно самостоятельные задачи. Общего плана действия и главнокомандующего не было. Даже части отрядов и отдельные рыцари нередко пере­ходили от одного вождя к другому.

В Константинополе заблаговременно получались све­дения о движении князей, о числе их войска и направле­нии, какого держались они на пути в Азию. Само собой ра­зумеется, точных известий не могло быть: доносили, что крестоносцев более, чем звезд на небе и песку на берегу моря, подозревали у некоторых вождей враждебные наме­рения относительно самой столицы Византийской импе­рии. Царевна Анна Комнина так передает впечатление, произведенное крестоносным движением:

«Разнеслась весть о нашествии бесчисленных франкских ополчений. Император испугался, ибо знал, каков был этот народ — неудержимый в порывах, не­верный данному слову, изменчивый. Не без основания предвидя важные затруднения, он принял свои меры, чтобы быть готовым встретить вождей крестоносно­го ополчения».

Византийское правительство упрекают в том, что оно своим недоверием и интригами парализовало действия крестоносцев и одно должно нести ответственность в не­успешности всего предприятия. Вместо того чтобы вмес­те с вождями первого похода идти против турок-сельджу­ков, император Алексей, говорят, довел дело до крайних пределов подозрительности и думал извлечь личные вы­годы из крестового похода. В дальнейшем изложении мы будем иметь возможность судить о взаимных отношениях византийского правительства и вождей крестового похо­да; теперь же заметим, что византийцы и крестоносцы иначе понимали весь ход отношений, из чего возникали крупные недоразумения и промахи со стороны тех и дру­гих. На первых порах Алексей остановился на мысли — пользуясь разобщением вождей и отсутствием между ни­ми такого руководителя, который бы заправлял всем по­ходом, — не допустить, чтобы все отряды в одно и то же время собрались около Константинополя, наблюдать осо­бо за каждым вождем, как скоро явится он в пределах Византии, и стараться по возможности скорее переправить его на азиатский берег. Знакомясь отдельно со свойства­ми и характером каждого предводителя, Алексей вступил с некоторыми из них в приязнь и завязал дружбу, вследст вне чего должен был измениться и взгляд его на поход. Тогда открылась возможность поставить вопрос, чтобы все завоевания крестоносцев у турок переходили к византийскому императору и чтобы вожди предварительно да­ли на это присягу.

Первым, с которым познакомился Алексей, был Гуго, граф Вермандуа. Еще из Италии он отправил к императору два письма, извещая о своем решении принять крест и о том, что высадится на византийскую землю в Драче (Dyrrachium, Epidamnus). На основании этих писем и Константинополе сделаны были соответствующие рас­поряжения. Местные власти получили приказание сейчас же по прибытии Гуго дать об этом знать в столицу и ста­раться без всякой медлительности препроводить его да­лее. Несколько судов греческого флота крейсировало около берега и наблюдало, когда прибудет Гуго. На беду. Гуго не мог встретить торжественного приема: буря, как сказано выше, выбросила его корабль на берег, византий­ская береговая стража нашла его в жалком положении. Сообразно полученным приказаниям Гуго препроводили в Константинополь, где император устроил ему почет­ную встречу. Это было вскоре за поражением турками первой крестоносной толпы под Никеей, приблизитель­но в декабре 1096 г. Император был к нему весьма любезен, оказывал ему почет и внимание и без особенной борьбы убедил его дать вассальную присягу. За Гуго сле­дили и доносили императору обо всем, что он делал и с кем говорил; на Западе из этого распространилась молва, что Гуго находится в плену и что император вынудил его дать ленную присягу.

Готфрид, герцог нижнелотарингский, был уже в визан­тийских пределах, когда узнал, что случилось с Гуго и как он дал византийскому царю присягу на верность. Он от­правил из Филиппополя посольство в Константинополь, требуя, чтобы Гуго дана была свобода, затем начал опусто­шать область, по которой проходило его войско. За день до Рождества Готфрид был уже под самым Константинопо­лем. Император Алексей просил его к себе для перегово­ров; но Готфрид боялся западни и не хотел войти в столи­цу. Однако же крестоносцам отведено было место для стоянки, так как Готфрид желал дожидаться под Констан­тинополем других вождей. Алексею не хотелось иметь в герцоге лотарингском врага себе, и потому он употреблял все необходимые меры предупредительности, чтобы вы­звать его на личное свидание. Особенно когда весной 1097 г. стали подходить к столице остальные вожди, для византийского правительства были совершенно основа­тельные причины бояться единодушного нападения их на столицу. Пересылаясь посольствами с Готфридом, Алексей оцепил его лагерь печенежскими и славянскими наездни­ками с тем, чтобы совсем изолировать его от сношений с вновь прибывшими вождями. Между этими последними особенные опасения возбуждал Боемунд, князь тарентский. Алексей хорошо знал этого вождя по предыдущим войнам с Робертом Гвискаром. Воззрения на норманнов у византийских писателей выражаются так:

«Боемунд имел старую вражду с императором и таил в себе злобу за поражение, нанесенное ему под Лариссой; общим движением на восток он воспользовался с тем, чтобы отомстить императору и отнять у него власть. Прочие графы, и по преимуществу Боемунд, только для вида говорили о походе в Иерусалим, на самом же деле имели намерение завоевать империю и овладеть Кон­стантинополем».

Можно догадываться, в каком тревожном состоянии было византийское правительство, когда Готфрид не по­давал надежды на примирение, а Боемунд приближался к Константинополю. Однако всю зиму Алексей честно вы­полнял свои обязательства, своевременно доставляя при­пасы и предупреждая столкновения. 3 апреля 1097 г. Алексей решился понудить силой герцога Готфрида на уступки. Правда, соображения византийского императо­ра были весьма не гуманны, и византийцы первые начали делать нападения на отделявшихся из лагеря крестонос­цев. Алексей думал, что герцог не решится на борьбу с ним, что, запертый с одной стороны морем, а с другой — цепью византийского войска, он поймет всю невыгоду своего положения и согласится дать требуемую присягу. Но эти расчеты не оправдались: Готфрид поднял весь ла­герь и прорвался через цепь византийских войск. К вече­ру того же дня крестоносцы подступили к стенам города. Больших опасений лотарингцы не могли внушать импе­ратору, но ему и то уже было неприятно, что дело зашло так далеко, что расчеты его оказались ложны. К тому же получено было известие о приближении Боемунда и же­лании его вступить с императором в переговоры. И было чего опасаться: узнай Боемунд о раздоре между импера­тором и герцогом, тогда соединились бы норманны и ло­тарингцы и дали бы ему весьма чувствительный урок. Алексей сделал попытку повидаться с Готфридом и пору­чил вести переговоры об этом графу Гуго. Но герцог су­рово обошелся с Гуго и колко заметил ему: «Ты, сын коро­левский, ставши рабом, хочешь и меня обратить в рабы. Не хочу я ни ленной присяги давать, ни в Азию переправ­ляться». Тогда император приказал вновь теснить кресто­носцев. Ход событий проследить весьма трудно, по по­следующим событиям лишь можно заключить, что крес­тоносцы терпели поражения и что ни Готфрид не узнал о приближении норманнов, ни Боемунд — о затруднитель­ном положении лотарингцев. Герцог согласился наконец принять предложение императора о личном свидании и явился во дворец. Император принял франкского герцога сидя, окруженный толпою царедворцев. Готфрид и его свита приблизились к трону и, коленопреклоненные, целовали руку императора. Алексей поговорил с каждым из свиты Готфрида и, похвалив герцога за его благочестивую ревность, превозносил его военную славу. Затем Гот­фрид дал за себя и своих рыцарей ленную присягу, обещая возвратить императору все города, которые удастся ему отвоевать у турок. Не позже 8 или 10 апреля лотарингское войско переправлено было на азиатский берег Босфора. Пример лотарингского герцога, давшего Алексею ленную присягу, имел значительное влияние на сго­ворчивость последующих вождей, а для императора Алексея служило это прецедентом — от каждого вождя требовать подобной же присяги.

Боемунд шел в Азию с другими намерениями, чем гер­цог лотарингский. Он думал основать на Востоке неза­висимое владение, причем он рассчитывал не на нор­маннские только силы, но и на помощь императора. Боемунду таким образом желательно было прикинуться другом Алексея, для чего он заранее готов был на все ус­тупки. Он отделился от своего отряда, поручив его Танкреду, и поспешил в первых числах апреля к Константи­нополю, чтобы переговорить с императором и войти с ним в соглашение. Переговоры с Боемундом были не­продолжительны: как император, так и тарентский князь были лучшие политики того времени и рассыпались друг перед другом в любезностях. Против ленной прися­ги Боемунд не нашел особенных возражений и спокой­но назвал себя вассалом императора. Ему отведено было роскошное помещение в Константинополе и посыла­лись кушанья с царского стола. Боемунд боялся отравы и отдавал приносимые блюда приближенным; тогда из дворца стали доставлять припасы в сыром виде. В тот день, когда Боемунд дал клятву, император показал ему одну часть дворца, которая ради этого случая украшена была драгоценностями. Золото и серебро лежало здесь кучами. У Боемунда сорвались слова при взгляде на эти сокровища: «Если бы мне владеть такими богатствами, то давно бы я повелевал многими землями». Ему заметили, что эти сокровища назначены ему. Раз Боемунд предло­жил императору назначить его «великим доместиком Востока». Хотя Алексей не дал на это своего согласия, но и не сделал резкого отказа, оставляя Боемунда в надежде получить это важное звание при благоприятных обстоя­тельствах.

Остальные вожди прибыли в Константинополь по большей части в мае. Роберт Фландрский и другой Роберт, Нормандский, дали ленную присягу без особенных коле­баний. Только граф тулузский Раймонд не уступил ни просьбам, ни угрозам, ни даже военной силе. Алексей мог добиться от Раймонда только обещания — не предприни­мать ничего против жизни и чести императора. Все отря­ды перевозимы были на другую сторону Босфора. С конца апреля лотарингцы и норманны двинулись к Никее, дру­гие отряды пристали к первым уже в походе. Император озаботился доставкой съестных припасов и обещался лич­но присоединиться к крестоносцам, как скоро сделает предварительные к тому распоряжения.

Алексей мог находить весьма благоприятными для се­бя обязательства, какие дала ему большая часть вождей. Во всяком случае, важнейшие затруднения устранялись, как скоро западные дружины перевезены были в Азию. Ближайшие сношения византийцев с латинянами не мог­ли, однако, склонить их ко взаимному уважению и дове­рию. Император потребовал еще раз торжественной клятвы от крестоносцев, когда они уже переправились в Азию, причем случилось следующее. Один французский рыцарь, принесши императору ленную присягу, сел на его трон, и император ничего не осмелился заметить ему, «зная высокомерие латинян». После того как князь Балду-ин взял рыцаря за руку и указал на неприличие такого по­ступка, рыцарь воскликнул, гневно смотря на императо­ра: «Что за грубый человек, он сидит, когда столь многие стоят перед ним!»

В Малой Азии крестоносцы должны были каждый почти шаг брать с бою. Византийское господство на Востоке во второй половине XI в. было уничтожено турками-сельджуками, которые сделались повелителями всего магометанского и христианского населения в Азии. Широкие полномочия, которыми владели наместники провинций, отсутствие закона о престолонаследии были, однако, причиною, что отдельные части обширного султаната распались на независимые одно от другого владения. Для эестоносцев было весьма важно то, что иконийский эмир, владевший Малою Азиею, не мог двинуть против них больших турецких масс, так как стоял во вражде с соседними магометанскими владениями Сирии и Армении, от султана же был в полной независимости. Император Алексей Комнин, угрожаемый норманнами и печенегами, не имел времени восстановить свою власть на Востоке, хотя внутренние раздоры и усобицы турок не раз давали ему случай без особенного напряжения отнять у них, по крайней мере, Малую Азию. Крестоносцам пришлось вести дело с султаном Кылыч-Арсланом, который утвердил свою столицу в Никее, на восток его эмират простирался до реки Евфрат. Нужно иметь в виду, что магометанского населения, сравнительно с туземным христианским, не могло быть много, что симпатии малоазийского населе­ния всего скорее могли быть в пользу крестоносцев, чем турок-завоевателей.

Как ни искренно было желание крестоносцев добрать­ся скорее до Иерусалима, но прошло два года, пока они прибыли в Палестину. События этих двух лет показывают, как между предводителями различных частей крестонос­ного ополчения развился дух партии, как постепенно из­менились стремления и цели предводителей.

Более выдающуюся роль в крестоносном ополчении играют норманны в лице их предводителя Боемунда, гер­цога тарентского, и провансальцы, предводимые Раймон­дом. Причины возвышения этих двух вождей среди крес­тоносного ополчения различны для каждого из них. Провансальцы были хорошо вооружены и вообще отличались всеми необходимыми качествами правильно устроенного войска. Сам их предводитель, Раймонд, был человек религиозного направления и принял крест, ис­ключительно следуя нравственным влечениям; для рели­гиозных целей он готов был пожертвовать всеми полити­ческими интересами и соображениями. Совершенно про­тивоположного направления были Боемунд и Танкред, представители норманнского элемента, это были князья, видевшие в крестовом походе средство для достижения политических целей. Все их стремления сосредоточива­лись теперь на Сирии, где они хотели основать независи­мое княжение. Боемунд был гениальный человек как в во­енном, так и в политическом отношении.- где нужно было напряжение сил для победы над сильнейшим врагом, где нужны были серьезные соображения и умно составлен­ные планы действий, там крестоносные вожди обраща­лись к уму Боемунда.

Норманны шли впереди всего крестоносного ополче­ния; они первые испытывали натиски турок-сельджуков, они же первые подступили к Никее, тогда как другие отряды крестоносного ополчения, оставшись назади, прибывали постепенно один за другим. Мало есть данных, по которым можно было бы судить о численности всего крестоносного ополчения. Можно думать, что из Константинополя отпра­вилось всего до 300 тыс. военных людей; кроме этого, судя по тому устройству войска, которое было в обычае того вре­мени, нужно предположить, что в ополчении было еще око­ло 300 тыс. чернорабочих, женщин, детей и других лиц, приставших добровольно к ополчению; следовательно, численность крестоносного ополчения доходила во всяком случае до полумиллиона.

Обстоятельства, можно сказать, благоприятствовали крестоносцам. Кылыч-Арслан, уничтоживши толпы крес­тоносцев, предводимые Петром, Фолькмаром и другими, не ожидал новой опасности, был вдали от Никеи, занима­ясь набором новых войск. Город Никея расположен на бе­регу озера, вокруг которого возвышаются крутые горы. На­ходясь в выгодных условиях, данных самою природою для защиты от внешнего врага, и будучи окружен стеной, город мог бы выдержать продолжительную осаду, но город­ской гарнизон был малочислен и слаб. Население, окру­жавшее город, было преимущественно христианское — греки и армяне, которые, естественно, своими симпатия­ми были на стороне крестоносцев. Последние могли тем легче приобрести эти симпатии, что вместе с ними следо­вал маленький греческий отряд, предводимый греческим же стратигом. Первыми подошли к Никее норманны и лотарингцы. Хотя народная сага выдвинула личность Готфрида Бульонского как играющего первенствующую роль в делах первого похода, но не ему, не лотарингцам принадлежит главная заправляющая роль: направление делам да­ют Боемунд Тарентский и Раймонд Тулузский, норманны и провансальцы.

Южная часть города, обращенная к озеру, была плохо защищена; с этой именно стороны крестоносцы и должны были начать свои военные действия. Так как крестоносцы подходили к Никее отдельными отрядами, далеко не до­статочными для того, чтобы окружить город со всех сто­рон, то они и не могли повести правильной осады. Подой­ди в это время к городу Кылыч-Арслан, он мог бы нанести крестоносцам значительный урон и их ошибка осталась бы надолго непоправимою. Боемунд уговорил вождей, не дожидаясь прихода Кылыч-Арслана, дать сражение ему вдали от Никеи. Кылыч-Арслан потерпел поражение и дол­жен был удалиться внутрь страны, предоставив Никею соб­ственным ее судьбам.

После поражения Кылыч-Арслана крестоносцы вос­пользовались лодками, доставленными им по распоряже­нию греческого императора, для военных операций про­тив Никеи со стороны Асканиева озера. На 18 или 19 ию­ня 1097 г. был назначен общий приступ, которым заправляли Боемунд Тарентский и Раймонд Тулузский. Утром того же дня ворота города были отворены, и в го­род вошел византийский отряд. Греческий стратиг, стоя у стен Никеи, вошел в сношения с комендантом и от имени греческого императора потребовал сдачи города. Крестоносцы были возмущены таким ходом дела. Они рас­считывали на богатую добычу, между тем представитель греческого правительства отнял у них возможность гра­бежа. На их заявления он ответил напоминанием о лен­ной присяге и объяснил, что крестоносцы могут требо­вать удовлетворения от царя и он не откажет им, но что они обязаны исполнять обещание, скрепленное прися­гой, согласно которой все отвоеванные у мусульман го­рода переходят во власть греческого императора и, сле­довательно, не должны подвергаться разграблению. Кня­зья должны были уступить и еще раз повторить ленную присягу, от которой на этот раз не отказались и самые упорные, как, например, Танкред. Император со своей стороны обещал впоследствии соединиться с вождями, а в ожидании этого крестоносцам сопутствовал византий­ский уполномоченный Татикий. Истинная цель миссии Татикия выясняется из дел под Антиохией. По-видимому, он играл роль охранителя интересов византийского им­ператора. Внешним образом его миссия мотивировалась тем, что он как представитель греческого правительства мог оказывать большое влияние на православное гречес­кое и армянское население страны и таким образом кре­стоносцы, при его помощи, могли пользоваться всеми те­ми удобствами, каких не могли бы иметь, если бы им при­шлось брать все вооруженной силою. Он обязан был вести крестоносцев к Палестине более краткими и удоб­ными дорогами.

От Никеи путь крестоносцев шел через Дорилей, Иконий и Гераклею. Здесь они разделились на два отряда: од­ни направились на юг, к Тарсу, другие пошли на северо-восток, чтобы, обойдя Таврские горы, спуститься к Антиохии. Кылыч-Арслан ожидал крестоносцев при Дорилее, желая преградить дальнейшее их движение. Впереди крестоносного ополчения шел Боемунд со своим отря­дом. Ему и принадлежит честь победы над Кылыч-Арсланом при Дорилее. Позднейшие писатели рассказывают, что Боемунд, отчаявшись в успехе своего предприятия при Дорилее, послал гонцов к крестоносным вождям; Гонцы будто пришли прямо к Готфриду; последний, по­советовавшись с вождями, отправился лично на помощь Боемунду и выручил его из беды. Но дознано, что Готфрид вовсе не участвовал в деле при Дорилее; Боемунд разбил Кылыч-Арслана, соединившись с провансальцами. Делом при Дорилее и заканчивается более сильное сопротивление, которое турки оказывали крестоносцам; Кылыч-Арслан удалился внутрь страны и ограничивался слабыми нападениями на отдельные отряды крестонос­цев. Теперь, когда турки оставили незанятыми области, прилегающие к морю, императору византийскому пред­ставилась полная возможность восстановить свою власть на всем побережье Малой Азии без особенных жертв и затруднений.

Крестоносцы обратили внимание на армян, которые, естественно, не были довольны магометанским господст­вом. Армяне, ослабленные ударами турок-сельджуков, дол­го отстаивали свою независимость; но это удалось только той части их, которые переселились в Месопотамию, Кап-падокию и Северо-Восточную Сирию, по побережью Сре­диземного моря. Крестоносцы дали понять армянам, что если они согласятся действовать заодно с ними, то могут надеяться на освобождение от турецкого ига. Армяне с го­товностью приняли предложение крестоносцев: в самое короткое время они выгнали из своих городов турецкие гарнизоны и турецкое население. Та часть крестоносцев, которая направилась на северо-восток от Гераклеи, имела целью поднять на своем пути христианские народности против турок и спуститься к Антиохии, где был назначен сборный пункт крестоносного ополчения.

На юг от Гераклеи в Киликию направились только Балдуин, брат Готфрида, и Танкред со своими отрядами; они держали путь к Тарсу, занятому слабым турецким отрядом. Крестоносцы и здесь подняли против турок христианское население, как в стране, прилегающей к Тарсу, так и в са­мом городе. Турецкий отряд должен был сдаться кресто­носцам. Здесь возникли пререкания между Балдуином и Танкредом из-за права на владение Тарсом. Честь победы была на стороне Танкреда, между тем Балдуин присваивал себе и победу и право на город. Рассвирепевший Танкред вырезал весь турецкий гарнизон и выгнал Балдуина. Этот факт свидетельствует о том, что в это время у норманнско­го вождя уже созревала идея основания независимого вла­дения. Со своей стороны Балдуин, потерпев неудачу под Тарсом, отправился искать счастия в другом месте. Одер­жав несколько побед над сельджуками и приобрев распо­ложение армян, Балдуин вошел в непосредственные сно­шения с князем Эдессы Торосом и так расположил его в свою пользу, что вскоре был усыновлен им и объявлен на­следником княжества. Не довольствуясь этим, Балдуин убил Тороса и занял его престол. Таким образом, с 1098 г. в Эдессе устраивается первое княжение, во главе которого стоит западный герцог. Это княжение имеет важное значе­ние в том отношении, что оно составляло оплот для всех христианских народностей и защищало христианский элемент Малой Азии от турецких волн, которые шли из се­редины Азии.

К октябрю 1097 г. крестоносцы подступили к Анти-охии, где провели целый год (с октября 1097 по ноябрь 1098 г.). С одной стороны, осада города, с другой — внут­ренние раздоры остановили дальнейшее движение. Этот год составляет целую эпоху в истории крестовых похо­дов. Дело в том, что Антиохия, поставленная самой при­родою в весьма благоприятные условия для защиты от внешнего врага, была укреплена еще и искусственно. Го­род окружали высокие и толстые стены, по которым мог свободно двигаться экипаж в 4 лошади; стены защища­лись башнями (450), снабженными гарнизонами. Укреп­ления Антиохии представляли, таким образом, страшную силу, преодолеть которую, при недостатке осадных ору­дий, при отсутствии дисциплины и главнокомандующе­го, не представлялось никакой возможности. Но и оста­вить позади себя такой важный стратегический пункт, ка­ким была Антиохия, которая служила оплотом всего мусульманского мира, крестоносцы не могли. Правда, в самих мусульманских владениях господствовала анархия, которая была весьма полезна для крестоносцев. Сирия находилась тогда под двойным политическим влиянием, исходившим из Египта и из Багдада. Фатимидский калифат высылал толпы мусульман, которые, завладев не­которыми пунктами в Сирии и заняв Иерусалим, ослаби­ли значительно Багдадский калифат. Эмир Антиохии Баги-Сиан ожидал помощи то от Багдадского калифата, то от Египетского. Все другие мусульманские владения в Си­рии находились также в положении политической раз­двоенности. Ожидания Баги-Сианом помощи со стороны Египетского или Багдадского калифата остались тщетны; правда, несколько раз мусульманские отряды показыва­лись в виду Антиохии, но они были так незначительны, что не осмеливались вступить в бой с крестоносцами и не принесли никакой пользы Баги-Сиану.

Осенью 1097 г. крестоносная армия оказалась в весьма печальном состоянии. Грабежи, отсутствие дисциплины и взаимная вражда заметно расслабляли крестоносное ополчение. Вожди не успели ничего запасти для себя на осень и зиму, между тем в крестоносном войске начались болезни, проявилась смертность, и пред страхом смерти целые толпы и даже отряды, [имея] во главе своих предво­дителей, обращались в бегство.

Боемунд, князь тарентский, который и прежде играл видную роль в крестоносном ополчении как опытный вождь, как храбрый, неустрашимый рыцарь, как устрои­тель военных отрядов, под Антиохией отличается уже как искусный политик. Боемунд увидел, что Антиохия, со сво­ими неприступными и несокрушимыми укреплениями, со своим выгодным положением (недалеко от Средизем­ного моря, на реке Оронто, впадающей в море), представ­ляет весьма удобный пункт для основания в ней незави­симого княжества, что составляло главный предмет всех стремлений и желаний его. Дела его в Эдессе и Тарсе только разжигали честолюбие тарентского князя. При достижении намеченной цели ему могло мешать присут­ствие в крестоносном войске уполномоченного гречес­кого императора. Роль Татикия, правда, была двусмысленна, но важно то, что он в походе был представителем и защитником интересов греческой империи. С точки зрения Татикия, и Антиохия, подобно Никее, будучи взята крестоносцами, должна была принадлежать греческому императору, и никому другому. Положение Татикия среди крестоносного ополчения было довольно влиятельное, он умерял честолюбивые стремления отдельных вождей. Раймонд Ажильский, писатель крестовых походов, обви­няет Татикия в том, что он, отчаявшись в успехе осады, подговаривал князей снять осаду с города и расположить войска по окрестным селениям, что он поселил между крестоносцами вражду и измену и скрылся из лагеря. Об­стоятельство это очень важно, но оно не вяжется вообще с положением и ходом дел. Анна Комнина прямо обвиня­ет Боемунда в вынужденном бегстве Татикия. Эти два противуположные известия возможно объяснить следу­ющим образом. Боемунд, преследуя свои честолюбивые цели, тяготится присутствием Татикия. Хотя намерения Боемунда не были ни для кого тайной, крестоносцы вся­кий раз, когда находились в стесненном положении, вру­чали ему командование над союзными войсками, вынуж­даемые к этому, во-первых, необходимостью, во-вторых, насильственными действиями со стороны самого Бое­мунда; Татикий же, представитель византийского импе­ратора, был вполне независим и самостоятелен в среде крестоносцев и в то же время пользовался весьма боль­шим авторитетом и мог оказывать влияние на весь ход дел. Боемунду нужно было во что бы то ни стало устра­нить это влияние. Когда разнеслась весть о приближении 300-тысячной армии мосульского эмира Кербуги, кото­рый шел на выручку Антиохии, Боемунд начал доказы­вать вождям, что Кербуга подослан византийским импе­ратором, что цель участия Татикия в их войске состоит в том, чтобы возбуждать мусульман против крестоносцев. Все это вызвало в крестоносцах такую неприязнь против Татикия, что он принужден был бежать. Бегство Татикия имело важное значение для всего хода событий. Кресто­носцы нарушили клятву, данную византийскому императору, устранили греческий элемент из своего ополчения и начали действовать на свой собственный страх. После бегства Татикия Боемунду открылось свободное поле для его честолюбивых замыслов. Боемунд сыграл здесь роль Ахиллеса под Троей. Обиженный Ахиллес оставляет стан греков, проводит в бездействии целые месяцы, пока на­конец греки, теснимые со всех сторон троянцами, не были вынуждены просить его выручить их из беды. Увлекае­мый честолюбием Боемунд, видя, что при той деморали­зации, которая господствовала среди крестоносцев, нельзя поддержать осаду, и ожидая в то же время с часу на час прибытия сильного мусульманского ополчения под начальством Кербуги, сделал решительный шаг. Он за­явил крестоносцам, что если они не предоставят ему главного начальства над всем войском, если не пообеща­ют оставить за ним это главенство и на будущее время для ведения дела крестового похода, если, наконец, не преда­дут в его власть Антиохии в случае ее завоевания, то он умывает руки и не отвечает ни за что и вместе с своим от­рядом оставит их. Между тем среди крестоносцев день ото дня увеличивалась смертность, бегство целых отря­дов и вождей. Находясь в таком положении, крестоносцы порешили предоставить Боемунду все полномочия для ведения дела и обещали исполнить все, что он требовал. Боемунд еще раньше вошел в соглашение с одним из начальников, защищавших антиохийские стены. Это был Фируз, армянин по происхождению. Фируз, как христиа­нин, не мог не питать симпатии к крестоносцам, освобо­дителям всего малоазиатского христианства, кроме того, он имел личную вражду к Баги-Сиану, эмиру Антиохии. Сношения Фируза и Боемунда держались в тайне, и никто не знал о них. Боемунд назначил на 2 июня общий приступ на Антиохию. В ночь с 1 на 2 июня он подвел свой отряд к башне, которую защищал Фируз; башня была сдана. С дру­гой стороны в Антиохию ворвались другие крестоносцы, и в городе началась резня; большая часть мусульманского гарнизона, не успевшая спастись бегством, была перереза­на и перебита. Сам Баги-Сиан едва спасся бегством, но всего только на несколько дней; его поймали и убили. Таким образом, 2 июня 1098 г. Антиохия была взята. Но немного выиграли крестоносцы, занявши город, обнищавший, из­нуренный голодом, ослабленный продолжительностью предшествовавшей осады.

На другой день (3 июня) к городу подошел эмир мо-сульский Кербуга с 300-тысячной турецкой армией. Кербуга знал и о слабости крестоносного войска, и о том бед­ственном положении, в котором оно находилось: кресто­носное ополчение достигало теперь не более 120 тысяч, остальные 180 тысяч частью погибли в битвах с мусуль­манами и в трудном переходе по опустошенным облас­тям после никейского дела, частью же были рассеяны в различных городах Малой Азии в виде гарнизонов. Но и эти 120 тысяч вошли в город, лишенный всяких средств к пропитанию, притом они были утомлены продолжитель­ною осадою и длинными переходами. Кербуга знал это и твердо решился голодом заставить крестоносцев сдаться. Крестоносцы очутились в самом ужасном, безвыходном положении. Три недели они сидели запертыми в городе, изредка делая незначительные и не имевшие никаких по­следствий вылазки, пользуясь тем, что город не вполне тесно был окружен врагами. Для крестоносцев остава­лось одно средство к спасению: по реке Оронто спус­титься к Средиземному морю, в гаванях которого были венецианские торговые корабли. Но этот путь представ­лял много опасностей, им пользовались, однако, сначала поодиночке, а потом целыми отрядами, были даже слу­чаи, что князья и знатные рыцари сдавались на милость мусульман или спасались бегством к морю.

К этому тяжкому для крестоносцев времени относится появление саг и народных сказаний, которые были про­дуктом болезненного фантастического настроения на­родных масс. К этому времени относится и происхожде­ние саги о Петре Пустыннике. Исторический Петр Пус­тынник, спасшись после уничтожения его армии, участвовал, правда, в первом крестовом походе, но не как вождь, а как простой пилигрим, без особенной силы, авторитета и влияния. Только в весьма немногочисленном кружке простого народа Петр Пустынник пользовался некоторым почетом и уважением, это выражалось в том, что его избирали казначеем. Он был, между прочим, одним из первых, которые решились бежать из Антиохии, и только Боемунд остановил его. В это же время состави­лось сказание о св. копье, Раймонд Тулузский, отличав­шийся религиозным настроением между остальными крестоносными вождями, вполне искренно верил в св. копье. Но уже Боемунд, находясь под Иерусалимом, под­смеивался над Раймондом, доказывая ему, что рассказ о св. копье был вымыслом для поддержания упавшего духа и для возбуждения мужества народных масс. Предание о св. копье появилось следующим образом. Однажды при­ходит к Раймонду Тулузскому один монах и рассказывает, что во время молитвы ему явился св. Андрей и сказал, что в городе есть место, где скрыто копье, которым было прободено ребро Спасителя, что в этом именно копье крес­тоносцы должны искать свое спасение. Добродушный Раймонд поверил этому; объявил народу, начали искать, нашли действительно заржавленное копье; толпы крес­тоносцев были воодушевлены этой находкой. Боемунд, назначенный главным предводителем крестоносного ополчения, решился сделать последнее усилие, чтобы ос­вободить Антиохию от осады. В мусульманском войске между тем происходили раздоры между предводителями, в продолжение трех недель многие из них оставили от­ряд Кербуги, так что осаждающая армия значительно ос­лабела. 28 июня 1098 г. крестоносцы сделали вылазку, прогнали мусульман и завладели всем их лагерем. Спасе­ние Антиохии и славная победа над Кербугой приписана была чудесной помощи св. копья, которое с тех пор сде­лалось палладиумом крестоносцев.

Когда крестоносцы овладели Антиохией, религиоз­ный энтузиазм их вождей значительно ослабел. Целый год они проводят в бездействии, во взаимных спорах и распрях из-за обладания Антиохией; они как бы совсем забыли о главной цели своего предприятия — об освовождении от неверных Гроба Господня. Как только мино­вала опасность от Кербуги, тотчас между сильнейшими вождями — Боемундом Тарентским и Раймондом Тулузским — возник довольно крупный спор, характеризую­щий обоих предводителей. Боемунд напоминал теперь крестоносцам об их обещании, данном ему до взятия Антиохии, и требовал исключительного господства в горо­де. Но у Раймонда Тулузского, представителя законности и рыцарской верности долгу, была многочисленная пар­тия, которая в силу чисто материальных выгод находила требования Боемунда вовсе несогласными с положением крестоносцев. Раймонд и его партия настаивали, ввиду данных византийскому императору обязательств, на том, что Антиохия должна быть передана во власть византий­ского правительства. Партия Раймонда взяла верх, и в Константинополь было отправлено для переговоров по­сольство, во главе которого стоял брат французского ко­роля Гуго Вермандуа. О результатах переговоров мы ни­чего не знаем, так как Гуго не возвращался более в лагерь, он сел на корабль и удалился в отечество. То же сделал и другой вождь, Стефан Блуа, который, правда, не играл вы­дающейся роли в ополчении, но участвовал в нем со зна­чительным военным отрядом, так что его удаление не могло не ослабить крестоносное войско. Боемунд, чтобы отстоять свое право на господство в Антиохии, обратил внимание вождей на поведение византийского импера­тора, свидетельствовавшее о враждебных его чувствах к крестоносцам. В то самое время, когда крестоносцы, ли­шенные средств к пропитанию, изнемогали под Антиохией, взятие которой замедлялось еще и тем, что они не имели осадных снарядов, византийский император на­ходился вблизи Антиохии со значительными военными силами и осадными машинами и не захотел оказать кре­стоносцам никакой помощи; между тем при переправе крестоносцев через Босфор он дал слово лично участво­вать в их походе. Теперь же, занимая без особенных уси­лий Ефес, Милет и другие города, без особенных жертв одерживая победы над турками, ослабленными крестоносцами, император покупает ценою крови крестонос­цев легкие победы и расширяет свои владения. На это именно обстоятельство указывал Боемунд как на бесчест­ный поступок со стороны византийского императора, и ему удалось убедить князей в том, что передача Антиохии византийскому правительству принесла бы вред делу крестовых походов. Таким образом Антиохия предостав­лена была во власть тарентского князя.

В Антиохии распространилась смертность, которая похитила многих знатных, в том числе и папского легата, духовного представителя в первом крестовом походе. Крестоносное ополчение терпело большой недостаток и в пище и в одежде. Лишения приводили в экстаз простой народ, который приписывал свои несчастия небесной ка­ре за то, что медлили освобождением Гроба Господня. Вы­веденный из терпения народ угрожал сжечь Антиохию, если его не поведут дальше. Честолюбивый Боемунд усто­ял против искушения и не внял побуждениям долга, — Раймонд же Тулузский и другие вожди двинулись дальше. Они направились к Иерусалиму береговою полосою и не теряли надежды вознаградить себя другими земельными приобретениями. Легкие победы над ослабленным турец­ким населением не вознаграждали их более. Они с завис­тью вспоминали об Эдессе, Тарсе и Антиохии. В особен­ности честолюбивыми желаниями горел теперь Раймонд, всего более обиженный судьбой. Он был из сильнейших вождей крестоносного ополчения, он всех теплее отно­сился к делу крестовых походов, и, однако, до сих пор он не владел ничем, между тем и менее знатные и менее со­чувствовавшие делу похода имеют уже независимые вла­дения. Раймонд остановился у Триполи. Уже все было го­тово для взятия города, как вдруг Боемунд, зорко и ревни­во следивший за тем, чтобы вблизи его княжества не появилось другого самостоятельного владения под гла­венством западного князя, прислал к Триполи коварного Танкреда, который и помешал плану Раймонда. В кресто­носном лагере начались громкие жалобы на князей, про­стой народ требовал немедленного движения к Иерусалиму. Тогда Раймонд, находя невозможным противиться да­лее общему желанию, принужден был оставить Триполи (в середине мая 1099 г.).

Крестоносцы очень много потеряли в спорах из-за Антиохии и Триполи. Летом 1098 г. Иерусалим, находивший­ся во власти слабого багдадского калифа, был завоеван сильным египетским калифом. Таким образом, по мере приближения крестоносцев к Иерусалиму пред ними вы­растали новые и сильные преграды. Иерусалим оказался весьма укрепленным, снабженным сильным гарнизоном. Между тем крестоносная армия, пришедшая к Иерусалиму, представляла одни жалкие остатки того мощного ополче­ния, которое два года назад переправилось через Босфор. Всех крестоносцев было теперь не более 20 тысяч, и те бы­ли изнурены, обессилены длинными переходами, битвами и всякого рода лишениями. В этом ополчении недоставало уже многих знатных; часть погибла от эпидемических бо­лезней, часть осталась в различных завоеванных городах, часть воротилась в отечество. К Иерусалиму пришли из главных вождей только три.- Раймонд Тулузский, Роберт Нормандский и Готфрид Бульонский, после присоединил­ся Танкред. Но у них не было ни средств, ни материалов для предстоявших осадных работ. Крестоносцам помогли в этом отношении генуэзцы и пизанцы; они доставили все необходимое для осады и средства к пропитанию. 15 июля 1099 г. Иерусалим был взят приступом.

Итак, цель была достигнута, крест восторжествовал над исламом. Город был наполнен враждебным мусуль­манским населением, завоеватели обошлись с ним в выс­шей степени жестоко. Как бы в отомщение за свои про­должительные страдания, они предали мечу и огню все, что было в городе мусульманского. Летописцы с удо­вольствием рассказывают о лужах крови, по которым хо­дили воины Христовы. Кровожадностью и хищностью отличался Танкред, удовлетворивший на этот раз, сколь­ко возможно было, своей жестокости и ненасытной ску­пости. Первым делом, которое должны были решить крестоносцы, был вопрос об устройстве административной власти в Иерусалиме. Но здесь снова они разделились на две партии: одна стояла за то, чтобы устроить в Иерусалиме церковную республику с патриархом во главе, — это партия духовного господства; другая партия  выдвигала светский принцип, эта последняя взяла перевес. Предложили Раймонду Тулузскому принять на себя управление Иерусалимом, но он в силу своих личных нравственных принципов отказался; предложили Робер­ту Нормандскому, и тот отказался. Остался один Готфрид Бульонский, который и согласился на предложение, за­явив, однако, что будет носить титул не иерусалимского короля, а «защитника Гроба Господня». Таким образом, Иерусалим был предоставлен во власть герцога нижне-лотарингского Готфрида Бульонского. Это обстоятель­ство имеет важное значение для последующей истории государств, основанных западными князьями. В Малой Азии было другое княжество — Эдесса, принадлежавшее брату Готфрида Бульонского — Балдуину; таким обра­зом, в руках одного дома были два владения, которые при необходимости могли соединиться и оказывать сильное влияние на политику и положение других кня­жеств. Вручение власти над Иерусалимом Готфриду Бу-льонскому обусловливало собою усиление лотарингско-го дома на Востоке. Готфрид Бульонский был человек до­брый, уступчивый, но в то же время весьма недалекий. Он едва не упустил из рук и той незначительной доли власти, которая ему досталась. В первый же год княжения Готфрида духовенство иерусалимское в высшей степени систематично начинает его стеснять, доводя его власть до минимума.

 

Самый желательный, естественный ход событий вслед за окончанием первого крестового похода должен был бы заключаться в дальнейшем проведении того принци­па, который поставили себе крестоносцы, — принципа укрепления христианского элемента в Азии и ослабле­ния мусульманского. Такой именно ход событий был же­лателен и ожидаем всем христианским населением как Европы, так и Азии. Но так как усиление христианского элемента в Азии обусловливало собою в то же время уси­ление тех княжеств, которые были основаны крестонос­цами, и так как это последнее обстоятельство было про­тивно видам и интересам Византийской империи, то ход событий принял совершенно иное направление. Визан­тийские цари с этих пор всегда стояли на страже своих собственных интересов и препятствовали делу усиления христианского элемента в Малой Азии; этим обстоятель­ством объясняется все негодование, все обвинения, кото­рые направлены против Византии со стороны западное-вропейцев.

Турецкий султан Кылыч-Арслан, выгнанный из Никеи, стесненный в Иконии, предоставивший всю Переднюю Азию ее собственным судьбам, не был уже более серьез­ным врагом для Византии, которая и поспешила восстано­вить свои права в Малой Азии. Но раз Передняя Азия пере­шла во владение Византии, политика византийского импе­ратора пошла дальше: он начал подумывать о том, чтобы подчинить своей власти Сирию, Палестину и владения, ос­нованные крестоносцами. Вот почему в событиях XII ст. мы встречаемся с явлением в высшей степени любопыт­ным. Византийский император, объявляя войну кресто­носцам, часто заключает союзы с тем самым народом, ко­торый так недавно еще готов был разрушить Византий­скую империю, — заключает союзы с турками. То же самое делают и западные князья: угрожаемые со стороны Визан­тийской империи, они, видя в ослабленных турках менее опасных врагов, чем были для них теперь греки, заключа­ют с турками союзы, чтобы общими силами выжить из Азии беспокойный греческий элемент. В этом именно об­стоятельстве и заключается весь трагизм положения дел и интерес изучения эпохи.

Между всеми князьями выдающееся положение занял Боемунд. Он, устроившись в Антиохии, сохранил сноше­ния с Западной Европой, что доставило ему весьма благо­приятные условия и выгодное положение для предстояв­шей ему деятельности. Боемунд решился округлить свои антиохийские владения; это и было вполне осуществимо, так как те незначительные и слабые представители му­сульманского элемента, которые еще остались вокруг Ан­тиохии, не могли оказать большого сопротивления. Но Боемунд в 1099 г. встречается с неожиданным для него противодействием. Император Алексей, так часто обе­щавший прислать войско и лично участвовать в походе, после занятия Иерусалима крестоносцами поднимает оружие против самих крестоносцев, направив свои дей­ствия на первый раз против самого опасного своего сосе­да — князя антиохийского. Он снарядил флот и приказал осаждать приморский город Лаодикею, занятый отрядом Роберта Нормандского. Отдать Лаодикею греческому им­ператору было далеко не в интересах антиохийского князя, так как в этом случае он всегда был бы подвержен неприятному соседству и наблюдению со стороны гре­ков. Поэтому взаимные отношения норманнов и греков в 1099 г., принимая все более резкий характер, дошли нако­нец до полного разрыва. Борьба между противниками возгорелась и привлекла к участию посторонние силы. К малоазиатским берегам в это время прибыли корабли ге­нуэзцев и пизанцев, привезшие свежие, хотя немного­численные военные силы, направлявшиеся в Св. Землю. Им Боемунд и указал, что опасность грозит в настоящее время не от мусульман, а от греков, и легко привлек их к участию в борьбе. Таким образом, Боемунд свой личный интерес сделал общим делом, выгнал греческий гарни­зон из Лаодикеи, а пизанцы начали делать нападения на приморские города.

Сила Боемунда была в высшей степени серьезна, другие князья сравнительно с ним не имели значения. У Готфрида, князя иерусалимского, было не более 200 рыцарей и до 2 тысяч малодисциплинированного войска. При такой ма­лочисленности дружины положение «защитника Гроба Господня» было весьма незавидное. Боемунд понял это и желал распространить свое влияние на Иерусалим. Для этого он отправился в столицу Готфрида как бы для того, чтобы исполнить тот нравственный долг, который лежал на нем, — поклониться Гробу Господню. Его сопровождает довольно значительная армия, простиравшаяся до 20 ты­сяч. Боемунд оказал такое влияние на дела в Иерусалиме, что патриархом Иерусалима был выбран архиепископ Пи-занский Адальберт, человек, вполне преданный Боемунду. Новый патриарх, честолюбивый и ловкий политик, напра­вил свои действия к тому, чтобы отнять у Готфрида и ту тень власти, которую тот еще имел. Адальберт хотел осно­вать на Востоке святой престол, подобно Римскому, ввести в Иерусалиме духовный абсолютизм и подчинить себе все светские княжества.

Если мы припомним характер норманнских завоевате­лей, как Роллон, основавший свои владения в Нормандии, как Роберт Гвискар, утвердившийся в Италии; если примем во внимание политику и средства, какими пользовались эти князья для достижения своих целей, то мы будем иметь возможность понять и оценить действия Боемунда. Бое­мунд считал себя ничем не ниже Роллона и Роберта Гвис-кара и хотел повторить в Азии дела, которые его предки совершили в Европе. Боемунд был уже близок к осуществ­лению исторической задачи норманнского народа. Владея сильной армией, он округляет свое Антиохийское княже­ство. Здесь были мелкие государства, принадлежавшие ту­рецким эмирам; но эти эмиры не могли оказать Боемунду сильного сопротивления, так как они были ослаблены войной с крестоносцами, к тому же их силы были разъеди­нены внутренними раздорами. Но стремления Боемунда имели трагический исход, отразившийся неблагоприят­ным образом на всем христианском деле. Боемунд напал на опасного соперника в лице Данишменда Малика Гази, эмира сивасского (на р. Галисе). Оставшись позади кресто­носцев, Данишменды успели настолько усилиться, что по­сле окончательного ослабления иконийского султаната выступили к 1101 г. главным оплотом мусульманского эле­мента в Азии. Появление этой силы было вполне ново и не­ожиданно для Боемунда.

Когда Боемунд по просьбе армянского князя Гавриила в Малатии пошел войной на Малика Гази, то против ожидания встретился с сильным турецким отрядом, потерпел полное поражение, захвачен со многими рыцарями в плен и отведен в Неокесарию, где содержался около четырех лет (1101 — 1104). Этот плен имел важное значение для всех христианских земель в Азии: христиане остались без своего главы, были предоставлены собственным силам среди враждебного магометанского населения. Боемунд, находясь в плену у Малика Гази, очень может быть, сделался его политическим наставником и учителем. Как ни был груб Данишменд, он понял цену своего пленника. Когда византийский император пожелал выкупить Боемунда, Малик Гази потребовал огромную сумму денег. Греческое правительство готово было на все жертвы, лишь бы изба­виться от грозного норманна. Но тут спасло Боемунда со­вершенно случайное обстоятельство: Малик Гази и Кылыч-Арслан поссорились между собою из-за того, как должна была быть разделена между ними выкупная сумма за Бое­мунда. Боемунд воспользовался этим обстоятельством, чтобы выставить им на вид опасность со стороны визан­тийского императора. Он выяснил им, что царь Алексей, завладевши им, избавится от сильного и грозного врага и направит тогда свои силы против них, что если они дорожат собственно выкупной суммой, то ее выплатят им дру­зья его — князья Иерусалима и Эдессы, что в данном случае важнее не деньги, а политические интересы, в достижении которых он может оказать большую услугу всему турецко­му народу, соединившись с ними против византийского императора. Боемунд обещал турецким вождям всю Пе­реднюю Азию, а себе выговорил только Антиохию. Упол­номоченный византийский Григорий Таронит, который вел с турецкими князьями переговоры о выкупе Боемунда, был вовлечен в обман и потому не донес византийскому императору, что переговоры приняли неблагоприятный для Византии оборот. Малик Гази, получив за Боемунда вы­куп от одного армянского князя, освободил его на волю и препроводил в Таре.

Несколько монет, сохранившихся от этого времени, дают нам весьма любопытный и в высшей степени драгоценный материал для уяснения дел в эту эпоху. Монеты принадлежат царству Данишмендов; на одной стороне изображен Иисус Христос, на другой стороне гречески­ми литерами выбито: «Малик Гази, царь Романии и Анато­лии» — явление в высшей степени знаменательное; оно прямо характеризует нам Малика Гази. Он не был похож на тех диких турецких завоевателей, которые жгли, опус­тошали и уничтожали все, что было вне ислама. Малик Га­зи проводит принцип веротерпимости, предоставляет подчиненным народам политическую свободу, оставляя неприкосновенным греческий язык и греческое письмо. В этих монетах в настоящее время имеется единственное указание на ту политическую роль, какую играл в Перед­ней Азии Данишменд и которая была усвоена им, без вся­кого сомнения, по внушению такого умного политика, как Боемунд.

Возвратившись в Антиохию, Боемунд собрал в свои руки все нити политического движения. Он составил большой союз, в котором участвовали как магометан­ские, так и христианские силы, и прежде всего направил свой удар против эмира Мосула и Алеппо, который наи­более теснил христиан во время нахождения его в плену. Хотя средства, собранные Боемундом, и были значитель­ны, но результат далеко не соответствовал его ожидани­ям: христианские князья потерпели полное поражение в битве при Гарране (1104). Это поражение имело весьма важное значение для судьбы христианских княжеств на Востоке, оно возбудило новые надежды в мусульманах и греках и поставило на край гибели самое существование крестоносцев. К тому же и в будущем не предвиделось благоприятной перемены обстоятельств, потому что христиане не сохранили между собою единства; между вождями двух племен, норманнов и провансальцев, про­должала расти вражда и недоверие. Провансальцы в от­сутствие Боемунда при помощи греческого императора завладели Триполи — обстоятельство, которое было весь­ма нежелательно для Боемунда, так как близкое соседство провансальцев могло серьезно угрожать судьбам Антиохийского княжества. Кроме того, Боемунд имел основа­ние недоверчиво относиться к провансальцам еще и по­тому, что они в продолжение всего крестового похода отстаивали интересы византийского царя, заклятого врага Боемунда. После рокового для христиан поражения при Гарране всякая попытка со стороны Боемунда, в смысле  ослабления византийской или мусульманской силы в Азии, казалась уже неосуществимой и несвоевременной, ибо силы христиан были в высшей степени ослаблены. Король иерусалимский, который по своему положению должен был бы играть передовую роль среди христиан­ского элемента и стоять во главе всякого предприятия, направленного для ослабления врагов Христовых, иеру­салимский король, «защитник Гроба Господня», лишен был всякой силы, всякого авторитета. Если и оставались у кого средства для борьбы, то они сосредоточивались в руках антиохийского князя. Но он мало заботился об об­щих интересах, он преследовал свои личные цели. Таким образом, политический горизонт христиан был мрачен; их выручило случайное обстоятельство.

Для исполнения своей заветной мечты Боемунд со­ставляет обширный дальновидный план. Находя налич­ные средства христиан недостаточными для борьбы с двумя врагами, мусульманами и греками, он решил вы­звать для этой борьбы новые силы из Европы. Он сообщил антиохийским князьям, что они переживают в данную минуту весьма опасное для себя время. «Но опасное вре­мя, — утешал он, — возбуждает к великим планам и пред­приятиям. Я полагаю, что в Антиохии можете оставаться вы одни; я же отправлюсь в Европу и привлеку новые силы для борьбы». Но Боемунд был далек от мысли составить второй крестовый поход; честолюбивый и себялюбивый князь преследовал одну личную цель — уничтожить ви­зантийского императора в Азии. Этот план выясняется из действий Боемунда, когда он был в плену у мусульман, а равно и из последующих обстоятельств. Для выполнения этого плана представлялось немаловажное затруднение. Греческий император, как бы предчувствуя, что подобный план мог зародиться в уме предприимчивого норманна, приказал греческим военным судам крейсировать у бере­гов Малой Азии. Существует легенда, которую повторяет и Анна Комнина: чтобы обмануть бдительность греков, Бое-мунд будто бы приказал положить себя в гроб, и таким об­разом удалось кораблю, везшему живого мертвеца, прой­ти беспрепятственно ту сберегательную линию, которую составили греческие суда у берегов Малой Азии. С остро­ва Корфу Боемунд послал письмо, полное сильных угроз, греческому императору.

В Италии Боемунда ожидала восторженная встреча как героя и борца за святое дело. Папа Пасхалис II, человек до­брый и доверчивый, дал Боемунду рекомендательные письма к королям французскому и немецкому и разрешил проповедовать поход против схизматических греков. Бое­мунд провел в Европе три года, и недаром. Его вполне за­служенная слава как лучшего предводителя крестовых по­ходов выросла на глазах европейцев и доставила ему же­ланный успех. Король французский женил его на одной из своих дочерей (Констанце), а другую выдал за Танкреда, чем Боемунд завязывал связи с коронованными европей­скими особами. Его проповедь имела полный успех в Лом­бардии, Франции и Германии. К началу 1107 г., возвратив­шись в Южную Италию, он стал выжидать соединения навербованных им сил. Приморские города — Генуя, Вене­ция и Пиза — предложили к услугам его флот. Весною 1107 г. в Южной Италии собралось многочисленное (свы­ше 30 тысяч) ополчение, снабженное в изобилии оружием и съестными припасами. Эта эскадра должна была внушать серьезные опасения грекам. Таким образом, во имя идеи уничтожения византийского господства и завоевания гре­ческой империи под знаменами Боемунда соединились Германия, Франция, Север и Юг Италии.

Ополчение, во главе которого стоял норманнский вождь, направилось прямо к византийским владениям и осадило город Драч (Dyrrachium). В 1081 г. Роберт Гвис-кар нападал на византийские владения, но с тех пор об­стоятельства во многом изменились в пользу империи.

Вследствие побед, одержанных крестоносцами на Востоке, Византия избавилась от врага, угрожавшего ей в Азии, и император Алексей, располагая значительными морскими и сухопутными силами, имел полную возможность защищать свои западные владения. Драч оказался очень сильным и укрепленным городом, для взятия которого нужно было сделать еще большие приготовления: пост­роить лестницы, стенобитные машины, башни, а лесу у крестоносцев не было. К этому присоединилось еще то, что греческий флот отнял у крестоносцев возможность подвоза съестных припасов. Крестоносцы начали тер­петь лишения; поднялся ропот среди войска; от Боемунда требовали, чтобы он не тратил бесполезно времени в осаде города, а вел бы войска дальше. Подобное внутрен­нее и внешнее положение дел заставило Боемунда пре­кратить осаду и начать переговоры с византийским им­ператором. Царь Алексей хорошо знал своего противни­ка и потому в переговорах употребил всю осторожность и настойчивость. В 1108 г. был заключен мир, унизитель­ный для честолюбия норманнского князя. Он должен был отказаться от всех своих планов, от притязаний на Кили-кию, Лаодикею и провансальские владения, обязался пе­редать Антиохию византийскому царю, если не оставит после себя мужского поколения, и, что еще унизительнее, даже употребить силу против своего брата, если бы он не согласился на эти условия. Этим и оканчивается деятель­ность Боемунда. С 1108 г. он не играет уже никакой роли. Может быть, он и хотел еще раз повторить свою попытку, но на этот раз не встретил более того одушевления в Ев­ропе, какое нашел ранее. Да и обстоятельства были сов­сем иные. Папа Пасхалис был в борьбе с германским им­ператором Генрихом V; занятый тяжелою и рискованною борьбою, он на этот раз иначе взглянул на дело Боемунда и не только не оказал ему поддержки, но даже вошел в сношения с византийским царем и был готов сделать ему крупные уступки относительно Южной Италии, чтобы получить от него помощь в борьбе с императором. Бое­мунд умер в 1111 г.

Оценивая деятельность Боемунда, мы должны при­знать, что он принес много вреда всему христианскому делу на Востоке, что он есть главный виновник всех бед­ствий, неудач и потерь крестоносцев. Христиане на Вос­токе должны были преследовать одну цель: твердо сохра­няя солидарность между собою, они должны были заклю­чить в то же время прочный союз с Византийской империей и направить все силы на мусульман. Между тем роковая ошибка христиан заключалась в их соревнова­нии между собою и во вражде с Византией, самая сильная ответственность в этом отношении падает на Боемунда. Он своим честолюбием поселил антагонизм между Ви­зантийскою империею и крестоносцами. Он первый ввел в практику тот странный прием, к которому впоследст­вии прибегали и византийские императоры: он первый начал заключать дружественные союзы с тем народом, против которого было направлено все крестоносное движение.

 

Глава VIII

 

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ АЛЕКСЕЯ КОМНИНА. УЧАСТИЕ РУССКИХ В ДЕЛАХ ВИЗАНТИИ

 

Как ни благоприятными могли представляться достигну­тые Алексеем успехи по отношению к крестоносцам, но он не мог почивать на лаврах, пока не обезопасил ближайших и наиболее плодородных областей Малой Азии от новых бедствий вражеского нападения. Не о покое и не о развлече­ниях заботился он, говорит цесаревна Анна (1), а о том, чтобы прекрасные приморские области от Смирны до Атталии, вполне опустошенные варварами и находившиеся в отчаян­ном положении, привести в прежнее состояние, установить в них должный порядок и возвратить туда разбежавшееся земледельческое население. В этих заботах он нашел ревно­стного исполнителя его желаний в лице Евмафия Филокала, бывшего лукой Кипра. О нем замечено, что он был совсем незнаком с военным делом, не умел ни стрелять из лука, ни пользоваться для защиты щитом, но вместе с тем прекрасно понимал теорию военного дела и отлично умел пригото­вить неприятелю засаду. Ему удалось сохранить наилучшие отношения с крестоносцами и ничем не поступиться в их пользу. Лучшего администратора трудно было найти, как это скоро и оказалось. Евмафий назначен был стратигом в Атталию и получил в управление всю область, которая прежде отличалась морскими качествами своего населения и составляла Кивиррэотскую фему. Из Абидоса, в котором было сосредоточено таможенное ведомство, Евмафий пе­ренес свою деятельность в Адрамиттий, весьма сильно пост­радавший в эпоху господства в этих местах пирата Чахи. От­строив вновь совсем было запущенный и обезлюдевший го­род, он принял меры к заселению его охотниками, привлеченными отовсюду, и создал из него сильный оплот против турок-сельджуков. Последние, испытав неоднократ­ные поражения от крестоносцев, держались несколько вда­ли от греческих владений, хотя все же им принадлежала зна­чительная часть малоазийских фем. Ближайшее укрепле­ние, в котором держались турки, было Лампе, сюда направил Евмафий свои силы, нанес туркам поражение и взял большой полон. Дальнейшим его делом было взятие Филадельфии, но это уже встревожило турок и побудило их к решительным предприятиям. Эмир Каппадокии Асан на­пал на византийские области, подчиненные стратегу Евмафию, и произвел в них опустошения и хищения. Его целью были города Смирна, Нимфей и Пергам. Искусным отраже­нием турецких отрядов византийский стратиг не допустил опустошения означенных городов и тем оправдал благо­приятный о нем отзыв Анны Комниной. Но в 1111 г. возоб­новились военные столкновения в Малой Азии, вызванные призывом султана Мухаммеда ко всем правоверным. Султан Икония, который теперь представлял для Византии ближай­шего турецкого властителя, взял на себя задачу вытеснить кисийской фемы. Но царь Алексей, имея опору в примор­ских городах, легко справился с угрожавшей опасностью и принудил иконийского эмира к заключению мира. Хотя и и следующем году (1113) продолжались столкновения и хотя турки снова простирали свои набеги до Никеи и Бруссы, с одной стороны, и до Пергама и Адрамиттия — с другой, но это были кавалерийские наезды, которые не сопровожда­лись прочным завладением.

Угрожавшая опасность на Дунае отвлекла внимание ца­ря от восточной границы, но в 1115 г. снова возобновилась здесь война. Хотя серьезная болезнь лишала Алексея его обычной энергии и хотя приготовления к новому походу велись довольно медленно, но нельзя не отметить, что по­пытка иконийского султана воспрепятствовать возвраще­нию под власть Византии отошедших к туркам земель была с успехом отстранена. Главной опорой византийского по­ступательного движения был на этот раз Лопадий, откуда царь грозил самой столице Малик-шаха, Иконию. Так как большинство населения в стране принадлежало к гречес­кому племени, то движение греков встречало содействие и сочувствие в местных жителях. В событиях на восточной границе принимали участие полководцы Евстафий Камица, Михаил Стиппиот и Варда Вурца, с которыми мы будем не раз встречаться в дальнейшем изложении. Главные столкновения происходили во Фригии, где туркам нанесе­ны поражения при Филомилии, Поливоте и Ампуке (2), после чего султан Малик-шах принужден был заключить мир. Не разделяя преувеличенной оценки этих успехов со стороны цесаревны Анны, мы должны допустить, что турки-сельд­жуки все же поставлены были Алексеем в необходимость очистить область Дорилея, где прежде было гнездо их вла­сти, и ограничиться Иконием. Аморий и Филомилия могли считаться опорой византийской власти, откуда греки мог­ли постоянно угрожать иконийскому эмиру. О приобрете­ниях Византии в Сирии была речь выше.

Последние годы царя Алексея были омрачены семей­ными огорчениями. Между многочисленными членами царской семьи Комнинов и родственными с царским до­мом родами Дук, Вриенниев и Далассинов не было до­стигнуто единство взглядов насчет династического принципа. Царь Алексей, как родоначальник и основа­тель династии, придерживался того воззрения, что на­следство власти должно принадлежать его старшему сы­ну, Иоанну, который с юных лет был сопричислен к влас­ти. Но и в самой его семье, состоявшей из трех сыновей и четырех дочерей[23], не было по этому вопросу одинаковых взглядов, вследствие чего в семейных отношениях царя Алексея отмечается холодность и взаимное недоверие. В этом отношении необходимо войти в некоторые по­дробности. Во все продолжительное царствование Алек­сея женскому влиянию было предоставлено большое ме­сто не только в придворной жизни, но и в политике. Сто­ит здесь напомнить о знаменитом хрисовуле царя Алексея, данном на имя его матери, женщины с мужским характером, которая во время первых и самых тревож­ных лет царствования Алексея держала в своих руках всю администрацию империи. Можно думать, что со време­нем влияние матери стало для царя довольно отяготи­тельным, но нельзя указать каких-либо резких мер, при­нятых им против своей матери, которая с течением вре­мени удалилась в монастырь Спаса Всевидящего, ею же, вероятно, и основанный[24], где и оставалась до самой смерти (около 1110 г.). Можно, впрочем, думать, что, по­степенно вырастая при дворе и в высшем обществе, пар­тия царицы Ирины была главным препятствием для того, чтобы Анна Далассина могла удержать свое влияние. По­литическим принципом этой второй партии была идея перенесения наследства власти на старшую дочь царя, Анну, которая была на пять годов старше своего брата Ио­анна, вследствие чего на ней действительно в свое время покоились надежды династии. Мы уже говорили, что при воцарении Алексея была сильна тенденция соединить новую династию с фамилией Дук, в этих видах предпола­галось устроить брак Алексея с царицей Марией, супру­гой Михаила VII Дуки, в этих же видах порфирородный Константин Дука обручен был с Анной Комниной, кото­рая с юных лет, таким образом, считалась будущей визан­тийской императрицей, и в этих видах ей дано было весь­ма хорошее образование. С течением времени, когда не стало в живых обрученного с нею Константина и когда проект передачи наследства в род Дук потерпел круше­ние, цесаревна Анна, хотя и вышла замуж за представите­ля аристократического рода Вриенниев, цесаря Никифора, никогда не могла помириться со скромной ролью и оставить честолюбивых планов на царскую корону. Ири­на и Анна выдвинули проект передачи наследства на цар­скую власть в линию Анны Комниной и Никифора Вриенния, отец которого при Никифоре Вотаниате был не­которое время номинальным носителем короны. Между сыновьями Алексея одни были на стороне его планов, другие поддерживали партию матери: Андроник, второй сын Алексея, склонялся на сторону Анны и ее супруга, а третий сын, Исаак, поддерживал партию отца и был глав­ным деятелем в пользу перехода власти к Иоанну. Царь Алексей отдавал себе полный отчет в положении дела и принимал все меры, чтобы царица Ирина не воспользо­валась обстоятельствами для проведения переворота. Писатели с нескрываемой насмешкой указывают, что царь, в молодости нередко изменявший своей жене, под старость так привязался к ней, что брал ее с собой во все походы. На самом деле Алексей не доверял Ирине и дер­жал ее близ себя с той целью, чтобы не допустить ее до политической деятельности в пользу ее заветных планов. Таково было положение дел в начале 1118 г., когда царь, находясь в ипподроме, почувствовал сильный при­падок и был поспешно вынесен на руках сначала в Боль­шой дворец, а потом в Манганский дворец, на берегу мо­ря. Могло быть, что желали доставить больному царю больше спокойствия, перенесши его в Манганы, а могла быть и другая цель: Ирина могла желать ближе следить за теми лицами, с которыми царь будет в сношениях, во вся­ком случае не допустить старшего сына царя видеться с ним. Около постели умирающего началась борьба влия­ний и игра страстей. Рядом с притязаниями политических партий обнаружилось соревнование между придворными врачами Николаем Калликли и Михаилом Пантехни, ко­торые также не были чужды указанных политических партий. Ирина употребляла все средства склонить царя к своим планам, она старалась с этой целью опорочить Ио­анна в глазах отца и не допускать его к больному. Алексей, по-видимому, не вступал в пререкания с супругой и отде­лывался молчанием на все ее просьбы и наговоры. В кон­це концов перевес оказался на стороне той партии, кото­рая стремилась доставить наследство Иоанну Комнину, и в этом отношении, конечно, не было случайностью, что старший сын царя оказался носителем царского кольца с печатью, которое он выставлял как вещественный знак изъявления воли умершего царя. Царице Ирине, когда она увидела, что ее перехитрили, приписываются следующие слова, обращенные к умершему: «И при жизни ты отли­чался всяческим коварством, одно говоря, другое держа на уме, и ныне, по смерти, ты придерживаешься тех же обычаев, каким прилежал в жизни» (3). Несмотря на приня­тые Ириной меры, к вечеру 15 августа, когда царь чувство­вал себя особенно плохо, к нему был допущен Иоанн, и, по всей вероятности, по желанию умирающего. Что здесь происходило между отцом и сыном, сказать трудно. По­этому нельзя решительно высказаться и относительно то­го, что затем последовало. Действовал ли Иоанн Комнин по внушению своего отца и действительно ли получил от него перстень с царской печатью, как утверждают его приверженцы, или же, напротив, осведомившись о близ­кой смерти отца, он на собственный страх завладел двор­цом и провозгласил себя царем, как утверждают сторон­ники царицы Ирины, это остается невыясненным. Царь умер ночью с 15 на 16 августа 1118 г. В эту же ночь, сопутствуемый своим братом Исааком, Иоанн поспешил в св. Софию, провозгласил себя императором и был короно­ван патриархом Иоанном IX. Отсюда он отправился в Большой дворец, где варяжская стража оказала было ему сопротивление, но перстень с царской печатью открыл Иоанну доступ во дворец. Партия Ирины и Анны была проиграна. Но что положение считалось весьма серьез­ным, можно видеть из того, что тело умершего царя без обычной помпы на другой день было погребено не в цар­ской усыпальнице, а в монастыре Спаса Филантропа, что поблизости от дворца Манганы (4). Несколько дней Иоанн не решался выходить из дворца, боясь измены.

В последние годы царствования Алексея, именно под 1114 г., упоминается в придунайских областях о русском отряде под предводительством Владимира Всеволодовича Мономаха. Не в первый раз византийская летопись говорит то о дружественных, то о враждебных отношениях Руси к Византийской империи. Мы оставляли этот вопрос без об­стоятельного разъяснения, хотя уже и в течение XI в. рус­ские принимали некоторое участие в судьбах империи в качестве постоянного военного корпуса, жившего в импе­рии и состоявшего на службе царя. Существование этого корпуса, постоянно обновляемого притоком новых дру­жинников из Киева, свидетельствует о прочной связи, уста­новившейся между Русью и Византией после просвещения Владимира христианством. После прекрасного исследова­ния о варяго-русской дружине в Константинополе, при­надлежащего академику Васильевскому (5), легко восстано­вить историю военного вспомогательного отряда, при­сланного в Константинополь Владимиром в 989 г. Первое время русские, по-видимому, были присоединены в качест­ве небольших частей к разным византийским отрядам и упоминаются в разных местностях, где происходили воен­ные действия. Так, в 1016 г. царь Василий II, захватив в плен болгар, предоставил третью часть пленников союзной Ру­си. Это было около нынешней Битоли. В 1019 г. в сражении при Каннах греки нанесли норманнам большое пораже­ние, причем часть победы приписана русскому отряду.

Около 1024 г. упоминается о прибытии в Константинополь отряда в 800 русских под предводительством Хрисокира. С этим отрядом случилось, однако, странное приключение: он не подчинился предъявленному к нему требованию ра­зоружиться, ушел в Мраморное море, был в Абидосе и по­том был истреблен начальником кивиррэотского флота.

В 1034 г. во Фракисийской феме в Малой Азии зимова­ли варяги. Под этими последними, несомненно, следует подразумевать русских. Рядом остроумных сопоставлений Васильевский приходит к заключению, что в этом же отря­де находился знаменитый принц норвежский Гаральд (6), ко­торый принимал участие в войнах с малоазийскими тур­ками-сельджуками вместе с Георгием Маниаком и потом вместе с ним же переправился в Южную Италию в 1038 г. Вследствие блистательной победы над арабами при Траине, на северо-запад от Этны, Маниак завладел Сиракузами и другими укреплениями, находившимися во власти ара­бов, так что к началу 1040 г. вся Сицилия была снова в ру­ках императора. Не входя здесь в подробности, которые были изложены в другом месте, будем следить за дальней­шими известиями об отношениях Руси к империи.

К 1047 г. относится поход на Константинополь Влади­мира Ярославича, о котором имеется подробное сообще­ние в летописи Пселла (7).

«Это варварское племя, — говорит Пселп, — всегда пи­тало яростную и бешеную ненависть кромэйской влас­ти, при каждом удобном случае изобретало то или другое обвинение, они создавали из него предлог для войны с на­ми... Хотя варвары и не имели против Константина Мо­номаха никаких обвинений, но, чтобы их приготовления не оказались бесполезными, они подняли против него вой­ну беспричинную. Когда же они тайно вступили в Пропон­тиду, то сначала потребовали от нас заключения мирно­го договора под условием выплаты им большой суммы, именно определяли на каждое судно по тысяче статиров[25]. Они предъявляли такие желания или потому, что предполагали у нас золотоносные россыпи, или, во всяком случае, решившись сражаться... А у нас в то время морские воен­ные средства были весьма недостаточны. Огненосные ко­рабли были разбросаны по разным приморским местам для охраны той или иной нашей области. Посему импера­тор, собрав остатки старого флота и снарядив их, вос­пользовался перевозными царскими судами, а равно не сколькими триэрами, снабдив их военными людьми и боль­шим запасом греческого «влажного» огня, выставил этот флот против неприятельских лодок. Сам же царь, сопут-ствуемый избранной частью сената, ночью стал якорем в той же самой гавани (где стояли русские суда) и таким образом открыто объявил варварам морское сражение. Не было человека, — продолжает автор, сам будучи лич­ным наблюдателем описываемого, — который бы, смотря на это, не испытывал сильного смущения. Я сам стоял тогда подле императора, который сидел на холме, слегка возвышающемся над морем, и смотрел на происходившее».

Византийские моряки при помощи разрушительного действия греческого огня одержали полную победу над русскими, против которых были также и стихии, ибо под­нявшийся ветер расстроил связь между их судами и отнес часть их в море, где они частию потерпели крушение у прибрежных скал, частию были потоплены нагнавшими их триерами.

Обстоятельства, вызвавшие этот поход, едва ли Пселлу могли быть известны. Напротив, согласно большинству известий, отношения между Византией и Киевской Русью были до описываемого похода самые дружественные. Это подтверждается и тем обстоятельством, что в первой половине XI в. в Царьграде жили русские купцы и что не­которые сказания о чудесах Николая Чудотворца состав­лены русским, жившим в Константинополе (8). Несмотря на это военное столкновение, на службе императоров про­должали оставаться русские военные люди как в описы­ваемое время, так и после Константина Мономаха. Визан­тийское правительство лишь приняло необходимую меру предосторожности, препроводив русских в отдаленные провинции, где о них и сохранились, хотя и скудные, известия.

Около половины XI в. происходит большое движение народов в южнорусских степях. Печенеги перешли за Ду­най, на их место в степях Южной России появились половцев, или куманы. Это значительно затруднило прямые сношения между Русью и Царьградом, хотя не повлияло на положение постоянного русского отряда, состоявшего на службе в империи. Но в то же время постоянными союзными отрядами империя начинает пользоваться из южноитальянских норманнов, которые становятся известны в ле­тописи под именем франков и упоминаются иногда рядом с русскими: варяги и франки. Так, в походе Романа Диоге­на на Восток, окончившемся известным поражением и пленом его, собранное им войско состояло кроме визан­тийских подданных из франков, русских, печенегов, ара­бов и грузин. По словам арабского писателя Ибн ал-Асира,

«при Хелате отряд Алъп-Арслана встретил предводителя русов. Они сразились, и были разбиты русские, и был взят в плен их предводитель и приведен к султану, который отрезал ему нос».

В царствование Алексея Комнина в качестве вольнона­емной военной дружины появляются англосаксы. Значе­ние их на византийской военной службе получает совер­шенно особый политический смысл, если принять в сооб­ражение то обстоятельство, что главным соперником царя Алексея был представитель норманнского племени Роберт Гвискар, соплеменники коего в лице Вильгельма Завоевателя и его дружины подчинили англосаксов (1066). Первые признаки движения англосаксонского племени в Византию относятся к начальным годам прав­ления Алексея Комнина. Явившись на выручку осажденно­го Робертом Драча, Алексей имел в своем войске и отряд варягов под начальством Набита. Хотя имя варяжского предводителя легко объяснить в смысле принадлежности его к русскому народу, но не будем на этом настаивать. По окончании войны с Робертом царь Алексей в 1085 г. пост­роил укрепление Кивот, или Кеветот латинских летописцев, в Никомидийском заливе с целью оказать сопротив­ление туркам-сельджукам, овладевшим к тому времени Никомидией. Охрана этого укрепления была поручена англосаксонскому отряду, который, однако, через некото­рое время переведен в столицу, и ему поручена охрана Большого дворца. Это было перед самым началом кресто­носного движения, когда Алексей стянул в Константино­поль все силы, какими можно было располагать. Но с тех пор под варягами, составлявшими лейб-гвардию импера­тора, должны быть понимаемы не русские, а англосаксы. Таким образом, и этот так, по-видимому, малозначитель­ный факт свидетельствует о сближении с Западом, кото­рым характеризуется империя накануне крестовых похо­дов. «Поворот к Западу... выразился в замене русских пра­вославных людей людьми Запада» (9).

Мы считали необходимым изложить эти несколько су­хие и однообразные известия о присутствии русского во­енного отряда на службе империи. Этот отряд пользовался в качестве почетной стражи во дворце и в качестве лейб-гвардии императоров немаловажным значением. По-ви­димому, перед крестовыми походами значение русского отряда начинает падать, уступая место англосаксонским наемникам. С этими наблюдениями переходим к легенде о походе на Византию Владимира Мономаха. Сам по себе этот факт не заслуживает особого интереса, и тем более что известия о нем спутаны. Дочь царя Алексея, которая могла бы располагать хорошими сведениями, дает сухое сообщение, что в 1114 г. до Константинополя дошел слух, будто половцы приготовляются к вторжению в области империи. Так как речь шла о защите дунайской границы, то император поспешил лично в Болгарию, поставил гар­низоны в балканских проходах и потом подошел к Видину, где, впрочем, мог только удостовериться в том, что полов­цы отложили переправу за Дунай. По всей вероятности, что подтверждается и русской летописью, здесь имеется в виду, собственно, поход киевского князя Владимира Все­володовича Мономаха, или его воеводы Ивана Войтишига, или сына его Вячеслава. Хотя это входит, собственно, в русскую историю, но по общности имени Мономах, которое носил киевский великий князь и один из византийских царей, Константин IX (1042—1054), этот эпизод не должен остаться неисчерпанным и в нашем изложении. По русским известиям, поход Владимира Мономаха на Дунай вызван был желанием поддержать притязания на престол сына Романа Диогена Льва, который был женат будто бы на дочери киевского великого князя. Хотя византийская летопись совсем не знает о Льве Диогеновиче и об его родстве с великокняжеским домом в Киеве, но та же летопись, хотя совершенно в другой обстановке и при других обстоятельствах, упоминает о Константине Диогеновиче, убитом в сражении с турками-сельджуками близ Антиохии, и о появлении потом самозванца того же имени, ко­торый бежал к половцам, ходил с ними в поход против им­перии и был ослеплен греками, обманом захватившими его в плен; но это было в 1095 г. Таким образом, выяснение того обстоятельства, кто был зятем Мономаха, осталось совершенно не удавшейся доселе попыткой (10). Можем ут­верждать лишь тот факт, что в занимающее нас время про­должались еще сношения между Русью и Византией. Так, известны два письма Михаила VII Дуки (1071 — 1078), по­сланные к двум русским князьям с просьбой у них помощи против болгар и корсунян (11).

 

Глава IX

 

ВРЕМЯ ЦАРЯ ИОАННА КОМНИНА

 

Подробной и современной истории Иоанна Комнина, получившего прозвание Калоиоанна, не сохранилось, и едва ли была такая написана. Историки периода Комни-нов, Иоанн Киннам и Никита Акоминат, весьма кратко излагают время Иоанна, в особенности они скудно осведом­лены о западных делах и, касаясь на основании слухов и устных преданий того, что происходило в Италии и на Балканском полуострове, часто впадают в ошибки и не мо­гут быть хорошими руководителями. Хотя в XII в. Византия вполне вошла в круговорот европейской жизни, так как за­падные народы вторгались в имперские владения со всех сторон и западные нравы и учреждения постепенно вхо­дили в Византию, но так было серьезно создавшееся на восточной границе, в Сирии и Палестине, положение вследствие образования на Востоке христианских кня­жеств, что для преемников Алексея Комнина восточная граница должна была представлять более значения, чем западная. Очевидным для них оправданием служило и то, что западноевропейские события находили себе живой отклик, а иногда и разрешение в Иерусалиме и Антиохии. Так или иначе византийская летопись хуже осведомляет нас о западных событиях, чем о восточных.

Между тем эпоха Комнинов, составляющая наиболь­ший подъем византинизма, какого империя никогда уже потом не достигала, самыми выразительными своими чер­тами относится к западной истории. Хотя время Калоио-анна до известной степени было продолжением царство­вания Алексея, но при нем гораздо рельефней выказались потребности времени, он был отзывчивей на запросы сво­его века и, по-видимому, менее увлекался фантастически­ми планами и охватившим тогда высшее византийское об­щество религиозным и политическим индифферентиз­мом, чем его сын Мануил и потомство его брата Исаака севастократора. Иоанн представляет собой более цельный характер, чем его отец и сын. Изложение истории его вре­мени много выиграет в своей рельефности, если мы не бу­дем отвлекаться мелочами и сгруппируем факты по тем главным течениям, которыми роковым образом направля­ется вся византийская история XII в. События времени Ка-лоиоанна рассмотрим по следующей схеме: 1) западные дела, 2) события на восточной границе и 3) внутренние от­ношения.

 

1. Сицилийское королевство и Западная империя

 

Западная политика царя Иоанна обусловливалась сочетанием тех политических и народных сил, которые частию вновь организовались, частию выросли на прежних осно­вах в начале XII в. Можно утверждать, что германская поли­тика византийского царя внушена была боязнью неожи­данного и опасного удара со стороны южноитальянских норманнов. Опасение серьезных затруднений с этой сто­роны вполне было основательно. Империя не могла не рас­сматривать как покушение на свои вековые права неожи­данные политические события, происшедшие в Южной Италии: соединение Аггулии и Сицилии под властью сици­лийских графов в 1127 г. и венчание Рожера II королевским венцом в 1130 г. Но успехи норманнов в свою очередь зави­сели оттого положения, какое заняли в то время угры и сер­бы, и от тех затруднений, какие Византия испытывала на своей западной границе и на Адриатическом море. В какой тесной связи находились указанные политические собы­тия с ролью христианских княжеств на Востоке, лучшим подтверждением тому служит известный факт, что браком вдовы сицилийского владетеля с королем иерусалимским Балдуином корона Иерусалимского королевства переходи­ла к сицилийским норманнам. На этой политической осно­ве выросли весьма характерные для XII в. родственные свя­зи и дружественные переговоры между восточным и запад­ным императорами. Так как западная политика Иоанна Комнина подчинялась создавшемуся в Южной Италии и отразившемуся на побережье Адриатического моря между­народному положению, то для историка является настоя­тельной и первой задачей выяснение роли южноитальян­ских и сицилийских норманнов в начале XII в.

Мы уже выражали раньше мысль, что норманны в сред­ней истории являются не только разрушительно-завоева­тельным народом, но вместе с тем творческим и созида­тельным элементом. Ряд даровитых деятелей появляется на небольшом пространстве времени, которые с замечательным искусством использовали современное полити­ческое положение и придали небольшой группе авантю­ристов, начавших селиться в Южной Италии, громадное-историческое значение. В занимающее нас время из юж­ноитальянских норманнов происходили первые полити­ческие деятели, которым принадлежала руководящая роль в Европе и в Азии. Выше мы ознакомились с двумя князья­ми из этого поколения норманнов: с Робертом Гвискаром и Боемундом; первый в Европе, второй в Азии заняли пер­востепенное политическое значение и наполнили своими предприятиями и остроумными планами историю конца XI и начала XII в.

Нам следует в настоящее время познакомиться с треть­им норманнским представителем этой эпохи, с младшим сыном Танкреда Готвиля, сицилийским графом Рожером. После того как Роберт Гвискар получил титул герцога Апулии (1059), младший его брат Рожер оставался владетелем небольшого удела в Калабрии, Мелито, который по своему отдаленному положению представлял мало значения. Но скоро этому скромному вассалу герцога Апулии выпала счастливая роль. В соседней Сицилии, присоединявшейся к владениям герцога Апулии, продолжалась еще борьба между арабами и христианами, последние, однако, едва держались в некоторых горных местах (Кастроджованни) и почти везде отступили перед арабами, захватившими уже все приморские города и крепости. Кроме продол­жавшейся борьбы с христианами между самими арабски­ми эмирами и владетелями не было мира, вследствие чего постоянно открывалась возможность посторонних влия­ний на острове. Рожера пригласили, как говорит преда­ние, христиане города Мессины в 1060 г. прийти к ним на помощь, обещая ему сдать город (1). Может быть, не столько приглашение со стороны христиан, сколько естественное стремление норманнов распространить свои владения на соседний остров привело Рожера к походам в Сицилию. Как скоро окончено было в Южной Италии усмирение вассалов, восставших против сурового господства нового герцога, мы видим Рожера в 1061 г. ведущим переговоры с мусульманским владетелем Ибн Тимной, который захва­тил Сиракузы и Катанию и принудил признать свою власть Палермо. Но в борьбе с независимым владетелем южной части Сицилии Ибн Тимна потерпел неудачу — тогда ему пришла мысль обратиться за помощью к нор­маннам, с которыми, впрочем, он и раньше имел сноше­ния. Явившись в Реджио, где в то время были Роберт Гвис­кар и Рожер, он описал им положение дел на острове и убедил их, что завоевание Сицилии не представит боль­ших трудностей (1061). Завоевание Сицилии оказалось, однако, далеко не таким легким предприятием. Не входя здесь в изложение подробностей, ограничимся общим указанием, что Рожер частию при помощи брата своего Роберта, который даже лично принимал участие в похо­дах в Сицилию, успел ступить твердой ногой на острове, когда подчинил Мессину и в 1072 г. Палермо. С тех пор власть арабов держалась только в южной части полуост­рова, но судьба Сицилии после сдачи Палермо уже была решена, и главная заслуга в этом отношении принадлежит вполне Рожеру. Со смертью Роберта Гвискара в 1085 г. по­ложение членов правящего норманнского дома измени­лось. Герцог Апулии и племянник графа сицилийского Ро­жер I хотя и был по господствующему праву сюзереном своего дяди, который был обязан ему ленной присягой, тем не менее на практике граф Сицилии был сильней сво­его племянника-сюзерена и приобрел над ним большое влияние тем, что оказал ему сильную поддержку для ут­верждения его власти. Взамен оказанных услуг граф Ро­жер получил значительные привилегии по управлению Сицилией, и, между прочим, ему уступлены были некото­рые феодальные права, принадлежавшие герцогу Апулии, как, например, доходы с города Палермо и бесконтроль­ная власть во всей норманнской Сицилии.

Под умным и либеральным управлением Рожера дела Сицилии складывались весьма благоприятно по отноше­нию к завоевателям. Так, после взятия Палермо Рожер на­шел возможным оставить город под управлением араб­ского эмира, предоставив жителям значительные гарантии и ручательства, обеспечивающие им жизнь и правый суд. С применением принципа раздачи чинов он также был осторожен и, пока Сицилия не была окончательно подчинена, старался не умалять своей власти над воен­ными людьми. Лишь в 1091 г., когда завоевание было окончено, начал делиться со своими сотрудниками зем­лями и пожалованиями. Большим для него преимущест­вом было то, что его войско, принимавшее участие в заво­евании страны, происходило из разных областей Италии и не было исключительно норманнского происхожде­ния. Ленная система не была здесь проведена во всей по­следовательности, напротив, местный элемент из хрис­тиан — греков и арабов — не был вполне порабощен и ос­лаблен и оказал графу Рожеру неоцененную услугу в завоевании и усмирении страны. Оказывая покровитель­ство грекам в городах и монастырях, Рожер находил в них опору против мусульман. Но, с другой стороны, и по­литика очищения острова от мусульман не входила в ви­ды Рожера. Здесь, по словам новейшего историка (2), в пер­вый раз в истории христианского мира под давлением обстоятельств осуществлена была идея толерантного го­сударственного устройства. И действительно, Рожер не только умел быть терпимым к мусульманам, но и пользо­вался их силами для своих военных целей, применил их административную и податную систему для потребнос­тей своего государства.

Уже в 1088 г. имеются известия о сношениях Рожера с папой. На этот раз, однако, сам Римский епископ прибыл в Сицилию, чтобы переговорить с графом Рожером о со­временных церковных делах. Легко понять, что Римская Церковь не могла без участия относиться к сицилийским событиям. В Сицилии не только возникало благодаря ус­пешной деятельности Рожера христианское государство, но вместе с тем воссоединяема была с Римской Церковью область, которая прежде составляла ее неотъемлемую принадлежность. Рожеру было в высшей степени важно установить правильные отношения с римской курией, ко­торая в XI в. раздавала королевские и императорские короны. Еще в 1063 г. он получил от папы Александра II освященное знамя и церковное благословение и с тех пор находился в тесных отношениях с Римом, хотя и не оставлял своей либеральной политики. С большей свободой мог действовать Рожер там, где его политика была наиболее верна, хотя и не так приятна для курии. Оказанная им под­держка православию с политической точки зрения была так настоятельна, что сами папы были убеждены в ее спра­ведливости, хотя в этой политике была большая опас­ность для Рима. С точки зрения папства завоевание Сици­лии было столько же победой над Константинополем, как над исламом: Греческая Церковь отняла от Рима сицилий­ские епископии в VIII в., и арабское господство не ослабило притязаний Рима. Таким образом, со стороны Римской Церкви не было желательным поддерживать греческий элемент в Сицилии. Тем не менее, опираясь на каноничес­кое право Греческой Церкви, Рожер приобрел весьма сильное влияние над епископами и клиром и мог достиг­нуть чрез это весьма важных результатов. Ему удалось со­здать в Сицилии такую католическую Церковь, которая до крайности мало зависела от Рима и весьма много от кня­зя3. Рожер был женат три раза. Уже под старость он всту­пил в третий брак, с Аделасией, племянницей знаменито­го маркграфа Бонифация. От нее родился в 1095 г. сын, названный по имени отца и вступивший в обладание Си­цилией по смерти его (1101) под именем Рожера II. За его малолетством управляла умная и в высшей степени энер­гичная графиня-мать, вдова Рожера I.

Следуя во всем политике своего мужа, Аделасия также нашла противовес против феодальных тенденций в ту­земном арабском элементе. Одним из важнейших ее дел было перенесение столицы из Мессины, где было гуще норманнское население, в Палермо — с господствующим мусульманским элементом. В 1112г. Рожер II достиг со­вершеннолетия и принял в свои руки правление, когда для его матери открылась новая политическая перспек­тива в Св. Земле вследствие брака ее с иерусалимским ко­ролем Балдуином. В брачном договоре было внесено условие, что, в случае если брак ее с Балдуином не будет иметь мужского потомства, наследство иерусалимской короны должно перейти на ее сына Рожера. Известно, что этот брак не был счастлив и что он был впоследствии расторгнут Церковью. Аделасия через три года возврати­лась в Сицилию и скрыла свой стыд и горе в монашеском уединении.

Рожер II принадлежит к выдающимся лицам в дарови­той семье Готвилей и в то же время к самым образцовым политическим и государственным деятелям в средние ве­ка. Это одаренная творческим духом фигура, в которой прекрасно отразились лучшие стороны норманнского народа и культурные завоевания мусульманства и визан­тинизма. Им много создано в государственном, литера­турном и художестввенном отношении. Его столица Па­лермо в первой половине XII в. была мировым городом, и король Рожер играл первые роли в современных ему все­мирно-исторических событиях. Что Рожер воспитан был под сильным арабским влиянием, это видно столько же из характера его государственной деятельности, сколько из его литературных и художественных вкусов. При нем по­лучила первостепенное значение чисто арабская государ­ственная должность адмирала, развившаяся из эмира Па­лермо, в руках которого сосредоточивалась власть над флотом, а впоследствии административная власть над всем островом. Носителем этой важной в истории Сици­лии должности был великий адмирал Георгий Антиохийский, христианин сирийского происхождения, много лет проведший на службе африканских арабов и перешедший затем на службу к графу сицилийскому. Здесь сначала он заведовал податным ведомством, а потом ему было пору­чено морское дело, в котором он проявил исключитель­ные организаторские силы, создав из Сицилийского графства морское государство и сделав его обладателем флота. Мы не будем следить за первыми походами в Афри­ку, где прежде всего нашли приложение морские силы Си­цилии; в 1123 г. был отправлен флот в 300 кораблей и с 300 тысячами экипажа и 1000 лошадей. Хотя на этот раз поход не был удачен, но он показывает значение Сицилии как морской державы.

Но центр тяжести политики Рожера лежал в Европе. От­ношения его к Риму сложились менее благоприятно, чем при его отце. Уже и в том могла лежать причина нераспо­ложения к нему пап, что Рожер холодно относился к идее крестовых походов и слишком ревностно поддерживал в Сицилии греческое духовенство и православные церковные учреждения. По отношению к своим родственникам в Южной Италии Рожер мог держаться с достоинством, как старший между ними. Герцогская власть в Апулии принад­лежала Вильгельму, племяннику Рожера II, который едва ли мог практически осуществить сюзеренные права относи­тельно сицилийского графа. Напротив, в 1124 г. Вильгельм поступился своими правами над половиной города Палер­мо и таким образом уничтожил и последние остатки сюзе­ренных прав над Сицилией, а в следующем году бездетный герцог Апулии назначил Рожера своим наследником за не­большую, выданную ему за это сумму. Таким образом поло­жено было начало политическому объединению Сицилии с Южной Италией.

В 1127 г. умер герцог Апулии Вильгельм, и герцогский титул переходил к дяде его, сицилийскому графу Рожеру II. После своего первого герцога, Роберта Гвискара, Апулия переживала продолжительный период смут и взаим­ной борьбы между баронами. Сын и наследник Роберта герцог Рожер мог сладить с внутренними неурядицами лишь благодаря помощи своего дяди, графа сицилицского. Самым опасным его соперником был сводный брат его Боемунд, притязаниям которого был положен конец в 1089 г. тем, что ему было выделено отдельное княжество с главным городом Тарентом. Боемунд увлечен был мечтой об основании нового княжения за морем и, приняв дея­тельное участие в первом крестовом походе, был первым государем в Антиохии. Вследствие этого Тарент остался под управлением супруги его Констанцы, которая и по смерти Боемунда в 1111 г. унаследовала власть в Таренте за своего малолетнего сына. Политической тенденцией Тарента было сохранение связей с Антиохией, почему, как скоро Боемунд II достиг совершеннолетия (1126), он от­правился в Антиохию и был там наделен владением Анти-охийским княжеством, зависевшим по феодальному пра­ву от Иерусалимского королевства. Так же как в Таренте, недоставало организаторских сил в герцогстве Апулии. За Рожерои следовал в 1111 г. его сын Вильгельм, при кото­ром в герцогстве наступила анархия; вассальные владете­ли разных областей отказались признавать зависимость от герцога и объявили себя в официальных документах графами милостию Божией.

При таких условиях безначалия и смут граф Рожер принял апулийское наследство. Получив известие о смерти племянника Вильгельма, Рожер явился с 7 кораб­лями в гавани Салерно и потребовал, чтобы ему был пре­доставлен доступ в город как наследнику умершего гер­цога. После длинных переговоров и после того, как Ро­жер дал обещание пощадить вольности граждан и не требовать с них больше обычного, Салерно открыл во­рота и принял Рожера. Примеру Салерно последовали другие города; но оказалась против Рожера церковная власть. Папа Пасхалис II поспешил в Беневент и произ­нес отлучение против нового герцога. Оказывается, что соединение Апулии с Сицилией далеко не соответство­вало политическим интересам Рима и придавало нор­маннам такое политическое положение, которое совсем не предусматривалось соглашением 1059 г. в Мельфи. Большое норманнское государство могло быть так же опасным для Рима, как прежде Византийская империя. Поэтому современный занимающим нас событиям папа Гонорий II вооружился всеми доступными ему средства­ми против Рожера. Он составил союз из южноитальян­ских владетелей против Рожера и начал с ним открытую войну. Зима 1128 г. прошла в приготовлениях к военным действиям, Рожер имел против себя союз, организован­ный папой, но с своей стороны заручился важным согла­шением с республикой Генуей. Но в данном случае на стороне герцога была скорей тактика, чем превосходство сил, последним, бесспорно, мог похвалиться его со­перник. Не вступая в открытый бой с превосходными си­лами папы, которые сосредоточены были на берегу реки Брадано, Рожер дождался июльских жаров, производив­ших болезни в папском лагере. К этому присоединив­шийся недостаток в съестных припасах и нежелание со­юзников без нужды подвергаться голоду и опасностям поставили папу в крайнее затруднение и побудили его начать с герцогом переговоры. Когда узнали об этом со­юзники, не дожидаясь конца переговоров, поспешно снялись с лагеря и разошлись по домам. В августе 1128 г. папа дал наконец Рожеру инвеституру на герцогское до­стоинство и принял от него присягу на верность. На сле­дующий год Рожер держал торжественное собрание чи­нов в Мельфи, где собрались почти все владетели и баро­ны норманнских земель Южной Италии. Здесь была принесена собравшимися чинами присяга на верность Рожеру и его сыновьям и дано обязательство положить конец анархии и наблюдать земский мир во всех облас­тях герцогства. Ближайшие мероприятия в Апулии по обузданию своеволия, постройка новых крепостей в Трое и Мельфи навели страх на апулийских баронов. Владетель Капуи не замедлил признать зависимость от герцога Апулии, точно так же дал ему ленную присягу magister militum Неаполя. Под влиянием достигнутых ус­пехов у герцога Рожера начал зреть план о соединении норманнских владений в Сицилии и Апулии и о приня­тии королевского титула. Современные событид как нельзя более соответствовали смелым планам Рожера.

Борьба светской власти с духовной, естественно, разде­лила европейские государства на два лагеря, на привержен­цев папы и сторонников императора. И папы, и императоры желали иметь на своей стороне союзников, и тем более при­давалось цены новому партизану, чем смелее он был связан союзами и отношениями со старыми политическими орга­низациями. В лице Рожера II образовалась совершенно но­вая сила. Пробивая себе дорогу в среду европейских госу­дарств, норманнский герцог производил этим перемены в сложившейся системе и вызывал крупный переворот в отно­шениях между тогдашними государствами.

Две дворянские фамилии в Риме спорили из-за власти, и, как всегда в вечном городе, освободившийся престол Римского епископа подал повод к открытой борьбе. Пар­тия, стоявшая на стороне Франжипани, выдвинула в папы Иннокентия II, а партия Пьерлеоне стояла за папу Анакле-та. Последний был кандидатом большинства римского дворянства и, следовательно, мог находить поддержку в церковных партиях итальянских городов; Иннокентий ис­кал поддержки за границей и имел значительную партию во Франции. Рожер взвесил положение дел и своим присо­единением к партии Анаклета дал ему решительный пере­вес над соперником. Но он давал свою поддержку не да­ром, он поставил необходимым условием венчание коро­левским венцом. О переговорах с папой сохранилось мало известий. Сентября 27-го из Беневента Анаклет издал бул­лу, в которой изъявил свою волю на пожалование Рожеру королевской короны[26].

Между прочим, в этой же булле признано за Рожером право на княжество Капую и некоторые сеньориальные права по отношению к Неаполю и Беневенту. Венчание королевским венцом происходило в Палермо в Рождест­во 1130 г.

Воспользовавшись церковным раздором и без труда достигнув весьма важных политических и церковных при­вилегий для своего королевства, Рожер II тем не менее ус­пехами своими был обязан союзу с представителем одной партии, которая получила временный перевес. Побежден­ная партия тем более не считала проигранным своего де­ла, что она могла находить могущественную поддержку в тех государствах, которые считали нарушенными свои жизненные интересы соединением Южной Италии и Сицилии под властью Рожера II. Новый порядок вещей рас­сматривался несовместимым с интересами Германской империи, весьма вредным для Византии и опасным для се­вероитальянских торговых республик.

В высшей степени интересно разобраться в сложной политической драме, которая на некоторое время в глав­ных своих явлениях была разыграна Рожером и его сопер­никами. Несомненно большим счастием для сицилийско­го короля было то, что германский король Лотарь II, уже в 1131 г. принявший сторону антипапы Иннокентия, не имел достаточных средств, чтобы совершить с успехом поход в Италию. Хотя итальянские торговые республики также затронуты были увеличивавшимся морским могу­ществом Рожера, но он успел заручиться союзом с Пизой и таким образом ослабить образовавшееся против него дви­жение среди его собственных вассалов в Апулии. Как раз к 1136 г. относятся сношения Восточной империи с Пизой, вследствие которых за пизанцами были возобновлены привилегии, данные им царем Алексеем.

Находясь в крайней опасности и под угрозой новых предприятий норманнов, отец Иоанна Алексей Комнин тщательно разыскивал в самой Италии союзников. Сноше­ния между торговым городом Пизой и империей происхо­дили весьма оживленные. В 1111 г. куропалат Василий Ме-симерий сделал пизанцам от имени царя весьма выгодные предложения, на которые республика отвечала согласием войти в сферу политических интересов империи и стать на сторону ее друзей и союзников. Следствием этого со­глашения следует считать хрисовул от октября 1111 г., ко­торым византийский император обязывается не ставить препятствий пизанцам в их походах на Восток и оказывать покровительство тем, кто поселился в пределах империи. В знак особенной милости царь жалует в пизанский собор и в распоряжение архиепископа ежегодно определенный вклад в виде денежной суммы и шелковой ткани. Пизан-ским купцам предоставлялось право свободно торговать в пределах империи с тем ограничением, что золота и сере­бра они не ввозят совсем, а за другие товары платят ввозной пошлины 4%. В самой столице империи им отводится пристань и отдельный квартал с постройками, в которых они могут жить и складывать свои товары; равно как указа­ны определенные почетные места в св. Софии и в иппо­дроме (4). Как ни оберегала Венеция полученные ею в Кон­стантинополе исключительные привилегии, но на этот раз принуждена была уступить небольшое место пизанцам и поделиться с ними торговыми выгодами. Опасения Ве­нецианской республики имели, впрочем, для себя основа­ния, так как впоследствии торговое и политическое сопер­ничество в Византии довело Венецию и Пизу до кровавых столкновений.

С восшествием Иоанна на престол Венеция послала в Константинополь посольство с предложением возобно­вить договор, заключенный при царе Алексее. Весьма любопытно отметить, что, по замечанию современного событиям писателя Киннама, уже и в то время в Констан­тинополе чувствовали тяжесть венецианской опеки и с трудом сносили высокомерное отношение иностран­ной колонии, которая слишком высоко ценила свои ус­луги империи. Иоанн не исполнил желания Венеции и не возобновил договора и привилегий в пользу венеци­анцев, но скоро должен был пожалеть об этом. В 1122 г. венецианский флот явился к острову Корфу и начал враждебные действия, в следующем году подвергся опус­тошению Родос, затем Хиос и другие острова. Империя не имела достаточных морских сил, чтобы выступить против венецианцев, и царь Иоанн принужден был усту­пить. Он дал знать дожу, что готов вступить в перегово­ры, и в 1126 г. возобновлено было соглашение, нарушен­ное последними враждебными отношениями, продол­жавшимися три года. С тех пор Иоанн поддерживал добрые отношения с Венецией, вполне понимая всю не­возможность поступить иначе, так как западные народы со времени начала крестовых походов стали слишком могущественным элементом в империи. Нигде, однако, антинорманнское движение не могло иметь такой под­готовленной почвы, как в Византии. Здесь никогда не забывали, что Южная Италия есть исконная провинция Восточной империи и что в норманнах, начиная с Ро­берта Гвискара, восточный император имеет самых опасных врагов, с которыми тем трудней считаться, что они построили все свое благополучие на захватах им­перских областей. Возвращение Южной Италии состав­ляло предмет самых горячих желаний царей Комнинов. Это столько же имело основания в сохранившихся ос­татках греческого населения и византийских учрежде­ний в Апулии и Калабрии, как в недовольстве норманн­ской властью, вследствие чего в Константинополе по­стоянно жили князья и бароны, изгнанные или бежавшие из Италии (5). Но для того, чтобы не терять поч­вы в Южной Италии и быть в состоянии до некоторой степени руководить событиями, византийский импера­тор должен был зорко следить за папской политикой.

Папство очень много было обязано норманнам (6) и вовсе не имело интереса уничтожать их власти на юге Ита­лии... Но необходимо, чтобы норманны были покорными слугами и вассалами Римского престола. Получив корону от Рима, они должны быть верными папской тиаре. Вся­кий раз как норманны уклоняются от своего призвания, вступают во вражду с папским престолом, римская ку­рия противопоставляет им притязание той или другой империи или обеих вместе. Восточная и Западная импе­рии одинаково имели притязания на господство в Ита­лии, но для одной важней было господство на юге полуос­трова, для другой — на севере его. Между ними, возможно, было, следовательно, временное соглашение, пока ни та, ни другая сторона не достигла своей ближайшей цели, но при одном только признаке ее достижения начиналось взаимное соперничество, и опасность для норманнов про­ходила благополучно. Будущая владычица морей и евро­пейской торговли, умная Венецианская республика была естественной союзницей Византии, пока дело шло о том, чтобы не допускать господства норманнов на Адриати­ческом море... Но венецианцам вовсе не было желательно, чтобы Византия утверждалась в самой Италии, это было бы для них то же самое, если бы норманны утвержда­лись на другом берегу Адриатики: оба берега в руках од­ной державы.

Неожиданное распространение норманнского могу­щества, выразившееся в соединении Апулии и Сицилии, и образовании морского флота и в принятии королевской короны Рожером II, конечно, не могло не встревожить ца­ря Иоанна Комнина. Сфера норманнского влияния не ог­раничивалась уже Италией, но простиралась на Африку, куда стал ходить сицилийский флот, умело направляемый Георгием Антиохийским. Но самое важное было на Восто­ке. Тогда (в 1131 г.) в Сирии за смертью Боемунда II откры­лось антиохийское наследство, так как дочь умершего кня­зя, малолетняя Констанца, осталась единственной пред­ставительницей   рода   Готвилей.   В   Константинополе питали надежду сосватать наследницу Антиохийского княжества за царевича Мануила, сына царя Иоанна, между тем как иерусалимский король Фулько имел другой план и желал удержать Антиохийское княжество за норманнским домом. Раймонд, граф Пуатье из Франции, намечен был как будущий князь Антиохии. Но король Рожер рассматри­вал себя вполне законным наследником по смерти бывше­го тарентского князя и принял все меры к тому, чтобы за­хватить Раймонда во время его переезда в Антиохию. По­следний,   однако,   обманул   бдительность   Рожера   и переодетым добрался до Сирии.

При таких условиях мы должны рассматривать запад­ную политику Иоанна Комнина. Чтобы положить прегра­ды широкому размаху сицилийского короля, восточный император мог войти в сношение либо с Римским пре­столом и его приверженцами, либо с германским коро­лем. Следы сношений с папой начинаются с 1124 г., когда в Рим было отправлено письмо, на которое папа Калликст II отвечал посольством в Константинополь и от­крытием переговоров о соединении Церквей. Хотя эти переговоры не сопровождались положительными ре­зультатами, но весьма вероятно, что в Риме и Константи­нополе не теряли надежды на благоприятное их направление. Больше значения приобретали сношения между Восточной и Западной империей. В 1135 г. пришли в Мерзебург к Лотарю два посла из Константинополя с да­рами и предложением дружбы. Главная цель посольства, как видно из латинских хроник[27], заключалась в том, чтобы достигнуть соглашения против Рожера Сицилийского, который нанес столько вреда историческим притяза­ниям Восточной империи. В том же смысле приносили жалобу на Рожера венецианские послы, прося Лотаря употребить меры по обузданию Рожера. Следствием этих переговоров была посылка в Константинополь епископа Гавельбергского Ансельма, миссия которого была пред­метом особенного внимания в ученой литературе (7). Но, по-видимому, и на этот раз в Константинополе свели во­прос на церковную почву, так как там произошел бого­словский диспут между немецким епископом и Никитой, архиепископом Никомидийским, по вопросу о разделе­нии Церквей, о котором сделал потом подробный доклад посол Лотаря. Что же касается политических затрудне­ний, они нисколько не были устранены. В следующем, 1137 г. вновь видим константинопольских послов в Гер­мании, а потом в Южной Италии, куда Лотарь предпри­нял поход. Как ни скудны сохранившиеся известия на­счет этих сношений, но они сопровождались очевидны­ми результатами, поход Лотаря в Южную Италию состоялся, и, по всей вероятности, Византия давала сред­ства на осуществление этого предприятия, которое име­ло целью южноитальянские владения Рожера. Лотарь взял Бари и принял на себя титул герцога Апулии, поста­вив этим сицилийского короля в крайнее затруднение и воспрепятствовав ему заняться антиохийским делом, которое, как видно будет далее, всего более интересовало м это время царя Иоанна. Чтобы постоянно держать сици­лийского короля в состоянии обороны против ближай­ших соседей, Иоанн Комнин, желая в то же время распо­лагать всеми своими силами для сирийского похода, и 1140 г. вновь отправил к преемнику Лотаря посольство. На этот раз греческие послы имели трактовать о брачном союзе между младшим сыном царя, Мануилом, и одной из немецких принцесс. Следствием этого было торжествен­ное посольство в Константинополь, которое исполняли королевский капеллан Альберт и граф Александр Гравина. Между прочим, они должны были вести дело о браке между свояченицей короля Конрада и дочерью графа Зульцбаха Бертой и Мануилом Комнином (8). Хотя вопрос о браке разрешался этим, но переговоры продолжались еще несколько времени, и притом неизвестно, с которой стороны поставлены были затруднения. В конце 1141 г. вопрос еще оставался открытым, и мы видим новое гре­ческое посольство при германском дворе, которое заня­то било столько же брачным делом, как и политическим. В этой стадии сношения между Восточной и Западной империей становятся более ясны из сохранившегося письма Конрада к Иоанну Комнину. Оно помечено 12 февр. 1142 г. и сохранилось в сочинении Отгона Фрейзингенского[28]. Хотя политическая сторона дела мало в нем затронута и, по-видимому, была предметом словес­ных поручений послу, но ясно, что обе империи вполне договорились относительно мер против сицилийского короля. Извещая византийского царя о том, что обстоя­тельства складываются благоприятно для давно задуман­ного им итальянского похода, Конрад переходит к изло­жению обстоятельств, имеющих для нас важное значение в смысле характеристики тогдашних отношений между империями. Конрад рекомендует прежде всего внима­нию императора германцев, состоявших на военной службе империи, и просит, чтобы было уступлено в пользу поселившихся в Константинополе немцев место для постройки церкви. В особенности любопытно упомина­ние об одном частном случае. Западный император обращается к Иоанну Комнину с жалобой на русских, которые напали на немецких купцов и отняли у них товар и день­ги, и вместе с тем просит во имя дружбы и союза принять меры к удовлетворению пострадавших. Трудно опреде­лить, какой случай вызвал это обращение, но его следует принимать в соображение при оценке сношений, кото­рые нас занимают. После этого Иоанн отправил в Герма­нию новое посольство, которому было поручено привез­ти в Константинополь невесту, сосватанную за Мануила. Берта Зульцбах прибыла морем в Константинополь и приняла имя Ирины. По-видимому, она не могла мечтать о блестящей судьбе, какая ожидала ее на Востоке. Ее же­нихом был второй сын царя, наследство царского досто­инства принадлежало царевичу Алексею, тогда уже со­причисленному к царству. Историк Иоанн Киннам упо­минает (9) об одном обстоятельстве, имевшем место при встрече германской принцессы в Константинополе. Ока­зывается, что между другими придворными особами при встрече была и супруга Алексея, старшего брата Мануила. Она была одета в платье из виссона, вытканного золотом и обшитого пурпуром. Но так как виссон отливал темным цветом, то Берте показалось, что эта дама в черном пла­тье, и она спросила, кто эта так прекрасно одетая мона­хиня. Так как летом 1142 г. Алексей умер, то сказанные Бертой слова сочтены были за дурное предзнаменование. Во всяком случае, брак германской принцессы с Мануи­лом, которому судьба сулила царский престол, перешед­ший к нему за смертию старших его братьев Алексея и Андроника, обозначал счастливый поворот в западной политике царя Иоанна. Именно вследствие союза между Восточной и Западной империей, направленного против сицилийского короля Рожера II, Комнины удачней могли справиться с теми затруднениями, которые угрожали им в Сирии и Палестине. Между тем и Рожер хорошо созна­вал создавшиеся для него затруднения и пытался всеми средствами противодействовать германо-византийскому сближению. И здесь он проявил большие дипломатичес­кие способности и много творческой деятельности. Удачно справившись с составившейся против него лигой в Италии, Рожер не терял из виду главного своего врага и лице западного императора. Германия давала приют его итальянским вассалам, не желавшим ему подчиниться. Вступление на престол Конрада Гогенштауфена было для него весьма благоприятным обстоятельством и давало ему возможность поддерживать денежными средствами и советом враждебную Конраду партию (10). Сицилийское королевство открыло у себя доступ всем недовольным правительством Конрада; насколько в свою очередь по­дозрительно относились к Рожеру в Германии, доказа­тельством служит слух, сообщенный Отгоном Фрейзингенским, что подосланные Рожером итальянские врачи отравили Конрада (11), равно как пущенные в обращение-известия, будто он подкупил угорского короля для войны с немцами. В особенности следует отметить, что Рожер предпринял даже смелый шаг, чтобы помешать происхо­дившим между западным и восточным императором пе­реговорам о брачном союзе. Вероятно, уже в то время, когда Берта-Ирина прибыла в Константинополь, нор­маннские послы прибыли сюда с предложением заклю­чить брачный союз между сыном Рожера и одной из ви­зантийских принцесс. Неожиданная смерть царя Иоанна в 1143 г. замедлила течение этих переговоров. Царь Мануил отнесся внимательно к сделанному из Сицилии предложению и послал туда своего уполномоченного Ва­силия Ксира. Но, как говорит историк Киннам, Ксир пре­высил полномочия и, подкупленный золотом, надавал Рожеру таких обещаний, которые, с точки зрения совре­менника, казались «нелепостями», т. е. будто Мануил и Ро­жер будут пользоваться одинаковым титулом[29]. Если под­разумевать под этим разделение власти над Западом и Востоком с устранением германского императора, то, ко­нечно, проект был весьма смел. Мануил не нашел возможным разделить планы Рожера и тем приготовил в нем ожесточенного врага Восточной империи, как это увидим в изложении истории второго крестового похода.

 

2. Венгры и сербы.

 

Переходя от Южной Италии и Германии к северо-за­падной границе Византийской империи, мы не находим здесь ни прежнего Болгарского государства, ни Великой Моравии. Как во время старой Римской империи, Дунай составлял здесь номинальную границу, но в обширной равнине по реке Тиссе и по течению Дуная образовалось на месте прежних славянских поселений Мадьярское, или Венгерское, государство, которому в XI и частию в XII в. принадлежит инициатива в истории этих областей и которое должно привлекать к себе наше внимание. Угры не только внесли в историю Юго-Восточной Европы совершенно новые начала, но дали особенное направле­ние всему складу жизни юго-западных славян и обусло­вили развитие славянской истории на все последующее время. И в этом отношении, как бы ни казалась история их в отдаленной связи с византийской, она по своему праву займет несколько страниц в нашем изложении. Не возвращаясь к тому периоду, который относится к гер­манской эпохе разгрома Моравии и Баварии и который закончился утверждением угров в прежних славянских областях и, следовательно, порабощением мораван и словаков и части русских и хорватов, мы остановимся лишь на главных фактах угорской истории, чтобы до не­которой степени объяснить сочетание счастливых об­стоятельств, давших уграм исключительное положение в Средней Европе.

Угры поселились в нынешней Венгрии как кочевой на­род, как орда завоевателей. Разделенные по племенам и се­мьям и сохраняя патриархальный быт, угры на первых по­рах своего поселения среди славянских народностей подвергались опасности быть поглощенными туземцами, по их ограждало от разложения строгое племенное устройст­во и широко развитая власть племенных старшин, а необ­ходимость быть постоянно на военном положении и де­лать походы против соседей поднимала значение хана и.ч потомства Арпада, который стоял во главе всех восьми племен. Угры долго сохраняли положение военного стана среди завоеванных ими народов и потому имели возмож­ность развиваться вполне на своих национальных нача­лах. Но когда ближайшие преемники завоевателя пришли к сознанию того, что в новых местах обитания нельзя ос­таваться в старых условиях жизни, они открыли в свою страну доступ иностранцам, которые пользовались значи­тельными правами и постепенно влияли на изменение склада жизни кочевой орды. Главная орда под непосредст­венным начальством хана поселилась в середине Венгрии, в области Песта и Альбы. С конца X в. угры начали терять свои особенности кочевого народа и постепенно усваи­вать как религию, так и обычаи соседних христианских народов. Это был неизбежный ход вещей, обусловливае­мый исторической эволюцией европейских народов и стремлениями, исходившими из Рима и Константинополя, в смысле приобщения к христианству новых народов. Но независимо от того мы должны признать в утрах значи­тельную долю творческих сил, которые позволили им стать выше окружавшей среды и заставить ее служить бла­гу и пользам кочевого народа, насильственно вторгшегося в Среднюю Европу. На пороге культурной истории Угрии стоит имя св. Стефана[30].

Нет сомнения, что уже во время Гейзы, отца Стефана, начало проникать в Венгрию христианство. Для этого, впрочем, не нужно предполагать каких-нибудь новых про­поведников, достаточно вспомнить, что туземное населе­ние еще до венгерского завоевания было обращено к хри­стианству трудами братьев св. Кирилла и Мефодия. В кон­це X в. Пассавский епископ Пилигрим, к церковной области которого принадлежала необращенная Венгрия, извещал папу Бенедикта VII в 975 г. о значительных успехах, достигнутых им в Венгрии:

«Так как меня очень просили венгры или самому к ним прийти, или послать кого из моего духовенства для проповеди, я отправил к ним несколько монахов и священников, и по милости Божией им удалось обратить 5000 знатных к католической вере. Христиане составляют, однако, большинство населения, это пленники из разных стран, которые доселе были тайными христианами. И сами варвары не препятствуют своим подданным крес­титься и допускают священников приходить в их стра­ну... Угорский народ во всей совокупности склонен к приня­тию христианства» (12).

Епископ Пилигрим свидетельствует здесь о том любо­пытном факте, что христианство сохранилось в Угрии как плод деятельности святых братьев — славянских просве­тителей. Оттого так легко обращены были и языческие уг­ры, и притом скорей не баварским духовенством, а чеш­ским. Крайний идеалист и отвлеченный мечтатель, друг коронованного идеалиста той же эпохи, императора Оттона III, епископ Пражский Войтех, которого неудовлетво­ренная жажда подвигов и ревность по Боге бросала из Че­хии по разным странам, посетил, между прочим, и угор­ского короля Гейзу, который предоставил ему все средства проповедовать христианство языческим утрам. Хотя сам король довольно безразлично относился к вопросам веры и с самодовольством высказывался, что у него есть доста­точно средств и для языческих богов, и для христианского, тем не менее аскетически настроенный св. Войтех произ­вел большое впечатление на него и его приближенных. Тогда (около 995 г.), вероятно, обращена была в христиан­ство вся семья Гейзы и крещен сын его Вайк, принявший имя Стефана.

Когда по смерти отца своего Стефан принял власть над утрами в 997 г., государство его заняло уже важное место среди европейских народов. Одна сестра Стефана была за­мужем за Болеславом Польским, другая — за дожем Венеции, и самому Стефану предстояла важная роль в европей­ской политике вследствие брака его с баварской принцес­сой Гизелой, вместе с прибытием которой открылся боль­шой простор для германского влияния в Венгрии. Но са мым важным его делом были преобразования, внесенные им в государственное устройство Венгрии, и принятие ко­ролевского венца.

Каким образом удалось Стефану без особенной борь­бы и так скоро и успешно провести дело о церковной ор­ганизации Угрии и об освобождении ее от притязаний немецких епископов, чем объяснить встреченный им по­всюду благоприятный прием в проведении столь важно­го национально-политического предприятия, которое требовало   обыкновенно   громадного  напряжения   и встречало непреодолимые затруднения, как скоро каса­лось славян, — это остается и до сих пор не совсем ясным. Во всяком случае, нельзя всего объяснить случайно сло­жившимися благоприятными обстоятельствами, несо­мненно, Стефан и сам умел подготовлять подобные об­стоятельства. Прежде всего, основывая архиепископию в Гране и епископию в Калоче, он мало считался с притяза­ниями Пассавской епископии, а скорей восстанавливал прежнюю Мораво-Паннонскую архиепископию, которая была реальным фактом и в сознании местного населе­ния, и с точки зрения церковного предания. В этом отно­шении задуманное Стефаном дело могло казаться гораз­до легче, чем то, что провел Рожер. Стефан решился про­сить у папы королевского венца, который бы давал ему право устроить независимую Церковь. К сожалению, мы лишены возможности проследить мотивы и судить о по­дробностях этого крупного переворота в судьбе Венгрии. Когда посланец Стефана епископ Астрик прибыл в Рим, престол св. Петра занимал друг Отгона III ученый Гер­берт, принявший имя Сильвестра П. Есть рассказ, что в то же самое время шла речь о наделении королевским вен­цом польского князя Болеслава Храброго и что для него уже была приготовлена в Риме корона. Так как по отно­шению к Болеславу поставил препятствие Отгон III, то корона дана была епископу Астрику для Стефана. Эта ко­рона составляет и по настоящее время один из драгоцен­ных венгерских государственных памятников и тщатель­но хранится в музее.

Вместе с короной обычай усвоил употребление при священном акте коронования еще других принадлежнос­тей нарядных выходов и церемоний. Таковы фелонь, или мантия, вышитая королевой Гизелой и принесенная в дар церкви в Альбе, и скипетр. В 1000 г. 15 авг. Стефан венчал­ся в Гране королевским венцом. Хотя с тех пор Венгрия сделалась вполне католическим государством и вошла в сферу влияния Западной империи и латинской Церкви, но есть некоторые следы и византийских влияний. Так, изве­стно, что много угров жило в Константинополе и что для них была построена в столице Восточной империи цер­ковь. Так, византийские архитекторы и художники были приглашены в Венгрию и строили здесь церкви и монас­тыри. В Весприме был устроен греческий монастырь для женщин, одаренный королем доходными статьями и при­ношениями.

За смертию св. Стефана в 1038 г. открывается продол­жительный период внутренних смут, вызванных главнейше борьбой национальной партии с иноземцами, во главе коих стояла королева-вдова, по справедливости за­служившая всеобщую нелюбовь в Венгрии. Мы обойдем этот период, не имеющий ближайшего отношения к на­шему предмету, и остановимся на выяснении причин, приведших Византию к непосредственным сношениям с утрами. Это произошло в конце XI в., незадолго до вступ-ления на престол Алексея Комнина. Королевский пре­стол занял в 1077 г. Ладислав, сын Гейзы, героическая фи­гура венгерской истории, давший Венгрии прочную организацию и указавший ей новые политические пер­спективы. Не принимая никаких на себя обязательств в происходившей тогда борьбе между светской и духов­ной властью, король Ладислав воспользовался этим вре­менем для того, чтобы открыть для Венгрии доступ к мо­рю и таким образом вступить в торговую конкуренцию и в борьбу за политическое преобладание на Адриатичес­ком море с тогдашней владычицей Адриатики Венецией и с ее союзницей Византией. На пути между Венгрией и заветной целью ее стремлений к морю находилось сла­вянское владение, занятое хорватским племенем, где в тс > время также были живы освободительные и преобразо­вательные идеи и где князь Звонимир, получив от папы Григория VII королевский венец (1076), задумывал выве­сти свое княжество из скромного положения, в котором оно доселе находилось. Но широкая политическая цель достигнута была не славянами, а их соперниками. У пер­вых преобладали центробежные стремления и недоста­вало понимания общих интересов. Когда по смерти Зво-нимира в 1089 г. в Хорватии начались кровавые раздоры из-за власти, королева-вдова, сестра угорского Ладислава, пригласила своего брата на помощь. Тогда Хорватия между Савой и Дравой подпала власти более сильного и более счастливого ее соседа, и таким образом для Венг­рии открылся доступ к Далмации и берегам Адриатики, где тогда делили власть греки и венецианцы. С тех пор (1091) началось единение между угорской короной и ко­ролевством Хорватией, единение, и до сих пор, однако, не спаявшее столь противоположных элементов. Король Ладислав, присоединив к своему титулу звание герцога Кроации, на первых порах дал завоеванной стране от­дельное управление, назначив управлять ею своего пле­мянника Альмоша.

Венгрия многим обязана св. Ладиславу. Он нанес пора­жение половцам и печенегам и обезопасил свою страну от их нападений, умело воспользовался борьбой Григория VII с императором Генрихом IV для церковной организа­ции Венгрии на национальных началах. Он не оставил прямого потомства в мужском поколении, дочь его по имени Пирошка была в супружестве с императором Иоан­ном Комнином. По его смерти в 1095 г., когда перед Венг­рией стоял для разрешения важный вопрос о роли, какую она должна принять в крестовых походах, власть перехо­дила к его племянникам Коломану и Альмошу.

Период, когда неорганизованные отряды крестоносцев начали показываться на границах Угрии, угрожал большими затруднениями только что вступившему на престол Коломану. Этот государь, мало возбуждавший со­чувствия в современниках, некрасивый физически, суро­вый и тяжелый в обхождении, тем не менее по своим го­сударственным заслугам занимает важное место в исто­рии. Он предназначен был своим отцом и дядей Гейзой к духовному званию, получил широкое образование и от­личался любовью к чтению книг. Одним из первых его дел был поход в Хорватию, куда призывал его Альмош для усмирения народного движения. Одержав решительную победу над повстанцами, Коломан положил принять ре­шительные меры к окончательному присоединению к Венгрии завоеванной страны. С тем вместе вырастали притязания Коломана. Уже и в то время для Венгрии на­зрел вопрос об открытии свободных путей к Адриатике. Хорватские князья не могли до конца выполнить этой культурной и политической миссии и должны были по­ступиться ею в пользу угров: соревнование между балкан­скими народами из-за доступа к Адриатическому морю обнаруживается, таким образом, весьма рано, и с давних пор победа ускользала из рук славян. Далматинское побе­режье, на котором сталкивались итальянские, славянские и норманнские интересы, представляло и в конце XI в. боевой пункт для обнаружения разнообразных полити­ческих притязаний. Византийская империя, по крайней мере номинально, удерживала здесь свое историческое право; но, не будучи в состоянии за недостатком флота защищать берега Далмации от норманнов, Византия до­пустила утвердиться в некоторых приморских городах Венецианской республике, которая, состоя в торговом и политическом союзе с империей, имела задачей не допу­скать в Далмации чуждого политического влияния. Мож­но думать, что Византия и Венеция мало оценили опас­ность со стороны угров и не оказали достаточной под­держки славянам в их борьбе с притязаниями короля Коломана. После того как несколько далматинских городов сдались Коломану и он мог считать прочным свое по­ложение на море, Венеция легко пошла на уступки и пре­доставила даже свои корабли для заморской экспедиции угров, которые перебрались в Южную Италию и овладе­ли городом Бриндизи. Здесь в первый раз угры подали ру­ку королю Сицилии Рожеру и был заключен брак между дочерью Рожера и Коломаном. Несмотря на серьезную опасность со стороны крестоносных отрядов, проходив­ших через Угрию, Коломан не был увлечен в общий по­ток. В этом нужно искать объяснение политического ус­пеха, достигнутого Венгрией при Коломане. Так как уп­равлением Альмоша не были довольны в Хорватии и так как Коломан составил план более реального соединения Далмации и Хорватии с Венгрией, то он и посвятил свои средства на выполнение этой вполне национальной за­дачи. С большим политическим тактом примирил он с угорской властью влиятельные и большие города Сплет и Зару, заручившись расположением местного духовенст­ва, которому были предоставлены льготы, и гарантируя городским общинам их муниципальные права и торго­вые преимущества. Король обязался притом не увеличи­вать налогов и не вводить в города венгерских войск, за исключением небольшого гарнизона в кремль. Чтобы придать соединению Хорватии и Далмации с Венгрией внешнее выражение, Коломан венчался от руки Сплет-ского архиепископа Кресценция хорватской короной и принял титул короля Хорватии и Далмации (1102). Либе­ральная политика Коломана по отношению к Хорватии и изданные им по случаю присоединения к Угрии подчи­ненных стран акты служили мотивами для освободитель­ных стремлений славян от мадьярских стеснений.

Выросшая в лице Коломана важная политическая сила на северозападной границе империи побудила царя Алексея искать сближения с утрами. За Иоанна, сына Алексея, была выдана угорская принцесса Пирошка, дво­юродная сестра Коломана, которая в Византии получила имя Ирины. В последние годы Алексея и при Иоанне под­держивались добрые отношения между империей и Венгерским королевством, хотя для Венеции было весьма Трудно привыкнуть к тем ограничениям, какие для нее вытекали из приобретения Венгрией господства в Далма­ции. При наступивших за смертию Коломана (1114) сму­тах в Венгрии для империи открывалась возможность возвратить утраченное влияние в Далмации, но до открытой войны не доходило, хотя в Константинополе встре­чали приют князья-изгои, изгнанные из Венгрии, таков ослепленный Альмош и его сын Бела. Преемник Колома­на, сын его Стефан II, не мог безразлично относиться к тому, что в Византии находили убежище венгерские вы­ходцы, вместе с тем подготовлялись поводы к столкнове­ниям из-за Далмации. В 1128 г. в первый раз началась вой­на, продолжавшаяся два года. Главные столкновения про­исходили на юге от Дуная, близ Белграда и Браничева, и не имели решительного значения. Исторический инте­рес угорско-византийских сношений заключается в том, что венгерские короли обнаружили в это время весьма определенную тенденцию подчинить своему политичес­кому влиянию Балканский полуостров. С большим поли­тическим тактом и с глубоким пониманием современных событий угорские короли нашли возможным сблизиться с сербами, естественными соперниками империи, и, с другой стороны, найти поддержку для своих антивизан­тийских планов в Германской империи, с которой чрез брак дочери Белы Слепого Софии угорская королевская семья породнилась с Гогенштауфенами (13).

Выяснить историческую роль Сербии в тот период, ког­да в борьбе за влияние на Балканском полуострове начи­нает принимать деятельное участие большинство тогдаш­них европейских государств, составляет весьма сущест­венную задачу нашего изложения. Это в особенности поучительно для освещения переживаемых нами полити­ческих осложнений, в которых легко определить в глав­нейших чертах те же этнографические элементы и те же политические и вероисповедные мотивы. Так как вместе с тем занимающий нас период имеет в истории сербского народа исключительное положение по своей важности ипо значению для всего средневекового исторического раз­вития, то представляется необходимым сообщить здесь хотя бы в общих чертах добытые наукой результаты. В ис­тории южных славян после разгрома Болгарии императо­ром Василием II наступает значительное ослабление сил и понижение организаторской деятельности. Это тем более неблагоприятно отразилось на всем последующем разви­тии, что в соседстве с южными славянами образовались новые политические организмы, которые стали стремить­ся к захвату влияния в сферах, бесспорно принадлежав­ших южным славянам, и которые без труда занимали на Балканах слабо защищенные позиции. Нужно при этом открыто признать, что мадьярским королям, норманн­ским герцогам и венецианским дожам легче доставались победы и утверждение их влияния на Балканах, чем сла­вянским князьям Зеты, Расы или Хорватии, которых анти­византийская политика лишала самой естественной под­держки из Восточной империи. Нельзя также не отметить, что рядом с Робертом Гвискаром, Боемундом и Рожером II, с одной стороны, и с королем Коломаном — с другой, ис­тория южных славян не может представить столь же даро­витых, не лишенных творческих способностей, хотя и ма­ло стеснявшихся нравственными мотивами и обязательст­вами деятелей.

Нельзя не видеть, что Болгария в это время имела уже позади блестящий период, а Сербия только подготовля­лась выступить на широкое историческое поприще. Эта разность в периодах развития должна быть особенно подчеркнута и потому, что сербский народ более был вы­двинут на северо-запад и соприкасался с западными госу­дарствами, в особенности же в период образования серб­ской государственности должно приписывать большое влияние тому обстоятельству, что значительная часть этого племени жила на территории, зависевшей в цер­ковном отношении от Рима, а в политическом находив­шейся в сфере влияния Западной империи. В настоящее время выдвигается изучением тот факт, что организация сербской государственной жизни подготовляется в двух центрах и что нужно различать в истории XI в. по край­ней мере две династии. Во-первых, к самостоятельной жизни стремится приморская, или береговая, область Ад­риатики, населенная сербами: Диоклея (Зета), Травуния и Захлумье. Во-вторых, была еще колыбель сербов на мате­рике, в загорной области, в Старой Сербии, или Раса. Здесь в конце XI в. получил преобладание род Неманей (14), которому удалось счастливыми войнами с Византией за­воевать такое положение, что в эту область перенесено было главное историческое русло и здесь образовался центр политической жизни сербов. В береговых облас­тях писатели упоминают о стоящих во главе княжений архонтах, монархах и эксархах. Папа Григорий VII, не пренебрегая никакими средствами для усиления своей силы в борьбе с императорами, пожаловал королевский венец тогдашнему представителю династии Воислава, Михаилу.

Между тем те князья, которые владычествовали над сербами континентальными, или загорными, у тех же пи­сателей носят славянское наименование великих жупа­нов, а находящиеся под ними удельные князья называ­лись жупанами. Центром области, где утвердилась в кон­це XII в. династия Неманичей, была долина Рашка при нынешнем Новибазар. Княжеский род распадался на вет­ви, или партии, из коих одна имела поддержку в Визан­тии, другая в Венгрии, отсюда постоянная смена великих жупанов. Охваченная со всех сторон византийскими вла­дениями, Раса могла расшириться лишь на счет империи, и, следовательно, весь процесс усиления Неманичей не­посредственно входит в историю Византии. Антивизан­тийская политика Сербии открывала в ней благоприят­ный доступ для католической пропаганды.

Проследить отношения Восточной империи к примор­ским сербам чрезвычайно трудно за отсутствием источни­ков. Нельзя установить ни хронологии, ни последователь­ности между разными именами князей и королей. Борьба претендентов была причиной вмешательства в сербские дела или жупанов Расы, или византийских наместников из Драча. Но более света дает история восточных сербов, и особенности при Иоанне Комнине, который и в направле­нии северо-западной границы принял наступательное движение. При дворе царя всегда находилось несколько выходцев из Сербии, которые при благоприятных обстоя­тельствах с поддержкой императора могли давать жела­тельное для Византии направление сербским делам и вме­сте с тем давать преобладание в Сербии тем, кто придер­живался партии императора. Усиление центральной власти в Расе начинается с Уроша I, который считается ро­доначальником Неманичей. Он имел многочисленную семью, и его дочь была замужем за Белой Слепым, чем можно объяснить, что Сербия была вовлечена в политику Венгрии. В связи с тем же обстоятельством стоит присое­динение Босны к Угрии (1137). При царе Иоанне Комнине политический рост сербских жупанов только мало-помалу намечается, при царе Мануиле он получает более яркое выражение.

 

Глава X

 

ВОСТОЧНЫЕ ДЕЛА

 

Самым выразительным указателем изменившегося по­ложения дел на Востоке было то, что Константинополь пе­рестал быть угрожаем нападением со стороны засевших в Никее сельджуков и что иконийский султан, сильно стес­ненный крестоносцами и греками, не внушал более гроз­ной опасности. И царь Алексей, и сын его Иоанн Комнин поставили себе на Востоке определенные цели: очистить Малую Азию от турок и возвратить империи занятые крес­тоносцами области в Сирии и Палестине. В этом отноше­нии за всеми царями Комнинами нужно признать живое чувство и верное понимание насущных потребностей государства, которые в XII в. сосредоточивались на восточ­ной границе.

Но фактически на Востоке владения империи огра­ничивались береговыми областями, так как почти вся внутренняя часть малоазийского материка принадлежа­ла или сельджукам, или крестоносцам, или армянам. Са­мым крайним владением на севере было расположенное по Черноморскому побережью княжество Трапезунт, уп­равляемое знатным в империи домом Гавров. С юго-вос­точной стороны империя владела еще обширной Фра-кисийской фемой, но вся Анатолика была уже захвачена турками, отсюда они делали легкие завоевания и опусто­шения по течению Меандра. Южней Фракисийской фе-мы империя держала в своей власти еще приморскую об­ласть Ликию и Памфилию с городами Силей и Атталия, а далее на юго-восток начинались снова турецкие и армянские владения.

Первой заботой Иоанна было предохранить культур­ные имперские области против хищнических наездов сельджуков, утвердившихся в Иконийском султанате. В этом смысле нужно рассматривать его поход весной 1119 г., имевший целью город Лаодикею и спустя не­сколько времени затем Созополь, уже находившийся вне границ империи. После удачного занятия этой важной крепости Иоанн обратился на юг и с успехом произвел несколько военных операций в области Атталии, имея целью обезопасить сношения с Памфилией. К большому счастию для царя Иоанна, политическое значение Ико-нийского султаната сильно изменилось. Прежде султан Икония распространял свою власть на многих местных владетелей и эмиров, которые признавали свою от него зависимость. Движение крестоносцев и последовавшие затем перемены в Сирии поколебали указанный порядок отношений. Прежде всего этому способствовало образо­вание отдельного княжения с центром в Малатии (Мелитена) под главенством рода Данишмендов. По смерти султана иконийского Кылыч-Арслана в 1107 г. значение этого султаната пало вследствие раздоров между его сыновьями. В то время как старшие сыновья Шахин-шах, Араби и Масуд спорили из-за обладания султанатом, младший Тогрул-Арслан вместе с матерью основал гос­подство в Мелитене. Шахин-шах захватил в плен своего брата Масуда, который, однако, успел освободиться из за­ключения и получил содействие в борьбе с братом от Да-нишменда Гази III. Вследствие последовавшего затем пе­реворота Шахин-шах был убит. Хотя Масуд и Гази III за­ключили между собой узы родства, но все же не решались выступить открыто против империи. Антивизантийское движение обнаружилось в Армении и исходило от Тогрул-Арслана, владетеля Малатии. Об нем известно лишь в самых общих чертах, что оно отразилось на черномор­ских владениях империи, побудило дуку Трапезунта Кон­стантина Гавру начать поход, окончившийся полным его поражением и пленом. Это происходило почти в то же время, как царь Иоанн предпринимал меры по очище­нию от турок фемы Фракисийской и Памфилии (1118— 1119). Для дальнейших видов императора к освобожде­нию Малой Азии от сельджуков иконийского султана бы­ло весьма важно то обстоятельство, что между сыновьями Кылыч-Арслана и Данишмендом Гази III возникли раздо­ры, которые позволили императору выступить с более решительными мерами в его азиатской политике. Осо­бенно было благоприятно то, что Данишменды обрати­лись на восток и начали расширять свои владения похо­дами в Армению и Северную Сирию. Первым шагом, обеспечивавшим дальнейшие успехи, было занятие Ма­латии, которая была во владении младшего из сыновей Кылыч-Арслана, Тогрула. Когда осажденная Малатия из­немогала от голода, Тогрул-Арслан обратился за помо­щью к латинянам (1124), но голод заставил жителей от­крыть ворота Гази III, который с тех пор стал твердой но­гой в верхнем течении Евфрата. Между тем вследствие поднявшейся смуты в Иконии был лишен власти Масуд и искал поддержки в Константинополе. Ему был оказан лю­безный прием, дана просимая помощь, и таким образом начавшаяся в султанате смута нашла поддержку в империи. Правда, непосредственные выгоды извлечены были из этого положения дел только Данишмендами, но, когда Гази III простер свои завоевания на юг и стал прибли­жаться к Киликийским горным ущельям, где нанес силь­ное поражение антиохийскому князю Боемунду II, царь Иоанн нашел момент благоприятным, чтобы выступить против чрезмерных притязаний турецкого эмира. Хотя византийские историки Киннам и Никита Акоминат очень скупо освещают восточную политику царя Иоанна, но благодаря недавно изданной хронике Михаила Си­рийца (1) мы имеем возможность понять, как занят был император на протяжении 1130— 1135 гг. восточными дела­ми. Так, в 1130г., после трагической смерти князя Боемунда, царь отправился в поход против турок. В связи с этим походом упоминается о заговоре против царя, во главе которого стоял любимый его брат севастократор Исаак, которому он всего более был обязан при вступлении на
престол. После раскрытия заговора Исаак убежал к султа­ну иконийскому и подстрекал его к войне с империей. Это вообще весьма любопытная в истории Византии фи­гура, оставившая разнообразные следы как необуздан­ных увлечений, так и просвещенного ума. После бегства из Константинополя он долгое время проживал в Азии, в
Сирии и Палестине, при дворах мусульманских и христи­анских государей, везде подстрекая к войне против Иоан­на и ища себе союзников, с помощью которых замышлял завладеть императорским престолом.

Зиму 1130/31 г. севастократор Исаак вместе с трапе-зунтским дукой Гаврой и иконийским султаном проводи­ли у эмира Гази III Данишменда, откуда он переправился к князю Армении Льву, где старший сын его Иоанн вступил в брак с дочерью князя, наконец, после ссоры со Львом снова прибыл в Иконии. Везде Исаак пытался подготов­лять враждебное настроение против своего брата и ста­вил ему затруднения даже в Константинополе, где имел сильную партию. В 1132 г. предпринят был поход против Данишменда Гази, ближайшей целью был Кастамон в Па-флагонии, откуда турки тревожили византийские владения. На этот раз действия царя увенчались полным успе­хом, он распространил свою власть до реки Галис и за­ключил отдельные соглашения с эмирами Амассии и Гангр. По возвращении в столицу он имел триумфальную встречу. Скромность не позволила Иоанну сесть на приго­товленную для него серебряную колесницу, он шел пе­ший, а на колеснице была помещена икона Богородицы. Дошедший до Константинополя слух, что Кастамон снова взят турками, заставил Иоанна снова начать поход. Во время отсутствия царя (1134) умерла супруга его венгерка Ирина, и это заставило его прекратить движение вперед и вернуться в столицу. Прерванная на время война продол­жена была с большим успехом, чему способствовала и смерть Гази, который перед кончиной был возведен кали­фом в звание мелика, или царя. Преемник Гази, сын его Мухаммед, должен был усмирить восстание братьев и за­няться утверждением своей власти. Кроме того, Иоанну удалось расторгнуть союз иконийского султана с Даниш-мендами, и на этот раз в византийском войске был вспо­могательный турецкий отряд, прибыв к городу Гангры. Позднее время года и измена союзников, которые по при­казанию Мухаммеда ушли из византийского лагеря, побу­дили царя на этот раз не приступать к осаде, но так как зимняя стоянка в этой холодной местности тоже внушала опасение, то после некоторых колебаний вновь Гангры были окружены греческим войском. Мусульмане вступили в переговоры насчет сдачи города, а император не наста­ивал на суровости условий. Желающим было предостав­лено свободно выйти из города, и, как говорит Киннам, большинство вступило в византийскую службу. Гангры со­ставляли важную крепость в эмирстве Данишмендов. По­сле перехода этой крепости в руки императора положе­ние дел на северо-восточной границе значительно изме­нилось в пользу греков. Совершенно понятно отсюда намерение царя перенести наступательные действия в другую сторону.

Изучая восточную политику Иоанна Комнина, мы должны отметить в ней особенную последовательность и целесообразность и исключительную способность ис­пользовать на благо империи историческую обстановку. Каждый шаг был им хорошо обдуман и соразмерен с об­щим планом. Это впечатление выносится именно из рас­смотрения его походов в Киликию, из сношений с ар­мянскими княжествами, отделявшими империю от вла­дений крестоносцев в Сирии и Палестине, и, наконец, из его успехов в Сирии. Историк эпохи Комнинов Никита Акоминат, прекрасно осведомленный насчет политичес­ких планов Иоанна, неоднократно высказывался, что за­ветной мечтой царя было возвращение Антиохии и Ие­русалима и Месопотамии и что с этой целью он сообра­зовал все свои действия на Востоке. Эта мысль особенно рельефно выражена историком в предсмертной речи царя, сказанной в лагере во время последнего похода его в 1143 г. (2)

«Мои планы не ограничивались занятием Сирии, я за­мышлял более важное дело. Мне хотелось спокойно омыться в водах Евфрата и обильно зачерпнуть из его вод, а также повидать и реку Тигр и рассеять неприяте­лей, как утвердившихся в Киликии, так и в занятых му­сульманами странах. А затем мечтал бы перелететь, как орел, и в самую Палестину, где Христос своею смер-тию восстановил нашу падшую природу, распростерши руки на кресте... чтобы сокрушить врагов, которые овла­дели Гробом Господним. Но моим надеждам судьбами Про­мысла не суждено было осуществиться».

Подобно царям лучших византийских периодов, Ио­анн провел в походах почти все свое царствование, мало оставался во дворце и предпочитал жить в военном лаге­ре. Наступательному движению его против арабов и кре­стоносцев содействовало передвижение этнографичес­ких элементов, вызванное частью первым крестовым походом. Еще в XI в. в политических соображениях ви­зантийские цари наделяли некоторых владетелей собст­венной Армении провинциями и городами в империи, заставляя их в то же время отказываться от владетельных прав в Армении. Таковы были князья Васпурахана из рода Ардзруни, Иоанн Сеннакерим и Дереник, основавшиеся в области с городами Севастия, Ларисса, Абара, т. е. в горной стране при верховьях Галиса и Евфрата. Почтенные титулом магистра, бывшие владетели Васпурахана привели с собой большую колонию соотечественников и основали здесь густое армянское ядро. Спустя некоторое время владетель Ани из фамилии Багратидов, Какиг II, принужденный поступиться в пользу Константина Мономаха своими наследственными землями, получил в удел несколько имперских городов в феме Каппадокия и Харсианы. С течением времени продолжалась волна передвижений из Армении, за владетельными лицами пошли их бояре и землевладельцы. Так, некто Абелхариб получил в удел Тарс и Мопсуестию, а магистр Григорий наделен землями в феме Месопотамия. Переселение армян с конца XI в. продолжало еще более усиливаться вследствие напора турок-сельджуков. Для армян открыта была возможность селиться в Киликии, куда в конце столетия они переселились в большом числе. Весьма любопытно отме¬тить, что армяне легко уживались и в областях, занятых турками, и что в период первого крестового похода они были распространены в Сирии, Киликии и Каппадокии — под собственными князьями, стоявшими в номинальной зависимости от империи (3). Движение крестоносцев произвело значительную перемену в положении армянских полузависимых князей. Часть их была или подчинена франками, или лишена их владений, часть могла удержать независимость лишь при помощи византийского царя, у которого искали покровительства армянские владетели. В особенности следует обратить внимание на армянских князей в Киликии и Северной Сирии.

Когда крестоносцы подходили к Эдессе, там правил армянин Торос, назначенный на это место дукой Антиохии. Он искусно пользовался обстоятельствами и удержался в Эдессе продолжительное время, он был там в 1094 г., когда город был взят эмиром алеппским Тутушем. Христиане утвердились в этом городе не ранее 1098 г., и притом посредством обмана и клятвопреступления Балдуина, брата Готфрида Бульонского. Но нас ближайше может занимать судьба той линии армянских владетелей, которая утвердилась в Киликии и происходила из Багратидов-Рупенов, владевших Тавром и большой дорогой из Кесарии в Аназарб. Во время движения крестоносцев здесь был владетелем Константин, который оказал им разные услуги и был награжден званием барона. Преемником его был Торос, который разорвал сношения с империей, желая иметь опору в латинских княжествах. Его брат и преемник Лев был современником Иоанна Комнина. Он расширил свои владения присоединением городов Тарса, Аданы и Мопсу-естии и значительно усилил свое княжество на счет турок и латинян. С 1135 г. Киликия сделалась театром ожесточенной войны. Лев должен был защищаться против антиохийского князя Раймонда Пуатье, которого поддерживал иерусалимский король, и в то же время обороняться против турок. При таких обстоятельствах вступает на сцену царь Иоанн Комнин.

Предпринятый им в конце 1136г. поход в Киликию был серьезным и хорошо обдуманным предприятием, которое потребовало больших издержек. Любопытно отметить, что в этом походе упоминается участие флота, о котором так редко стала говорить летопись. Поход был подготовлен и с дипломатической стороны, так как приняты были в соображение противоположные интересы турецких, армянских и христианских владетелей, оспаривавших господство в Киликии и Сирии. Ближайше имелось в виду занять важные города: Аназарб, Таре, Адану и Мопсуестию, находившиеся в то время во владении князя Малой Армении Льва, который был в союзе с графом Эдессы. Рядом удачных военных дел византийцы одержали верх над армянским князем, следствием чего было полное подчинение страны и сдача Льва и его сыновей Рупена и Тороса на всю волю царя. Пленники были отправлены в Константинополь, где и окончили жизнь, за исключением Тороса, спасшегося бегством. Результатом этого похода, который весьма недостаточно освещен летописью, было то, что владения империи стали теперь соприкасаться с границами Антиохийского княжества и перед царем Иоанном яс­но определилась задача по отношению к латинским завое­ваниям, сделанным во время крестового похода.

С точки зрения царя Алексея, равно как и его преемни­ка, Антиохия составляла неотъемлемую часть империи, со­гласно договору, заключенному с сыном Роберта Гвискара Боемундом.

Достигнутый в Малой Армении успех открывал царю Иоанну полную возможность непосредственно затем по­ставить вопрос об Антиохийском княжестве. Особенные обстоятельства благоприятствовали планам царя. В 1130 г. князь Боемунд II трагически погиб в войне с турками. После него остались малолетняя дочь Констанца и княги­ня — вдова Алиса, дочь иерусалимского короля. Желая ов­ладеть властью в княжестве, Алиса вступила в переговоры с эмиром Мосула Зенги, которому скоро затем предстоя­ло играть важную роль на Востоке; но решительные меры иерусалимского короля Балдуина II, вступившего в Анти-охию, положили предел интригам честолюбивой вдовы, которая принуждена была удовольствоваться небольшим уделом с городом Лаодикеей. Преемник Балдуина, король Фулько, нашел способ предохранить наследницу Анти­охийского княжества от притязаний матери ее тем, что нашел ей жениха в лице французского владетельного графа Раймонда Пуатье. Но в то же самое время вдова ан-тиохийского князя нашла способ сообщить царю Иоанну Комнину о своем плане брачного союза между наследни­цей Антиохийского княжества и одним из царевичей — сыновей Иоанна. Нет сомнения, что в Константинополе весьма охотно принято было это предложение, и, может быть, в связи с ним следует рассматривать поход, о кото­ром мы говорили выше. Раймонд Пуатье своим немедлен­ным согласием отправиться на Восток и принять сделан­ное ему предложение расстроил надежды царя Иоанна на соединение Антиохии с империей и, кроме того, нанес оскорбление его сюзеренным правам. Здесь не может ид­ти речь об известной присяге, какую давали Алексею Комнину почти все вожди по отношению к завоеваниям старых владений империи, временно отошедших к тур­кам: феодальные отношения Антиохии к империи осно­вывались на договоре с Боемундом 1108 г., когда этот по­следний дал Алексею присягу на верность и получил в ка­честве лена Антиохию и некоторые области Эдесского графства. Нужно думать, что Иоанн придавал широкое значение своим правам и что, с его точки зрения, даже Иерусалим должен был, как прежняя область империи, считаться его леном.

Таким образом, продолжение похода в Северную Си­рию не только соответствовало исконным притязаниям империи, но и могло оправдываться исключительными обстоятельствами, в каких находились латинские владе­ния. На границах христианских княжеств возникла в это время грозная сила в лице эмира Мосула, Имад ад-дина Зенги, зависевшего первоначально от иконийского султа­на, а потом достигшего широкого распространения своей власти и независимости. Пользуясь слабостью христиан­ских княжеств, он овладел многими соседними городами на Евфрате, между прочим Алеппо и Гамой, и нанес неод­нократные поражения графу триполийскому и королю ие­русалимскому. В то время как Зенги имел явный перевес над латинскими княжествами с юго-восточной стороны, с севера подходила победоносная армия византийского ца­ря. Греки подошли к Антиохии в августе. В это время князь Раймонд по просьбе иерусалимского короля находился в походе против турок и с большим трудом мог попасть в Антиохию, уже окруженную греками (29 авг.). Нельзя ска­зать, что Иоанн нашел здесь большое сопротивление; на­против, все заставляет думать, что в Антиохии была значи­тельная партия, искавшая сближения с императором. Эта партия побудила правительство начать переговоры с Ио­анном. Раймонд соглашался сдать город и признать импе­ратора своим сюзереном, но ставил условием, чтобы за ним было сохранено право на управление княжеством. Но как император требовал безусловной сдачи, то перегово­ры несколько затянулись. В конце концов Раймонд должен был явиться в лагерь, дать императору присягу на верность и вместе с тем обязаться немедленно предоставить царю доступ в Антиохию, когда бы того ни потребовали обстоя­тельства. С своей стороны император обязывался не при­соединять к империи Алеппо и другие окрестные города, если они будут взяты от турок, а присоединить их к Антиохийскому княжеству. Это происходило в 1137 г.; импера­тор удовлетворился достигнутым соглашением, по кото­рому Антиохия и принадлежавшая к ней область поступи­ла в зависимость империи. Удаляясь в Таре на зимовку, царь выразил желание на следующий год приступить к по­ходу против турок совместно с антиохийскими войсками и попытаться овладеть теми городами, которые, согласно договору, должны быть присоединены к Антиохии.

Весной 1138 г. князь Антиохии и граф Эдессы вместе с тамплиерами соединились с Иоанном для общего похода. Цель движения был Алеппо. Приняты были все меры пре­досторожности, чтобы обмануть бдительность Зенги, кото­рый осаждал Эдессу в то время, как христиане подошли к Алеппо. Но город оказался достаточно защищенным, так что Иоанн не решился начать правильную осаду и отсту­пил. Союзники успели взять несколько других турецких го­родов и крепостей в Северной Сирии[31], но к концу мая нео­жиданно была снята осада с важной крепости Шейзара, или Сезера, — обстоятельство, тем более не поддающееся объ­яснению, что поход союзников возбудил полное смущение среди мусульманских владетелей Сирии. Известно, что Зен­ги не решался с малыми силами выступить против христи­ан и просил помощи у калифа, который с своей стороны далеко не был расположен помогать своему сильному вас­салу. По свидетельству арабского историка (4), Зенги успел тем временем поселить вражду между христианами. Трудно было бы проверить это известие, но нет сомнения, что му­сульманский мир не мог оставаться безучастным зрителем нового поворота дел в Сирии. С одной стороны, султан иконийский Масуд начал угрожать Киликии нападением на Адану, с другой — получен был слух о движении вспомогательных отрядов из Багдада, наконец, эмир Кара-Арслан шел на помощь Зенги из Месопотамии. Все эти обстоятель­ства должны объяснять решение царя заключить соглаше­ние с эмиром Сезера, по которому последний уплатил зна­чительную сумму денег и, кроме того, шелковые ткани, драгоценный, украшенный рубинами крест и стол — пред­меты, захваченные после битвы при Манцикерте в лагере Романа Диогена. Но здесь обнаружилось полное охлажде­ние между царем и его вассалами, в особенности заслужи­вает порицания поведение графа Иосцеллина, желавшего поссорить царя с Раймондом Пуатье. В июне 1138г. Иоанн подошел к Антиохии. На этот раз он воспользовался своим правом сюзерена и торжественно вступил в город, где имел пребывание в роскошном дворце, окруженный военной свитой. Недовольный князем Раймондом и желая теперь осуществить феодальное право фактического господства над Антиохией, он на собрании чинов княжества в присут­ствии Раймонда и Иосцеллина указал на свои заслуги в пользу Антиохии, изложил результаты военных предприя­тий весной текущего года и потребовал передачи ему го­родского кремля, дабы он мог свободно располагать досту­пом в город и устроить в нем склад припасов для предпола­гаемых военных мер против Алеппо и других турецких городов. Хотя Иоанн действовал и говорил с сознанием своего права, но при исполнении заявленного им требова­ния встретились затруднения. Прежде всего Раймонд по­просил дать ему срок для переговоров с королем иеруса­лимским; затем граф эдесский, питая глубокое нерасполо­жение к планам Иоанна Комнина, возбудил движение в городе против греков. Так как царь не мог этого предвидеть и оказался не подготовленным к потушению начавшегося в городе бунта, то он нашел благоразумным не настаивать на своем требовании и приказал объявить, что оставляет го­род. Нет сомнения, что царь хорошо понимал, откуда про­исходила главная причина движения в городе, но на этот раз, не находя целесообразным полный разрыв со своими союзниками, он принял Раймонда и Иосцеллина в своем лагере и простился с ними, не выразив им своих чувств и нерасположения. Император уже в это время пришел к за­ключению, что невозможно достигнуть на Востоке успеха против турок, прежде чем Антиохия и Эдесса не перейдут в фактическое обладание империи.

Хотя поход в Сирию не имел видимых результатов, но он произвел большое впечатление на мусульман, так как это в первый раз после значительного промежутка време­ни византийское войско снова осмелилось пройти Кили-кийские ворота и побывать под Алеппо и Антиохией. Исаак, севастократор, искавший себе союзников между ту­рецкими эмирами и христианскими князьями и интриго­вавший против Иоанна, должен был признать безуспеш­ность своих попыток, так как последний поход сильно поднял на Востоке авторитет Византии, вследствие чего Исаака покинули его приверженцы и он должен был рас­статься со своими честолюбивыми планами и просить у Иоанна прощения[32].

В 1139 г. Иоанн предпринял новый поход на Восток. На этот раз империю тревожили враждебные действия Данишменда Мохамеда, сына Гази III. Громадная террито­рия, занятая этим сельджукским владетелем, с главным городом Сивасом и Неокесарией, позволявшая туркам наносить вред самым населенным областям на реках Риндак и Сангарий, побудила царя идти войной на север по черноморскому побережью. Это был чрезвычайно трудный поход, в особенности по зимнему времени и по гористому положению местности. Когда греки подошли к Неокесарии, появление их произвело ужас в мусульма­нах, тем не менее для осады города и взятия его не было осадного материала. Кроме того, присутствовавший здесь младший сын царя Мануил позволил себе увлечься преследованием неприятеля, что послужило причиной испытанного греками поражения; здесь же изменил ца­рю племянник его, сын севастократора Исаака Иоанн, пе­решедший к мусульманам и принявший их веру. Это по­действовало на царя в нравственном отношении и заставило опасаться, что изменивший племянник ознакомит врагов с состоянием византийского войска. Подобные соображения заставили его снять осаду с Неокесарии. В начале 1141 г. после трудного похода Иоанн возвратился в столицу. Но через год предпринята была новая экспеди­ция, цель которой скрывалась от народа. Объявив сбор войска в Милете и начав движение по течению Меандра, царь неожиданно приказал принять направление на юг и достиг города Атталии. Здесь умер старший сын царя Алексей, который считался наследником престола; скоро смерть постигла второго сына, Андроника, сопровождав­шего на судне тело умершего брата. Несмотря на эти по­тери, глубоко потрясшие царя, он не отменил похода, имевшего целью Антиохию. Там происходили события, имевшие большое значение в истории христианских владений. В апреле 1142г. эмир Алеппо нанес поражение христианским князьям, а Иерусалимское королевство на­ходилось в опасности от соседнего аскалонского эмира. Угрожаемые турками, антиохийский князь и граф Эдессы усиленно просили царя подать им помощь. Но Иоанн, ко­торого предыдущий опыт достаточно научил, как мало можно полагаться на обещания латинян, прежде всего требовал сдачи Антиохии. Весьма вероятно, что в то же время Иоанн был занят мыслью восстановить власть им­перии на Евфрате и для этой цели рассчитывал опереть­ся на сирийский и армянский элемент, господствовав­ший в этих местах. Это действительно было бы гро­мадной важности предприятие, при осуществлении ко­торого мусульманский мир в Малой Азии был бы оконча­тельно отрезан от надвигавшегося с Востока мусульман­ства. Из Атталии имперское войско направилось к Анти­охии. Не доходя до этого города, император потребовал заложников от графа Эдессы, и этот послал к Иоанну свою дочь Изабеллу. К Раймонду Антиохийскому послано требование предоставить в распоряжение царя Анти­охию, в которой он предполагал организовать базу для действий против турок. Это требование в Антиохии воз­будило крайнее беспокойство. В особенности латинское духовенство видело в требовании царя угрозу католициз­му и, отказываясь исполнить его требование, угрожало бунтом в княжестве и изгнанием Раймонда. Когда Иоанну принесен был отрицательный ответ на его предложение, он решился употребить силу и заставить антиохийцев посредством обложения их города согласиться на его требования. Но ввиду позднего времени года Иоанн ото­шел на зимовку в Киликию с намерением возвратиться под Антиохию весной следующего года.

Осень и зиму 1142/43 г. царь занимался подготовкой к решению антиохийского вопроса. Между прочим, он уве­домил иерусалимского короля о своем желании посетить Св. Места, чтобы обдумать меры к освобождению их из рук неверных. Таким образом, Иоанн Комнин был весьма близко к осуществлению заветной мечты Комнинов — возвратить империи занятые латинянами области и из­гнать турок из Палестины. Но вследствие полученной на охоте раны Иоанн умер весной 1143 г., успев назначить преемником себе Мануила.

 

Глава XI

 

НАЧАЛЬНЫЕ ГОДЫ ЦАРСТВОВАНИЯ МАНУИЛА КОМНИНА. ВТОРОЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

 

За смертью царя Иоанна (8 апреля 1143 г.) провозгла­шение младшего его сына Мануила преемником было де­лом царской воли и определенно выраженного на этот счет указания, которое в точности было выполнено вой­ском и бывшими в лагере приближенными умершего царя. Но так как столица не могла остаться безучастной к пере­мене царствования, то настояла надобность принять меры к тому, чтобы в Константинополе новое царствование не встретило затруднений. Великий доместик Иоанн Аксух весьма осторожно выполнил возложенное на него поруче­ние немедленно отправиться в столицу и задержать двух наиболее возбуждавших опасения родственников Мануи­ла: дядю, севастократора Исаака, и старшего брата царя, носившего также имя Исаака.

«Самодержец опасался, чтобы Исаак, услышав о смер­ти отца иузнав, что скипетр передан младшему его бра­ту, не стал противиться и домогаться верховной влас­ти, так как он имел право на престол по своему рожде­нию, находился тогда в столице и проживал в том дворце, в котором хранилась казна и царские регалии».

Иоанн Аксух прибыл в Константинополь еще прежде, чем дошел туда слух о смерти Иоанна, так что он преду­предил всякие попытки со стороны названных лиц к враждебным против Мануила замыслам и подверг их за­ключению под стражу. В то же время Аксух входит в пере­говоры с представителями константинопольского, в осо­бенности софийского, клира и обещает ему именем царя увеличить выдаваемое ему жалованье ежегодно на 200 мин. Так как патриарший престол за смертью Льва Стиппиота (1134—1143) был вакантным, это значительно упрощало дело соглашения правительства с церковными партиями. Таким образом, Мануил был принят в столице весьма благорасположенно и спокойно вступил в управ­ление делами. Первой его заботой было избрание патри­арха. Когда большинство стало склоняться в пользу инока Михаила, жившего в монастыре на острове Оксия, царь изъявил на то свое согласие, а новый патриарх прежде всего должен был приступить к помазанию на царство Мануила. Церковный акт происходил или в конце августа, или в сентябре 1143г. Брат царя Исаак получил свободу по случаю торжества, точно так же и дядя его севастократор Исаак, живший до того в почетном заключении в Ираклии Понтийской. Императору было не более 20 лет от роду, но имя его было уже популярно в войске, так как он участво­вал в походах со своим отцом, приобретя себе извест­ность беззаветной храбростью и мужеством, которое один раз, в деле под Неокесарией, едва не подвергло край­ней опасности византийское войско.

«Юношеское лицо его, — говорит современник, — от­личалось приятностью, и улыбающийся взор заключал много привлекательного. Ростом был высок, хотя не­сколько сутуловат, цвет лица смугловатый. Прибавим, что в его жилах текла венгерская кровь».

В сношениях с людьми Мануил отличался обворожи­тельными качествами и умел привлекать к себе со всех сто­рон симпатии. Самой выразительной чертой царя был его рыцарский обычай, физическая сила и веселый нрав. Он был прекрасный кавалерист и любил похвалиться умени­ем метко бросать стрелу и владеть тяжелым щитом. Как и все Комнины, он не был чужд литературного образования, считал себя большим знатоком в богословии и в Священ­ном Писании и любил принимать участие в богословских спорах. В политике это был западник чистой воды и дово­дил свое увлечение западными обычаями, в особенности рыцарскими турнирами, до крайней степени. Наплыв за­падных охотников на службу империи был громадный, и царь открыл им свободный доступ в армию, в приказы и в придворное ведомство. Внешний блеск и показной лоск отличал придворную жизнь при Мануиле. Для германско­го короля, латинских владетелей и принцев в Св. Земле, равно подолгу живших в Константинополе турецких эми­ров, в Константинополе давались продолжительные пра­здники, зрелища и пиры. Словом, царствование Мануила составляет блестящую страницу истории Византии, но, к сожалению, это и последняя ее оригинальная страничка. Пять или шесть лет спустя после его смерти знаменитый церковный оратор Евстафий Солунский говорил об его времени:

«Кажется, в божественном совете было определено, чтобы со смертию Мануила рушился строй ромэйского царства и чтобы с закатом этого солнца покрыла нас непроглядная тьма!»

Это не есть обычная для византийца риторическая фраза, сказанная лишь для красоты; в самом деле, блеск был чисто внешний и призрачный, по существу же в им­перии времени Мануила было далеко не все благополуч­но. Чтобы до известной степени объяснить положение дел, мы бы сравнили империю Мануйлова времени с пре­красным на вид имением, в котором хозяйство ведется блестящим образом и на широкую ногу, но весь этот блеск покупается на занятые деньги, вследствие чего со смертью хозяина сейчас же наступает полное банкротст­во, в котором наследники не знают, как разобраться. Ро­ковое значение проблемы заключается здесь в мысли на первый взгляд антикультурной: западническое направле­ние политики Мануила было гибельным для Византии. Величайшим несчастием этого блестящего царя было то, что вначале он был ослеплен внешним успехом, даже не­удачу второго крестового похода он склонен был припи­сывать искусству своей дипломатии. Этот призрачный успех окрылил его, и он стал мечтать о широких, можно сказать, фантастических планах — восстановления импе­рии в ее древних пределах. Мысль о соединении под сво­ей властью Запада и Востока составляет отличительную черту внешней политики Мануила. Но, затратив неимо­верные средства на утверждение своей власти в Италии и пожертвовав громадными интересами империи и визан­тинизма в попытках сближения с папством, Мануил про­глядел то, что было для него всего важней и дороже: уси­ление Иконийского султаната, вследствие чего византи­низм должен был испытать крайнее унижение в поражении при Мириокефале. Как мы неоднократно за­мечали уже, константинопольская империя всегда проиг­рывала, если мало обращала внимания на восточные провинции, откуда получала главнейшие материальные средства для своей жизни. Комнины поставили в этом от­ношении последнюю ставку и проиграли ее. Первые дей­ствия юного царя не могли быть выражением заранее вы­работанного плана и представляют некоторую неопреде­ленность. Как и следует думать, не могли быть забыты неприятные впечатления, вынесенные из похода под Ан-тиохию, где антиохийский князь и граф эдесский обнаружили столько злой воли и так обманули доверие его от­ца. Раймонд простер свои враждебные отношения к им­перии до того, что погнался вслед за отступающим Ману-илом и завладел некоторыми византийскими укреплени­ями   в   Киликии.  Для   Мануила   было   весьма   важно восстановить сделанные в Киликии завоевания и дать урок антиохийскому князю. Эта задача без труда была вы­полнена испытанными в военном деле вождями: Димит­рием Враной, отправившимся к Сирии с флотом, и Про-сухом, назначенным во главе сухопутных сил и имевшим под своей командой братьев Контостефанов, Иоанна и Андроника. Обе части с успехом выполнили задачу: фло­том опустошены приморские владения Раймонда, сухо­путное же войско прошло из Киликии, изгнав антиохий-ские гарнизоны из занятых ими мест, и достигло до са­мой Антиохии. Впрочем, положение Антиохийского княжества и без того становилось весьма критическим, когда осенью 1144 г. эмир Мосула Зенги завладел Эдессой и тем поставил Раймонда в необходимость искать помо­щи у Мануила. В следующем же году он отправился лично в Константинополь и не прежде был принят царем для исполнения ленной присяги, как принес раскаяние на могиле Иоанна Комнина (1). Положение дел в Малой Азии угрожало большими осложнениями не только вследствие неожиданного и грозного выступления эмира Мосула, но также по причине внутренних раздоров, наступавших среди самих мусульманских властителей Неокесарии, Сиваса и Мелитены. Здесь господствовали Данишменды; по смерти Мохамеда (1141) среди них началась борьба с назначенным преемником Дул-нуном, или Дадуном гре­ческих писателей. В этой смуте приняли участие иконий-ские турки, оказавшие поддержку одному из претенден­тов на власть и присоединившие к султанату города Гангры и Анкиру, принадлежавшие   Данишмендам.   Нет сомнения, что этот переворот в соседних областях дол­жен был озаботить Мануила, который охотно вступил в переговоры с Якуб-Арсланом насчет союза против ико-нийского султана Масуда. Нужно думать, что одним из первых военных предприятий Мануила после венчания на царство были именно походы в Малую Азию с целью обеспечить имперские владения от набегов иконийских турок. Чтобы судить о том, как мало были обеспечены ближайшие области к Мраморному морю, видно из того, что предстояло защищаться поблизости от Никеи. Турец­ким опустошениям подвергалась первая станция по до­роге на Дорилей, известная Малагина; после Малагины предстояло защищать течение реки Риндака, где в укреп­ленном Лопадии Мануил устроил в 1146 г. военную базу для дальнейших действий против султана Масуда. Так как усилие турок в этом направлении представляло постоян­ную опасность для сношений с Киликией, которая имела такое важное значение в планах всех Комнинов, то необ­ходимо было во что бы то ни стало нанести удар иконий-скому султану. В этих видах предпринят был поход в Иконий, столицу султаната, для чего Мануил наперед оповес­тил своего противника, этот же не менее по-рыцарски заявил, что будет ожидать царя в Филомилии. После боль­шой станции Акроин, ныне Афион Кара-Хиссар, на поло­вине дороги между Дорилеем и Иконием, султан Масуд устроил засаду для византийского войска, но не имел ус­пеха и отступил. Слабая сравнительно численность ту­рецких сил была причиной, что турки оставили свобод­ной всю дорогу до самого Икония. Хотя взятие столицы было, по-видимому, целью этой удачной экспедиции, но Мануил не принял мер к осаде города и, опустошив окре­стности, начал отступление. О поводах, которые бы объ­ясняли этот шаг, мы не можем судить, если не принять в соображение того обстоятельства, что султан Масуд, не считая нужным лично защищать столицу, отделил значи­тельный отряд в тыл византийской армии и был готов от­резать ей отступление. С трудом удалось Мануилу сохра­нить свое войско во время обратного пути. Мануил по возвращении из этого похода будто бы объявил о своем намерении вновь идти против султана на весну 1147 г. Но на Восток уже стали доходить слухи о сборах на Западе в крестовый поход. Эти слухи встревожили одинаково и ружили столько злой воли и так обманули доверие его от­ца. Раймонд простер свои враждебные отношения к им­перии до того, что погнался вслед за отступающим Мануилом и завладел некоторыми византийскими укреплени­ями   в  Киликии.  Для   Мануила   было   весьма   важно восстановить сделанные в Киликии завоевания и дать урок антиохийскому князю. Эта задача без труда была вы­полнена испытанными в военном деле вождями: Димит­рием Враной, отправившимся к Сирии с флотом, и Просухом, назначенным во главе сухопутных сил и имевшим под своей командой братьев Контостефанов, Иоанна и Андроника. Обе части с успехом выполнили задачу: фло­том опустошены приморские владения Раймонда, сухо­путное же войско прошло из Киликии, изгнав антиохий-ские гарнизоны из занятых ими мест, и достигло до са­мой Антиохии. Впрочем, положение Антиохийского княжества и без того становилось весьма критическим, когда осенью 1144 г. эмир Мосула Зенги завладел Эдессой и тем поставил Раймонда в необходимость искать помо­щи у Мануила. В следующем же году он отправился лично в Константинополь и не прежде был принят царем для исполнения ленной присяги, как принес раскаяние на могиле Иоанна Комнина1. Положение дел в Малой Азии угрожало большими осложнениями не только вследствие неожиданного и грозного выступления эмира Мосула, но также по причине внутренних раздоров, наступавших среди самих мусульманских властителей Неокесарии, Сиваса и Мелитены. Здесь господствовали Данишменды; по смерти Мохамеда (1141) среди них началась борьба с назначенным преемником Дул-нуном, или Дадуном гре­ческих писателей. В этой смуте приняли участие иконийские турки, оказавшие поддержку одному из претенден­тов на власть и присоединившие к султанату города Гангры   и   Анкиру,   принадлежавшие  Данишмендам. Нет сомнения, что этот переворот в соседних областях дол­жен был озаботить Мануила, который охотно вступил в переговоры с Якуб-Арсланом насчет союза против иконийского султана Масуда. Нужно думать, что одним из первых военных предприятий Мануила после венчания на царство были именно походы в Малую Азию с целью обеспечить имперские владения от набегов иконийских турок. Чтобы судить о том, как мало были обеспечены ближайшие области к Мраморному морю, видно из того, что предстояло защищаться поблизости от Никеи. Турец­ким опустошениям подвергалась первая станция по до­роге на Дорилей, известная Малагина; после Малагины предстояло защищать течение реки Риндака, где в укреп­ленном Лопадии Мануил устроил в 1146 г. военную базу для дальнейших действий против султана Масуда. Так как усилие турок в этом направлении представляло постоян­ную опасность для сношений с Киликией, которая имела такое важное значение в планах всех Комнинов, то необ­ходимо было во что бы то ни стало нанести удар иконий-скому султану. В этих видах предпринят был поход в Ико-ний, столицу султаната, для чего Мануил наперед оповес­тил своего противника, этот же не менее по-рыцарски заявил, что будет ожидать царя в Филомилии. После боль­шой станции Акроин, ныне Афион Кара-Хиссар, на поло­вине дороги между Дорилеем и Иконием, султан Масуд устроил засаду для византийского войска, но не имел ус­пеха и отступил. Слабая сравнительно численность ту­рецких сил была причиной, что турки оставили свобод­ной всю дорогу до самого Икония. Хотя взятие столицы было, по-видимому, целью этой удачной экспедиции, но Мануил не принял мер к осаде города и, опустошив окре­стности, начал отступление. О поводах, которые бьч объ­ясняли этот шаг, мы не можем судить, если не принять в соображение того обстоятельства, что султан Масуд, не считая нужным лично защищать столицу, отделил значи­тельный отряд в тыл византийской армии и был готов от­резать ей отступление. С трудом удалось Мануилу сохра­нить свое войско во время обратного пути. Мануил по возвращении из этого похода будто бы объявил о своем намерении вновь идти против султана на весну 1147 г. Но на Восток уже стали доходить слухи о сборах на Западе в крестовый поход. Эти слухи встревожили одинаково и царя, и иконийского султана и побудили их прекратить войну, заключив оборонительный союз против кресто­носцев.

Политика христиан на Востоке привела к тому, что му­сульмане, ослабленные и отодвинутые внутрь Азии вслед­ствие первого крестового похода, снова усилились и на­чали из Месопотамии угрожать христианским владениям. Один из наиболее сильных мусульманских эмиров, эмир Мосула Имад ад-дин Зенги, в 1144 г. сделал сильный на­тиск, который окончился взятием Эдессы и падением Эдесского княжества. Это наносило весьма чувствитель­ный удар всему восточному христианству: Эдесское кня­жество составляло форпост, о который разбивались вол­ны мусульманских приливов, в Эдесском княжестве был оплот, защищавший весь христианский мир. В то время, когда Эдесса пала под ударами мусульман, другие христи­анские княжества находились или в стесненном положе­нии, или были заняты вопросами чисто эгоистического характера и поэтому как не могли подать помощи Эдес-скому княжеству, так не в состоянии были заменить для христиан его значения. В Иерусалиме незадолго перед тем умер король Фулько, тот самый, который соединил интересы Иерусалимского княжества с интересами своих французских владений. После его смерти во главе коро­левства стала вдова, королева Мелизинда, опекунша Балдуина III; непокорность вассальных князей отняла у нее всякую возможность и средства даже для защиты собст­венных владений — Иерусалим находился в опасности и не мог подать помощи Эдессе. Что касается Антиохии, то князь Раймонд завязал несчастную войну с Византией, кончившуюся для него полною неудачею, — и таким обра­зом также не мог подать помощи Эдессе.

Слух о падении Эдессы произвел сильное впечатление на Западе, и в особенности во Франции. Франция во весь период крестовых походов отличалась своею отзывчивос­тью к интересам христиан на Востоке; из Франции всего больше шло на Восток рыцарей; Франция более других ев­ропейских государств чувствовала связи с Востоком, ибо в Эдессе, Иерусалиме, Триполи сидели князья французского происхождения.

И тем не менее для поднятия нового крестового похо­да в Западной Европе не представлялось благоприятных условий. Прежде всего во главе Римской Церкви было ли­цо, которое далеко не могло равняться с современником первого похода. К 1145 г. на Римском престоле сидел Ев­гений III, человек, не отличавшийся ни большой силой воли, ни энергией, ни умом, не имевший широких поли­тических взглядов. Евгению III предстояло бы, пользуясь властным положением Церкви, принять под свою руку дело защиты восточноазиатских княжеств, но к этому времени положение папы, даже в самой Италии, было да­леко не властное, Римский престол был жертвою партии. Евгений III недавно успел победить антипапу, нуждался в помощи германского короля и с настоятельными прось­бами призывал его в Италию. Кроме того, ему угрожало в Риме новое направление, вконец ниспровергавшее авто­ритет его. В Риме действовал проповедник, представи­тель философско-политического направления Арнольд Брешианский, ученик Бернарда, аббата Клерво. Как Ар­нольд, так и его знаменитый учитель происходили из из­вестной монашеской конгрегации монастыря Клюни и были выразителями идей, распространяемых этим мона­стырем. Арнольд столько же был политик-философ, сколько и проповедник. Его политические взгляды были основаны на демократическом принципе. Он боролся всеми силами своего красноречия и влияния против светской власти папы и против злоупотреблений, вкрав­шихся в церковный строй того времени. За Арнольдом следовал целый ряд проповедников-монахов, распрост­ранявших те же идеи. Проповедь Арнольда подняла це­лую бурю против папы. К тому же времени движение в го­родах с его демократическим характером особенно энергично охватило Италию. Германский король Конрад III поставлен был также в затруднительные обстоятельст­ва борьбою с гвельфами; он в свою очередь выжидал под­держки из Рима, надеясь, что папа даст ему корону и тем укрепит его шаткое положение на троне. Таким образом, нельзя было надеяться, что папа или король примет на себя инициативу второго крестового похода. Этой ини­циативы нужно было искать в другом месте.

После разгрома Эдессы значительная часть светских и духовных лиц явилась с Востока в Италию и Францию; здесь они обрисовывали положение дел и возбудили сво­ими рассказами народные массы. Король Людовик VII, рыцарь в душе, чувствовал себя связанным с Востоком и был склонен предпринять крестовый поход. На короля, как и на всех его современников, оказывало сильное вли­яние то литературное движение, которое глубоко про­никло всю Францию и распространилось даже по Герма­нии. Подразумеваемое здесь литературное движение составляет обширный цикл поэтических сказаний, за­ключающихся в песнях рыцарей и дворянства. Эта устная литература, обширная и разнообразная, воспевавшая по­двиги борцов христианства, облекая их фантастическими образами, повествовала о бедствиях христиан на Востоке, держала в возбужденном состоянии народ и разжигала его страсти. Не чужды были ее влияния и высшие слои — духовные и светские князья. Людовик VII, прежде чем решиться на такой важный шаг, как поход в Св. Землю, спросил мнения у аббата Сугерия, своего воспитателя и советника, который, не отговаривая короля от доброго намерения, посоветовал принять все меры, чтобы обеспе­чить должный успех предприятию. Людовик пожелал узнать настроение народа и духовенства. Духовная поли­тика XII в. находилась в руках св. Бернарда. Величествен­ная фигура этого проповедника, изможденное лицо, пыл­кая, огненная речь — все это доставляло ему непобедимую силу и громадное влияние, пред которым никто не мог ус­тоять. Бернард был уже хорошо известен во всей Европе, он не раз являлся в Рим решителем дела того или другого папы. Ему не раз уже предлагали епископские и архиепи­скопские места, но он всегда отказывался от повышений и этим еще более выигрывал в глазах современников; он был самый резкий противник Абеляра, неблагосклонно относился к проповедям и действиям своего ученика Ар­нольда Брешианского. К этому авторитету как к нравст­венной силе обратился французский король, прося Бер­нарда принять участие в деле поднятия Европы к кресто­вому походу; Бернард не принял на свою ответственность такого важного дела; он дал совет обратиться к папе. Евге­ний III одобрил план короля и поручил св. Бернарду про­поведь о крестовом походе, снабдив его воззванием к французскому народу. В 1146 г. св. Бернард присутствовал на государственном собрании в Бургундии (Везеле), он сел рядом с королем Людовиком, надел на него крест и произнес речь, в которой приглашал вооружиться на за­щиту Гроба Господня против неверных. Таким образом, с 1146 г. вопрос о крестовом походе был решен с точки зрения французов. Южная и Средняя Франция двинула многочисленную армию, которая была вполне достаточ­на для того, чтобы дать отпор мусульманам.

Роковым шагом и большой ошибкой со стороны св. Бернарда было то, что он, упоенный успехом, который имел во Франции, решился повести дело далее, возбудить идею крестового похода за пределами Франции — в Гер­мании. Движение и само по себе дошло до Рейна, где вы­разилось в крайне резком, именно в антисемитическом движении. Слухи об этом дошли до св. Бернарда и были весьма неприятны для него и требовали, по его мнению, его личного присутствия в этой стране. Явившись за Рейн, он сурово порицал духовных лиц, не сдерживавших сво­им авторитетом страстей народных, но не ограничился этим и пошел дальше. Он задумал привлечь к крестовому походу Германию, которая могла внести в это движение новые элементы, не гармонировавшие с теми, которые были во Франции. Конрад III до прибытия св. Бернарда не обнаруживал склонности подняться на защиту Св. Мест. Аббат Клерво знал настроение Конрада и задался целью обратить его.

Обращение Конрада произошло при картинной обста­новке. Накануне 1147 г. Бернард был приглашен отпразд­новать вместе с Конрадом первый день Нового года. После торжественной мессы Бернард произнес речь, которая об­ладала такою силою и влиянием на умы, что для слушателей она казалась словом, исходившим из уст Самого Спасителя. Очертив в высшей степени яркими красками бедственное положение христиан на Востоке, он от лица Самого Спаси­теля обратился со следующей речью к Конраду:

«О человек!Я дал тебе все, что мог дать: могущество, власть, всю полноту духовных и физических сил; какое же употребление ты сделал из всех этих даров для служ­бы Мне? Ты не защищаешь даже того места, где Я умер, где Я дал спасение душе твоей; скоро язычники распрост­ранятся по всему миру, говоря, где их Бог». — «Довольно! — воскликнул король, проливая слезы. — Я буду служить То­му, Кто искупил меня».

Бернард одержал окончательную победу над неподат­ливостью немцев, над нерешительностью Конрада.

Решение Конрада III участвовать во втором крестовом походе отозвалось весьма живо во всей германской нации. С 1147 г. и в Германии началось такое же одушевленное об­щее движение, как во Франции. Само собою разумеется, что это дело лично для славы Бернарда в высшей степени было заманчиво; по всей Германии ходили рассказы о си­ле и влиянии слова его, о его решительной победе над ко­ролем, увеличивая славу его подвигов, поднимая его авто­ритет в глазах современников. Но привлечение немцев к участию во втором крестовом походе было в высшей сте­пени вредно для исхода второго крестового похода. Учас­тие германцев изменило дальнейший ход всего дела и привело к тем печальным результатам, которыми окон­чился второй крестовый поход.

Французская нация во главе со своим королем выста­вила значительные силы. Как сам король, так и феодаль­ные французские князья выказали много сочувствия делу второго крестового похода; собрался отряд численнос­тью до 70 тысяч. Цель, которую предстояло достигнуть второму крестовому походу, была ясно намечена и стро­го определена. Задача его состояла в том, чтобы ослабить мосульского эмира Зенги и отнять у него Эдессу. Эту задачу успешно выполнило бы и одно французское войско, состоявшее из хорошо вооруженной армии, которая по пути увеличилась вдвойне приставшими добровольцами. Если бы крестоносное ополчение 1147 г. состояло из од­них французов, оно направилось бы другим путем, более кратким и более безопасным, чем тот, который оно из­брало под влиянием короля Конрада. Французы в поли­тической системе той эпохи представляли нацию совер­шенно обособленную, которая своими ближайшими ин­тересами склонялась к Италии. Сицилийский король Рожер II и французский король находились в близких от­ношениях. Вследствие этого для французского короля всего естественнее было избрать путь чрез Италию, отку­да он мог, воспользовавшись норманнским флотом и так­же флотом торговых городов, которые, как мы видели раньше, явились такими энергичными помощниками в первом крестовом походе, удобно и скоро прибыть в Си­рию. Этот путь представлялся более кратким и удобным уже потому, что он приводил крестоносцев не во враж­дебные владения мусульман, а в те земли Сирии и Палес­тины, которые принадлежали уже христианам; этот путь, следовательно, не только не требовал бы от крестоносно­го ополчения никаких жертв, а, напротив, обещал ему вполне благоприятные результаты. Кроме того, путь че­рез Южную Италию имел за собой еще то преимущество, что к ополчению мог присоединиться и сицилийский ко­роль. Людовик VII, снесшись с Рожером П, готов был дви­нуться через Италию.

Германский король был носителем совершенно проти­воположных политических идей. Постоянное стремле­ние германской нации завладеть Южной Италией стави­ло каждого германского короля в необходимость считать до тех пор свою задачу неоконченною, пока он не побы­вал в Италии и в Риме не получил от папы императорской короны, а от итальянского населения — присяги на вер­ность. С этой стороны стремления германских королей угрожали прямо интересам норманнского элемента в Южной Италии и в данную минуту интересам сицилийского короля Рожера II. Сила сицилийского короля была обусловлена слабым влиянием в Италии германского им­ператора. Естественно, что Рожер II был далеко не в благо­приятных отношениях с императором; между двумя на­родностями, германской и норманнской, не могло быть союза. Но в рассматриваемую эпоху дело было гораздо ху­же. Конрад менее всего задавался целью заключать союзы с западноевропейскими державами; напротив, незадолго перед тем он заключил союз с Византией. В союзе герман­ского короля с византийским императором таилось осу­ществление той задачи, которую старался выполнить еще Алексей Комнин во время первого крестового похода: германскому королю и византийскому царю представля­лась полная возможность взять в свои руки крестоносное движение и повести его к осуществлению своих задач. Участие французского короля во втором крестовом похо­де усложняло и затрудняло разрешение этой задачи; но тем не менее у Конрада III и Мануила Комнина оставалась полная возможность сообща направить движение к обще­христианской цели и играть в этом движении главную за­правляющую роль.

Когда поднялся вопрос о пути и средствах движения, германский король предложил избрать тот путь, которым шли и первые германские крестоносцы, — на Венгрию, Болгарию, Сербию, Фракию и Македонию. Германцы на­стаивали на том, чтобы и французский король двинулся этим путем, мотивируя свое предложение тем, что лучше избегать разделения сил, что движение через владения со­юзного и даже родственного с германским королем госу­даря вполне обеспечено от всякого рода случайностей и неожиданностей и что с византийским царем начаты по этому вопросу переговоры, в благоприятном результате которых Конрад не сомневался. Летом 1147 г. началось движение через Венгрию; Конрад шел впереди, месяцем позже шел за ним Людовик.

Рожер Сицилийский, который ранее не заявлял наме­рения участвовать во втором крестовом походе, но кото­рый, однако, не мог оставаться равнодушным к исходу его, потребовал от Людовика исполнения заключенного меж­ду ними договора — направить путь через Италию. Людо­вик долго колебался, но уступил союзу с германским коро­лем. Рожер понял, что если бы он теперь и принял участие в походе, то положение его было бы вполне изолирован­ным. Он снарядил корабли, вооружился, но не для того, чтобы оказать помощь общему движению; он начал дейст­вовать на собственный страх сообразно норманнской по­литике относительно Востока: сицилийский флот стал грабить острова и приморские земли, принадлежащие Ви­зантии, берега Иллирии, Далмации и Южной Греции. Опу­стошая византийские владения, сицилийский король за­владел островом Корфу и в то же время, чтобы с успехом продолжать свои морские операции против Византии и чтобы обеспечить себя со стороны африканских мусуль­ман, заключил с последними союз.

Таким образом, крестоносное движение в самом нача­ле было поставлено в самое неблагоприятное положение. С одной стороны, западный король делает нападения на византийские владения в то самое время, когда кресто­носцы подходили к Константинополю; с другой стороны, составился союз христианского короля с мусульманами, союз, прямо враждебный успеху крестовых походов. По­литика норманнского короля тотчас отозвалась на отда­ленном востоке. В крестовом ополчении участвовала мас­са людей, которые не желали подчиняться германскому и французскому королям, не признавали над собой никако­го авторитета. Как бы ни желали короли благополучно до­вести свое войско до Константинополя, не возбуждая ро­пота грабежами и насилиями, им было трудно удержать порядок и дисциплину в своем войске: добровольцы, при­ставшие к ополчению, отделялись от войска, грабили, на­носили оскорбления и насилия жителям. Это не могло не поселить недоразумений между византийским царем и германским королем, начались взаимные неудовольствия и упреки в неисполнении договоров и конвенций. Во Фракии дошло даже до открытых столкновений. Кресто­носцы жаловались на то, что им несвоевременно достав- лились съестные припасы и фураж; византийцы обвиняли крестоносцев в грабеже. Хотя византийский царь был уве­рен в расположении к себе Конрада, но для него не было тайной отсутствие дисциплины в войске крестоносцев и слабый авторитет короля. Царь Мануил боялся, что Кон­раду не удастся обуздать буйную и непокорную толпу, что эта толпа, жадная к наживе, может начать в виду Констан­тинополя грабежи и насилия и вызовет серьезные смуты и столице. Поэтому Мануил старался отстранить кресто­носное ополчение от Константинополя и советовал Кон­раду переправиться на азиатский берег в Галлиполи. Это было бы действительно лучше, ибо предупредило бы мно­го различных недоразумений и стычек. Но крестоносцы силой пробились к Константинополю, сопровождая свой путь грабежами и насилиями. В сентябре 1147 г. опас­ность для Византии со стороны крестоносцев была серь­езна: у стен Константинополя стояли раздраженные гер­манцы, предававшие все грабежу; через две-три недели нужно было ожидать прибытия французских крестонос­цев; соединенные силы тех и других могли угрожать Кон­стантинополю серьезными неприятностями. В то же вре­мя до византийского царя доходили известия о взятии Корфу, о нападениях норманнского короля на примор­ские византийские владения, о союзе Рожера II с египет­скими мусульманами.

Под влиянием грозившей со всех сторон опасности Мануил сделал шаг, который в самом корне подрывал предположенные вторым крестовым походом задачи и цели: он заключил союз с турками-сельджуками; правда, это не был союз наступательный, он имел целью обезопа­сить империю и пригрозить латинянам на случай, если бы последние надумали угрожать Константинополю. Но тем не менее этот союз имел весьма важное значение в том от­ношении, что он давал понять сельджукам, что им придет­ся считаться только с одним западным ополчением. За­ключая этот союз с иконийским султаном, Мануил давал понять, что он не смотрит на сельджуков как на врагов. Оберегая свои личные интересы, он умывал руки, предоставляя крестоносцам действовать на собственный риск собственными силами и средствами. Таким образом, про­тив крестоносного ополчения составилось два христианско-мусульманских союза: один — прямо враждебный ополчению — это союз Рожера II с египетским султаном, другой — союз византийского царя с иконийским султа­ном — был не в интересах крестового похода. Все это бы­ло причиной тех неудач, которыми закончился второй крестовый поход.

Мануил поспешил удовлетворить Конрада и перевез немцев на противоположный берег Босфора. Едва ли в это время византийский царь и мог обеспечить дальней­ший ход дел на азиатской территории. Крестоносцы да­ли себе первый отдых в Никее, где произошли уже серьез­ные недоразумения. 15-тысячный отряд отделился от не­мецкого ополчения и на собственный страх направился приморским путем к Палестине. Конрад с остальным войском избрал тот путь, которого держалось первое крестоносное ополчение, — через Дорилей, Иконий, Ираклию. В первой сшибке (26 октября 1147 г.), проис­шедшей близ Дорилея, немецкое войско, застигнутое врасплох, было разбито наголову, большая часть ополче­ния погибла или была взята в плен, весьма немногие во­ротились с королем в Никею, где Конрад стал поджидать французов. Почти в то самое время, когда Конрад потер­пел страшное поражение, Людовик VII приближался к Константинополю. Происходили обычные столкнове­ния между французским войском и византийским прави­тельством. Зная симпатии между Людовиком VII и Рожером II, Мануил не считал безопасным продолжительное пребывание в Константинополе французов. Чтобы по­скорее отделаться от них и понудить рыцарей к ленной присяге, царь Мануил употребил хитрость. Между фран­цузами был пущен слух, что немцы, переправившиеся в Азию, быстро подвигаются вперед, шаг за шагом одержи­вают блистательные победы, так что французам нечего будет делать в Азии. Соревнование французов было воз­буждено; они требовали переправить их поскорее через Босфор. Здесь уже, на азиатском берегу, французы узнали о несчастной участи немецкого войска; в Никее свиде­лись оба короля — Людовик и Конрад — и решили про­должать путь вместе, в верном союзе.

Так как путь от Никеи до Дорилея был покрыт трупами и облит христианскою кровью, оба короля желали изба­вить войско от тяжелого зрелища и потому направились обходным путем, на Адрамиттий, Пергам и Смирну. Путь этот был чрезвычайно трудный, замедлявший движение войска; выбирая этот путь, короли надеялись встретить здесь менее опасностей со стороны мусульман. Надежды их, однако, не оправдались: турецкие наездники держали в постоянном напряжении крестоносную армию, замед­ляли путь, грабили, отбивая людей и обоз. Кроме того, не­достаток съестных припасов и фуража заставил Людови­ка бросать массу вьючных животных и багажа. Француз­ский король, не предвидя всех этих затруднений, взял с собою многочисленную свиту; поезд его, в котором уча­ствовала и его супруга Элеонора, был в высшей степени блистательный, пышный, не соответствовавший важнос­ти предприятия, соединенного с такими затруднениями и  опасностями.  Крестоносное ополчение двигалось очень медленно, теряя на своем пути массу людей, вьюч­ного скота и багажа.

В начале 1148 г. оба короля прибыли в Ефес с жалкими остатками войска, тогда как при переправе ополчения че­рез Босфор византийцы — конечно, преувеличенно — на­считывали его до 90 тысяч. В Ефесе короли получили от византийского императора письмо, в котором последний приглашал их в Константинополь отдохнуть. Конрад от­правился морским путем и высадился в Солуни, где встре­тился с Мануилом, а Людовик, с большим трудом добрав­шись до приморского города Атталии, выпросил у визан­тийского правительства кораблей и с остатками войска в марте 1148 г. прибыл в Антиохию. Рассказанными событи­ями, можно сказать, исчерпывается весь результат второго крестового похода; громадные армии королей растаяли под ударами мусульман; а короли — французский и немецкий, — соединившиеся для одной цели, скоро разошлись и стали преследовать противоположные задачи.

Раймонд Антиохийский принял французов очень ра­душно: последовал ряд празднеств и торжеств, в которых французская королева Элеонора играла первенствующую роль. Не замедлила проявиться интрига, которая не оста­лась без влияния на общий ход дел: Элеонора вступила в связь с Раймондом. Само собою разумеется, Людовик чув­ствовал себя оскорбленным, униженным, он потерял энер­гию, воодушевление и охоту вести начатое дело. Но были обстоятельства, которые еще хуже отозвались на деле вто­рого крестового похода. Весною 1148 г. Конрад отправил­ся из Константинополя в Малую Азию, но только не в Ан­тиохию для соединения с французским королем, а прямо в Иерусалим. Как для Раймонда, так и для Людовика было в высшей степени неприятно известие, что Конрад оставил задачи крестового похода и предался интересам Иеруса­лимского королевства. Балдуин III, король Иерусалима, по­будил Конрада стать во главе войска, которого Иерусалим­ское королевство могло выставить до 50 тысяч, и предпри­нять поход против Дамаска. Это предприятие следует считать в высшей степени неверным и ошибочным, да оно и не входило в виды второго крестового похода. Движение против Дамаска в интересах Иерусалимского королевства окончилось весьма печальными результатами. В Дамаске, правда, находилась довольно грозная сила; но весь центр тяжести мусульманского Востока, вся сила и опасность для христиан сосредоточивались в это время не в Дамаске, а в Мосуле. Эмир мосульский Зенги, а не другой кто завоевал Эдессу и угрожал остальным христианским владениям. После смерти Зенги в Мосуле сидел сын его Нур ад-дин, ко­торый приобрел весьма крупную, хотя и печальную изве­стность в восточных христианских летописях как самый непримиримый и грозный враг Антиохии и Триполи. Са­мо собою разумеется, что, если его не ослабили в 1148 г., он впоследствии мог сделаться грозною, роковою силою для всего восточного христианства. В Иерусалиме этого не поняли. Немецкий король стал во главе 50-тысячной армии и направился против Дамаска. Это вызвало антихрис­тианскую коалицию: эмир Дамаска заключил союз с Нур ад-дином. Между тем Конрад и Балдуин III шли с закрыты­ми глазами и не озаботились ознакомиться с местными условиями. Дамаск оказался укрепленным сильными сте­нами и защищенным значительным гарнизоном; осада Да­маска требовала продолжительного времени и значитель­ных усилий. Христианское войско направило свои силы против той части города, которая казалась более слабой. Между тем в лагере распространились слухи, что с севера на выручку Дамаска идет Нур ад-дин. Конрад с горстью немцев не терял надежды на сдачу Дамаска. Но в лагере христиан составилась измена, которая, впрочем, еще не­достаточно выяснена, хотя о ней упоминается у многих летописцев. Будто бы иерусалимский король, патриарх и рыцари, подкупленные золотом мусульман, распростра­нили слухи, что Дамаск непобедим с той стороны, с кото­рой подошли к нему крестоносцы. Вследствие этого осаж­дающие перешли на другую сторону города, которая была действительно неприступна. Проведя довольно продол­жительное время в бесполезной осаде, угрожаемые с севе­ра Нур ад-дином христиане должны были отступить от Да­маска, не достигнув ничего. Эта неудача тяжело отозвалась на рыцарском короле Конраде и на всем войске. Не было охотников продолжать дело второго крестового похода, т. е. идти дальше на север и в союзе с Антиохией вести войну против главного врага — эмира мосульского. Энергия и рыцарский энтузиазм Конрада ослабели, и он решил вер­нуться на родину. Осенью 1148 г. на византийских кораб­лях он прибыл в Константинополь, а оттуда в начале 1149 г. возвратился в Германию, не сделав, в сущности, ни­чего для дела христиан на Востоке.

Людовик VII, как человек молодой, с большим рыцар­ским энтузиазмом, не решился, подобно Конраду, бросить так скоро начатого им дела. В его свите нашлись лица, ко­торые не считали оконченною задачу крестового похода и, находя возвращение назад делом унизительным для ры­царской чести, советовали ему оставаться в Антиохии и ждать подкрепления, т. е. прибытия новых сил с Запада для выручки Эдессы. Но были и такие, которые, указывая на пример Конрада, уговаривали короля возвратиться на ро­дину; Людовик VII поддался влиянию последних и решил возвратиться. В начале 1149 г. он на норманнских кораб­лях переправился в Южную Италию, где имел свидание с норманнским королем Рожером, и осенью 1149 г. прибыл во Францию.

Таким образом, второй крестовый поход, который ка­зался таким блистательным, так много обещавшим в нача­ле, окончился вполне ничтожными результатами. Мусуль­мане не только не были ослаблены, а, напротив, нанося христианам одно поражение за другим, уничтожая целые крестоносные армии, получили большую уверенность в собственных силах, энергия их увеличилась, у них зароди­лись надежды на уничтожение христианского элемента в Малой Азии. На Востоке происходили резкие столкнове­ния между немецким и романским элементом. Немецкое войско в глазах других наций было принижено своими ро­ковыми неудачами. Уже после поражения Конрада III нем­цы служили предметом насмешек для французов; следова­тельно, второй поход показал, что совместные действия французов и немцев на будущее время невозможны. Этот поход обнаружил также рознь между палестинскими и ев­ропейскими христианами. Для восточных христиан 50-летнее пребывание среди мусульманского элемента не прошло бесследно в культурном отношении. Таким обра­зом, между поселившимися в Азии европейцами и прибы­вавшими сюда из Европы новыми крестоносцами обнару­жилась принципиальная рознь; они взаимно стали не по­нимать друг друга. Меркантильный характер, подкуп, распущенность, разврат сделались отличительною чер­тою нравов палестинских христиан.

Неудача второго крестового похода сильно отозвалась на французской нации, в памяти которой долго сохраня­ется отзвук этой неудачи. Она должна была лечь пятном на чести Церкви, в особенности она подорвала авторитет св. Бернарда, а также и папы: Бернард поднял массы народа, он называл крестовый поход делом, угодным Богу, пред­сказывал хороший исход. После позорных неудач поднял­ся сильный ропот против Бернарда: Бернард не пророк, говорили, а лжепророк; а папа, давший свое благослове­ние, не представитель Церкви, а антихрист. Папа сваливал всю ответственность на Бернарда, последний говорил, что он действовал по приказанию папы.

В высшей степени интересна тенденция, возникающая к этому времени среди романских народов: стали взвеши­вать, особенно французы, обстоятельства первого и вто­рого походов, стали доискиваться, какие были недостатки их организации и причины неуспеха. Вывод был простой: нельзя достигнуть цели походов потому, что на дороге сто­яло схизматическое Византийское царство, сначала нужно уничтожить это препятствие. Эта тенденция, возникаю­щая в половине XII в., приобретает затем все более и более сторонников на Западе.

Результатом второго похода был огорчен в особеннос­ти молодой Людовик VII. Возвратившись на родину, Людо­вик пришел к сознанию необходимости поправить свою ошибку, смыть пятно со своего имени. Составлен был Со­бор, на котором снова подвергся обсуждению вопрос о но­вом походе, и, что очень удивительно, нашлась опять мас­са людей, которые, объятые религиозным энтузиазмом, вновь готовы были идти в Св. Землю. Случилось нечто еще более удивительное: на Собор явился и св. Бернард и стал говорить, что предстоящий поход будет уже удачен. На Со­боре стали раздаваться голоса, что недавний поход был неудачен потому, что не поставили во главе его св. Бернар­да. Явилось предложение поручить ему ведение нового по­хода. Папа принял весть об этом несочувственно. Он на­звал самого Бернарда безумцем, а в официальном доку­менте характеризовал подобное отношение к делу как глупость. После этого и Людовик несколько охладел к заду­манному походу.

Из детальных черт нужно указать еще два момента, относящиеся ко второму крестовому походу, которые показывают, что в 1149 г. религиозная идея похода совершенно отступает на задний план. Если во время пер­вого крестового похода в некоторых князьях еще было видно религиозное воодушевление, то теперь оно совер­шенно падает. К эпохе второго крестового похода отно­сятся два похода, стоящие совершенно отдельно от глав­ного движения. Это, во-первых, поход Генриха Льва и Альбрехта Медведя против славян, окончившийся ут­верждением немцев среди вендских славян (Бранденбург); во-вторых, поход в Испанию и завоевание Лисса­бона у мусульман.

 

Глава XII

 

ЗАПАДНАЯ ПОЛИТИКА МАНУИЛА

 

Западным делам Мануил посвящал больше внимания, чем это было необходимо. И между тем та же западная по­литика сопровождалась до такой степени отрицательны­ми для Византийской империи результатами, что довела государство до полного истощения и вызвала по смерти Мануила реакцию и общее разложение. Столько же ввиду бесспорной важности этого периода собственно в исто­рии Византии XII в., как и по обнаружению живых и ре­альных сил, которые вступили между собой в это время в борьбу из-за господства в Южной Италии, на Далматин­ском побережье и, наконец, в Сирии и Палестине, нам предстоит войти в некоторые подробности, могущие до известной степени осветить проблемы рассматриваемого нами времени. Само собой разумеется, с этой целью необ­ходимо будет комбинировать разнообразные факты, про­исходившие в течение целого десятилетия вслед за окон­чанием второго крестового похода. Для историка весьма важно наметить принципиальный мотив, которому под­чиняются действия людей и политика государств. На пространстве многих веков можно заметить смену факторов, полную перетасовку этнографических названий при не­изменной наличности основных мотивов, руководящих настроениями исторических деятелей и внешней поли­тикой государств. В занимающее нас время византийский император, Римский Папа, германский император и пред­ставители итальянских торговых или политических инте­ресов (норманны, венецианцы) вступают в борьбу или в союз, но в общем все подчиняются высшему закону эво­люции.

«Папство оченьмного было обязано норманнам и вовсе не имело интереса уничтожать их власти на Юге Ита­лии. Кого бы иначе оно могло противопоставить немец­ким императорам?.. Но всякий раз как норманны уклоня­ются от своего призвания, вступают во вражду с пап­ским престолом, римская курия противопоставляет им притязания той или другой империи или обеих вместе. Восточная и Западная империи одинаково имели притя­зания на господство в Италии, но для одной важней было господство на юге полуострова, для другой — на севере его. Между ними возможно было, следовательно, времен­ное соглашение, пока ни та, ни другая сторона не достиг­ла своей ближайшей цели; но при одном только признаке ее достижения начиналось взаимное соперничество, и опасность для норманнов проходила благополучно. ...Бу­дущая владычица морей и европейской торговли, умная Венецианская республика была естественной союзницей Византии, пока дело шло о том, чтобы не допускать гос­подства норманнов на Адриатическом море, не позво­лять им утвердиться в Албании или на островах... Но ве­нецианцам вовсе не было желательно, чтобы Византия утверждалась в самой Италии; это было бы для них то же самое, как если бы норманны утвердились на другом берегу Адриатики: оба берега — в руках одной державы» (1).

Союз Восточной и Западной империи теперь, как и прежде, направлен был против сицилийского короля Рожера II, наиболее талантливого и энергичного из всех тог­дашних европейских государей. В начале 1146 г. этот союз скреплен был наконец давно уже предположенным бра­ком Мануила с Бертой Зульцбах, свояченицей Конрада III. Мы видели выше, как Рожер домогался, чтобы крестовый поход направился через Италию, при таком обороте дел он имел все основания непосредственно влиять на глав­ных деятелей и дать христианским отрядам такое назначе­ние, какое ему казалось бы наиболее полезным. Не было бы ничего удивительного, если бы крестоносцы начали, как это и было через 50 с небольшим лет, с нападения на христианскую империю. Не достигнув цели, Рожер нашел настоящий момент весьма удобным для сведения старых счетов с Византией. Будучи обеспечен со стороны Герма­нии и не боясь немецкого вторжения в Италию, Рожер тем легче мог решиться напасть на имперские владения, что они были по большей части лишены обыкновенных воен­ных отрядов, направленных на Восток по случаю кресто­носного движения. Не довольствуясь нападением на о-в Корфу, на берега Греции и на многочисленные города, норманны решились послать отряды внутрь страны. Осо­бенно пострадали Фивы, где был тогда центр шелковой промышленности и откуда Рожер вывел значительное число пленных, знакомых с искусством разведения шелко­вичного червя и с выделкой шелковой материи. Благодаря вывезенным из Греции пленникам в Палермо привилась эта важная промышленная статья (2), давшая впоследствии большие выгоды. Не менее Фив пострадал Коринф, один из важных торговых пунктов Греции, откуда взята была ог­ромная добыча.

«Сложив на корабли, — говорит историк Никита Акоминат, — награбленное имущество, король обратил в рабство знаменитейших по происхождению коринфян, взял в плен молодых и красивых женщин, захватил икону чудотворца Феодора Стратилата и со всем этим имуще­ством пустился в обратный путь. Если бы кто посмот­рел тогда на сицилийские триеры, весьма бы основатель­но заключил, что это не пиратские суда, а громадные грузовики, переполненные множеством дорогих вещей до такой степени, что сидели в воде по верхний ярус» (3).

Когда до Константинополя дошли известия о норманнских опустошениях, положение дела было здесь таково, что нельзя было и думать о немедленном походе против Рокера. Царь Мануил пытался договориться с Конрадом и Людовиком VII насчет немедленных мер против Рожера, но не имел успеха. Тогда оказалось необходимым прибег­нуть к помощи венецианского флота. Дож Петр Пол