Пятнадцать месяцев прошло с тех пор, как наша «Летопись печати» начала следить за движением общественной мысли в печати. Вступая теперь в новый год, небесполезно оглянуться и подвести итоги тому, что пришлось за это время наблюдать.
Если мы припомним ряд вопросов, которые мне приходилось отмечать за это время, то можно скорее испытать чувство некоторого довольства, нежели разочарования. Действительно, мы имели в печати ряд статей, в которых выразилось назревающее критическое отношение к чистым идеям шестидесятых и семидесятых годов. Это несомненный признак жизни в обществе, которое, казалось, было так порабощено этими застывшими традициями. Мы имели ряд статей, в которых, худо ли, хорошо ли, разбирались идеи славянофилов. Публицистика вспомнила даже К. Н. Леонтьева, которого печать до тех пор, при жизни его, так спокойно игнорировала. Мы имели ряд споров о народничестве, даже о Чернышевском и Белинском. Вообще, можно было заметить стремление разобраться в прошлом, действительно составляющее насущную потребность настоящего времени. Еще более многозначительны были многочисленные статьи, в которых выразилась борьба идеалов, сменившая в настоящее время самодовольную уверенность прошлого. Мы видели, что в этой борьбе идеалов заметное место получили эстетические и даже религиозные интересы. Напомню читателям полемику 1892—1893 годов о светском и церковном учительстве, о тех запросах, которые высказались в толках о творчестве, о терпимости и свободе. Припоминая все это, нельзя не видеть, что общественная мысль, несомненно, работает, и притом охватывает гораздо более разносторонние и широкие потребности человека, нежели это замечалось лет пятнадцать — двадцать назад. Высшие запросы духа находят себе некоторое признание, покорное преклонение перед отрицательным прошлым и «передовыми идеями» видимо слабее прежнего. Во всей работе мысли и чувства заметно более самостоятельности.
Все это признаки очень хорошие. Ни у нас, ни в Европе невозможно двинуться вперед, невозможно выйти из заколдованного круга, очерченного над современной культурой XVIII веком, до тех пор пока личность человеческая не решится наконец признать самое себя, свой внутренний голос, свои потребности, побуждающие ее жить как человек, а не «метаморфизированная обезьяна» или «клеточка общественного организма». Только это воскрешение личности может возвратить культуре утраченную ею тонкость, разносторонность и самостоятельность; особенно важно это поднятие личности и самостоятельности ее духовной работы у нас, так долго пребывавших в духовном рабстве у Европы.
Эту самостоятельность европейские выученики, так охотно царящие в нашем Аиде над мертвыми, всегда пытаются осмеять. Будем самостоятельны, говорят они, мы знаем, что Земля стоит на трех китах, а не движется вокруг Солнца, как учит гнилой Запад. Высмеивать можно все. Само собою, самостоятельность состоит не в том, чтобы самодурно отрицать или не усваивать несомненную истину из-за того только, что она установлена не нами. Учиться можно и должно, но также следует не быть глупым. Именно потому, что должно учиться, мы не можем не замечать, что коренные вопросы миросозерцания, вопросы нравственные, социальные, политические, в отношении которых мы так усердно напитывались чужой премудростью сквозь знаменитое «окно», торжественно прорубленное в Европу, в самой Европе находятся в состоянии весьма спутанном. В самой Европе прежняя уверенность в правильности пути ее «прогресса» все более сменяется сомнением и критикой. Как же нам-то, со стороны, этого не замечать! Как не видеть, что еще более критического отношения требует та смесь французского с нижегородским, которую представляет «прогресс» наших компиляторов 40—70-х годов! Как не видеть, что плохо подготовленные Ученики, у нас возведенные в звание учителей, еще более утрировали недостатки мировоззрения, получаемого из-за «окна»! Или уж только и света что в этом окошке? Без сомнения, то, чему они учились, то, до чего, случалось, и своим умом доходили, заключает в себе известную долю ценности. Но в общем умственный капитал, полученный нами за время ученичества, переполнен такими дутыми и фальшивыми стоимостями, что мы, наконец, рискуем обанкротиться, слишком доверчиво пуская его в оборот. Сознание этой опасности, между прочим, проявилось и за последнее время в многочисленных толках об упадке нашего творчества и личности.
Итак, пробуждение известной самостоятельности и сопровождающее ее расширение интересов, замечаемые за рассматриваемое время, составляют добрый признак, производят очень ободряющее впечатление.
Но это одна сторона дела. Это, так сказать, хорошая решимость, добрые намерения. Дело этим только начинается, а не кончается. Нужно еще хорошо исполнить добрые намерения. В этом отношении наблюдение публицистики постоянно давало уже впечатления, гораздо менее приятные. Мне приходилось, как вспомнят читатели, гораздо больше критиковать и порицать, нежели отмечать как сильное и здоровое. Излишне да и долго было бы вспоминать частности, это подтверждающие, но весьма небесполезно определить, к каким общим причинам можно свести недостатки умственной работы, проявлявшейся в печати.
Их, мне кажется, главным образом три. Одна на первый взгляд кажется как бы внешней. Это то обстоятельство, что руководители и собственники, вообще «хозяева» органов печати, ныне еще почти поголовно принадлежат к людям прежних поколений. У нас вообще привыкли смотреть на печать как на некоторое зеркало, отражающее работу общественной мысли. Это верно лишь до известной степени. Печать представляет также известную самостоятельную силу, не только отражающую общественную мысль, но и очень сильно на нее влияющую. В обществе могут являться свои запросы, но это далеко еще не значит, чтоб им легко было проявиться в печати. Нужно еще, чтоб их «пустили». Создать свой орган — дело трудное. Орган печати, газета или обозрение, — это целое учреждение, требующее не только капитала материального, но и умной организации, установившейся, хорошо действующей. Общество может выдвигать новых людей, проникнутых своими живыми и верными запросами. Этого мало. Нужно, чтобы эти люди еще завоевали орудия проведения мысли, приобрели технические качества, необходимые для журнального дела. Журналист с установившимся положением, с именем, опытностью, хорошей технической выработкой имеет все шансы провести в публику даже несомненную ложь более успешно, чем новые, плохо вооруженные и неизвестные люди — свою истину. Средства журнализма все еще находятся в старых руках. Есть среди этих «хозяев» печати люди коммерчески отзывчивые. Но возраст и старое воспитание не может не тяготеть даже и на них. Они бы и рады дать ход новым запросам, но затрудняются их понять, не умеют пойти впереди публики, стать во главе ее еще мало сознанных запросов. Другие владельцы печати, не коммерсанты, — люди с убеждениями, естественно, сохраняют всю старую партийность. Таким образом, новая работа встречает множество затруднений, ей, что называется, не дают ходу и заставляют вступать в компромиссы со старым, установившимся. Мы видели достаточно примеров, как эти партийные деятели печати не мытьем, так катаньем, не замалчиванием, так всевозможной бранью, искажениями, клеветой стараются уничтожать все идущее вразрез с ними. Такое положение вещей в каждую эпоху перелома создает много препятствий для выработки нового.
Это обстоятельство имеет, однако, менее важности и скорее изменится, нежели другое наследие прошлого — чрезвычайная неопределенность и хаотичность понятий самого же общества. Нетрудно видеть, что эта почва очень неблагоприятная для роста какого бы то ни было стройного и гармонического миросозерцания.
Когда мы вникаем в причины, по которым у нас ныне возникает недовольство идеями 60—70-х годов, мы видим, что это скорее протест чувства личности, недовольной узкими рамками старого миросозерцания. Но понимания сложности тех идей, в силу которых старое миросозерцание давило личность, мы замечаем крайне мало. Это, как мне приходилось уже говорить, есть прямое последствие того способа научения, какой у нас практиковался публицистикой. Она старалась не столько убедить, не столько дать понять свои идеи, как заставить заучить их. При этом (естественно, не проникая глубоко в смысл пропагандируемого ей мировоззрения) публика легко усваивала одновременно самые противоположные точки зрения. Мне приходилось отмечать в «Летописи» образчики того, как это прискорбное явление замечается даже у людей сравнительно выдающихся, ученых, ныне уже ставших, в свою очередь, учителями. Тем более оно, конечно, сказывается у людей, менее учившихся. Поэтому в нынешних стремлениях к новому действует более чувство, чем понимание. Это стихийный бунт личности против стеснений, налагаемых на нее старым миросозерцанием. Но пока дело стоит так — представители старых точек зрения имеют основания быть спокойными и ожидать, что недовольное чувство побушует, побурлит да и уляжется, потому что без понимания не может найти никакого нового пути. «К нам же возвратятся, — могут говорить ныне люди старых партий, — больше некуда пойти».
Выйдет ли так? Это зависит от той степени сознательности, которая все-таки имеется в общественной мысли. Но нельзя скрывать от себя, что степень эта очень невелика. Для образчика достаточно вспомнить, какой магический жезл в руках охранителей старых «передовых» идей представляют слова «прогресс» и «реакция». Сколько бездарности и отсутствия мысли прикрывают этим словечком «прогресс», как трудно заставить понять самую очевидную истину, если к ней не прицепливается ярлычок «прогресса». Когда недовольный старыми учителями указывает их просто, наконец, детские промахи, ему отвечают: «Так вы, значит, реакционер...» И — смешно сказать — человек, не боящийся думать в действительно трудных вопросах сам, робеет и умолкает перед этим бессмысленным словом. Но положим даже, что он не сробеет и скажет: «Позвольте, господа, я вам говорю, что дважды два четыре, а вы мне отвечаете, что это реакционно. Оставьте в покое свою реакцию, а потрудитесь мне доказать, если можете, что дважды два — не четыре». Предположим такую «смелость». Что будет дальше? Дальше стоит только дружными силами нескольких журналов раскричать погромче, что такой-то NN «реакционер», — и он побежден безо всякого спора. Это прогрессивное «слово и дело» нашего времени.
Широкая практика этого «слова и дела» деятелями печати имеет иногда свое объяснение. Не было бы ничего удивительного, если бы между ними иные, по старой памяти, сохранили теоретически революционные точки зрения. Другие — большинство — конечно, не революционеры, а эволюционисты. Но их понятие о смысле общественной эволюции, в определении содержания и конца развития, ничем не разнится от революционного. Это различие не целей, а способов. Если бы эти люди были более сознательными эволюционистами, они бы поняли, что в действительности, внося в свое миросозерцание понятие об эволюции, они волей-неволей принуждены отказаться и от революционных целей. Но в умственном развитии XIX века возникновение идеи эволюции было только первым, робким шагом освобождения от революционных понятий. Он сопровождался всевозможными компромиссами с революционной идеей. Отрешаясь от революционного понятия о ходе переворота, эволюционисты старались убедить себя и других, что этим они не отрешаются от достижения тех же результатов. У нас, при меньшей развитости, это давление прежнего революционного миросозерцания, понятно, особенно сильно. Поэтому, хотя и с прискорбием, можно по крайней мере понять, что эти люди подразумевают, когда бранятся «реакцией», и почему, подводя человека под рубрику «реакционера», они тем самым определяют его как существо зловредное, подлежащее истреблению. Можно понять и тех журналистов, которые живут обрывками понятий и употребляют общепринятые слова, не вникая особенно в смысл их. Нужно же употреблять какие-нибудь слова, если так или иначе стал «писателем»! Но публика, соглашающаяся на каждое обвинение в реакционности класть свою резолюцию: «Виновен и не заслуживает снисхождения», — эта публика уж совершенно непонятна и играет роль самую печальную.
Слово «реакционер» имеет действительно ясный смысл для «революционера». Революционер называет реакционным все умное и глупое, честное и нечестное, высокое и низкое, что только мешает своими достоинствами или недостатками ниспровержению существующего общества и замене его новым. Понятно, что с точки зрения революционера не может быть ничего более вредного, подлежащего уничтожению, как реакционер, и для него смысл этого слова понятен. Когда революционер решает, что данная личность при всем своем уме, знаниях, честности, самоотверженности тем не менее своей деятельностью оздоровляет, укрепляет существующий строй, содействует повышению его жизнедеятельности, — эта личность и ее деятельность составляют для него явление реакции, явление вредное. Такого человека с точки зрения революционера необходимо уничтожить, пресечь ему возможность деятельности. Революционер рассуждает логично. Но как понять публику, когда она и со своей стороны подтверждает такой приговор? Или она тоже считает необходимым уничтожение всего, чем жило и живет до сих пор человечество? И, однако, та же самая публика ходит в церковь, любит свое отечество, верой и правдой служит законной власти, носите гордостью свой сословный мундир или заслуженные знаки отличия, это люди, заботливо воспитывающие своих детей, уважающие свою и чужую собственность...
Мистерии общественной бессознательности!
Неопределенность и расплывчатость ходячих понятий гораздо вреднее, нежели распространение ложных понятий, потому что под неопределенным туманом легко прячется всякая ложь и под этой пеленой становится почти недоступной для критики и опровержения. К сожалению, зло это старинное, укрепившееся. Много нужно борьбы и силы, чтоб очистить от него хотя верхние, образованные слои. А до тех пор оно с особенным вредом отзывается, конечно, именно на всяком новом стремлении, которое для развития своего должно было бы с особенной ясностью сознавать все оттенки своего различия оттого, что имеет в виду сменить или видоизменить.
С одним чувством, даже самым тонким, невозможно вступать в борьбу идей.
Но если бы в наших современных стремлениях мы находили, по крайней мере, вполне здоровое чувство! Оно все-таки, при известной напряженности, могло бы расшевелить рассудок и заставить его определить понятия. Но тут мы, несомненно, должны отметить еще третье неблагоприятное обстоятельство: кроме внешней неудобной обстановки действия, кроме плохой общественной почвы, наша современная, стремящаяся к новому личность далеко не представляет картины здоровой силы. Самые желания ее, ее чувства очень порченые. Этому нельзя удивляться, иначе даже не могло быть. Но факт остается фактом. Мы его наблюдали при встрече почти с каждым проявлением новых стремлений общественной мысли. Все нагляднее он в интеллигентском религиозном движении. Чего только нет в этой каше, если ограничиться даже только тем, что приходилось отмечать в «Летописи печати». Спиритизм, мистицизм, буддизм — целая серия вольных пророков собственного изделия, даже чисто литературные идеи приплетаются к «религии» в виде разных «символизмов». Не говорю уже о наиболее, сравнительно, нормальных философских подходах к религии. Тучи побуждений складываются в этом так называемом воскресении «религиозных интересов». Меньше всего того, что наиболее нужно для религиозной жизни, — веры. Что она есть где-то, под спудом, или что, по малой мере, есть некоторое ее искание — это доказывается тем, что все же, кстати и некстати, наш мутный поток желаний хочет мыслить себя «религиозным». Но муть — ужаснейшая. И она, эта мутность желаний, дает совершенно неправильное направление развитию этого ростка «нового». Он сразу выходит из церковности или не попадает в нее, то есть теряет единственную почву правильного развития. В истории христианства много примеров обращения полудиких племен, сначала весьма мало способных усвоить возвышенные истины христианства, но по неиспорченной природе души своей способных к вере, а потому легко и сразу становящихся на церковную почву развития. Из них может выходить образцовое христианское население. В нашем «интеллигентском» движении — совершенно наоборот. Оно именно получает характер внецерковный, протестантский. Необычайное самоволие, необычайная уверенность в своих силах при их действительной ничтожности плодят то самочинное учительство, которое есть начало всех разделений, заблуждений и падений. Те же свойства искания искажают, в частности, все отдельные наиболее симпатичные стремления современности, например к свободе, к любви. Жара на словах много, а между тем никто не остановится и на секунду над мыслью о развитии своей способности к свободе, об отыскании, где еще у него зернышки любви, требующие ухода и взращения. Все так уверены, что они необычайно свободные существа, полные любви. Это положительно дальтонизм ощущения, которое смешивает неспособность к самообладанию со свободой, дряхлость и сентиментальность — с любовью. Больное начало, из которого легко может вырасти уже совсем плохой конец.
В общем итоге мы наблюдаем процесс оживления общественного развития, но в этом процессе немало условий мертвящих, больных, опасных. Чересчур восторгаться тут решительно нечем. Но, с другой стороны, это не значит, чтобы мы должны были прийти непременно к пессимистическим заключениям.
Мы видим перед собою брожение, вызванное пробудившимся самосознанием личности. Почему она зашевелилась? Старые ли оковы очень перержавели, или личность все-таки подросла, или то и другое обстоятельство вместе — все равно. Как бы то ни было, хотят чего-то пошире, поживее. Ищут его плохо, с мутностью понимания, с мутностью самых желаний. Это, конечно, нехорошо. Однако нужно сказать, что эта муть, так досадно медленно крутящаяся, все же лучше внешней, кажущейся ясности «убеждений», так быстро достигавшейся предыдущими поколениями. Нельзя не вспомнить, что доброе вырабатывается всегда медленно именно потому, что требует непременно самостоятельности. Это условие, без которого добра не существует. Работа же при условии самодеятельности трудна и медленна.
Легко «пресечь», «вбить в головы», «заставить замолчать». Такими путями вырабатывались наши предшествовавшие поколения. Таким способом продолжают действовать и нынешние партийные деятели. Но это способ не развития, а затупления, какие бы идеи ни «вбивались». Это применение полицейских способов благоустройства внешней жизни никуда не годится в области жизни духовной. Наши нынешние люди идут шатаясь, большею частью тоскливо даже слушать их рассуждения. Но что делать! Идут как могут, начинают с того, что имеют. Самое скверное у них, конечно, то, что они ужасно много о себе воображают. Но и эта главнейшая помеха их развитию не может быть устранена иначе как опытом их самих, поучением их собственных ошибок.
Прошлое наше не могло дать людей здоровых. Но эти расшатанные все-таки находят силы для критики прошлого и искания нового. Спасибо и за это.
Что касается их слабости, при которой их самодеятельность ведет скорее к ошибкам и к безвыходному понижению, то нельзя упустить из счета, что эти люди не лишены сильной внешней помощи.
Мы рассматриваем умственное и нравственное движение такого слоя, который при всей своей «иностранности» существует во всяком случае не во Франции, а именно в России. О судьбах его развития нельзя делать заключений, не принимая во внимание воздействия на него со стороны России. Сам по себе он нервностью, расшатанностью, некоторыми чертами дряхлости может напоминать «конец века» цивилизаций. Но он живет не один, а в неразрывной связи со страной, полной сил. Как велико ее оздоровляющее на него действие — этому можно привести много примеров. Каких только сумасбродных заблуждений не переживал наш верхний слой в области политических идей и не мог в них совсем погрязнуть только потому, что рядом с ним поучительной силой стояла историческая Россия. Точно также — думая о ходе развития того, что современный образованный слой считает своими «религиозными» исканиями, — мы не можем забывать неизбежного воздействия тут же, рядом существующей Церкви. Стремления, которые, будучи предоставлены одной логике своего внутреннего развития, могли бы вести лишь от падения к падению, при постоянном воздействии Церкви могут, напротив, очищаться, повышаться и давать, таким образом, добрые результаты. Так и во всем остальном.
Итак, отмечая слабые стороны современного движения умов, я этим вовсе не предсказываю ему плохого исхода. В общей сложности совершенно позволительно надеяться, что оно составляет начало лучшего будущего. Дал бы только Бог, чтоб у нас было побольше искренности, которая дает смелость признавать правду каждый раз, когда мы ее замечаем, и, подчиняясь ей, жить действительно свободным и разумным человеческим существованием.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии